Филимонов Олег Игоревич
Моё Тму, 1 курс

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Филимонов Олег Игоревич (ofilimonov1936@yandex.ru)
  • Размещен: 18/03/2014, изменен: 30/04/2014. 230k. Статистика.
  • Повесть: Мемуары
  • Иллюстрации/приложения: 20 шт.
    • Оценка: 7.59*10  Ваша оценка:

      
      
      

    Моё ТМУ
    1 курс


    На старости я сызнова живу,
    Минувшее проходит предо мною -
    Давно ль оно неслось, событий полно,
    Волнуяся, как море-окиян?
    Теперь оно безмолвно и спокойно    .
    Не много лиц мне память сохранила,
    Не много слов доходит до меня,
    А прочее погибло невозвратно...

    А.С. Пушкин "Борис Годунов"

      
      
       Несколько дней тому назад, в середине мая 2007 года, мне в голову пришла счастливая мысль: поискать в Интернете сайт "Таллиннское мореходное училище" (ТМУ). Сразу же обнаружил на сайте книгу Ю. Рятаса "Это вам, романтики" с подзаголовком "Воспоминания бывшего курсанта Таллиннского мореходного училища". Начал читать, и прочитал не отрываясь, хотя и было это на рабочем месте и в рабочее время.
       Оказалось, Рястас поступил в ТМУ на год позже меня и все преподаватели, и офицеры, которых он упоминает в книге, хорошо мне известны, как и многие события, о которых он пишет. Да и фамилии некоторых курсантов мне знакомы, хотя он учился на судоводительском отделении, а я на судомеханическом. Пишет он, конечно, о ребятах со своего отделения. Но училище наше было небольшое, всего 360 курсантов, и мы почти все знали друг друга, если не по фамилиям, то уж в лицо - точно.
       Перечитал книгу несколько раз. Я как бы снова окунулся в то далёкое, незабываемое время. А оно, действительно, очень далёкое. В этом году исполняется пятьдесят лет со дня нашего поступления в училище. Жизнь моя сложилась так, что я не стал плавать и пути мои с морем разошлись. Год спустя после окончания училища я переехал в Москву и потерял связь почти со всеми своими товарищами. Поначалу с некоторыми из них переписывался, встречал кого-то во время редких посещений Таллина. Узнавал о потерях, некоторые ребята ушли из жизни совсем молодыми. Дольше всех общался с двоими: Виктором Сергеевым и Геннадием Хальзовым. Витька был моим другом ещё в училище. Судьба его сложилась непросто, переписка наша прерывалась иногда на несколько лет, но потом снова приходило письмо, написанное знакомым почерком. А на последнюю мою поздравительную открытку с Новым годом лет десять тому назад, пришёл ответ, что Виктор Андреевич Сергеев умер в посёлке Выползово Тверской области.
       Генка Хальзов переехал в Москву в начале семидесятых годов, первое время мы часто встречались, потом все реже и реже. Три года тому назад он позвонил мне:
       - Как ты живёшь, как твоё здоровье?
       Я ответил, что ничего.
       - Ты знаешь, я такой нехороший сон видел, давай встретимся, поговорим, давно ведь не виделись.
       Во время своих многочисленных поездок по Союзу я в Средней Азии научился готовить плов и иногда балую им своих близких. Как раз на ближайшие выходные у нас намечалось очередное пловное мероприятие, я пригласил Генку приехать с женой. Из разговоров я понял, что во сне он, вроде, хоронил меня. Я ответил классической фразой из старого анекдота - не дождётесь. Посидели, в меру выпили, повспоминали прошлое. Договорились хотя бы чаще созваниваться и разошлись. Потом Генка замолчал. Я все собирался позвонить ему, но то одно, то другое, то третье.
       Прочитав книгу Рястаса, в тот же день позвонил и узнал, что Геннадий Макарович Хальзов внезапно умер три года тому назад, вскоре после нашей встречи - подвело сердце, на которое он никогда до этого не жаловался. Было ему шестьдесят три года.
       Не знаю, сколько осталось в живых из тридцати ребят нашей группы 3 б с/м 1960 года выпуска, двенадцатого послевоенного.
       Самым молодым из нас был Лёша Ковыркин, он поступил в училище шестнадцати лет, сейчас ему должно быть 66. Самым старшим - Коля Французов, ему должно быть 72. Да и сам я в прошлом году отметил семидесятилетний юбилей. Учитывая, что средняя продолжительность жизни мужчин в нашей стране составляет 58 лет, подозреваю, что осталось нас немного. А так как большинство из наших ребят я последний раз видел на выпускном вечере 1 сентября 1960 года, они и сейчас стоят у меня перед глазами тогдашние: молодые, счастливые.
      
       Книга Рястаса произвела на меня большое впечатление. Я, вообще-то, и раньше подумывал о том, чтобы оставить детям и внукам рассказ о своей курсантской молодости. Это было очень хорошее время. Кое-что о жизни нашей семьи в военные и первые послевоенные годы я уже написал. Собрал, в основном, и то, что мне известно, о наших предках. А вот написать об училище все никак не мог собраться. Теперь, прочитав книгу Рястаса и узнав о смерти Хальзова, сел за компьютер.
       Буду писать по памяти. Кроме диплома, зачётки, медицинской книжки, да альбома с фотографиями у меня нет никаких документов о ТМУ. Да и посоветоваться мне теперь не с кем, если потребуется уточнить какой-то вопрос.
       Я решил назвать эти воспоминания "Моё ТМУ", потому что, как я понял из книги Рястаса, у каждого из нас, бывших курсантов, в памяти живёт своё училище. Моё ТМУ отличается от ТМУ Рястаса, так же, как и от ТМУ любого из нас, кто сел бы за воспоминания о своей юности, хотя мы в одно и то же время жили и учились в одном и том же здании, у нас был тот же распорядок дня, те же преподаватели и офицеры.
      
       Хочу заранее извиниться перед бывшими моряками, если им доведётся читать эти заметки, а среди наших родственников несколько человек в своё время были связаны с флотом - последние пятьдесят лет я сугубо сухопутный человек и, рассказывая об учёбе в ТМУ, употребляя морскую терминологию, могу допускать ошибки. Как говорят: "Если что было не так - извиняйте". В двадцать - двадцать пять лет в жизни каждого человека большое место занимает любовь. Естественно, все это было в те годы и у меня, но писать об этом не буду. Только о нашей жизни в училище, то, что ещё помню.
      

    ***

      
       В 1957 году я решил поступать в Таллиннскую мореходку. Почему именно в Таллинскую? В Таллине жила тогда мама с моими сёстрами Людой и Светой, и братом Всеволодом, по-домашнему - Додкой. Мама неоднократно, и в письмах, и устно при встречах, призывала меня поступить в здешнюю мореходку.
       Я работал электромонтёром в одной фирме под Москвой, которая именовалась Предприятие почтовый ящик (п/я) номер такой-то. У этого п/я была бронь, армия мне не грозила, но в этот год я решил обязательно поступить учиться, причём, очно. Большинство молодёжи, работавшей у нас, учились заочно.
       Это было время укрепления власти Хрущёва. Он только что разделался с "антипартийной группировкой Маленкова, Когановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова". Хрущёв - партийный функционер с интеллектом и кругозором, разве что, колхозного бригадира, оказался во главе Великой страны, совершенно не зная ее истории, не понимая задач, стоявших перед ней. Будучи хитрым, но ограниченным человеком, он считал, что истина открыта только ему. Идеи Хрущёва пучили. Не так давно тысячи молодых "энтузиазистов", как говорит моя самарская тётя Ира, по его призыву были брошены на "освоение целинных и залежных земель".
      

    0x01 graphic

    Перед поступлением в ТМУ

       Хрущёв периодически выступал с многочасовыми докладами, в которых то поучал учёных, куда и как им двигать науку, то объяснял писателям, о чем они должны писать, давая понять этим, что ни о чем другом писать они не должны. Но любимым коньком его было сельское хозяйство, тут он мог петь часами, как соловей. Поскольку он родился в деревне где-то на Украине, он искренне считал себя крупным спецом в аграрных вопросах. В конце концов, хрущёвские эксперименты с селом кончились тем, что с 1963 года на долгие тридцать лет мы стали закупать зерно за границей, главным образом в США.
       Одной из многочисленных идей фикс Хрущёва на том отрезке времени, была и необходимость комплектования престижных ВУЗов преимущественно за счёт рабочей молодёжи. В свете этого, как-то весной 1957 года меня вызвали в райком комсомола, и спросили, не задумывался ли я о поступлении в МГИМО. Не зная нового изгиба в генеральной линии партии и ожидая какого-то подвоха, я стал убеждать инструктора райкома, что никогда и в мыслях ничего подобного не держал.
       - А зря, - сказал мне инструктор. Мы тут подумали и решили дать Вам комсомольскую путёвку для поступления в Институт Международных Отношений.
       Я был ошарашен услышанным, и не понимал, почему для этой цели выбрали именно меня. Оказалось, что один из сотрудников моего отца был приятелем секретаря райкома комсомола. При очередной дружеской встрече, услышав от секретаря о новых веяниях, он предложил мою кандидатуру. Так я стал посещать подготовительные курсы МГИМО. Правда, предварительно я прошёл собеседование, где выясняли, если можно так сказать, мой интеллектуальный уровень. Похоже, проверяющих он удовлетворил.
       Лекции были очень интересные, особенно по истории. Интересно было и на лекциях по географии, литературе и даже по русскому языку. Но когда дело дошло до английского языка, я понял, что шансы мои стать дипломатом очень невелики, несмотря на пресловутую комсомольскую путёвку. В МГИМО традиционно преподавание иностранных языков велось на исключительно высоком уровне. Соответствующими были и требования к абитуриентам, а мои знания языка "коварного Альбиона" оптимизма мне не придавали. Я подумал, подумал и решил завязать с МГИМО и поступать в Таллиннскую мореходку, несмотря на то, что новые товарищи по подготовительным курсам отговаривали меня от этого шага.
       В кадрах нашего п/я мне говорили, что я зря увольняюсь, ведь если не поступлю, загремлю в армию, но я решил, образно говоря, "сжечь за собой мосты". В режимном отделе предприятия, где я подписывал обходной лист, узнав, куда я собираюсь поступать, сказали, чтобы я имел в виду, что за границу они меня не выпустят. Я тогда по наивности подумал: "А кто вас будет спрашивать". Как впоследствии оказалось - спрашивали.
      
       В начале июля 1957 года я приехал в Таллин начинать новую жизнь.
       В это время в Таллине свирепствовала первая волна вирусного гриппа, получившего название "Гонконг", поскольку он пришёл, якобы из Азии. Вскоре им заболел брат Додка, а вслед за ним и я. Болели тяжело. Пару дней температура держалась выше 41С. Мы лежали пластом. Более или менее придя в себя после болезни, я пошёл подавать документы в училище. Уговаривал подать вместе со мной документы и Додку. Он в этом году окончил школу, но сказал, что не готовился к экзаменам и не видит смысла поступать. Кроме того, после гриппа у него нашли какие-то остаточные явления в лёгких, ему все равно не пройти медкомиссию и т.д. Короче говоря, поступать он не стал.
       Написал заявление с просьбой принять меня на судомеханическое отделение. Теперь мне предстояло пройти медицинскую комиссию, сдать экзамены и, если я набирал проходной балл, пройти мандатную комиссию.
       Пошёл на медкомиссию. Терапевт посмотрел на меня с сочувствием и поинтересовался, почему я такой худой. Я ответил, что только что перенёс грипп. Он понимающе кивнул головой. Несколько неуверенно чувствовал себя после вращения на стуле, где проверяли мой вестибулярный аппарат, но врач написал: "Годен". Прошёл и остальных врачей.
       Теперь предстояли экзамены. Говорили, что конкурс в этом году большой и проходной балл будет высоким. Сочинение я написал то ли на 4, то ли на 5, уже не помню. Написал письменную работу по математике, нашёл себя в списках допущенных к последнему экзамену - математике устной. Пожилой преподаватель, седой, с тремя нашивками на рукавах флотского кителя, спросил меня по билету, задал пару дополнительных вопросов. Потом достал мою письменную работу и спросил, почему я написал, что одна из задач не имеет решения. Я ответил, что в результате вычислений у меня получилось отрицательное число, которое, по условиям задачи, я должен был прологарифмировать, а при положительном основании отрицательные числа не имеют логарифмов. Он указал мне, где я ошибся в вычислениях. Потом поставил на листке письменной работы оценку - четыре, за устный ответ - пять. Спросил, что я получил за сочинение. Я ответил.
       - Ну что ж, встретимся, когда вы будете курсантом, я буду преподавать вам высшую математику и ещё пару предметов.
       Несмотря на оптимистичные слова математика, я все же с чувством некоторого мандража ждал решения приёмной комиссии. Списки набравших проходной балл должны были быть вывешены через несколько дней. Можно понять мою радость, когда я увидел свою фамилию в числе прошедших в училище по конкурсу. Теперь предстояло пройти мандатную комиссию. В общем, это была формальность. Я не помню, чтобы мандатная комиссия отсеяла кого-нибудь.
       В назначенный день, все мы, ожидавшие последнего этапа в приёмной эпопее, собрались перед кабинетом начальника училища. Подошла моя очередь. В просторном кабинете за большим столом сидел пожилой седовласый мужчина в чёрной флотской тужурке с широкой нашивкой на рукавах. Я уже знал, что это начальник училища Колос. Рядом сидели ещё несколько человек в морской форме. Задали три-пять вопросов обо мне, о родителях. Под конец Колос сказал, что москвичи в училище обычно учатся неплохо, но у них хромает дисциплина. Могу ли я обещать, что ко мне не будет претензий. Я сказал, что постараюсь. Меня поздравили с зачислением в Таллиннское мореходное училище.
      
       Я шёл по просторному коридору училища, спускался по широкой мраморной лестнице. Большой вестибюль со знаменем училища, с надраенной до солнечного блеска рындой у входной двери. Мне предстояло здесь учиться в течение трёх ближайших лет. В двадцать один год -- это кажется, чуть ли не вечностью. Мимо проходили курсанты - подтянутые, в красивой форме, скоро и я буду одним из них. На душе было легко. Будущее казалось ясным и светлым. В училище мне предстояло явиться 31 августа с документами и подстриженным наголо.
       Дома мы слегка обмыли моё поступление, прислал телеграмму папа, он был откомандирован на несколько лет под Свердловск. Мама была довольна, что я поступил в мореходное училище. Она всегда гордилась своими предками моряками Истомиными и была рада, что я продолжу семейную традицию. У меня было дней десять свободного времени. В Москве делать было нечего, я остался в Таллине.
      
       30-го августа я сходил в парикмахерскую, где с грустью расстался с шевелюрой. Утром 31 августа мы, новоиспечённые курсанты, собрались во дворе училища. Во время прохождения медкомиссии и экзаменов я успел познакомиться с некоторыми ребятами, но сейчас, когда у всех головы были лишены естественной растительности, почти никого не узнавал. Все стали похожи друг на друга стрижеными головами и оттопыренными ушами. Узнал только Петра Горюнова - он был в матросской форме и двоих ребят музыкальных воспитанников одной из воинских частей Бреста - по солдатской форме: Толика Маликова и Колю Морданенко.
       К нам вышли несколько офицеров, один из них, капитан, был в защитной армейской форме. Нам приказали разделиться по специальностям: механики справа, судоводители - слева. Капитан оказался командиром нашей - первой роты. У судоводителей - вторая рота, ею командует капитан-лейтенант Кангро.
       У нашего капитана красивая эстонская фамилия - Кулларанд (Золотой берег). По-русски говорит он чисто, только слово шестнадцать в его произношении звучит как "шышнадцать". Среднего роста, с каштановыми волосами, светлыми усиками и круглыми светло-карими глазами он производил внешне приятное впечатление. Да и человеком он был неплохим, как мы потом поняли. Позже мы узнали, что раньше он служил в штабе Эстонского корпуса. Расформировали Эстонский корпус в конце 1956 - начале 1957 годов. Большая часть офицеров, вроде бы попала под сокращение, Кулларанд же был направлен в ТМУ. Среди курсантов ходили разговоры, что это неспроста. Намекали на то, что ворожило ему некое всемогущее в те времена ведомство. Во всяком случае, я о Кулларанде сохранил хорошую память. В отличие от другого офицера, который позже командовал нашей ротой и носил не очень почтенное прозвище - Утёнок, страсти к прихватыванию курсантов у Кулларанда замечено не было. Даже больше, иногда, узнав о некоторых "выступлениях" кого-нибудь из ребят, он наказывал своей властью, но не бежал докладывать об этом начальнику училища или начальнику ОРСО, да и в "Карточку взысканий и поощрений" не всегда заносил. Позже капитан рассказывал, что отступал из Таллина с частями Красной Армии в августе 1941-го года, прошёл всю войну в эстонской дивизии.
       Теперь в Эстонии эстонцев, воевавших с немцами в рядах Красной Армии, считают чуть ли не предателями. Но единственный эстонец, которого знал весь мир - Георг Отс, тоже с 1941 по 1945 год был советским офицером. Однако, я забежал вперёд.
       Нам приказали построиться поротно в две шеренги, отдельно эстонским и русским группам. Капитан руководил построением. Внезапно он возвысил голос:
       - Рота, смирно! Слушай приказ: сейчас идём в санпропускник, потом получаем форму. В 12:00 - обед, после обеда - построение во дворе.
       После санпропускника нас облачили в морскую форму, правда, пока только рабочую. Каждый из нас получил робу: хлопчатобумажные синие брюки и голландку, а также тельник, ремень с бляхой, на которой в отличие от военно-морской, был только якорь, без звезды, гюйс - знаменитый флотский синий воротник с тремя полосками, рабочие ботинки - ГД (сокращённо от "говнодавы") и бескозырку без ленточек. Мы облачились во все это великолепие и окончательно перестали узнавать друг друга. Все казались на одно лицо. Роба на нас топорщилась, бескозырки при резком повороте головы, вращались на стриженых головах. Уже в форме отправились на обед. Столовая была заставлена длинными столами. На каждом стоял бачек с супом на 10 человек, хлеб, компот. Последовала команда:
       - Разобраться по 10 человек, без команды не садиться. Запомните, кто, где сидит. За этими столами вы будете сидеть два года. Вставать из-за стола только по команде. Кто не успеет поесть, пусть пеняет на себя.
       Обед был хороший: салат, суп, второе, компот. После обеда команда:
       - Встать, выходи строиться!
       Строимся во дворе, отдельно эстонская группа, она носит название "1а с/м" и мы - "1б с/м". Цифра "1" означает первый курс, "с/м" - судомеханическое отделение, индекс "а" имели эстонские группы, "б" - русские.
       Командиры рот стараются, насколько это возможно, выровнять строй. Капитан объясняет нам:
       - Сейчас к вам выйдет начальник Оргстроевого отдела (ОРСО) училища подполковник Новицкий. Когда он поздоровается с вами, отвечать: "Здравия желаем, товарищ подполковник!" Ну-ка, давайте попробуем:
       - Здравствуйте, товарищи курсанты!
       Мы в ответ проорали что-то невразумительное.
       - Плохо, давайте ещё раз.
       Где-то после пятого раза он удручённо махнул рукой. Тут появился подполковник, высокий плотный мужчина в морской форме. Капитан вытянулся и, казалось, стал выше ростом.
       - Рота, равняйсь! Смирно! Равнение на... средину!
       Он чётко повернулся через левое плечо и, прижав левую руку к бедру, а правую держа у козырька, печатая шаг армейскими сапогами, направился к Новицкому, который встал по стойке смирно и взял под козырёк.
       - Товарищ подполковник! По вашему приказанию первая рота нового набора построена. Командир роты капитан Кулларанд!
       Вслед за ним доложил Новицкому капитан-лейтенант Кангро, выполнив это по-флотски более легко и непринуждённо. Новицкий сделал несколько шагов в нашу сторону и снова взял под козырёк:
       - Здравствуйте, товарищи курсанты!
       Мы кое-как ответили. Последовала команда:
       - Вольно!
       Новицкий произнёс небольшую речь. Содержание ее сводилось к следующему:
       - Вы теперь курсанты Таллиннского мореходного училища. В училище действует строгий распорядок дня, который вы должны неукоснительно соблюдать. Всякое нарушение дисциплины будет строго пресекаться. Вплоть до исключения из училища. Приказ начальника - закон для подчинённого. По всем вопросам обращаться к командиру роты. И т.д.
      
       Я потому так подробно рассказал об этом первом построении, потому что, позже построения по разным поводам происходили по нескольку раз на дню: построение на зарядку, построение на переход в училище, построение на утреннюю поверку, построение на завтрак и так до самого последнего построения: на переход в экипаж. Со временем мы и строились в течение нескольких секунд, и равнение держали, и отвечали на приветствия чётко. А за прохождение на парадах училище получало благодарности. В конце концов, из нас сделали неплохих строевиков, но на это потребовалось время.
      
       Теперь я отвлекусь от основной темы и немного расскажу об училище. Все это я узнал, естественно, позже, но будет легче понимать, о чем я буду рассказывать, если сразу введу в курс дела.
       Вообще-то, очень подробно об училище и его истории рассказывает Ю. Рястас в книге "Это вам, романтики", о которой я уже упоминал. Книга очень хорошая. Я ее скачал с Интернета, и она будет на одном диске с этим моим "мемуаром", как говорил В. Высоцкий. Так что всех, желающих знать подробности, отсылаю к Рястасу. Единственно, на что я обратил внимание, у Рястаса проглядывают нотки антагонизма между механиками и судоводителями. Если что-то и было, то это было так незначительно, что я бы не стал писать об этом. И не буду.
       Организация училища была следующая: Таллинское мореходное училище (ТМУ) было гражданским средним учебным заведением закрытого типа и входило в систему Министерства Морского Флота СССР. Назначение училища - готовить командные кадры для судов загранплавания. В те годы в ТМУ было два отделения - судоводительское - на нем готовили техников-штурманов, и судомеханическое, на нем готовили техников-судомехаников. Кроме того, во время обучения в училище мы проходили цикл военно-морской подготовки для присвоение звания младшего лейтенанта ВМФ запаса. В этом плане штурмана готовились как артиллеристы-зенитчики, а мы - как командиры БЧ-V (пятой - электромеханической боевой части) минного тральщика 254 проекта. Учились механики три года, а судоводители - три года и четыре месяца. В отличие от нас, они после сдачи госэкзаменов до Нового года стажировались мичманами на военных кораблях. Мы же, поскольку у нас военная специальность совпадала с гражданской, от стажировки были освобождены. Все курсанты находились на полном государственном обеспечении, жили в экипаже (общежитии) и не имели права покидать училище без разрешения - увольнительной записки.
       Училище возглавлял начальник - из гражданских моряков. У него было три заместителя:
       -по учебной части - из гражданских,
       -по военно-морской подготовке (начальник цикла ВМП) - военный моряк, капитан первого ранга,
       -по политической части - партийный назначенец.
       Кроме того, был Организационно-Строевой Отдел (ОРСО), который возглавлял старший офицер.
       На заместителя начальника по учебной части замыкались начальники специальностей: судоводительской и судомеханической. На начальников специальностей - гражданские преподаватели, лаборанты, мастера производственного обучения.
       На цикле ВМП были свои преподаватели - офицеры-моряки, лаборанты. Было там и какое-то подобие режимного отдела, где хранилась закрытая литература по военно-морским предметам и наши конспекты по ВМП, которые носили гриф, по-моему, "для служебного пользования".
       У замполита ("зама"), насколько я помню, непосредственных подчинённых не было. Руководил он, думаю, парторгом училища, парторганизация состояла, в основном из преподавателей и офицеров, и секретарём комсомольской организации училища - это была освобождённая должность. Главная задача "зама" - вбить в курсантские головы твёрдую убеждённость в преимуществе социализма перед капитализмом. Причём, так крепко, чтобы они, бывая за границей и видя тамошнюю жизнь совсем не такой плохой, как об этом твердила советская пропаганда, не верили бы своим глазам.
       На начальника ОРСО замыкались наши отцы - командиры рот.
       Старшины рот, взводов (групп) и отделений, так сказать, младший командный состав, назначались из курсантов.
       Были и другие службы в училище: отдел кадров, столовая, вещевой склад, экипаж, мизерная медсанчасть, клуб. Был и гараж, в котором находились две машины: древняя зелёная трёхтонка производства Миасского автозавода и ещё более древний автобус, первоначальное происхождение которого не установил бы самый изощрённый знаток автомобилей всех времён и народов - настолько причудливо перемешаны в нем были видавшие виды детали автомашин не только разных стран, но и разных континентов. Может быть, все эти службы возглавлял заместитель начальника училища по общим вопросам, но я не помню такого.
       Должности во время моего обучения в училище замещались так:
       Начальник училища - Александр Владимирович Аносов. О нем я ещё буду говорить отдельно.
       Заместитель начальника по учебной части - Рябов. Он на втором и третьем курсах преподавал нам судовые паровые котлы (СПК) и судовые паровые машины (СПМ). Рябов как-то мало запомнился, ни о чем, кроме своих предметов с нами не разговаривал.
       Заместитель начальника училища по военно-морской подготовке - капитан первого ранга Орлич. Довольно лояльный по натуре человек, общались мы с ним мало.
       Заместитель начальника училища по политической части Васьк - эстонец, очень хорошо говоривший по русские. Высокий, широкоплечий, со спортивной фигурой, с слегка редеющими темными волосами, отличный волейболист. Говорил он всегда очень резко и темпераментно и мало напоминал эстонца по нашим традиционным представлениям об этом прибалтийском народе. Он действительно был "горячим парнем", хоть и был эстонцем. Нам он читал, естественно, политэкономию. Помню, на каком-то обще училищном собрании он завёл речь о моряках, сбежавших за границу. Упомянул и моего "одношинельника" Йыйесаара (о нем я расскажу ниже). Охарактеризовал Васьк его судьбу так: "Вокруг него сначала подняли шумиху, а потом выбросили, как использованный презерватив". Кстати, моряки из Эстонского Пароходства рассказывали, что встречали Йыйесаара за границей, он плавал штурманом в какой-то компании. На судьбу не жаловался...
       Начальником ОРСО был подполковник Новицкий. В число его обязанностей входило и закручивание гаек по части дисциплины, гайки, которые всегда стремятся к раскручиванию. Особой любовью у нас он не пользовался
       Начальник судомеханической специальности - Анатолий Степанович Симоненко, на первом курсе преподавал нам термодинамику, потом - судовые вспомогательные механизмы (СВМ). Он пользовался огромным уважением среди курсантов и не только механиков, но и водителей, как называли у нас судоводителей. Благодаря замечательной памяти, он знал всех курсантов не только по фамилиям и именам, но и "кто чем дышит".
       Начальник судоводительской специальности - Бойцов, на третьем курсе читал нам экономику и планирование на морском транспорте. Ничем особенно он не выделялся, общались с ним мы мало. Ничего определённого не написал о нем и Рястас в "Романтиках", хотя он, как водитель, общался с Бойцовым гораздо больше. Так он и остался в моей памяти, как ни то, ни се.
      
       Спустя полвека в Интернете мне попались воспоминания бывшего выпускника, а потом и преподавателя Одесского мореходного училища (ОМУ) Ю.С. Шифа. Он пишет, что в середине 60-х годов Бойцова перевели в Одесскую мореходку, и он вскоре стал начальником училища. Дальше повествование ведётся в восторженных тонах. То ли благодаря стечению обстоятельств, то ли благодаря энергии Бойцова, но при нем училище преобразилось. Были построены новые учебные корпуса, жилой дом для преподавателей. Бойцов сумел создать очень хороший климат в училище. Шиф пишет, что Бойцов был лучшим начальником в истории ОМУ. Видимо, человек не мог проявить себя на вторых ролях, чтобы раскрыться, ему нужно было стать первым лицом. Не зря же говорят: хочешь узнать мужчину - дай ему власть. Слава Богу, что Бойцову представилась возможность реализовать свои способности. Но я отвлёкся.
      
