Ждать, пока закипит вода
"То не лето, не зима,...что-то как-то...кутерьма... где-то что-то... я сама..." - закольцованной лентой всплывали в голове пустые слова на убогий детсадовский мотивчик. После смены всегда так. В голове донашиваются остатки производственного энтузиазма. В компании обычно кто-то да заведет пустой разговор на какую-нибуть физиологическую тему. И все с облегчением отключают мозги. А когда идешь один... "Липучая зараза" - подумалось после неудачной попытки отвязаться от надоедливой считалочки. И тут же выплыло, - "Но, из песни слов не выкинешь..." И снова в том же ритме сразу же пришло на ум:"...А вставить можно..." Весело...могло получиться, если бы был кто рядом. Но никого не было. Даром пропал прикол. Просто смена окончилась.
И вообще...Как-то особенно не в настроении сегодня за проходной. До получки два дня. Духота. Обычные попутчики, перешагнув проходную, куда-то разбежались по своим делам. И вот, идешь один, как... Только-то и того, что легкое ощущеньице свободы. Нечувствительное. Легким касанием души, почти пустое. Может даже вообще показалось. Мотивчик отцепился и пришли мысли о пиве. Денег только было мало. Или пиво с закусью, или еда... "Нужно решать" - услужливо развернулось в голове. Приятно думать, что можно выбрать. Только это была игра ума. Завод попускал размягчая... Может быть, так получалось по мере удаления от него. Мысли появились... неупорядоченные. Умозрительное право выбора, конечно, можно было представить, тем более, после смены. Только все такие мысли больше походили на фантазии в виде надувных шариков. Они раздувались мечтами почти из ничего. А жизнь по обыкновению подставляли острые углы, о которые все несбыточные надежды протыкались безжалостно. Все было предрешено. Никто никого ни к чему не принуждает. Но обстоятельства складываются, как костяшки домино, в заданную условиями игры связь еще задолго до дня сегодняшнего. А говорят судьба. Никакой мистики. Все просто и ужасно неотвратимо. Каждый день, да что там день, любое шевеление тыщи раз на день укладывает малюсенький прочный кирпичик в необходимость каких-то следующих действий и событий. Так что, пива, сейчас вот, не будет. Не получается попить пивка в череде вот тех самых необходимых жизненных обстоятельств. Что-то там раньше сложилось так, что сейчас с пивом, ну, никак... Хотя и жаль было, пустяк ведь.
Мечтать можно. Сколько влезет. Даже можно фантазировать поперек. Даже наотрез. Только помалкивай, не нарушая размеренного хода вещей, мечтай от пуза, а делай, как быть должно.
Но Петя Смолянинов ничего такого не думал. Он жил свое сейчас в приятных иллюзиях хозяина положения. Сегодня только его занесло в самый эпицентр необыкновенных событий. Правда, пока он ничего об этом не знал.
Удаляясь от завода по пути домой, с той же неотвратимостью он приближался к тому самому месту, где из подворотни, несмотря ни на какие погодные условия, после окончания первой смены, дожидаясь именно его, выныривала злобная собачонка. Противная до того, что описывать ее неприятно. Ничтожная беспородная дворовая шавочка. Много таких с неизъяснимой потаенной обидой на что-нибуть из человеческого. И эта туда же... Как дождется, так исподтишка с обиженным лаем норовила ухватить Петьку за что-нибуть, что было доступно ее ничтожному росту. Кто б не шел рядом, хватала за штанину только его. Это было развлекательным шоу для Петькиных попутчиков. Все знали о его начале и ждали развития сюжета. Петька не смел сменить маршрут. Чтобы не попасть под насмешки, а то и подхватить обидное прозвище, приходилось молча сносить подковырки и делать вид, что это его тоже веселило.
Какая-то давняя обида создала эту странную враждебность. Удивительным однообразием и настойчивой повторяемостью это походило на назойливый ролик фильма, который прокручивают всегда в одно и то же время. "Как знак свыше..."- неожиданно мелькнуло в Петькиной голове. Мысль была настолько странной и пугающей, что он даже приостановился. Хотел было посмотреть вверх, да засмущался самого себя. Для его жизни, в которой сторон только и наберется, что на небольшой многоугольник, вся затея с собакой вообще не имела никакого смысла. Если по-простому, без излишнего мудрствования рассмотреть, получалось по-дурацки беспричинно. Но, может быть, все причины сгрудились с другой стороны, зная которые, можно судить совсем иначе. Скажем, в утлом умишке собачонки от паскудности однообразия все спуталось и только.
Как бы там ни было, но и в этот раз она стремительно вынеслась с торжествующим захлебывающимся лаем. А вот и не повезло ей. В этот раз Петька взял реванш. Сегодня был его день! Попутчиков не было и потому не нужно было показывать, что ему на все плевать, хотя всякий раз внутри все напрягалось еще издали, на подходе к этому дому. Сегодня он загодя спланировал сатисфакцию. Он не то, чтобы совсем знал тонкости этого слова. Но догадывался. И ему было приятно именно сатисфакцией воздать неуемной собачонке.
К воротам он подошел с наилучшей позиции. Спланировано было верно. Он ловко подгадал подмастырить точным ударом злобной собаченке прям под зад. Она не успела даже понять что с ней случилось, настолько стремительно ее внесло обратно. За воротами она зашлась униженным визгом, но было уже поздно. Дело было сделано.
Точный удар окончательно выправил Петькины мысли на верный путь. Пива не будет. А тогда и попрошайничать по соседям не будет нужды, врать, выпрашивая хлеб, который, якобы забыл купить. Врать, конечно, пустяки, эка невидаль врать по соседским барышням. Но не будет и соседских ухмылок жене и ее попреков, да и прочих растройств.
Успешная победа над разъяренной жулькой изящно отвела соблазны грехопадения и укрепила дух. Можно сказать, что судьба подставила собачий зад пороку, который и поглотил его. Пустячок, а сделалось так, что ход мыслей не навредил ровному горению семейного очага. Проблема выбора всегда коварна, когда дело касается друзей и пива. Но у смирения тоже была приятная сторона и свои незаметные житейские причины.
