Филимонов Олег Игоревич
Это было давно

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 19/09/2019.
  • © Copyright Филимонов Олег Игоревич (ofilimonov1936@yandex.ru)
  • Размещен: 17/04/2014, изменен: 30/04/2014. 598k. Статистика.
  • Глава: Мемуары
  • Иллюстрации/приложения: 14 шт.
    • Оценка: 7.72*6  Ваша оценка:

      
      

    ЭТО БЫЛО ДАВНО...

      
      
       Когда человек на склоне лет садится за письменный стол и кладёт перед собой стопку чистой бумаги, становится ясно, что он решил оставить потомкам наследство не только материальное, если есть что оставлять, но и духовное. Действительно, когда давным-давно уже "едешь с ярмарки", возникает желание поделиться с близкими тем, что видел по пути на ярмарку, что видел на самой ярмарке, и о чем думаешь, удаляясь от неё все дальше и дальше.
       На дворе 2001 год. Мне не нужна ручка, пока не нужна бумага. Я включаю компьютер, открываю папку "Филимоновы", создаю новый файл. Пока все, что я пишу, будет храниться на магнитном диске моего ПК.
       Записки оставляют и государственные мужи, и деятели искусств, и обыкновенные простые люди. Записок последних, может быть, больше всего, просто они неизвестны, потому что их пишут не для публикации, а для своих близких.
       Обычно, плоды подобных трудов можно разделить на две категории:
       - время и моё влияние на него,
       - время и его влияние на мою жизнь,
       В любом из них, среди описаний механизмов принятия судьбоносных решений, влиявших на историю страны или даже всего мира, или описаний того, как эти решения, принятые кем-то там наверху, меняли жизнь простого человека, присутствуют и личностные мотивы, но никогда по ним не составишь себе полного представления о жизни автора. О чем-то говорится очень много, о чем-то мимоходом, а очень о многом просто умалчивается и портрет получается однобокий, словно смотришь на фотографию человека с флюсом, а на самом деле у него было несколько иное лицо.
       Я хочу больше рассказать не о себе, а то, что знаю об истории нашего рода Филимоновых, об истории рода нашей матери - Истоминых, о родах наших бабушек: Дембовских и Бутурлиных. Пишу я это для узкого круга - моих детей и внуков, наших родственников, интересующихся историей наших семей. Я совершенно не претендую на художественность изложения, я просто хочу пересказать то, что я узнал из разных источников.
       В основном я буду писать по памяти, поэтому заранее прошу извинения за возможные неточности, надеюсь, что они если и будут, то несущественные. Лишь иногда я буду приводить отрывки из текста, ссылаясь на источник.
       К сожалению, знаю я на сегодня очень и очень мало, но мне хочется, чтобы даже эта малость стала известна и нашим детям, и нашим внукам, потому что с каждым ушедшим человеком уходит огромная масса информации. Может быть, в этой массе много такого, что не представляет интереса для других, но всегда там обнаружится несколько крупиц, которые больше нигде не найдёшь. Я считаю своим долгом, рассказать то, что мне известно. А там пусть уж они сами решают, нужно им это или нет. Конечно, что-то я расскажу и о себе, но это будет небольшая часть того, чем жил, о чем думал и что переживал человек по имени Олег Филимонов. Остальное уйдёт со мной. Так было раньше и будет всегда.
       Естественно, мне хотелось бы, чтобы мои дети и внуки интересовались историей своего рода. Род, это как цепь, начало которой теряется в глубине веков и, Бог даст, она продолжится и дальше в веках. Каждый из членов рода - звено в этой цепи. Казалось бы, унизительно чувствовать себя всего лишь каким-то звеном, но, если вдуматься, то ведь цепь обладает удивительным свойством: какой бы долгой и мощной она не была, крепость ее зависит от каждого из звеньев. Всего одно звено может ее прервать, одно звено может сделать ее ненадёжной. То есть, судьба рода зависит и от каждого из нас. И это понимание своей роли в жизни рода меняет мироощущение человека. Он перестаёт чувствовать себя центром вселенной. Он начинает понимать, что эту землю, эту жизнь он получил в наследство от своих предков и со временем должен будет передать своим детям и внукам. И они будут судить о нем по тому, в каком состоянии достанется им все это от него.
       Сейчас у моих детей и внуков я особого интереса к истории своего рода не вижу, но если вспомнить, то сам я начал интересоваться всем этим, когда мне было уже за сорок. Если учесть, что мои дети, а тем более внуки несколько моложе, можно считать, что не ещё все потеряно.
       "Иван, не помнящий родства", - издавна это выражение определяло на Руси человека никчёмного, не знающего своих корней. Он ведёт себя на земле, как крыса, попавшая в чужую кладовку с продуктами, что сможет, сожрёт, что не сможет сожрать, изгадит, испакостит. Он не видит своей связи с прошлым, не чувствует ответственности за будущее.
       Мы не должны быть "Иванами, не помнящими родства". Мы обязаны помнить и знать наших предков, благодаря им мы живём на этой земле. Мы обязаны думать о тех, кто придёт после нас, что мы им оставим.
       Мне хотелось бы, чтобы эти записки никогда не были окончены, чтобы после меня их продолжил бы кто-то из моих детей, потом кто-то из внуков, и так далее.
      

    ***

      
       Что я помню с самого раннего детства - это четыре фамилии, представители которых являются нашими ближайшими предками. Это, в первую очередь, Филимоновы, род моего отца, Игоря Николаевича Филимонова. К сожалению, как ни странно, мне мало, что достоверно известно об этом роде, позже я расскажу, почему. Филимоновы записаны, как дворяне Ярославской губернии. Знаю точно, что дал этот род России двух генералов - прадед Григорий Петрович, генерал-майор, и дед, Николай Григорьевич, генерал-лейтенант.
       Истомины, дворяне Эстляндской губернии, - род моей матери, Ольги Леонидовны, урождённой Истоминой. История рода тоже достоверно не известна пока - огромное поле для деятельности для меня и наших потомков.
       Род известен благодаря одному из его представителей - контр-адмиралу Владимиру Ивановичу Истомину, видному участнику обороны Севастополя в Крымской войне 1853-1855 годов, погибшему около Малахова кургана 7 марта 1855 года.
       Кроме Владимира Ивановича, род дал России ещё двух адмиралов, в числе которых наш прапрадед Константин Иванович Истомин, полный адмирал, член Адмиралтейств-Совета, и двух генералов. Был в роду и тайный советник, гофмейстер Высочайшего двора - Владимир Константинович Истомин, наш прадед.
       Прапрапрадедом отца мамы - Леонида Владимировича Истомина был Матвей Иванович Платов.
      

    0x01 graphic
    Атаман Войска Донского,
    генерал от инфантерии граф Матвей Иванович Платов

       Истомины состоят в родстве с князьями Урусовыми, Туркестановыми.
       Дембовские - род матери отца, бабушки Лиды, Лидии Леонидовны Филимоновой, урождённой Дембовской. Польский род герба "Elita", из которого только один представитель - наш прадед Леонид Матвеевич Дембовский принял православие. Он дослужился до звания генерала от инфантерии, был членом Военного Совета.
       Бутурлины, род матери мамы, бабушки Вари, Варвары Александровны Истоминой, урождённой Бутурлиной. Старинный русский знатный дворянский род. С ХVIII века род разделился на две ветви: графскую и дворянскую. Наши предки принадлежат к последней. На протяжении веков Бутурлины занимали высокие государственные должности. Среди его представителей бояре, генералы, губернаторы, чиновники высоких рангов.
       На Переяславской Раде в 1654 году, принявшей решение о воссоединении с Россией, Россию представлял боярин В.В. Бутурлин.

    0x01 graphic
    Переяславская Рада. Рядом с Богданом Хмельницким боярин В.В. Бутурлин
    (мозаика на станции метро "Киевская")

       Мой двоюродный дядя Александр Сергеевич Бутурлин рассказывал мне, что в 1954 году он, будучи слушателем Артиллерийской академии, участвовал в военном параде на Красной площади, посвященном трехсотлетию этого события. Он вспоминал, что думал тогда, что вся страна отмечает событие, одним из главных действующих лиц которого был его далекий предок.
       Известный охотовед и орнитолог, исследователь Севера Сергей Александрович Бутурлин - брат бабушки Вари.
       Отец бабушки Вари народоволец Александр Сергеевич Бутурлин состоял если не в дружеских, то в очень хороших отношениях со Львом Николаевичем Толстым. Сын Льва Николаевича, Сергей Львович Толстой, в своих мемуарах "Очерки былого" посвятил Александру Сергеевичу отдельную главу.
      

    0x01 graphic
    Мещёрское 1910 год. Третий слева - А.С. Бутурлин

      
       Принимали Бутурлины участие и во всех войнах, которые вела Россия, начиная с Куликовской битвы.
       Двое Бутурлиных, Михаил Петрович и Дмитрий Петрович, офицеры Кавалергардского полка, отличились при Бородине.

    0x01 graphic
    Родители Александра Сергеевича в молодости.

       Сергей Петрович здесь - корнет Кавалергардского полка. В ночь на 25 декабря 1824 года он стоял в карауле в Зимнем дворце и утром принял участие в атаке кавалергардов на восставших.
      
      

    0x01 graphic
    Сергей Петрович Бутурлин спустя лет сорок.

       Кстати, двоюродный брат бабушки Вари, Михаил Сергеевич Бутурлин, был одним из адъютантов адмирала А.В. Колчака, был арестован вместе с ним и только случайно избежал расстрела. История того, как ему удалось спастись, достойна отдельного рассказа.
      

    0x01 graphic
    Михаил Сергеевич Бутурлин

    0x01 graphic
    Старший брат бабушки Вари Сергей Александрович Бутурлин
    во время прохождения срочной службы в лейб-гвардии Конногвардейском полку

       В царской России при институтах и университетов военных кафедр не было и каждый мужчина, если он не был офицером (то есть, окончил военное училище), обязан был отслужить (и все служили!) срочную службу. Мне попадались фотографии рядовых князей Трубецких, Голицыных, Оболенских и других - самого цвета русской аристократии. Лица, имеющие высшее или среднее образование, не дожидаясь призыва, после окончания учебного заведения, могли пойти служить "вольноопределяющимися". Вольноопределяющиеся имели ряд преимуществ. В частности, ночевать они могли на съемных квартирах, но от подъема и до отбоя они обязаны были находиться в полку, неся службу, как и обычные солдаты. Однако, если вольноопределяющийся в течение года - полутора лет получал звание унтер-офицера, он получал право сдать экстерном экзамен за полный курс любого среднего военного учебного заведения (наверное, кроме Пажеского корпуса). При успешной сдаче, ему присваивалось офицерское звание, и он мог выйти в отставку или проходить дальше военную службу уже офицером.
       Тогда "откосить" от военной службы, если ты не инвалид, было невозможно да никому и в голову не приходило. Каждый знал, что он обязан отслужить, и служил. Вот такие тогда были "непродвинутые" люди.
      
       Бутурлины состоят в родстве со знатнейшими фамилиями России: князьями Гагариными, Шаховскими, Волконскими, Оболенскими и другими.
      
       Хочу сказать, что большую часть знаний о Филимоновых и Дембовских я получил из записок дяди Лёли, Леонида Николаевича Филимонова, старшего брата отца, о Бутурлиных от моего двоюродного дяди, которого я зову просто Саша - Александра Сергеевича Бутурлина, об Истоминых - от к.и.н Станислава Владимировича Думина, председателя Историко-Родословного Общества в Москве, известного генеалога. В своё время мы выпили с ним на брудершафт и с тех пор мы друг для друга Стас и Олег, так я и буду называть его, когда о нём будет идти речь. Он был женат на моей троюродной племяннице, кж. Ольге Александровне Туркестановой, бабушкой её была двоюродная сестра мамы княгиня Наталия Дмитриевна Туркестанова, ур. Истомина.
       Стас разработал родословную Истоминых и поделился ею со мной.
       Много узнал я о наших предках и из рассказов мамы, тёти Иры - старшей сестры мамы, что-то помню из рассказов бабушки Вари, бабушки Лиды.
      