       Училище располагалось в центре города на пересечении улицы Пярну мантее и бульвара Эстония в довольно большом трёхэтажном здании, оштукатуренном и выкрашенном в светло-жёлтый цвет. Адрес училища был - бульвар Эстония, 10.
       Из окон училища хорошо была видна центральная площадь - Победы, здание ЦК компартии Эстонии, гостиница "Палас", ресторан "Астория", Русский драматический театр и холм Тоомпеа с его древними строениями.
       В этом здании располагались учебные классы и кабинеты, все основные службы училища. В подвале - столовая и мастерские, на первом и втором этажах - кабинеты начальника училища и его заместителей, начальника ОРСО, кабинеты начальников специальностей, комнаты командиров рот, преподавательская. Актовый зал и спортзал располагались на втором и третьем этажах, соответственно. В мансарде - медсанчасть: пара врачебных кабинетов и несколько палат для пациентов, почти всегда пустовавшие. Первый этаж основного крыла здания, вытянувшегося вдоль Пярну мантее, занимал цикл ВМП с его кабинетами, двигателями, минами, торпедами и 37-миллиметровым зенитным автоматом К-70. На втором этаже размещались учебные классы судоводителей, на третьем - наши, судомехаников. Получалось это как-то вопреки реальной жизни, ведь на судне штурмана располагаются наверху - в рубках и на мостике, а механики - в низах, в машине. Окна классов выходили на Пярну мантее, окна просторных коридоров - во двор. На стенах коридоров висели картины на морские темы, на стендах стояли модели судов и военных кораблей. В этом здании почти 14 часов в сутки и протекала, вся наша жизнь.
      
       Ночевали мы в другом здании - экипаже. Экипаж занимал трёхэтажное Г-образное здание на углу улиц Сяде и Вене. Длинная палочка этой буквы "Г" выходила на улицу Сяде. Здесь жили курсанты, а в короткой, выходящей на улицу Вене, были квартиры преподавателей. Царём и богом экипажа был комендант Коневицкий - пожилой худощавый еврей. Сильно сутулясь, он сновал по экипажу с озабоченным видом, подмечая, где надо что-то подкрасить, подправить. В его ведении было все, что находилось в экипаже: мебель, постели. У него дежурные по ротам получали по пятницам постельное белье для обмена, по пятницам же (банный день в училище) он с тюками чистых трусов и тельников встречал нас в раздевалке в бане на улице Ленуки. У Коневицкого в дни парадов и прочих торжеств получали мы через дежурных по роте белые перчатки и боцманские дудки. Потом все это строго по счету возвращалось ему же.
       Улица Сяде спускалась вниз от улицы Пикк к улице Вене. Поэтому окна первого этажа экипажа, те, что были ближе к Пикк, были сравнительно невысоко от земли, а к Вене они подходили уже на уровне второго этажа. В полуподвале ближе в Вене и располагалась резиденция Коневицкого. Там же были котельная и кузница - в ней механики проходили кузнечную практику.
       То, что училище и экипаж располагались в разных местах, было огромным преимуществом для курсантов, мы быстро поняли это. В личное время - с 16:00 до 18:00 можно было получить разрешение сходить в экипаж. Уважительную причину можно было найти всегда - погладить форму, выстирать белый чехол к фуражке, пришить подворотничок к галстуку, в обиходе - сопливчику. Главное было - выйти за КПП училища. Естественно, курсанты использовали эту благоприятную возможность, в основном, для решения своих личных проблем, совершенно не связанных с экипажем. Кто-то успевал сходить в кино, кто-то встретиться с девушкой. Главное, не попасться в городе на глаза кому-нибудь из наших офицеров. Тогда, как минимум, пара нарядов вне очереди были обеспечены, да и с выходом в экипаж на какое-то время могли быть проблемы. Пока не попадётся какой-нибудь другой бедолага и репрессии обрушатся теперь уже на него. Особенно любил подловить курсанта в городе Утёнок. Это ему, как сейчас говорят, было в кайф, хотя он тогда и не знал этого слова. Позже я расскажу об этой "достопримечательности" нашего училища.
      
       Обучение в училище официально велось на эстонском и русском языках. Конкурс в эстонские группы был ниже, чем в русские и, порой русские ребята, знающие эстонский язык, подавали заявления на поступление в эстонскую группу, чтобы повысить возможность поступления. Фактически же, преподавание большинства предметов и у эстонцев велось на русском языке. В наше время, насколько я помню, эстонки преподавали им английский, эстонкой была чертёжница, ну и ещё пару предметов читали им преподаватели-эстонцы из политехнического института, остальные преподаватели были русскими. Так что ребятам, приехавшим из небольших эстонских городков или из деревень и плохо знающим русский язык, поначалу учиться было непросто. Ни разу не слышал я, чтобы на родном языке разговаривали с курсантами офицеры, эстонцы по национальности, Кангро и Кулларанд.
      

    0x01 graphic

    1960 год. Наша альма-матер.

      
       Но я отвлёкся от первого дня. После напутствия начальника ОРСО, мы отправились в экипаж. Впервые топали мы строем в морской форме по городу. Форма и строй объединили и сплотили нас. Мы почувствовали, что перестали быть гражданскими лицами. И снисходительно посматривали на наших сверстников, прогуливающихся по городу. Они одиночки, каждый по себе, а нас - шестьдесят человек, и мы спаяны воедино дисциплиной, стремлением стать моряками.
       В экипаже капитан показал нам наш кубрик. Это было довольно большое помещение на первом этаже, заставленное двухъярусными койками. В нем расположились оба взвода - наш и эстонский - все 60 человек. Выстроив нас в кубрике, капитан рассказал нам о наших правах и обязанностях, причём, последние явно преобладали, о распорядке дня, о наших прямых и непосредственных начальниках, о размещении кубриков в экипаже. Несколько человек капитан отправил к Коневицкому, они вскоре вернулись, неся в больших тюках постельное белье. Под руководством капитана мы стали постигать одно из важнейших казарменных искусств - искусство заправки коек. На задней спинке каждой койки висела бирка, на которой были указаны рота, группа и фамилия курсанта. Около каждой койки, в изголовье, стояла тумбочка, в которой позволялось хранить вещи, согласно утверждённому начальником ОРСО списку. Все лишнее безжалостно изымалось при обходе командиром роты. Потом нужно было выклянчивать у него конфискованные вещи, божась, что в тумбочке они больше никогда храниться не будут. В ногах у каждой койки стояла банка (не дай Бог было назвать ее табуреткой), на которую перед сном, раздеваясь, курсант в определённой последовательности складывал форму: брюки, суконка, тельник, гюйс, свёрнутый в рулон бляхой наружу ремень. Шинели и бушлаты висели на вешалках в коридоре, а выходная форма и запасной тельник хранились в баталерке (в армии это называется каптёрка), где у каждого курсанта была своя ячейка. Была в экипаже и камера хранения, где хранились чемоданы курсантов, там же можно было держать и кое-какие личные вещи. Заведовал камерой все тот же Коневицкий. У Коневицкого же хранились и наши паспорта. Из документов у нас на руках были курсантские билеты. В камеру хранения вновь принятые курсанты обязаны были сдать и свою гражданскую одежду, которую теперь нам заменила форма.
      

    0x01 graphic

    Кубрик в экипаже

      
       Тем, кто имел в Таллине родных, разрешили отвезти одежду к ним, капитан дал нам на это два часа. Мы с моим новым товарищем Владимиром Малофеевым, оказалось, что его родители живут недалеко от маминого дома, поехали вместе.
       Ещё утром мы ехали в училище в гражданской одежде, а теперь, всего несколько часов спустя, мы шагали по городу в морской форме. Весь наш вид - не обмявшаяся по фигуре роба, бескозырки без ленточек на стриженых головах, темно-синие, ни разу не стираные гюйсы, все это говорило, даже кричало: идут салаги. Прохожие улыбались, глядя на нас, ухмылялись, попадающиеся навстречу матросы. Но мы ничего не замечали. Мы были страшно горды собой, мы уже считали себя моряками. Мы даже пытались идти в ногу, шаркая порой по булыжникам нашими тяжёлыми ГД.
       - Ой, чего это тебя так смешно одели? - спросила открывшая мне дверь сестра Света, - а почему бескозырка без ленты? Ты в таком виде шёл по городу?
       Я не удостоил ее ответом, что она понимала в морской форме, тринадцатилетняя девчонка:
       - Мама дома?
       - Нет.
       - Она не говорила, когда будет?
       - Часа через два.
       - Через два часа я должен быть в экипаже, а послезавтра мы на месяц уезжаем в колхоз.
       - Может быть, дождёшься маму? Она подберёт тебе что-нибудь из тёплой одежды, в сентябре ведь бывает холодно.
       Я не выдержал:
       - Какая тёплая одежда! Нам положено носить только то, что выдано. Это же форма, неужели не понятно. А завтра для колхоза мы получим шинели б/у - бывшие в употреблении. В них и зимой ходят, уж как-нибудь не замёрзнем в сентябре.
       - Как это - б/у? Вам дадут то, что кто-то уже до вас носил? А новые шинели вам когда-нибудь дадут? А ленты на бескозырки?
       Разговаривать со Светой было совершенно невозможно. Правда, насчёт шинелей она как в воду глядела: новых нам долго не давали.
       - Ладно, я поехал в экипаж. Поцелуй за меня маму и скажи, что через месяц, может быть, заскочу. А вообще-то нам сказали, что до седьмого ноября у нас увольнений не будет.
       - Ты чего, с ума сошёл, через месяц вернёшься в Таллин, и к нам до седьмого ноября не зайдёшь?
       Но я уже захлопывал за собой дверь.
      
       Следующий день был посвящён подготовке к выезду в колхоз. Шинели б/у нам выдали, но ленточек к бескозыркам, на что мы в душе рассчитывали, мы так и не получили. У меня на внутреннем кармане шинели химическим карандашом была написана фамилия прежнего владельца: Йыйесаар (Речной остров). Кто-то из ребят, успевших поплавать в Эстонском пароходстве, сказал, что этот Йыйесаар плавал после окончания нашего училища штурманом и пару лет тому назад сбежал с судна то ли в Швеции, то ли в Норвегии. Шинель "изменника родины" перед строем с позором не уничтожили, и она в качестве "б/у" продолжала служить верой и правдой при поездках в колхоз, наверное, ещё не одному поколению курсантов.
       На следующее утро первые и вторые курсы отправили в колхозы Вяндрасского района на сельхозработы. Это был, как тогда называли, "подшефный район" нашего училища. Наш взвод по алфавиту был разбит на две группы по пятнадцать человек.
       Старшим в нашей группе был назначен капитан-лейтенант Исай Исаевич Риммер, как он нам представился, поварихой - преподавательница английского языка Лидия Ивановна Белая. С этими двумя людьми в дальнейшем я был связан все три года пребывания в училище. Капитан-лейтенант Риммер, через год ему, как говорят на флоте, "кинули" (тогда это употреблялось в смысле - присвоили звание) капитана третьего ранга, с первого и до последнего курса преподавал нам по четыре-пять раз в неделю спец подготовку. Под его руководством мы изучили тральщик 254 проекта, как говорится, от киля до клотика, эксплуатацию его механизмов и систем, а также водолазное дело и многие другие военно-морские премудрости.
       А Белая три года пыталась обучить нас английскому языку. И хотя она была неплохим преподавателем, к сожалению, в этом деле так и не преуспела. Мы зубрили Past и Present Inefinite, и прочие многочисленные грамматические премудрости, переводили какие-то заумные тексты, но нас совсем не учили разговорной речи, а ведь это должно было быть главным для моряков загранплавания. Можно было подумать, что при встрече с советским моряком где-нибудь в Англии или другой англоговорящей стране, местные жители тут же кинутся к нему с просьбой перевести на русский язык какой-нибудь английский текст. Идиотизм, но так была построена программа обучения языку. Даже выпуская нас за границу, делалось все, чтобы сократить возможность контактов там с местным населением. Боялись "тлетворного влияния капитализма".
       В колхоз с нами для общения с местным населением, в качестве переводчиков, поехали два курсанта-эстонца с судоводительского отделения: Петер Вееген и Мялк, имени его не помню. Первое время они чувствовали себя среди нас скованно, но потом между нами установились нормальные товарищеские отношения.
      
       В колхозе нас поселили на хуторе в большом доме. Мы выгрузили из машины привезённые с собой матрасы и расположились на полу. Риммер спал с нами, Белой выделили отдельную комнату. С хозяевами мы общались редко. Риммер, мы его между собой называли "каплей", передал нам убедительную их просьбу не обрывать яблоки в саду, там ещё оставались поздние сорта. Не могу сказать, что просьба была всеми услышана. Вечерами после отбоя иногда в темноте раздавался хруст пожираемых яблок. Риммер делал вид, что спит. Ежедневно назначался дневальный, который на работы не ходил, производил приборку в кубрике (нашу комнату с подачи Риммера мы называли исключительно так) и помогал Лидии Ивановне на камбузе: чистил картошку, носил воду, мыл посуду и т.д.
       Сентябрь в Эстонии - это не бархатный сезон на Черноморском побережье. Часто шли дожди, временами задувал холодный ветер, но выпадали и тёплые солнечные дни. Шинель "изменника родины" успешно и согревала, и защищала меня от дождя. Она была явно не посвящена в его коварные замыслы, а, если и знала, то, наверняка, не разделяла их. Мы собирали картошку, убирали лен, ворошили и укладывали в ригеля сено. Ригель - это две поставленные наклонно друг к другу деревянные рамы с несколькими поперечинами. На них укладывают скошенную траву. Получается что-то вроде шалаша, только без торцевых стенок. В дождливой Эстонии в сентябре сено на земле просто сгнило бы, а так его обдувает ветерком, оно понемногу даже сохнет, несмотря на капризы погоды. В этих же ригелях мы иногда прятались от дождя, а некоторые умудрялись там и вздремнуть часок - другой, если поблизости не было каплея. Вообще, работой мы старались себя не перетруждать. Риммер иногда, глядя на нас, вспоминал старую училищную поговорку и не только нашего училища: "Не тот нынче курсант пошёл - мелок, прожорлив и саковит". Правда, он уточнял:
       - Про вас, хоть, и не скажешь "мелок", по сравнению с прежними семиклассниками вы богатыри, а все остальное - "в ноль" (артиллеристский термин - точное попадание).
       Раза два мы ходили в колхозный клуб за пару километров, смотрели там кино. Помню, очень всем понравился фильм "Ленин в 1918 году" на эстонском языке. Горький заходит к Ленину:
       - Tervist, seltsemees Lenin! (Здравствуйте, товарищ Ленин).
       - Tere, tere, Aleksey Maksimovich! (Здрасьте, здрасьте, Алексей Максимович).
       И так далее.
       Несколько раз ходили в баню. Баня была небольшая и топилась по-чёрному, на стенах ее был многолетний слой сажи. Электрического света в бане не было, зажигали свечку. Мылись мы группами человек по пять. В один из заходов кто-то уронил свечку, в темноте мы ее не нашли и оказалось, что она была одна. Домывались наощупь, а когда вышли наружу, начали хохотать, глядя друг на друга - все были перемазаны сажей, которая, к тому же, отмывалась потом с большим трудом.
       В колхозе мы окончательно перезнакомились друг с другом, некоторых ребят я до этого не знал. Ближе всех я сошёлся с Женькой Троцким из Палдиски и Витькой Сергеевым, он до ТМУ после окончания Школы мореходного обучения (ШМО) - что-то вроде морского ПТУ, плавал кочегаром в Эстонском пароходстве на древнем пароходе "Тосно". С Витькой дружба сохранилась на долгие годы, хоть и виделись мы потом нечасто.
       Телевизора на хуторе не было, а в сентябре в Эстонии темнеет уже довольно рано. Вечерами после ужина мы занимались травлей (в смысле, разговаривали, травили в прямом смысле мы позже, на первой плавательской практике) в кубрике лёжа на наших матрасах. Белая и Риммер рассказывали нам об училище, его порядках и традициях. Так что за этот месяц, работая в колхозе, мы одновременно и проникались "училищным духом".
       Риммер приучал нас к морской терминологии. Пол был палубой, стены - переборками, потолок - подволок, порог - комингс, табуретка - банка и т.д.
       Лидия Ивановна была очень приятной женщиной. Молодая, не более тридцати лет, она была высокая и стройная. Лицом она напоминала тогда ещё молодую певицу Эдиту Пьеху. Очень женственная и дружелюбная в общении. У всех нас она вызывала огромную симпатию. К сожалению, судьба ее оказалась трагична. Она была замужем, имела дочь, но муж погиб в море. Через несколько лет она снова вышла замуж за механика из Эстонского пароходства. Говорили, что брак был счастливым, но во время беременности ребёнок скончался в утробе, а врачи этого не заметили. Лидия Ивановна умерла в тридцать с небольшим. Произошло это через несколько лет после окончания нами училища. Я всегда с большой теплотой вспоминаю эту очень хорошую, безвременно ушедшую женщину.
       Риммер был высокого роста, стройный с правильными чертами лица и слегка вьющимися темно-каштановыми волосами.
       В колхозе он обращался с нами довольно мягко, мы даже говорили между собой, что каплей по натуре невоенный человек. Но позже в училище, мы первое время были удивлены, когда на занятиях он повёл себя жёстко, и любые вольности с нашей стороны, которые мы могли позволить себе в колхозе, пресекал мгновенно. О себе Риммер рассказывал, что детство его прошло в Одессе, перед войной он поступил в созданное незадолго до этого военно-морское подготовительное училище. С началом войны одесских "подготов" (так на флоте называли воспитанников этих училищ) эвакуировали в Баку, там же после окончания училища он продолжил учёбу в ВВМИУ им. Дзержинского, эвакуированного в Баку из Питера. Окончил Дзержинку, по-моему, в 1946 году. Несколько лет служил на кораблях на Камчатке.
       С самого начала Риммер предупредил нас:
       - Чтобы мата я не слышал. За мат буду объявлять наряды вне очереди.
       Естественно, иногда при непредвиденных обстоятельствах вырывалось что-нибудь не совсем цензурное. Как-то раз, когда каплей остался в доме, а мы собирали сено в ригеля, я споткнулся и соответствующим образом это прокомментировал. Из-за одного из ригелей раздался голос:
       - Филимонов!
       Я спросил:
       - Что?
       - Ничего, как жизнь?
       - Нормально, а как твоя молодая?
       Из-за ригеля теперь раздался очень громкий голос:
       - Филимонов! Ко мне!
       Я, наконец, узнал голос Риммера. Подошёл к нему:
       - Товарищ капитан-лейтенант, курсант Филимонов по вашему приказанию прибыл.
       - Филимонов, вас что, интересует моя молодая жизнь?
       - Извините, товарищ капитан-лейтенант, не узнал вас.
       - Идите, и чтобы я больше ничего подобного не слышал.
       - Есть!
       Позже ребята рассказывали мне, что они видели, как подошёл Риммер и, слушая наш диалог, внутренне давились от смеха. Ведь мы всего несколько дней как стали курсантами, и офицеры казались нам очень высоким начальством, и вдруг они слышат мою непринуждённую беседу с Риммером.
       В один из первых дней нашего пребывания в колхозе, Риммер на утреннем построении стал спрашивать, кто чем занимался до училища. Кто-то поступил сразу после школы, кто-то успел поработать до поступления, кое-кто поплавал. Дошла очередь до меня, я сказал, что работал.
       - Где?
       - В почтовом ящике.
       Раздался дружный хохот ребят.
       Снисходительно улыбаясь, Риммер сказал:
       - Это надо понимать, что вы работали в предприятии почтовый ящик номер такой-то?
       Я ответил, что именно так обычно это и понимают. Смех ребят меня разозлил. Провинция - подумал я. В Москве это был вполне естественный ответ и ни у кого он смеха не вызывал. Половина Москвы работала в почтовых ящиках и все отлично понимали, о чем идёт речь. А этим, видите ли, смешно. Кто-то подошёл ко мне после построения:
       - Как же ты залезал в почтовый ящик?
       Я послал его кое-куда, добавив:
       - Из какой берлоги ты вылез, если обычных вещей не знаешь.
       За парня вступились остальные:
       - Конечно, одни вы, москвичи, все знаете, а все остальные по берлогам живут.
       Я махнул рукой:
       - А ну вас.
       Надо сказать, за все время обучения в училище, это был у меня единственный конфликт на почве моего, если можно так сказать, москвичизма. Москвичей во всем училище было два-три человека и относились к нам даже с некоторой долей уважения уже только потому, что мы из Москвы.
      
       Месяц пролетел незаметно и в последних числах сентября мы возвратились в училище. Снова санпропускник и, наконец, мы получили выходную форму: черные суконные брюки, синие суконные голландки, бушлаты, выходные ботинки и "сопливчики", официально называющиеся галстуками, больше всего похожие на суконные чёрного цвета детские нагрудники, только со стоячим воротником. Застёгиваются они сзади на крючок и обязательно одеваются под бушлат или шинель, закрывая вырез на груди суконки. Получили мы так же бежевые шерстяные перчатки, которые многие не замедлили сразу же одеть, несмотря на то, что морозы в Эстонии наступают только в конце ноября. Выдали нам по одной галочке золотого шитья, которая называлась курсовкой и нашивалась на левый рукав суконки и бушлата и означала первый курс. Над курсовкой крепился золотой металлический якорь. И опять нам не выдали ленты на бескозырки. Оказалось, что с этого года форма несколько изменилась и курсантам мореходных училищ положены теперь фуражки-мичманки, но они на склад ещё не поступили, а ленты к бескозыркам уже перестали изготовлять. Нас утешили тем, что пообещали в централизованном порядке к нашим бескозыркам со временем пришить козырьки. А пока мы с завистью смотрели на старшекурсников, у которых на бескозырках красовались ленты с надписью:
      

    ТАЛЛИНСКОЕ МОР. УЧИЛИЩЕ

      
       Наши же головы венчало не поймёшь, что. Казалось бы - пустяк, на бескозырке нет ленты, только и всего. Но она сразу превращалась из элегантного головного убора в какой-то непонятный колпак. Но мы всеми правдами и неправдами все же доставали ленты, и весь первый курс я проходил в бескозырке, а потом мама дала мне денег, и я заказал себе в ателье шикарную мичманку.
       Снова мы встретились с капитаном Кулларандом. Теперь он щеголял в морской форме и выглядел заправским моряком, правда, при погонах с красным просветом, что на флоте не очень высоко котируется. Он так и остался командиром нашей роты.
      
       Немного расскажу, почему я уделяю внимание, казалось бы, такой мелочи, как цвет просвета на офицерских погонах. На флоте, во всяком случае, тогда, офицеры делились на четыре категории:
       - Офицеры, носящие золотые погоны с черным просветом. Это - офицеры плавсостава, элита флота. Кроме погон, они носят золотые нашивки на рукавах кителей и тужурок. Звания их, начиная с капитанского, имеют свои, флотские названия: капитан-лейтенант, капитан 3 ранга, капитан 2 ранга, капитан 1 ранга, контр-адмирал и выше. Бывают морские офицеры с золотыми погонами и нашивками на рукавах, но просвет на погонах зелёный - это морские пограничники, то же самое, что и плавсостав. Все остальные офицеры, носящие морскую форму, имеют общеармейские звания.
       - Офицеры, носящие золотые погоны с голубым просветом, нашивок на рукавах не носят - морская авиация, лётчики. Вторая по престижности каста в ВМФ.
       - Офицеры, носящие погоны с красным просветом (краснопогонники) - офицеры береговой обороны, административной службы - третий сорт.
       - Офицеры, носящие серебряные погоны с черным (строители) или голубым (технари в авиации) просветом - четвёртое (последнее) место.
       - Вне всяких каст с серебряными погонами с зелёным просветом и красным кантом стояли доктора. Но доктор, он и в Африке доктор. Прихватит, так доктор станет самым главным человеком и будет совсем не до того, какого цвета у него просветы на погонах.
       Интересны взаимоотношения между кастами. Я одно время работал с бывшим морским лётчиком. Он рассказывал, что им рекомендовалось общаться только с офицерами плавсостава. Общаться с представителями других каст (кроме докторов), считалось плохим тоном. Как-то, ещё в конце 1960-х годов, наезжая в течение нескольких месяцев в командировку в Палдиски, я по работе много общался с одним прорабом военных строителей. Он был из корабельных офицеров, имел звание капитан-лейтенанта и носил и у строителей форму офицера плавсостава. Вскоре его назначили начальником участка, а по штатному расписанию, это была должность майора-строителя. Он должен был снять золотые погоны и одеть серебряные, спороть нашивки с рукавов, звания у него теперь должны были быть армейские. Образно говоря, из первой касты опуститься в четвертую. Человек переживал это, почти как трагедию.
       Нас, кстати, готовили как офицеров корабельной службы.
       Не могу сказать, что в училище специально насаждался какой-то кастовый флотский дух, но нам рассказывали о морских традициях, об истории флота, об истории морской формы. И постепенно в нас выработалось чувство общности со всеми моряками и некоторой отчуждённости от армии. Тем более, что министром обороны тогда был Жуков. Флот он не любил и старался всячески принизить его значение. Интригуя против главкома ВМФ адмирала флота Советского Союза Николая Герасимовича Кузнецова, авторитет которого на флоте был исключительно высок, Жуков, используя трагедию линкора "Новороссийск", добился увольнения Кузнецова в запас и "омоложения" его до вице-адмирала, хотя Кузнецов к моменту гибели "Новороссийска" более полугода болел, и обязанности главкома официально исполнял адмирал Горшков. С подачи Жукова, спросили за все с Кузнецова. Правда, через два года Хрущёв примерно также обошёлся и с самим Жуковым. Как говорится, не рой другому яму. Я тогда уже учился в ТМУ и помню, что флотские офицеры не очень сокрушались по поводу снятия Жукова.
       В каждую группу поступали газеты "Советский флот" и "Страж Балтики", "Водный транспорт", газета Эстонского Пароходства "Моряк Эстонии" Так что мы были более или менее в курсе флотских проблем, хотя бы тех, которые освещались в морской прессе.
       Позже, когда мы ехали куда-нибудь в поезде, или находились в отпуску, встречая моряков, или мы подходили к ним, или они к нам, здоровались как со старыми знакомыми, интересовались, откуда, куда едем. Они что-то рассказывали о себе, мы о себе. Порой вместе выпивали. Все это было вполне естественно. С солдатами таких тёплых отношений не было. Но возвращаюсь к первым месяцам в училище.
      
       По положению, курсантам первого курса до 7 ноября увольнения не были положены, но благодаря тому, что экипаж у нас был расположен отдельно от училища, мы порой имели возможность в личное время на пару часов выскочить за КПП. Так что через несколько дней после возвращения из колхоза я появился у мамы во всем морском великолепии, вызвав неподдельный восторг у окружающих. Во избежание лишних вопросов, бескозырку без ленты я снял ещё в подъезде. Мама нашла, что форма мне идёт, но что у меня голодный вид, и тут же приготовила мне яичницу. С тех пор, стоило мне только появиться дома, тут же передо мной возникала яичница и убедить маму, что я не голоден и что как только вернусь в училище, мы пойдём на ужин, было невозможно. Правда, яичница не мешала мне потом успешно расправляться и с ужином. В результате, к концу третьего курса я прибавил в весе почти десять килограмм.
       Оказалось, что пока мы были в колхозе, в училище сменился начальник. Колоса отправили на пенсию, а вместо него прислали плававшего до этого капитаном в Балтийском пароходстве Александра Владимировича Аносова. Это был молодой, особенно в моем теперешнем понимании, высокий крепкий мужчина с низким громким голосом. Я думаю, что когда он плавал капитаном, то команды с мостика на палубу мог подавать без "матюкальника".
      