В семейную общагу, в которой проживал Петька, мимо Седьмого не пройдешь. Бывший советский захолустный гастроном в этом районе был главным источником еды, если не считать разбросанные по остановкам трамвая несерьезные ларьки, занятые прибыльными проблемами обслуживания полуночных пьяниц и ищущей себя молодежи. Седьмым называли его потому, что на вывеске в прежние времена был написано, что это "Гастроном ?7". Под этим номером он числится в каких-то списках городского общепита. Теперь, в новые времена, разум восторжествовал над общепитом и вывеска "Седьмой" закрепила давнее уличное прозвище. Из уголовно наказуемого частно предпринимательского прошлого Седьмой в полном составе фигурантов перешел в легальное коммерческое настоящее. С ним же вошли в светлое настоящее и неизменно облупленный фасад окраинного магазина, очереди, полупьяные грузчики, горластые толстые, отдельными местами опрятные, продавщицы с кучами колец на пальцах и весь прочий гнусный набор признаков советской торговли.
Очередь к колбасному прилавку изворачивалась человеческой лентой. Она заполняла собой почти весь магазин и подпирала входную дверь, как обычно после окончания заводских смен. Внутри, возле хлебного развала громко препирались две женщины, ухватившись с обеих сторон за последний батон арнаутского, не желая уступать. Ругань должна была и сама скоро иссякнуть, но ее раньше обычного неожиданно прикончил какой-то работяга. Похоже, он был опытен в таких делах, а влез потому, что пустые бабьи игры в "кто первый" мешали привычно расслабляться стоянием в очереди. Он рявкнул на них нецензурно что-то неразборчивое. Не давая им опомниться и сомкнуть ряды, чтобы яростно накинуться на него, он повернул конфликт в конструктивное русло, предложив разрезать батон надвое. Все успокоилось и немедленно стерлось из памяти.
Петька протиснулся в дверь и сразу понял "куда все стоят". Он занял очередь и на всякий случай спросил над очередью: "Что дают?". Ему кто-то ответил, но невнятно и недовольно. Получилось так, что пробурчал. Более или менее ясно из глухого набора звуков проступило только слово "сосиски". Но этого было достаточно.
Было тихо. Продавщица хрипло и отрывисто командовала. Ответы покупателей уже в шаге от прилавка становились невнятным бормотанием, растворяясь в невнятно гудящей тишине магазина. Было спокойно и даже по-магазинному уютно. Не завод все же. Все были сосредоточены на очереди. Какая-то бабка все же никак не могла угомониться и странно, без видимой цели, перетаптывалась с места на место вдоль очереди. Присмотревшись, можно было заметить, что она украдкой приглядывалась то к одному, то к другому. Одета она была неприметно и казалось, что расплывчато. Те, кто любит описывать внешность людей, пришли бы в изумление от невозможности с определенностью описать ее. Ничего особенного. Можно было бы перелистать послойно все хламиды, что лежали на ней. Мысленно, как бы наперед зная про нее все. В очереди, тем не менее, не было интересующихся ни самой старухой, ни ее видом.
Старуха все же была чудна. Из тех, на кого что ни одень, все становилось безликим. Как ни старайся ее описать, придать красок ее образу, а значений к ней ни прибавится, ни убавится. Плюнуть и растереть, вот как она была одета. Топтания ее вдоль очереди тоже иначе, чем странными, не назовешь. В руках у нее не было ни кружки, ни пластикового стаканчика для подаяний. Странно вела себя бабка, по-чокнутому. Смысла в ее неуспокоенности не было. Она то разглядывала что-то под ногами, то неспешно притаптывалась, как бы устравиваясь поудобнее. Бабка почти неприметно придвигалась то к одному изгибу очереди, то к другому.
Петька стоял за кем-то, но духом отрешенности еще не слился с очередью. Какие-то немагазинные мысли не отпускали его под невидимое покрывало толпы. Перед полным растворением он с сонным безразличием еще рассматривал всех, когда отметил странную бабку. "Без очереди влезть хочет..." - оценил ее Петька без особенного интереса, но с практической стороны. И бабка, неожиданно цепко уловив его взгляд, начала коситься на него. Она даже старалась делать это незаметно. Но у бабки это плохо получалось. Она наскоро зыркала на Петьку, выглядывая из-за голов, и быстро отворачивалась. Бочком бабка протиснулась сквозь сомкнутую очередь и зашла с другой стороны, украдкой что-то пытаясь высмотреть в Петьке. Что она в нем нашла или что искала, было непонятно, да и никому понимать не нужно было. А на Петькино раздражение своей настырностью нарвалась: "Чего тебе, лушпайка старая?! Отцепись ты!.." Старуха молча и незаметно отцепилась. Она спряталась куда-то на свое законное место в очереди и исчезла, уткнувшись в положенную ей спину.
Очередь, была из заводских и, конечно, испытывала напряжение после рабочего дня. Но вступать в конфликты избегала, слабых не защищала, за вежливость не боролась... С вежливостью и сплоченностью в этом районе были вообще сплошные непонятки. От места стычки, если случалось сорваться кому-то, все отворачивали глаза, впадая в отстраненное оцепенение. Всколыхнуть всех можно было только мощным катаклизмом. К примеру, сказать, что сосиски кончились. Но это, конечно, даже предполагать бесчеловечно. А вот, если бы лектричество пропало, что ли, или продавщица грохнулась бы без чувств за прилавком... Но в этот час этой эпохи существования человечества в этом магазине обошлось. Свет продолжал подсинивать гудящими лампами дневного света, а продавщица вообще многих переживет в этой очереди, если придется падать.