       После смерти отца, я очень жалел, что в своё время мало узнал от него о наших Филимоновских корнях. И ещё больше жалею, что он не оставил никаких записей. Конечно, иногда он что-то рассказывал, но слова, произнесённые и слова, запечатлённые на бумаге - это, как говорят в Одессе, "две большие разницы". Слава Богу, что по моей просьбе дядя Лёля, написал довольно подробно о наших родственниках по отцовской линии и мне казалось, что знаю я о нашем роде достаточно много, но всё это были "записки дяди", документов практически не было. Поэтому при вступлении в Дворянское Собрание в 1991 году, из документов, подтверждающих наше дворянское происхождение, я смог предоставить только копию метрического свидетельства о рождении отца, где было написано, что его отцом является "Генерального Штаба Полковник Николай Григорьевич Филимонов" (в прежние времена офицерские звания писались с заглавной буквы).
       Дело в том, что до революции человек, дослужившийся до звания полковника, получал право на потомственное дворянство. Так что сама по себе эта бумага подтверждала наше право на вступление в Дворянское Собрание. Вообще, в царской России, любой человек, получивший офицерское звание, из какого бы сословия он не происходил, получал право на дворянство. Правда, если офицер по происхождению не был дворянином, то он получал право на личное дворянство. И только дослужившись до полковника, офицер получал право на потомственное дворянство, то есть, право на дворянство получали и все его потомки, родившиеся после присвоения ему звания полковника, и все их потомки в дальнейшем. Род становился дворянским. Эта система была введена Петром I и, благодаря ей, русское дворянство стало пополняться талантливыми, неординарными людьми из народа. Может быть, благодаря и этому тоже, российское дворянство дало столько замечательных полководцев, учёных, мыслителей, поэтов.
       Правда, при Петре право на потомственное дворянство давал уже самый первый офицерский чин. С течением времени, как теперь говорят, планка эта поднималась всё выше, и с конца ХIХ века право на потомственное дворянство стал давать чин полковника.
      
       Пожалуй, тут необходимо небольшое отступление. Слово дворянин, дворянство известно, практически, каждому, но, наверное, не каждый сейчас может внятно объяснить, кто такие эти дворяне и откуда они появились. Книги по истории, выпущенные в советское время, объединяли в одно единое понятия дворянин, помещик, крепостник. Насаждался образ бездельника, ведущего паразитический образ жизни и жестоко эксплуатировавшего своих несчастных крестьян. В качестве примеров приводили Салтычиху, Скотининых из "Недоросля" фон Визена (оказывается, фамилия Фонвизин писалась так), гоголевского Плюшкина.
       Конечно, были и Салтычиха, и подобные Скотининым и Плюшкину, но дворянами были и Суворов, и Потёмкин, и Пушкин, и Шувалов, и Шереметевы, и Столыпин и тысячи других государственных, военных деятелей, деятелей литературы, науки, благодаря трудам, талантам которых Россия сделала колоссальный рывок в ХVIII-XIX веках и вошла к началу первой мировой войны в число наиболее развитых стран мира.
       Для того, чтобы была ясна формулировка самого слова "дворянин", я приведу несколько выдержек из брошюры В.Ю. Рикмана "Дворянское законодательство Российской империи", изданной Российским Дворянским Собранием в 1992 году. Кстати, именно Рикман принимал нас в январе 1991 года в Дворянское собрание и книга эта у меня с его дарственной надписью.
       "Дворянство, как высшее правящее сословие в России, возникло на почве государственной службы. Сам термин "дворянин" встречается в памятниках не ранее второй половины ХII века и обозначает людей, живших при княжеском дворе. Другое их название "дворовые люди". Дворянами с самого первого момента возникновения этого термина были и вольные слуги, и холопы. Они воюют, судят, собирают подати, но только в качестве мелких исполнительных органов. С развитием феодальных отношений на Руси, дворяне превратились в мелких землевладельцев, получавших за военную или административную службу в виде вознаграждения небольшие участки земли.
       В противовес боярству, владевшему землёй на основании вотчинного права, Судебник (1497 г.) узаконил существование новой категории господствующего класса. За полученную землю (поместье) дворяне обязаны были верно служить Великому князю и стали называться помещиками (поместниками). Изменилось также само содержание понятия "дворяне", из княжеских слуг они превратились в "государевых служилых людей" ...
       Каких-то определённых сроков службы не существовало. До середины ХVIII века дворянин обязан был находиться на государевой службе с 15 лет и до тех пор, пока мог сидеть в седле. Годами дворяне, особенно из тех, кто имел поместья далеко от места службы, не появлялись дома, не видели своих близких. Генеалоги, изучающие родословные этих веков, говорят, что часто дети появлялись в семьях только тогда, когда их родители были уже далеко не молодыми. Это объясняется тем, что молодость их прошла вдалеке друг от друга, когда мужчина безотлучно находился на государевой службе.
       "Манифест 18 февраля 1762 года возвестил благородному дворянству свободу и вольность на вечные времена. Дворянство сделалось привилегированным сословием".
       "21 апреля 1785 года Екатерина II издала Жалованную грамоту на права и преимущества благородному дворянству. В частности, этим документом дворянам были дарованы значительные личные, имущественные и сословные привилегии"
       "Статья первая Жалованной грамоты дала следующее толкование дворянского достоинства: "Дворянское название есть следствие, истекающее от качества и добродетели начальствовавших в древности мужей, отличивших себя заслугами, чем обращая саму службу в достоинство, приобретая потомству своему название благородного" ...
       "Дворянство разделялось на потомственное и личное"
       Все потомственные дворяне записывались в "Родословные книги" ...
       "Дворянство потомственное имело шесть разрядов:
        -- Дворянство жалованное или действительное.
        -- Дворянство военное.
        -- Дворянство по чинам и орденам.
        -- Иностранные роды.
        -- Титулами отмеченные роды.
        -- Древние благородные дворянские роды.
       Следует отметить, что эти разряды полностью соответствовали частям дворянской родословной книги".
       Ведением родословных книг занималось Губернское Депутатское собрание, избираемое дворянами данной губернии сроком на три года вместе с Губернским предводителем дворянства. Дворянские роды, согласно разряду, записывались в соответствующую часть родословной книги.
       Шестая часть - самая почётная для нетитулованного дворянства. Высшим арбитром правильности внесения того или иного рода в губернскую родословную книгу, был Департамент Герольдии Правительствующего Сената.
      
       Я привёл эти обширные выдержки для того, чтобы в дальнейшем, когда будет упоминаться та или иная часть родословной книги, а, говоря о дворянстве, без этого не обойтись, не было бы необходимости каждый раз объяснять, что это значит. Говоря же о наших предках, говорю только о дворянах.
       Возвращаюсь к метрическому свидетельству отца. Когда в Дворянском собрании стала налаживаться геральдическая служба, которая взяла на себя ведение родословных книг, встал вопрос, в какую часть записывать представителей родов, имеющих документы, подобные нашему. Формально рассуждая, да, к моменту рождения отца, дед был полковником, и имел право на потомственное дворянство, и мы могли бы быть записаны во 2-ую часть родословной книги, но наш род мог получить потомственное дворянство гораздо раньше и быть занесён в какую-то другую из частей. Кроме того, имея право на потомственное дворянство, дед мог и не оформить официально его получение. Тогда, формально, дворянами мы не являлись.
       Кстати, перед революцией около половины дворянских родов не были внесены в родословные книги. Что являлось причиной этого, то ли наше российское разгильдяйство, то ли лень - нежелание возиться, бегать по канцеляриям и архивам, собирать необходимые бумаги, то ли чванство: мы древние дворяне и без всяких там бумажек. Трудно сказать. Бывали даже случаи, когда предводителями дворянства в уездах становились представители родов, не внесённых в родословные книги. Не обходилось без скандалов, когда у такого предводителя просили предоставить документальные доказательства о принадлежности его рода к дворянскому сословию, хотя было известно, что его предки веками жили в данной губернии и владели там землями, иначе его не избрали бы предводителем.
       Предложили и нам в Герольдии поискать какие-нибудь бумаги, из которых бы явствовало, в какую часть родословной книги был внесён наш род. Вообще, от отца я много раз слышал, что это была шестая часть, то же писал и дядя Лёля, в своих записках, но нужны были официальные доказательства. И отец, и дядя Лёля говорили, что наши предки из Ярославской губернии и что род ведёт своё начало где-то с ХIII века, от некого Миши Прушанина, выходца из "Прусския земли", воина "малой дружины" благоверного князя Александра Невского.
       Я связался с Ярославским областным архивом и поехал туда. Там нашли дело дворян Филимоновых. Оказалось, что род Филимоновых утверждён во дворянстве указом Правительствующего Сената 10 мая 1882 года и внесён в 3 часть родословной книги Ярославской губернии. Потомственное дворянство получил прадед, генерал-майор Григорий Петрович Филимонов. Тогда он был подполковником, по военному званию права на потомственное дворянство не имел, но он был награждён орденом Св. Станислава 4 степени, который это право давал. Все это было для меня неожиданностью, так как я и от отца, и от дяди Лёли неоднократно слышал о шестой части. Оба они в разное время приводили одинаковые подробности из истории нашего рода, в том числе и о Гамильтонах, которые стали нашими родственниками в середине девятнадцатого века, когда отец Григория Петровича, Пётр Иванович Филимонов женился на Ольге Павловне Гамильтон.
       Дедушка Николай Григорьевич в 10-х годах теперь уже прошлого ХХ века даже судился за какое-то гамильтоновское наследство в Англии. Правда, процесс он проиграл из-за плохого адвоката, как говорил дядя Лёля, но значит, какие-то основания у него были, чтобы претендовать на это наследство.
       Причём, эту историю я слышал в разные времена и от папы, и от дяди Лёли. Не сговаривались же они на эту тему. Особенно, если учесть, что отношения между ними были, к сожалению, не очень тёплыми.
       В общем, тут необходимо разбираться и разбираться. Надеюсь, что со временем удастся узнать что-то новое, пока же буду, рассказывая о наших предках, начинать с Григория Петровича - прадеда. То есть, с того, что подтверждается архивными данными.
      
       Может быть, в наше время прозвучит несколько нелепо, но я горжусь своими дворянскими предками и гордился всегда, даже в те времена, когда говорить о предках было не принято. Гордился, так сказать, внутренне. Эта гордость предками не имела ничего общего с высокомерием или чванством по отношению к окружающим. Я надеюсь, что никто из моих товарищей, с которыми я проработал много лет, годы провел в командировках, когда находишься рядом с человеком все двадцать четыре часа в сутки, не сможет обвинить меня в этом.
       Просто, я испытывал гордость, что среди предков был мой дед, Николай Григорьевич Филимонов, который принимал участие во всех трёх войнах, которые вела Россия в течение первых семнадцати лет ХХ века (в их числе, и почти неизвестная сейчас русско-китайская война 1900 - 1901 годов). После окончания Александровского кадетского корпуса он окончил Михайловское артиллерийское училище, потом Академию генерального штаба.
       Во время русско-японской войны Николай Григорьевич принял командование 98 Юрьевским пехотным полком. Командовал он им до 1912 года. Полк этот интересен тем, что одно время им командовал родственник Петра Ильича Чайковского. По его просьбе Петр Ильич написал "Марш 98 Юрьевского полка". Этот марш под этим же названием и сейчас входит в репертуар военных оркестров России и многих стран. Полковой праздник был 15 (28) августа. Мы и сейчас отмечаем этот день не только как Успение Богородицы.
       Начало 1-ой мировой войны дед встретил в должности генерал-квартирмейстера 2-ой армии, которой командовал генерал от инфантерии Самсонов. Армия в первые дни августа прорвалась в Восточную Пруссию. Создалась угроза для Берлина. Чтобы остановить 2-ю армию, немцы вынуждены были снять войска с Западного фронта, которые наступали на Париж. Около Танненберга армия Самсонова, в результате бездействии командующего 1-ой армией генерала Ранненкампфа, была окружена. Большая часть ее или погибла, или попала в плен. Штабу армии, в составе его был и дед, удалось выйти из окружения, но Самсонов, не смог пережить трагедии и застрелился.
       Ценой своей гибели Вторая армия сорвала наступление немцев на Париж.
       С начала 1916 Н.Г.Филимонов командовал 25 пехотной дивизией, в которую входил и родной его 98 Юрьевский полк
       Имел много наград, в том числе и золотое Георгиевское оружие "За храбрость". В 1916 ему было присвоено звание генерал-лейтенант.
       Умер дед в ноябре 1917 года в госпитале на Румынском фронте. Тогда поставили диагноз: разрыв сердца. Скорее всего, это был обширный инфаркт или инсульт. Было ему 53 года.
      

