Филимонов Олег Игоревич
Моё Тму, 2 курс

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Филимонов Олег Игоревич (ofilimonov1936@yandex.ru)
  • Размещен: 13/03/2014, изменен: 30/04/2014. 115k. Статистика.
  • Повесть: Мемуары
  • Иллюстрации/приложения: 12 шт.
    • Оценка: 8.00*4  Ваша оценка:

      

    Моё ТМУ
    2 курс

      
       Снова начались занятия. Теперь мы стали второкурсниками, ходили с двумя курсовками на рукавах. Глядишь, некоторые нет-нет, да и скосят глаз на левый рукав - приятно посмотреть.
       Нас объединили в одну роту с новыми первокурсниками. Мы с интересом смотрели на них. Неужели год тому назад на нас так же несуразно сидела форма, так же суетились мы при построениях. Теперь уже мы делились с новыми "салагами" хлебом за завтраком.
       Старшина эстонской группы Ларион Политанов, рослый эстонец с островов, несмотря на русские имя и фамилию, с трудом год тому назад говоривший по-русски, стал старшиной нашей роты.
       На складе училища выдали нам новые робы, ГД, суконные брюки, выходные ботинки. Получили мы и новые суконки, правда, получение их предварила лекция, которую прочитал нам Утёнок. В отличие от брюк и ботинок, суконки выдавались на два года. Но, поскольку мы их носили ежедневно, через год они уже имели несколько потрёпанный вид. Аносов приказал выдать нам новые досрочно, чтобы они стали выходной формой, а старые суконки и брюки - формой второго срока, повседневной.
       - Начальник училища взял на себя большую ответственность, - вещал нам Утёнок, - если кто-то из вас совершит проступок, за который его отчислят, стоимость суконки удержат из зарплаты начальника. Вы обязаны оправдать его доверие.
       Надо сказать, что мы его оправдали, все тридцать один человек нашей группы, оставшиеся после потери Горюнова и Орлова, в 1960 году благополучно окончили ТМУ. Раскошеливаться Аносову не пришлось. Но вообще, молодец мужик, заботился, чтобы курсанты, появляясь в общественных местах, имели достойный вид.
       Вот список нашей группы к началу второго курса. Этим же составом мы и окончили училище два года спустя:
      
       1. Авдеенко Станислав - после школы, из Симферополя
       2. Александров Владимир - после школы, с Украина из города Переславль-Хмельницкий
       3. Вачедин Михаил - после школы, кажется, из Мордовии
       4. Горбатенко Николай - после школы, с Украины
       5. Данилов Валерий - после школы, из Бобруйска
       6. Дмитриев Вячеслав - после ШМО плавал матросом на п/х "Псков", из Пскова
       7. Кичко Иван - после школы, с Украины из Черниговской области
       8. Клыков Алексей - после ШМО плавал мотористом в ЭГМП, из Ельца
       9. Кременевский Антон - работал, из Белоруссии
       10. Ковыркин Алексей - после школы, из Бреста
       11. Лавриненко Геннадий - после школы, из Эстонии
       12. Маликов Анатолий - после школы, музвоспитанник из Бреста
       13. Малофеев Владимир - после школы, из Таллинна
       14. Мартыненко Игорь - после школы, из Вильнюса
       15. Мизгирев Владимир - после школы, из Калинина
       16. Морданенко Николай - после школы, музвоспитанник, из Бреста
       17. Осадчий Валентин - после школы, из Бреста
       18. Павлов Виталий - после школы, из Петрозаводска
       19. Полозенков Анатолий - плавал на спасателе ЭГМП "Пересвет"
       20. Прибавкин Виктор - после школы, из Смоленской обл.
       21. Сергеев Виктор - после ШМО плавал кочегаром на п/х "Тосно" в ЭГМП
       22. Сесютченков Михаил - после школы, из Хаапсалу, Эстония
       23. Снопов Александр - после школы, из Вологодской обл.
       24. Трифонов Виктор - после школы, из г. Аркадак Саратовской области
       25. Троцкий Евгений - после школы, из Палдиски, Эстония
       26. Уртан Евгений - после ШМО плавал мотористом в ЭГМП, из Латвии
       27. Филимонов Олег - работал электромонтёром, из Москвы
       28. Французов Николай - после ШМО плавал мотористом в ЭГМП
       29. Хальзов Геннадий - после школы, из г. Миасс Челябинской области
       30. Шеремет Анатолий - после школы, из Таллинна
       30.Юшко Михаил - после сокращения из ВМФ плавал на гидрографическом судне.
      
       Осенью меня избрали в комитет комсомола училища, попал я в культурно-воспитательный сектор. Секретарём комитета комсомола стал водитель прошлогоднего выпуска Валерий Байкин. Не знаю, чем Аносову и Ваську удалось заманить его на эту должность, платили в комсомоле очень мало. Валера был хороший парень, искренне веривший, что на этой должности он может быть полезен курсантской братии. Он установил хорошие отношения с Русским драматическим театром и в дни увольнений нам часто предлагались дешёвые билеты на новые спектакли. Иногда устраивались бесплатные, как тогда это называлось, "культпоходы" в театр. В антрактах нас пропускали за кулисы, и мы могли лицезреть отдыхающих в своих грим-уборных актёров. Мы, толпясь в коридоре, по одному заглядывали в полуоткрытые двери. Актёры, ярко загримированные, погруженные в свои творческие дискуссии, на нас никакого внимания не обращали. Русским театром таллиннские театралы гордились. Он, действительно, был неплохим. Предметом особой гордости был суперпопулярный в те годы киноактёр Олег Стриженов. Свою актёрскую карьеру он когда-то начинал в Таллине. Правда, мы его не видели, к тому времени он уже жил и работал в Москве.
       С Валерой у нас сложились хорошие отношения, тем более, что мы были почти земляки: он до училища жил и учился в Подмосковье. Частенько в свободное время я заходил к нему в комитет комсомола, и мы разговаривали с ним и о жизни, и о роли комсомола в нашей жизни, и о Москве и Подмосковье.
      
       У нас в расписании появился новый предмет - ДВС (двигатели внутреннего сгорания). На два оставшихся года он стал одним из основных предметов.
      

    0x01 graphic

    В кабинете ДВС.
    С.О. Жуховицкий, Н. Горбатенко, О. Филимонов, М. Юшко, М. Вачедин

      
       Вёл его Семён Осипович Жуховицкий. Выше среднего роста, худощавый, с копной черных кудрявых волос, редеющих на макушке, с носом с горбинкой, он был фанатиком дизелей. Жуховицкий не прощал ни малейшего проявления пренебрежительного отношения к своему предмету. Механика на судне он считал главным лицом и приучал нас относиться к этому званию, не должности, - трепетно. Механик не может не быть классным специалистом, считал он и стремился дать нам как можно больше знаний.
       - У настоящего механика должна быть чистая белая рубашка и грязные руки, - любил говорить он. - Запомните, на флоте нет такой должности - хороший парень. Главное, какой ты специалист, а не какой человек. Будь ты самый хороший - расхороший парень, но если ты плохой механик - грош тебе цена. И ни один капитан не будет держать такого "хорошего парня" у себя на судне.
       Действительно, судно в море являет судном до тех пор, пока работает его двигатель, как только двигатель отказал, судно превращается в железную коробку, подвластную стихии, то есть, опасную для жизни.
       Чего только не было в кабинете ДВС, которым он заведовал. Форсунки дизелей разных типов, топливные насосы, поршни, шатуны. Стояли разрезанные вдоль и поперёк небольшие двигатели. Все это мы должны были щупать, вертеть, разбирать и собирать.
       По дизелям у нас были такие же атласы, как и по котлам, но в отличие от Степанова, он разбирал с нами чертёж каждого дизеля, указывал на его сильные стороны и недостатки. Он все время держал нас в напряжении, вызывая, как в школе, к доске то одного, то другого. Настольной книгой для нас стали "Судовые двигатели внутреннего сгорания" Чумаченко. Жуховицкий требовал, чтобы теорию мы знали назубок. С лёгкой руки Эдика Стрижевского, который учился курсом старше нас, к нему прилипла кличка "Фирка Жуховицкий". И хотя звучала она несколько фривольно, в ней не было пренебрежения, было уважение к его фанатизму и доля восхищения. Хотя, порой ребята и бурчали по поводу его требовательности.
       Поскольку мы стали старшим курсом в нашей роте, был составлен список, кто из нас будет заступать в наряд дежурным по роте. Попал в этот список и я. Больше я дневальным в наряде не стоял.
       Среди первокурсников-механиков русской группы выделялось несколько человек. Был парень по фамилии Куриленко, он отслужил срочную в кремлевских войсках в роте почётного караула. В училище он сразу стал штатным знаменосцем. Кстати, ассистентами при знамени стали тоже двое первокурсников - бывшие солдаты. Куриленко кое-что рассказывал о своей службе в Кремле. Хотя это и было время, получившее позже название "хрущёвская оттепель", многие из того, что касалось Кремля, оставалось тайной за семью печатями. С удивлением мы узнали, что между Кремлем и зданием КГБ существует тоннель, по которому можно проехать на машине. Рассказывал он много забавных историй, происходивших при встречах ротой иностранных министров и глав государств. Особенно это касалось, как тогда писали в прессе: "недавно сбросивших колониальное иго" стран Африки и Юго-Восточной Азии.
       Поступил в училище двоюродный брат нашего Вани Кичко. И хотя по годам он был старше Вани, в разговорах его называли "младшим Кичем", а Ваня стал "старшим Кичем". Был мастер спорта по борьбе легковес Ковалёв. С ним сразу сдружился наш любитель борьбы и чуть ли не штатный фотограф училища Вовка Мизгирев. Но самой колоритной личностью был Арсо Васильевич Бобель. Невысокого роста брюнет с большими черными глазами, обрамлёнными длинными черными ресницами, с крупной головой, он был уроженцем Одессы, и воплощал в себе самые типичные черты жителя этого легендарного города. Хороший товарищ, убеждённый враг всякого намёка на дисциплину, хохмач, имевший в запасе остроумный ответ на любой вопрос, моментально находящий выход из самой сложной ситуации, он сразу стал любимцем курсантов и головной болью всего командного состава училища.
       До этого на два курса старше нас учился на водительском отделении его брат, тот носил фамилию Христопуло. Он тоже был не подарок для преподавателей и командиров рот, его тоже знало всё училище, но до младшего брата ему было далеко. О проделках Бобеля ходили легенды. Жалко, не помню ничего конкретного, сохранился в памяти общий фон. Арсо всегда умел увильнуть от любой неприятной работы и был неизменным ведущим на наших ротных вечерах. Когда наше училище заняло первое место среди мореходок, для обмена опытом в ТМУ приезжал начальник Одесской мореходки. Рассказывая ему о проблемах, Аносов упомянул и Бобеля, на что одессит ответил:
       - У тебя один Бобель, и ты от него стонешь, а у меня пятьсот таких Бобелей.
       У водителей достопримечательностью среди первокурсников стал грузин Мн-нов. На все училище он прославился, когда улёгся спать в разрезанную головную часть парогазовой торпеды, установленной в качестве учебного пособия в одном из кабинетов цикла военно-морской подготовки. Вечером, не заметив его, помещения цикла, как всегда, опечатали. Проснувшись один и в темноте, он переполошил все училище, пытаясь выломать изнутри запертые двери кабинета. На самоподготовке ребята как-то у него на столе увидели письмо, где он сообщал родителям, что скоро уходит в плавание в Швейцарию, он перепутал ее со Швецией, куда регулярно ходили суда Эстонского пароходства, о чем он успел наслышаться в училище. При этом он намекал, что для этого ему потребуются дополнительные расходы. Правда, в училище Мн-ов не задержался, слишком уж явно выпадал он из наших порядков и дисциплины, а обаяние и весёлая бесшабашность, не лишённые и трезвого расчёта, присущие Бобелю, у него отсутствовали.
      
       Хорошо была поставлена в училище спортивная работа. Преподавателем физкультуры у нас был высокий худощавый эстонец с крупным носом - Хельяс. Ежегодно зимой в спортзале проводились межротные соревнования по волейболу, баскетболу. Надо сказать, что и волейбольная и баскетбольная команды состояли, в основном, из эстонцев. Физкультуре в эстонских школах, особенно ее игровым видам, уделялось гораздо больше внимания, чем в школах России. В команде нашей роты из нашей группы был один Миша Сесютченков, да и он оканчивал школу в Эстонии.
       В начале лета проводились межротные соревнования по гребле и хождению под парусом на шлюпках, а потом все, кроме механиков-первокурсников, разъезжались на плавательскую практику и только в октябре собирались снова в родном училище. Спортивная жизнь, кроме выступлений нашей сборной по морскому многоборью, замирала до осени.
       Соревнования по боксу были на моей памяти только один раз. Хорошо выступил в среднем весе наш Виктор Сергеев. Ну, в Витьке, мы не сомневались, он мог проиграть бой только нокаутом, иначе ни за что не сдался бы. А вот бой полутяжеловесов оставил неприятный осадок. За нашу роту выступал первокурсник Михельсон, имени его не помню. Он был, кажется, "русским эстонцем", старшиной русской группы механиков. Это был восемнадцатилетний симпатичный парень высокого роста, физически хорошо развитый, с ярким румянцем и рыжеватыми волосами. Было он очень общительным и весёлым. На переменах все время раздавался его смех. Ребята его уважали. Противником его оказался третьекурсник-водитель из русской группы. Там было двое ребят уже в возрасте, по сравнению с остальными. Рассказывали, что они учились в высшем военно-морском училище, потом, почему-то оказались матросами на флоте. В те годы, если человек по какой-либо причине отчислялся или уходил из военного училища, его сразу отправляли на срочную службу. Причём, годы, проведённые в училище, ему в срок службы не засчитывались. И человек, проучившись в военном училище три или четыре года, должен был отслужить ещё три года в армии, или четыре на флоте, как новобранец. Вот так отслужили и эти двое, а потом поступили в наше училище. По сравнению со своими однокурсниками, это были уже взрослые, матерые мужики. Противник Михельсона был на голову ниже, но гораздо крепче его, хотя вес у них был, приблизительно, равный.
       Как только начался бой, Михельсон, пропустив пару мощных ударов, по-моему, начал здорово жалеть, что ввязался в это дело. Он стал просто убегать от противника, лишь слабо отбиваясь. А тот, как танк, несокрушимо надвигался на него и, при случае, выстреливал свои пушечные удары. Всем нам, зрителям стало жалко Михельсона. Он, пацан, просто не готов был драться с таким, как сейчас бы сказали, крутым, мужиком. Где-то во втором раунде после очередного удара Михельсон упал. Это не был нокаут, но, присутствовавший среди зрителей Аносов, приказал остановить бой. Но, оказалось, что Михельсон был сломлен морально. Казалось, он стал ниже ростом, избегал общения, никто больше не видел его смеющимся. Ему было стыдно, что все видели, как его били, а он ничего не мог сделать, и что он убегал от противника. Видимо, в жизни он привык побеждать, и не смог смириться с поражением. Через несколько дней он ушёл из училища. Нам было жалко хорошего парня. Жалко, что не нашёл он в себе сил переступить через неудачу, и снова сбежал. Ведь никто ни разу не упрекнул его, никто не насмехался над ним. Все ему сочувствовали. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба.
      