Случай с бабкой вовсе был лишним в нашем повествовании. Ни к чему, можно сказать, в свете будущих событий, произошедших с Петькой. Но что-то в этом было необходимое для продвижения событий в неотвратимом направлении судьбы. И бабка была почему-то нужна. Ее невразумительная серая внешность, из которой невозможно было отделить ни одну из частей надетого на нее, прибавляла какую-то нужную краску к тому, что ожидало Петку. Или даже не одну. Важно было не упустить все, что действовало на Петьку. И как бы не в бабке провидение обнажило крохотную, но недостающую для цельности причину. Появилась бабка и исчезла. А Петька сделал так, как сделал, что от него и нужно бы ожидать. Только никто не знал, что нужно. И не зря ли вообще читатель читает этот рассказ в ожидании чего-то, что все мы ожидаем от рассказов. А пока все шло к тому, о чем мы узнаем в свое время.
В магазине вся упорядоченная толпа невидяще и неслышаще медленно, но настойчиво продвигалась к прилавку. Продавщица отщипывала подошедшиму в очереди порцию из магазинных запасов еды и очередь сдвигалась, заполняя пустоту.
Петька приблизился к прилавку настолько, что уже смог увидеть как из подсобки вышел тощий грузчик. Он оторвал от не очень свежей майки на впалом животе большое пластиковое синее корыто, из которого выглядывали ворохи сосисок, и с грохотом уронил его на пол.
Матерая продавщица бросала блестящие прозрачные толстенькие карандаши с фаршем на весы, отрезая от них бесконечно тянущийся хвост. Непостижимым образом она моментально считывала вес покупки с мечущейся безостановочно стрелки весов и ловко запихивала их в пакет.
К неугомонной стрелке Петька присматривался с нарастающей злобой. Она металась и, казалось, расшвыривала кровные денежки. Он едва сдерживался. Бурлящие чувства сосредотачивались в его глазах. Как человек причастный к технике он знал, что стрелку мотыляет не просто так, по собственной прихоти, но по злому умыслу, даже сговору ремонтника весов и продавщицы. Он понимал, что наверняка в весах должно быть что-то успокаивающее эти нервные дергания стрелки и это что-то было специально и беспощадно сломано. Если на соседнем прилавке стоят электронные весы с аккуратненькими точненькими циферками, а здесь дремучий пружинный разболтанный агрегат, то и это не спроста. Петька молча сверкал глазами. Но кипел внутренне, а избыток злости стравливал кислотой в собственный желудок.
Продавщица, тем временем, монотонно сдвигала очередь поштучно. Сытым хамовитым тоном она объявляла суммы в граммах и тут же переводила их в денежные единицы с высочайшей точностью. Точность и скорость перевода граммов в копейки была поразительна, даже феноменальна. Что-что, а уж на обсчете, несмотря на стылый характер очереди, возмутился бы каждый. Но всяк сдвигавшийся по прилавку, освобождая место следующему, приостанавливался рядом с пакетом покупок и мусолил губами названные продавщицей цифры, пересчитывая деньги. И у всех сходилось. Это был хорошо продуманный и отработанный прием. Дай народу цифры, займи его расчетами и он успокоится точным соответствием сказанного.
На лоснящейся от обильных кремов и помад роже продавщицы почему-то не было капель пота, хотя старания были налицо. Некрасиво говорить о женщине, что у нее "рожа", конечно. Но здесь она была женщиной в самую последнюю очередь, если кто бы и взялся перечислять ипостаси ее бытия. Ее женское человеческое от ее магазинного затерялось где-то в ужасно далеком невидимом отдалении. На старый лад выражаясь, она была в начале всех начал работником прилавка. А уж все остальное где-то потом. К этому определению не только "рожа" походит. Да и вряд ли кто-нибудь из постоянных ее клиентов поправил бы кого-нибудь за этакое не деликатное высказывание. И Петька смотрел на нее тем же взглядом, что и на жульку из подворотни, только поддать, хотя бы словесно, не решался. И не решился бы никогда.
Народ, вообще-то говоря, за справедливость поругаться не дурак. Но не в очереди за сосисками, конечно, и не после смены. Бывало, то один, то другой выкраивал крохи из чуть ли не последних за день остатков справедливости. Но продавщица магически проходила сквозь преграды и - вуаля! - оставалась за прилавком несмотря ни на что. Она была в этой части света неотвратимостью смены дня и ночи. Как и этот магазин, и окрестное население. Это было борьба и единство противоположностей в самом простом приложении ее к жизни человека, заброшенного на окраину.
Это могло бы даже стать символом судьбы в этой части мироздания. Но не достигло только потому, что не нашлось еще подходящей головы, чтобы осмыслить философские глубины бытия этого захолустья. Совесть, достоинство и справедливость здесь были по обе стороны прилавка. Очередь берегла свои, от поруганий и злого ощущения бесправия. А в магазине, с другой стороны, эти человеческие достоинства просто не вмещались в гармоническую цельность вместе с товаром, продавцами и завмагом. Что-то нужно было отбрасывать.
Удивительной и, может быть, по-настоящему страшной была неизбежность, с которой сама очередь грызла очередного правдолюбца, если бы кого вдруг прорвало. Грызла бы не за продавщицу, ни за себя, но от неверия в победу над вечным магазинным естеством. Все знали, что страсть только отщипнет от мякиша души побольше и сгинет в безысходности. Остается всегда только боль и унижение бессмысленности. Бывает, что повезет кому-то сгоряча добиться справедливости, но уж точно не в очереди. В толпе вообще справедливость работает непредсказуемо.
Петька знал, что не сдержись, рявкни на толстую прорву и его затюкают. Никто не любил и не оберегал продавщицу, которая их ежедневно обвешивала и обхамливала. Просто все уже переносили себя мысленно и душевно домой. А очередь долгая. К вечеру, как обычно, истрепывался дневной запас нервов и делить скудные остатки дневного человеколюбия между страстью к справедливости и семейным уютом было порой невозможно. Все пытались не расплескать остатки доброго для своих или хотя бы и для себя родного.