    0x01 graphic 0x01 graphic
    Николай Григорьевич и Лидия Леонидовна (ур. Дембовская) Филимоновы

      
       Прадед, Григорий Петрович Филимонов, после окончания Михайловского артиллерийского училища, практически всю жизнь проработал на Петербургском патронном заводе, пройдя путь от мастера до директора завода, от прапорщика до генерал-майора. Он - изобретатель взрывателя к артиллерийским снарядам, который находился на вооружении русской армии и известен каждому артиллеристу как "трубка подполковника Филимонова".
       Погиб Г.П. Филимонов, когда присутствовал при отстреле пробной партии снарядов. Один снаряд разорвался сразу, как только вылетел из ствола орудия. Осколком Григорию Петровичу перебило горло.
       Род бабушки Лиды - Дембовские - старинный польский шляхетский род герба "Jelita". Отец ее Леонид Матвеевич Дембовский был генерал от инфантерии, член Военного Совета.

    0x01 graphic
    Командир 5-го Сибирского Армейского корпуса
    генерал-лейтенант Л.М. Дембовский
    (1838 - 1907)

       После окончания Первого Московского кадетского корпуса Л.М. Дембовский служил в Фанагорийском полку, затем окончил Академию Генерального штаба.
       Один эпизод из жизни прадеда, о котором я слышал и от бабушки Лиды, и от отца, и от дяди Лели: В 1888 году в Берлине состоялась коронация печальной памяти германского императора Вильгельма II. На коронации присутствовали военные делегации всех европейских стран. Россию представлял лейб-гвардии Санкт-Петербугрский полк, расквартированный в Варшаве. Возглавлял делегацию, командир полка генерал-майор Л.М. Дембовский. Делегации были выстроены на плацу по алфавиту наименований стран. Вильгельм обходил строй и здоровался с каждой делегацией. Дойдя до русской делегации, он молча прошел мимо и поздоровался со стоящей за ней. Тогда прадед скомандовал своему полку:
       - Кругом! Шагом марш!
       И полк ушел с плаца.
       Немая сцена была почище, чем в Гоголевском "Ревизоре".
       Когда оцепенение прошло, Вильгельм направил своего адъютанта с извинениями и просьбой вернуться. Полк занял свое место, Вильгельм подошел к нему, еще раз извинился и поздорововался.
       За то, что сумел пресечь хамство по отношению к России, генерал-майор Дембовский был удостоен благодарности от Императора Александра III.
       Позже Л.М. Дембовский в течение семи лет был начальником Павловского военного училища.
       Кстати, ускоренный курс этого училища незадолго до февральской революции окончил двоюродный брат нашего отца, сбежавший на фронт из гимназии, Григорий Андреевич Чистяков, и был выпущен в лейб-гвардии Гренадерский полк.
       Весной 1918 года участник Ледового похода Добровольческой армии прапорщик Г.А. Чистяков погиб по Екатеринодаром, там же, где погиб и генерал Лавр Георгиевич Корнилов.
       Во время русско-японской войны генерал-лейтенант Л.М. Дембовский командовал 5 Сибирским корпусом. За успешные действия корпуса, прадед был произведен в генералы от инфантерии и назначен членом Военного Совета.
       Был награжден многими российскими и иностранными орденами, имел золотое Георгиевское оружие "За храбрость".
      

    ***

      
       К счастью, я не застал того времени, когда иметь таких предков, а тем более говорить о них, было просто опасно. Вернее, я был тогда слишком мал, хотя именно из-за своего социального происхождения я родился не там, где должен был бы.
       Произошло это событие 9 июля 1936 года в городе Уфе, столице тогдашней Башкирской АССР, куда мои родители были высланы из тогдашнего Ленинграда в 1935 году (сколько же "тогдашнего"). В "Справке о реабилитации" моих родителей, которую я получил в начале 90-х годов прошлого века из ФСК (Федеральная Служба Контрразведки - наследница Чека, ОГПУ, НКВД и прочих аббревиатур одного и того же заведения, главным делом которого была борьба с собственным народом), сказано, что они были репрессированы "по политическим мотивам", как родственники генерал-лейтенанта царской армии Филимонова Николая Григорьевича - моего деда. Подробно о нём я расскажу позже. Вместе с моими отцом и матерью была выслана бабушка Лида - Лидия Леонидовна (ур. Дембовская), жена Николая Григорьевича.
       Как известно, после убийства лидера ленинградских коммунистов Кирова, в причастности к которому позже Хрущёв обвинял самого Сталина, Сталин обрушил на страну волну репрессий. Правда, надо сказать, что репрессии начались сразу же после большевистского переворота, и с тех пор не прекращались до смерти Сталина, то есть, более 35 лет. Просто в разное время интенсивность их была разной.
       Теперь в очередной раз взялись за "бывших" - уцелевших дворян, офицеров, священников, интеллигенцию и их потомков. Часть из них была расстреляна, часть посажена в лагеря, часть выслана из крупных городов, особенно, из Ленинграда и Москвы, подальше от Центра.
       Незадолго перед этим на экраны страны вышел фильм "Весёлые ребята" и популярную песню "Сердце" из этого фильма стали петь с такими словами:
      
    Сердце, тебе не хочется Тургая,
    Сердце, ты не стремишься на вокзал,
    Мама, как хорошо, что ты простая,
    Спасибо, папа, что ты не граф, не генерал.
      
       Вот с папой-то у моего отца и вышла осечка - папа его как раз был генералом. Правда, он умер в госпитале на фронте в 1917 году, но ОГПУ такие нюансы не интересовали. Был Н.Г. Филимонов генералом? Был. Ну, и поехали ребята! 10 марта 1935 года арестовали бабушку Лиду и отца. Старший брат отца, дядя Лёля, к этому времени уже несколько лет сидел в лагере в Кузбассе.
       Как ни странно, поначалу не тронули маму, хотя с 1927 года их семью, как говорит она, "гоняли, как зайцев": арестовали и посадили в лагерь в Кемь маминого отца, деда Леонида, Леонида Владимировича Истомина. Мамину мать, бабушку Варю, Варвару Александровну Истомину (ур. Бутурлину) выслали в Берёзов, где лет за двести до этого окончил свои дни "полудержавный властелин" Александр Данилович Меншиков. Оставшихся без родителей, троих несовершеннолетних сестёр Варю, Ирину и Ольгу - маму, сначала выгнали из квартиры в Крестовоздвиженском переулке, куда въехал следователь, ведший дело Истоминых, дав им взамен небольшую комнатку в огромной коммуналке в Большом Гнездниковском переулке. А потом, около четырёх лет спустя, когда дед и бабушка оказались вместе в ссылке в Архангельске, дочерям сказали, чтобы они уезжали из Москвы к родителям. Трогательная забота ОГПУ о детях имела под собой практическую подоплёку: освободившуюся комнату занял на этот раз родственник следователя. Видно у него совсем плохо было с жильём. Но в этот раз маме сказали, что к ней претензий нет, и она может оставаться в Ленинграде. Конечно, мама, в духе жён декабристов, сказала, что поедет туда, куда вышлют её мужа. Чекисты не возражали, тем более, что и у них, наверное, был план, спущенный сверху, и лишний ссыльный лишним не был. Не тронули и приёмную дочь бабушки Лиды - Веру Страхову. Страховы были родственниками Филимоновых. О Страховых я расскажу позже.
       Надо сказать, что мама была второй женой папы. Первой была мамина старшая сестра - тётя Варя - Варвара Леонидовна Истомина. Она умерла в 1934 году в возрасте двадцати двух лет.
       В тюрьме бабушку Лиду и отца продержали неделю и на основании постановления особого совещания при НКВД от 17.03.35 г, (был тогда такой внесудебный орган, когда несколько сотрудников ОГПУ, без прокурора, адвоката и самого обвиняемого, рассмотрев дело, выносили приговор), как "социально-опасный элемент" - родственников генерал-лейтенанта царской армии Филимонова Н.Г, всех троих (вообще-то, была ещё и четвертая - такса Тэки) сослали в г. Уфу сроком на 5 лет.
       Уфа была не самым худшим местом ссылки, но в 1935 году её население значительно увеличилось за счёт таких же ссыльных, в основном из Ленинграда. Искать жилье, работу, чтобы обеспечить как-то существование, ссыльные должны были сами. Раз в неделю они обязаны были отмечаться в местном ОГПУ.
       За месяц-два население тихой провинциальной Уфы заметно увеличилось за счёт мужчин и женщин со следами былой интеллигентности в одежде, снующих по городу в поисках хоть какой-то работы и дешёвого жилья. Высылая людей из насиженных гнёзд в отдалённые места, не разрешая им брать с собой почти ничего из личных вещей, государство никакой социальной помощи им не оказывало. Приехал на место - выживай, как можешь.
       Самое интересное, что часто друг с другом они избегали общаться, подозревая в знакомых сексотов (секретных сотрудников ОГПУ, проще - стукачей), чтобы из ссылки не загреметь в лагеря. И эти опасения не были лишними. Под давлением чекистов, угрожавших и самому человеку, и его семье, люди шли на сотрудничество с ними, и под их диктовку писали доносы на своих знакомых и даже родных. Вот тогда-то и появилось вдруг в нашей стране огромное количество не только немецких, японских, французских, но и парагвайских, и коста-риканских шпионов. Видимо, пополняя образование в вечерних школах, сотрудники ОГПУ на практике применяли полученные знания по географии.
       Некоторые из сексотов входили в раж и начинали уже добровольно доносить, оговаривая невинных людей. Что это было? Видимо, иногда, желание таким образом казаться ценным источником информации, чтобы избежать возможности ареста, иногда же, человек, запятнавшись, готов был уже весь вываляться в грязи, иногда писали доносы, чтобы свести счёты со своими врагами или теми, кому доносчик завидовал. Писали соседи по коммунальной квартире на своего соседа, чтобы потом занять комнату репрессированного, подчинённый на своего начальника, чтобы занять его место. Тирания разлагает морально не только самого тирана, но и все общество.
       Отец до ареста учился на пятом курсе электротехнического факультета Ленинградского Политехнического института, оставалось только защитить диплом, но теперь это откладывалось на неопределённое время.
       Первые месяцы были очень трудными, но потом отец нашёл каких-то знакомых, которые были связаны с работами по электрификации сел Башкирии. Это как раз был период, когда "лампочку Ильича" было решено зажечь по всей башкирской глубинке. Не хватало специалистов по разработке проектов сельских электрических подстанций, и отец стал подхалтуривать на этих проектах, официально не работая в проектном институте. Жить стало легче, хотя работал из всей семьи только он один.
       Видимо, изъятие из народного хозяйства большого количества работников, занятых, в основном в интеллектуальной сфере производства, стало сказываться на работе предприятий. Желая хоть частично исправить положение, товарищ Сталин выступил с речью, что, мол, сын не в ответе за отца. Это было что-то новое - до этого считалось, что ты должен нести ответственность за то, что твои предки были дворянами, и вдруг такое. Было от чего оторопеть. Но чекисты все же оправились от шока. Было принято решение, что люди, родившиеся в 1905 году и позже, не успели ещё до 1917 года, по малолетству, проникнуться тлетворным буржуазно-помещичьим духом и поэтому их можно простить и даже дать им возможность честным трудом искупить допущенные ими ошибки в выборе происхождении. Ну, а тем, кого угораздило родиться до 1905 года, никакого снисхождения быть не может. Нужно думать, кем рождаешься.
       В результате этого своеобразного умозаключения, постановлением все того же особого совещания от 16.03.36 "ссылка в отношении Филимоновых И.Н. и О.Л." была отменена, так как папе повезло родиться в 1905 году. Так что я, будучи зачат, как ссыльный, хоть и родился в месте ссылки, но был "рождён свободным", как принято говорить в Америке. Бабушку Лиду, которой было тогда 58 лет, оставили отбывать ссылку до конца, то есть до 1940 года.
       Формально, родители получили возможность вернуться в Ленинград, но отец решил съездить туда один, учитывая беременность мамы, и предварительно узнать обстановку.
       Как я говорил, в квартире оставалась Вера Страхова. У неё была плохая наследственность и, когда она осталась одна, генетика, хоть большевики её и отрицали, доказала, что она - не "буржуазная лженаука". В соответствии с её законами, как и её родители, Вера спилась напрочь. Все вещи из квартиры, огромная библиотека дяди Лёли были проданы, у неё осталась только одна комната, которую она превратила в притон для таких же пьяниц, как и она. Когда отец увидел всё это и предельно эмоционально высказал ей свою точку зрения на её поведение и своё к ней отношение, Вера быстренько побежала в милицию и сообщила, что она, как честная советская гражданка, обязана заявить, что у неё на квартире скрывается сбежавший из ссылки некий Филимонов, который к тому же угрожал ей, честной советской гражданке, физической расправой. Папа был человек горячий, к тому же в молодости занимался боксом, так что свои угрозы мог привести в исполнение вполне квалифицированно, о чём Вера догадывалась.
       Милицию, наверное, взволновала не столько вероятность появления на роже Веры нескольких лишних синяков, сколько возможность отловить беглого ссыльного. Это зачлось бы при подведении итогов соцсоревнования с другими отделениями милиции. В общем, примчался патруль, скрутил папу, (как позже пел В. Высоцкий: "Супротив милиции он ничего не смог") и представил его пред ясные очи начальника отделения. Так как все документы у папы были в полном порядке, начальник быстро во всем разобрался, мужик он оказался хороший, даже спустя лет тридцать пять, папа тепло вспоминал его. Он сказал в таком духе, что у него нет никаких оснований задерживать папу сейчас, но если он сейчас его отпустит, тот пойдёт к Вере разбираться и тогда-то уж точно у милиции появятся основания задержать его, и не просто задержать, а задержать на несколько лет. Сказал он папе примерно так:
       - Давай-ка, голубь, переночуй у нас, а утром мы тебя проводим на вокзал, и мотай обратно в свою Уфу. Здесь тебе делать нечего.
       Так, вопрос о возвращении в Ленинград, отпал сам по себе, а вскоре и я вполне конкретно заявил о своём существовании.
      