    0x01 graphic

    Межротные соревнования по перетягиванию канатов во дворе училища

      
      
       Вскоре после начала занятий Утёнок раздал всем анкеты. После второго курса нам предстояла плавательская практика, ходить мы должны были в загранку, и нам загодя начали оформление виз, или, как это называлось, нас стали визировать. Командиры рот писали на каждого из нас характеристику, от которой многое зависело.
       Помню, переживал Генка Хальзов, опасался, что ему не откроют визу. У него отец во время войны пропал без вести. В те годы к такой формулировке органы относились с подозрением: а вдруг он не убит, а попал в плен, а после войны остался на Западе. Были случаи, когда родные узнавали, что их без вести пропавшие родственники вдруг объявлялись в Америке или в Англии. Приходилось срочно от них отрекаться, клеймя их, как предателей и изменников родины. Так что основания для опасения у Генки были. Но ничего, весной он узнал, что визу ему открыли. Вообще, виза была у командного состава мощным средством давления на курсантов. Слова командира роты, раздалбывавшего курсанта за какой-нибудь проступок:
       - Дам вам такую характеристику, что о визе нечего будет и думать, - были не пустой угрозой и воспринимались серьёзно.
      
       В то время существовало два вида виз: виза первая и виза вторая. Обладатели первой визы имели право плавать на судах загранплавания с заходом в иностранные порты, соответственно, и ходить в увольнение в этих портах. Самым идеальным для "компетентных органов" было бы, если б экипаж в иностранных портах вообще не покидал борта судна. Но поскольку это было нереально, увольнение на берег оговаривалось кучей всевозможных запретов: запрещалось посещать злачные места, употреблять спиртные напитки и т.д., и т.п. Увольняли в город моряков тройками, причём, одним из троих обязательно должен был быть кто-то из командного состава. И все равно, состав этих троек постоянно перетасовывался, чтобы попривыкнув друг к другу, люди не вздумали нарушить правила поведения советского моряка в иностранном порту. На всех судах загранплавания были помполиты - помощники капитана по политической части, в простонародье, помпы. В судовой роли помполит числился, как первый помощник капитана. Судовая роль - список экипажа судна с указанием должностей, должна предъявляется при заходе в каждый, как советский, так и иностранный, порт. Не могли же мы декларировать, что на каждом судне у нас сидит полукомиссар, получекист, вот и придумали такое нейтральное название для их должности. Ответственность за то, что никто не сбежит в иноземном порту, лежала в первую очередь на помполите. Кто-то сбежал - недоработка помполита, не сумел выявить, проморгал скрытого врага. Соответственно, гнали такого помполита взашей из Пароходства. На флоте была поговорка: на судне всегда можно узнать двух людей - доктора и помполита - они самые загорелые. При экипаже двадцать - тридцать человек, которые к тому же ежегодно проходят довольно скрупулёзную медкомиссию, доктор, действительно не слишком обременён работой и имеет возможность позагорать, когда судно находится в тёплых широтах. У помполита основная работа - бдеть, а бдеть можно и нежась под солнечными лучами. Негласный лозунг у них был: лучше перебдеть, чем недобдеть. Скольким морякам помпы испортили жизнь только потому, что человек совершил незначительный проступок, или какая-то случайная сказанная фраза им показалась помполиту подозрительной. Сразу писалась цидуля в соответствующую инстанцию и прощайся моряк с визой, хочешь, плавай в каботаже за копейки, не хочешь, ищи работу на берегу. А зарабатывали моряки в загранке неплохо. Как только судно выходило из советских территориальных вод, морякам начислялись суточные в валюте. Суммы эти были небольшие и зависели от занимаемой на судне должности. Покупали тогда моряки за границей, во всяком случае, в Эстонском пароходстве, небольшие коврики, которые в Таллиннских комиссионках принимались без ограничения и выплачивали за них сразу тысячу рублей. Для сравнения скажу, что выпускник ВУЗа в те годы получал, пока считался молодым специалистом, 600 - 800 рублей. Моторист, ходящий в загранку, на получаемую валюту мог купить в месяц до четырёх ковриков. Механики и штурмана имели, соответственно больше. Понятно, что люди держались за эту работу.
       Помп моряки не любили, но побаивались. Конечно, были и среди экипажа негласные стукачи, как без этого. Но именно помполит олицетворял собой систему, которая в любой момент могла раздавить каждого.
       А термин "коврик" вместо слова "тысяча" настолько входил в лексикон моряков, что как-то у нас на занятиях по спецподготовке, когда под руководством капитана второго ранга Бака мы изучали парогазовую торпеду образца чуть ли не 1910 года, Коля Французов, несколько лет отплававший мотористом в Пароходстве, спросил:
       - А сколько ковриков стоит такая торпеда?
       Я так пространно рассказал о первой визе, чтобы было понятно, насколько она была важна для моряка.
       Вторая виза давала моряку право выходить в нейтральные воды, проходить через территориальные воды иностранных государств, но без заходов в иностранные порты и, соответственно, без права выхода на иноземный берег.
       Визы номер два имели рыбаки, которые ходили на промысел в Северную Атлантику и проходили мимо берегов Германии, Дании, Швеции, Норвегии. Но с этими визами, как говорится, "будете проходить мимо - проходите". Тем не менее и у рыбаков на крупных судах имелись помполиты, и они при прохождении Кильским каналом или проливами, организовывали из коммунистов и наиболее сознательных комсомольцев "вахты бдительности", которые ошивались на верхней палубе и следили, чтобы при прохождении вблизи "вражеских" берегов никто из экипажа не сиганул бы за борт, совершив побег из "социалистического лагеря". У рыбаков на небольших траулерах, где помполиты отсутствовали, организация "вахт бдительности" ложилась на капитана, парторга и комсорга. Когда же рыбаки стали вести промысел у берегов Антарктиды и Южной Америки, первые визы стали открывать и им.
      
       Заполнил анкеты и я, и стал ждать, как дело повернётся. Я все же помнил, что мне сказали в первом отделе, когда я увольнялся с работы.
      
       Кстати, насчёт первой визы. Обладатели ее получали загранпаспорт моряка, в просторечье, "мореходку". Выдавая ее, предупреждали, что хранить и беречь ее нужно, как зеницу ока. Потеря мореходки вела к прикрытию визы, если и не навсегда, то уж на долгое время точно. Помню, как-то на первом курсе в феврале-марте я ночью стоял при тумбочке дневальным по роте. Ко мне подошёл такой же дневальный со второго курса водителей Василий Пупов и мы почти все четыре часа протрепались с ним. О чем только не переговорили. Бывает так порой, что с почти незнакомым человеком вдруг заговоришь о самом заветном. Потом в училище пути наши пересекались почти каждый день:
       - Привет! Как жизнь?
       - Привет! Ничего, как ты?
       Когда у нас начались занятия на втором курсе, водители, теперь уже третьекурсники, все ещё находились на практике. Внезапно мы узнали, что Пупов повесился. Оказалось, во время одного из заходов в Таллин, он затесался в какую-то компанию, где его подпоили, обобрали и, главное, украли "мореходку". Из-за этого он и покончил с собой. Приехали родители, хоронили Пупова как-то втихаря, были только ребята из его группы, те, кто уже успел вернуться с практики. Парня так накрутили с важностью этой "мореходки", что, потеряв ее, этот клочок бумаги, он в двадцать лет решил, что жить дальше нет смысла.
      
       Первый семестр второго курса пролетел как-то незаметно и снова подошла сессия. Электротехнику я своему "другу" Антонову сдал на пять, как и другие предметы. В отпуск решил никуда не ехать, остался у мамы в Таллине.
      
       После возвращения из зимнего отпуска в середине февраля мы стали готовиться к плавательской практике на военных кораблях - тральщиках. Мероприятие это организовывал цикл военно-морской подготовки.
       На занятиях по спецподготовке мы теперь штудировали "Устав корабельной службы ВМФ". Капитан третьего ранга Кирьянов провел с нами своеобразные занятия по технике безопасности при нахождении на корабле. Кстати, для нас, механиков, это была первая морская практика. Водители все лето после первого курса провели в плавании на учебном паруснике нашего училища - баркентине "Вега", а мы - в учебных мастерских. Теперь впервые за полтора года учёбы вступали мы на борт корабля.
       Слушать Кирьянова с его своеобразным построением речи было одно удовольствие. Он продолжал традицию "травли в кают-компании", которая так ярко описана в рассказах Л. Соболева. Большинство его перлов, к сожалению, выветрилось из памяти. Помню, как он предупреждал о том, что на корабле нельзя ничего трогать без команды:
       - Вы в этом плане серые, как сорок метров пожарного шланга. Там ведь как - потрогал, вроде как мимоходом, рукоятку какого-нибудь клапана - и корабль пошёл ко дну, пуская через трубу пузыри.
      
       Получилось так, что перед отправкой на корабли, в середине февраля я с простудой попал в наш училищный лазарет. В палате было трое: двое водителей и гигант Волли Раудкетт из параллельной эстонской группы. Он, кстати, был одним из немногих, кто поступил в училище, будучи уже женатым. Я снял форму, которую сестра тут же заперла в кладовку, ключ от неё она положила в карман халата. Делалось это для того, чтобы мы не могли ночью сбежать в самоволку. Взамен я получил несколько потрёпанную пижаму и тапки.
       Я лёг на свободную койку и осмотрелся. Водители читали, а Волли спал. Он, правда, приоткрыл один глаз, махнул мне рукой, перевернулся на другой бок и снова заснул. Просыпался он только для приёма пищи. Лишь около десяти часов вечера он встал.
       - Волли, что ты будешь делать ночью? - спросил я его.
       - Ты этого не увидишь, - ответил Волли с эстонским акцентом.
       Он подошёл к окну и стал смотреть на слабоосвещённый училищный двор. Со двора донеслись звуки команд, училище готовилось к переходу в экипаж.
       - Кажется, ушли, - сказал Волли, спустя какое-то время.
       Он подошёл к двери кладовки и стал шарить пальцами за наличником. Вскоре в руках у него был ключ, которым он и открыл кладовку.
       - А ты не пойдёшь? - спросил он меня, одевая форму.
       - Нет, - ответил я.
       - Ну, до завтра, - сказал он, обращаясь ко всем. - Счастливо ночевать, - и скрылся за дверью.
       - Каждый вечер так, - с явной завистью произнёс один из водителей. Видно было, что он и сам не прочь бы так же, но идти было некуда.
       Появился Волли около восьми часов утра, спрятал форму в кладовку и лёг спать. Весь день он снова проспал.
       В лазарете я поблаженствовал два дня: ни тебе подъёмов, ни построений. Целый день валяешься на кровати с книгой, завтрак, обед и ужин тебе доставляют прямо в постель. Кроме того, на столе стоял полный графин компота - пей, сколько влезет. Влезало много, но графин регулярно доливали.
       На третий день утром ко мне пришёл дневальный по КПП.
       - Слушай, - сказал он,- вчера поздно вечером приходили две чудачки, спрашивали тебя, говорили, что у тебя умерла бабушка. Мы им объяснили, что к нам по пять раз на дню приходят с такими сообщениями, лишь бы мы вызвали к ним курсанта. Тогда они написали тебе записку.
       Я прочитал записку. Приходила сестра Люда с соседкой Галкой Романчук. Люда писала, что умерла бабушка Варя. Бабушке Варе недавно исполнилось восемьдесят лет. Она особенно не болела, и даже ещё недавно выходила на улицу подышать свежим воздухом. Однажды она вернулась домой страшно возмущённой. На мамин вопрос, что произошло, она ответила:
       - Представляешь, Оля, я стояла на улице, мимо шла группа молодых людей, один из них подошёл ко мне и сказал:
       - Бабуля, вам, наверное, уже сто лет?
       Я ответила:
       - Ошибаетесь, молодой человек, мне пока ещё только восемьдесят. Какой нахал!
       С бабушкой связана ещё одна история, которую позже рассказала мне мама. Как-то она вернулась откуда-то домой, бабушка ей говорит:
       - Оля, со мной произошёл странный случай. Я прилегла на кровать и незаметно заснула. Открываю глаза, около меня стоит молодой человек в морской форме. Он поздоровался со мной и спросил, бабушка, а где мама?
       Я ответила:
       - Голубчик, я не знаю, где ваша мама, но здесь ее точно нет. Поищите ее где-нибудь в другом месте.
       Он как-то странно посмотрел на меня и сказал, что тогда он пойдёт в училище.
       - Да, да, голубчик, ступайте с Богом, - ответила я ему. - Он попрощался и ушёл. Такой странный молодой человек.
       - Мама, так это же был Олежка - сказала мама.
       - Боже мой, ну, конечно же это был он, как я его не узнала! - воскликнула бабушка. - Только ты ему ничего не говори, а то он решит, что я сошла с ума.
       И вот бабушка умерла.
      