    0x01 graphic

    Александр Владимирович Аносов

      
       Правда, мы слышали его голос во всем великолепии, обычно, раз в месяц, в первый понедельник после стипендии. В этом случае в субботу и воскресенье из увольнения народ возвращался навеселе. А всех возвращающихся из увольнения при входе в экипаж всегда встречал дежурный офицер. Нужно было доложить ему:
       - Товарищ (назвать звание), курсант такой-то из увольнения прибыл. За время отпуска замечаний не имел, - и сдать увольнительную записку.
       Дежурный офицер в это время смотрел на тебя пронзительным взглядом и дышал широко раздутыми ноздрями, пытаясь разглядеть признаки опьянения, или, хотя бы почувствовать запах спиртного. Выпивали со стипендии многие, большинство, правда, пиво, но попадались единицы.
       На понедельник после завтрака в училище объявлялся большой сбор. Все, в том числе и преподаватели и преподавательницы собирались в актовом зале. Дежурный офицер вытаскивал на сцену отловленных накануне бедолаг, туда же поднимался и Аносов и во всю мощь своего голоса, от которого дребезжали стекла в окнах и звенел хрусталь на люстрах, начинал раздолбон, адресуя его как стоящим перед ним уже выявленным нарушителям дисциплины, так и потенциальным. Содержание речи было всегда примерно одинаковым:
       - Вы здесь живете на всем готовом. Государство вас учит, кормит и одевает. Ваши отцы и матери отдают последние копейки, лишь бы вы учились. Эта фраза была нам не совсем понятна, ведь мы были на государственном обеспечении, но звучала она эффектно. Государство платит вам стипендию, чтобы вы могли пойти в театр, сходить в музей, повысить свой культурный уровень, а вы что делаете? Пьянствуете! Что, моряками себя почувствовали? Рано! Какие вы ещё моряки! Курочка в гнезде, а яичко (тут он, видимо, вспоминал о женщинах-преподавателях, присутствующих в зале), а яичко... сами знаете где. Мы будем беспощадно бороться с пьянством! Сорную траву - вон! Затем уже спокойным голосом он произносил:
       - Командирам рот, наказать этих пьяниц, чтобы другим неповадно было.
       Получив эмоциональный заряд, мы шли на занятия.
       Я не могу сказать, что много общался с Аносовым. Нас было 360, а он один. Конечно, он знал нас всех по фамилиям, особенно второй и третий курсы. Он был энергичный человек, и хороший хозяйственник. Много сделал для училища. Недаром в 1959 году, всего через два года после его прихода, училище было признано лучшим среди мореходных училищ ММФ, а Аносов награждён орденом. Я не знаю, можно ли сказать, что он отечески любил курсантов, но он много делал для того, чтобы нам жилось лучше, мы это видели и ценили. Тогда были другие времена, люди служили делу, а не думали, как бы больше урвать для дома, для семьи на своём рабочем месте.
       Почему-то мне запомнились два эпизода, связанные с Аносовым, хотя ничего особенного в них не было.
       Первый - на втором курсе. Мы с Вовкой Малофеевым в личное время, как это часто бывало, смылись по домам. Встретились в начале шестого и почему-то не поехали в училище на трамвае, а решили идти пешком. Но пошли не по Нарва мантее, опасаясь возможной встречи с Утёнком, он там жил, а по параллельной ей Гоголя. В Таллине в это время зимой уже темно, Гоголя освещалась плохо. Впереди нас шёл какой-то моряк с женщиной. Беседуя, мы медленно догоняли их. Внезапно, приглядевшись, я узнал в моряке Аносова. У меня невольно вырвалось:
       - Вовка, полундра, это Аносов, сваливаем.
       Вовка дёрнул меня за рукав шинели:
       - Тише ты.
       Аносов услышал нас, они с женой рассмеялись, но он не оглянулся. А мы, от греха подальше, свернули в первый же переулок.
       Оглянувшись и увидев нас, он должен был бы подозвать нас, выяснить, почему мы болтаемся в городе, когда должны находиться в училище. И сказать Новицкому или Утёнку, он тогда был командиром нашей роты, чтобы нас наказали. Но он просто сделал вид, что не заметил нас.
       Второй - на третьем курсе. Как-то в нашу группу пришёл рассыльный и сказал, что курсанта Филимонова вызывает подполковник Новицкий. Подойдя к кабинету Новицкого, я постучал, услышал:
       - Войдите.
       В кабинете у окна стояли Симоненко и Бойцов. Спиной к двери стоял Аносов и что-то говорил им. Около двери стоял Новицкий.
       По Уставу я должен был обратиться к Аносову:
       - Товарищ начальник училища, разрешите обратиться к товарищу подполковнику.
       Но мне было неудобно прерывать Аносова. Воспитание вступило в противоречие с Уставом. Я молча стоял в двери, Новицкий выжидательно смотрел на меня. После недолгой борьбы, победило воспитание. Я повернулся в Новицкому и вполголоса доложил ему:
       - Товарищ подполковник, курсант Филимонов по вашему приказанию прибыл.
       Покраснев от злости, Новицкий зловещим полушёпотом произнёс:
       - Филимонов, вы на третьем курсе, а не знаете того, что знает каждый первокурсник. Попросите разрешения у начальника училища обратиться ко мне.
       Аносов, видимо, услышал. Он повернулся ко мне и как-то даже доброжелательно произнёс:
       - Да, да, Филимонов, обращайтесь к ... и назвал Новицкого по имени - отчеству.
       Мне показалось, что он понял мою внутреннюю борьбу и ненавязчиво напомнил Новицкому, что у нас мореходное училище ММФ, а не казарма пехотного училища.
       В то же время, ни в коем случае нельзя сказать, что он был этаким добреньким дядюшкой. За нарушения дисциплины он наказывал, и мог наказать сурово. Но по мелочам не дёргал. Сам когда-то был курсантом. Естественно, рассказывая о нашей жизни в училище, я ещё буду говорить о нем.
       Шесть лет Аносов был начальником училища, и, когда он его оставил, это было уже другое училище. Где-то в конце 60-х годов, как мне говорили, его назначили торгпредом в Швецию, потом он был начальником Эстонского пароходства. А в день своего шестидесятилетия, в конце восьмидесятых годов, он скоропостижно умер. Это был хороший, деловой человек, отличный организатор и настоящий моряк. Много он делал для того, чтобы воспитать и из нас моряков. Царствие ему небесное.
      
       Вернувшись из колхоза, мы узнали, что будем в одной роте с механиками-второкурсниками. Старшина роты Жора Воскресенский задержался на практике, его замещал старшина русской группы Эдик Стрижевский. Он в прошлом году окончил Рижское Нахимовское училище и все, что касалось службы, знал назубок. Ребята со второго курса стращали нас: вот приедет Жора, узнаете почём фунт лиха. Жора до этого отслужил четыре года на флоте и гонял их, по их словам, когда они были первокурсниками, за милую душу. Но когда, месяц спустя, появился перед строем этот, ожидаемый нами с душевным трепетом, Жора, ничего устрашающего мы в нем не обнаружили. Он был старшиной роты у нас год и ничего плохого я сказать о нем не могу - нормальный парень. Как человек, отслуживший на флоте, он приучал и нас к флотской дисциплине, к флотским традициям. Никаких садистских наклонностей у него не наблюдалось.
       Надо сказать, что ничего похожего на нынешнюю дедовщину в училище не было. Старшие курсы относились к первокурсникам, особенно первое время, несколько снисходительно, примерно так же, как воспитанные люди относятся к соседским детям, страдающим синдромом Дауна - что делать, приходится принимать их такими, какие уж они есть. Правда, слово "салага" приходилось порой слышать, но что поделать, мы, действительно, были салагами.
       А насчёт Жоры, году в 1962 - 1963, провожая сестру в Таллин, я встретил его на Ленинградском вокзале Москвы, он возвращался в Пароходство из отпуска. По-моему, мы оба были рады встрече и тепло пообщались до отхода Таллиннского поезда. Но я все время забегаю вперёд.
       Были назначены старшины и у нас. Старшиной группы стал Вячеслав Дмитриев. Он до училища окончил ШМО, плавал матросом на Аносовском "Пскове" в Балтийском пароходстве, кстати, он и сам был из Пскова.
       Назначили старшин отделений: один - Алексей Клыков, он потом стал моим если не другом, то хорошим товарищем. Как и Дмитриев, Клыков окончил ШМО, но в Астрахани, плавал в Эстонском пароходстве (ЭГМП) мотористом на "Тиссах" - небольших судах, которые строили венгры. Они тогда составляли основу флота ЭГМП. Плавали, в основном, по Балтике и Северному морю.
       Вторым старшиной отделения стал Антон Кременевский - высокий, крепкий парень из Белоруссии. Пародируя его выговор, у нас в ходу была фраза: "Как дам мокрой трапкой по гразному бруху".
       Новостью было то, что в нашей группе оказалось двое кандидатов - ребята набрали проходной балл, но зачисляли в русскую группу судомехаников только тридцать человек, а набравших этот самый балл оказалось больше. Кто-то поехал домой, кто-то подал документы в Таллинский рыбный техникум, который готовил кадры для ЭРЭБ - Эстонской Рыбопромысловой Экспедиционной Базы, а этих оставили кандидатами. С месяц они приходили на занятия в гражданской одежде, резко выделяясь среди нас. Через месяц вышел приказ об их зачислении, и они стали полноправными курсантами. Сейчас бы сказали, что они или были блатными, или их родители заплатили, чтобы их взяли сверх штата, но это были простые парни: Виктор Прибавкин из деревни в Смоленской области, Виталий Павлов из Петрозаводска. Тем более, что к концу первого курса у нас отчислили двоих ребят и нас стало, как и было положено, тридцать человек.
      
       Курировать наш класс был назначен Николай Павлович Зверев, это был тот самый пожилой преподаватель, который принимал у нас математику на приёмных экзаменах. Николай Павлович преподавал в училище чуть ли не с его возрождения в 1944 году, курсантов он знал и понимал. Может быть, он несколько излишне опекал нас, ведь около десяти лет в училище набирали ребят после семилетки в возрасте четырнадцати - шестнадцати лет, мы же были на три - четыре года старше, были более самостоятельными и интересы у нас были несколько иные.
       Николай Павлович устраивал для нас экскурсии по Таллину, водил в музеи. Естественно, по воскресеньям. Некоторые предпочитали проводить свободное время иначе. Николай Павлович порой обижался, когда какой-нибудь организованный им культпоход собирал всего несколько человек желающих. Ведь он тратил на нас свой единственный выходной, тогда суббота была рабочим днём. Но мы видели, что он искренно заботится о нас, и все тепло и с уважением относились к нему.
      
       Кроме старшин в группе был избран комсорг - секретарь комсомольской организации, ведь мы все были комсомольцами, и редколлегия стенной газеты. Газеты выпускались в каждой группе. Я был избран редактором нашей. Как она называлась, уже не помню, а вот название газеты параллельной эстонской группы - "Викинг", вызвало переполох в училищных верхах. Вспомнили, что во время войны такое имя носила немецкая дивизия СС. Конечно, сейчас это кажется идиотизмом, но ребятам настойчиво порекомендовали придумать для газеты какое-нибудь другое, более нейтральное название. Сначала они пытались что-то доказывать, убеждать, потом поняли, что спорить бесполезно, и газета сменила скомпрометированное эсэсовцами название на более идеологически выдержанное.
      
       Первое время Кулларанд несколько раз устраивал нам тренировки, правда, в основном, когда был дежурным офицером. Видимо, чтобы сочетать приятное с полезным. Минут за двадцать до отбоя он приходил в кубрик, где располагались наша и эстонская группы, и подавал команду:
       - Отбой! - мы должны были быстро раздеться и улечься в койки.
       Через пару минут следовала команда:
       - Подъем! Строиться! - надо было ещё быстрее вскочить, одеться и построиться.
       Капитан засекал время, за которое нам удавалось все это выполнить:
       - Плохо! Долго копаетесь. Повторим ещё раз.
       Но, надо сказать, что мы довольно быстро научились укладываться в норматив, который, видимо, был не слишком жёстким, и вечерние тренировки прекратились.
       Однажды кто-то из ребят с таинственным видом сообщил, что ночью будет учебная боевая тревога. Кто организовал утечку информации, не знаю, может быть, сам Кулларанд. Спать легли в тельниках, носках, а некоторые, после того, как по кубрику прошёлся дежурный офицер и проверил, как уложена форма на банках, встали и натянули на себя брюки и суконки. Никто, не спал, ждали сигнала тревоги. Когда замигала красная лампа над дверью кубрика и дневальные дурным голосом возопили:
       - Рота! Подъем! Боевая тревога! - мы построились даже быстрее наших второкурсников. Хотя, может быть, в отличие от нас, они особенно и не торопились. Оно им было надо? Но, нужно сказать, что тревогами и тренировками нас особенно не докучали. Слегка погоняли, видимо для того, чтобы мы обрели форму, и на этом успокоились.
       На третьем курсе, я, после подъёма лежал в койке ещё минуту-другую, нежился, - заводил часы. Когда дежурный офицер делал мне замечание, почему я валяюсь после команды "Подъем", я отвечал:
       - Сейчас, заведу часы и встану.
       - Ладно, нечего разлёживаться, поднимайтесь, Филимонов, поднимайтесь.
       На первом курсе мне, конечно, дали бы за это "завожу часы", но к третьекурсникам было уже несколько другое отношение.
       В одно из воскресений всех нас первокурсников собрали в актовом зале, и Новицкий прочитал нам пространную лекцию об истории морской формы, о правилах ее ношения. Предостерёг от нарушений формы одежды, сказав, что за это будут наказывать.
       - Правда, сейчас вы носите форму с удовольствием. И, если и нарушаете, то по незнанию, но курсе на втором, третьем, начнутся поползновения. Хочу предупредить заранее, не пытайтесь, если не хотите иметь неприятностей. За нарушение формы одежды будем строго наказывать. Действительно, в дальнейшем поползновения были, форму нарушали, но не в училище, конечно.
      
       Вскоре после нашего возвращения из колхоза в Советском Союзе был запущен на околоземную орбиту первый в мире спутник. Тогда это казалось фантастикой. Мы все слышали о Циолковском и его идеях, но, казалось, все это будет в таком отдалённом будущем, что никто всерьёз его предсказания не принимал. Считали, тешится дедушка безобидными фантазиями, ну и пусть себе тешится. И вот, спутник летает. По радио то и дело транслировали его пиканье. Сообщалось даже, когда и над каким районом он будет пролетать. Люди в вечернее время стояли, задрав головы к небу. Находились счастливцы, которым вроде бы удавалось рассмотреть пересекающую небосвод светящуюся точку. Конечно, все газеты в захлёб комментировали это событие. Тогда ведь установка была: догнать и перегнать Америку. Правда, даже догнать никак не получалось и вдруг - перегнали в космосе. Но мы увидеть спутник не могли - по распорядку дня вечером была самоподготовка, и выйти во двор и высматривать в небе спутник у нас, к нашему сожалению, не получалось. Распорядок дня в училище был строгим и соблюдался неукоснительно.
      
       Нас приятно удивило в начале, что подъем был в 7:30. Видимо, это осталось ещё с тех времён, когда в училище набирали ребят 14 - 15 лет после седьмого класса. Правда, наслаждались мы поздним подъёмом не долго. Перед зимней сессией Аносов издал приказ, который гласил, что для увеличения времени на подготовку к экзаменам на период сессии, временно подъем устанавливается в 7:00. Естественно, это осталось навсегда. Вот как выглядел наш распорядок дня:
      
    07:00 - подъем, физзарядка (по пятницам вместо физзарядки вытряхивание одеял и обмен постельного белья).
    07:30 - 08:00 - утренний туалет.
    08:00 - 08:30 - построение, переход в училище.
    08:30 - 09:00 - завтрак.
    09:00 - 13:00 - занятия.
    13:00 - 14:00 - обед.
    14:00 - 16:00 - занятия.
    16:00 - 18:00 - личное время.
    18:00 - 19:00 - ужин.
    19:00 - 22:00 - самоподготовка.
    22:00 - вечерняя поверка, построение, переход в экипаж.
    23:00 - отбой.
      
       День наш начинался с сигнала "Подъем", который играл на трубе парень из нашей группы Толик Маликов. Я уже говорил, что раньше он был музыкальным воспитанником в воинской части в Бресте. Родители его погибли во время войны, был только старший брат где-то на Украине. Толик был невысокий темноволосый худощавый паренёк с хорошим чувством юмора, всегда в отличном настроении. Любили его все. Трубач он был отменный. Играл в духовом оркестре училища и в эстрадном, выступления которого на наших вечерах объявляли так: "Tallinna merekooli estradi orkestr "KOSMOS"! (эстрадный оркестр Таллиннского мореходного училища "КОСМОС"). Кем-то средним между ведущим и конферансье был парень из параллельной эстонской группы по фамилии Бергштрем, он и сам играл в эстрадном оркестре на струнных. Бергштрем после окончания училища был распределён на Дальний Восток и вскоре погиб там. Когда суда заходили в Ванино, моряки ездили в Советскую Гавань, именно там можно было сходить в ресторан, а если повезёт, то и снять, как у нас говорили, чудачку. Если моряк задерживался в Сов гавани и автобусы в Ванино уже не ходили, добирались со станции на товарняках, соскакивая у порта в Ванино на ходу. В темноте соскочил с товарняка и Бергштрем и напоролся на стрелку. Утром его так и нашли, висящим на стрелке, - мёртвым.
      
       Но возвращаюсь к вечерам. Эстрадный оркестр наш высоко котировался в городе, так же, как и училищные вечера. Большей частью это были просто танцевальные вечера под эстрадный оркестр, который располагался на сцене. Хотя, раз в год, каждая рота устраивала свой ротный вечер, где в первом отделении была своя, ротная самодеятельность, а танцы уж во втором.
       Каждую субботу после девятнадцати часов парадный подъезд училища осаждали толпы девушек, желающих попасть на вечер в мореходку. "Мореходы" считались в Таллине завидными женихами, и потенциальные невесты старались не упустить свой шанс. Особым успехом пользовались третьекурсники, которых, как все знали, ближе к выпуску охватывала эпидемия женитьб. С будущими жёнами ребята знакомились, большей частью, именно на вечерах. Порядок на таких вечерах обеспечивал наряд и курсанты дежурного взвода. Они же церберами стояли у входных дверей. Каждый курсант мог провести с собой одну девушку, но у большинства ребят на первом и втором курсах подруг ещё не было. Если бы соблюдать установленный порядок и не пропускать толпящихся у дверей одиноких девиц, в зале преобладали бы представители мужского пола. Поэтому, когда поблизости не было дежурного офицера, а порой и с его молчаливого согласия, двери приоткрывались для всех, и шумной, чирикающей толпой, благодарно улыбаясь, девушки по белой мраморной лестнице вспархивали в зал на призывные звуки музыки. Ближе к концу вечера люстры вырубались, свет от прожектора падал только на вращающийся зеркальный шар. В сумятице бегающих световых пятен вспыхивали золотом якоря и курсовки на рукавах кавалеров, бриллиантами сверкали зубы в улыбках счастливых дам. Спрашивается, как же было не задуматься о самоволке, провожая домой девушку, с которой только что познакомился. Она таинственная и прекрасная, восхищённо улыбается твоим шуткам, от неё маняще пахнет духами, блестят в полутьме ее глаза. Хочется ходить и ходить с ней по улицам засыпающего Таллина, читая стихи, рассказывая о жизни в училище, а то и о морях и штормах, в которых якобы побывал. Но в 24:00 ты должен быть в экипаже и когда вспоминаешь об этом, сразу мрачнеешь, а девушка встревожено спрашивает: что с тобой? Время поджимает, ты доводишь ее до дома, пытаешься поцеловать у подъезда. Хорошо, если она уклоняется, а если нет? Ты торопливо договариваешься с ней о встрече через неделю, и бежишь по опустевшим улицам города. Но кто знает, что будет через неделю. Правда, и вечера, и девушки были позже. Пока же мы только втягивались в учёбу, а все свободное время предавались (вернее, предавали нас), строевым занятиям.
      
       А что касается Маликова, то он рассказывал, когда мы уже оканчивали училище, его вызвал Аносов и предлагал зачислить на второй курс судоводителей, чтобы он ещё на два года оставался в училищном оркестре. Обещал ему при этом всяческие поблажки. Но Толик собирался жениться, да и хотелось уже самостоятельности, он отказался. Позже он плавал в Эстонском пароходстве. К сожалению, умер он молодым.
      

    0x01 graphic

    Толик Маликов

      
       Сигналы "Подъем" или окончания занятий Толик предварял первыми тактами какой-нибудь популярной тогда мелодии, чаще всего это был "Вишнёвый сад". Мы воспринимали это с большим энтузиазмом, особенно, когда Толик исполнил это первый раз. Тогда он стал героем дня всего училища. Было это во время занятий и на перемене к Толику подходили ребята со старших курсов и одобрительно похлопывали его по плечу, что для первокурсника считалось большой честью.
      
       Утренний сигнал "Подъем" дневальные по ротам дублировали голосом, истошно вопия: "Рота, подъем"! Некоторые при этом ещё и бестолково дули в боцманские дудки, которые, как и повязки на рукавах, носили дневальные и дежурные по ротам. Только у дежурного повязка была синего цвета с белой продольной полосой посредине, она носила название "рцы" - что в церковно-славянском алфавите, на флоте обозначается синим флагом с белой полосой. У дневального повязка была красная с белой полосой, специального названия не имела и котировалась значительно ниже. Дневальные, в отличие от дежурных, подчинённых "не имут" и занимаются, кроме несения службы при тумбочке, уборкой кубриков и гальюнов, под наблюдением дежурного по роте. Правда, в гальюнах после отбоя их часто подменяли бедолаги, получившие наряд вне очереди.
       Кстати о дудках. Помню, Риммер в колхозе рассказывал, что когда он учился в училище, они должны были сдавать зачет по сигналам на дудке. Сигналов этих насчитывалось десять или пятнадцать. Причём, до тех пор, пока не сдашь сигналы, не пускали в увольнение.
       - Я, со своими музыкальными способностями, все три года просидел бы без увольнений.
      
       Но возвращаюсь к подъёму.
       Сразу после подъёма раздавалась команда:
       - Рота, выходи строиться на зарядку!
       Объявлялась форма одежды на зарядку, летом - с голым торсом, осенью и весной - в тельниках, зимой в суконках. Если был сильный мороз, зарядку заменяла просто прогулка в шинелях, но в Таллине с его мягкой зимой, это бывало редко.
       Минут через пять после сигнала "Подъем" все училище выстраивалось перед экипажем на Сяде и по команде: "Бегом марш"! мы бежали вверх по Сяде, громыхая ботинками по булыжникам. Выбегали на Пикк, поворачивали направо. Потом пробегали небольшим переулочком мимо старинной часовни около ворот Старого города с башней "Толстая Маргарита" и, в конце концов, оказывались на Вене рядом с экипажем, пробежав метров 700 - 800.
       В переулочке был расположен маленький магазинчик "Piim - Молоко". Когда мы пробегали мимо него в начале восьмого, магазин был ещё закрыт, но около его дверей уже стояло несколько решетчатых ящиков с бутылками молока и кефира, доставленные к магазину ранним утром. К открытию магазина подходили продавцы, грузчик. Они заносили ящики в помещение, и начиналась торговля. Все первокурсники, приехавшие из России, первое время испытывали шок при виде этих, стоящих без присмотра продуктов, которые никто не пытался украсть. Старшекурсники, привыкшие к этому зрелищу, посмеивались над их удивлением. Так повторялось из года в год.
       Проведением зарядки руководили старшины рот под бдительным оком дежурного офицера. Чем холоднее было, тем старательнее и интенсивнее выполняли мы упражнения, которые показывал старшина. Иногда, если у дежурного офицера было плохое настроение, мы и зимой бегали на зарядку в тельниках. Особенно грешил этим Кангро. Как-то, проходя мимо нас, когда мы синели на снежном фоне полосками своих тельников и краснели носами, женщина средних лет, громко сказала:
       - Да, ребята, я бы своего сыночка к вам не отдала.
       После окончания зарядки мы не шли пешком в экипаж, который был в двух шагах, а снова пробегали эти же 800 метров, но уже в обратном направлении.
       Потом заправка коек и умывание. Когда койка заправлена, на одеяле не должно быть не единой морщинки, а подушка должна была смотреться, как белый монолитный куб. Помню, тогда мы считали это злобной прихотью начальства, которую, хочешь - не хочешь, приходится выполнять. У нас в группе все завидовали Генке Лавриненко, который умудрялся спать без подушки. Он аккуратно ставил ее, один раз давно взбитую, по вечерам на тумбочку, а по утрам бережно водружал на прежнее место. Сейчас я понимаю, что каждый раз интенсивно взбивая подушку, мы не давали вате слёживаться.
       В умывальнике было два отдельных крана: холодной и горячей воды, смеситель отсутствовал. Горячую воду мы использовали для бритья, для умывания она не подходила, слишком уж была горяча. Умываться приходилось холодной, что поначалу делали мы с отвращением, но уже через пару месяцев это уже не вызывало у нас отрицательных эмоций.
      
       Около восьми часов раздавалась команда: "Выходи строиться"! О том, в какой форме выходить, показывала стрелка на стенде у входа, указывая на соответствующий номер формы одежды. Всего форм было пять:
      
    N 2 - белая форменка;
    N 3 - синяя суконка;
    N 4 - в бушлатах;
    N 5 - в шинелях и фуражках;
    N 6 - в шинелях и зимних шапках.
      
       Была ещё и форма N 1 - белые брюки и белая форменка, но носили ее только на знойном юге в летнее время. Балтики это не касалось, мы весь год щеголяли в черных суконных брюках. С 1 мая по 1 октября мы, как и все моряки Советского Союза, носили белые чехлы на мичманках. Это была лишняя морока - чехлы надо было регулярно стирать. За грязный чехол можно схлопотать наряд вне очереди. Да и мало радости, когда Кулларанд начнёт стыдить тебя перед всей ротой за неряшливый вид.
       В 8:00 все училище поротно и повзводно выстраивалось в колонну по четыре на улице Сяде напротив экипажа. В строю у каждого своё место, по ранжиру (росту). В нашем взводе Лешка Клыков, Витька Сергеев, Вовка Малафеев и я - в первой шеренге. Раздавалась команда дежурного офицера: "Шагом марш"! Колонна двигалась по проезжей части, дежурный офицер - рядом по тротуару. Он, как бы, не при чем. Команды на ходу подавали старшины рот. Комментировался переход в училище так:
       - Рота спала, рота встала, рота завтракать пошла.
       Про строй:
       - Что есть строй? Строй - это организованная толпа.
       И ещё:
       - Нас толкнули - мы упали, нас подняли - мы пошли.
       Утром в училище мы ходили коротким путём - по Вене, Суур Карья, Пярну мантее, бульвару Эстония. Впереди и сзади колонны шли флажковые. Когда светло - с красными флажками, когда темно - с красными фонарями. Они перекрывали движение транспорта, когда мы пересекали улицы. Тогда движение в Таллине было, можно сказать, эпизодическим и появление на улице нашей колонны пробок не вызывало. Через распахнутые дневальными по КПП ворота колонна входила во двор училища. Звучала команда: "Разойдись"! Мы расходились по классам, а вскоре разносился долгожданный сигнал на завтрак.
       Строились повзводно на этаже. Завтраку предшествовала утренняя поверка. Старшина группы зачитывает по списку фамилии, присутствующие отвечают: "Есть". В этой, казалось бы, обыденной, процедуре была своя изюминка: как произнести это самое "Есть". Кто-то коротко и чётко, кто-то, растягивая: "Ееесть", кто-то басом, кто-то дисконтом, кто-то громко, кто-то тихо. Тут своя тонкость: ответить надо своеобразно, но и не нарываясь на замечание от старшины. Вся группа оценивает качество звучания ответа, как знатоки в консерватории оценивают звучание скрипки солиста. И потом можно выслушать комплимент:
      

    0x01 graphic

    Более чем через пятьдесят лет Анатолий Бельский, судоводитель, выпускник 1961 года, реконструировал нашу пробежку на зарядку и переход в училище. С его любезного согласия я привожу эти реконструкции. Правда, схема пробежки, которую я описываю и выполняемая Анатолием в его годы учёбы, не совсем совпадают.
    Но так ли это важно теперь.