    ***

      
       С моим появлением на свет в Тэки, который, как и положено таксе, был скорее охотничьей собакой, проснулся инстинкт сторожевого пса. Он целыми сутками лежал около большой бельевой корзины, которая заменяла мне детскую кроватку, и с остервенением набрасывался на каждого, кроме мамы, папы и бабушки, кто пытался приблизиться ко мне. Даже когда приходили знакомые посмотреть на новорождённого, Тэки срывал всю торжественность процедуры, неистово лая и стремясь цапнуть гостя за ногу. Куснуть гостя за какую-нибудь часть тела, расположенную выше, Тэки не позволял малый рост.
       Однажды в комнату сдуру вбежала огромная крыса, Тэки тут же кинулся на неё, и начались гонки по всей комнате. Периодически крыса пыталась спрятаться в моей корзине, Тэки заскакивал туда же, и возня продолжалась уже внутри корзины. Все это сопровождалось визгом мамы и бабушки. Наверное, попискивал и я, когда крыса или Тэки пробегали по мне. Наконец Тэки задушил крысу. На вопли дам появился папа, который и выбросил то, что осталось от крысы на улицу. После этого Тэки был провозглашён "спасителем ребёнка" и стал ещё более ревностно относиться к добровольно принятым на себя обязанностям. Вообще, это была исключительно умная и преданная собака.
      

    0x01 graphic
    Папа, мама, Тэки и я.

      
       Спустя какое-то время родители решили сменить квартиру. Благодаря папиной халтуре, они обзавелись кое-каким скарбом, так что для переезда наняли подводу. Мама со мной ушла пешком на новое место жительства, а папа с бабушкой уложили вещи на подводу, возчик дёрнул вожжи, и тут с Тэки началось что-то невообразимое. Он бросался на лошадь, хватал папу за брюки, подбегал к бабушке и всё время лаял на нагруженные на телегу вещи. Утихомирить его не удавалось. Никто не мог понять, в чем дело. Наконец сообразили, что он лает на мою корзину, которая оказалась на самом верху воза. Он, видимо, решил, что родители совсем сошли с ума, взгромоздив ребёнка на такую высоту. Отец поднял его и показал, что корзина пустая. Тэки вильнул хвостом, и инцидент был исчерпан.
       Раз уж я начал говорить о Тэки, приведу ещё один эпизод, который любили вспоминать родители. Вечерами папа с мамой выходили погулять по улицам Уфы, и брали с собой Теки. Дома в то время, особенно на окраинах Уфы, были в большинстве частные, во дворе одного из них на цепи держали огромную собаку, которую Тэки очень понравилось дразнить. Он быстро определил длину цепи, вставал так, что расстояние между ним и собакой составляло не более полуметра, и начинал на неё лаять. Собака рвалась на цепи, хрипела, рычала, но достать Тэки не могла. Когда ему надоедало смотреть на беснующегося пса, он поворачивался и бежал догонять ушедших вперёд родителей. Так продолжалось довольно долго, пока все это надоело хозяевам собаки, и они удлинили цепь. В один, далеко не прекрасный для Тэки вечер, он как всегда остановился на привычном месте и начал лаять. Собака рванулась, схватила Тэки и начала драть его, вымещая на нём все накопившиеся за долгое время отрицательные эмоции. Визжал, говорят, Тэкушка душеразрывающе. Наконец ему удалось вырваться, и с тех пор Тэки проходил мимо этого двора, глядя в другую сторону. Иногда родители спрашивали его: "Тэкушка, а не хочешь подразнить собачку?", он смотрел на них с укором и бежал дальше.
       Отцу удалось защитить диплом в Ленинградском Политехническом институте, но найти работу по специальности в Уфе было трудно, да и электрификация сел заканчивалась. Кроме того, вероятно, не хотелось навсегда оставаться в месте ссылки. Родители решили переехать в Куйбышев, где в это время тоже в ссылке находилась мамина сестра тётя Ира, Ирина Леонидовна Ковалевская, с мужем Георгием Дмитриевичем Ковалевским, дядей Юрой. Дядя Юра был 1904 года рождения, так что его от ссылки не освободили.
       Папа с дядей Юрой были старые друзья, оба они до революции были кадетами, только папа учился в Александровском кадетском корпусе, а дядя Юра в Первом кадетском, оба в Петербурге.
       Отец дяди Юры был офицером, погиб во время русско-японской войны, мать была англичанка, звали ее Елена Георгиевна, насколько я помню, познакомился с ней отец дяди Юры, находясь в Англии. Они полюбили друг друга, и она, вопреки воле родителей, уехала с ним в Россию. Было у них трое сыновей. Старший, Дмитрий, был юнкером и погиб во время гражданской войны, сражаясь на стороне белых, средний Сергей, как и младший Георгий, был кадетом, он был старше дяди Юры года на два. Он участвовал в финской войне, потом работал шофёром в Интуристе. Однажды, обслуживая одного то ли иностранного туриста, то ли журналиста, он рассказал ему кое-что об этой не очень удачной для нас войне, тот напечатал в какой-то зарубежной газете, ссылаясь на дядю Серёжу. Естественно, его посадили, и он умер в лагере во время Отечественной войны.
       Мама, когда речь заходит о нём, очень тепло его вспоминает. Была у него жена, по-моему, тётя Наташа, которая отказалась от него, когда его посадили. Была у него и дочь, судьба её мне не известна.
       Оба они, и дядя Юра, и дядя Серёжа, судя по фотографиям, были очень похожи - оба высокие, крепкие, с крупными, может быть не красивыми, но очень приветливыми лицами.
      

    0x01 graphic
    Дядя Юра Ковалевский

       Очень похож на них сын дяди Юры - наш двоюродный брат Сергей Ковалевский. Папа, когда увидел Серёжку после большого перерыва, когда тот был уже взрослым, кажется, это было в 1962 году, был поражён, как он похож на отца. Причём, не только лицом, но и манерами, поведением, хотя, когда дядя Юра умер, Серёжке было всего два года.

    0x01 graphic
    Наш двоюродный брат Сергей Ковалевский,
    капитан теплохода "Петрозаводск" Волжского речного пароходства. 1975 г.

       Отец был очень дружен с дядей Юрой, мне он говорил, что это был его единственный настоящий друг. Кстати, я, в общем-то, не помню дядю Юру, но когда вижу его фотографию в альбоме или вспоминаю о нём, как сейчас, на душе становится светло.
       Говорят, он был очень добрым человеком, любил детей и, видимо, где-то, как говорят, в мозжечке, осталась о нём тёплая память. Я уже говорил, что женат он был на тёте Ире, которую очень любил.
       С семьёй Истоминых дядя Юра познакомился при не совсем обычных обстоятельствах. Году в 1927 его арестовали, так как, дядя Юра рассказывал знакомым девицам, что он участвовал в гражданской войне на стороне белых, в общем, переносил на себя то, что было с его старшим братом, только не с таким трагическим концом. У женщин, по словам мамы, дядя Юра пользовался большим успехом, да и сам он их любил.
       Ну, а дальше произошло то, что часто происходило в те годы: кто-то настучал, дядю Юру арестовали и приговорили к трём годам ссылки в Берёзов Тобольского округа. Когда его этапом везли на пароходе по Оби, в этом же этапе оказалась бабушка Варя.
       На пароходе остальные ссыльные почему-то называли дядю Юру "комсомольцем" и побаивались, хотя, конечно же, никаким комсомольцем он не был. Вообще, страх был тогда, скорее всего, обычным состоянием простого человека. Где-то я читал, что разница между жестоким правителем и тираном состоит в том, что в первом случае люди знают, что если они нарушат закон, они будут жестоко наказаны, а при тиране репрессии могут обрушиться на любого из них в любой момент, даже если ты не совершил никакого проступка. Вот это-то и творилось у нас при товарище Ленине, а потом и при его достойном ученике товарище Сталине.
       Прибыв в Берёзов в конце сентября, они поселились в одном доме: бабушка Варя, дядя Юра, Авенир Авенирович и ещё двое, если можно так сказать, их спутников по этапу, дальнейшая судьба которых мне совершенно неизвестна - Пётр Михайлович Зотиков и Василий Михайлович Романов
       Интересно, что в этапе, насчитывающем четырнадцать человек, было только пятеро русских, остальные были евреи, хотя в антисемитизме Советский Союз стали обвинять уже после войны, в конце сороковых. Вероятно, тогда это были отклики борьбы Сталина с Троцким.
       В конце декабря 1927 года особое совещание пересмотрело дело бабушки Вари и приняло решение о её досрочном освобождении, разрешив ей свободно проживать на территории СССР. Причём, тут же в декабре и хотели отправить бабушку обратно в Москву. В те годы в Берёзов, а, соответственно, и из Берёзова, существовало два пути: летний - на пароходе по Северной Сосьве до Оби и дальше по Оби до Новосибирска, а оттуда уже по железной дороге; и зимний - всё так же, как и летом, только до Новосибирска не на пароходе, а на санях и при температуре около сорока градусов мороза. А расстояние между Берёзовым и Новосибирском составляет более двух тысяч километров. Поэтому, как ни велико было желание бабушки скорее обнять своих дочерей, она поняла, что если дождётся в Берёзове начала навигации, то попадёт в Новосибирск ненамного позже, чем, если поедет на санях, если вообще в этом случае ей будет суждено живой добраться до Новосибирска.
       Но чекисты с той же оперативностью, с которой они в своё время отправили бабушку в Берёзов, теперь старались выдворить её оттуда. Объяснялось это тем, что, по рассказам мамы и тёти Иры, в судьбе бабушки и девочек приняла участие Н.С. Аллилуева, жена Сталина. Подробнее об этом я расскажу позже, а пока бабушка с трудом уговорила ретивых местных чекистов, чтобы ей разрешили добровольно пробыть в ссылке ещё несколько месяцев до начала навигации на Оби.
       Думаю, что жизнь в маленьком доме в Берёзовской глуши в полярную ночь большим разнообразием не отличалась. Почти круглосуточно топили печь, много времени занимали поиски продуктов. Знаю, что Авенир Авенирович писал стихи, некоторые из них у меня есть, дядя Юра свободное время тоже посвящал упражнениям в эпистолярном жанре: писал письма своим многочисленным поклонницам в Ленинград. Проявив изобретательность, он максимально упростил этот процесс - письма он писал через копирку, вставляя только разные имена, а своеобразный вид этих писем объяснял тем, что в Берёзове нет ни чернил, ни карандашей, но ему удалось найти залежи невесть как попавшей сюда копирки, хранившейся, может быть, со времён самого Меншикова, и он пишет письмо, водя заострённой палочкой по этой самой копирке. Наверное, этими подробностями он выбил ни одну лишнюю слезу из глаз наивных, как тогда говорили, барышень.
       Наконец, бабушка смогла вернуться домой, а вскоре освободили и дядю Юру, разобравшись, что во время гражданской войны он жил с матерью в Петрограде, а не воевал с красными. Хотя, может быть, я и ошибаюсь. Дядя Юра освободился первым, потому что я помню, как мама рассказывала, что они жили втроём на Большом Гнездниковском, трое девочек, и к ним приходил дядя Юра, которому очень нравилась тётя Ира, и сидел у них целыми днями, не выходя даже в туалет, что их очень удивляло. Мама говорила, что мы под разными предлогами, периодически выходили из комнаты и всё же заскакивали в туалет, а он героически держался по много часов. Мама говорила, что когда тётя Ира вышла замуж за дядю Юру, то задала ему вопрос, как он мог так долго терпеть? Дядя Юра сказал: "Я иногда уходя от вас, выскакивал из подъезда и тут же нёсся в ближайшую подворотню и там уж отводил душу". Бабушка в этих рассказах не фигурировала, видимо, она ещё была в ссылке. Она, наверное, нашла бы предлог, чтобы деликатно отправить дядю Юру в туалет.
      