Домой очень хотелось. Люди с угрюмой сдержанностью медленно продвигались к своей порции веса. Связываться, просить подождать до успокоения олимпийского бега стрелки на весах, желающих не было. Продавщица молча и стремительно грузила на весы и потом в пакеты порцию за порцией. Ей коротко называли вес покупки, молча совали сдачу и молча сдвигались в сторону, просматривая мелочь и укладывая пакет в сумку.
Продавщица была молчалива и, кажется, не в настроении. А может и наоборот. Может именно эти повторяющиеся ее движения без лишних слов как раз и свидетельствовали об отменном настроении. Она отбивала поклон за поклоном посудине с сосисками, бросала их на чашу весов, наметано складывала про себя вес со своим тайным недовесом, называла суммы и всовывала сосиски в пакет пухлой рукой с облезшим ярко красным лаком на ногтях. Впрочем, она отлично знала, что попадись презревший толпу герой, его тут же вся очередь приведет к равностоянию толпы. День был какой-то необычный, смельчаков не было. Все молча мирились жить в стесненных условиях магазина.
...
Сосиски с ощущением непонятной приятности были еще холодные, потому еще и казалось, что свежие. Этот сорт был дешевле других и никогда не залеживался. Ухватить свежак после смены - это была удача. А удача Петьку посещала редко и потому даже в пустяковом сосисочном варианте доставляла большое удовольствие. С удачей можно было почти не глядя широко перешагивать через ямы и лужи, добираясь к своей семейной общаге. И даже сломанный лифт, за который, это в общаге-то, все платили исправно, не раздражал. Подлая железяка. Подчиняясь злой воле какого-то лифтового бога, лифт неблагодарно выламывался пустяковинами, застревал при первой возможности, дергался, пугая детей и старушек.
Поднимаясь по лестнице, мысли от нечего делать рассеянно вертелись вокруг лифта. Невразумительно счастливый Петька вспомнил даже недавний случай, когда его и еще одного слесаря послали что-то чинить в Дом ветеранов кино. Дом как дом, обычный цэкоподобный, в стекле. В холле, Петьке увидел двух совершенно удивительно слепленных какими-то открыточными одеждами начала века сухих дремучих старушенций в большущих шляпах с плюмажами. Правда, он и не знал, что эти штукенции и есть плюмажи. Старушки с трепетным изяществом и бестелесо, несмотря, что по-старушечьи, парили возле двери лифта. Одна другой громко сказала, что все еще не привыкла к этим машинам, боится их и предпочитает по лестнице ходить пешком. Насмешливая горничная не таким уж и шепотом сказала, только что пальцем не тыкнула: "Эти рассыпчатые бабки - знаменитые актрисы немого кино. Тогда знаменитые, а сейчас про них никто не помнит. Изредка только студенты припрутся посмотреть на живые мумии после учебного просмотра немых фильмов. Сколько им лет в точности не знает никто. Сами про возраст врут и путаются. А когда они называют имена тех, с кем встречались и флиртовали, то аж дух захватывает... Да не смотри ты так..." - бросила она в конце Петьки, который смущалмся ее громкими комментариями - " Они ничего не слышат уже, им кричать нужно."
Петька отирался тогда по этажам в надежде повстречаться и поспрашивать про гражданскую войну, он ею очень интересовался и почитывал. Хотя...Про войну он сам себе придумал. Просто хотелось постоять рядом, смотреть на них, слушать любую их болтовню... Он ожидал,.. хотел бы ожидать от этой встречи чего-то значительного или даже больше того...
Но его напарник где-то набрел на окрытую дверь, выпил в номере все спиртное и залег в рабочем на шелковые простыни. Их вытурили тогда, улыбался вспоминая Петька, - "А жаль..."
Но сегодня, при благополучном стечении счастливых обстоятельств неработающий лифт не так уж и сильно раздражал, разве что, чуть-чуть из-за легкой одышки уже перед самой квартирой на последнем лестничном марше. И все-таки, что там такого, в хороший день протопать на седьмой этаж, когда у тебя приятного размера кулек с сосисками на целых шестьсот тридцать граммов или пусть и чуть меньше на недовес. Все это ерундовая чепуха.
Добравшись до двери в свою квартиру, Петька сначала по привычке потянулся звонить, потом, вспомнив, что жена с дочкой на тещиной даче, скользнул в карман за ключом, вставил его в замок, повернул и вошел в открывшуюся дверь.
Жены не было, что было не очень приятно, но и немного хорошо, некому было, опережая все Петькины действия, напоминать про мытье рук сейчас, про переодевание из рабочего в домашнее потом и еще про тапки и про всякое такое. Немного было одиноко, но вполне сносно.
Окна были настежь. С улицы в комнату несвежими волнами накатывала летняя жара с вечерними запахами кухонь со всех этажей. Однако, заряженное сосисками удовольствие, оказывало магическое действие. Они уже взгромоздились в центре кухонного стола. Суетиться, варить, есть Петька не спешил. Если уж совсем по правде, то есть очень хотелось. Но одну крохотулечку времени потянуть предвкушение, чем не прибавка к удовольствию. Петька неспешно переодевался, умывался, даже влез в свою сидячую ванну и окатил себя из душа, поскользнулся, вылезая, чертыхнулся без злости, вытерся, одел спортивно-дырчатые старинные домашние штаны из синего хлопка с огромными пузырями на коленях и проглядывающей белой резинкой на поясе. Все. Пора было приступать к священнодействию.
Вынутые из пакета сосики громоздились беспорядочной кучей и этим производили приятное впечатление большего количества, чем их было на самом деле. Петька налил в кастрюльку воду из крана, поставил на плиту, зажег под ней газовую горелку, оторвал пять, нет семь сосисок от кучи и уж совсем было собрался бросил их в кастрюлю, как огонь под ней потух. Это сильно могло расстроить. Но не сегодня. Петька снова поднес зажженную спичку к газовой конфорке, но поджигать было нечего. Покручивание всех ручек на плите и попытки поджечь газ в других горелках эффекта не дали. Газ отчетливо не выделялся.