       Я рассказал доктору, он разрешил мне выписываться. Я взял у сестры ключ от кладовки, оделся и пошёл доложить Утёнку. Он отправил меня к Кирьянову, который занимался организацией нашей стажировки. Как раз в этот день мы должны были отправляться на корабли. Кирьянов выслушал меня:
       - Поедете вместе со всеми, оформитесь, а потом пойдём к командиру корабля, я договорюсь, чтобы вас отпустили на похороны.
       После завтрака нас отвезли на флотский склад, где вместо двубортных шинелей мы получили однобортные матросские. Кроме того, выдали нам погоны с буквами БФ на форму, звёздочки на шапки вместо курсантских эмблем. Из курсантов мы превратились в матросов. Остались только курсовки да якоря на рукавах, как напоминание о нашем двойственном положении. Оптимист сказал бы, что мы теперь и курсанты, и матросы, пессимист - что ни то, ни другое.
       Бригада траления базировалась в Минной гавани Таллина, так что ехать нам было недалеко, Минная гавань находилась в черте города. Тральщиков там стояло штук десять. Места у пирса было не так много, и корабли стояли, пришвартованные к пирсу кормой. Ребят наших разбросали по двое-трое на тральщики 254 проекта, на которые нас и готовили по военной специальности, наша же шлюпочная команда целиком, и старшина роты Ларион Политанов попали на трофейный немецкий тральщик. На флоте их называли "угольщики". В отличие от советских дизельных тральщиков, на угольщиках стояли котлы на твёрдом топливе и паровые машины. Большинство "угольщиков" были уже списаны и порезаны, в бригаде их оставались единицы. Наш в обиходе называли "восьмёркой", вроде этот номер он носил ещё в немецком флоте.
       Мы разместились на корабле, и вместе с Кирьяновым я отправился к командиру. Высокий черноусый мрачноватый капитан третьего ранга выслушал нас, вызвал помощника - невысокого ладного старшего лейтенанта и приказал оформить мне отпуск на трое суток. На такое не рассчитывали ни я, ни Кирьянов.
       Вскоре я, к удивлению мамы, был уже дома. Наши не были уверены, что меня отпустят вообще, а тут - целых трое суток. Авторитет военно-морского флота СССР существенно вырос в глазах моих близких. Из Куйбышева приехала мамина старшая сестра - тётя Ира, она первый раз была в Эстонии. Таллин произвёл на неё большое впечатление:
       - У вас тут как за границей, - сказала она, хотя за границей ни разу не была.
       Отпевали бабушку в церкви, недалеко от дома. Прихожане говорили, что церковь скоро должны снести - в Таллине собирались пробивать новую магистраль - Ломоносовский проспект, и эта церковь, якобы, оказалась у него на пути. В дальнейшем оказалось, что проспект миновал ее, но церковь к тому времени уже снесли.
      
       В хрущёвские времена, церкви уничтожались целенаправленно. Хрущёв заявлял:
       - Через двадцать лет я вам покажу последнего попа.
       Позже я читал, что за время Хрущёвского правления количество церквей в СССР сократилось с четырнадцати тысяч до семи. Прошло почти пятьдесят лет, от ярого "атеиста и строителя коммунизма" Хрущёва не осталось и следа, сынок его сбежал к тогдашнему идейному и потенциальному военному противнику своего папаши - в США, а православная церковь стала влиятельнейшей силой в России. Священников и монахов - десятки тысяч, а прихожан - многие миллионы.
       Но тогда, верный комсомольскому долгу, я во время отпевания демонстративно околачивался на улице и вошёл в храм только проститься с бабушкой, когда заколачивали гроб. После похорон я ещё сутки пробыл дома. Зашёл в училище, где меня окружили наши однокурсники-водители. У них сессия заканчивалась позже, и идти на стажировку им предстояло через несколько дней. Меня расспрашивали, как там, но что я мог ответить, пробыв на корабле всего пару часов.
      
       Вскоре я снова был в Минной гавани. Прошёл через КПП, подошёл к пирсу. Передо мной было штук двадцать тральщиков, в темноте я не узнавал наш корабль и не знал, на какой же из них мне идти. Спрашивать у вахтенных, где стоит восьмёрка, мне почему-то показалось зазорным, не хотелось, чтобы приняли за салагу. Ведь в училище мы были уже почти уважаемые люди - второкурсники. Наконец узнал по большой трубе угольщик и зашёл по трапу на него. На меня вопросительно смотрел вахтенный матрос.
       - Здорово - сказал я.
       - Здорово, - ответил он.
       - Вот, вернулся из отпуска.
       - Отпуск, это хорошо. А почему вернулся к нам?
       - Я курсант, мы у вас на стажировке.
       - У нас есть курсанты, но они все на месте. Ты с какого корабля?
       - С восьмёрки.
       - Это шестёрка, восьмёрка рядом стоит.
       Вахтенный на восьмёрке с интересом прислушивался к нашему диалогу, поэтому ему объяснять ничего не потребовалось. Он направил меня к дежурному по низам, который временно на одну ночь пристроил меня на свободную койку. Утром я встретился с нашими ребятами. Они за это время полностью освоились с корабельными порядками и теперь вводили меня в курс дела.
       Поселили нас в самом большом кубрике - носовом. Вдоль бортов его были расположены рундуки, на которых спали матросы. Рундуки были покрыты ещё немецкими шикарными кожаными матрасами, которые днём откидывались к борту. Получалось что-то вроде дивана с жёстким сиденьем и мягкой спинкой. Белье убиралось в ящик рундука. Вторым ярусом были обычные корабельные койки.
      

    0x01 graphic

    Немецкий тральщик-угольщик. На таком мы проходили стажировку

      
       Советский экипаж тральщика по количеству был меньше немецкой команды военного времени, поэтому все спали на стационарных спальных местах. Нам же пришлось спать на подвесных койках. Для этого на ночь ставились съёмные пиллерсы - вертикальные стойки с крючьями, на которые в три яруса подвешивались подобия брезентовых гамаков - это и были наши койки. По бокам койки имели по два конца (не дай Бог было назвать их верёвками), которые крепились к скобам на подволоке, не давая им перевернуться, что происходит иногда с гамаками. Вдоль боковин коек шли отверстия - шкаторины, окольцованные металлом. Внутри койки, естественно, были матрас, простыни, одеяло, подушка.
       Когда дневальным по кубрику стоял кто-то из курсантов, ночным развлечением было у кого-нибудь из наших ребят отвязать концы, идущие к подволоку и зашнуровывать ими койку. Стоило только пошевелиться во сне, койка переворачивалась, но человек не падал на палубу, а, спросонья ничего не понимая, продолжал висеть лицом вниз, упакованный в койку, как в кокон. Не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Даже дать по морде за такую шуточку было невозможно, пока тебя не освободят. Оставалось только делать два дела одновременно: висеть и материться. Из-за последнего это развлечение и сошло на нет - у матросов не вызывали восторга рулады, которые громогласно выдавал несчастный подвешенный, среди ночи.
       Высота кубриков была небольшая и я, при своём тогдашнем росте 185 см, первое время беспрестанно долбался головой то об плафоны, то о какие-то скобы и другие предметы, укреплённые на подволоке. Потом привык. Идёшь, не глядя, только голову наклоняешь то влево, то вправо.
       По утрам в шесть часов по трансляции раздавалась команда:
       - Команде вставать, койки вязать! - каждый из нас снимал свою койку с пиллерсов, одним из концов зашнуровывал ее, сворачивал в рулон и обвязывал вторым концом. Получался плотный круглый валик диаметром сантиметров шестьдесят и высотой около семидесяти. После этого койки выносили на палубу, укладывали на банкет вокруг кормового зенитного автомата В-11 и накрывали брезентом. В боевой обстановке они должны были защищать орудийную прислугу от осколков. Может быть, это и было здорово в бою, но в мирной обстановке ложиться вечером в койку, весь день пролежавшую на морозе, радости было мало.
       После подъёма, экипажи всех тральцов выходили на пирс делать зарядку. Вся Минная гавань голубела матросскими воротниками.
       С матросами тральщика у нас установились хорошие отношения. Мы были вроде как моряки, к тому же не совсем салаги, и свои, таллиннские. Нам рассказывали, что перед нами стажировку у них проходили ребята из Горьковского речного училища. Над ними матросы подшучивали, и не всегда безобидно.
      
       Я с собой на стажировку взял любимый томик Есенина. В те годы запрет на поэзию Есенина был уже снят, но издавали его мало, и купить было сложно. Среди матросов нашлось несколько любителей его поэзии, поэтому ко мне часто подходили, просили дать почитать. Это тоже способствовало установлению хороших отношений между нами и командой.
       Кстати, в 1955 году я был в Питере и в какой-то местной газете, вывешенной на уличном стенде, прочитал некролог. В нем сообщалось, что в селе Константиново Рязанской области на восемьдесят каком-то году жизни скончалась мать русского поэта Сергея Есенина. Тогда ещё Есенина у нас не печатали, я слышал от мамы несколько его стихотворений, которые она знала наизусть, это было все, что я знал из его творчества. Кроме того, мне было известно, что он молодым повесился в таком далёком от нас 1925 году. И вдруг оказывается, что мать его все это время была жива, значит, и он мог дожить до наших дней. Сколько он мог бы написать ещё. Это было как-то неожиданно и произвело на меня большое впечатление.
      

    0x01 graphic

    Мы с Малофеичем на тральщике

      
      
       На тральщике мы были направлены стажироваться в электромеханическую боевую часть - БЧ-5. Командир ее, молодой, улыбчивый старший лейтенант, назначил мне заведование - паровая рулевая машина. Я должен был изучить ее устройство и знать назубок инструкцию по обслуживанию. В конце стажировки мы должны были сдать зачёты по своему боевому посту.
       Командир БЧ-5 провел с нами несколько занятий по устройству котлов, паровой машины и вспомогательных механизмов тральщика. По всему этому оборудованию нам также предстояли потом зачёты. Кроме того, мы должны были принять на корабле военную присягу.
       По походному расписанию мы были зачислены в швартовую команду на ют (корму). Командовал швартовой командой лейтенант Дубинюк, молодой парень, ненамного старше нас по возрасту. Он только год или два тому назад закончил Кронштадтское минно-торпедное училище. В отличие от других офицеров корабля - командира, помощника, старшего лейтенанта Несынова и командира БЧ-5, семьи у него не было, и поэтому он почти непрерывно нёс службу вахтенного офицера. На корабле он маялся. В училище он занимался борьбой и часто здесь предлагал какому-нибудь парню поздоровее из матросов побороться. Стелили на палубу кубрика кожаные матрасы с рундуков, и поединок начинался, но часто желающих бороться с ним со временем свелось к нулю, потому что он побеждал всех. А когда он становился слишком настойчивым, кто-нибудь из матросов ему говорил:
       - Ну, чего ты пристал, видишь, не хотят с тобой бороться. Иди на бак (нос корабля) и борись там с якорем, сколько влезет, если силы некуда девать (якорь весил под тонну).
       Мы от таких ответов были в шоке, не могли себе представить, что можно так разговаривать с офицером. Но матросы только посмеивались над нами. На небольших кораблях дисциплина всегда была слабоватой, в отличие от больших.
       Несколько раз боролся с Дубинюком наш Вовка Мизгирев, фанат борьбы, но он был намного легче Дубинюка и вскоре тот снова остался без партнёра.
      
       Командира корабля, фамилия его была Маткович, с ударением на первом слоге, матросы уважали. Они рассказывали нам, что он югослав, во время войны партизанил в горах вместе с Тито. После войны его направили учиться в военно-морское училище в СССР. Когда Сталин разорвал отношения с Тито, большая часть югославов вернулась на родину, но некоторые поверили обвинениям Сталина в адрес "югославских ревизионистов" и остались в СССР. Их у нас не преследовали, как это было с иностранцами в предвоенные годы. Наоборот, дали возможность служить. Матковичу даже присвоили звание капитана 3 ранга, когда подошёл срок, хотя должность командира тральщика была капитан-лейтенантской. Да и по службе у него были послабления, кое-какие промахи, за которые наказали бы другого командира корабля, ему прощались. Но он был хорошим командиром, заботился о людях, команда это понимала и ценила. Не так уж часто матросы нахваливают своего командира.
       Говорили, что Маткович рассказывал иногда, как он партизанил. Дисциплина у партизан была строгая. За нарушения было два вида наказаний: за несерьёзные - командир давал по морде, за серьёзные - расстреливали.
      
       Дедовщины на корабле не было. Был всего один матрос, помню его фамилию - Турков, который служил по первому году, хотя по возрасту он был ровесником некоторых старослужащих. Но в армии и на флоте старшинство считается не по возрасту, а по годам службы. Поэтому салагой называли его и те матросы, которые были моложе его. У Туркова было самое непрестижное заведование - гальюн. Он и убирал его, и сжигал в котле использованную бумагу. Поэтому кличка у него была - "заведующий канцелярией". Иногда кто-нибудь из матросов делал ему замечание:
       - Турков, ты чего у себя в канцелярии бюрократию развёл, весь гальюн бумагой завален. Иди, наведи порядок.
       Турков бурчал что-то себе под нос, но шёл исполнять приказание старослужащего.
      
       Распорядок на корабле был такой:
       После подъёма и зарядки - завтрак и построение на развод на работы, которые назначал командир БЧ.
       По-идее, в 8:00 должен был бы быть подъем флага, он производится на всех кораблях ВМФ, но я не помню, чтобы у нас были построения на верхней палубе по этому поводу. Может быть, наш тральщик готовились резать, и он был уже списан из боевого состава флота
       Потом - проворачивание оружия и технических средств. Артиллеристы и минёры шли на палубу, где в течение часа дрожали на зимнем ветру, а мы спускались в машину и где-нибудь в укромном углу располагались на разосланных телогрейках. В это же время проводись и ППР техники. Официально эта аббревиатура расшифровывалась так: планово-предупредительный ремонт. На флоте говорили проще: посидели, попи...ли, разошлись.
       Затем приборка, работы в машине.
       На обед отводилось два часа. В кубрике устанавливали съёмные столы, бачковой бегал с бачком на камбуз за первым и вторым, тащил в чайнике компот. В то время в армии на обед давали чай, а на флоте компот. Так как на флоте служили на год дольше, чем в армии, солдаты злорадно шутили, что матросы служат лишний год за компот. На что в ответ слышали презрительное:
       - Пехота, портянки подбери.
       С обедом управлялись за полчаса, после чего все, кроме вахтенных укладывались спать. Полтора часа сна после обеда - "адмиральский час", это на флоте было святое дело... Мы, естественно, не возились с развешиванием своих коек, а опять забирались в машину и дремали там на телогрейках.
       Потом снова какие-то работы до ужина, после ужина - личное время. Телевизоров тогда на кораблях не было. Иногда в самом большом - нашем кубрике крутили кино, проводили какие-то беседы, но большей частью каждый занимался, чем хотел. Играли в домино, шашки, шахматы.
       Как и остальных матросов, нас ставили в наряд. Службу несли мы дневальными по кубрику или рабочими по камбузу.
       Особого энтузиазма наряд на камбуз не вызывал, так как утром нужно было встать на час раньше, растопить печку, благо угля на "угольщике" хватало, к обеду начистить картошки на весь экипаж. Правда, помогал кок. Зато, за завтраком, обедом и ужином перепадали далеко не худшие куски.
       Удивило меня строгое корабельное правило: на тех, кто был в увольнении, или послан по каким-либо делам в город, в обед или ужин оставляли "расход". Но хранился расход всего два часа, после чего все безжалостно выбрасывалось за борт. Думаю, порядок этот очень приветствовали рыбы, обитающие в гавани.
      