       Но возвращаюсь в Уфу, вернее, в Куйбышев, куда мы переехали, видимо, летом 1937 года. Поселились сначала у Ковалевских. Дядя Юра был как-то связан со строительством, и он со своим приятелем в самом центре Куйбышева на улице Фрунзе надстроил второй этаж у одноэтажного каменного дома. Получились у них две трёхкомнатные квартиры, в одной из них он поселился с тётей Ирой. Попадали они в свою квартиру прямо со двора по большой наружной металлической лестнице. Жива эта лестница до сих пор. Когда я последний раз был в Самаре году в 1989, поднялся к тёте Ире именно по ней.
       У них же жила бабушка Варя, но с тётей Ирой у них отношения были сложные и в дальнейшем, бабушка всю жизнь до самой своей смерти в 1959 году в Таллине, прожила с мамой.
      
       Мама рассказывала, как они с тётей Ирой ходили гулять со мной в парк над Волгой. При этом они придумали развлечение себе и мне. Парк этот расположен на склоне холма, холм кончается обрывом в Волгу. Тётя Ира стояла с моей коляской наверху, мама спускалась вниз и давала тёте Ире знак. Тётя Ира отпускала мою коляску, и я нёсся к маме, которая ловила меня. Мне это очень нравилось, им тоже. Потом мама со мной поднималась вверх, а ловить меня спускалась тётя Ира, потом снова мама. Все были очень довольны, всем было весело. И вот однажды, я в коляске сижу около тёти Иры, мама спускается вниз. Тётя Ира, видимо, на что-то отвлеклась, выпустила коляску из рук. Я от нетерпения стал дёргаться в коляске, она и поехала. Мама потом много раз рассказывала, как она идёт по дорожке вниз и вдруг мимо неё проносится коляска и я, в восторге от скорости, хохочу в ней, только волосёнки развеваются на ветру. Что кричала и как, она не помнит, но видимо очень громко и выразительно, потому что какая-то парочка, которая сидела в кустах у обрыва, моментально выскочила оттуда. Парень метнулся и успел схватить мою коляску. Вручая коляску, он очень много чего при этом ей высказал, а сверху уже бежала в слезах тётя Ира. После этого, как я понимаю, мои катания в коляске по склону прекратились.
      

    0x01 graphic
    Мама и тётя Ира.

       В Самаре, как и в Уфе, тоже было очень много ссыльных, но это был огромный промышленный город, и папа думал, что инженеру-электрику в нем будет легче найти работу, чем в захолустной Уфе. Правда, на первых порах с работой не получалось, и отец перебивался случайными заработками, но однажды он встретил кого-то из ленинградских знакомых, разговорились, тот сказал, что работает на огромной стройке - строительстве Куйбышевского гидроузла. Строительство это ведётся под эгидой НКВД (Народный Комиссариат Внутренних Дел, в который тогда входила и система госбезопасности) и предложил отцу идти работать к ним. Отец сказал, что его только что освободили из ссылки и с такими анкетными данными вряд ли его возьмут в эту систему, на что тот ответил, что у нас половина ИТР (инженерно-технических работников) с такими же анкетными данными.
       Отец пошёл устраиваться и, к его удивлению, его приняли. В анкете на вопрос "социальное происхождение" он ответил нейтрально: "из семьи военнослужащих", хотя имелось в виду из какого класса: дворян, крестьян, рабочих и т.д. человек вышел. Но и такой ответ кадровиков удовлетворил и с 1937 года папа проработал в этой системе, по-моему, по 1971 год. Сначала это был Главпромстрой НКВД, потом Главпромстрой МВД, а где-то с конца 1950-х Монтажный главк Министерства Среднего Машиностроения, или, теперь уже легендарного Средмаша. Сейчас это Минатом РФ, в котором почти по сорок лет отработали и мы с братом Всеволодом.
       Получив работу в этой системе, отец стал неплохо по тем временам зарабатывать, семья стала лучше жить, несмотря на прибавление: 26 января 1938 года на свет появился Всеволод Игоревич Филимонов, по-семейному, Дод. Рассказывали, что я не очень приветливо встретил появление младшего братца. Додка родился семимесячным, часто плакал, это, судя по всему, раздражало меня, потому что я предлагал вернуть его обратно.
       Додка был искусственником, видимо, из-за преждевременных родов у мамы не было молока. Однажды, прибежав на Додкины вопли, родители увидели, что я отобрал у него бутылочку с молоком и луплю его этой бутылкой по голове. Хорошо, боковая решётка кровати не давала мне размахнуться. Уж не помню, в результате физического или морального воздействия до меня дошло, что я, как старший брат должен любить его и заботиться о нём. Но внушение было действенным. Я, видимо, настолько проникся чувством ответственности, что однажды, когда мы с ним были вдвоём в комнате, и он начал плакать, я, решив, что он голоден, взял каравай хлеба и положил ему на лицо, мол, ешь, сколько хочешь. Хорошо, кто-то из взрослых вошёл в комнату и успел снять каравай с задыхающегося, уже посиневшего Додки.
      
       С Куйбышевом связаны и мои первые воспоминания. Мы снимали квартиру в каком-то доме, я помню этот дом, помню дворик, где мы играли. Помню, мне почему-то очень хотелось посидеть на окне, которое выходило в небольшой тёмный сад. Мама с бабушкой были против, но папа усадил меня на открытое окно и накрыл своим пиджаком. Я был счастлив. Вскоре я заснул и свалился в этот самый сад. Вряд ли я очень ушибся, окно было невысоко от земли, но с перепугу орал, как иерихонская труба, а мама с бабушкой говорили смущённому всем этим папе, что, как всегда, они были правы и что нужно было слушать их.
       Мама рассказывала, что в этом доме они чувствовали себя неуютно. Дело в том, что решив уехать от тёти Иры, они стали искать, где бы снять квартиру, что в те годы в Куйбышеве было непросто, население его за год-два значительно выросло за счёт "бывших", высланных из Москвы и Ленинграда.
       Кто-то посоветовал папе обратиться по этому адресу. Он пришёл, его встретили две пожилые еврейки и очень старый еврей в ермолке, их отец. Они тепло отнеслись к папе, и вопрос быстро был решён. Но все изменилось, когда туда приехали мы все. Дело в том, что папе в наследство от его деда Леонида Матвеевича Дембовского достался крупный польский нос, который эти дамы приняли за еврейский. Увидев нас, они поняли свою ошибку и, как стало ясно из их разговоров, русским они сдавать комнату не хотели. Очень неодобрительно они отнеслись и к Тэки, особенно, старый еврей. Кое-как родители с ними договорились, но отношения были довольно натянутые. Поэтому, когда папе от работы предоставили номер в гостинице "Националь", это был выход из неприятной ситуации, в которой оказались обе стороны.
       В "Национале" мы жили, видимо, в ожидании квартиры, а в 1939 году мы въехали в новую квартиру в доме, который построил для своих сотрудников Гидроузел на углу Самарской и, кажется, Вилоновской, улиц. Это был большой белый дом Г-образной формы. Рядом с ним был ещё один большой дом - госпиталь. И в финскую, и в Отечественную войну он был полон раненых.
       Видимо управдом или какое-то другое официальное лицо водило детей из нашего дома в госпиталь, где они читали раненым стихи, пели и танцевали. Я не был отмечен ни вокальными, ни хореографическими талантами, поэтому только слушал рассказы ребят о раненых.
       Здесь же в Самаре мы потеряли Тэки. Когда нас поселили в "Национале", собаку пускать туда категорически отказались. Как не пытались папа с мамой уговорить администрацию, все было бесполезно. Нашли какую-то пожилую пару, которая согласилась взять Тэки себе. Несколько раз Тэкушка убегал от них, прибегал к нашим, но его возвращали обратно. Чтобы не травмировать его и не переживать самим, родители его не навещали. Как только они получили отдельную квартиру, тут же поехали за Тэки, но оказалось, что он умер. Он был молодой собакой, ему было не больше пяти лет. Скорее всего, он умер от тоски. Не смог пережить предательства своих хозяев, ведь он это так понимал.
       Когда я вижу таксу на улице, я всегда вспоминаю Тэки, и меня охватывает чувство невольной вины перед ним. Сейчас, спустя более шестидесяти лет после смерти этой преданной собаки, мне хочется завести таксу и назвать ее Тэки, в память о моем давнем друге и защитнике.
       Вспомнился ещё один эпизод, связанный с Тэки, о котором мне рассказывали. Как-то мама усадила меня за мой маленький столик, поставила передо мной тарелку с кашей и куда-то вышла. Когда она спустя некоторое время вернулась, увидела такую сцену: рядом со мной сидел Тэки и кашу мы ели вдвоём. Я зачерпывал ложку каши из тарелки и съедал ее сам, потом снова зачерпывал и протягивал ее Тэки, который деликатно ее вылизывал. Потом снова: ложка мне, ложка Тэки.
       По рассказам мамы, Тэки появился у нас в конце 1934 года и способствовало этому печальное обстоятельство. До этого у бабушки Лиды в квартире жили сибирский кот Мишка и тойтерьер Дукс. Мишку с Дуксом связывала нежная дружба, хотя Мишка при этом был всегда себе на уме и если они на пару вытворяли что-нибудь, что вызывало гнев бабушки Лиды, Мишка моментально укрывался на огромном буфете из чёрного дерева, достать откуда его было совершенно невозможно, предоставляя расплачиваться за все Дуксу. Ему и попадало всегда под горячую руку, а Мишка осторожно спускался со своего убежища только убедившись, что гнев хозяйки прошёл. Мама часто вспоминает один эпизод, связанный с этой парочкой.
       Папа с мамой куда-то ушли, бабушка Лида приготовила к их возвращению обед - нажарила котлет, что в то время считалось деликатесом, потому что с мясом было непросто, и отварила макароны. Все это она положила в блюдо, поставила на обеденный стол и накрыла крышкой в ожидании возвращения сына и невестки, а сама прилегла в спальне с французским романом.
       Вскоре ее внимание привлёк какой-то шум в столовой. Она вошла и увидела, что Мишка залез на стол, сдвинул крышку с блюда и пожирает котлеты, периодически сбрасывая макароны стоящему внизу Дуксу. Размахивая французским романом, бабушка ринулась на ворюг. Мишка стрелой взлетел на буфет, и отдуваться пришлось, как всегда, почти ни в чем не повинному Дуксу.
       Подобных эпизодов было множество. По части воровства Мишка был хитёр и изобретателен. Дуксу же доставалась всегда малая толика украденного и львиная доля наказания.
       В гибели Дукса мама винит себя. Как-то она выводила его погулять и приоткрыла дверь, не успев надеть поводок. Дукс юркнул на лестницу. Мама решила, что ничего страшного, наденет поводок перед выходной дверью из подъезда. Вопреки обыкновению, она оказалась открытой, и Дукс сходу выскочил на проезжую часть улицы. А там ехала "скорая". Погиб Дуксик сразу. Рыдали над Дуксом и бабушка, и мама. Но что удивило маму, не отходил от тела своего друга и Мишка, и из глаз его капали огромные слезы. Мама говорит, что никогда ни до этого, ни после, она не видела, чтобы плакал кот. Несколько вечеров всей семьёй разговоры были только о Дуксике, все это сопровождалось всхлипываниями и сморканиями в платки мамы и бабушки. Атмосфера была тягостная.
       Наконец, папа сказал, что выход только один - надо взять новую собаку. Кто-то дал ему адрес, где можно было купить щенка. Они отправились с мамой. Пожилая дама занимала одну комнату в огромной, как она сказала, бывшей своей, квартире. В этой комнате, кроме неё обитало несколько щенков различных пород. Видимо, она жила этим - брала у своих знакомых щенков и продавала их. Сейчас бы это назвали "брала на реализацию". Мама с папой решили взять таксу. Их поразил печальный взгляд маленького пса. Казалось, он полностью разочарован в окружающих и не ждёт уже от жизни ничего хорошего.
       Все изменилось, как только его принесли домой. С жуткой скоростью на своих коротеньких лапах он начал носиться по всем двум комнатам, непрерывно лая. Мишка на всякий случай забрался на буфет, а бабушка поинтересовалась, бывают ли собаки буйно помешанными. Наконец он устал и прилёг у бабушкиных ног. С тех пор Тэки стал жить в нашей семье и даже разделил с ней, как я уже говорил, тяготы ссылки.
      