Шум, лязганье металла, чьи-то разговоры, которые давно были слышны на улице, и исчезнувший газ, наконец, увязались в Петькиной голове в единую цепь событий. Все еще на волне неугасшего предвкушения он без злобы свесился из окна, разглядывая происходящее и шумящее.
Внизу на лежаке с колесами лежали газовые баллоны для сварки и какой-то незнакомец в брезентовой куртке подавал сварочные штанги вверх. Чуть левее и этажом ниже вихрастая голова мелькала в окне и туда втягивались длинные колбаски черных сварочных шлангов. Петька сразу узнал соседа Вальку Громова из 67-й.
"Валька! Это ты , хрен, газ закрыл?!" - все еще весело крикнул Петька.
"Я!" -послышался глухованый голос из глубины квартиры, куда вползали шланги.
Потом высунулась голова Вальки и сказала: "Должны были днем приехать перенести плиту, а приехали сейчас. Говорят, что за пол часа управятся. Подожди..."
"Я подожду..." - решил схохмить Петька - "Да другие не станут. У всех борщи на газе тухнут. Сожрут!"
"Да пошли они... Пока не сделаю, не включу! Не заморятся..."
Веселье весельем, а есть хотелось по-настоящему. Удовольствие еще оставалось, но его запасы ощутимо иссякали.
Петька сел за стол, аккуратно отрезал одну сосиску и положил ее пере собой, тщательно выровняв по краю стола. Он пристально смотрел на сосиски, решая, есть ли их холодными, обмазывая густо горчицей, чтобы не расстраиваться соевым привкусом или бросить в электрочайник и сварить как раньше, когда в приватизационной борьбе газ отключали на недели. Но жена, конечно, увидит жиринки в чае, обязательно отскандалит его и не применет лишить пива. Разве чайник быстро отмоешь... С мылом не годится, от запаха наскоро не получится. Залить кипятком...Так это нужно раз пять, а то и больше его кипятить-заливать, кипятить-заливать...
Петька смотрел на блестящие красавицы сосиски, напрашивающиеся на аппетит округлыми красновато-желто-коричневыми боками. Ему очень, ну, нестерпимо очень хотелось их сварить. Он представлял, даже видел уже как они распаривались, раздувались в пластиковой обертке, как из кончика отрезанной с края сосиски выпирает распаренный фарш. Он чуял запах! Запах, которого почти никогда не бывает от сосисок пока с них не срежешь пластиковую пленку. Он был так ощутим, что можно было потрогать этот запах...
Петька сидел обалдевший и растопыренными глазами смотрел на одинокую сосиску на столе, раздувшуюся по-варенному, в отличие от прохладных товарок. От нее шел чуть заметный пар и из кончиках, где срезан пластик, выпирало распаренное настоящее сосисочное тело!
Он потрогал пальцем и отдернул. Сосиска была обжигающе горяча. Потрогал другие, скрученную в одну сосисочью веревку. Они все еще хранили магазинную прохладу. Петька кинулся за ножом. Начал вспарывать оболочку, хватаясь за сосиску накоротке - обжигала еще. Потом попеременно разными пальцами придерживая, снял пленку и вилкой наколол сосиску.
...Маленький, осторожно откушенный кусочек, показал вполне сосисочное естество и приятность. Петька открыл горчицу и, чуть ли не наотмашь, сунул сосиску прямо в банку и потом обжигась гороячим и горчицей, запихал ее целиком в рот и чавкая, в продышку, охлаждая содержимое рта воздухом, жевал...
Он смотрел невидяще в окно и думал. Но Петька не знал, о чем думал его мозг. Его рассеянный взгляд раз за разом отрывался от окна и обегал все пространство вокруг, но не находил никаких перемен, никаких изъянов и отличий от того, чтобы ло всегда. Все висело, стояло на своих местах в своем привычном виде. Все ощущалось обычным и незыблимым. И теперь тоже. Но мир уже не был цельным, единым, миром, понятным раньше даже в своих непонятностях. Раньше он был познаваем...как учили. Теперь нет.
В отдельных частях он оставался таким как прежде и понятным как всегда. Можнобыло кое-что потрогать, кое что представить, понять даже, наконец. Но все оставшиеся правильными куски мироздания никак не собирались в одно привычное несокрушимое целое в Петькиной голове.
Он, Петька был странной новинкой, не укладывающейся во всеобщее равновесие мира, Петькиного мира. Он думал о себе, помещая того, раннего, привычного ему Петьку в окружающий мир и ничего не мог обнаружить необычного кроме той странности, что произошла. Впору было сомневаться в том, что все то, что произошло, в действительности имело место.
Петька сидел в неподвижной задумчивости и растерянно ожидал нужных, все объясняющих мыслей.
Мысли, успокаивающей глубины, не появлялись. Его мозг не находил ничего невероятного в случившемся и вел себя безобразно спокойно, не рассыпая брызги мыслей, как обычно бывало с Петькой в минуты опасности. Но Петька подумал, что там, в глубинах подсознания может быть сосиски, сваренные в сухую и без огня, обычное дело. Но его жизненный опыт, если бы мог, верещал бы от удивления, и растерянной необъяснимости свойств его организма. Он мог бы допустить, если бы такое произошло с кем-то другим и уж не здесь в этой патриархальном болоте мироздания. Но такое с ним...