       Как швартовой команде, нам повезло, за все время стажировки мы только один раз отходили от стенки - переходили из Минной гавани в Купеческую, на бункеровку - загрузку угля. К переходу готовились заранее. И вот прозвучала по трансляции команда:
       - Корабль к бою и походу изготовить!
       А вскоре и вторая, касающаяся непосредственно нас:
       - По местам стоять, со швартовых и якоря сниматься!
       Мы отдали швартовы и благополучно отошли от стенки. Шли мы не одни, на буксире потащили такой же тральщик, он был без винта. Таллинская бухта была покрыта льдом. Толщина его была небольшая, но ведь тральщик не ледокол, поэтому с тем бедолагой на буксире пробиться через сплошной лёд у нас не получилось. Пришлось отдавать буксир, идти вперёд на несколько кабельтовых, колоть лёд, возвращаться обратно, заводить буксир и двигаться в караване по образовавшемуся каналу. Потом, уткнувшись в сплошной лёд, снова отдавать буксир, идти пробивать новый канал, возвращаться, заводить буксир и так далее. Все это было бы ничего, но поскольку, как я уже говорил, мы были расписаны на юте, вся морока с заведением и отдачей буксира выпала на нас. Заводили и отдавали буксир мы раз по пять за переход только туда, а занял всего он у нас около восьми часов, при том, что по чистой воде в одиночку мы добежали бы минут за 30 - 40.
       Я на переходе отличился дважды. При первой же заводке буксира я чуть не остался без ног. Буксирный конец, а это стальной трос толщиной миллиметров 35 - 40, присоединялся к тральной лебёдке, она была метрах в пяти - семи от среза кормы. Сделав своё дело, мы стали смотреть, как все это будет выглядеть дальше. Ребята отошли вперёд (к баку - носу корабля), за лебёдку, а я остался стоять между лебёдкой и кормой. Тут появился лейтенант Дубинюк. Увидев, где я стою, он матом заорал, чтобы я немедленно, мягко говоря, убирался оттуда за лебёдку, что я очень быстро и сделал. И вовремя. Поскольку мы стояли с тем тральцом не на одной прямой, а под углом друг к другу, то, когда выбралась слабина буксира, мы резко дёрнули тот корабль, буксирный трос, сорвав ограничитель с огромной силой ударил по фальшборту. Если бы я стоял на прежнем месте, он бы перешиб мне ноги, как соломинки.
       - Видишь,- только и сказал мне Дубинюк.
       Я видел, и даже не обиделся на него за мат. Потом, правда, я отплатил ему чёрной неблагодарностью, как это и бывает обычно с добрыми делами, но это уже по его же глупости. Корабли пошли по пробитому нашим тральщиком во льду каналу. А мы собрались в кубрике погреться. Прошло минут тридцать, раздались короткие сигналы ревуна и голос, показавшийся нам очень противным, прокричал по трансляции:
       - Ютовым - на ют! Ютовым - на ют!
       Прибежали на ют. Оказывается, мы оперлись во льды, надо отдавать буксир и пробивать канал дальше. Минут двадцать отдавали буксир, снова ушли в кубрик. Через полчаса снова:
       - Ютовым - на ют! Ютовым - на ют! - теперь уже заводить буксир.
       И так в течение восьми часов. Под конец мы заходили в кубрик, бухались в чем были на рундуки и лежали, не двигаясь.
       Наконец пришли в Купеческую гавань, в Морской порт, угольный склад был там. Уже стемнело, в Таллине зимой темнеет рано. Командир БЧ-5 пошёл на берег оформлять бумаги, а нам Дубинюк сказал:
       - Ребята, можете пойти, часа три поспать, погрузка угля раньше не начнётся.
       Все с энтузиазмом отнеслись к его совету, а мы с Вовкой Малофеевым решили сбегать домой. И мама, и Вовкины родители жили недалеко от Купеческой гавани. Дубенюк разрешил нам отлучиться на пару часов, но сказал, что если попадёмся, выкручиваться самим. Мы побежали, в чем были. А были мы в старых замызганных телогрейках и ватных брюках, вместо шапок со звёздочками натянули на головы какие-то береты, чтобы не светиться, если нарвёмся на патруль. Хорошо, что в Морском порту на проходной стояли вохровцы, а не матросы. Те бы нас никуда не выпустили. А тут два дедка долго не могли понять, кто мы такие и откуда взялись и почему у них нет копии судовой роли нашего корабля. Мы показывали им курсантские билеты, объясняли, что проходим стажировку на тральщике, который пришёл бункероваться. Наконец они махнули рукой - идите.
       Дома мой визит поздно вечером и в таком виде всех удивил. Они знали, что в течение месяца стажировки увольнений у нас не предвиделось, и ожидали увидеть меня только через пару недель. Мама нашла, что вид у меня не только голодный, но и усталый и поджарила по этому поводу яичницу аж из пяти яиц, которую я, рассказывая о нашей военно-морской жизни на корабле, машинально съел.
      

    0x01 graphic

    Ютовые.
    Сидят: Толя Шеремет, матрос, матрос.
    Стоят: Славка Дмитриев, Коля Горбатенко, Олег Филимонов,
    Вовка Малофеев, Лешка Клыков, Ларион Политанов.

      
       Через два часа мы с Вовкой снова встретились у проходной порта, вохровцы нас помнили, пропустили без разговоров.
       Корабль перешёл к Угольному причалу и началась бункеровка. Участвовала в ней вся команда. Боцман раздал нам мешки. Одни насыпали в мешки уголь, другие с этими мешками бежали по трапу на корабль и ссыпали уголь в специальные бункерные люки на палубе, и по другому трапу снова бежали к огромной куче угля на берегу. Со стороны, наверное, это напоминало снование муравьёв в повреждённом муравейнике, но, к сожалению, со стороны я это видеть не мог, сновать пришлось самому. Уж не помню, сколько тонн угля мы приняли, но драили потом корабль и отмывались сами от угольной пыли долго.
       Обратно в Минную гавань мы возвращались в одиночестве, второй тральщик оставили в Купеческой гавани. Поэтому ютовых на ют вызвали только для швартовки корабля кормой к стенке в Минной гавани. Тут я и отличился второй раз.
       Мы стояли на юте, готовясь к швартовке. Появился Дубинюк, он, стоя на корме, должен был по громкоговорящей связи сообщать на мостик расстояние до стенки, чтобы командир, регулируя работу машины, мог аккуратно пришвартоваться. Кстати, на бетонной стенке причала были закреплены бревна (привальный брус), чтобы в случае неаккуратной швартовки в некоторой степени смягчить удар. Сам прибор связи с мостиком был метрах в десяти от среза кормы. Встать у прибора Дубенюк приказал мне. А я, из-за смерти бабушки, первые три дня, когда ребят знакомили с устройством корабля и его систем, отсутствовал и как пользоваться прибором, не знал. Все это я очень вежливо и спокойно попытался объяснить Дубинюку. А корабль в это время на повышенной скорости приближался к стенке. Дубинюк запаниковал и, не слушая моих объяснений, заорал:
       - Встать на связь!
       - Я не умею ей пользоваться!
       - Приказываю, встать на связь! - и глаза у него стали как у бешеного таракана.
       Что делать, вижу: объяснять бесполезно, встал на связь. С мостика кричат:
       - Дистанция?
       Я передаю запрос Дубинюку, он кричит:
       - Тридцать метров!
       Позже я узнал: для того, чтобы меня услышали на мостике, я должен был нажать рычажок, тогда бы включился микрофон прибора, но я-то этого не знал. Поэтому, не нажимая рычажка, сообщаю прибору:
       - Тридцать метров!
       С мостика снова:
       - Дистанция?
       - Двадцать метров!
       Я опять, не нажимая рычажка:
       - Двадцать метров!
       Последним был уже не запрос, а вопль с лёгким сербским акцентом:
       - Дубинюк, дистанция, твою мать?!
       И в этот момент мы долбанулись в стенку. Удар был мощный, все-таки масса тральщика более шестьсот тонн. Мы еле устояли на ногах. От брёвен только щепки во все стороны брызнули. Разбитой оказалась и толстенная чугунная плита на срезе кормы, по которой во время траления скользит тральный трос. На Дубинюка было жалко смотреть.
       Прибежали командир с боцманом. Маткович сразу накинулся на Дубинюка:
       - Почему не докладывал дистанцию?
       - Я докладывал, он не дублировал - указал Дубинюк на меня.
       Маткович повернулся ко мне:
       - Почему не дублировали?
       - Я не умею пользоваться прибором, товарищ командир.
       - Почему не доложили лейтенанту?
       - Я докладывал, но он не слушал.
       - Лейтенант, через пять минут зайдёшь ко мне в каюту.
       В это время боцман успел осмотреть повреждения:
       - Ничего, товарищ командир, бревна я достану, заменим. Чугунину попробуем заварить.
       - Пошли, лейтенант, - сказал командир.
       Не знаю, что он объяснил Дубинюку о нем самом, но оставшиеся две недели стажировки лейтенант проходил мимо меня, демонстративно глядя в другую сторону. А я не очень-то и переживал из-за этого, тем более что мы подчинялись ему только как швартовая команда, а нам уже больше никаких переходов уже не светило. Матросы вечером в кубрике только посмеялись.
      
       К 23 февраля, который носил тогда титул Дня Советской Армии и Военно-морского Флота, нам со Славкой Дмитриевым поручили выпустить стенгазету. Для этого нас освободили от всех корабельных работ и забот, кроме завтрака, обеда и ужина. Корпели мы над газетой дня два, командиру она понравилась. Оценил газету и "хитрый" мичман, который периодически появлялся на корабле. Вообще-то, эти мичмана появлялись ближе к обеду гурьбой в Минной гавани и расходились по "своим" кораблям. "Наш" мичман был весёлый, разговорчивый. Впервые увидев нас на корабле, он долго разговаривал с нами, расспрашивал об училище, сам рассказал что-то о службе, "траванул" нам несколько древних, всем давно известных флотских баек. Короче говоря, душа-человек. Много общался он и с матросами, заходил в каюту к командиру, помощнику. Когда вся эта мичманская орава, предварительно отобедав на кораблях, так же организованно убыла, мы спросили у матросов, что это было за явление мичманов народу.
       - Особисты, - ответили матросы.
       Особисты, это сотрудники Особого отдела - контрразведки флота. На больших кораблях были штатные особисты в офицерском звании. На тральщике - экипаж небольшой, за одним мичманом-особистом было закреплено сразу несколько кораблей. Вот они и порхали, как птички, собирали в клювики, кто чего лишнего сказал, где какое допущено упущение и несли все это в гнёздышко - Особый Отдел Восточно-Балтийской флотилии на улицу Гоголя, бывшую Рауа. Рауа переводится с эстонского как "железная", и это название, по-моему, больше бы подходило бы улице, на которой расположен Особый отдел - ассоциировалось бы с "железным Феликсом".
       Не обошёл вниманием "хитрый" мичман и нашу стенгазету. Он сначала допытывался, какой корабль нарисовали мы рядом с заголовком. С одной стороны, он похож на тральщик 254 проекта, но труба и мачта у него, как у угольщика. Мы сказали, что это, так сказать, собирательный образ военного корабля. Он возразил, уж если вы рисуете военным морякам корабль, то он должен точно соответствовать определённому типу.
       - А вдруг мы нарисуем что-нибудь, что составляет военную тайну, и это увидит кто-то, кому не положено? - ответили мы.
       Он засмеялся и погрозил нам пальцем:
       - А вот тогда мы с вами будем разговаривать в другом месте.
       Мы догадывались, что это за место, поэтому нам, в отличие от него, стало не смешно. Верный своему чекистскому долгу, он, в числе других сведений, добытых им в тот день, доложил в своей конторе и о нашей стенгазете. Я так понимаю, что ничего крамольного в этом усмотрено не было и даже наоборот, нас решили привлечь для выпуска стенгазеты теперь уже для них. На утреннем построении командир БЧ-5 объявил, что мы со Славкой откомандировываемся на три дня в Особый отдел. Утром, после завтрака за нами будет приходить машина, а к ужину нас будут привозить обратно. Нам было до лампады, месяц стажировки тянулся не шатко, ни валко. А побывать в этом таинственном Особом отделе не в качестве лица, дающего показания, от этого, как говорится, спаси Бог, а в качестве кого-то в вроде экскурсанта, было даже интересно.
       У входа встретил нас "хитрый мичман" и через КПП провел в ленинскую комнату. Там уже ждали нас ватман, краски, карандаши. Познакомились мы и с матросом, который должен был выпускать газету. Он признался, что раньше ему этим никогда заниматься не приходилось. Не мудрствуя лукаво, мы решили нарисовать такую же газету, как и на корабле, что успешно и сделали за пару дней, получив одобрение местного замполита.
       Обедали мы с матросами-особистами. Надо сказать, что на кораблях кормили лучше. Да и сами матросы эти особистами, как таковыми не были, их использовали для караульной службы или как обслугу.
       Прослушали мы там лекцию о преступлениях и наказаниях, применительно к военнослужащим в свете введения нового Дисциплинарного Устава. Читал ее для матросов немолодой флотский полковник юридической службы, прокурор флотилии. Говорил он доходчиво и интересно, с юмором, казалось бы, неуместном в лекции на такую несмешную тему. В качестве иллюстраций, приводил дела, которые проходили через Особый отдел, и фигуранты которых были известны здешним матросам - в своё время они содержались в местном КПЗ. Хотя на нас действие Дисциплинарного Устава распространялось всего в течение двух последующих недель, после окончания стажировки мы ему были уже неподвластны, внимали мы полковнику с большим интересом. Умел человек заинтересовать слушателей, ничего не скажешь. Закончив читать лекцию, полковник обратил внимание на нас со Славкой, мы выделялись среди матросов курсовками на рукавах. Называя нас "мальчиками", он поинтересовался, откуда мы и что делаем в Особом отделе, видимо считая, что "чужие здесь не ходят". Узнав, что мы из ТМУ, он тепло произнёс:
       - А, земляки.
       Посмотрев наше творение - одобрил. Вообще, он производил впечатление доброжелательного, весёлого человека. Что думали о нем те, чьи дела он вёл, не знаю.
      