       Наша новая квартира в Куйбышеве была на первом этаже, большая, трёхкомнатная. Окна кухни и одной из комнат выходили во двор, а двух других комнат - на улицу. Перед одним из окон была колонна, украшавшая дом, но совершенно закрывавшая нам обзор, так, что кроме этой колонны мы из этого окна ничего не видели. Помню, что бабушка Варя сетовала на это. Но и такая квартира была для нас счастьем после почти пятилетнего скитания по частным домам и гостиницам.
       Самарская улица, была вымощена булыжником. Если выйти на неё из нашего дома и пойти направо, то она сначала поднималась вверх, а потом спускалась вниз к песчаному берегу реки Самарки, которая и дала прежнее, а теперь и нынешнее, название этому городу. На берегу была пристань паромной переправы. Когда паром подходил к берегу, с него съезжали телеги, которые тащили грустные, безучастные ко всему лошади. В телегах сидели бородатые мужики. Бороды у них были длинные, почти до пояса. У некоторых стариков седые бороды были зеленоватыми у подбородка. Это меня очень удивляло и почему-то вызывало какое-то отторжение. Проходя мимо них, я старался не дышать. Ехали подводы к нашему дому. На противоположной стороне Самарской улицы была то ли какая-то лавка, то ли база, на которой они что-то закупали в мешках и грузили на подводы.
       Часто это заведение было закрыто. Тогда лошади все с тем же безучастным видом стояли на обочине улицы прямо под палящим солнцем, а мужики садились в тени вдоль этой самой базы и ели чёрный хлеб с яблоками. И когда мы с мамой проходили мимо них, сладкий запах яблок перебивал все другие запахи улицы.
       Мужики обсуждали какие-то свои мужицкие проблемы и не обращали на нас никого внимания, а я с подозрением посматривал на зеленоватые бороды стариков. Но, несмотря на эти странные бороды, мне казалось, что чёрный хлеб с яблоками - очень вкусно.
      
       Дела у папы на работе шли хорошо, он довольно скоро стал заместителем начальника отдела. Отдел насчитывал человек тридцать. У Таты хранится фотография отдела. В центре начальник - небольшого роста средних лет худощавый еврей в полувоенной форме. Тогда это было модно, видимо, брали пример со Сталина, который на всех довоенных портретах изображался в защитном френче и защитных брюках, заправленных в сапоги.
       Начальника звали, насколько я помню, Иосиф Давыдович Хейфец. Рядом с Хейфецем - молодой ещё папа в цивильном костюме. Папа и мама, шутя, говорили о Хейфеце: "Маленький, плюгавенький, плешивенький, паршивенький" Я это запомнил и когда он однажды пришёл к нам в гости, я, поняв, что это и есть тот самый Хейфец, стал говорить: "А, маленький, плюгавенький, плешивенький, паршивенький". Уж не знаю, как родители вышли из этого пикантного положения.
       Лето 1940 года мы проводили на даче, которую папе дали от работы. Это был целый дачный посёлок. Как называлось место, я не помню, но жили мы на "Пятой просеке". И дачу, и местность вокруг неё я помню хорошо. Рядом с дачей проходила дорога, на которой по вечерам появлялся папа, возвращаясь с работы, за дорогой был поросший деревьями овраг, по дну которого протекал ручей. Нам запрещалось ходить в этот овраг, но мы с ребятами частенько туда забирались. В одной из семей, жившей на этих же дачах, умер от скарлатины мальчик, чуть старше нас. Среди мальчишек ходили слухи, что родители этого ребёнка закопали все его игрушки где-то в этом овраге, вот мы и организовывали экспедиции по поиску этих игрушек. В овраге было темно, сыро и жутковато, но очень хотелось найти игрушки. Ребята говорили, что среди них были какие-то необыкновенные машинки, и мы мечтали, как их найдём.
      
       Это лето для нас было отмечено двумя событиями: из ссылки приехала бабушка Лида, с которой я сразу же подружился, и 3 августа родилась сестра Люда.
       За бабушкой Лидой я ходил всюду, как хвост, и даже когда она заходила в наш дачный туалет, расположенный, естественно, на улице, я, стоя рядом, кричал: "Бабушка Лида, а ты надолго? А ты по-большому или по-маленькому?" Бабушка зловещим полушёпотом просила меня замолчать. Обращался я к ней: "бабушка Лида", но произносил это быстро, одним словом и у меня получалась "Шкалида". Так к ней стал обращаться временами и папа.
       Если встать к нашему домику спиной, лицом к оврагу, то перед тобой была дорога. Слева по ней и приходил папа после работы, а если пойти направо, то через некоторое время выйдешь на площадь, а ней был магазин. Нам с Додкой одним туда ходить не разрешалось, но если у нас заводилась какая-то мелочь, мы шли в магазин и покупали себе что-нибудь сладкое. Продавщице в этом магазине, молоденькой девушке, очень нравился Додка, и она совала ему то конфетку, то печенье. Однажды было жарко, мы пришли к ней, и Додка сказал, что он очень хочет пить. Эта дура не нашла ничего лучшего, как предложить нам: "У меня как раз есть холодненькое пивко, я вам сейчас принесу" и притащила нам по стакану прохладного пива. Мы, видимо, действительно очень хотели пить, так как выдули это пиво за один присест. Но поскольку мне было четыре года, а Додке два с половиной, нас тут же на жаре и развезло. В это время в магазин пришла бабушка Варя с трёхнедельной Людой на руках и с ужасом увидела своих малолетних внуков явно в нетрезвом состоянии. Так как у неё руки были заняты, она скомандовала: "Возьмитесь за руки и марш домой". За руки мы взялись, но так, что я оказался лицом к ней, а Додка спиной, и, соответственно, пошли мы по кругу. Она сказала: "Наоборот". Мы оба развернулись наоборот, и хождение по кругу повторилось, но уже в обратную сторону. Народ вокруг умирал. А у бабушки обе руки заняты, она только командует: "Неправильно, наоборот", и мы едва успеваем переворачиваться. Наконец кто-то поставил нас правильно и мы, под конвоем бабушки, потрясённой падением нравов подрастающего поколения и убеждённой, что "прежде" такое было совершенно невозможно, отправились домой отсыпаться. Вообще, сравнение с "прежде" бабушка очень любила, и "настоящее" всегда проигрывало этому не совсем понятному нам тогда "прежде". Так что первый раз я был пьяным в четыре года.
       Хотя, мама недавно мне напомнила, как меня крестили ещё в Уфе в 1937 году и, похоже, что первый раз я поднабрался именно тогда. Было мне тогда девять месяцев. Папа, в духе нового времени, к обряду крещения относился отрицательно, поэтому мама с бабушкой Лидой решили крестить меня, когда он уедет в очередную командировку, связанную всё с той же с электрификацией сел Башкирии.
       Пригласили священника, пришёл дряхлый старичок с трясущимися руками. Крестными стали бабушка Лида и тоже ссыльный из Ленинграда, Михаил Михайлович Михайлов. Вероятно, это был человек, близкий нашей семье, но я ничего о нем больше не знаю. Хотел быть моим крестным отцом дядя Леля, но священник объяснил, что близкие родственники, в частности сын и мать, не могут быть крестными родителями. Родная мать при крещении тоже не должна присутствовать, поэтому маму выдворили из комнаты.
       Мама рассказывала, что стоит она, переживает, вдруг слышит какой-то шум за дверью и потом крики бабушки Лиды: "Оля, Оля!" Оказалось, священник, причащая меня, поднёс мне вино не в ложечке, а дал отхлебнуть прямо из чаши. Я отхлебнул, мне понравилось, я вцепился в чашу и начал пить. Священник дрожащими руками попытался вырвать у меня чашу, но я держал ее крепко, продолжая глотать так понравившийся мне напиток. Наконец, объединёнными усилиями вино у меня отобрали и слегка смущённый произошедшим, батюшка произнёс:
       - Однако, отрок будет любить выпить.
       А я, как и положено крепко выпившему человеку, безмятежно заснул в своей корзине. Вечером неожиданно приехал папа, сказал, что соскучился по всем нам и решил не оставаться там ночевать. Подошёл поцеловать меня и, учуяв запах перегара, явно идущий от девятимесячного сына, возмутился:
       - Вы что, напоили ребёнка?!
       Пришлось маме с бабушкой рассказать ему, где и при каких обстоятельствах я набрался.
       Может быть, это раннее знакомство с выпивкой и отвратило меня от особой любви к алкоголю, которая за вот уже 65 лет так и не проявилась во мне, будем надеяться, что теперь уже и не проявится.
       С курением у меня получились так же примерно, я в десять лет накурился на всю оставшуюся жизнь, но об этом расскажу позже.
       В том же 1940 году довелось мне и тонуть. Видимо, это было в июне или июле, когда мама была на последних месяцах беременности Людой. У отца на работе был коллективный выезд в один из выходных на Волгу, тогда это называлось массовка. Мама, естественно, на массовку ехать не могла, и мы поехали с отцом вдвоём. Помню я все довольно смутно, но припоминаю какую-то молодую женщину, которая крутилась около нас, и о которой папа попросил меня маме ничего не говорить. Он сказал, что мы с ним мужчины и у нас могут быть свои секреты. Я, конечно, обещал молчать. Потом папа с этой дамой отправились купаться, а меня оставили на берегу, надев на меня большую соломенную шляпу, и, запретив близко подходить к воде. Скорее всего, мне стало скучно в одиночестве, и я отправился за папой. Взглянув в очередной раз на берег, папа увидел только плавающую на воде шляпу и быстро извлёк меня на свет Божий. Нахлебаться особенно я не успел, но и сейчас помню свет солнца сквозь зеленоватую волжскую воду. Естественно, дома я рассказал маме и про то, как я тонул, и про шляпу, а заодно и про тётю. Шляпа на маму особого впечатления не произвела, чего не скажешь насчёт тёти и того, что я тонул. У них с папой был не очень приятный разговор, и потом он упрекал меня:
       - Что же ты все разболтал, мы ведь договорились ничего не говорить маме.
      
       По тем временам, в Куйбышеве жили мы неплохо, хотя в семье из семи человек работал только папа. Правда, мама окончила курсы медсестёр и одно время работала в госпитале, расположенном в соседнем доме, но, по-моему, недолго. Насколько я помню, папа настоял, чтобы она ушла с работы.
       Ещё один эпизод, связанный с дачей, любил вспоминать папа. Почему-то во время купания меня в ванночке, я не закрывал глаза, когда мне мыли голову. Естественно, мыло попадало в глаза, их щипало, и я начинал орать. И сколько мне не говорили: "Закрой глаза", я держал их открытыми, и каждое купание сопровождалось моими неистовыми воплями.
       Зная, что ничего хорошего ждать от купания не приходится, я, как только начинали греть воду для мытья, подходил и деловым тоном спрашивал: - "С головой или без головы?", и услышав в ответ: "С головой", начинал выть, не дожидаясь начала купания. Наверное, иногда, идя мне на встречу, и не желая лишний раз слышать мой рёв, родители мыли меня "без головы". Но не может же ребёнок месяцами ходить с грязными волосами и, временами, им все же приходилось мыть меня "с головой", выслушивая при этом не только вопли, но и всяческие увещевания с моей стороны, рассчитанные на то, чтобы как-то надавить на их психику. Так и после нашего переезда на дачу, настал, в конце концов, далеко не радостный для всех нас час, когда родители вынуждены были принять трудное решение, помыть меня "с головой". По отработанной схеме, я начал подвывать заранее, а когда стали мыть голову, я, сквозь рёв, стал истошно кричать:
       - Папа, что ты со мной делаешь, ведь я совсем больной.
       Орал я так, что стал приходить народ с соседних дач, чтобы выяснить, что же это такое папа делает с совсем больным ребёнком. Увидев, что четырёхлетний балбес визжит, как поросёнок из-за того, что ему всего-навсего моют голову, они пожимали плечами и уходили. Видимо, я прославился на все дачи, потому что сверстники стали дразнить меня, благодаря чему, я постепенно научился закрывать глаза во время мытья головы и моральные страдания родителей, связанные с моими купаниями, прекратились.
      