Случилось нечто совершенно необъяснимое и невозможное, если верить всему тому, чему Петьку учили многие годы дома, в школе, в институте, на заводе и все вокруг, чем могли. Петька не был мечтателем. Он не интересовался рассуждениями об инопланетянах или о скрытых человеческих возможностях. Вяло, от нечего делать, слушал столовские разговоры на подобные темы в обеденные перерывы, смотрел телепередачи про за и против, но бесстрастно переключал на сериал по первому требованию жены. На все страхи и предубеждения, подобно тем, что запрещают стричь волосы на ночь, или бдительно берегут от просыпания соли или, не приведи Господи, одергивают от свиста в стенах дома, Петька отвечал подковырками и пустяковыми насмешками. Сам он ни во что такое не верил. Или считал, что не верит. Каких-то глупостей он сызмальства избегал по привычке, даже не задумываясь, делать так вот, а не иначе. Ну, вставал со сна всегда на левую ногу. Думал-ли, что делает? Нет. Может быть когда-то, но потом и думать забыл. Ну, вот, например, он не прикуривал третьим от одного огонька, буть то спички или зажигалки...Так это же же ерунда, остатки житейской реальности военного времени. Тогда, говорили, на первый огонек снайпер замечал, на второй прицеливался, а на третий стрелял. Так не война. Воспоминание...Да и не у него. Он, почти наверняка и не знал этого объяснения. Просто , повинуясь стадному закону шагать по жизни в ногу, не прикуривал третьим и все. Какие уж тут поверья.
Петька был чист в простоте своих убеждений и тем более был непорочен в том, что делал не осознавая.
Но вскипевшая нутром без воды и без газа сосиска...Это не поверье, не религиозный дурман, как громогласно шпыняет доминошных товарищей старый отставник полковник, невесть как затесавшийся в рабочее общежитие. Бывший военный напоминал Петьке отца. И поэтому тоже Петька невольно соглашался с его правильными идеологическими рассуждениями о вреде религий и пользе науки. Полковник имел на все и вся объяснения сугубо рациональные. без капли сомнений в логичной последовательности и взаимосвязи всех событий в окружающем мире. Полковник ругал, учил, возмущался и действовал на Петьку отрезвляюще. Они могли и раскупорить вместе бутылочку какого-нибуть не злостного для организма шмурдюка, но полковник отрезвлял не тело Петькино, а ход его мыслей.
В случившемся же никакой науки Петька не видел. Какая уж тут наука...Ни приборов, ни машин, ни завалящей западной хреновины, сделанной, как у них водится, из смешного открытия в полезную вещь. Но ведь ничего нет! Только он, стол и сосиски. Петька не ахти какого образования парень, а все же школа и три курса института , пока не вытурили за драку. Неоконченное образование давало ему основания считать себя в силе отличать научное мировоззрение от бабкиных страхов. Сосиска была фактом и Петька этот факт осозновал ответственно и без сомнений. Но что заставило тощую безжизненную сосику налиться соками? Откуда взялась сила, подействующая на нее? Кто ее вызвал?...
И вдруг Петка осознал, что именно в нем затаилась причина той силы.
Это открытие ошеломило его.
Петька сидел и смотрел невидящими глазами на кучку сосисок. Он даже не облизывал с губ горчицу. Он нечувственно пребывал в страхе, сомнении, легком ужасе и невозможности того, что с ним произошло. Даже не с ним, а в нем. Это его невидимая сила ухватила властью огромного желания сосиску и свершила над ней действо загадочное и беспредельно неземное. Петька сидел и всякие мысли о невозможном роились в его голове, вызывая воспоминания из фантастических рассказиков в тонких обложках, которые он почитывал по страничке на ночь, выкуривая последнюю перед сном сигарету. Ему хорошо спалось в ворохах фантазмов и сновидений, в которых его носило в запредельное и делало могущим и величественным на короткие часы сна. Это снимало напряжения реальности и накачивало в него заряд умеренной беспечности на весь подневольный нудный день рабочей смены. Это же сказки. И он знал, что это сказки, небывальщина, пустое развлечение и относился к этому не серьезно, по-чепуховски, как к приятным отвлечениям от тягот настоящего.
Петька сидел и невидяще смотрел на кучку сосисок, не решаясь даже притронутся к ним, как будто это они, а не он сам были источником ощеломляющего свойства.
Из забыться и своих собственных, жидковатых по части воображения, фантазий, его вытянул громкий голос, влетевший в окно с улицы. Сначала Петька с трудом продрался сквозь путы вязких и смутных мыслевидений, но потом до него дошло, что Валькиным голосом многократно прокричало всем соседям: "... Газ пошел !"
Петька рванулся к окну, даже еще не сообразив для чего, что он там хотел увидеть. Но голос вернул его к реальности. Люди! Вот к кому ему нужно идти и добиваться справедливости в успокоении души.
Вальки не было видно. Но из его окна вниз на веревке спускались вниз газовые шланги. Внизу человек в брезентовой робе аккуратно наматывал их на балоны. Все было нормально и житейски понятно. Никаких странностей. Петька кринул вниз: "Вальк!!!"
Из окна показалась голова Вальки. Продолжая перебирать руками веревку, он заметил Петьку, высунувшегося сверху и сказал: " Ну, включили уже газ, включили..." Петька попытался было начать разговор, но Валькина голова снова исчезла. Петька крикнул туда, где она показывалась:" Я сейчас к тебе!!!" ,- и рванул от окна бегом к двери и потом по ступенькам к Валькиной квартире.
Дверь в Валькину малосемейку была распахнута. Гремел, собирая инструменты какой-то мужик . Было набросано, расставлено и крайне неподходяще для душевного разговора. Валька был доволен. Работы закончились и прошли ладно. В кухне был раскордаш и мусор. Ему явно было недосуг выслушивать Петькины рассказы. "Чего приперся? Иди и включай. А если не пойдет сразу, подержи немного включенной горелку, воздух выйдет и газ пойдет. Держи спичку возле комфорки, загорится..."