       Принятие присяги было назначено на 23 февраля. По случаю праздника, все работы на корабле были отменены. После праздничного завтрака вся команда, кроме вахтенных, в ожидании праздничного обеда завалилась в койки. Кто-то похрапывал, кто-то сосредоточенно рассматривал подволок. Поскольку на улице было холодно, командиру не захотелось час болтаться на морозе, поэтому было приказано таинство принятия присяги произвести в помещении. Мы в отутюженной форме с карабинами в руках выстроились в носовом кубрике. Рядом с моей головой из-под одеяла верхней койки торчали чьи-то голые ноги, несколько снижая торжественность момента.
       Пришли командир, помощник, командир нашей БЧ. Маткович произнёс соответствующую случаю речь. Потом мы по одному выходили из строя, зачитывали вслух текст присяги и расписывались. После этого в личном деле каждого из нас появилась запись: "Принял военную присягу 23 февраля 1959 года".
      

    0x01 graphic

    23 февраля 1959 г.

      
       Как раз при нас наш тральщик и ещё несколько последних немецких "угольщиков" стали списывать из состава флота. Сразу набежала куча мичманов с других кораблей, из штаба и политуправления, из особого отдела. Тащили с корабля, кто что мог: посуду, мебель, даже старые телогрейки. Особым спросом пользовались ещё немецкие кожаные матрасы, которые стелились на рундуки.
       Мы же выкатывали на пирс глубинные бомбы, таскали коробки со снарядами для наших 37-ми миллиметровых зенитных автоматов В-11 ("Веди-11" называли их на флоте). Глубинные бомбы были старого образца, не реактивные, с виду обычные небольшие металлические бочки, но с 70-ю кг тротила. При атаке подводной лодки, их просто сбрасывают с кормы корабля. Мы эти бомбы уже изучали в училище и знали, что взрыватель у них гидростатического типа. То есть срабатывает он только на заданной глубине, под действием давления воды. Уверенные в безопасности их на суше, мы обращались с бомбами несколько бесцеремонно, на что матросы говорили нам:
       - Вы бы полегче с ними, все-таки 70 кг взрывчатки. Одна рванёт, от неё и другие пойдут. Не то, что от корабля, от всей Минной гавани ничего не останется. На наши объяснения об особенностях гидростатического взрывателя, отвечали:
       - Вы-то умные, знаете, что он только на глубине должен срабатывать, а он может этого и не знать по дурости.
       Потом приехал автокран на базе ЗИСа, снимать с корабля траловое вооружение - буи, параваны, вьюшки с тросами и т.д. За рулём сидел солдат. Под взглядами нескольких сотен матросов он решил повыделовываться. Он носился по пирсу от одного корабля к другому, резко тормозя у самого среза. Так, что ЗИС аж приседал. Как раз у нашего тральца глазомер его подвёл. Он поздно затормозил, ЗИС не остановился у среза, а поехал дальше, в воду. Но, как говорят, дуракам везёт. Одно переднее колесо попало на швартовые концы двух кораблей, нашего и соседнего, и ЗИС, до середины съехав с пирса, в нерешительности повис над водой, подозрительно покачиваясь. Сразу побелев, солдат открыл дверцу и вдруг увидел, что ступенька висит над водой. Он резко рванул обратно в кабину. На кораблях хохот стоял неимоверный. Минут 20 - 30 солдат осмысливал ситуацию. Все свободные от вахт матросы высыпали на палубы кораблей. Нечасто выпадает такое развлечение. Время на корабле, когда он стоит у стенки, тянется медленно и монотонно. Водителю подавали самые разнообразные советы. Говорили и о том, что у него есть шанс из солдата стройбата сразу стать подводником. Подводным крановщиком. Но такая перспектива, по-видимому, в его планы не входила. Поразмыслив, он снова вылез, аккуратно перебрался в кабину крановщика, развернул кран, зацепился крюком за МАЗ, на который он все это добро до этого и грузил. Тот очень медленно потащил его назад, пока ЗИЛ не встал всеми четырьмя колёсами на мать-сыру землю. Почувствовав, что кран уже на пирсе, солдат вихрем перебрался в кабину, сел за руль и снова резко рванул, но теперь уже к выездным воротам из Минной гавани. Больше мы его в тот день не видели. На следующий день кран снова приехал, но уже с другим водителем. Этот ездил по пирсу очень медленно и аккуратно.
      
       В конце февраля в Минную гавань вернулся тральщик, который ходил на боевое траление в Египет. Встречали его торжественно. Трудно было представить себе, что этот небольшой кораблик прошёл Балтикой, Северным морем, бурным в это время года Бискайским заливом, выходил в Атлантический океан, а дальше - Гибралтар, Средиземное море. Несколько месяцев тралил египетские прибрежные воды. Потом прошёл тем же путём в обратном направлении. Ничего не скажешь, оморячились ребята.
      
       За всеми этими событиями месяц пролетел незаметно и как-то в середине марта наступил последний день нашей стажировки. Мы сдали зачёты по своим боевым постам, получили справки о прохождении практики. Утром мы простились с матросами, с которыми месяц прожили в одном кубрике, и вышли за ворота Минной гавани. Стажировка окончена, мы были свободны.
       Ребята с корабля попросили меня оставить им ещё на неделю томик Есенина. Обещали принести в училище. Действительно, в ближайшие выходные меня вызвали на КПП, там стояли двое матросов с тральщика. Мы провели их к нам в класс, показали им училище, они пообедали с нами. По их словам, все им очень понравилось. Расстались мы тепло, но больше не встречались.
      
       Как-то, год спустя, я в городе встретил Матковича, он был уже капитан второго ранга. Я его приветствовал:
       - Здравия желаю, товарищ капитан второго ранга. Поздравляю вас с новым званием.
       - Спасибо, курсант. Откуда вы меня знаете?
       - В прошлом году мы были на стажировке у вас на восьмёрке.
       - Помню, были курсанты из ТМУ. Восьмёрку разрезали, я теперь командую "Коммуной". Как учёба?
       - Спасибо, товарищ капитан второго ранга, нормально.
       - Ну, желаю успехов. Счастливо.
       - Спасибо, товарищ капитан второго ранга. Вам тоже всего наилучшего.
       "Коммуна" была большим кораблём по сравнению с тральщиком. Правда, уже тогда она была не первой молодости. На воду ее спустили ещё до революции под именем "Волхов". Позже, в порыве революционного энтузиазма, "Волхов" переименовали в "Коммуну". Это был специализированный корабль - катамаран, спасатель подводных лодок. Ее своеобразный силуэт маячил порой на Таллинском рейде. Самое интересное, что спустя почти пятьдесят лет я увидел по телевизору передачу, посвящённую "Коммуне". Оказывается, в конце 60-х годов ее перегнали на Чёрное море, и она до сих пор несёт службу в Черноморском флоте. В смутные девяностые ее хотели порезать, но экипаж, уже тогда состоявший из вольнонаёмных, своими силами выполнял на ней ремонтные работы и корабль находился в отличном состоянии. Проводили дефектоскопию корпуса, оказалось, что почти за сто лет эксплуатации корпус оказался практически не подверженным коррозии. Во, из какой стали строили тогда корабли. Служит "Коммуна" России и сейчас.
      
       Снова начались училищные будни.
       Как-то в марте ночью ударил приличный мороз, и утром мне что-то очень не захотелось идти на зарядку. Поэтому я задержался в умывальнике, а когда все училище побежало вверх по Сяде, я спустился вниз, вышел на Вене, повернул направо и, пройдя, метров сто пятьдесят, зашёл на Центральный телеграф. Там я прошёл в вестибюль служебного отделения, тогда не было современных режимных строгостей, и стал греться у батареи в закутке. Полутёмное место это было давно облюбовано курсантами для сачкования от зарядки. Знал его каждый курсант. Как оказалось, знал и Новицкий. Он этим утром решил с утра зайти в экипаж, а по пути заглянул и на телеграф и, к своей большой радости, обнаружил там меня. Так как время зарядки истекало, он приказал мне идти в экипаж, что я и сделал. Я понял, что на ближайшие три-четыре дня после отбоя я обеспечен весёлым занятием - буду драить гальюн. Вскоре ко мне подошёл Вовка Малофеев, и, недоумевая, сказал, что пару минут тому назад его подозвал старшина нашей роты Ларион Политанов. Он обрадовал Малофеича, сообщив, что по приказу Новицкого, за то, что он вместо зарядки отсиживался на телеграфе, ему объявляются три наряда вне очереди. Бедный Вовка пытался убедить Лариона, что он добросовестно со всеми бегал на зарядку, но Ларион и слушать его не стал. Ещё бы, сам Новицкий приказал. Вовка не мог понять, в чем дело.
       Похихикав, я признался Вовке, что на телеграфе был я, и что Новицкий спутал его со мной. Нас всюду привыкли видеть вместе, вот он и ошибся. В конце концов, я подошёл к Лариону, объяснил ему, что Новицкий спутал меня с Вовкой. Ларион сказал, что в таком случае эти наряды объявляются мне. Я счёл это справедливым и не возражал, в отличие от Малофеича. Правда, после завтрака Ларион отозвал меня и сообщил, что поскольку я сам во всем честно признался, наряды с меня снимаются. Я и тут не возражал.
      

    0x01 graphic

    Палисадник перед училищем
    Игорёк Мартыненко и Вовка Александров

      
      
       Ближе к весне при построении на обед стал приходить Утёнок. Он зачитывал список из нескольких человек, которые должны были следующим утром явиться в ЦК компартии Эстонии. Это означало, что оформление виз на этих ребят прошло анкетную проверку, ничего компрометирующего не обнаружено и остался последний этап - собеседование в ЦК. Там принималось окончательное решение, достоин ли человек высокой чести "представлять советских моряков за границей". Я помнил, что мне сказали при увольнении в первом отделе "почтового ящика" и ждал: вызовут меня или нет. Наконец, настал день, когда я услышал и свою фамилию. Значит, все нормально, решил я.
       В ЦК в кабинет инструктора нас вызывали по одному. Наконец, настала моя очередь. Человек средних лет с едва заметным эстонским акцентом пару минут поговорил со мной ни о чем. Потом перешёл к делу. Он сказал, что по анкетным данным, по характеристике, данной мне в училище, ко мне претензий нет, но предприятие, где я работал, возражает против того, чтобы меня выпускали за границу.
       - Вы являетесь носителем гостайны, - сказал мне инструктор, - спецслужбы за границей могут вас похитить, будут пытать. Это опасно для вас. Мы не можем пойти на такой риск. Моряку всегда найдётся работа и на территории СССР. Поймите ситуацию правильно.
       Я сказал, что ничего другого мне не остаётся.
       - Вот и отлично, - дружелюбно улыбнулся инструктор, - желаю успехов. Следующий!
       Так был поставлен жирный крест на моих планах получить первую визу и ходить в загранку. Оставалось или идти к рыбакам, я наивно надеялся, что вторую визу мне все же дадут, тем более что так мне сказал и инструктор ЦК, или плавать в каботаже. Как говорится, и там люди живут, но, в основном, в каботаже плавают те, кому визу или вообще не открыли, или прикрыли за какие-то проступки, главным образом, за пьянку, или брякнул что-нибудь неосмотрительно. Помполиты тоже хлеб ели не зря. Да и заработки в каботаже были несопоставимыми с загранкой. Было над чем задуматься.
      

    0x01 graphic

    Расписка, которую давали моряки загранплавания.
    Передана мне после прочтения "Моего ТМУ" выпускником нашего училища С.П. Смоляковым
    спустя более пятидесяти лет после описываемых событий.

      
       Ребята в группе посочувствовали мне, но помочь ничем не могли. У нас в группе я один оказался без визы, Хальзов, вопреки опасениям, визу получил. У наших эстонцев - большая часть осталась без виз. У многих из них кто-то из родственников покинул Эстонию, когда наши ввели войска в 1939 году, другие - с отступавшими немцами в 1944 году, когда наши выбили их из Эстонии. А наличие родственников за границей, хоть и дальних, считалось тогда соответствующими органами недопустимым излишеством. К началу весенней сессии все с визами определились. Было ясно, кто пойдёт на практику в загранку, а кто будет плавать в каботаже.
      