      
       - Ну, ты молодец, выдал сегодня.
       Старшины групп докладывают старшине роты:
       - Товарищ старшина, в группе такой-то на поверке присутствует столько-то человек. В наряде столько-то. Самовольно отсутствующих нет.
       Старшина роты и сам проголодался, поэтому с удовольствием подаёт команду:
       - Рота, нале... во! В столовую шагом марш! Сбить ногу!
       Эту команду можно бы и не подавать. Ещё в первые дни пребывания в училище нам объяснили, что по перекрытиям: этажам, мостам в ногу не ходят. И уж, наверное, лет сто пятьдесят приводят пример, как воинская часть шла по мосту в ногу, и мост рухнул. Учёные потом объяснили, что колебания моста, вызванные одновременными ударами сотен ног по мосту, вошли в резонанс с его собственными колебаниями, и он развалился.
       Нам нужно с третьего этажа спуститься в подвал, столовая там. Спускаемся не по парадной лестнице, а, по лестнице, так называемого, "чёрного хода". Кроме как с этажей попасть в него можно только со двора. Естественно, спускаться по лестнице удобнее, держась за перила, тем более что толпа сзади напирает, проголодались все, но звучит команда:
       - Держаться правее.
       По лестнице могут подниматься идущие на работу преподаватели и обслуживающий персонал. Главное, их не снести.
       Наконец мы в столовой. На первом и втором курсах мы сидели за столами по десять человек, на третьем - столики были на четверых. Подходим к столам. По команде: "Сесть", приступаем к завтраку. Завтрак в будние дни все три года был один и тот же: бутылка кефира и половина батона на человека. Кроме того, несколько ложечек сахарного песка. С сахаром часто устраивали шутки: часть наряда завтракала позже. Кефир, хлеб и сахар для них оставались на столе. Часто шутники перед уходом роты с завтрака сахар пересыпали в солонки, а соль - в сахарницы.
      

    0x01 graphic

    Переход из экипажа в училище и обратно.
    Короткой стрелкой в сторону показано направление на пивбар "16 ступенек".
    О нём читай ниже.

      
       Понятны чувства пришедшего на завтрак с нарядом, когда оказывается, что вместо сахара он положил в кефир соль. Тем более, что первое время мы уходили с завтрака голодные, как волки. Кефир и батон заглатывались в момент, и мы озирались по сторонам в поисках ещё чего-нибудь съестного. Хлебом делились с нами ребята со второго курса, они помнили, что сами испытывали год тому назад. Мы с удовольствием подъедали и его. К весне нам уже хватало того, что давали, а, став второкурсниками, мы и сами стали делиться хлебом с новыми салагами. Организм вошёл в режим, и хватало двух-трёх кусочков батона.
       А ведь в начале каждый лишний кусок хлеба за завтраком, попавший на наш стол, чтобы никому не было обидно, бросали "на морского". На "морского" у нас бросали всегда, если нужно было кого-то выбрать для чего-нибудь хорошего или наоборот. Делалось это так: решали, с кого начинать считать, а потом по команде:
       - Раз, два, три, - каждый выбрасывал вперёд кулак с некоторым, произвольно взятым, количеством несжатых пальцев.
       Считали количество пальцев, суммировали и начинали счёт. На кого выпадало, тот и оказывался счастливчиком или наоборот, смотря по тому, на что бросали. Самое главное, обижаться было не на что, все решалось по-справедливости. Шутки же с сахаром проходили раза два-три, потом уже на них никто не покупался, и они ушли в небытие сами собой.
       Сразу после завтрака женатые курсанты шли в санчасть, где их поили настоем шиповника. У нас это комментировалось так: жеребцы пошли на водопой.
      
       После завтрака с 9:00 и до 13:00 занятия. Как и везде, 45 минут урок, 15 минут перемена. Начало урока - по звонку, об окончании урока извещает труба Толика Маликова, дублирует трубу - звонок.
       На каждый день назначался дежурный по группе. После звонка все рассаживались по местам, дежурный стоял у стола преподавателя. Когда открывалась дверь и входил преподаватель, дежурный подавал команду:
       - Встать! Смирно!
       Докладывал:
       - Товарищ преподаватель (если это был офицер, то обращались по званию), на ваших занятиях присутствует группа 1б с/м (на первом курсе) в количестве стольких-то человек. В наряде - трое. Дежурный по группе курсант (фамилия).
       Преподаватель здоровался:
       - Здравствуйте, товарищи курсанты.
       - Здравия желаем, товарищ преподаватель!
       - Садитесь.
       Дежурный командовал:
       - Вольно! Сесть!
       Начинались занятия. Кстати, преподаватели и офицеры обращались к курсантам только на вы. Преподаватели - по фамилии, офицеры в строю или по службе: курсант ... и фамилия. В неформальной обстановке - просто по фамилии. По имени никто никогда курсантов не называл
       Первые дни преподаватели устраивали перекличку по журналу, названный должен был встать и ответить: "Есть". Потом, когда они узнали всех нас по фамилиям, в перекличке отпала необходимость, достаточно было доклада дежурного.
       Помню, удивил нас всех Анатолий Степанович Симоненко. Он после первой же переклички стал всех нас называть по фамилиям. Мы даже поручили ребятам, сидевшим за столом, рядом с преподавательским, посмотреть, нет ли у него шпаргалки, на которой нарисованы столы и подписаны фамилии, сидящих за каждым из них. Но ничего такого обнаружено не было. Мы поделились своими сомнениями с ребятами со второго курса, и они сказали нам, что у Анатолия Степановича такая память, что он все запоминает с первого раза и навсегда. Мы и сами потом неоднократно убеждались в этом.
       Высокий, худощавый с бледным лицом, он тихим ровным голосом читал свой предмет. В термодинамике длиннющие формулы, он писал их на доске одну за другой, изредка комментируя: "от этого переходим к этому, от этого - к этому". Периодически он поворачивался к нам:
       - Все ясно?
       Всегда находилось несколько человек, которым хватало мужества сказать, что неясно ничего. Анатолий Степанович тем же ровным голосом говорил:
       - Ну что вы, товарищи, это же так просто. От этого - к этому, от этого - к этому.
       После чего он поворачивался к доске и продолжал исписывать ее формулами дальше.
       Ребята со старших курсов говорили, что раньше он здорово поддавал, но потом у него обострилась язва, пить пришлось бросить. Часто на лице у него появлялась гримаса, как будто он испытывает сильную боль.
       Позже я слышал, что после ухода Аносова, он, став начальником училища, снова начал крепко выпивать. Умер он сравнительно молодым, в пятьдесят с чем-то. Из, официально называя, "преподавательско-офицерского состава" мы больше всех любили его, хотя он специально ничего не делал для того, чтобы заслужить нашу любовь. Он был честным, порядочным, хорошим человеком и с уважением относился к каждому.
       На втором курсе у меня был период, когда из-за личных дел мне показалось, что почва уходит из-под ног, и стало как-то не до учёбы. Анатолий Степанович вызвал меня к себе. Не говоря ничего лишнего, он объявил:
       - Филимонов, вам предоставляется пять суток отпуска. Доложите командиру роты и езжайте, разберитесь со своими делами.
       Я никому ничего не говорил, и ни о чем не просил. Как всегда, он знал обо всех все и, в случае нужды, старался помочь. Да и позже, когда я уже окончил училище, однажды мне потребовалась рекомендация от авторитетного человека. Я обратился с просьбой к Анатолию Степановичу. Вскоре в руках у меня была бумага с очень хорошей характеристикой. И хотя прошло много лет и со многими людьми приходилось мне сталкиваться, я и сейчас очень тепло вспоминаю его.
      
       Что-то я смотрю, о ком бы я не говорил, заканчиваю одной и той же фразой: умер он в таком-то возрасте. Был такой старый анекдот: Профессор спрашивает студента на экзамене:
       - Что вы можете рассказать мне о выдающихся химиках XVIII века?
       - Все они давно умерли, сэр.
       Я рассказываю о событиях, которые происходили, правда, не триста, а лишь пятьдесят лет тому назад. Но все равно, большинства из тех, о ком я говорю, к сожалению, уже нет в живых. Пусть они оживут хотя бы в моих воспоминаниях.
      
       Надо сказать, что в училище был сильный преподавательский состав, и относились они к своим обязанностям не формально. Весь учебный процесс был построен на том, чтобы дать курсантам как можно больше знаний.
       Симоненко, Жуховицкий, Антонов, Дидык, Белая, капитан третьего ранга Риммер и другие все время контролировали, как усваивается материал. Поэтому на самоподготовке мы не только играли в морской бой или читали художественную литературу, но и готовились к занятиям следующего дня. С двойками в выходные не увольняли. Возвращаюсь к нашему распорядку дня.
      
       В 13 часов звучал долгожданный сигнал на обед. Мы опять строились на этаже и шли в столовую. Обычно, ещё на предыдущих переменах кто-нибудь из ребят успевал сбегать в столовую и узнать обеденное меню, большей частью это бывал Валька Осадчий. Очень любили мы дни, когда на второе была запеканка - пшённая или картофельная с мясным фаршем. Запеканки были политы очень вкусным соусом.
       С нашими эстонцами у нас были расхождения в гастрономических вкусах. Они очень любили на второе "мульгикапсад" - тушёную квашенную капусту с перловкой и свининой. У нас это блюдо особых восторгов не вызывало. Зато, они не ели на гарнир гречку, им ее заменяли перловкой. А при виде кабачковой или баклажанной икры в качестве холодной закуски, они морщили нос, давая всем видом понять, что это блюдо уже кто-то ел.
       К нашему приходу на столах стояли холодная закуска, компот и бачок с супом, который разливал по тарелкам бачковой. Бачковали мы по очереди. Потом официантки приносили тарелки со вторым. На третьем курсе мы сидели за столиками на четверых, и все приносили нам официантки.
       Компот мы смаковали. Казалось, вкуснее этого компота мы нигде ничего не пили (из компотов, конечно). Бывая дома в увольнении, я рассказывал о нашем знаменитом компоте. Мама варила к моему приходу свой, и каждый раз интересовалась:
       - Ну, как он тебе?
       Я честно отвечал, что в училище компот лучше. Мама пыталась у меня выяснить, какие компоненты в него кладут и, в частности, не добавляют ли туда лавровый лист, он, якобы, придаёт компоту особую пикантность. Я отвечал, что лавровый лист мне там не попадался, но вкус у компота и без него изумительный. Много позже мама призналась мне, что она даже ездила к нашим поварам и расспрашивала их, по какому рецепту они готовят компот, который не устаёт нахваливать ее сын.
      
       После обеда ещё два часа занятий и, наконец, личное время до 18.00. Это очень хорошее время. Можно читать книгу, написать письмо, потрепаться с ребятами, сыграть в морской бой или шахматы. В это же время старшина группы писал на доске фамилии заступающих завтра в наряд и дежурство по классу.
      

    0x01 graphic

    В личное время: Хальзов (спиной), Прибавкин, Малофеев, Снопов, Сесютченков,
    Морданенко, Маликов, Авдеенко, Филимонов, Осадчий, Александров.
    Что-то пишет - Сергеев,     перед ним, Трифонов.

      
       Многие в личное время пытались вырваться в город. В этом плане задачу облегчало то, что экипаж, как я говорил, был расположен отдельно от училища. Нужно было только придумать вескую причину необходимости твоего пребывания в экипаже. Тем более, что к этому времени на КПП приходил обычно дежурный офицер, который и решал, кого выпустить, а кого нет. Не убиваемой причиной было заступление с завтрашнего дня в наряд - необходимо погладить форму, привести себя в порядок. Одни офицеры выпускали из училища довольно легко, у других выйти было сложно. Особенно лютовали на КПП майор Давиденко и старший лейтенант Утёнок. Давиденко на все доводы, кроме подготовки к наряду, с украинским придыханием произнося букву "Г", вопил:
       - А я вам ховорю, товарищ курсант, нет!
       И чтобы ты не пытался ему объяснить, в ответ слышал все то же:
       - А я вам ховорю....
       Мы вздохнули с облегчением, когда летом 1958 года он уволился в запас и уехал в Питер. Говорили, что он стал работать комендантом экипажа в ЛВИМУ им Макарова. Мы тем курсантам не завидовали. Непросто было пройти через КПП, когда там был убеждённый службист капитан-лейтенант Кангро.
       Но все же мы с моим другом Вовкой Малофеевым, родители которого жили недалеко от моей мамы, или через КПП всеми правдами и неправдами, или через забор, который отделял училищный двор от двора милиции, частенько сбегали с личное время домой. Надо сказать, что милиционеры довольно спокойно относились к тому, что порой в их двор сыпятся с забора грозди курсантов. Но смывшись в город, нужно было ещё и вернуться в училище, не нарвавшись на неприятности. Надо сказать, мне в этом плане везло, я словно чувствовал, когда на КПП стоял дежурный офицер, вышедший на охоту за возвращающимися самовольщиками. Это было любимое занятие Утёнка и Давиденко. Помню, как-то мы с Вовкой Малофеевым возвращались после того, как через забор смылись в личное время по домам. Подходя к училищу, я сказал:
       - Давай через забор полезем.
       Но Вовка возразил:
       - Сегодня Кулларанд дежурит, он на КПП отлавливать не ходит.
       - Нет, я все-таки через забор.
       Пришёл в класс, а через несколько минут появляется озадаченный Вовка:
       - Надо же, стоял Кулларанд на КПП. Теперь два вечера после отбоя драю гальюн. Все, теперь как ты, так и я.
       Если же ты в этот день заступал в наряд, то ни о каком городе нечего было думать. В наряд заступали от каждой роты дежурный по роте и двое дневальных. Кроме того, от механиков-первокурсников - двое дневальных по КПП училища, от водителей - дневальные по КПП экипажа. Был и рассыльный при дежурном офицере. От третьего курса водителей заступал в наряд помощник дежурного по училищу (помдеж), от механиков - дежурный по экипажу - самая лучшая должность в наряде. Знаю по личному опыту.
       Без четверти пять наряд строился на развод в вестибюле. Развод проводился под оркестр. От нашей группы в оркестре играли трое: Толик Маликов, Валерка Данилов, невысокий крепкий, очень толковый паренёк из Белоруссии, он играл то ли на флейте, то ли на валторне, и Коля Морданенко, бывший музыкальный воспитанник, закончивший потом училище с красным дипломом. Не помню, как назывался его инструмент, но несчастный Коля был весь обвит им, как кролик удавом, наружу торчали только голова, руки и ноги.
      

    0x01 graphic

    Коля Морданенко

       Вообще, оркестранты жили неплохо. В наряды их почти не ставили, учитывая, что им каждый день приходилось играть на разводе. А так как в пароходстве не было своего оркестра, частенько наших ребят снимали с занятий, и они играли там как на торжественных мероприятиях, так и на печальных - похоронах ветеранов пароходства.
      
       Возвращаюсь к разводу. Выстроенный в две шеренги наряд осматривал помдеж. Все должны были быть подстрижены, выбриты, форма отглажена, никаких отступлений от формы не допускалось. Особое внимание обращалось на "дисциплинки". "Дисциплинка" - это кусочек тельника, вставленный в ворот белой форменки. Летом бывало жарко ходить в тельнике и форменке, вот вместо тельника некоторые (большинство) и вставляли его имитацию.
       В 17:00 под звуки встречного марша появлялся дежурный офицер. Помдеж подавал команду: "Смирно!" и докладывал ему, что наряд для развода построен, замечаний нет. Дежурный офицер здоровался с нарядом, ещё раз осматривал внешний вид заступающих, проверял, не надел ли кто-либо "дисциплинку". Для Утёнка, например, было счастьем отловить тщательно замаскированную под тельник "дисциплинку", пропущенную помдежем. В этом случае злополучный клочок тельника безжалостно выдирался, а обладателю его давалось две минуты на приведение формы в порядок. Несчастный нёсся галопом в группу со словами:
       - Ребята, горю, дайте кто-нибудь тельник!
       Торопливо натягивал на себя тёплый, нагретый чужим телом тельник и так же галопом нёсся вниз. Вытягивался перед дежурным:
       - Разрешите встать в строй?
       Иногда за разрешением следовала фраза:
       - За нарушение формы одежды - два наряда вне очереди.
       - Есть! Два наряда вне очереди.
       Затем дежурный офицер инструктировал об особенностях службы на ближайшие сутки. Завершал инструктаж вопрос:
       - Вопросы по службе есть? Больные в строю есть?
       Таковых обычно не оказывалось. Следовала команда:
       - Наряд, смирно! Направо! По местам службы шагом... марш!
       Снова звучал оркестр, и наряд на сутки оказывался выключенным из обыденной училищной жизни: прослушивания политинформации, учебного процесса, строевой подготовки и прочих придуманных начальством измывательств над курсантами. Мне в своё время довелось отстоять в наряде и дневальным по КПП, и дневальным по роте, и дежурным по роте, и дежурным по экипажу, о последнем даже сейчас вспоминаю с лёгкой грустью. Стоять дежурным по экипажу было одно удовольствие. Помдеж оставался за старшего по учебному корпусу, когда личный состав переходил в экипаж, то есть с начала одиннадцатого вечера и до начала девятого утра следующего дня, то есть, только ночью. Потом приходит училище, приходит дежурный офицер и помдеж уже у него на подхвате.
       Другое дело дежурный по экипажу. В восемь часов все ушли в училище, ты в экипаже остался старшим. Пока все курсанты грызут гранит науки в учебном корпусе, ты в комнате отдыха дежурного офицера, где он проводит ночь, развалившись на его кровати читаешь какой-нибудь романчик, время от времени принимая доклады дежурных по роте о завершении приборки и отвечая на телефонные звонки. Можно и вздремнуть часок - другой. Не жизнь, а малина.
       Если же в экипаж направлялся Новицкий, дежурный офицер, или кто-нибудь из командиров рот с целью проверки несения службы нарядом, иногда бывало такое, помдеж всегда позвонит дежурному по экипажу, предупредит. Так что застать нас врасплох никому из проверяющих не удавалось. Путь до экипажа занимал пять - семь минут. К их приходу у ротных тумбочек стояли дневальные, кому положено - интенсивно занимались приборкой, а дежурный по экипажу встречал у входа, подавал команду: "Смирно" и докладывал, что за время несения службы происшествий не произошло.
      
       В 18:00 раздавался сигнал на ужин. Если я в этот день побывал дома, то для меня он не был долгожданным, но ужинал я все равно с аппетитом.
       После ужина - три часа самоподготовки. Так же каждые сорок пять минут звенит звонок на перемену, теперь уже без трубы Толика. На самоподготовке каждый занимается своими делами. Кто-то, действительно готовится к завтрашнему дню, кто-то читает книгу, кто-то пишет письмо, не обязательно родителям, большинство так же занимается своими делами, непосредственного отношения к учёбе не имеющими. Старшина группы следит, чтобы внешне все выглядело более или менее пристойно. Иногда в класс заглядывает дежурный офицер или кто-нибудь из задержавшихся в училище преподавателей. Тогда все лишнее со столов убирается, срочно извлекаются конспекты и все с сосредоточенным видом углубляются в них. Очень любили преподаватели увидеть, как кто-нибудь с конспектом в руках у доски разбирается с их предметом: пишет формулы, рисует графики и т.д. Однажды меня случайно застал за этим занятием Симоненко и с тех пор относился ко мне явно одобрительно. Что же касается писем, то первые несколько месяцев чуть ли не каждый день писали их все. Писали родным, писали друзьям, товарищам и, конечно, девушкам. Иногда кто-нибудь просил:
       - Дай адрес какой-нибудь знакомой девчонки, напишу ей. Начиналось такое письмо примерно так: "Здравствуйте незнакомая девушка Маша! Пишет вам незнакомый курсант Ваня. И т.д.".
       Со временем писательский пыл у большинства угасал и даже наоборот. Бывало, секретарь Аносова вызывала кого-нибудь из ребят и говорила:
       - На имя начальника пришло письмо от твоих родителей. Интересуются, почему ты им не пишешь уже несколько месяцев, спрашивают, что с тобой. Я его пока придержу, но если ты завтра не покажешь мне письмо домой, вложенное уже в конверт, я сразу же передам письмо твоих родителей начальнику, а он, сам знаешь, как реагирует на такие вещи. Вспыльчивый Аносов реагировал на "такие вещи" бурно, все это знали, и поэтому в тот же вечер провинившийся усаживался за письмо на родину. И когда письмо родителей, спустя день - два все же попадало к Аносову, вызванный для проработки курсант искренне удивлялся:
       - Не знаю, в чем дело, я только недавно написал им. Почта, наверное, плохо работает, задержалось где-то. То, что письмо было отправлено, пусть только вчера, позволяло изображать это удивление очень естественно, даже не прибегая к системе Станиславского. Довольно спокойно прочитав небольшую нотацию, Аносов отпускал с миром.
      
       В 22:00 раздавался сигнал об окончании самоподготовки. На этаже по группам строимся на вечернюю поверку с неизменным "есть" на разные лады, и в темпе во двор - на построение для перехода в экипаж. В классах остаются только дежурные, производят приборку. Спускаясь по мраморной лестнице, я бросал взгляд на одно из больших зеркал, установленных у входа в актовый зал. Оттуда на меня смотрел высокий, худой, коротко остриженный парень в морской форме. Поначалу мне непросто было осознавать, что это - я. Потом привык, к тому же, со временем и волосы отрасли, и вес я набрал, стал даже плотнее, чем был до училища. Да и к форме привык, она стала как бы второй кожей.
      
      

    . 0x01 graphic

    Октябрь 1957 г

      
       Вечерний переход совмещался с, так называемой, прогулкой. Поэтому мы шли более длинным путём: выходили на площадь Победы, пересекали ее, по улице Харью выходили на Ратушную площадь и с неё по узкому короткому переулочку на ставшую нам родной улицу Сяде. Часто на переходе пели, каждая группа, за редким исключением, - своё. Исключением был куплет, посвящённый Утёнку.
      
       В 23:00 опять-таки труба Толика возвещала об отбое. К этому времени большинство ребят уже лежали в кроватях. Выключался свет, оставалась только синяя лампочка у двери. Громко разговаривать запрещалось. Дневальные приступали к уборке в коридорах и гальюнах, иногда их подменял кто-то из получивших наряд вне очереди.
       Дежурный офицер обходил кубрики, проверял, все ли на месте, аккуратно ли сложена форма на банках. Если находил непорядок, поднимал виновного и заставлял сложить форму как положено. Радости мало, если ты только заснул, как тебя будят и читают пространную нотацию о необходимости соблюдения установленного порядка во всем. Что только благодаря этому суда бороздят просторы морей, спутники летают в космосе, а враги боятся к нам сунуться, так как знают, что границы на замке, и каждый на своём посту бдительно несёт службу. Но они все время высматривают какую-нибудь слабину, чтобы пробраться к нам и вредить нам. И неправильно сложенная на банке форма - это прямое потакание империалистам.
       Ты слушаешь всю эту галиматью, стоя в трусах и тельнике навытяжку перед дежурным офицером, клюёшь носом, что он принимает за твоё согласие со всем, что он несёт, а в голове у тебя одно: скорее бы снова бухнуться в тёплую койку. Поэтому проблемы с укладкой формы были только на первых неделях нашего пребывания в училище. Проникнувшись важностью этого вопроса для начальства, все стали складывать форму идеально. Дураки учились на своих ошибках, умные - на чужих. И снова не могу не упомянуть Утёнка, потому что очень он любил читать подобные нотации.
      
       Уже несколько раз встречалось это имя, вернее, прозвище в этом моем "мемуаре". Стоит рассказать об Утёнке подробнее, хотя я и нарушу хронологию повествования. Но что поделаешь, я и так все время забегаю вперёд.
       Ведь если говорить о хронологии, то я остановился на первых днях нашего возвращения из колхоза. Потом, как-то незаметно для себя описал обычный день нашей училищной жизни от подъёма до отбоя, даже наряд туда включил. Теперь об Утёнке подробнее.
      
       "Утёнок" - капитан (в 1957 году, когда я поступил в училище, ещё старший лейтенант) - И. Д. П-ко (не буду называть его фамилию, у него был сын) уже носил свою своеобразную, но очень подходящую к нему кличку. Он все время хорохорился, пытался что-то из себя изображать, но больше чем на утёнка не тянул, к тому же у него был утиный нос, и весь он был какой-то золотушный. Насколько я помню, он окончил Лиепайское (известно оно больше было как Либавское) военно-морское училище береговой обороны. Было это году в 1954-1955. Служить он был направлен в Рижское нахимовское училище. В 1956 году РНУ произвело последний выпуск и было закрыто. Для прохождения дальнейшей службы Утёнок был переведён в ТМУ. Туда же, а не в военно-морское училище, куда направлялись обычно нахимовцы, на беду Утёнка, почему-то поступил и выпускник РНУ 1956 года Эдуард Стрижевский. Ему, я думаю, Утёнок и обязан тем, что его "нахимовская" кличка" стала известна и в ТМУ. У нас он был командиром роты на втором и половине третьего курсов. Утёнка дружно ненавидело все училище, потому что он старался портить жизнь не только курсантам своей роты, но, при случае, пытался прихватить любого. Выследив и поймав в городе курсанта, находящегося в самоволке, он испытывал, по-моему, не меньшую радость, чем какой-нибудь индейский вождь времён покорения Дикого Запада, захватив в плен бледнолицего. Когда Утёнок был дежурным офицером и вечером сопровождал переход училища в экипаж, откуда-то со шкентеля колонны нет-нет, да и раздавалось: "Утя-утя-утя". Естественно, он только матерел в ненависти к нам.
       В начале 1958 года в ВМФ производилось упорядочение по разделению военно-морских училищ на высшие и средние. Оказалось, что программа подготовки курсантов в Лиепайском училище береговой обороны соответствовала программам высших учебных заведений и всем офицерам, в своё время окончившим его, постфактум были вручены дипломы о высшем образовании и соответствующие значки. Полученным дипломом Утёнок перед нами не размахивал, но училищный значок он умудрялся нести на груди так, что маленький белый ромбик затмевал самого Утёнка. Создавалось впечатление, что не значок при Утёнке, а Утёнок при значке. А вскоре он был ещё и произведён в капитаны. Утёнок ликовал, с лица его не сходила улыбка от восхищения самим собой. Курсантская масса быстро среагировала на эти события. Однажды вечером на переходе одна из рот запела в качестве строевой песни:
      
    Утёнок десять лет трудился,
    Чтоб капитана получить.
    Дурак, он лучше бы напился,
    Уже майором мог бы быть.
      
       Исполнялось это на мотив старинной студенческой песни о Копернике, которая была несколько перефразирована. Конечно, не шедевр, но встречено было всеми с большим одобрением, и не раз ещё звучали эти куплеты в исполнении всего училища на переходах в экипаж, поднимая настроение у всех, кроме самого героя произведения. Стоило только кому-то запеть "Утёнка", как тут же к одинокому голосу присоединялось 360 курсантских глоток. В едином порыве сливались голоса русских и эстонцев. Не помогали и вопли Утёнка:
       - Отставить!!!
      
       Хотя, обычно, на переходах русские группы пели свои песни, эстонские - свои. Наши эстонцы, группа "а с/м", часто пели какую-то жалостливую песню о трудной жизни солдата в армии. Припевом песни были слова:
      
       Sai, sai, sai. (Булка, булка, булка)
      
       Это было особенно актуально на первом курсе. К вечеру мы обычно были голодны, как волки и при подходе к Ратушной площади, с согласия старшины, один из ребят, заранее собравший у желающих деньги, бежал в булочную. В экипаж он приходил с грудой батонов, которые нёс в охапке, как дрова. И мы перед сном сидели в баталерке и, чавкая, молча пожирали это батоны, запивая их водой из-под крана. Так что, sai - это был и крик души.
       Кроме того, по радио в те годы часто звучала бравурная песня:
      
    В защиту мира, вставайте люди,
    Ряды плотней, страна к стране,
    И пусть над миром сильней орудий
    Призыв наш реет: Не быть войне.
      
       Наши эстонцы пели ее так:
      
       Sa situ, Mira, kolhosi tali.
      
       Может быть, я где-то допустил ошибку в написании эстонских слов, прошло 50 лет. Дословный перевод на русский: "Ты с... (мягко говоря, производи навоз) Мира (имеется в виду кобыла) в колхозной конюшне". Песню эту особенно радостно приветствовали, попадавшиеся нам навстречу, прохожие-эстонцы. Иногда кто-то запевал частушку:
      
    А мы с миленьким моим
    Целовались до зари,
    Целовались бы ещё,
    Да он     ушёл в училищё.
      