Петька пропустил мужика, который с чемоданами инструментов выходил из квартиры, пошел за ним, притворил дверь, вернулся и сказал: "У меня тут такое... Поговорить надо..." Валька в это время задвигал тумбочку на место и не глядя на Петьку ответил: "Ты ж видишь какой срач тут у меня. Убрать нужно. Ольга с дитем из садика через час придет. А мне нужно отсыпаться перед ночной. Завтра приходи. У тестя день рождения. Припрется с бутылкой Раздавим..." Валька, заканчивая монолог, поднял глаза на Петьку и все слова прилипли к языку от того, что он увидел. Петька и сам понял, что выглядит он не так, как всегда, раз Валька закончил фразу без единого матюха и не полез выталкивать его. Петька пощупал лицо, даже забрался в рот и потрогал зубы, осмотрел руки, ноги: "Что со мной?.." "Это ты мне скажи" - Валька пристально рассматривал Петьку - "Это ты мне скажи почему у тебя харя зеленая. а глаза красные. Ты что, эти два дня пил, что я тебя не видел, а теперь твоя ушла, а ты не знаешь куда?..."
Петька опустился натабуретку "Не пил я. Даже пива не пил. Тут у меня такое выскочило, что не пойму, пошли ко мне..."
...Петка шел впереди и рассказал Вальке во всех подробностях и в красках ощущений все, что с ним произошло, начиная с покупки сосисок и до самого невероятного события. Он шел непрерывно останавливаясь пока Валька от нетерпения не оттолкнул его и, быстро перешагивая через две ступеньки, вошел в его квартиру.
Петька зашел следом и из-за Валькиной спины сказал: "Вот..."
Валька обернулся и пристально посмотрел на Петьку. "Дохни!" - сказал он и сморщился от Петькиного выдоха.
"Рот вытри, там у тебя горчица налипла... Садись... Ну, если, сука, врешь, дам в морду. Мне отсцыпаться нужно, а я алкоголику мОзги вправлять должен..." Петька обошел стол, сел и продолжал молоть слова без остановки, словно опасаясь тишины, Валькиной угрюмости, собственного беспокойства, постепенно нарастающих в ужас.
"Это горчица налипла. Печет, а я ее, видишь, даже не чувствовал сразу, не стер. Это от той сосиски..., которая... сама сварилась. И не пил я вообще два дня, даже пива не пил. Денег нету. До получки два дня. Жена все забрала на хлеб и молоко и ставила только, чтобы вот сосисок купил....Так я ж не алкаш конченный, чтобы вместо жратвы бутылку покупать. Вот, я зашел в наш Седьмой, а там сосиски..."
Под Петькин сбивчивый рассказ Валька обошел квартиру. На кухне Валька, рассматривая горку сосисок на кухонном столе, прервал очередной круг пересказов Петьки: "Ну, давай, показывай. Вари."
"Так сразу?!" - возмутился Петька. Он вдруг почувствовал себя героем и попытался придержать это звание при себе подольше.
"Сразу!"- резко ответил Валька- "Ты чего тут Муму за хвост тянешь? Вари давай или я пойду спать"
"Так это же знаешь как я захотел ее сварить?! Я так захотел, что забыл и про газ, и про воду...Я только про нее и думал!"
"Вот ты и думай, а не то я пойду. Мне спать нужно."
Петька сел за стол, посмотрел на сосиски, потом на угрюмого Вальку, который потрогал холодные кастрюли и уселся напротив.
"Я боюсь..." - вырвалось у Петьки - "Ты ж знаешь, я не ссыкун, а сейчас боюсь я..."
"Что тут уже бояться, раз первый раз вышло. Давай теперь снова. С первого разу ничего плохого небыло? Не было. Живой. Сосиску сожрал и даже горчица не запекла... Давай, вари"
Петька отрезал от сосисочной вереницаы одну и положил перед собой: "Ты только не возникай. Я и сам не знаю в точности, как у меня получилось. Сейчас попробую..."
Петька охвалил лицо ладонями, нужно полагать, сделав нечто наподобие лошадинных шор, чтобы не отвлекаться, отгородиться от сомневающегося взгляда Ваольки, да и вообще от всего. Ему нужно было остаться с сосиской один на один.
Он сосредоточился. Его взгляд помутнел и ушел куда-то вовнутрь. На лбу у него появилась неожиданная складка...
Через короткое время сосика перед Петькой округлилась. Из срезанного на конце отверстия пошел легкий пар и разваренный фарш аппетитно выперся округлостью. Сосиска была готова.
Валька недоверчиво коротко коснулся бока сосиски и тут же отдернул руку. Горяча была сосиска.
"А еще сможещь?..." - шепотом спросил Валька...
Когда закончились сосиски, Петька и Валька пережевывали их в глубоко обособленном молчании. Петька ничего не думал. Он боялся что-либо думать по этому поводу. Присутствие Вальки нагнало на него страху по непонятной причине и он жевал и ждал Валькиных слов. Казалось, что эти слова все расставят по местам и снова все будет спокойно как всегда.
Валька пожелал продолжения опытов.
Первым делом Петька перекорежил пластмассовую пуговицу. Потом воду наливали в разную посудину и он ее кипятил. Вола закипала довольно быстро с пузырьками и бурлением. Было даже весело наливать в стакан на донышко воды и смотреть как она вскипает почти из ничего и испаряется начисто, а стакан оставался при этом чуть теплым. Петка даже в чайнике пробовал вскипятить воду, но процесс грозил затянуться надолго. Воду из чайника пустили на мелкое кипячение.
"А железо сможешь?" - вышел из раздумий Валька.
"Не знаю, не пробовал. Я ничего не пробовал. Сейчас...",- ответил Петька, вынул из кухонного стола вилку, положил ее на место сосики и уставилсся на нее так, как это он проделывал с сосиской.
Вилка сильно нагрелась. Петька почему-то взмок, хотя с вилкой он не был ни в какой связи и только смотрел пристально на нее. Так же, как и разваривая сосиску, он вызвал у себя страстное желание разогреть вилку, расплавить ее , чтобы растеклась по столу тяжелой ртутной подвижностью...Но что-то не получилось. Или не должно было получиться, но Петька об этом ничего не знал.
Валька дожевал сосиску, вытер вокруг рта кухонной тряпкой и начал пристально рассматривать Петьку.
"Ты чего?" -несмело спросил осевший Петька.