       Вовремя учёбы мы несколько раз принимали участи в выборах. Выборам в те годы почему-то придавалось большое значение, хотя и выборами-то эти мероприятия назвать было трудно. Кандидат на каждое место всегда был один, кандидатуру эту выбирали в высоких кабинетах по каким-то таинственным, одним верхам известным признакам. Состав каждого совета, начиная с районного и кончая Верховным СССР был строго регламентирован. В каждом из них должен был быть один, раз и навсегда установленный, процент рабочих и крестьян, инженеров и творческой интеллигенции, коммунистов, комсомольцев и беспартийных. Избирательным участкам спускалась указивка, какой группы и сколько человек они должны подобрать в качестве кандидатов. И вот, в райкомах партии начинали подбираться, согласно этой указивке, кандидатуры. Печатались и развешивались плакаты с фотографиями и биографиями, как их называли, "кандидатов блока коммунистов и беспартийных". При такой системе, каждый выдвинутый кандидатом мог уже считать себя депутатом. Но нужно было соблюсти формальность и провести "голосование".
       Голосование всегда назначалось на воскресенье. В субботу накануне выборов всех нас увольняли только до 23 часов. Обычно в воскресенье подъем был в 8:00, но в этот день всех поднимали в 6:30. В 7:00 все училище строем оправлялось голосовать. Форма одежды - парадная, пуговицы и бляхи надраены, ботинки сверкают
       На избирательном участке стояло несколько столов, за которыми сидели, большей частью, симпатичные девушки, перед ними лежали алфавитные списки избирателей. В Советской Эстонии, где коренное население совершенно справедливо считалось недостаточно лояльным по отношению к советской власти, процесс "голосования" проходил так: ты подходил к столу, где лежали списки на букву, с которой начиналась твоя фамилия. Называл симпатичной девушке свою фамилию. Она находила тебя в списке и говорила другой симпатичной девушке номер, под которым ты значился. А перед другой симпатичной девушкой стоял ящичек, в котором аккуратно по номерам были сложены конверты с бюллетенями. Девушка находила конверт с твоим номером и вручала его тебе. Ты вынимал из конверта бюллетень и мог сразу его опустить в урну, или зайти в кабину и вычеркнуть кого-нибудь из кандидатов, или написать на нем что-нибудь хорошее или нехорошее. Если написал хорошее, это зачлось бы тебе в дальнейшем в плюс, а за нехорошее можно было иметь впоследствии крупные неприятности, потому что, как я понимаю, номера стояли не только на конвертах, но и, невидимые невооружённому глазу, на бюллетенях. И, как их тогда называли, в "компетентных органах" всегда знали, кто и как голосует и кто "чем дышит".
       А потом мы так же строем шли в училище, где нас ждал праздничный завтрак ("выборы" тогда считались праздником), после которого мы получали увольнительные и с чувством исполненного долга разбредались по городу по своим всевозможным курсантским делам. А у "компетентных органов" начиналась самая работа, по неосторожно сделанным на бюллетенях надписям, они выявляли "скрытых врагов".
      
       Как только потеплело, снова начались наши тренировки в Пирита. Мы стали готовиться к чемпионату республики, а, кроме того, в этом году в Одессе должна была пройти спартакиада мореходных училищ.
       Спорт спортом, а с начала июля по середину сентября у нас по программе обучения была плавательская практика. Впервые наши ребята должны были пойти в загранку.
       Весеннюю сессию я сдал на одни четвёрки. Для меня это был шаг назад. Утёнок даже провел со мной душеспасительную беседу. Считая, что меня выбила из колеи ситуация с визой, он призывал мужественно перенести этот пинок судьбы.
      
       В конце мая умер Николай Павлович Зверев. Гроб с телом был выставлен в вестибюле у знамени училища и весь персонал, все курсанты прошли мимо него, прощаясь с Николаем Павловичем. Мы, бывшие его подопечные, стояли у гроба в почётном карауле, сменяясь каждые пятнадцать минут. На кладбище поехали все преподаватели, из курсантов - только наша группа. Был траурный митинг. От нас слова прощания произнёс Вовка Александров. Говорил очень хорошо. Сказал, что у некоторых из нас отцы погибли на фронте, и здесь, в училище, Николай Павлович стал им как бы вторым отцом. Он, действительно, заботился о нас и опекал нас на первом курсе, а ведь это самое трудное время. Я и сейчас, спустя почти пятьдесят лет тепло вспоминаю его. И когда поминаю своих умерших родственников, поминаю и его.
      

    0x01 graphic

    В кубрике. Перед Одессой

    Витька Сергеев, Лёша Ковыркин, Мишка Юшко, Мишка Сесютченков,
    Валька Осадчий, О. Филимонов, Толик Маликов, Коля Морданенко, Игорь Мартыненко.
    Сидит - третьекурсник, забыл его фамилию.

      
       В это же время вслед за Николаем Павловичем чуть было не отправился и я. Предотвратил это Валька Осадчий. Я шёл по Пярну мантее вдоль нашего училища в сторону экипажа. В этом месте была трамвайная остановка и часть мостовой занимал приподнятый на один булыжник мини перрон для пассажиров. Проезжая часть сужалась до одной полосы. Я уже хотел было перейти улицу, как меня окликнул Валька. Он шёл мне навстречу. Мы о чем-то поговорили, причём я стоял спиной к движению. Закончив разговор, я сказал:
       - Ну, я пошёл, - и, все ещё глядя в сторону Вальки, шагнул на проезжую часть. Валька резко рванулся ко мне и, схватив за рукав, выдернул обратно на тротуар. И в этот момент мимо нас пронёсся пассажирский "Икарус". Шагал я прямо под него. До меня как-то не сразу дошло, что произошло. Я продолжил свой путь и только потом, на самоподготовке, осмысливая произошедшее, понял, что Валька спас мне жизнь. Когда я торжественно сообщил ему об этом, он как-то буднично ответил:
       - В следующий раз, Игоревич, смотри, куда ступаешь.
       По-моему, очень ценный совет.
      

    0x01 graphic

    В. Осадчий судит соревнования по стрельбе

      
      
       Несмотря на сессию, мы много тренировались. Чемпионат республики мы снова выиграли и в начале июля поехали в Одессу. Программа соревнований была очень обширной, она включала в себя лёгкую атлетику, плавание, волейбол, баскетбол, стрельбу, гонки на вёслах и под парусом на шлюпках, так что поехало от нас в Одессу несколько десятков человек. Возглавлял команду Новицкий. Ехали мы с пересадкой через Питер.
       Одесса разительно отличалась от Таллина. Город, построенный из светлого известняка, залитый южным солнцем, утопал в зелени. Выйдя на привокзальную площадь, мы окунулись в кипящий, гомонящий людской круговорот. Жить мы должны были на территории Одесской высшей мореходки, добираться туда нужно было на трамвае. Мы подошли к трамвайной остановке и стали терпеливо ждать. В Таллине в транспорте было строго: выход - только через передние двери, посадка - через задние. Все тихо, спокойно и без суеты. Подошёл древний трамвай, выглядел он так, что невольно закрадывалась мысль: не на нем ли ездил юный Пушкин на свидания к графине Елизавете Ксаверьевне Воронцовой.
       Мы по таллиннской привычке направились к задним дверям. Но народ повёл себя совершенно непонятно - люди выходили и через передние, и задние двери, через них же, навстречу им, устремился поток желающих попасть в вагон. Эти два потока, сталкиваясь, напоминали бег горной реки через каменные теснины: бешено, шумно и ошеломляюще. Одесситы толкали друг друга, ожесточённо ругались, нам показалось, что вот-вот то здесь, то там вспыхнет драка. Совершенно обыденная процедура - посадка в трамвай, превращалась во что-то из ряда вон выходящее, требующее напряжения всех физических и моральных сил. Потрясённые происходящим, мы пропустили три трамвая, прежде чем сумели уехать с вокзальной площади. В трамвае стояла сумасшедшая жара, кроме того, почти половина вагона участвовала в каком-то диспуте, громко перекликаясь из одного конца вагона в другой. Мы стояли в каком-то ступоре. К нам с трудом пробилась кондуктор:
       - Хлопчики, платим за проезд.
       Мы послушно полезли в карманы за деньгами, как вдруг полная женщина средних лет, стоявшая около нас, на повышенных тонах обратилась к кондуктору:
       - Вы шо, тётку, сказились? Це ж курсанты, откуда у них гроши. Вот будут плавать, тогда и будут платить.
       Сидевший на лавочке покрытый мхом дедок возразил:
       - Ни, тогда воны на такси ездить будут.
       Истолковав слова старика как поддержку, кондукторша снова потребовала оплаты проезда, но наша заступница не сдавалась:
       - Не слухайте ее, хлопчики, ехайте спокойно.
       Понемногу весь трамвай подключился к дискуссии, должны мы платить, или нет. Приводились убийственные доводы как с одной, так и с другой стороны. Часть пассажиров яростно нас защищала, ссылаясь на то, что у курсантов и так стипендии копеечные, и если они ещё и за трамвай будут платить, на какие ж деньги им выпить. Надо сказать, что этот довод показался нам очень убедительным. Но их оппоненты с пеной у рта доказывали, что если все курсанты будут ездить бесплатно, то одесский трамвайно-троллейбусный парк вылетит в трубу, и вся Одесса будет ходить на Привоз пешком - такая перспектива пугала многих. Консенсуса не предвиделось. Конца дискуссии мы не дождались, нам сказали, что следующая остановка - наша. Так и не заплатив, мы вышли, трамвай двинулся дальше, но до нас ещё некоторое время доносились отголоски бушевавшего в вагоне принципиального спора.
       Одесская мореходка занимала целый квартал: комплекс зданий был обнесён высоким забором, сложенным все из того же известняка. Сверху забор был усыпан битыми бутылочными стёклами, они держались на цементном растворе. Невольно на ум приходили ассоциации с челюстью акулы. Не хотел бы я полезть через такой забор в самоволку. На территории училища было много деревьев - целый тенистый парк, и даже двадцатипятиметровый открытый бассейн. Разморённые жарой и толкотней в душном трамвае, мы, едва разместившись в кубрике, бросили вещи и понеслись купаться. Когда же вернулись, местные нас предупредили, что с вещами можно бы и поосторожнее, все же это Одесса.
       На следующий день на стадионе, по-моему, "Моряк", состоялось открытие спартакиады. Команды полутора десятка училищ строем выходили на стадион. Перед каждой командой один из курсантов нёс табличку, на которой сокращённо было написано название училища. На нашей табличке было написано "ТМУ". Штатный комментатор стадиона по трансляции объявлял названия проходящих мимо пустых трибун команд, безбожно перевирая наименования училищ. Помню, что рижское (РМУ) он расшифровал так: "ремесленное морское училище", мы были обозваны "техническим морским училищем". Было ещё несколько подобных ляпов.
       После открытия спартакиады начались соревнования легкоатлетов. Мы немного поболели за наших, а потом решили пойти искупаться.
       Одессы никто из нас не знал совершенно, но стоило только спросить у кого-нибудь из прохожих, как пройти туда-то или туда-то, сразу несколько человек, предварительно подробно расспросив, откуда мы и зачем нам нужно туда попасть, наперебой принимались объяснять, как лучше добраться. Иногда по части выбора наиболее оптимального маршрута между ними возникали нешуточные споры. Нам бросилось в глаза очень тёплое отношение к курсантам. Мы просто купались в атмосфере доброжелательности. Сказывалось, что Одесса - морской город. Хотя и Таллин тоже имеет отношение к морю, но там мы такого не замечали.
       Мы шли по зелёным улицам этого замечательного города и чувствовали радостное возбуждение - сейчас мы увидим Чёрное море. Никто из нас, даже те, кто плавал до училища, на Чёрном море не бывал. Наконец, в конце улицы мы увидели ярко-синюю полосу. Чёрное море даже внешне выгодно отличалось от свинцовой Балтики. Через несколько минут мы были на пляже. Быстро разделись и стали бросать на морского, кому остаться сторожить вещи. Сидевшая рядом немолодая худощавая женщина с маленькой девочкой сказала нам:
       - Идите, ребятки, купайтесь, я присмотрю за вашими вещами.
       Довольные, мы пошли к воде, но я вдруг вспомнил предостережения в одесском экипаже и негромко сказал:
       - Давайте все же оставим кого-нибудь со шмотками, кто знает, что у неё на уме.
       Женщина услышала мои слова и, неодобрительно глянув на меня, произнесла:
       - Это ж кем надо быть, чтобы позариться на курсантскую копейку.
       Мне стало так неудобно, что я обидел человека, который предложил нам помощь.
       Вода в Чёрном море оказалась гораздо солёнее, чем в Таллиннском заливе, но такой тёплой, какой там никогда не бывает. Мы долго плавали и дурачились в ней. После моря захотелось пить. Около бочки с квасом толпился народ, но мы, уже усвоив одесские порядки, полезли без очереди. Славка Дмитриев протягивал продавщице деньги со словами:
       - Нам восемь кружек, нам восемь кружек.
       Совали ей деньги и с других сторон.
       Наконец, не выдержав, продавщица сказала Славке:
       - Да погоди ты, не могу же я отпускать всем сразу.
       Славка посоветовал ей:
       - А вы через "не могу".
       На что немедленно последовал ответ:
       - Через "не могу" ты свою жену будешь, а здесь стой и жди.
       За время пребывания в Одессе подобных перлов мы наслушались немало.
       У одного из наших ребят, Коли Горбатенко, оказался адрес чьей-то знакомой, живущей в Одессе на Балтском шоссе. Его попросили передать ей привет. Вечером мы решили ее навесить. Коля сказал, что ему объяснили, как ее найти, но попали мы совсем не туда. Где-то на окраине, среди маленьких домишек, мы поняли, что заблудились и спросили у одного из местных жителей, как нам попасть на Балтское шоссе. Правда, Коля называл Балтское шоссе Балтийским.
       - Нет тут ниякого Балтийского шоссе,- сказал тот, к кому мы обратились.
       К этому времени вокруг нас уже собралось несколько человек любопытных, все время подтягивались новые.
       Все спрашивали у каждого подходящего, не знает ли он, где Балтийское шоссе, но никто о таковом не слыхивал. Наконец, стали перечислять все одесские шоссе.
       - Мабуть, це Балтское, - осенило вдруг кого-то.
       - Точно, Балтское, - подтвердил Коля.
       Все долго смеялись, как мы могли Балтское шоссе назвать Балтийским. Балтское шоссе знали все.
       - А зачем вам туда? - последовал традиционный вопрос.
       - У меня там знакомая девушка, - ответил Коля.
       - И это вы все к ней одной? Во, лихая дичина, - снова засмеялись все.
       - Хлопцы, часом адресочек ее не спишете? - поинтересовался кто-то из молодых.
       До Балтского шоссе мы в тот вечер так и не добрались. А по возвращении в экипаж порадовал нас рассказом Валька Осадчий, член сборной нашего училища по стрельбе. Его взял с собой Новицкий, поехав в какое-то официальное учреждение. Размещалось оно на Дерибасовской. Так же, как и мы Балтское шоссе, Новицкий с Валькой долго не могли найти Дерибасовскую. Наконец, Новицкий обратился за помощью к одному из двух старичков, сидевших на лавочке в тени акации:
       - Вы не скажете, как нам пройти на Дерибасовскую?
       Вместо ответа старичок повернулся к своему соседу:
       - Нет, Сема, ты посмотри на этого адивота. Он стоит на Дерибасовской и спрашивает, как ему пройти на Дерибасовскую.
       Новицкий покраснел, как рак, думаю, непривычно ему было слышать, что его называют "адивотом", да еще, в присутствии курсанта, но что он мог сделать - Одесса. Валька говорил, что он готов был расцеловать этого плюгавого дедка за неожиданно доставленное удовольствие.
       Конечно, в Одессе мы не только ходили на пляж и разыскивали чьих-то знакомых. Мы довольно много тренировались, но свободное время оставалось, и мы при первой возможности старались улизнуть из училища, тем более, что нравы здесь были довольно свободные. Нам все больше и больше нравился этот город, нравился дух независимости, которым была пропитана его атмосфера. В одесситах чувствовалась внутренняя свобода, качество, редкое в те годы. Нравилось нам смотреть на одесские парочки: невысокий, щуплый мужчина и возвышающаяся над ним дородная дама, порой с заметными усиками. Мы гуляли по Дерибасовской, любовались Оперным театром, осмотрели памятники Пушкину и дюку Ришелье, прошлись по Потёмкинской лестнице. Вечерами мы ходили на танцы в парк имени Шевченко. Помню, однажды там, на огороженной площадке шёл какой-то концерт, у заборов роилась молодёжь, желающая бесплатно через щели насладиться зрелищем. Какой-то курсант забрался даже на осветительный столб. По трансляции его урезонили:
       - Мореходка, хорош демонстрировать чудеса акробатики!
       Где ещё, кроме Одессы, можно услышать такое объявление.
       Неожиданно на танцах мы встретили нашего однокурсника-водителя Вовку Киреева. Он проходил практику в Черноморском пароходстве и только что пришёл в Одессу из Ирака. Ирак произвёл на него большое впечатление, и он настойчиво пытался поделиться им с нами. Мы уж потом были не рады, что его окликнули.
       Как-то мы шли по улице и в витрине небольшого магазинчика увидели зеркальные солнцезащитные очки - в Таллине это был писк моды и купить их там было невозможно. Мы попросили продавщицу, молодую девушку, показать нам очки. Она положила на прилавок пару, но сказала:
       - Знаете хлопцы, я бы не советовала вам их брать, ведь с внутренней стороны здесь нанесена амальгама ртути, это вредно для глаз.
       Мы подивились заботе местных продавцов о здоровье покупателей, даже в ущерб торговле, прислушались к доброму совету, и решили отказаться от такой сомнительной покупки.
      