       Ну, а раз уж я заговорил о песнях, не могу не привести слова знаменитых "Коряг- мореходов", их исполняли часто:
      
    Всю жизнь ведут походы
    Коряги- мореходы,
    Как шведы погорают иногда,
    Не тужат по красоткам,
    А дружат с мореходкой
    И ей не изменяют никогда.
      
    То с севера, то с юга
    Приносят волны друга.
    То парус, то труба     мелькнёт в порту.
    И вот на берег сходят
    Коряги- мореходы,
    А через час они уже спирту.
      
    О нас молчат газеты
    И плохо мы одеты,
    Но в нас горит матросская душа.
    В любом хорошем месте
    Пьём пиво с водкой вместе,
    Хоть денег у нас нету ни гроша.
      
       Песню эту знал любой курсант мореходного училища, она была как бы негласным гимном всех мореходок.
       Кстати, вскоре после нашего возвращения из колхоза, Кулларанд предложил нашей группе выбрать себе строевую песню. Кто-то из ребят, кажется, Стасик Авдеенко, естественно, с некоторой долей ехидства, предложил "Марш артиллеристов". Дело в том, что год тому назад Хрущёв на ХХ съезде партии выступил со знаменитым докладом, разоблачающим культ личности Сталина, а в "Марше артиллеристов" припев был: "Артиллеристы, Сталин дал приказ...", и повторялся он там неоднократно. Капитан не стал нам указывать на некоторую несвоевременность выбора "Марша артиллеристов" на данном этапе исторического развития, а просто сказал:
       - Это же марш артиллеристов, а мы-то с вами - моряки, и песня нам нужна - морская.
       Ребята захихикали, услышав это "мы", но в принципе он был прав, мы пока что были такие же моряки, как и он. Даже морскую форму в одно и то же время одели. Не помню уж, что, в конце концов, было выбрано в качестве строевой песни.
      
       Но вернусь к Утёнку. В 1957 году Утёнок, насколько я помню, командовал 5-ой ротой. Для нас это было легендарное образование. В ТМУ раньше, как и в другие мореходки, принимали ребят после 7-го класса. Учились они четыре года. Последний набор семиклассников был в 1953 году, окончить училище они должны были в августе 1957 года.
       Раньше у судомехаников в училище было две специализации: механики-паросиловики (они готовились к работе на пароходах, имеющих паровые котлы и паровые машины) и механики-дизелисты, они должны были плавать на теплоходах, имеющих дизельные силовые установки. В училище было принято так: набор одного года готовился как паросиловики, набор следующего - как дизелисты. В 50-е годы в СССР строились, в основном теплоходы, старые пароходы резали "на иголки", и паросиловикам все сложнее и сложнее было найти работу.
       С 1954 года в училища стали набирать десятиклассников, срок обучения сократили до трёх лет, а механиков стали готовить универсалами - и дизелист, и паросиловик в одном лице.
       Получилось так, что механики последнего набора семиклассников оказались паросиловиками. Перспективы у них на работу по специальности, были призрачными. В Эстонском пароходстве, например, из нескольких десятков судов, к этому времени, по-моему, оставалось всего несколько старых пароходов. Самым древним из них был - "Тосно" 1905 года постройки. Парадный ход его был шесть узлов. Однако, для моряков он считался и самым выгодным. До Англии он добирался неделю, вместо трёх-четырёх дней для остальных. За счёт этого, моряки на нем получали больше других валюты.
       У ребят сколотилась инициативная группа, которая стала добиваться от Министерства Морского флота, разрешения, чтобы им в училище прочитали курс по эксплуатации дизельных судовых силовых установок (ССУ) и выпустили их механиками-универсалами. Самое сложное было то, что им для этого на полгода нужно было продлить срок обучения в училище, а это немалые затраты. Мало кто верил в успех их предприятия. Ведь бюрократ испытывает нравственные страдания при необходимости выделить на что-то дополнительное финансирование, особенно, если с этого сам он ничего не будет иметь. Здесь же, естественно, не светило ничего. Правда, времена были другие. Писать в Министерство они начали, я думаю, ещё на первом или втором курсе, и к окончанию четвёртого, как ни странно, получили разрешение проучиться до нового 1958 года, изучая по семь часов в день вожделенные дизельные ССУ. Из них и была создана 5-ая рота.
      
       В это время, как я говорил, старого начальника училища Колоса сменил новый - бывший капитан парохода "Псков" (типа "Либерти") Балтийского Государственного Морского Пароходства (БГМП) 32-х летний Александр Владимирович Аносов. Курсантская молва намекала, что у него была лапа в Министерстве. Он и капитаном стал, не достигнув тридцати лет, что было редкостью в те времена, когда потенциальных капитанов на нашем флоте было гораздо больше, чем имелось в наличии судов. Да и начальником мореходного училища он был, наверное, самым молодым. Но надо сказать, что по деловым качествам он вполне соответствовал должностям, которые занимал. О его капитанских достоинствах я знаю со слов Славки Дмитриева, старшины нашей группы в училище. Он прежде плавал с Аносовым матросом на "Пскове" и кое-чего рассказывал о нем. А что он был хорошим начальником училища, знаю лично, как бывший его курсант. Я ещё вернусь к Аносову, а сейчас расскажу немного о пароходах типа "Либерти" или "Либертосах", как их называли моряки. Они заслуживают того, чтобы о них помнили. Заранее предупреждаю, что, так как пути российского, тогда ещё советского, торгового флота и мои личные разошлись ещё в 1960 году и в памяти моей сохранились лишь осколки моих тогдашних, и так-то не слишком обширных знаний об истории нашего флота, я допускаю, что в рассказ мой могут вкрасться некоторые неточности.
      
       Американские суда типа "Либерти" (Свобода), я думаю, названы по наименованию головного парохода этой серии, как принято на всех флотах. Это были пароходы общим водоизмещением более 14 тысяч тонн (грузоподъёмность около 9000), суда по тем временам, для нашего флота, очень солидные. Строили их для перехода через Атлантику или Тихий океан с ленд-лизовским грузом для Англии и СССР. Причём, рассчитаны они были именно на один переход. Ничего лишнего не было. Комфорт для экипажа - минимальный. Клепали их американосы за два - три месяца и в годы войны построили сотни. Караваны из десятков "Либерти" почти сплошным мостом перекрывали Атлантику от Восточного побережья США до Англии. Они были вожделенной целью как для подводников гросс-адмирала Денница, так и для асов Геринга. "Волчьи стаи" немецких подлодок подкарауливали их на всем переходе. Охотились за ними и бомбардировщики Люфтваффе. Много "Либертосов" лежит на дне Атлантического и Северного Ледовитого океанов, Норвежского, Баренцева и Белого морей, но большая часть добиралась до цели, возвращалась в Штаты и снова шла через Атлантику. Кстати, говорили, что когда знаменитая капитан Щетинина с командой прибыла в Штаты в те годы получать судно, американцы были так потрясены явлением женщины-капитана дальнего плавания, что лично ей подарили один из "Либертосов". В память о когда-то знаменитом французском социалисте, у нас его обозвали "Жаном Жоресом" и он честно послужил советскому торговому флоту более двадцати лет. Хоть в виде парохода от этого Жореса была какая-то конкретная польза. Надо отдать им должное, "Либерти" внесли свой вклад в победу антигитлеровской коалиции. После войны пара десятков "Либертосов" оказались в Союзе. Их слегка обустроили, поставили новое навигационное оборудование. И они, построенные на один переход, плавали у нас до середины 70-х годов. Одним из них и был Аносовский "Псков". Моряки называли его по прозвищу, которое носят псковичи - "Скобарь".
      
       Поменяв "Псков" на ТМУ, Аносов вместе с училищем получил в придачу и пятую роту - головную боль.
       Рота явно выпадала из учебно-воспитательного процесса. Ребята, формально, окончили училище, им уже присвоили офицерские звания, так что карами со стороны военно-морского цикла их было не испугать, визы у них (кому повезло) были открыты. Все они считали себя "сорокотами" (так на флоте называли немолодых людей), хотя было им в среднем лет по двадцать - двадцать два. Правда, некоторые были уже женаты. Училищная муштра была им совершенно ни к чему, что они откровенно и демонстрировали. Руководство училища, не без оснований, опасалось тлетворного влияния роты на остальной здоровый курсантский коллектив. Пятую роту держали особняком и с нами, остальными курсантами, она почти не пересекалась. Я думаю, они негласно заключили с Аносовым джентльменское соглашение: вы нас не трогайте, а мы не будем мешать вам в проведении ваших воспитательных, или как они там у вас называются, процессов. Командиром роты к ним поставили Утёнка. Наверное, по склочности характера, он поначалу пытался перед ними хорохориться, но думаю, ему быстро указали, где его место.
       Пятая рота успешно проштудировала курс вожделенных дизельных наук, сдала по ним госэкзамен, и перед уходом из училища, устроила традиционный в ТМУ ротный вечер. Такой вечер, обычно, включал в себя концерт ротной самодеятельности и то, что сейчас это называется "дискотекой", а тогда просто танцами. Концерт был шикарным. Детали не остались в памяти, но своё восхищение им я помню до сих пор. Начинался концерт с песни в исполнении всей роты, пели ее на мотив популярного тогда советского шлягера "Мишка, Мишка, где твоя улыбка...":
      
    Пятый год живём мы пятой ротой,
    Если надо - десять будем жить,
    Сорокот у нас на сорокоте,
    Но как прежде будем мы дружить.
      
    Куплетов было много, в них рассказывалось о долголетней многотрудной жизни роты в ТМУ. Заглядывая в ближайшее будущее - прощание с родным училищем, они высказывали опасение:
      
    Как бы с нами вдруг не пошутили,
    Как бы не сыграли шутки злой,
    Скажут, сдайте все, что получили,
    Шапки не оставив нам с тобой.
      
    Мишкин, Тришкин сдали все излишки,
    Снял с себя тельняшку Костромской,
    Самые последние штанишки
    Отняли безжалостной рукой.
      
    И так далее в том же духе. Было много ещё блестяще придуманных и исполненных номеров. Мне кажется, Аносов вздохнул с облегчением, когда Мишкин, Тришкин и иже с ними, получив, наконец, дипломы механиков-универсалов, перед Новым годом разъехались по местам распределений. Вопреки их опасениям, им даже шинели оставили. А Утёнок с лета 1958 года стал командовать нашей первой ротой, что, кстати, очень способствовало сплочению роты - в неприятии Утёнка.
       Как-то Толик Маликов пришёл на вечер с большой брошкой на суконке, изображающей утёнка. Утёнок увидел его и сделал замечание:
       - Маликов, на форменной одежде разрешается носить правительственные награды, комсомольский значок и значки спортивных разрядов. Остальное, тем более броши, носить запрещено. Снять немедленно эту гадость!
       Потом добавил:
       - Я знаю, что вы ненавидите меня, но уважайте хотя бы мой мундир.
       На что Толик ответил ему на грани фола:
       - А вы повесьте его на вешалку, я буду его там очень даже уважать.
       Как ни странно, Утёнок никак не отреагировал на очевидное хамство. То ли стушевался, чувствуя отпор, то ли, зная хорошее отношение к Толику Аносова, не стал связываться. Может быть, Утёнок и прослужил бы в ТМУ долгие годы, как некоторые офицеры, но подвела его излишняя ретивость при исполнении служебных обязанностей и неодолимое стремление сделать гадость ближнему, если к таковым можно отнести курсантов его роты. Короче говоря, достал он всех. К сожалению, при этом пострадал один неплохой парень. 31 декабря 1959 года нас, имеющих родственников в Таллине, уволили до 24:00 первого января 1960 года, а, вернувшись из увольнения, мы услышали волнующую весть: сегодня днём один из ребят-второкурсников русской группы, не помню его фамилию, видимо, не совсем ещё придя в себя после встречи Нового года, позвонил в дверь квартиры Утёнка. Когда тот открыл, парень врезал ему по морде. Завязалась драка, в которой перепало обоим. Второго января парня отчислили из училища и сдали в военкомат, он пошёл тянуть матросскую лямку на флот. А Утёнок предстал перед ротой с фиолетовым фингалом под левым глазом, на который мы взирали с нескрываемым злорадством. Правда, Утёнок перед строем выпячивал грудь колесом и говорил:
       - Думаете меня били? Я бил.
       Но участь его была решена. Через несколько дней он ушёл в отпуск и больше мы его не видели. Говорили, что он был переведён в одно из училищ в Одессу. Но такие, как Утёнок, просто так не уходят. Вскоре выяснилось, что в последний день своего пребывания в ТМУ, он понаписал в "Карточки взысканий и поощрений" ребятам, на которых имел зуб, взыскания, которые им не объявлялись. Так Утёнок сделал нам ручкой на прощанье. Честно говоря, мне, индивидуально, Утёнок гадостей не делал, только в составе роты. Но терпеть его дружно не могли все, в том числе и из солидарности с теми, кому он особенно досаждал. Не знаю, жив ли он сейчас. Но не нахожу в душе тёплых слов, чтобы помянуть его. Грустно, когда человек оставляет по себе такую память. Нашей ротой снова стал командовать, теперь уже майор, Кулларанд. Он нас и довёл до выпуска.
      
       В училище почти невозможно было встретить человека в гражданской одежде. Офицеры, само собой ходили в форме. Форму командного состава Министерства морского флота носили и преподаватели. На рукавах тужурок и кителей у них было по три нашивки, что соответствовало должности старпома или старшего механика на судне. Лидия Ивановна Белая, имевшая отличную фигуру, особенно хорошо смотрелась в элегантной чёрной морской форме. Даже офицеры, находившиеся в отставке, предпочитали ходить в форме и при погонах. Помню, у нас появился новый заведующий клубом некий Дараган. Первое время он ходил в гражданском костюме, но спустя пару недель мы увидели его в армейской форме с майорскими погонами. Как-то при мне он объяснял кому-то смену имиджа:
       - Когда я раньше подходил к курсанту с просьбой что-то сделать для клуба, меня чуть ли не посылали, а теперь в ответ слышу только: "Есть, товарищ майор!".
      
       Вообще, надо сказать, что дисциплина в училище была довольно строгой. Начальник ОРСО, командиры рот, офицеры цикла требовали чёткого соблюдения Устава ВМФ. В середине второго курса, попав на стажировку на военные тральщики, мы были поражены фамильярными отношениями между матросами и офицерами. Матросы даже пеняли нам:
       - Ребята, чего вы так тянетесь перед офицерами, расслабьтесь.
      
       С первых же дней после возвращения из колхоза училище стало готовиться к демонстрации 7 ноября - дню очередной годовщины, как тогда называли, Великой Октябрьской Социалистической Революции. В стране тогда это был самый главный праздник, вторым по значению было 1-ое мая - День международной солидарности трудящихся. В эти дни во всех городах, посёлках, сёлах, аулах и кишлаках Советского Союза проходили, так называемые, демонстрации трудящихся. Люди, "рядами и колоннами", как писал В.С. Высоцкий, с портретами руководителей страны, республики или области дефилировали через центральную площадь города, посёлка, села, аула или кишлака, где эти руководители, стоя на мавзолее, трибуне, а то и просто на скамейке (где что имелось), снисходительно приветствовали текущую мимо них людскую массу. В Москве, столицах союзных республик, городах-героях и центрах военных округов проводились военные парады.
       Наше училище раньше участвовало в демонстрациях, а с мая 1958 года стало принимать участие в военных парадах. Но хотя 7 ноября 1957 года мы готовились только к демонстрации, подготовка была серьёзной. По традиции училище и на демонстрациях проходило по площади Победы в парадных расчётах и строевым шагом. У нас, первокурсников, строевые занятия были каждый день, у бедняги Кулларанда к концу дня даже голос садился, а у нас горели ступни от ударов ботинок по асфальту двора. Кулларанд с его: "нога с оттянутым носком поднимается на 15 - 20 сантиметров, рука - вперёд до бляхи, назад - до отказа", - стал уже сниться по ночам. Да и у старших курсов количество строевых на это время было увеличено по сравнению с обычным по расписанию - два часа в неделю. Кроме того, по субботам и воскресеньям мы по паре часов маршировали всем училищем в колоннах по восемь человек на одном из пустынных бульваров Таллина. Тренировки в конце концов принесли свои плоды, за прохождение училища 7 ноября по площади Победы была объявлена благодарность от ЦК Компартии и Правительства Эстонии.
      
       На первом курсе, согласно расписанию два раза в неделю мы, механики, проходили практику в училищных мастерских. Один день был целиком посвящён мастерским, второй - после обеда. Мы переодевались в робы и шли, в отличие от остальных дней, работать не головами, а руками. Мастерские были такие: слесарная, токарная, жестяницкая и кузница. Кузница была в экипаже, остальные размещались в подвале учебного корпуса. Все мастера были эстонцы. По фамилии помню только одного - мастера токарной мастерской Пехку. Видимо, запомнился он по ассоциации с фразой, которую часто слышал в детстве: мастер Пепка чинит крепко. Мы его так и звали между собой - "мастер Пепка". По совместительству он был ещё и мастером спорта по стрельбе и тренировал училищную стрелковую команду. Ему же сдавали мы и зачёты по стрельбе из мелкокалиберной винтовки.
      
       Самым колоритным из мастеров был жестянщик. Ему было под восемьдесят, был он маленького роста с лысой, как колено, головой. У него были большие глаза бутылочного цвета, веки без ресниц и значительный нос картошкой в крупных порах. На носу болтались очки, вместо заушин у них были верёвочки. Синеватого цвета полные, вечно влажные губы были без морщинок. От непрерывного многолетнего буханья молотком по жести он был глуховат, кроме того, из ушей у него вечно торчала вата. Разговаривал он очень громко, а, когда мы, подлаживаясь под него, тоже начинали кричать, он спрашивал, почему мы так орём. Практику у него проходили группы по пять человек. Однако, он требовал, чтобы перед началом работ четверо выстраивались в шеренгу, а пятый подавал команду: Смирно! и докладывал ему по полной форме. Все это он воспринимал очень серьёзно, ну а нам было не жалко: получи, если нравится. Всерьёз его не воспринимали.
      
       Наш класс был разбит на несколько групп: две по пять человек - кузнечная и жестяницкая, и две по десять - слесарная и токарная. Для меня практика началась в кузнице. Кузнечных дел мастер, мы обращались к нему: seltsemees sepp (товарищ кузнец), был лет пятидесяти высокий худощавый мужчина с редеющими темными волосами, зачёсанными назад. Он носил большие роговые очки, ходил в шляпе, имел интеллигентный вид, и его можно было принять скорее за доктора, чем за кузнеца. Я уже говорил, что кузница располагалась в подвале экипажа. Это было просторное темноватое помещение со сводчатым потолком, выложенным старинным кирпичом. У одной из стен стоял горн, воздух к которому нагнетал вентилятор, около него - несколько наковален. В помещении стоял стойкий запах горящего угля. По стенам были развешаны во множестве кузнечные инструменты и приспособления, напоминавшие древние орудия пыток. При известной доле воображения нашу кузницу можно было принять за рабочее место средневекового палача, не хватало только дыбы. Кстати, мне сейчас в голову пришло, что и сам наш seltsemees sepp напоминал палача из фильма М. Захарова "Необыкновенное чудо", только был более поджарым и несколько старше. Кроме того, он был эстонцем, а актёр, играющий палача - еврей.
       Но сначала нас, "кузнецов", определили в помощь двум ребятам второкурсникам из эстонской группы, которые в соседнем с кузницей помещении - экипажной котельной, меняли трубы в отопительном котле. Один из них, невысокий, худощавый с крупной головой, представился Сашей Клочковым, он совершенно не походил на эстонца. Второй тоже худощавый, высокий, прямой, про таких говорят: "аршин проглотил", представляясь, пробормотал что-то вроде: "Витек". Так мы к нему и обращались в дальнейшем, но каждый раз при этом на лице его появлялась недовольная гримаса. Наконец, где-то на второй день нашей совместной работы, при очередном обращении к нему он внезапно выпрямился и, глядя на нас сверху вниз произнёс, чеканя слова:
       - Я не есть Витек, я есть Вийтак! Вий-так! - повторил он по слогам, назидательно покачав указательным пальцем.
       Оказалось, это была его фамилия, и искажение ее на русский лад было ему явно не по душе.
       Мы, салаги, относились к второкурсникам с уважением: надо же, проучились год, и уже могут сами выполнять такие сложные работы. Уже почти готовые механики. Как здесь здорово учат. Сколько же они, вероятно, всего знают. Позже, став второкурсниками, мы сознавали, что до механиков нам ещё учиться и учиться.
       Работа в кузнице началась с того, что мастер научил нас правильно держать молот, определять по цвету, когда металл нагрет до нужной температуры. Затем под руководством мастера мы отковали каждый для себя кузнечные клещи.
       - Как их сделаешь, так и будешь ими работать, - сказал мастер.
       После такого напутствия мы постарались сделать клещи хорошо. В программу входило так же изготовление разных деталей, обучение кузнечной сварке - в первый раз услышал я о таком. Иногда мастер выполнял какие-то училищные заказы. Часто работать при этом молотобойцем он выбирал меня и злился, ругаясь по-эстонски, если я неправильно понимал его команды и лупил молотом не туда. Как-то он прямо у нас на глазах отковал розу, чем привёл нас в неописуемый восторг. Мы и так относились к нему с уважением, а тут он ещё более вырос в наших глазах.
       Через пару месяцев наша кузнечная практика подошла к концу. Мы отковали заготовки пассатижей, которые должны были довести до ума уже в слесарных мастерских, и распрощались с мастером. Конечно, за столь короткое время мы успели только прикоснуться к этому сложному древнему мастерству, но из всех мастерских, работа в кузнице понравилась мне больше всего.
      
       Как-то вскоре после возвращения из колхоза за обедом кто-то с соседнего стола, видимо, продолжая начавшиеся ещё раньше дебаты, швырнул в одного из наших ребят куском хлеба. Тот ответил, подключились и другие. Вскоре в воздухе стаей птиц порхали ломти и горбушки. Прервал это занятие Кулларанд, гневно крикнув:
       - Прекратить немедленно!
       Замеченные им в метании хлеба, получили по соответствующему количеству нарядов, а с нами со всеми в личное время провел беседу капитан второго ранга Постников. До этого мы с ним, практически, не общались, он у нас поначалу ничего не преподавал. Сталкивались с ним только тогда, когда он был дежурным по училищу. Среднего роста, худощавый, с тонким интеллигентным лицом, всегда спокойный, он даже команды подавал, казалось, не повышая голоса. Почему-то он носил очень широкие брюки, широкие - не клёш, а просто они были ему велики. С лёгкой руки Витьки Сергеева, мы между собой называли его "Штаны". Но сейчас Постников был взволнован. Он рассказал, что первую, самую страшную блокадную зиму 1941 -1942 годов он провел в Ленинграде, что на его глазах люди умирали от голода, что именно от куска хлеба порой зависела жизнь человека. К хлебу относились, как к святыне. И швыряться хлебом - это осквернять память погибших от голода наших соотечественников. Кроме того, прежде чем попасть к нам на стол в виде хлеба, пшеницу сеют, обрабатывают, убирают. Ее свозят в элеваторы, перемалывают в муку на мельницах, развозят по всей стране. Пекари пекут из неё хлеб. Это труд миллионов людей, а мы бросаемся им, как куском грязи. Надо сказать, что потом, обсуждая между собой это событие, мы осудили тех, кто бросался хлебом. Особенно непримиримы были деревенские ребята, Саня Снопов и Вик Прибавкин. Саня авторитетно заявил, что у них на Вологодчине за такое дело, как кутёнка, утопили бы в Сухоне. Больше у нас таких случаев не было.
      
       А с Постниковым мы потом много общались. Не помню сейчас, что он нам преподавал, но хорошо помнятся его рассказы, как летом 1942 года он с группой офицеров с Балтики был направлен на Волгу для организации противоминной борьбы. Дело в том, что к этому времени немцы перерезали основные пути между Баку, где в основном добывалась нефть и Центральной частью Союза, где ее перерабатывали. Была дорога через Каспийское море и Среднюю Азию, но этот путь занимал несколько недель, да и пропускная способность дороги была недостаточной, а горючее срочно и в больших количествах было необходимо и фронту, и тылу. Поэтому большое значение приобрели морские перевозки нефти из Баку до Астрахани, откуда можно было отправлять нефть по железной дороге более коротким путём. Часть маршрута пролегала по Волге, и чтобы сорвать перевозки, немцы стали с самолётов минировать Волгу, сбрасывая морские мины. На реке фарватер узкий и перекрыть его гораздо легче, чем на море. Наши танкера и караваны нефтеналивных барж, влекомые буксирами, стали взрываться на подходах к Астрахани. Мало того, что терялась нефть, гибли и суда, а их и так не хватало.
       Сталин приказал наркому ВМФ Н.Г. Кузнецову силами флота обеспечить безопасную доставку нефти по Волге. Так Постников оказался в Астрахани. Балтийцы на Волге из разнородных катеров создали отряды траления, которые стали очищать фарватер от мин, кроме того, из местных жителей были созданы посты наблюдения, каждый из которых контролировал определённый участок реки. Если засекались самолёты, сбрасывающие мины, посылалось сообщение тральщикам и те уже целенаправленно тралили опасный участок реки. Всеми этими мерами удалось значительно снизить потери судов от мин. Постников рассказывал, что в Баку из-за нехватки нефтеналивных плав средств, порой применяли такой метод: сбрасывали в море железнодорожные цистерны с нефтью. Нефть легче воды, цистерны не тонули. Из них собирали караваны, которые буксиры тащили морем в Астрахань, а ведь это несколько сотен морских миль, причём, у Каспийского моря репутация не очень хорошая, штормит оно часто. В Астрахани портовые краны выуживали цистерны из воды, ставили на рельсы, и они продолжали путь, в составе железнодорожных эшелонов. Наверное, только русские до такого могли додуматься. За участие в обеспечении безопасной перевозки грузов по Волге, Постников был награждён боевым орденом.
      