"Ну, все. Ты попал!" - начал рассуждения Валька - "Теперь тебя в науку возьмут... Опыты ставить будут. Ты же видел по телику, как с крысами в лабораториях. Будут тебя, в лабиринт запускать на сосиски, а ты их будешь головой греть. А не станешь греть, они тебя будут током бить. Они ж захотят узнать, расковырять до последнего винтика что у тебя там внутри есть, что сосиски парит. Тут разговорами не отделаешься. Заберут и станут опыты делать...Это как пить дать..."
" Ты чего?...Я не дамся. Не те времена. Теперь КГБ нет. Кто меня возьмет?" - криво и с недоверием к своим же словам улыбнулся Петька - "Да просто недамся. Не поеду и все."
"А кто тебя спрашивать будет? Кто ты такой? Кто ты есть? Это ты для своей жены муж, а для дочки отец. Ну, еще для меня, ну... сосед. А кто еще знает, что ты есть и кто ты есть? Никто."
"Как никто?!" - Петька оторопел от такой несправедливости- "Как никто?! А на заводе...Да Михалыч за мной из бригады пошлет, если меня день не будет..."
"Пошлет." - задучиво рассуждал Валька ковыряясь спичкой в зубах -"Раз пошлет, другой...А никого дома нет. Не открывает никто. Нет никого, как и не было. И перестанет посылать. Начальству доложит и тебя за прогулы отчислят. И забудут, что был такой Петя Смолянинов...Царство ему небесное..."
Петька подозрительно покосился на Вальку, но тот сидел в задумчивости без единой смешинки в лице и, похоже было, рассуждал искренне, хотя, казалось, и без особой заинтересованности в Петькиной судьбе.
"Ты не каркай!" - Петька рассердился и взъерошенно, с вызовом, как бы отчитывая весь белый свет,- "Я не дамся! Не те времена. Я во все концы письма напишу! Всех, кто меня знает, обойду, всем скажу, чтобы не исчез, словно не было меня. ...И семья! Как семья?! Как никого дома небудет?! Они молчать не станут! Чтобы моя промолчала?! Быть того не может! У меня жена, ребенок. Скажут, что вот был Петька. Скажут, что вот взяли его сволочи ни про что и увезли на опыты. Скажут! Найдутся люди с душой!"
Валька посмотрел на Петьку с вызовом и с грустным сочувствием: " А может не только опыты делать. Им нужно узнать что там такое у тебя внутри есть ценное, что может дать пользу. Сейчас ради пользы любой удавится, не то что раньше. И семья...Что семья? Была семья. А потом нету. Кто? Куда? Где? Почему?...Никто не скажет. А кто может сказать, то того купят. А кого не купят, припрут так, что на век забудет и про Петку, и даже про все слова на букву пэ... Газет ты не читаешь, деревня. С работы домой, по пиву и в домино... А вокруг такое творят, что читать страшно. Я домином спасаюсь, чтобы не читать про всю эту жизнь вокруг. А ты им живешь. Не знаешь жизни...А живешь."
Валька замолчал. Он не смотрел на ошалевшего от такой откровенности Петьку. Такие слова, будь они понятны Петке во всей их силе, да с его, как оказалось, недюжинным воображением, могли бы и убить его. Петька был ужасно растроен. Он пока еще едва заметно бесцельно и суетливо перебирал пальцами, вертел головой, все время возвращаясь взглядом к Вальке и даже наклоняясь слегка, пытаясь заглянуть в опущенные глаза, чтобы увидеть что-то важное, что еще было ему непонятно и что еще больше пугало его и отталковало от того, чтобы узнать это непонятное.
Валька вышел из задумчивости, медленно встал и уже оборачиваясь от двери сказал: "А может и резать будут... Кто их знает... Они все узнают, когда хочется..."
Петька вскочил: "Резать я не дам!!" Валька повернулся. Он грустно возражал: "А кто тебя спрашивать будет?" Петька продолжал бушевать: "Пусть убьют, а резать не дам!"
"Вот, вот,.. убьют..." - ответил Валька уж совсем грустно.
Петька осекся на полуслове с протестами против насилия. Он смотрел на Вальку, на единственного в данную минуту человека. который понимал Петькины напасти и уже горевал от неотвратимости беды, сочувствовал ему... В Петькином мире этой человечности было ой как много.
"Вальк, ты мне друг?!Что делать мне? Скажи...." - Петька с надеждой заглядывал в валькины глаза. Но Валька их не поднимал и был в странном,для его взрывного характера, оцепенелом покое.
"Ну, друг... Сосед", -от ветил он и испытующе пристально смотрел на Петку: "Ты еще говорил кому?"
Петька испугался еще больше. Он почувствовал холод в пальцах. Но в вопросе проскользнула надежд: "Нет. Ни одной душе. Ты первый. Все случилось только сейчас...Не успел. Никто не знает..."
"Вот и не говори никому. Не скажешь, то и я никому не скажу." - Валька говорил эти слова уже выходя за дверь. Он вышел на лестничную площадку и пошел вниз, к себе. Петька рванул на ним и спросил в догонку, чтобы надежнее скрепить договор: "Точно не скажешь?" Валька, не останавливаясь, замедлил шаг и, не оборачиваясь к Петьке, сказал: "Я не скажу....Но если будут спращивать, когда проболтаешься, молчать не стану...Мне проблемы не нужны. Сам смотри..."
Валька ушел.
Петька сидел молча за столом и переживал произошедшее. Странно, но мысли опять не шли в голову. И ужасы не лезли, как обычно, когда он чувствовал неприятности.
И выход казался простым и надежным.
С улицы по-прежнему шел все тот же тяжелый парной воздух.
"Валька выспится, отработает смену, завтра встретимся за доминошным столом. Повезет, может наскребем на бутылку. Завтра будет хорошее" - уговаривал себя Петька для прочности успокоения.
Захотелось чаю.
Петька налил в чайник воду и включил его.
Он сидел и долго ждал, пока закипит вода.