       В начале 1940 года тяжело заболел дядя Юра Ковалевский. Говорили, что у него туберкулёз горла. Я не знаю, есть ли такая болезнь в терминологии современной медицины, но тогда именно так назвали его недуг. Болел он и раньше, но тогда произошло обострение. Сейчас, ознакомившись с делом Авенира Авенировича Вадбольского, я так представляю себе историю заболевания дяди Юры.
       Он в 1927 году был в ссылке в Берёзове вместе с Авениром Авенировичем, они и жили в одном доме, может быть, и в одной комнате, а Вадбольский, после окончания Пажеского корпуса в мае 1917 года, попав на фронт, летом тяжело заболел. Позже, в протоколе допроса, на вопрос "принимали ли участие в октябрьских событиях 1917 года?", он ответил: болел. Да и позже, находясь в ссылке в Берёзове, он получил в 1928 году разрешение поехать в Томск на операцию в связи с болезнью горла. Из-за бюрократических проволочек, поездка оказалась безрезультатной. И позже, когда его арестовали в 1933 году, в протоколе записано: болен сердцем и горлом. Видимо, в Берёзове дядя Юра и заразился от Авенира Авенировича.
       В 1940 году дяде Юре стало совсем плохо и его мать, Елена Георгиевна, перевезла его в Ленинград, где она жила. Конечно, врачи в Питере были лучше, чем в Самаре. Уехала с дядей Юрой и тётя Ира, оставив Серёжку Ковалевского, которому было чуть больше двух лет, жить у нас. Пробыла тётя Ира в Ленинграде около полугода. Дядю Юру и питерским врачам спасти не удалось.
       Помню, как после смерти дяди Юры тётя Ира приехала к нам за Серёжкой. В подарок ему она привезла музыкальную шкатулку - голубой фанерный барабанчик, расписанный цветами и смешными фигурками. На верхней крышке шкатулки была кривая ручка, если ручку вращать, раздавалась замечательная музыка. Почему-то на меня эта шкатулка и ее музыка произвели просто ошеломляющее впечатление, хотя, как я теперь уже точно знаю, человек я вовсе не музыкальный.
       Тётя Ира рассказывала маме и папе о последних днях дяди Юры, плакала, А я не расставался со шкатулкой, с упоением крутил и крутил ручку. Потом тётя Ира стала собираться домой. Уложила Серёжкины вещи, шкатулку Серёга отдавать отказался, сказал, что понесёт ее сам. Но когда они направились к выходу, Серёжка, привыкший за это время к маме и папе, расплакался и уходить отказался. Тут заплакала тётя Ира, вырвала и него шкатулку из рук и со всей силы швырнула её об пол. Та со звуком лопнувшей гитарной струны разлетелась на части. Серёжка стал плакать ещё сильнее, а я стоял потрясённый. У меня не укладывалось в голове, как можно было так обойтись с этой замечательной музыкальной шкатулкой.
       Как-то весной мы ходили смотреть ледоход на Волге. Тогда ещё Волга не была подпёрта многочисленными плотинами, и течение её было, как когда-то говорили, явственным. Могучая река сплошным потоком несла льдины, которые с характерным шорохом проносились мимо нас. Иногда они сталкивались, вздыбливались, с грохотом крошились. Некоторые льдины несли какие-то бревна, стога сена, разбитые лодки. На одной из льдин металась собака. Она лаяла и завывала, но не решалась выбраться на берег по хаотично плывущему льду. Течение уносило ее все дальше и дальше от нас. Судьба собаки меня очень взволновала, я даже начал плакать, но взрослые успокоили меня, сказав, что за поворотом она обязательно выскочит на берег. Детям всегда хочется верить в хорошее, и я успокоился. Но и спустя более шестидесяти лет помню, как переживал за ту несчастную собаку.
       Вообще, в детстве я, похоже, был довольно впечатлительным. Помню, как потрясён я был басней "Волк и ягнёнок", которую прочитала нам как-то бабушка Варя. Прочитав последние строки: "Сказал, и в тёмный лес ягнёнка уволок", она отложила книгу. Я спросил: "А что дальше?"
       - Ничего, - сказала бабушка, - в лесу волк съел ягнёнка.
       Я, чуть не плача, закричал: "Нет, нет, волк не мог его съесть, ягнёнок такой хороший и добрый." Но бабушка совершенно спокойно повторила: "Аля, волк в лесу съел ягнёнка." Я же, подвывая, твердил своё: "Нет, волк не мог его съесть."
       - Аля, волк съел ягнёнка.
       Для меня рушились все устои мира - получалось, что зло победило добро. Волк спокойно съел в тёмном лесу такого хорошего ягнёнка, и никто ягнёнка не спас. Я уж чуть ли не в истерике кричал: "Нет, нет!" Тут вмешалась мама: "Успокойся, в лесу в это время были охотники, они убили волка, и привели ягнёнка домой.", И что-то сказала бабушке по-французски. Это было совсем другое дело. И, не смотря на скептическую улыбку бабушки, я действительно успокоился. Мир на этот раз был спасён. Но басню эту я до сих пор не люблю.
       Гулять во двор наш я выходил один, Додку одного, и даже со мной, не выпускали. Гулял он только под надзором бабушки. У него, почему-то проявился нездоровый интерес к помойкам, он их называл "попойная яма" и, выйдя во двор, он сразу устремлялся к ней. За ним огромными шагами неслась бабушка Варя. Дома он тоже предлагал мне поиграть в "попойную яму". Игра заключалась в том, что мы в угол кучей бросали все наши игрушки, книги и, вообще, все, что попадало под руку. Потом Додка с упоением копался во всем этом. Вообще, в детстве Додка отличался своеобразными гастрономическими пристрастиями. Например, он начал уединяться в ванной. Как-то, выйдя оттуда, он спросил бабушку Варю:
       - Бабушка, а ты любишь мокриц?
       - Что ты, Додик, они такие противные.
       - Нет, бабушка, они кисленькие.
       Однажды он пришёл с прогулки в страшном возбуждении и прямо с порога закричал, что сейчас на улице он видел "гусипипичный трактор". В те времена трактора были, в основном, колёсные, на больших железных колёсах, гусеничные были редкостью, один из них и произвёл такое впечатление на Додку. Нам очень понравилось, как он называет трактор, и мы один за другим подходили к нему и спрашивали:
       - Так какой трактор ты сегодня видел?
       - Гусипипичный - отвечал Додка все с меньшим и меньшим энтузиазмом.
       Когда вечером пришёл папа, и ему рассказали эту историю, он тоже подошёл и спросил:
       - Додоша, какой трактор ты сегодня видел?
       - Какой, какой, - отвечал Додка с самым безразличным видом, - самый обнакавенный.
      
       В нашем доме на Самарской был магазин. Холодильников тогда не было, и в конце зимы привозили с Волги и складывали во дворе у магазина кубы голубоватого льда. Мне они казались тогда большими, сейчас я думаю, что они были что-нибудь 50х50х50 см. Лёд складывали штабелями, нам нравилось ходить по ледяному лабиринту и рассматривать вмёрзшие в толщу льда пузырьки воздуха. Взрослые объяснили, что лёд сложат в подвале магазина, засыпят опилками, и он сохранится до новой зимы. А летом на нем будут хранить продукты, которые могут испортиться на жаре.
       Сейчас, наверное, нашим внукам трудно представить себе, что мы застали то время, когда вместо холодильников пользовались таким экзотическим, в их понимании, способом. А ведь люди веками сохраняли так летом скоропортящиеся продукты. Такие погреба и подвалы так и назывались - ледник. Сейчас это слово приобрело только одно значение - географическое.
      
       Моё детство прошло без домашних холодильников, без компьютеров, без телевизоров. Было ли оно из-за этого более ущербным, чем детство наших детей и внуков? Я думаю, что нет. Конечно, телевизор очень расширяет кругозор ребёнка. Смотря по несколько часов в день телевизор, ребёнок получает массу информации, но не всегда эта информация идёт ему на пользу. Иногда он по уровню своего развития не в состоянии правильно понять то, что ему преподносят с экрана. Нарушается процесс эволюционного развития личности, она начинает развиваться скачками, революционно. А ХХ век, по-моему, со всей очевидностью продемонстрировал всем, что революционный процесс - не есть лучший процесс.
       Сейчас наш экран заполонили американские фильмы. Сделаны они профессионально, актёры, в большинстве замечательные, смотрятся, что говорить, захватывающе. Но темы, в основном, две: или борьба добра со злом, или любовь, причём, часто она показана со всеми натуралистическими подробностями. Или же, сочетание того и другого.
       Одно дело, когда смотрит такую картину взрослый человек и совсем другое, когда зритель - ребёнок, у которого психика ещё только формируется.
       Да и с таким благородным делом, как борьба со злом тоже не совсем просто. Добро - "хорошие парни" - обычно с железными кулаками и, кроме того, вооружены автоматами и гранатомётами, все это они, "ни минуты не сумняшеся", пускают в ход. "Плохие парни" гибнут пачками, и временами путаешься, кто же тут хороший, а кто плохой. Во всяком случае, чувствуется, что с библейской заповедью "не убий" американские "хорошие парни" явно не в ладу. Я уж не говорю о латиноамериканских фильмах, где многочисленные женщины-хищницы всеми возможными и невозможными методами борются друг с другом за благосклонность каких-то Антонио или Игнасио. Причём, последние готовы проявить свою благосклонность ко всех этим дам как вместе взятым, так и к каждой в отдельности. Эти сеньориты и синьоры не имеют ничего общего с образом русской женщины, который складывался веками: женственной, мягкой, матерью, женой, хозяйкой.
       Наши фильмы тоже частенько воспевают благородство и романтику обыкновенных бандитов. А ведь дети, "ищущие делать жизнь с кого", смотрят и принимают все это за норму поведения.
       Конечно, для нас поход в кино был событием, которое вспоминалось и обсуждалось потом ещё долго-долго.
       Я не говорю, что все тогда было хорошо, а теперь плохо. Просто были совершенно разные уклады жизни. Тот уклад навсегда ушёл в прошлое со всем, что в нем было хорошим, к сожалению, и плохим, к счастью.
      
       Наша жизнь в раннем детстве проходила так: Обычно днём мы гуляли на улице, или, если была плохая погода, играли дома. Вечерами кто-нибудь из бабушек, обычно это была бабушка Варя, или читала нам сказки, или рассказывала что-нибудь о прошлом. Много места в ее рассказах занимали Бутурлины. Бабушка рассказывала об участии ее предков в войнах, рассказывала и об Истоминых, и о контр-адмирале Владимире Ивановиче Истомине, погибшем при обороне Севастополя. О нем мы знали и им мы гордились с детства. Хотя нас предупреждали, чтобы на улице ребятам мы о наших предках не рассказывали. Много рассказывала бабушка о своём брате Валерьяне, взятом в Кронштадте в заложники в 1918 году и расстрелянном матросами на линкоре. Из трёх братьев Валерьян был самым любимым ее братом. Рассказывала нам бабушка Лида и о дедушке Николае Григорьевиче, погибшем во время первой мировой войны, о других Филимоновых, Дембовских. Узнавая о своих предках, мы начинали ощущать себя членами рода, к которому принадлежали наши предки. Кроме того, узнавая о войнах, в которых они участвовали, мы узнавали что-то и об истории России.
       Очень много бабушка Варя рассказывала о Ясеневе, где прошла большая часть ее детства. О старом ясеневском доме, об огромном парке. Нам, когда мы слушали ее рассказы, Ясенево представлялось сказочной страной, населённой добрыми крестьянами, любящими дядюшками и тётушками. Там всегда лето, там всегда светит солнце и там всегда праздник. Я ещё расскажу об этой Бутурлинской усадьбе. Правда, позже я узнал, что эти добрые крестьяне в 1918 или 1919 году разграбили Ясеневскую усадьбу и разрушили старинный каменный дом. А до этого
      
      
       ...Из усадьбы Бутурлиных В.А. Мамуровский вывез архив (в Исторический музей), книги (в библиотеку Московского университета), 4 портрета в Третьяковскую галерею (в том числе портрет князя В.И. Гагарина, женский портрет, портрет кисти Тончи), 27 портретов - Английский клуб.
      