       Приближались октябрьские праздники. Каждый день мы занимались строевыми на училищном дворе. Теперь мы довольно чётко держали строй и когда маршировали, уже не было впечатления, что сыпется горох на барабан. Сто двадцать ног нашей роты одновременно ударяли по асфальту и казалось, что шагает кто-то один, тяжёлый и большой. Но Кулларанд все равно находил какие-то изъяны и каждую свободную минуту выкраивал для строевых занятий. Мы не разделяли его рвения в этом отношении, но нас не спрашивали.
       С пятого на шестое ноября я заступал в наряд дневальным по КПП училища. Дежурный офицер, инструктируя наряд, сказал, что накануне великого пролетарского праздника особенно вероятны провокации со стороны недобитого буржуазного отребья, окопавшегося в Таллине. Все должны проникнуться ответственностью момента и нести службу с удвоенной, нет, утроенной бдительностью. Особенно важная роль отводилась дневальным по КПП. После перехода личного состава в экипаж мы должны были с учебной винтовкой с примкнутым штыком поочерёдно всю ночь патрулировать перед фасадом училища, чтобы предотвратить возможное проникновение коварного врага в учебный корпус. А он, уж поверьте, будет пытаться проникнуть. (Правда, не понятно, что ему там делать - но эту мысль я держал при себе).
       Часов в двенадцать настала моя смена. Повесив винтовку на плечо и подняв воротник бушлата, я под мелким дождём ошивался около подъезда.
       Эстонцы, как и их братский народ - финны, далеко не приверженцы трезвого образа жизни. В силу этого они, в основной массе отрицательно относясь к советской власти, тем не менее, с энтузиазмом отмечали все советские праздники, считая их законным поводом для очередного и не всегда умеренного приёма высоко чтимой ими "Moskva viin" - "Московской водки". Поэтому уже пятого вечером проходили мимо меня группы поддатых представителей титульной нации, как юных, так и вполне зрелых. Молодёжь, глядя на меня, порой что-то горячо обсуждала. Чувствовалось, что они были бы не прочь, пользуясь численным преимуществом, набить морду одинокому "мадрузу" - матросу, но винтовка на моем плече охлаждала их пыл. Вдруг я увидел, что какая-то тень скользнула к палисаднику у входа в училище. Надо же, диверсанты все же пытаются проникнуть - подумал я, - и, срывая винтовку с плеча, с грозным кличем:
       - Стой! Кто идёт! - направился к палисаднику.
       В кустах я разглядел затаившуюся фигуру.
       - Выходи, стрелять буду! - уже несколько нервно крикнул я, передёргивая затвор трёхлинейки. Учитывая то, что казённая часть винтовки была просверлена, я не смог бы выполнить свою угрозу даже при наличии патронов. Но у меня и патронов не было. В это время проезжающая машина высветила фарами обширный обнажённый женский зад. Увидел я и его обладательницу, женщину средних лет, присевшую в кустиках.
       - Что ты здесь делаешь? - крикнул я.
       Слегка заплетающимся языком, с эстонским акцентом, она доходчиво объяснила мне, чем занята.
       - Уходи, тут нельзя, - продолжал бушевать я.
       Она ответила, что уйдёт, как только завершит процесс. Отойдя в сторону и продолжая бдительно держать винтовку наперевес, я подождал несколько минут. Дама из кустов не появлялась. Подойдя снова к палисаднику, я увидел, что она уже спит, так и не прикрыв свои прелести юбкой. Слегка покалывая штыком в зад, я с трудом разбудил ее. Проснувшись, она стала костерить меня на русском и эстонском языках. Но я все же заставил ее встать и продолжить путь. Пошатываясь и бормоча себе под нос:
       - Kuradi madrus (чёртов матрос) - она исчезла в темноте.
       -Что у тебя тут за аврал? - спросил вышедший на шум помдеж.
       Я доложил о своей перепалке с дамой.
       - Ладно, завязывай все это дело, хватит мокнуть под дождём, пошли спать.
       - А как же пост? - спросил я.
       - Кому он нужен, этот твой пост - ответил поднаторевший в делах службы третьекурсник, - через полчаса все в Таллине дрыхнуть будут. Ни одной собаки не увидишь, какие там диверсанты, кому мы нужны. Топай.
       За два месяца пребывания в училище, я успел усвоить, что "приказ начальника - закон для подчинённого, он исполняется точно, беспрекословно и в срок". С некоторой долей облегчения покинул я свой пост, исполняя приказание помдежа, хотя и было оно отдано не в категорической форме, а, скорее, в эпической. Мы зашли в здание, заперли двери на засов и благополучно проспали до утра. Утром, когда дежурный офицер с личным составом прибыл из экипажа в училище, помдеж доложил, что за время несения службы никаких происшествий не произошло.
       Вернувшись вечером шестого из наряда в экипаж, я застал в самом разгаре подготовку к завтрашней демонстрации. В баталерке к утюгам были очереди. Все драили бляхи, пуговицы на бушлатах, наводили блеск на ботинки, подшивали свежие воротнички к сопливчикам, разглаживали ленты бескозырок. Дежурные по ротам раздавали полученные у Коневицкого белые перчатки. В воздухе витал ажиотаж ожидания чего-то важного, значительного.
       Все, кто шёл в первой шеренге каждой роты, получили боцманские дудки. Примерял дудку к бушлату и я. Мне было жалко, что меня не видят ребята из нашего московского дома и кое-кто из знакомых девчонок.
       Утром подъем был на полчаса позже, зарядки не было. В половине девятого во всем своём парадном блеске мы выстроились на Сяде. Накануне вечером знамя из училища перенесли в экипаж и теперь под команду дежурного офицера:
       - На знамя смирно! Равнение на знамя! - знаменная группа вышла из экипажа и пронесла знамя в голову колонны. Оркестр играл встречный марш. Все выглядело очень торжественно, мы, первокурсники участвовали в этой церемонии впервые. Меня наполняло чувство гордости оттого, что я являюсь полноправным участником этого старинного, как теперь сказали бы, волнительного, ритуала.
       Моросил мелкий дождь и наши вчерашние усилия шли насмарку. Под дождём штанины суконных брюк приобретали форму слоновьей ноги, от былых складок не оставалось и следа, ленты на бескозырках скручивались винтом.
       Меня удивило, что проходившие мимо нас эстонцы, особенно пожилые, при выносе знамени снимали головные уборы и вставали по стойке смирно. И так стояли, с непокрытыми головами, несмотря на дождь, пока знаменная группа не заняла своё место в строю.
       Под оркестр и со знаменем, направились мы по праздничным, увешанным флагами СССР и Советской Эстонии улицам в училище. Мы шли более длинным, чем обычно по утрам, путём: с Вене повернули на Виру, прошли мимо двух старинных башенок, Горки Поцелуев, вышли на Центральную площадь, с неё на Пярну мантее. Дождь прекратился, стало проясняться. Народ уже начинал собираться на демонстрацию, девушки приветливо махали нам руками, некоторые узнавали в строю своих знакомых, окликали их.
       Через распахнутые училищные ворота колонна втянулась во двор. Здесь нас уже ждали Аносов, Орсич, Васьк, Новицкий.
       Во всю мощь своего знаменитого голоса Аносов поздравил всех с сороковой годовщиной Великой Октябрьской Социалистической Революции, пожелал успехов в учёбе и выразил надежду, что мы достойно представим училище на сегодняшней демонстрации.
       Прозвучал сигнал на завтрак. Сегодня он был праздничный: какао, ветчина, яйцо, горячее блюдо, все это было приятной неожиданностью после ежедневного кефира с половиной батона. Наш энтузиазм достиг предела. Мы готовы были горы свернуть ради родного училища.
       Часов в 10 было объявлено общее построение во дворе и вскоре мы в составе колонны демонстрантов Центрального района Таллина, кружным путём, двинулись к площади Победы. Там, находясь на специально построенной к этому случаю временной трибуне, руководители Советской Эстонии "тепло приветствовали текущие широкой полноводной рекой тысячи и тысячи строителей коммунизма на эстонской земле" - примерно так выглядели репортажи о ноябрьских и первомайских демонстрациях в те годы. Шли мы долго и довольно свободно, и только при подходе к площади перестроились поротно в колонны по восемь и парадным шагом с равнением на трибуну протопали по площади Победы. Многодневные тренировки сделали своё дело не только в том плане, что мы научились более или менее сносно ходить в парадном строю, но мы все более и более проникались важностью этого мероприятия, стремлением пройти как можно лучше. И на самом подходе к площади я, например, испытывал такое же волнение, как перед каким-то важным испытанием. А когда мы прошли мимо трибун, и прозвучала команда:
       - Вольно! - я почувствовал такое же облегчение, как после успешно сданного трудного экзамена. Казалось, у всех одновременно вырвался вздох, как будто мы сбросили тяжёлый груз, который лежал у нас на плечах. После строевого шага пошли хотя и в ногу, но легко и свободно.
       Здание училища частично выходило на площадь Победы, так что обратный путь у нас много времени не занял. После праздничного обеда прозвучала команда, которую мы, первокурсники, ждали более двух месяцев:
       - Построиться для получения увольнительных!
       Наконец-то мы на законных основаниях выйдем в город. Большинство увольняли до 24:00 седьмого ноября, а несколько человек, имеющих родных в Таллине, до 24:00 восьмого. В числе последних был и я. На пару дней разъехались по домам и ребята, живущие в близлежащих эстонских городках: Палдиски, Хаапсалу, Тапа.
      

    0x01 graphic

    Пару лет тому назад случайно нашёл у мамы свою увольнительную,
    правда, она со второго курса.

      
       Кулларанд проинструктировал нас, чего не должен делать курсант, находясь в увольнении. В числе запретов оказался и такой: "Запрещается курить, пить или есть что-либо на улице". Курить - я не курил, есть после праздничного обеда не хотелось совершенно, а выпить что-нибудь я надеялся у мамы. И вот, с заветной увольнительной я прохожу через КПП. До этого мы с завистью смотрели по выходным, как это делают старшекурсники.
       Дома меня встретили радостно, но удивили, сказав, что пару часов тому назад они меня уже видели. Оказалось, при трансляции по телевидению демонстрации, операторы крупным планом показывали прохождение нашей шеренги. Вид у меня, как мне сказали, был очень сосредоточенный.
       Не было Додки. До призыва в армию он устроился на гидрографическое судно учеником матроса, как раз на-днях они ушли в Вентспилс. Естественно, мы слегка обмыли и праздники, и демонстрацию, и моё первое увольнение. Выпили и за тех, кто в море, как за всех вместе, так и за Додку персонально.
      
       Праздники пролетели ярко, но быстро, и снова пошли училищные будни. Первые пару дней мы делились впечатлениями о праздниках. Особенно те ребята, кто впервые побывал дома, рассказывали, как их встречали друзья и знакомые девушки. Но последовавшие вскоре события отодвинули воспоминания о праздниках на второй план, а потом они и вовсе забылись.
       В середине ноября в Таллин пришла вторая волна гриппа Гонконг. Естественно, что в условиях училища, где люди живут скученно, стоило только появиться инфекции, болеть ребята стали один за другим. Давно уже заполнились две небольшие палаты нашей санчасти, а к врачу обращались все новые и новые заболевшие. В конце концов, под временный госпиталь выделили актовый зал и несколько классов. Сейчас я понимаю, с какими трудностями столкнулся Аносов. Тут и проявились его организаторские способности. Потребовался дополнительный медицинский персонал, как врачи, так и медсестры, нянечки. Необходимо было исключить контакты больных со здоровыми, организовать доставку питания во временные палаты - заболевание сопровождалось очень высокой температурой и в столовую самостоятельно больные ходить не могли. Все это было очень быстро организовано. Но все же переболела большая часть курсантов. У нас в группе на занятиях присутствовало иногда всего по 12 - 15 человек. Да и занятия шли кое-как, болели и некоторые преподаватели. Меня болезнь обошла, видимо, выработался на какое-то время иммунитет после болезни в августе. Только через пару недель "Гонконг" отступил. Слава Богу, у нас обошлось без потерь, но говорили, что были случаи, когда болезнь заканчивалась смертельным исходом.
       В последних числах ноября мы дома провожали Додку в армию. Попал он на флот, никаких остаточных явлений в лёгких у него не нашли, зря он отказывался поступать со мной в мореходку. Попал Додка поначалу в учебный отряд в Петродворец, готовили из него радиометриста.
       Как-то, зайдя вечером в баталерку, я с удивлением обнаружил свою ячейку пустой, выходная форма исчезла. Пропала форма и ещё у пары ребят. Попытки найти ее оказались тщетными. Мы сообщили Славке Дмитриеву - старшине группы. Он утром доложил Кулларанду. Тот вызвал нас к себе:
       - Кому вы давали свою форму?
       - Никому.
       - Почему она оказалась ночью на банках курсантов третьего курса, которые находились в самоволке?
       - Не знаем.
       Оказалось, несколько третьекурсников смылись на ночь в самоволку, вместо себя на койки они уложили кукол, изготовленных из шинелей, на банки же сложили нашу форму, надеясь, что при ночном обходе дежурный офицер ничего не заметит. Офицер оказался бдительным, самовольщиков засекли, а наша форма была изъята, как вещественное доказательство. Самовольщиков наказали, форму нам вернули. В дальнейшем, если форма вдруг исчезала, мы не поднимали шума по этому поводу, знали, что все разрешится само собой. Но, в общем, это бывало редко.
       Самым невыбиваемым способом уйти в самоволку в ночь с субботы на воскресенье для ребят, не имеющих родственников в Таллине, было найти уволенного на выходные на сутки таллинца, который по какой-либо причине остался ночевать в экипаже. Самовольщик уговаривал его лечь в свою койку, а сам спокойно уходил на ночь к своей даме сердца, или, на курсантском жаргоне - чудачке. Правда, как-то Риммер, будучи дежурным офицером, обнаружил при обходе после отбоя, что в койке вместо хорошо известного ему курсанта-механика лежит коротко стриженный незнакомый курсант. Риммер разбудил незнакомца:
       - Ты что здесь делаешь?
       - Спу, - ответил, хлопая белёсыми ресницами, испуганный салажонок-эстонец с водительского отделения.
       В понедельник отрабатывать наряды вне очереди заступили оба - и самовольщик, и игравший роль "куклы" толком ничего не понявший первокурсник.
       Но найти такого, кто, имея увольнительную на ночь, остался ночевать в экипаже, удавалось нечасто. Гораздо больше было желающих поступить наоборот. Надо сказать, что в самоволку на ночь у нас ребята уходили редко, слишком уж сложно это было. А вот смыться в город в личное время - это было святое дело.
       К концу ноября стало заметно холодать, а мы, первокурсники, все ещё щеголяли в бушлатах, хотя бескозырки заменили зимними шапками. Форма такая не прописана ни в уставах, ни в положениях, но училище никак не могло получить новые шинели для нас. Я уже говорил, что с 1957 года форма несколько изменилась и вместо однобортных для курсантов были введены двубортные шинели. Ввести-то их ввели, а сшить к зиме не успели. Повезло некоторым ребятам из эстонской группы. Человека три - четыре из них были ростом под два метра и атлетически сложены. Им сшили шинели на заказ в ателье, знали, что таких размеров все равно не будет. Когда они шли в подогнанной по фигуре, сшитой из хорошего сукна шинели, трудно было представить, что это идёт курсант-первокурсник, в сумерках они могли бы сойти даже и за капитана первого ранга. А мы шинели получили в середине декабря.
      
       Все больше и больше входили мы в училищную жизнь и в отношении учёбы, и в отношении быта.
       Я уже говорил, что в наряд мы, первокурсники-механики, заступали только дневальными, или по роте, или по КПП училища. Дежурными по нашей роте заступали второкурсники - механики. Меньше всего нам нравилось стоять дневальным по роте. Мало того, что ты стоишь по четыре часа через четыре у тумбочки, где хранится ротный вахтенный журнал и прочие подобные "ценности", на тебе ещё лежит приборка во всех ротных помещениях, включая кубрики, баталерку, гальюны и умывальники. Палубы в экипаже дощатые, их драют шваброй. Флотская швабра - это довольно толстая деревянная ручка длиной метра полтора на конце которой длинная "борода" из распущенных пеньковых концов (верёвок). Ты окунаешь бороду в обрез (тазик) с водой и проходишься ею по палубе. Отжимаешь ее в обрез, снова мочишь и опять проходишься по палубе. Так и драишь все 150 - 200 квадратных метров палубы кубрика. Потом протираешь пыль с подоконников, банок и т.д. По окончании приборки докладываешь дежурному по роте, он проверяет качество приборки. Гальюны и умывальники прибираются дважды в сутки: утром после перехода личного состава в училище, и вечером после отбоя. Правда, вечерами порой эту работу вместо тебя выполняет кто-нибудь из получивших наряд вне очереди.
       Помню, первое время Кулларанд любил приходить днём в экипаж и с белым платочком в руках проверял качество приборки. Он водил им под подоконником, за батареями, по углам, снизу по койкам. Если платок оказывался грязным, дневальный не всегда отделывался устным нагоняем. Приходилось, порой, через сутки снова заступать в наряд или драить гальюн после отбоя.
       Спать дневальному удавалось только по четыре часа в сутки, не раздеваясь. Я дневальным стоял только на первом курсе, потом или дежурным по роте, или дежурным по экипажу.
       В учебном корпусе все палубы были паркетные. "В те времена далёкие, теперь почти былинные", как несколько позже пел В.С. Высоцкий, современных лаков для паркета, к сожалению, не было. Паркет циклевали, покрывали мастикой, содержащей воск, а потом одевали на ноги специальные щётки и натирали его, желательно, до зеркального блеска. Процесс этот, кстати, показал Г. Данелия в фильме "Я шагаю по Москве". Все группы должны были периодически натирать паркет в своих классах, кроме того, за каждой группой первого курса был закреплён участок, так сказать, общественного пользования: коридоры, актовый зал. Последний-то и достался, я бы не сказал, что по хорошей, традиции, нам, механикам-первокурсникам: русским и эстонцам. Раза два или три нам пришлось, в личное время, ползая по полу на коленях, мелкой металлической стружкой сдирать старую мастику, покрывать паркет новой, а потом полировать его. Не могу сказать, что я сохранил тёплые воспоминания об этих мероприятиях.
       Без энтузиазма относились мы и к назначению нашей группы дежурным взводом. Считалось, что предназначен он для экстренного реагирования в случае возникновения чрезвычайных ситуаций. Назначался дежурный взвод на сутки. Естественно, если дежурство это выпадало на выходные или праздники, никого не увольняли. Чрезвычайных ситуаций я что-то не припоминаю, а вот что поднимали дежурный взвод в 6:00, и он в полном составе отправлялся на камбуз чистить картошку на все училище, это было регулярно. Подозреваю, что в этом и заключалось основное назначение дежурного взвода. Правда, после Нового года, спасибо Аносову, на камбузе появилась машина для чистки картофеля, и нам оставалось только вырезать из картошки глазки, что вызвало дружный вздох облегчения у курсантской массы, но все же я был доволен, если на такие дни мне выпадало заступать в наряд.
       Кулларанд большое внимание уделял нашему внешнему виду. Он требовал, чтобы брюки всегда были выглажены, ботинки начищены, к сопливчику был подшит свежий подворотничок, бляхи и пуговицы блестели. Последнее, кстати, было проблемой, во влажном климате Эстонии, латунь окислялась очень быстро и чистить их приходилось чуть ли не ежедневно. Пришлось покупать в "Военторге" на Пикк асидол, щёточку и трафарет для чистки пуговиц на шинели и бушлате. Потом капитан стал требовать, чтобы каждый курсант обзавёлся одеколоном. В принципе, начинание похвальное. Как он говорил, престиж курсанта в глазах гражданского населения будет выше, если от него будет пахнуть одеколоном, а не табаком или перегаром. Некоторые отнеслись к этому скептически, тем более, что стоимость пузырька одеколона была эквивалентна стоимости одного вечера, проведённого в приятной компании в пивном ресторане. В порыве парфюмерного рвения, Кулларанд однажды вечером в экипаже приказал нам через пять минут построиться, имея каждому в руках пузырёк с одеколоном. Вот тут-то скептики и засуетились. Срочно одалживался одеколон у знакомых ребят из других рот.
       Наш штатный фотограф Вовка Мизгирев сумел добыть только пустой пузырёк. Одеколона в нем не было и не предвиделось. Не долго думая, Вовка рванул в гальюн и наполнил пузырёк выделениями собственного организма. По его словам, стоя в шеренге, он больше всего опасался, как бы Кулларанду не пришло в голову потребовать, чтобы каждый тут же подушился своим одеколоном. На счастье, Мизгирева, обошлось. Ребята потом долго смеялись, вспоминая страхи Мизгирева и представляя, как бы это могло выглядеть.
       Частенько, когда майор, построив роту, начинал раздалбывать нас за нарушения дисциплины или за неподобающий курсанту внешний вид: слишком широкие или, наоборот, зауженные брюки, чересчур ушитые суконки и т.д., грозя страшными карами нарушителям, из глубины строя раздавался ехидный голосок:
       - А нам это - до ПД (до кое-чего дверца).
       Мы знали, что это - ВИД, или Видик, как его называли, Валерий Иванович Данилов. Не знаю, слышал это Кулларанд или нет, не помню, чтобы он когда-нибудь реагировал, но нам это поднимало настроение.
      
       Постепенно приближалась зимняя сессия - наша первая сессия в училище. Ждали мы ее с некоторым душевным трепетом. Мы уже знали, что завалившие два экзамена отчисляются из училища, а получившие одну двойку, вместо зимнего отпуска с выездом на родину, остаются в училище для подготовки к пересдаче экзамена. Радости в этом было мало, потому что на отпуск у каждого были свои собственные, причём радужные, планы. Конечно, к концу первого семестра было видно, кому что светит. Лидером в учёбе был Коля Морданенко. На самоподготовке он всегда читал художественную литературу. Бывало, окликнешь его:
       - Коля, ты чего не готовишься?
       Он поднимет голову, молча улыбнётся тебе и снова утыкается носом в книгу. Даже наши библиотекарши удивлялись, как часто он меняет книги. Но когда на занятиях преподаватели задавали ему вопросы, отвечал он блестяще. Мы не переставали удивляться.
       На противоположном фланге был Петя Горюнов. Он ещё на вступительных экзаменах просек, что я сдаю хорошо, поэтому после мандатной комиссии договорился со мной, что мы будем сидеть вместе.
       С началом учёбы мы все были приняты в профсоюз работников морского флота, а Петя сумел пробиться даже в члены профкома училища. По этому поводу он обзавёлся коричневой папкой, тогда на карикатурах это был непременный атрибут каждого бюрократа. Практически каждый день после окончания занятий Петя с этой бюрократской папкой подмышкой подходил к дежурному офицеру и говорил, что ему необходимо сходить в Баскомфлота (Бассейновый комитет профсоюза флота). Это было уважительной причиной даже для Давиденко. Из "Баскомфлота" Петя возвращался к ужину с блестящими глазками, а потом клевал носом на самоподготовке. Знания у него были - ноль. Петя предчувствовал, что хорошо это не кончится. Иногда он задавал риторический вопрос в пустоту:
       - Как я буду сдавать экзамены?
       Ответа из пустоты не было.
       Мы грызли азы высшей математики, теоретической механики, термодинамики. Лидия Ивановна Белая преподавала нам английский. В связи с тем, что среди нас были ребята, изучавшие раньше немецкий или французский, преподавать она начала с нуля. Я, отказавшись раньше из-за английского от поступления в МГИМО, почувствовал себя здесь чуть ли не коренным жителем британских островов. Правда, потом это сыграло со мной злую шутку: я, расслабившись, не заметил, как ребята догнали меня и стали понемногу перегонять. Пришлось на третьем курсе наваливаться на английский и мне. Отнимало у нас на первом курсе много времени черчение: преподавательница, немолодая крупная эстонка с волосами, выкрашенными в ярко-рыжий цвет, спуску нам не давала. Получить зачёт у неё было непросто.
       Риммер на занятиях не переставал нам говорить:
       - Учёба - это плавание против течения, перестаёшь плыть - течение сносит тебя назад.
       Иногда эту фразу задумчиво повторял Петя Горюнов.
       Приближался Новый год.
       В самом конце декабря пятая рота устроила свой знаменитый вечер, о котором я уже писал.
       Новый 1958 год я встречал дома. Встречали впятером: бабушка Варя, мама, Люда, Света и я, потом на кухне собрались все соседи, квартира была коммунальной, в ней проживало три семьи, человек двенадцать - по тем временам, не так-то уж и много. Выпивали, поздравляли друг друга.
       Надо сказать, что нас, имеющих родственников в Таллине, на праздники и выходные, обычно, в наряды не ставили. С одной стороны, это был жест доброй воли со стороны наших товарищей, с другой - эта добрая воля материально вознаграждалась: наши праздничные завтраки, обеды и ужины ребята делили между собой. Особенно много таллинцев было в эстонской группе, там ребятам приходилось потрудиться, чтобы одолеть все, что ставилось им на столы. Но ничего, они справлялись.
      
       В первых числах января началась экзаменационная сессия в училище. И хотя курсантская мудрость гласит:
       - Нам не нужен лишний балл, лишь бы отпуск не пропал.
       Большинство из нас серьёзно готовились к своей первой в училище сессии.
       Нам предстояло получить четыре зачёта: английский, технология металлов, черчение и физкультура и сдать четыре экзамена: термодинамика, теоретическая механика, высшая математика и спец подготовка. Кроме черчения и физкультуры, по всем остальным предметам я получил пятёрки.
       Блестяще сдал все Коля Морданенко, на пятёрки сдали Валера Данилов, Толя Шеремет, Коля Горбатенко, Миша Сесютченков, Валентин Осадчий.
       Как и предвидел Петя Горюнов, он с треском провалил первые же два экзамена и покинул училище. Не знаю, зачем он поступал, если не собирался учиться. Ведь занял чьё-то место.
       На тройки сдал Витька Сергеев, который был способным мужиком, но филонил весь семестр, как, в последующем, и все остальные годы учёбы.
       С трудом сдал экзамены Коля Французов, хоть он и сидел иногда во время сессии ночами в баталерке за конспектами. Науки ему давались с трудом. Он до училища отплавал после ШМО мотористом в Пароходстве года три. После каждого еле сданного экзамена, Коля бурчал:
       - Ладно, отличники, после окончания училища я буду механиком, придёте ко мне мотористами, а заставлю вас льяла чистить. (Льяла - отсеки между рифлёной палубы машинного отделения и днищем судна, где скапливаются отработанное масло, перелившееся топливо, грязная вода и много всякой другой дряни. Периодически чистить их - малоприятное, но необходимое занятие).
       По Положению, существующему в Министерстве Морского флота, выпускник училища после окончания получал, так называемый "теоретический диплом", который не давал права занимать должность механика на судах. А для того, чтобы получить "рабочий диплом" - диплом механика третьего разряда, нужно было иметь ценз - отплавать год мотористом. Сюда включалась и плавательская практика, которую мы проходили в период обучения в училище. Групповая практика, в том числе и стажировка на военных кораблях, которая предстояла нам на втором курсе, считалась месяц за два. Но те, кто поступил в училище с гражданки, к окончанию училища ценза не набирали, а те, кто плавал до училища и стаж у них превышал год, получали сразу рабочий диплом и шли по распределению плавать механиками. То же было и у водителей. Не выплававшие ценз, после училища шли первое время плавать матросами.
       Надеялся Коля на "после окончания" напрасно. Многие наши ребята, выплавав ценз и получив рабочие дипломы, обгоняли Колю в росте, и ему довелось поплавать в подчинении у некоторых из своих бывших однокашников. Но это все в будущем, а сейчас экзамены были сданы и нам предстояли десять дней отпуска - десять дней свободы.
      