       Наконец наступил день шлюпочных соревнований. Учитывая наш республиканско-чемпионский титул, все возлагали на нас большие надежды. Катер отбуксировал караван шлюпок на линию старта. Взлетела в воздух ракета и гонки начались. С самого начала у нас что-то не заладилось. Мы гребём, а ощущение такое, что шлюпка стоит на месте. Да и не только ощущение - другие шлюпки уходят от нас дальше и дальше. Кто-то предположил:
       - Может, нам к днищу ведро привязали?
       Ходят легенды, что на гонках так иногда бывает. Кто-то предложил поднырнуть под днище, проверить. Короче, начался в команде разброд и идейное шатание - самое страшное, что может произойти на дистанции. Несколько раз, то один, то другой пытались мобилизовать нас:
       - Ребята, хватит дурака валять. Давайте вместе, дружно: Раз, раз, раз.
       Но ничего не получалось. К финишу мы пришли последними и со значительным отрывом.
       На Новицкого было жалко смотреть - такой у него был растерянный вид:
       - Что с вами произошло?! Переругались на дистанции, что ли?
       Что мы могли ответить. Не хотелось никому смотреть в глаза. На следующий день были назначены парусные гонки. Мы надеялись взять реванш. Сначала шли мы хорошо, но у поворотного буя столкнулись со шлюпкой одной из команд. К финишу мы пришли вторыми, но те подали протест, нас признали виновными и дисквалифицировали. Много позже в книге Богомолова "В августе 1944" я вычитал, как один из главных героев так характеризует своё состояние, когда допустил промашку:
       - Я чувствовал себя, как описавшийся пудель.
       Примерно так же чувствовали себя тогда и мы, только не могли это так красиво выразить. Мы не принесли команде ни одного очка. А вообще, наше училище выступило неплохо. Стали первыми наши волейболисты и баскетболисты, были первые места и в некоторых видах лёгкой атлетики. Хорошо отстрелялись и наши стрелки. Отличился в финале стометровки водитель выпускного курса Валентин Стоянов - высокий, красивый брюнет. Шип его шиповки вдавился вовнутрь, проткнул стельку и вонзился Валентину в ногу, но Стоянов все же закончил дистанцию, хотя, конечно уже не первым. А вначале бежал очень хорошо. На всех произвело большое впечатление мужество Стоянова.
       - Вот как надо бороться за победу, - сказал нам Новицкий. Мы только потупили очи долу - что мы могли ответить.
      
       Вскоре мы вернулись в Таллин. Все наши ребята уже проходили плавательскую практику. Предстояло идти плавать и нам. Я попал к рыбакам в ЭРЭБ (Эстонскую Рыбопромысловую Экспедиционную Базу) на плавбазу "Украина". Это был сравнительно новый пароход польской постройки водоизмещением тысяч пять тонн. Там уже был парень из параллельной эстонской группы Генка Метс. "Украине" предстоял рейс на пару месяцев в Северную Атлантику к Фарерским островам. А пока "Украина" стояла в плановом ремонте на одном из судоремонтных заводов. Надо сказать, что это был для нас не лучший вариант, потому что в плавательскую практику нам засчитывалось только то время, когда судно находится в море, стоянка в ремонте нам ничего не давала. Нас с Генкой поставили на чистку котлов. По утрам мы, переодевшись в найденные на судне грязные робы, через узкий лючок забирались внутрь котла и скребками сдирали со стенок довольно толстый слой накипи. Внутри котла было душно и неуютно. Сначала с нами работали ребята из машинной команды, но потом они как-то постепенно отстранились от этого дела, предоставив выполнять эту грязную работу курсантам-практикантам. Однажды, когда я в одиночестве обдирал накипь, в котёл случайно пошёл пар из соседнего работающего котла. Вмиг котёл заволокло горячим туманом. В какую-то долю секунды я проскочил через люк, обычно эта непростая процедура требовала времени, и высказал вахтенному машинисту все, что в тот момент о нем думал. Ясно, что ничего хорошего машинист от меня не услышал. Вечерами, с трудом отмывшись от котельной грязи в душе, мы с Генкой или шли в город, или болтались на судне. До мамы добираться было довольно далеко, бывал я у неё нечасто.
      

    0x01 graphic

    Генка Метс

      
       Четвертым штурманом на "Украине" оказался Евгений Попов, прошлогодний выпускник нашего училища. Познакомился я там ещё с одним человеком: Женей Злобиным, с которым год спустя нас снова свела судьба, и он стал моим другом на долгие годы. А тогда он был инженером по навигационным приборам, а я курсантом-практикантом. Просто, знали друг друга, поскольку были на одном пароходе. Мы все ждали, когда же пойдём в рейс, но "Украину", выпихнув с завода, продержали ещё почти месяц на рейде. На берег стало попадать сложнее, только на судовом катере. Ходил он нечасто. На берегу нас встречал пограничник, нужно было предъявлять ему документы. Проверяли документы у нас и когда мы садились на катер, чтобы вернуться на "Украину". Как-то раз, когда мы шли к берегу, кто-то из ребят попросил высадить его в другом месте, катер повернул, мы увидели, как пограничник, ждавший нас на обычном месте, машет нам руками и что-то кричит. Потом он исчез. Когда катер приткнулся к берегу, и мы уже собрались соскакивать с него, откуда-то выскочил потный, красный как рак погранец. Направив на нас автомат, он диким голосом завопил:
       - Всем оставаться на месте, стрелять буду.
       И слегка отдышавшись добавил:
       - Чекиста нае..ть хотели. Чекиста х... нае...шь.
       Потом последовала обычная проверка документов. Наверное, его натаскали так, что он всюду видел шпионов и нарушителей государственной границы. Видимо, он накапал на нас своему начальству, потому что моториста после этого на катере поменяли
       Наконец, мы стали готовиться к выходу в море. Мы встали к причалу в Рыбном порту, и закипела работа. На пароход завозили в огромном количестве бочки, которыми мы должны были снабжать СРТ - средние рыболовные траулеры, ведущие промысел сельди в Атлантике, соль, продукты, тралы и массу всякого другого имущества. Весь экипаж участвовал в погрузке этого добра. Я уже мысленно был в Атлантике, и тут вдруг оказалось, что мне не открыли и вторую визу. Меня быстренько списали с судна. Полтора месяца практики пошли коту под хвост.
      
       В училище начальник практики, живая легенда Яков Яковлевич Шапошников, почесал репу и направил меня в Эстонское Пароходство на небольшой теплоходик "Найсаар", совершающий каботажные рейсы вдоль эстонских и латвийских берегов. В Пароходстве их было три однотипных малыша водоизмещением тонн по семьсот, названных по наименованию тоже небольших эстонских островов: "Кихну", "Рухну" и "Найсаар". Моряки шутили: как кихну, так и рухнешь. "Найсаар", правда, в эту формулу не вписывался.
       На "Найсааре" меня встретили неплохо. Механики, трое молодых ребят-эстонцев, были выпускниками нашего училища, поспрашивали о преподавателях, о делах в училище. Они были выпущены дизелистами, поэтому спрашивали о Жуховицком - как он, все такой же фанат дизелей?
       Вахту мне определили нести вместе со вторым механиком, он особенно меня не гонял. Поселили меня в каюте, где жил немолодой эстонец моторист и тоже эстонец, студент - практикант судоремонтного факультета Таллиннского политехнического института, хороший парень, мы с ним сразу поладили. Он, правда, через неделю списался.
       На судне проходил практику ещё один курсант - водитель из питерской мореходки. Был ещё один парень - выпускник этого года одной из мореходок - электромеханик. С этими ребятами я сразу нашёл общий язык, втроём мы, в основном, и общались. Правда, электромеханик целыми днями лазил по судну. К его большому удивлению оказалось, что на "Найсааре" не имелось схем электроснабжения. Как работали его предшественники, он не мог понять. Теперь он пытался разобраться, что к чему и нарисовать схемы.
       Питерский водитель оказался моим земляком - москвичом. Парень не умолкал ни на минуту. Каких только историй мы от него не наслушались. Помню одну - у него была подруга, которая работала в телефонной службе Ленгорсправки. Как-то он на несколько дней уехал из Питера в Москву. Случилось так, что в этот же день из Москвы в Питер выехал его отец. Ехал он всего на один день, вечером должен был возвращаться обратно. Времени заехать к сыну у него не оставалось, он решил позвонить в мореходку, чтобы договориться с ним о встрече хотя бы на вокзале. Набрал 09, спросил номер телефона мореходного училища. Телефонистка спросила, кого ему там надо, имея в виду телефон какой службы в училище. Он машинально назвал фамилию сына.
       - Его сейчас нет в Ленинграде, он на несколько дней уехал в Москву, - ответила справочная. Оказалось, он попал на подругу сына. Домой отец приехал потрясённый:
       - Ну ты даёшь, - сказал он при встрече сыну, - о твоём местонахождении уже Ленгорсправка информацию выдаёт.
       Подобных историй у него в запасе было великое множество. Мы хохотали, не зная, верить ему, или нет. Когда мы выражали сомнение в достоверности рассказанного, он не обижался. У парня был весёлый, лёгкий характер.
       Но все это было позже, а пока я обустраивался в каюте. Наконец-то после двух лет учёбы я выходил в море. Переход на тральщике из Минной гавани в Купеческую язык не поворачивался назвать выходом в море. Ветра почти не было, волны были совсем небольшие. Зная, что вестибулярный аппарат у меня не из лучших, я слегка опасался, как он будет реагировать на море. Но "Найсаар" бежал, почти как поезд по рельсам, и я успокоился. Берег исчез из видимости и появилось странное ощущение, как будто я нахожусь посредине огромной тарелки, заполненной водой - горизонт был виден вокруг на все 360 градусов.
      