       Разъезжались все. Женька Уртан к себе в Латвию, Стасик Авдеенко в Симферополь, Валька Осадчий и Лёша Ковыркин - в Брест. С ними ехали в свою часть, и бывшие муз воспитанники Коля Морданенко и Толик Маликов. Даже Вовка Малофеев, у которого родители жили в Таллине, вдруг воспылал племяннической любовью и поехал навестить свою тётю, живущую в Брянске, которую до этого ни разу не видел. Всем хотелось хоть на время сменить обстановку.
       Решил съездить к папе и я. Он жил и работал начальником монтажного управления в одном из, как их теперь называют, "атомных городов" под Свердловском. С ним жила его вторая жена, мы ее зовём - Тата, и наш младший восьмилетний брат - Сергей.
       Поехал я через Питер. Зашёл к дочери старых папиных сослуживцев Ире Зариной, она училась в Университете, знакомы мы были и дружили ещё с Усть-Нарвы, с конца сороковых годов. Родителей Иры в Питере не было, они тоже жили в "атомном городе", но под Красноярском, жила она с бабушкой. Вместе с Ирой мы поехали в Петродворец навесить Додку. Додке разрешили пообщаться с нами час на КПП. Он был подстрижен наголо (у меня за четыре месяца волосы слегка отрасли), в форме показался мне немного другим. Он был рад увидеть нас. И хоть он не жаловался, чувствовалось, что тяжело, что скучает по дому. Мы расстались, он пошёл в казарму, а я поехал на вокзал. Зря он не стал поступать в мореходку. Как-нибудь сдали бы вместе.
       В Питере билет на Свердловск достать не удалось, решил ехать через Москву. В Москве зашёл к ребятам из нашего дома - Рудику Теймуразову и Лёвке Старостину. Посидели, слегка выпили. Они говорили, что непривычно им видеть меня в форме.
       Со слов папы, я знал, как до них добраться. Встретил он меня на небольшой станции и вскоре мы оказались в очень привлекательном городке за колючей проволокой. Как сказал папа, проектировали его ленинградцы. Трёх-четырёхэтажные жёлтые дома, некоторые с белыми колоннами, симпатично смотрелись среди заросших лесом Уральских гор. Проехали площадь с большим фонтаном и зданием музыкального театра за ним. Вскоре меня обнимали Тата и Серёга. Наш старый эрдель Кора сначала зарычала на меня, но потом, узнав, повизгивая, принялась меня вылизывать, бешено виляя обрубком хвоста.
       Жизнь в городе отличалась от той, что была за проволокой. Платили на предприятии хорошо, в магазинах было обилие товаров. Да и сами люди были спокойные, весёлые, уверенные в завтрашнем дне. Когда мы с Серёгой выходили на улицу, мальчишки с почтением смотрели на меня, а Серёга от гордости, что идёт рядом с моряком, становился даже выше ростом. Правда, порой доводилось вслед слышать знакомую с детства дразнилку:
       - Моряк, спички бряк, растянулся, как червяк.
       И продолжение, которое я не знал:
       - По полу елозил, яйца отморозил.
       - Дураки - кричал мальчишкам задетый дразнилкой Серёга.
       Мне, чтобы, как говорят индейцы, "сохранить лицо", оставалось лишь снисходительно улыбаться.
       Иногда на улице подходили мужики:
       - Откуда?
       - Из Таллина.
       А я на Чёрном море служил. Будешь в Севастополе, передавай привет.
       - Кому?
       - Севастополю.
       Попадались и североморцы, и тихоокеанцы.
       Пробыв у папы всего пять дней, пришлось собираться в обратную дорогу. Тепло простился со всеми, в том числе и с Корой, больше я ее не видел, летом она умерла. Когда узнал об этом, впечатление было такое, как будто потерял кого-то из близких.
       Обратно ехал через Питер, но промежуток между прибытием уральского поезда и отправлением таллинского составлял всего несколько часов, к Додке заехать не успел.
       Билет достал в плацкартный вагон на верхнее боковое место. Поезд тронулся, ложиться было рано, я сидел за столиком внизу. Напротив меня села девушка лет восемнадцати - девятнадцати, русоволосая с симпатичным лицом - оказалось, что ее место было нижним. Мы разговорились. Она оказалась ткачихой из Нарвы, возвращалась из отпуска, ездила к родителям в Карелию. Как ее звали, сейчас не помню.
       Девушка стала расспрашивать меня, откуда я. Я ответил, что учусь в ТМУ, приврал, что на втором курсе - не хотелось выглядеть в ее глазах салагой. Она спросила, почему у меня такие короткие волосы? Пришлось врать дальше, сказал, что сидел на губе. Она решила посоветоваться со мной, как со специалистом. Ее подруга, с которой она работала, уехала в Таллин, устроилась буфетчицей на плавбазу к рыбакам. Теперь подруга зовёт ее к себе, говорит, что заработки хорошие и работа легче, чем на фабрике, а она боится, не знает, как будет переносить качку. Стала спрашивать моего совета. Я пытался уйти от прямого ответа, сказал, что наше училище относится не к рыбной промышленности, а к Министерству Морского флота и по части рыбаков я ей ничего сказать не могу. Тогда она стала расспрашивать о море, как там, очень трудно? В ее глазах я выглядел бывалым моряком. Я не мог признаться, что сам ни разу ещё не выходил в море. Правильно говорят: легко начать врать, трудно остановиться. Пришлось говорить то, что слышал от других. К нашему разговору стали прислушиваться соседи. Среди них мог оказаться кто-то, кто по одинокой курсовке на левом рукаве моей суконки, понял бы, что я всего лишь салага-первокурсник. Да и ответы мои на ее вопросы о море, для знающего человека могли показаться, мягко говоря, своеобразными. Я уж не знал, как от неё отвертеться. Сказал, что в вагоне душно, пойду в тамбур, подышу. Она вышла со мной. Стала говорить, что в Нарве скучно, коллектив на фабрике женский, а на плавбазе, пишет подруга, она будет среди мужчин. Женщины там не задерживаются, быстро выходят замуж.
       В тамбуре было прохладно, а она была в лёгком платье. Я сказал ей:
       - Смотри, замёрзнешь.
       И обняв ее за плечи, притянул к себе. Она на несколько секунд плотно прижалась ко мне, но когда я попытался ее поцеловать, она, упершись руками в мою грудь, неожиданно сильно оттолкнула меня:
       - Не надо. Ни к чему это!
       - Как хочешь, - сказал я, задетый ее резким отпором, и вернулся в вагон. Залез на свою полку и улёгся спать. Слышал, как она вернулась, потом заснул. Проснулся оттого, что кто-то потряс меня за плечо. Открыл глаза, увидел рядом ее лицо, она была уже в пальто, платке. Поезд стоял.
       - Нарва, я выхожу. Счастливо тебе.
       - Тебе тоже, - ответил я.
       Она вдруг придвинулась, поцеловала меня, взяла чемодан и направилась к выходу. Слегка ошарашенный, я смотрел ей вслед, пока ее ладную фигурку не заслонили выходящие в Нарве пассажиры. Поезд тронулся, а я долго ещё не мог заснуть, лежал, хлопая в темноте глазами. Вспоминал упругие округлости ее тела, которые я почувствовал, прижав ее к себе, вспоминал, как оттолкнула она меня, вспоминал ее поцелуй. Пойди, пойми этих женщин.
      
       В экипаже было непривычно пустынно, только часть ребят ещё вернулась из отпуска. Все делились впечатлениями и домашней снедью, уложенной заботливыми мамашами в дорогу своим чадам. Мишка Юшко и Антон Кременевский провезли из Белоруссии сало и самогон. Не отстали и остальные. Извлекались на свет варёные яйца, пироги и домашние колбасы, даже квашеная капуста и солёные грибки. Все это мы с удовольствием уничтожали, сидя в баталерке и делясь воспоминаниями о так быстро промелькнувших днях отпуска. Но выпивать - не выпивали, в голову не приходило, что можно пить в экипаже. Если бы засекли - выгнали бы в момент. За три последующих года учёбы, я ни капли спиртного не выпил ни в экипаже, ни в училище и не слышал, чтобы пили другие.
       Занятия ещё не начались, и мы чувствовали себя вольготно. На следующий день должны были подъехать остальные ребята, мы ходили встречать их и к ленинградскому, и к московскому поездам. Вот на вокзале белорусский самогон не оказался лишним. Встречались так, словно не виделись несколько месяцев.
       И снова начались занятия.
       После того, как отчислили Петю Горюнова, за мой стол перебрался Вовка Малофеев, так мы с ним и просидели вместе до окончания училища. Постепенно мы с ним сдружились, нас так и называли - друзья. Да и мы сами друг к другу обращались:
       - Друг...
       Иногда нас даже путали по фамилиям: его называли Филимоновым, меня - Малофеевым.
      

    0x01 graphic

    Вовка Малофеев

      
      
       Теперь у нас появились в расписании новые дисциплины.
       СПК - судовые паровые котлы - вёл Степанов, самый саковитый преподаватель из всех, кого я встречал когда-либо. Процесс преподавания он рационализировал максимально. По основным предметам: котлам, дизелям, вспомогательным механизмам у каждого из нас были атласы с чертежами этих агрегатов. Атлас был большого формата, детали агрегатов в нем были обозначены цифрами. Приложением к атласу была небольшая книжка, в которой были приведены основные технические характеристики агрегатов и названия деталей, обозначенных в Атласе цифрами. На занятиях преподаватели по Атласу рассказывали нам устройство данного механизма или дизеля, а на самоподготовке мы закрепляли полученные знания, пользуясь и Атласом, и приложением к нему. На экзаменах отвечали по одному Атласу, без приложения. Степанов же, придя в класс, заявлял, что сегодня мы будем изучать такой-то котёл, после чего говорил, какую страницу нам открыть в Атласе и какую в приложении. Затем он удалялся, предоставляя нам разбираться во всем самостоятельно. По основным предметам у нас были спаренные часы, так что гулял он довольно долго. Минут за пять до звонка, знаменующего конец второго часа, он появлялся, спрашивал, кому что неясно, кратко отвечал на вопросы и с первыми звуками звонка уходил с чувством исполненного долга. Так продолжалось несколько месяцев. Не знаю, что думал по этому поводу всезнающий Симоненко, но однажды Степанов пришёл на занятия с каким-то крепко поддатым мужиком, которого представил нам как старшего механика одного из судов Балтийского Пароходства и своего товарища по училищу. Сам Степанов тоже был заметно навеселе. Как всегда, поставив перед нами задачу по самостоятельному изучению очередного котла, Степанов с механиком удалились. Снова появились "товарищи по училищу" через пару часов и было видно, что времени зря они не теряли. Когда кто-то из ребят сказал, что он так и не понял, как работает инжектор, приспособленный для питания парового котла, объяснять они стали оба и сразу, перебивая друг друга. Потом они эмоционально поспорили, разойдясь в назначении какой-то детали. Причём, каждый обвинял другого, что он несёт ахинею. Дебаты прервал звонок, а то ещё неизвестно, чем бы они завершились. Это был конец преподавательской карьеры Степанова в ТМУ. Следующие занятия по СПК вёл Рябов. Он не являлся сторонником новаторского метода Степанова, преподавал по старинке, подробно объясняя устройство каждого котла.
       СВМ - судовые вспомогательные механизмы, преподавал Симоненко.
       ТУК - теорию и устройство корабля - Дидык, невысокий плотный человек лет тридцати пяти с круглым лицом и негнущейся после ранения ногой. Тогда было много инвалидов-фронтовиков, да и сами ветераны войны были ещё молодыми, некоторым было чуть за тридцать. Поначалу мы Дидыка всерьёз не восприняли, и изучению ТУК на самоподготовке много времени не уделяли, но когда однажды он при опросе человекам двадцати поставил пары, мы как-то призадумались. Особенно если учесть, что тех, кто к выходным имел неисправленные двойки, в увольнение не отпускали. С тех пор к занятиям по ТУКу мы готовились без дураков.
       Сопромат преподавал нам наш Николай Павлович Зверев.
       Технологию металлов читал Николай Алексеевич Антонов. Он в своё время учился в Макаровке вместе с Аносовым, только на разных факультетах. Это был первый послевоенный набор. Антонов иногда рассказывал нам о тех временах - и голодновато бывало, и с формой проблемы были. С Аносовым у него, как с однокашником, были хорошие отношения. Внешне Антонов несколько напоминал, как я теперь могу судить, совершенно неизвестного тогда актёра Иннокентия Смоктуновского. Почти постоянно у него была такая же неопределённая улыбочка на губах, похожая манера говорить. У нас с ним поначалу установились неплохие отношения, но потом они на некоторое время испортились. Я оказался в этой ситуации без вины виноватым.
       Как-то я заступил в наряд дневальным по КПП. Инструктируя наряд, дежурный офицер капитан-лейтенант Кангро приказал утром проверять пропуска у всех сотрудников, идущих на работу в училище. У кого не окажется пропуска - не пускать. Получилось так, что я стоял на КПП с 8:00, и выпало это мероприятие на мою долю. Все послушно предъявляли пропуска. Завернули мы лишь пару официанток и мастера, не имевших пропусков. Наслушался я при этом немало всяческих не слишком лестных выражений в свой адрес. Около девяти часов показался Антонов, как всегда улыбаясь, он вежливо поздоровался со мной. Я сказал:
       - Ваш пропуск, товарищ преподаватель.
       - Филимонов, вы что, меня не узнаете?
       - Приказано у всех проверять пропуска.
       Он покопался во внутреннем кармане тужурки:
       - Кажется, я оставил пропуск дома.
       - Без пропуска не могу вас пропустить.
       - Но я же опоздаю на занятия.
       Тут подошёл Кангро. Он всегда в нужное, а вернее, совсем в ненужное время оказывался на месте:
       - В чем дело?
       - Гастон Петрович, я оставил пропуск дома.
       - Вот и идите домой за пропуском.
       Улыбочка исчезла с лица Антонова.
       - Это безобразие, у меня срываются занятия. Я буду звонить Аносову.
       Аносова на месте не оказалось. Звонок Новицкому тоже ничего не дал - Новицкий сказал, что делается это по его приказанию.
      

    0x01 graphic

    Весна 1958 г. Н.А. Антонов, он был и начальником учебных мастерских, проверяет изготовленную мной деталь.
    В. Александров, Н. Горбатенко, Н.А. Антонов, мастер-слесарь, О. Филимонов.

      
       На первом же занятии по технологии металлов, Антонов улыбаясь и глядя на меня, сказал, что ему очень приятно было узнать, что некоторые курсанты бдительно несут службу, но плохо, когда эту бдительность доводят до абсурда. Кроме того, не надо забывать, что не только курсанты проверяют пропуска у преподавателей, преподаватели порой тоже кое-что проверяют у курсантов. На перемене ребята говорили мне:
       - Попал ты, Игоревич, на сессии он тебе этот пропуск припомнит, он же прямым текстом это сказал.
       Но Антонов оказался нормальным мужиком. Хотя он ещё пару раз и заводил речь об излишней бдительности некоторых присутствующих на его занятиях, на экзамене поставил мне пятёрку. Все-таки, сам бывший курсант, понимал, что я лишь выполнял приказ.
       Мы все больше и больше обживались в училище и если, и приходилось порой слышать в свой адрес: "салага", сами себя салагами мы самонадеянно уже не считали. Мореходку в Таллине любили все - и русские, и эстонцы.
       К солдатам и матросам Советской Армии эстонцы, в отличие от русского населения Таллина, относились, мягко говоря, неприязненно. В Таллине даже говорили, что названия кораблей на лентах бескозырок матросов заменили названием флотов из-за того, что после войны в Таллине было убито несколько матросов с крейсера "Киров". Якобы, когда в августе 1941 года наши войска покидали Таллин, отступая к порту для погрузки на суда (к этому времени немцы обошли Таллин и продвинулись к Питеру километров на сто, уйти из Таллина можно было только морем), эстонцы стреляли нашим в спину. И что крейсер "Киров", покидая Таллинскую бухту, вышел на рейд и дал по городу несколько залпов из главного калибра. Когда же "Киров" в 1944 году снова вернулся в Таллин, эстонцы стали мстить морякам за тот обстрел.
       Не знаю, насколько достоверна эта история (не обстрел, а причина замены надписи на лентах). Думаю, вызвано это было скорее тем, что сведения о дислокации сил флота являются военной тайной, а тут всегда можно определить, где находится какой корабль.
       Иногда, бывало, общаясь с эстонцами, чувствуешь недоброжелательство, но, узнав, что ты из Мерекооль - мореходки, к тебе сразу начинали относиться иначе. Эстония - прибалтийская страна, издавна многие ее жители связаны с морем. Знали они, что труд рыбака, моряка - нелёгок и опасен, и относились к людям этих профессий с уважением. Кроме того, в те годы моряки, которые ходили в загранку, считались хорошо обеспеченными людьми. Это тоже влияло на отношение к нам. У меня одно время была знакомая девчонка - эстонка. Как-то раз, когда мы встретились в городе, ей потребовалось зайти домой. Дверь открыла ее бабушка и, увидев меня, стала сердито что-то ей говорить по-эстонски. Я уловил только одно слово - "мадрус" - матрос. Видимо, была недовольна, что внучка встречается с матросом. Та ей стала объяснять, что я курсант мореходки - Мерекооль. Услышав это слово, бабулька заулыбалась и жестом пригласили меня войти. По ее настоянию мы выпили по чашечке кофе. Она с нами не пила, а сидела на диване и, улыбаясь, смотрела на меня. Иногда она как бы про себя повторяла: "Мерекооль, Мерекооль". Может быть, вспоминала, как лет сорок - пятьдесят тому назад заглядывал к ней на огонёк курсант ещё той, дореволюционной мореходки. Распрощались мы с ней тепло.
      
       Вскоре после нашего возвращения из отпуска всем курсантам сделали комбинированный укол от гепатита, столбняка и кучи ещё каких-то болезней, в том числе и тропических. Делали его под лопатку. Первому курсу, при первичном уколе вводили по три кубика, второму - по кубику, третьему - по половине кубика. Последствия укола оказались для нас плачевными, почти что в прямом смысле этого слова. На следующий день место укола распухло и очень болело. Все первокурсники ходили полусогнувшись. Часть попала в лазарет с высокой температурой. На несколько дней самой распространённой шуткой у нас стало, встретив кого-нибудь из своих ребят, воскликнуть:
       - Привет, как живёшь? - и сделать вид, что хочешь хлопнуть его по плечу. Тот с воплем от тебя отскакивал.
       Позже, на втором и третьем курсах уколы эти мы переносили уже безболезненно и со снисходительной улыбкой посматривали на перекошенных новых первокурсников.
       В начале апреля началась подготовка к первомайским торжествам. С этого года училище стало принимать участие в военном параде, а не в "демонстрации трудящихся", как это было раньше. Важностью этого момента особенно прониклись наши вояки: Новицкий и командиры рот, пытались они внушить это чувство и нам. Гонять нас на строевых стали с удвоенной энергией. Но, вообще-то, мы были уже не те, что восемь месяцев назад. Несколько часов строевых каждую неделю, многочисленные ежедневные построения сделали своё дело. Не могу сказать, что мы стали заправскими строевиками, но ходили в строю уже довольно сносно. Тем не менее, снова начались ежедневные тренировки, нам не уставали повторять, что готовимся мы теперь не к гражданской демонстрации, а к военному параду, и что мы обязаны оправдать высокое доверие, оказанное нам военным командованием и правительством Эстонии. Снова пришлось по воскресеньям мчаться из дома на строевые. Хотели даже таллинцев увольнять только до 24:00 субботы, а потом снова в воскресенье, но уже после тренировки. Но обошлось.
       Первого мая в девять часов на площади Победы выстроились войска Таллиннского гарнизона. Самыми последними стояли мы. На наших бескозырках и фуражках красовались белые чехлы. С первого мая и по первое октября все моряки Советского Союза ходили с белыми чехлами на головных уборах.
       И хотя мы между собой говорили, что нам уже не впервой шагать по площади Победы, конечно, некоторый мандраж был. Одно дело произвести впечатление выправкой и строевым шагом на фоне проходящих по площади гражданских демонстрантов, и совсем другое, участвовать в параде наравне со строевыми частями. В десять часов войска стал объезжать принимающий парад командующий Восточно-Балтийской флотилией вице-адмирал Абашвили. С нами он поздоровался так:
       - Здравствуйте, будущие флотоводцы!
       Хотя наши планы на будущее были гораздо скромнее и самое большее, на что мы, например, механики, рассчитывали, это должность старшего механика на судне, мы бодро ответили:
       - Здравия желаем товарищ вице-адмирал!
       Прозвучали команды, которые раньше приходилось слушать только по телевизору, при трансляции парадов с Красной площади:
       - Парад, смирно! Направо! На одного линейного дистанция! Поротно! Первая рота - прямо, остальные - напра... во! Шагом марш!
       Заиграл оркестр и войска пошли церемониальным маршем по площади Победы. Уж не знаю, что такое особенное присутствует в ритуале парада, но каждый раз, участвуя в нем, испытываешь волнение. Когда мы проходили перед трибуной, оркестр заиграл "Варяга". После парада Аносов объявил всем благодарность - прошли достойно.
       Как только сошёл снег и потеплело, нас стали вывозить на водную базу училища, расположению в рекреационном пригороде Таллина - Пирита, на реке с одноименным названием, недалеко от впадения ее в море. По программе подготовки на цикле ВМП мы должны были сдать экзамен на звание "старшина шлюпки". Ещё зимой под руководством все того же Риммера мы изучили шестивесёльный ял, в том числе и его парусное вооружение. Изучали, как говорится, на пальцах, хождение шлюпки под парусом.
       Гонял нас Риммер безбожно, заставляя учить флажной семафор. Получить у него зачёт по семафору с первого раза удалось только двоим-троим ребятам, которые ещё до училища занимались в ДОСААФ военно-морским многоборьем, куда входил и этот самый флажной семафор. Всем остальным пришлось сделать по три, четыре, а то и пять заходов, прежде, чем удалось получить зачёт. Наверное, кто-нибудь посторонний, заглянув в эти дни в наш класс в личное время и увидев несколько человек, стоящих друг против друга и размахивающих руками, решил бы, что попал в морское отделение дурдома. И был бы неправ - это жертвы Риммера учились писать и читать семафорные буковки.
      

    0x01 graphic

    Училище идёт по улице Виру. Перед нашей ротой - Кулларанд.

      
       Водной базой ТМУ командовал некий Коба, в подчинении у него было несколько отставных мичманов. Рассказывали, что до выхода на пенсию, подполковник Коба занимал должность начальника ОРСО училища. Это был высокий хорошо сложенный мужчина лет пятидесяти с коротко остриженными седыми волосами и абсолютным отсутствием печального признака возраста - живота. Был он добродушный и весёлый. Часто шутил с нами.
       Осенью 1958 года, когда я был в Москве, в троллейбусе как-то ко мне подсел мужчина лет тридцати. Он, видимо, прочитал на ленте бескозырки название училища:
       - Из ТМУ?
       - Из ТМУ.
       - Я тоже закончил таллиннскую мореходку в 1950 году, сейчас живу в Москве.
       Я понимающе улыбнулся. Он понял мою улыбку:
       - Нет, я пять лет отплавал в Сахалинском пароходстве, недавно вернулся домой.
       Он стал расспрашивать об училище: кто начальник, спрашивал о преподавателях. Спросил и о "подполковнике Кобе". Я сказал, что Коба вышел на пенсию, сейчас начальник водной станции училища, хороший мужик.
       - Это Коба хороший мужик?! Он у нас был начальником ОРСО, гонял так, что лишний раз боялись ему на глаза попасться. Мы все его терпеть не могли. Ничего себе - хороший мужик!
       То ли Коба разительно изменился за последние восемь лет, то ли у него не было необходимости гонять курсантов на водной базе, но я сохранил о нем хорошие воспоминания.
       Рассказал бывший курсант и кое-что об их тогдашней жизни в училище. В те годы проводились массовые депортации эстонцев и других прибалтийских народов в Сибирь. Мужчина вспоминал, что несколько раз они просыпались ночью от сдержанного шума. При свете синей лампы видно было, как военные уводили кого-то из ребят из эстонской группы. Больше они их не видели.
       Первое время мы под руководством Кобиных мичманов конопатили шлюпки, красили их. Потом, потренировавшись на реке, стали на этих шлюпках выходить в море.
       У нас как-то постепенно сколотилась команда нашей группы: Славка Дмитриев, Валерка Данилов - баковые, Вовка Малофеев и я, не помню, как наши должности на шлюпке назывались - сидели на средней банке, загребными были Коля Горбатенко и Антон Кременевский. Старшиной шлюпки стал Толя Шеремет, запасным - Игорёк Матрыненко. Оба они, ещё учась в школе, занимались военно-морским многоборьем в ДОСААФ. В конце мая состоялись училищные шлюпочные соревнования. К нашему удивлению, победили мы.
      
       Ежегодно в июле в Эстонии проходил республиканский чемпионат по военно-морскому многоборью. В программу соревнований входила гребля на одну морскую милю (1852 метра), гонка под парусом - две мили, комплексное плавание на 200 метров, бег на 1000 метров, перетягивание каната, стрельба из мелкашки и флажной семафор.
       В течение многих лет побеждала на них команда завода "Вольта". Состояла она из бывших моряков, это были крепкие мужики, как нам тогда казалось, в приличном возрасте - всем было уже под сорок. Капитаном команды был некий Сукристик, обладатель очень внушительной мускулатуры. Теперь я понимаю, что для них это была как бы отдушина. Наверное, после победы на республиканском первенстве получали премии от директора завода. Думаю, они имели некоторые льготы на работе. После тренировок, наверное, в тесном дружеском кругу пропускали по стаканчику. Да и из дома всегда можно было уйти, сославшись на тренировку. На соревнования болеть за них приходили жены с детьми, товарищи по работе.
       Наша команда была заявлена на соревнования по морскому многоборью на первенство Эстонии 1958 года, как сборная училища. Это внесло некоторые изменения в нашу жизнь. Теперь мы почти каждый день на нашем допотопном автобусе - близком родственнике Бендеровской "Антилопы Гну" ездили на тренировки в Пирита, иногда сразу после обеда. Таким образом, мы пропускали два последних часа занятий. С одной стороны, это было и неплохо, но, учитывая, что приближалась весенняя сессия, было, о чем подумать. Правда, выручало то, что по вторникам и четвергам после обеда по расписанию у нас были мастерские, а, пропуская их, мы нисколько не переживали, знали - зачёт будет. Как спортсменов, выступающих за училище, нас поставили на усиленное питание: утром в дополнение к завтраку мы получали варёное яйцо, а в обед - полстакана сметаны. И хотя к этому времени мы втянулись уже в училищный ритм жизни и по вечерам больше не жевали батоны в баталерке, и то, и другое оказалось совсем не лишним. Тем более что физические нагрузки у нас стали приличные: много ходили на вёслах и под парусом по заливу, тренировались в беге, стрельбе. Но в восемнадцать - двадцать лет все это переносится довольно легко.
       В море пограничники выпускали нас только в сопровождении кого-нибудь из офицеров. Куратором и тренером нашей команды стал командир четвертой роты водителей капитан третьего ранга Колесников. В училище он был знаменит тем, что у него было своеобразное слово-паразит, скажем так: "бёнть". Вставлял он его как в команды: "Смирно, бёнть!", так и в повседневный разговор. Там это было у него каждое второе или третье слово. Даже при выступлениях на больших сборах училища, где присутствовали и женщины-преподаватели, Колесников не мог удержаться от своего любимого словечка и, к нашему удовольствию, во всю поливал им с трибуны. Наслушались мы этих "бёнтьей" и когда он командовал нами в шлюпке. Но по натуре он оказался общительным, весёлым человеком. Когда, пройдя дистанцию на вёслах, мы поднимали парус, кроме рулевого и тех, кто сидел на шкотах, все оказывались свободными. Мы располагались на рыбинах (настил на днище шлюпки) и начиналась травля анекдотов и баек. Я с удовольствием вспоминаю эти часы. Пригревает нещедрое эстонское солнышко, над тобой синее небо и, кажущийся огромным, белый парус. За тонкими досками обшивки журчит вода, хлюпая, разбиваются небольшие волны о форштевень. Шлюпка слегка раскачивается, раскачивание ласковое, как будто море помогает нам расслабиться после напряжённой работы на вёслах. На тебя снисходит умиротворение - моральное и физическое. И вздрагиваешь от громкого гогота молодых здоровых ребят, прослушавших очередной анекдот, от которого, казалось, краснеет даже парус. Интересно, фиксировали посты СНиС в своих вахтенных журналах появление в Таллинской бухте шлюпки с парусом, принимающим периодически алый цвет? Насчёт постов СНиС - это военно-морская Служба Наблюдения и Связи, посты которой, расположенные на берегу, наблюдают за обстановкой на акватории.
       А насчёт фиксации ими, я вспомнил то ли байку, то ли действительный случай, о котором прочитал в мемуарах одного из наших адмиралов, не помню, кого именно. Оказывается, первые катера на воздушной подушке были созданы в СССР ещё до войны. Испытания их проводились, как почти все тогда в СССР, в обстановке строжайшей секретности. А, поскольку эти суда могут передвигаться не только по водной глади, но и по суше, стоянку для них, чтобы скрыть их от посторонних глаз, определили в укромном месте на берегу. И вот, старшина поста СНиС, ставший невольным свидетелем первого испытания катера на воздушной подушке, сделал следующую запись в вахтенном журнале: "Торпедный катер выполз на берег и скрылся в лесу". Почему "торпедный катер" - он знал, что с такой скоростью, в туче брызг, носятся по морю только торпедные катера. А "выполз на берег и скрылся в лесу" - добросовестно зафиксировал то, что видели глаза, может быть даже "рассудку вопреки". Железное флотское правило по ведению вахтенного журнала: "Что наблюдаешь, то - пиши. Чего не наблюдаешь - не пиши".
       Но возвращаюсь к нашим тренировкам. Активно участвовал в травле и Колесников. А неумеренное вкрапление знаменитого словечка-паразита, придавало его анекдотам особую пикантность. Мне запомнился рассказ его о командире роты, когда он ещё учился в училище. Запомнился, правда, не присказкой, а содержанием. Командир роты у них был Героем Советского Союза. Как-то он рассказал им, за что его удостоили этого звания. Во время войны он был командиром катера на флоте. Однажды катер в бою потопили, но части команды удалось спастись. Катеров не хватало, оставшихся в живых членов экипажа направили в морскую пехоту. Он стал командовать ротой. В то время наши войска с боями вышли в Днепру, началась подготовка к форсированию этой реки. Все понимали, насколько это будет сложно. Опытный ротный старшина посоветовал:
       - Товарищ командир, перед форсированием войскам дадут водку. Вы в своём рапорте снизьте наши потери на подходе к Днепру, потом спишем на форсирование, а пока получим больше водки на роту.
       Так он и сделал. Получили водки много. Командир солдат не обидел, но и сам принял столько, что отрубился. Прозвучала команда загружаться в плав средства, а он никакой. Мужик, видно, был неплохой. Солдаты не бросили его, погрузили в лодку, сели сами. Подгребли к другому берегу, выскочили, вытащили и его. Продвигаются вперёд, и его за собой волокут. Понемногу он и сам начал что-то соображать, команды какие-то подавать. А потом, за то, что в числе первых переправился через Днепр, способствовал захвату и обороне плацдарма, присвоили звание Героя Советского Союза. А имели бы солдаты на него зуб, оставили бы на левом берегу, пошёл бы под трибунал.
       Помню, мы потом с ребятами обсуждали эту историю, правильно или неправильно его наградили. Решили все же, что правильно, все они, фронтовики, достойны самых высоких наград. Просто, кому-то с ними повезло, кому-то нет.
       Кстати, знаменит был Колесников и фразой, с которой он начал свою службу в ТМУ. В первый же день, после перевода его с флота в наше училище, он собрал старшин своей роты и коротко, но красочно изложил им свою доктрину:
       - Я курсантам, бёнть, говна не сделаю, но вас, старшины, бёнть, за любое нарушение дисциплины в роте, бёнть, вы... (короче говоря, вам, парням с нормальной сексуальной ориентацией, сделаю очень нехорошо).
       К слову, вспомнился анекдот: к знаменитому пирату капитану Флинту подходит молодой пират и говорит:
       - Капитан, мне сегодня прислали голубую метку. Я знаю, что чёрная метка означает, что меня скоро убьют, а что означает голубая метка, я не знаю.
       - Тоже ничего хорошего, - ответил капитан Флинт.
       Улица Сяде, на которой располагался наш экипаж, была короткой: от Пикк, где она начиналась, до Вене, где заканчивалась, метров триста. Жилых домов на ней, практически не было. В начале ее стояла большая церковь Святого Духа. Напротив были казармы комендантской роты. В роте было человек сто пятьдесят матросов. В дни увольнений они несли патрульную службу, за что их ненавидел весь флот. Их и увольняли-то в те дни, когда на флоте не было увольнений, а то бы возвращаться им из каждого увольнения с битыми мордами. Дальше по той стороне было какое-то ателье, по нашей стороне тянулось здание экипажа. Вечером после отбоя у нас и у матросов, на Сяде почти не души. Эта-то безлюдность однажды и сбила с толка какого-то заезжего бандюгана. Как-то в конце мая едва мы заснули, с улицы раздались женские крики о помощи. Все вскочили, и в чем были - в трусах и тельниках, сунули ноги в ботинки и кинулись на улицу. Через несколько секунд Сяде заполнила толпа полуодетых курсантов, а сверху с криками и улюлюканьем, размахивая бляхами, уже неслись в таком же виде матросы комендатуры. Не знаю, что подумал несчастный громила, но бежал он от нас с такой скоростью, что не смогли его догнать даже наши спринтеры, чемпионы Спартакиады мореходных училищ Валентин Стоянов и другие. Думаю, можно считать, что он получил тяжёлую психологическую травму на производстве. Оказалось, когда девушка шла по Сяде, к ней подбежал мужчина, достал нож и потребовал деньги и драгоценности. Зная, что здесь экипаж мореходки, она стала звать на помощь. Долго мы потом смеялись, вспоминая, как удирал от нас неудавшийся грабитель, и представляя, как ошарашен он был появлением невесть откуда толпы полуголых моряков на совершенно пустой до этого улице.
      
       Весенняя сессия началась в первой декаде июля. Нам предстояло сдать пять экзаменов:
       сопромат;
       теорию и устройство корабля;
       технологию металлов;
       судовые паровые котлы;
       спецподготовку.
       Боялись мы традиционно больше всего сопромата, но Николай Павлович Зверев был настроен исключительно либерально. Он уходил на пенсию, это была для него последняя сессия в училище, кроме того, мы же были его подопечными. Короче говоря, сопромат сдали все, большинство на четыре и пять.
       На пять я сдал и остальные экзамены. Небольшой инцидент произошёл только на ТУКе. Я отвечал по билету, когда в класс вошёл Орсич. Он послушал меня и спросил:
       - Как сформулирован вопрос в билете?
       Я прочитал.
       - Вы неправильно отвечаете на вопрос.
       Я повторил свой ответ. Орсич снова:
       - Вы неправильно отвечаете на вопрос.
       Я стал доказывать, что отвечаю правильно. Посмотрел на Дидыка, он с интересом наблюдал за нашей дискуссией. Видя, что я стою на своём, Орсич стал формулировать правильный, с его точки зрения, ответ. Я стою и думаю, что же мне делать. Вроде, отвечаю я правильно, но Орсич настаивает на том, что ответ должен быть другим, Дидык же непонятно молчит. Решил пойти на попятную.
       - Да, я ошибся, правильно нужно отвечать так-то, - и повторил формулировку Орсича.
       Тут вмешался Дидык:
       - Вы отвечали правильно, а теперь говорите неверно.
       Я вообще уже и не знаю, что мне говорить. Теперь спор начался уже между Орсичем и Дидыком. Наконец, Орсич, чтобы выйти из неприятного положения, говорит мне:
       - Вам дополнительный вопрос. Укажите точку приложения сил противодействия воды на перо руля при повороте корабля.
       Я первый раз слышу о такой точке. Мучительно начинаю соображать, где же она может находиться. Затянувшуюся паузу прервал Дидык:
       - Они этого ещё не проходили.
       Орсич с крайне недовольным видом вышел из класса. Вслед за ним вышел я с пятёркой в зачётке.
       Ребята, которые стояли за дверью, накинулись на меня с вопросами:
       - Ты чего там спорил с Орсичем? Он выскочил, как ошпаренный.
       - Оказалось, что у нас с ним концептуально разные взгляды на теорию и устройство корабля. Дидык, кстати, поддержал мою точку зрения.
       Закончилась сессия в конце июня. Водители ещё в мае отправились на плавательскую практику на наш учебный парусник - баркентину "Вега", нам же до начала августа предстояли мастерские, а потом - отпуск.
       После сессии мы распрощались с Николаем Павловичем. Он ушёл на пенсию. На память сфотографировались во дворе училища, жалко, были не все. Первое время он навещал нас, потом стал приходить все реже. Говорили, что у него появились проблемы со здоровьем.
      

    0x01 graphic

    Июнь 1958 г. С Николаем Павловичем Зверевым перед его уходом на пенсию.
    Лежат: Валентин Осадчий, Евгений Уртан.
    Сидят первый ряд: Анатолий Шеремет, Александр Снопов, Николай Павлович Зверев,
    Вячеслав     Дмитриев, Игорь Матрыненко, Георгий Орлов.
    Второй ряд сидят: Евгений Троцкий, Николай Морданенко, Николай Французов,
    Николай Гобатенко, Олег Филимонов, Алексей Клыков.
    Стоят первый ряд: Владимир Мизгирев, Иван Кичко, Станислав Авдеенко, Владимир Малофеев.
    Стоят второй ряд: Валерий Данилов, Виктор Сергеев, Анатолий Маликов, Михаил Сесютченков, Алексей Ковыркин.

      
       Куратором нашим стала Лидия Ивановна Белая. Она, правда, не устраивала экскурсий по городу, но занималась нашей группой.
       После сессии в училище остались одни мы - первый курс судомехаников. Ушли в отпуска и большинство преподавателей и офицеров. С дисциплиной стало полегче. Началась у нас самая развесёлая жизнь за весь год учёбы. Июль и в Эстонии самый жаркий месяц, все старались, не дожидаясь увольнений, смыться в Пирита покупаться и позагорать. И мы, "шлюпочники", ещё больше времени стали уделять тренировкам. Естественно, не обходили стороной и пляж.
       Но особенно разболтаться Кулларанд нам не давал. Как-то я стоял дневальным по роте, вечером смотрю, приходит в экипаж эстонская группа, а наших нет. Я спрашиваю у эстонцев в чем дело, они отвечают, что на переходе из училища Кулларанд скомандовал:
       - Песню запевай!
       Эстонцы запели, наши молчат. Не знаю, почему они решили игнорировать команду. Кулларанд снова:
       - Запевай!
       Опять молчание. Но Кулларанд показал, в конце концов, что такие шутки с ним не проходят. Подошли к экипажу, майор эстонскую группу распустил, а наших повёл на Вене заниматься строевой подготовкой. Гонял он их по булыжной мостовой взад и вперёд часов до двенадцати ночи. Хорошо, летом ночи в Таллине почти как в Питере, белые. Пришли все злые, усталые и без обычной травли завалились спать. Майор ненавязчиво напомнил нам "Who is who".
       Был ещё один эпизод, невозможный в другое время. Девятого июля у меня был день рождения. Кулларанд отпустил меня домой, дал увольнения и ещё почти половине группы, которые собирались у меня. Мама, в преддверии этого события, предусмотрительно поставила бражку, которой мы все и не преминули нализаться. На следующий день на зарядку бежали мы безо всякого энтузиазма, потом все разошлись по мастерским, а Витька Трифонов, который работал в кузнице, поднялся в кубрик и завалился спать. Капитан, зайдя днём в экипаж, испытал небольшой шок, увидев мирно дрыхнувшего в своей койке Трифонова. Но ещё больший шок испытал он, когда разбуженный Витька, с трудом спросонья ворочая языком, сказал ему:
       - Слушай, капитан, ты только никому не говори, что застал меня здесь.
       Трифонов получил сразу пять нарядов вне очереди - Кулларанд редко кому отваливал сразу постольку, а меня он перед строем раздолбал, за то, что я, воспользовавшись опрометчиво данным им разрешением отметить с друзьями день рождения, устроил повальную пьянку. Правда, надо отдать должное, никому наверх капитан об этом не доложил и Витьке в карточку наряды не записал.
      
       В июле начались соревнования по морскому многоборью на первенство Эстонии. Основная борьба развернулась между нами и командой завода "Вольта". Поначалу они не принимали нас всерьёз, но вскоре мы, как говорят на ипподроме, "пошли ноздря в ноздрю". Где-то побеждали они, где-то мы. Все должны были решить соревнования по парусу. Мы их выиграли. Вольтовцы к поражению не были готовы. Подали протест в судейскую коллегию, что мы, якобы, во время гонок под парусом, помешали им развернуться у поворотного буя, но протест не удовлетворили. Подключились к дебатам и их жены, которые, если и нападали порой на мужей, что из-за "этих дурацких тренировок" они совсем не бывают дома, то теперь, визжа и не слушая никого, они доказывали судьям, что победу просто необходимо присудить их благоверным. Но ничего не помогло.
       Мы получили грамоты, "ценные подарки" и, главное, кубок чемпионов Эстонии. Забегая вперёд, скажу, что, несмотря на яростное противодействие "Вольтовцев", мы становились чемпионами Эстонии и в 1959 году, и в 1960. Кубок с выгравированными на нем нашими фамилиями, навсегда занял место на стенде спортивных трофеев училища. Интересно, где он теперь.
      

    0x01 graphic

    С кубком. Первый раз чемпионы.
    Еле виден Толя Шеремет, Вовка Малофеев, мичманка Славки Дмитриева, я,
    кусок бескозырки Валерки Данилова, Антон Кременевский, Коля Горбатенко.
    В стороне стоит     Утёнок

      
       А Сукристик с братией, узнав в 1960 году, что мы оканчиваем училище и больше выступать не будем, вздохнули с облегчением.
      
       В июле Центральный комитет комсомола Эстонии выступил с инициативой формировании молодёжного отряда по оказанию помощи в уборке урожая на целине - в Кустанайской области Казахстана. Целина, очередной бзик Хрущёва, находилась в те годы в центре внимания. Все райкомы Таллина стали отбирать добровольцев в подведомственных им первичных организациях. Обратились с призывом о наборе добровольцев и в ТМУ.
       Поехать на целину могли только мы, курсанты-первокурсники судомеханической специальности за счёт частичного сокращения практики в учебных мастерских и отказа от отпуска. Водители-первокурсники и второкурсники обеих специальностей находились на плавательской практике, а третьекурсники готовились к сдаче госэкзаменов в августе. Всего "целинников" набралось человек двадцать - двадцать пять, в том числе и наша шлюпочная команда. Среди них были и "энтузиазисты", как говорит мамина сестра тётя Ира, и сугубые прагматики - за работу обещали неплохо заплатить. Из "шлюпочников", как нас называли в училище, не захотели ехать только Коля Горбатенко и я. У нас были свои планы на отпуск. Почему-то ребята из нашей команды решили, что именно мне необходимо ехать с ними и начали меня обрабатывать в этом направлении. Особенно усердствовал Славка Дмитриев. Больше недели я сопротивлялся, но, наконец, поддался уговорам, что было воспринято с энтузиазмом как теми, кто ехал, так, почему-то, и теми, кто целине предпочёл отпуск. Коля Горбатенко оказался более стойким, чем я. Забегая вперёд, скажу, что поездка на целину оказала влияние на мою дальнейшую судьбу после окончания училища.
       Много о целине писать не буду, в программу обучения в ТМУ поездки на уборку урожая в казахские степи не входили, это было общественно-политическое мероприятие на добровольных началах.
      
       В конце июля на запасных путях Таллиннского вокзала стоял состав из двадцати - тридцати товарных вагонов-теплушек. Один из них был отведён для нас. В теплушке по обеим сторонам от центральных дверей были оборудованы двухъярусные нары. Это были наши спальные места. В середине вагона стояла металлическая печка-буржуйка, так как ехали мы летом, использовать ее по прямому назначению - для отопления вагона необходимости не было, но чайник на ней мы кипятили. Не помню, как был решён вопрос с питанием. Кажется, был вагон-кухня, в котором на стоянках мы получали на весь вагон обеды и ужины, чай на завтрак готовили сами. Кроме того, в училище мы, как сухой паек, получили сгущёнку и тушёнку. Тушёнку мы мазали на хлеб, получались шикарные бутерброды, а в банке со сгущёнкой пробивали две дырки и, лёжа на нарах, с удовольствием лакомились сладким тягучим молоком.
      

    0x01 graphic

    Остановка по дороге на целину

       Ехали мы северным путём: через Новгород, Ярославль, Киров, Молотов, Свердловск, потом поехали на Курган и далее до станции Тобол, конечного пункта нашего назначения, куда мы благополучно и прибыли через пятеро суток.
       Уже перед самым Тоболом, на какой-то небольшой станции неожиданно наш состав догнал один парень, который отстал от него ещё в Эстонии на станции Тапа, в двух часах езды от Таллина. Он, без документов и денег, с купленными только что двумя бутылками водки не вернулся в Таллин, а стал догонять нас на попутных составах. И догнал более чем через четверо суток. Все дивились его упорству и бесшабашности.
       В больших городах эшелон стоял по несколько часов. Мы, переодевшись из робы в выходную форму, успевали даже смотаться на танцы, где женская половина присутствующих встречала нас с энтузиазмом, чего не скажешь о ребятах, но до драк не доходило, страсти не успевали накалиться - мы довольно быстро уходили к поезду.
       Помню, в Кирове у Дворца культуры, куда мы пришли на танцы, нас поразила стенная газета "Комсомольский прожектор", вывешенная у входа. Там, как на позорном лобном месте были вывешены фотографии местных "стиляг": ребят в брюках-дудочках и пиджаках с широченными плечами, девушек в коротких юбках. Была там и фотография девушки в брюках. Кировчанами это, видимо, воспринималось как попрание всех моральных устоев, нам же, привыкшим к тому, что в Таллине, как минимум, каждая пятая женщина ходит в брюках, такое отношение к ним (тандему женщина-брюки) показалось чем-то на грани идиотизма. Напомню, что в то время про джинсы в СССР слыхивали немногие, а видели их только единицы. В Кирове они явно ещё не водились.
       В Свердловске наш состав на дальних путях разыскал папа, я заранее сообщил ему о предположительном времени нашего прибытия. Узнав, что еду я на целину добровольно, вместо отпуска, папа упрекнул меня. Он надеялся, что отпуск я проведу у них. Мы с ним пообщались несколько часов, потом состав двинулся дальше.
       Наконец мы прибыли в конечный пункт назначения - на станцию Тобол. Вокруг были бескрайние казахстанские степи. Глазу не на чем было остановиться: ни куста, ни деревца на десятки километров. Из Тобола нас, человек семьдесят, на грузовиках отвезли в колхоз, который был расположен километрах в сорока от станции. Возглавлял наш отряд секретарь райкома комсомола Центрального района Таллина Куно Тамре. Колхоз, куда мы попали, оказался интернациональным. Были в нем русские, украинцы, белорусы, казахи, немцы из Поволжья, чеченцы и даже несколько цыганских семей. Насколько я помню, вражды на национальной почве не наблюдалось. Председатель был русский.
       Колоритной фигурой был один из бригадиров - чеченец Ахмат. Среднего роста, широкоплечий, в темных галифе и сапогах, в светлой рубашке навыпуск со стоячим воротничком, туго перепоясанной узким ремешком, в коричневой каракулевой папахе, он с сумасшедшей скоростью носился на мотоцикле ИЖ по степным дорогам, только пыль столбом стояла. Был он немногословен, говорил кратко и властно. Местные рассказывали про него множество историй. Я помню одну. В бригаде у Ахмата был мужик, который никогда не имел своих сигарет, вечно стрелял у кого-нибудь, в том числе и у Ахмата. Как-то, когда он в очередной раз попросил у Ахмата покурить, тот достал пачку и дал ему сигарету. Когда мужик ее выкурил, Ахмат дал ему ещё одну, тот с удовольствием выкурил и ее. Ахмат достал третью, но мужик отказался:
       - Больше не хочу.
       Ахмат вынул нож:
       - Кури.
       За третьей сигаретой последовала четвертая, пятая. Нож Ахмат не убирал. Пришлось несчастному мужику выкурить всю пачку. После этого он пару дней не выходил на работу, бросил курить, а при виде Ахмата он бледнел, у него начинались не только позывы к рвоте, но, как говорили, и расстройство желудка.
       В колхозе нас разместили в здании школы, постелив в классах матрасы прямо на полу. Первое время стояла жара, вечерами многие из нас вытаскивали матрасы из раскалённой школы и ночевали прямо на улице.
       Народ в колхозе засыпал рано, часов в десять вечера в будние дни гасли последние огни. Темень опускалась на село такая, что не видно было вытянутой руки. Лежишь на своём матрасике, над тобой чёрное бездонное небо, усеянное тысячами ярких звёзд. И между лопатками пробегает холодок от ощущения огромности мироздания и ничтожности твоих проблем, да и самого твоего существования перед открывающемся взору беспредельным и равнодушным космосом. Эти звезды мерцали над землёй миллионы лет тому назад, так же они будут мерцать и через миллионы, и через миллиарды лет. И что из миллиардов оборотов нашей планеты вокруг маленькой звёздочки Солнца шестьдесят - восемьдесят, срок человеческой жизни - миг. В него умещаются и наше рождение, и наши переживания, успехи и неудачи, наш уход. Незаметно под эти невесёлые мысли засыпаешь. А утром будит солнце, бьющее прямо в глаза. Над головой - голубой купол неба, кругом суетится народ, все вчерашние переживания о бренности человеческого существования забываются, и ты думаешь о том, что ждёт тебя сегодня впереди.
       О наших трудовых подвигах при уборке урожая на целине, писать не буду. Тем более, что и не припоминаю их. Работали мы и на току, и на строительстве, что-то порой разгружали, что-то, наоборот, загружали. Не могу сказать, что перерабатывали, но и без дела не сидели.
       По субботам вечерами в клубе устраивали танцы, это то, что называется сейчас дискотекой. Ходили на них и местные, и наши. На этих танцевальных вечерах вместо колхозной радиолы во время нашего пребывания там, играл эстрадный оркестр, приехавший с нами. Днём музыканты работали на полях, вечерами, небескорыстно, трудились на культурной ниве. Был и певец - молодой светловолосый парень по имени Волли. У него был неплохой тенор, от которого в восторге в первую очередь был он сам. Не умолкал Волли ни на минуту. Пел он и днём на работе, пел и по вечерам. Наши эстонцы между собой называли его "лыбус лолль" - по-моему, так это звучало. В переводе на русский - весёлый дурак. Пел Волли, в основном, на эстонском языке, любимой песней у него была "Ей курвасту" - "Не забывай", эти слова в песне повторялись неоднократно. Песня очень пришлась по нраву местным жителям. Стоило только Волли выйти на некое подобие сцены в клубе, сразу же сыпались заявки его почитателей:
       - Эй ты, спой про курву!
      

    0x01 graphic

    Так мы спали. На первом плане спит Антон Кременевский, рядом - я.
    Стоят: Славка Дмитриев с фотоаппаратом, Лийви, Толик Маликов,
    NN, Мишка Юшко, Куно Тамре.

      
       Волли любезно раскланивался и с упоением отдавался вокалу.
       Постепенно наши ребята стали знакомиться с местными девчонками, что, естественно не вызывало энтузиазма у колхозных "молодых покорителей целины" мужеского пола. Кое-кого из наших предупредили, что если не отстанут от местных девчонок, ходить им с битыми мордами. Пришлось после танцев всем нам, курсантам, разводить парочки по домам. Впереди шествует кто-то из наших ребят с местной девчонкой, а сзади, шагах в пятнадцати идём мы, человек десять с палками и арматуринами в руках. Иногда всю нашу компанию сопровождала группа местных. Они держались в отдалении, отпуская порой угрозы и в наш адрес, и в адрес своих девчонок, коварно изменяющих им с приблудными моряками. Местные ребята, видимо, были организованы хуже, поэтому до драк дело не доходило. Хотя перепалки между враждующими сторонами иногда возникали нешуточные.
       Уже значительно позже я где-то прочитал, что выражение "поле брани" возникло во время междоусобных войн удельных князей на Руси. Две рати сходились, выстраивались друг против друга. Если никто первым не решался напасть, они начинали хулить друг друга, на чем свет стоит. Бывало, что этим и ограничивались. Выплеснув адреналин в виде брани, бойцы расходились с миром. Примерно так же было и у нас с местными. Ни одной драки не припоминаю. Мы-то, кстати, к ним претензий не имели.
       Пока парочка нежно прощается у калитки, мы деликатно ошиваемся в стороне. Иногда до нас доносятся отдельные словечки воркующих влюблённых, звуки поцелуев. Если прощание затягивается, раздаются нетерпеливые голоса:
       - Ну, скоро вы там? Сколько можно лизаться.
       Потом провожаем следующую пару.
       Но, надо сказать, что не только местные девчонки покоряли охочие до любви курсантские сердца. В нашем отряде кроме ребят были и девушки из Эстонии. И если отношения Вовки Малофеева с одной из блондинок язык не поворачивается назвать высоким словом любовь, то чувство, которое зародилось на целине между Стасиком Авдеенко и Лийви (девичью фамилию ее уже не помню), имело продолжение и в Таллине, а вскоре после окончания училища мы погуляли на их свадьбе. Надо сказать, что Лийви вызывала симпатии у всех нас. Высокая, может быть, слегка полноватая, она кроме привлекательной внешности обладала замечательным характером. Там, где была Лийви, всегда были шутки и смех. К сожалению, брак этот не был долгим. В возрасте двадцати двух лет Стасик умер, как я теперь понимаю, от аневризмы артерии головного мозга. Он и в училище страдал головными болями.
       Да и Толик Маликов, познакомившись ещё в дороге на целину со студенткой Таллиннского Политехнического института Жанной, продолжил потом знакомство в Таллине. Жанна зачастила на наши вечера и, вслед за Стасиком, вскоре женился и Толик.
       Ночёвки под открытым небом кроме побуждения меня к философствованию о бренности нашего существования, имели и отрицательные последствия - я застудил зуб, и лицо моё вдруг приобрело ярко выраженную асимметрию. С огромным флюсом и зубными болями я промаялся недели две или три. Когда же опухоль наконец прорвало, у меня уже не было сил радоваться.
       На целине зародились у нас, курсантов, дружеские отношения с Куно Тамре. Один из его замов решил, что здесь ему удастся подсидеть Куно на посту секретаря райкома комсомола, и стал настраивать народ против него. Образовались две группировки, начались дрязги и разброд. Мы все единогласно поддержали Куно. В конце концов интриган был посрамлён, добродетель восторжествовала, а мы сохранили с Куно приятельские отношения и после возвращения с целины. Правда, может быть, слово "добродетель" я несколько опрометчиво применяю к Куно, потому что позже пошли слухи о его нетрадиционной сексуальной ориентации. Не знаю, насколько мне известно, никто из наших ребят с этой стороной его деятельности с ним связан не был, а товарищем он был хорошим и когда мог чем-нибудь помочь, всегда помогал. Умер он, как почему-то, и большинство тех, о ком я пишу, довольно молодым, ему было чуть за сорок.
       В середине сентября на пару дней неожиданно все вокруг завалило снегом, в том числе и остатки урожая, которые ещё не успели убрать. И хотя снег через пару дней растаял, стало ясно, что наша целинная эпопея подходит к благополучному завершению. Вскоре Куно вручил нам значки ЦК ВЛКСМ "Участнику уборки урожая на целине. 1958 год", которые мы с гордостью повесили на суконки. Вслед за этим мы получили расчёт. По случаю отъезда было решено устроить отвальную. В райцентр были отправлены гонцы за водкой, в колхозах на время уборочной был установлен "сухой закон". В местном сельпо ничего крепче лимонада купить было нельзя. Чтобы не мелочиться, решили закупить по бутылке водки на брата. На закуску купили по банке консервов - "горбуша в собственном соку". Как впоследствии оказалось, с водкой мы погорячились, а с закуской, наоборот, поскупились. Первой оказалось в избытке, а второй явно не хватило.
       На отвальной все перепились, и утром наша курсантская братия имела бледный вид в прямом и переносном смысле. Опытные в этих делах люди рекомендовали нам похмелиться, но мы на оставшуюся водку не могли смотреть без отвращения.
       Произвёл на всех впечатление Антон Кременевский. Он вечером за несколько минут опорожнил свою бутылку, слегка закусил консервами и отправился на танцы. Утром он, бодрый и свежий, не мог понять, почему мы, бледные, с заплывшими глазами, слоняемся как сонные мухи.
      

    0x01 graphic

    Застряли у самой станции Тобол

       В такие минуты даёшь себе страшные клятвы вести в дальнейшем исключительно трезвый образ жизни. К сожалению, через день - другой, оправившись от последствий чрезмерного потребления горячительных напитков, об этих клятвах забываешь напрочь.
       Уезжали мы все с той же станции Тобол. На этот раз эшелона из теплушек не было, ехали мы в обычном пассажирском поезде по билетам
      

    0x01 graphic

    В "Атомном городке" с братом Сергеем

      
       До начала занятий в училище было ещё дней десять, я решил заехать по пути к папе. Маршрут нашего поезда не пролегал через Свердловск, мне нужно было ехать с пересадкой. Через несколько часов пути на небольшой станции Карталы, с долей сожаления покинул я нашу тёплую компанию, которая, уже забыв о суровых последствиях отвальной, разминалась вином. Как пелось в популярной в те годы песне, "поезд, оставив дымок, в дальние скрылся края", а я остался в темноте на безлюдном перроне. Чувствовал я себя неуютно - впервые за многие месяцы я оказался один. Вскоре подошёл поезд, на котором я доехал до Челябинска. От Челябинска на самолёте добрался до Свердловска. Дальше продолжил путь на электричке. У папы я пробыл с неделю и в конце сентября был уже в Таллине.
      

    На этом заканчиваются записки о первом годе учёбы в ТМУ.

    ***

      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Филимонов Олег Игоревич (ofilimonov1936@yandex.ru)
  • Обновлено: 30/04/2014. 230k. Статистика.
  • Повесть: Мемуары
    • Оценка: 7.59*10  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.