       Началась моя морская жизнь. Сосед по каюте, моторист, был немногословным. Он учился в заочной школе моряков, причём, несмотря на солидный возраст, всего в пятом классе. Свободное время он посвящал чтению учебников или спал. Отстояв вахту, я обычно шёл к кому-нибудь из своих ребят. В каюту приходил только ночевать.
       Мы ходили на острова Моозундского архипелага. Были на Саарема, Хийу. Когда приходили в Таллин, я иногда успевал забежать домой. Но мы подолгу нигде не застаивались, загружали и разгружали нас быстро, и мы снова выходили в море. Порой покачивало, но переносил я такую качку нормально и, легкомысленно, успокоился на этот счёт.
       В последних числах августа мы пришли в Локсу - небольшой портовый посёлок километрах в пятидесяти от Таллина. На входе в локсовскую бухту из-под воды торчали мачты затонувшего судна. Из слышанных ранее рассказов я знал, что здесь лежит эсминец "Карл Маркс", бывший легендарный "Новик" - головной корабль целой серии лучших эсминцев первой мировой войны. В августе 1941 года, при эвакуации из Таллина, "Маркс" был потоплен немецкими самолётами. Рассказывая об этом, шёпотом добавляли, что когда спасавшиеся с гибнущего эсминца моряки попытались выбраться на берег, большинство их перебили местные жители.
       Встали под погрузку к причалу. Постепенно стал подниматься ветер и когда я пришёл в столовую поужинать, пришлось есть стоя, держа тарелку навесу, так "Найсаар" прыгал на волнах у причала. Я вроде чувствовал себя ничего. Вообще-то, у моряков считается позором укачаться у стенки. Вечером мы вышли в море, ветер все крепчал, качка стала довольно сильной. Я заснул. Проснулся ночью от сильнейшей качки. Ветер выл, волны с шумом бились в борт. "Найсаар" скрипел и стонал, как будто ему неможилось. Мне тошнота подступила к горлу, побежал в гальюн. Весь ужин исчез в раковине. Голова кружилась, состояние было отвратительное. Под ударом волн судно заваливалось на один борт, медленно выпрямлялось, на какое-то мгновение застывало на ровном киле, а потом начинало стремительно валиться на другой борт. К бортовой качке примешивалась и килевая: меня прижимало к палубе, когда корма поднималась вверх, и вдруг возникало ощущение пустоты под ногами, когда корма падала вниз. Одновременно казалось, что что-то обрывается внутри меня. Иногда, когда нос глубоко зарывался в воду, корма задиралась вверх, и обнажался гребной винт. С бешенной силой, с грохотом начинал он молотить воздух, все судно пронизывала дрожь, но уже через несколько секунд нос вздымался вверх и винт снова погружался в воду. Мой вестибулярный аппарат не понимал, что происходит, и решительно требовал прекратить это безобразие. Бухнувшись в койку, я лежал в каком-то оцепенении, а тошнота вновь заставляла вставать и плестись в гальюн, держась за качающиеся переборки коридора. Качка, казалось, становилась все сильнее. Тошнота не прекращалась. В полузабытьи, без сил, лежал я на койке и думал:
       - Вот сейчас, ещё три волны, я встану и побегу травить.
       Травить было уже нечем, грудь сжимали сильнейшие спазмы, я выплёвывал какую-то чёрную жидкость. Шли часы, на вахту выйти я не смог. Я лежал на койке и в голове носились мысли:
       - Ну, чего меня понесло в это училище. Ведь есть же счастливые люди, они ходят по твёрдой земле, их не качает, не тошнит. Все, придём в Таллин, я уйду с судна, уйду из училища. Это переносить невозможно, это не для меня.
       Я так завидовал тем, кто сейчас на берегу, кто не испытывает того, что мучает меня здесь. Наконец, полностью изнеможённый, я провалился в какое-то забытьё. Проснулся утром. За стеклом иллюминатора яркий свет, голубое небо. Отражённая от воды солнечная рябь бегает по подволоку. "Найсаар", слегка покачиваясь, бодро бежит, пыхтя машиной.
       Грудь болит, как будто меня лупили по торсу палками, в голове какая-то неестественная лёгкость, хочется пить. На камбузе у нас работают двое ребят - выпускники "ленинградской академии питания", как называют они себя. Академия эта - питерская ШМОнька, готовящая коков.
       - Ну как, оклемался? - спрашивают они меня.
       - Сам не пойму, грудь болит, голова какая-то непонятная.
       - Ты первый раз попал в шторм?
       - Первый.
       - Тогда понятно. Болтало здорово, крен доходил до 35 градусов. Мы сами за два года первый раз видим такое. Небось, вчера думал бросить все и жить на берегу?
       - Было дело. А сейчас что, шторм кончился?
       - И шторм поутих, и мы в Моозундский пролив вошли, тут спокойнее. А вчера, радист говорит, несколько судов SOS подавали.
       Через пару часов мы вошли в порт Куйвасту на острове Хийумаа. За время стоянки я полностью пришёл в себя, и как-то сами собой забылись страшные клятвы, которые давал себе во время шторма. Кстати, об этом шторме пишет и Ю. Рястас в книге "Это вам, романтики". Он тогда проходил практику на учебной баркентине нашего училища - "Веге", там же находились ребята-школьники из клуба юных моряков. Я приведу небольшой отрывок из его воспоминаний, надеюсь, меня не обвинят в литературном воровстве. Я даже выделю этот отрывок курсивом, чтобы было видно, что это не мой текст.
      
      
       В конце августа 1959 года над Балтикой пронёсся страшный ураган с порывами ветра до 11 -- 12 баллов, который сметал все на своём пути. Мы стояли в посёлке Локса у причала. Ветер был настолько сильным, что появилась опасность обрыва швартовых, и капитан приказал завести сизальский конец вокруг кормовой надстройки, но и это не спасло положения. "Вегу" оторвало и навалило на корму теплохода "Уральск". Возникла водотечность корпуса в результате повреждения набора судна. Чтобы не рисковать жизнью мальчишек, Борис Николаевич попросил помощи. К нам подошло судно РБ-159. Самым страшным из всего пережитого была команда: "Женщинам и детям покинуть судно!" Мы передали мальчишек в сетке на РБ.
      
      
       Это было все-таки в более-менее защищённой бухте, а мы штормовали в открытом море. Честно говоря, мне не совсем понятно, зачем наш капитан вывел небольшое судёнышко в такой шторм в море. Скорее всего, над ним тяготел план. А, может быть, для него, старого морского волка, и этот шторм был не штормом. Конечно, мне тогда досталось, но я не жалею, что узнал, что такое настоящий шторм. Да и испытывал я его по сокращённой программе, всего несколько часов, а не многие сутки, как это порой бывает у моряков.
       Чтобы хоть как-то компенсировать потерянное на "Украине" время, я почти до конца сентября, вместо отпуска, проплавал на "Найсааре". Когда списывался, вспомнил просьбу Жуховицкого ко всем нам, уходящим на практику:
       - Кто попадёт на суда, где главным двигателем будет ДР-50 завода "Русский дизель", постарайтесь привезти мне форсунку от него, у нас в кабинете ее нет. На "Найсааре" как раз стоял ДР-50. Я рассказал механикам о просьбе Жуховицкого.
       - Ну что, пожертвуем форсунку для родного училища? - спросил второй механик у деда, так на флоте называют стармехов.
       - Куда ж денешься, если Жуховицкий просит, - ответил тот.
       Когда я шёл через проходную порта, вохровцы сказали, чтобы я открыл чемодан.
       - А это что такое, материальный пропуск есть? - строго спросили они, увидев форсунку.
       О пропуске я почему-то не подумал, а механики не напомнили. Я начал объяснять, что это и зачем. Конечно, если бы я нёс пар десять нейлоновых носков, которые тогда были страшным дефицитом, и которые ребята возили из-за границы, они бы потребовали свою долю, а что возьмёшь со старой форсунки. Они махнули рукой:
       - Иди.
      
       В 1978 году я был в Таллине и зашёл в училище. Замполитом был Рольф Квятковский, наш однокурсник, водитель, окончивший училище с красным дипломом. Он был земляком, одноклассником и другом нашего Миши Сесютченкова. Я уже слышал о его гибели, хотел узнать у Рольфа подробности. На КПП училища сказал помдежу, что хочу пройти к замполиту, он спросил мою фамилию, позвонил:
       - Товарищ заместитель начальника училища, к вам просит разрешения пройти гражданский, фамилия - Филимонов.
       Получив разрешение пропустить меня, он спросил:
       - Вас проводить, или сами найдёте?
       Я ответил, что найду. С Рольфом встретились тепло, он рассказал о Мише, поговорили "за жизнь". Вошёл Кангро, он был уже капитаном первого ранга, начальником цикла ВМП. Раньше худой, теперь он был довольно полным. Мне показалось, что он ожидал, что мы обмываем встречу и был разочарован, увидев, что мы просто беседуем. Рольф повёл меня, показать училище, каким оно стало. Встретили Жуховицкого, он меня сразу узнал и потащил в лабораторию ДВС, похвастаться новыми приобретениями. Действительно, лаборатория была в образцовом порядке и оборудована замечательно. Показал он мне и лежащую на стенде форсунку от ДР-50 и сказал:
       - А это вы, Филимонов, привезли с практики, помните?
       Я ответил, что помню, но меня очень удивило, что помнил это и он.
       Но возвращаюсь в 1959 год.
      
       Занятия начинались у нас с первого октября, у меня оказалось несколько свободных дней, я жил у мамы. Там меня и разыскал Вовка Малофеев:
       - Мы с Аллой решили пожениться, будешь свидетелем?
       - Конечно.
       История знакомства Вовки со своей будущей женой была такова: осенью 1958 года на одном из вечеров в училище появились две красивых, стройных девушки. До этого мы их у нас не видели. Между собой они были похожи, видно было, что это сестры, но разница в годах у них была небольшая. Первое время их никто не приглашал танцевать, и они одиноко стояли у стены, когда пары танцевали. Может быть, играло роль и то, что обе они были высокого роста, особенно старшая, и многие русские ребята были ниже их. Эстонцы, в среднем, были выше русских, но у нас в училище, как и вообще в Таллине, большей частью, русские приглашали русских, эстонцы - эстонок. Определять по внешнему виду "кто есть кто" мы научились очень быстро.
       Наконец, старшую пригласил Вовка Малофеев, к младшей вскоре подошёл Витька Трифонов. С тех пор я стал терять друга. Смывшись в самоволку, мы уже не ехали вместе на трамвае в сторону Кадриорга, Вовка пешком бежал к Алле, так звали старшую сестру. Компанию ему составлял Витька - он шёл к Неле, так звали младшую. Ну, и, конечно, и в училище Вовка теперь больше общался с Витькой, у них появились общие темы для бесконечных разговоров о сестрах. Когда мы были на стажировке на тральщиках, Вовка считал дни, не мог дождаться конца стажировки и только мы вышли за ворота Минной гавани, они с Витькой рванули к своим подругам. И вот теперь Вовка пригласил меня быть свидетелем при регистрации их брака.
       В таллиннском городском ЗАГСе заявление нужно было подавать за месяц, Потенциальные супруги Малофеевы так долго ждать счастливого официального оформления их отношений были не согласны. Алла сказала, что по слухам в Нымме, тогда это был маленький городок рядом с Таллинном, расписывают всего через несколько дней после подачи заявления. Приехали в Нымме. Худощавая эстонка средних лет сказала:
       - Пишите заявление, через три дня приезжайте, мы оформим брак.
       На нашу просьбу расписать сегодня же, она ответила отказом:
       - Этого нам не разрешает инструкция.
       Вовка с Аллой сели писать заявление, я сказал им:
       - Не ставьте дату, когда написано заявление, - а сам выскочил и в местном магазинчике купил плитку шоколада.
       Когда мы снова зашли к заведующей, Вовка вручил ей шоколад и попросил все же найти возможность расписать их сегодня.
       - Ну, хорошо. Вы на заявлениях дату поставили?
       - Нет.
       - Напишите, как будто заявление было подано неделю тому назад.
       Через десять минут Вовка с Аллой вышли из ЗАГСа мужем и женой.
       Вечером мы скромно отметили это событие. Вовка был первым из нас, кто будучи уже связан узами училищной дисциплины, скрепил себя ещё и узами брака. Ближе к окончанию училища, этот мазохистский процесс приобрёл форму эпидемии.
      

    0x01 graphic

    Вовка Малофеев

      
       Мы с новоиспечёнными супругами Малофеевыми решили на несколько дней съездить в Москву. Дома в Москве наша квартира стояла пустой, папа с Татой и Серёгой все ещё жили под Свердловском. В Москве в подъезде дома я как-то встретился с нашим соседом Александром Ивановичем Гол-вым. Это был майор МВД в отставке, человек непростой судьбы. Он перед войной окончил институт, попал по распределению на службу в НКВД. Послали на Дальний Восток. Вскоре стал начальником лагеря на одном из северных островов. По натуре он, по-моему, был нормальный мужик, поэтому ему, наверное, непросто было исполнять свои служебные обязанности. Он начал глушить голос совести спиртом. Когда мы въехали в этот дом, Александр Иванович был уже в отставке, но пить продолжал по инерции, и ещё как. Он жил с женой и двумя дочерями, которые на несколько лет были младше нас. Насколько я знаю, семьи фактически не существовало, дочери, естественно, были на стороне матери. Александр Иванович общался иногда, с нами, мальчишками из дома. И тут при встрече он стал спрашивать меня об учёбе. Я рассказал в общих чертах, сказал и о проблеме с визой. Он посоветовал мне обратиться в приёмную КГБ.
       - Если они скажут, что тебе ничего не светит, значит, так оно и есть, а вдруг помогут чем-нибудь. Мне они однажды здорово помогли, - сказал он, не уточняя, когда и какая помощь ему потребовалась.
       Поехал на Кузнецкий мост. В приёмной на стульях сидело несколько человек. Когда подошла моя очередь, принял меня майор, начальник приёмной. Он записал мои проблемы, назначил дату, когда я должен прийти к нему за ответом. Через несколько дней я снова был в приёмной.
       - У нас к вам нет никаких претензий, но вы являетесь носителем гостайны и предприятие, где вы работали, возражает против открытия вам визы.
       Я спросил, насколько это - на пять лет, десять, на всю жизнь?
       Он ответил, что насчёт сроков он ничего не может сказать, а поскольку человек я молодой, обо всей жизни говорить сложно, но чтобы не разочаровываться, лучше мне ориентироваться на работу внутри страны. То есть, примерно, то же, что я услышал ранее в ЦК компартии Эстонии. Кроме того, майор запоздало посоветовал меньше распространяться среди курсантов, по какой причине мне не открыли визу.
      
       Получилось так, что в Москве мы поиздержались и весь последний день вынужденно постились. Очень рассчитывали мы на то, что отпуск кончался, и в Калинине в наш поезд должен был сесть Вовка Мизгирев, иначе он бы опоздал к началу занятий. У него мы думали разжиться деньгами или харчами, которыми его снабдит в дорогу мать. Калинина ждали мы с нетерпением и, едва поезд затормозил, выскочили с Малофеичем на перрон Хотя поезд стоял там всего одну минуту, мы успели засечь, в какой вагон зашёл Вовка. Спустя пару минут мы уже были около него. Вовка предпочёл откупиться от нас харчами и с грустью наблюдал, как мы урча и чавкая расправлялись с его припасами.
       На следующий день в поезде ко мне подошёл матрос, поговорили о том, о сем. Он сказал, что возвращается из отпуска, служит "по последнему году", как говорят на флоте. Стал расспрашивать об училище, сказал, что, может быть, будет поступать к нам после демобилизации. Спросил, смогу ли я ему помочь при сдаче экзаменов, за четыре года службы многое подзабылось. Я сказал, что преподавателей знаю, они меня тоже, а поможет ли моё ходатайство, гарантировать не могу. Он все же записал мою фамилию.
      

    На этом заканчиваются записки о втором годе учёбы в ТМУ.

    ***

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Филимонов Олег Игоревич (ofilimonov1936@yandex.ru)
  • Обновлено: 30/04/2014. 115k. Статистика.
  • Повесть: Мемуары
    • Оценка: 8.00*4  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.