      
       Это я привёл отрывок из статьи некого Л. Иванова "Вывоз из усадеб художественных ценностей. По архивным материалам", опубликованной в Альманахе "Памятники Отечества. Мир русской усадьбы". Москва 1993 год. До этого мне попадалось где-то, к сожалению, я не записал источник, что из Ясенева было вывезено 22 подводы художественных ценностей. Так что ясеневским крестьянам пришлось довольствоваться тем, на что не позарились большевистские эмиссары. Говорилось там, что большая часть этих ценностей, вывезенных из дворянских усадеб, была присвоена себе людьми, руководившими и проводившими эту "экспроприацию экспроприаторов".
       Теперь Ясенево стало "спальным" районом города Москвы. Есть даже станция метро "Ясенево". Насколько это далеко от того, что мы слышали о Ясеневе в детстве. Что ж, более шестидесяти лет прошло с тех пор, как мы, сидя в полутёмной комнате с затемнёнными окнами, слушали рассказы бабушек. Жизнь идёт, многое меняется.
      
       Слушали мы вечерами и сказки. На них веками воспитывались дети на Руси. У каждого возраста были свои любимые сказки, свои любимые герои. Так постепенно в сознании ребёнка формировалось понятие о добре и зле. Воспитывалось стремление к справедливости и неприятие жестокости, зла, насилия. Воспитывалась любовь к родной земле. Тогда не говорили о своей родине: "эта страна". А, кроме того, слушая сказки, в том числе и Пушкина, мы знакомились с замечательным русским языком. И ещё: слушали мы сказки, и наше воображение рисовало перед нами происходящее, у каждого складывался свой образ героев сказок. Мы слышали слова, и нам приходилось переводить их в образы. Работал мозг, развивалась фантазия. Иногда нам читали детские книги. Со временем, когда мы научились читать, эти книги стали нашими друзьями. В своих фантазиях мы совершали подвиги вместе с главными героями. Чтение, это, в известной степени, труд, но этот труд стал для нас потребностью и сколько он приносил нам радости. Сколько нового мы узнавали из книг.
       Теперь все чаще книгу заменяет телевизор. Конечно, это очень наглядно, но, в то же время, это эрзац. Почти полностью выпадает замечательный язык, которым написано произведение. Практически отключается работа мозга, ты все видишь, чего тут ещё додумывать, представлять. А ведь на экране не само произведение, а то, каким его увидели, прочитали и поняли сценарист, режиссёр, как воплощают актёры. Часто, когда я начинаю говорить о какой-то книге с Натусей, моей внучкой, в ответ слышу:
       - Да, да, я это знаю, я видела по телевизору.
       И сразу же пропадает желание продолжать разговор на эту тему. Она знает только сюжет, но ведь книга состоит не из одного сюжета.
       Кто-то из достаточно мудрых сказал, что для того, чтобы стать интеллигентным человеком, достаточно прочитать пять-шесть книг. На вопрос же, что это за книги, он ответил, что для того, чтобы узнать это, нужно прочитать пять-шесть тысяч книг. Вряд ли даже пять-шесть тысяч кинофильмов, особенно американских боевиков, помогут стать интеллигентным человеком.
       И ещё одно. Все эти вечера проходили в живом общении друг с другом. По ходу рассказов мы задавали вопросы, если было что-то неясно, нам объясняли. Это общение сближало нас. Может быть, крупицами, в нас закладывалась мудрость предыдущих поколений. А теперь вся семья молча сидит перед телевизором, уставившись в экран. Получив пайку адреналина, как калорий в американском "фаст футе", все так же молча расходятся спать. Так прошёл семейный вечер.
      
       Но реальная жизнь тогда, в 30-х, была далека от сказки. В это время в Куйбышеве находились в ссылке из родственников, кроме тёти Иры с дядей Юрой и семья Львовых. Князья Львовы не были нашими родственниками. Трое братьев: Юрий Сергеевич, Сергей Сергеевич и Владимир Сергеевич, кстати, племянники бывшего главы Временного правительства Георгия Евгеньевича Львова, были сосланы из Москвы в Куйбышев со своими семьями.
       Юрий Сергеевич был женат на грузинской княжне Ольге Ивановне Ратиевой. У них была дочь Екатерина, Эка Львова, в ссылку она попала, когда ей было чуть больше года. Хотя мы и жили в какое-то время в одном городе, и мама общалась с Львовыми, я познакомился с Экой только в 2001 году на похоронах Саши Истомина, её, если есть такое родство, сводного двоюродного брата, а моего троюродного. На поминках мы разговорились и выяснили и насчёт Куйбышева, и о судьбах, как оказалось, известных ей и мне людей, и, что меня особенно удивило, ей было известно имя А.А. Вадбольского, хотя я был уверен, что уже почти не осталось людей, которые его помнили бы. Когда я сказал об этом Эке, она ответила, что о том же самом говорили иногда и они с матерью.
       Сергей Сергеевич Львов был женат на графине Марии Александровне Гудович, или, как ее все называли, Мэриньке. Это был ее второй брак. В первом браке она была замужем за маминым двоюродным братом Петром Дмитриевичем Истоминым, но потом они разошлись, причём, разошлись со скандалом. Кстати, Мэринька была безнадёжной любовью Авенира Авенировича Вадбольского. От брака с П.Д. Истоминым у Мэриньки был сын Саша и от брака с С.С. Львовым - Сергей. Саша и был нашим родственником - маминым племянником
       Чтобы зарабатывать хоть как-то средства на жизнь, братья Львовы вместе с так же сосланным их другом Дмитрием Дмитриевичем Всеволожским открыли слесарную мастерскую, в которой, в числе других работ, лудили кастрюли. Тут, наверное, требуется объяснение, что это такое. В те годы тяжело было не только с продуктами, тяжело было с одеждой, с домашней утварью. Поэтому относились к вещам очень бережно. Алюминиевых кастрюль тогда не было, были железные эмалированные. Со временем эмаль местами отбивалась и, если у кастрюли прогорало дно, а готовили тогда на примусах, керосинках или кухонных печах, кастрюлю не выбрасывали, так как новую купить, или, как тогда говорили, "достать", было очень сложно. Ее несли к лудильщику, который и запаивал (залуживал) дыру, и кастрюля продолжала нести свою службу до появления новой дыры, с которой она снова попадала к лудильщику. Этим-то и занимались Львовы. Знакомые называли их "князья-лудильщики". Ковалевские с ними дружили, мама тоже бывала у них. Папа, работая в Главпромстрое НКВД, на всякий случай, держался от них на расстоянии
       Вспоминая Львовых, мама говорила, что это был очень весёлый народ. В закутке мастерской у них лежала гитара. В Куйбышеве тогда было принято пиво покупать вёдрами и, при всей скудности продовольственного ассортимента, волжские раки тогда не были проблемой. Когда к Львовым приходили гости, на столе появлялось и то, и другое, кто-то брал в руки гитару, и забывались все невзгоды. Была компания молодых, весёлых, интересных людей.
       В конце 1937 года братьев Львовых арестовали и через несколько дней расстреляли. В Москве в это же время был расстрелян и четвёртый из братьев Львовых - Евгений Сергеевич. Был арестован и Всеволожский, но его не расстреляли, во время войны он пошёл на фронт, стал офицером, служил в разведке.
       Вся вина Львовых состояла в том, что они родились в начале ХХ века не просто в дворянских семьях, они родились князьями, да ещё, к тому же, были племянниками бывшего главы Временного правительства. Такого советская власть простить им не могла.
      
       Недавно отмечали День работника госбезопасности, так, по-моему, назвали это мероприятие. Весь день с экранов телевизоров бывшие и действующие "чекисты", как они себя называли, рассказывали нам о подвигах разведчиков и контрразведчиков на всех этапах развития СССР и, в последующем, свободной России. Что наши органы госбезопасности боролись не только с происками империалистических разведок, как-то умалчивалось. Ведь созданная в 1918 году "Железным Феликсом" Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией была призвана для борьбы, в основном, с "врагом внутренним" И на этом фронте она достигла гораздо больших успехов. Десятки миллионов арестованных, миллионы замученных и расстрелянных сограждан, об этом в тот день не упоминалось.
       Мог ли представить себе, например, Антон Павлович Чехов, что его современники гимназисты и студенты, которые часто были героями его рассказов, через двадцать-сорок лет будут умирать от непосильного труда и голода на лесоповалах и в шахтах, что их будут пытать, засовывая им в зад раскалённые шомпола, сажать на включённые электроплитки ("седло Фриновского", названное так по фамилии изобретателя, майора госбезопасности), что им будут зажимать гениталии и ломать пальцы в дверных косяках. Что некоторые из них будут писать под диктовку своих мучителей показания, признаваясь в самых чудовищных и нелепых преступлениях, оговаривая при этом десятки своих знакомых и даже родственников. Кстати, и знаменитая "душегубка", машина в герметичный кузов которой поступают выхлопные газы, отравляя перевозимых там арестованных людей, за применение которой немцами во время войны наши гневно клеймили фашистских извергов, тоже изобретение советских тружеников кнута и топора. Может быть, немцы и применяли-то трофейную технику. Двадцатый век, который при наступлении его, встречали, как век гуманизма и всеобщего прогресса, оказался одним из самых страшных и кровавых в истории России, да и вообще, в истории всего человечества.
       Выступая по телевизору в "день работника госбезопасности", председатель общества ветеранов госбезопасности с гордостью называл себя чекистом и, в конце концов, распалясь, внёс предложение: слово "чекист" писать с большой буквы. Я очень сомневаюсь, что в современной Германии сотрудники БНД (национальная служба безопасности), называют себя "гестаповцами". Мысль же о том, чтобы писать это слово с большой буквы, думаю, не возникнет в самом воспалённом мозгу.
       Нюрнбергский процесс поставил все точки над "и" в том, что касалось германского национал-социализма. К сожалению, не было такого процесса над коммунизмом, преступления которого перед человечеством будут, пожалуй, пострашнее преступлений национал-социализма. Германия, отринув кровавое прошлое, теперь одна из самых развитых и благополучных стран мира, а мы все барахтаемся между прошлым и настоящим. Прошлое, как путы, мешает нам двигаться вперёд.
      
       Мать Эки Львовой была на шестом месяце беременности, когда расстреляли ее мужа, произошёл выкидыш - мальчик.
       - Был бы продолжатель рода, - спустя почти 65 лет с горечью говорила Эка. Они погибли бы в Куйбышеве, без средств к существованию, без родственников. К счастью, один из чекистов, когда мать Эки в очередной раз пришла в их контору отмечаться, как бы мимоходом, сквозь зубы сказал ей:
       - Просите разрешения уехать в Тбилиси.
       Видимо, пожалел молодую красивую женщину. Мать написала заявление, ни на что, особенно, не надеясь, но, к ее удивлению, через несколько месяцев ей сообщили, что она может ехать в Тбилиси. Тогда это была провинция даже по сравнению с Куйбышевом, видимо, поэтому и разрешили. А для них это было возвращение к жизни. Там была масса родственников, там они оказались среди своих. Мэринька, после расстрела Сергея Сергеевича, осталась одна с двумя детьми. Вокруг них сразу образовался вакуум. Если кто-то и помогал им, то старался делать это незаметно для окружающих. Сексотов было много, и каждый боялся каждого.
       Мэринька хорошо рисовала, это помогло ей найти работу. Во время финской войны она участвовала в создании чего-то вроде атласа военной медицины - зарисовывала травмы раненых и обмороженных, последних на этой войне было больше, чем раненых. Саша Истомин уже в наши дни рассказывал мне, что приходила она домой тогда просто в шоке от виденного, но за эту работу платили и утром она снова шла в госпиталь.
       В 1940 году произошла трагедия - Мэринька утонула, купаясь в Волге. Саша, которому не было ещё четырнадцати лет, и десятилетний Серёжа остались одни. Положение, в котором они оказались, было ужасным. Ни о какой пенсии им и речи идти не могло. Продукты были по карточкам, но чтобы выкупать их, нужны были деньги, а их не было. Родственники тоже не могли помочь. Мама рассказывала, что Саша с Серёжей иногда приходили к нам, мама их кормила, но взять к себе не могла, в семье и так было семь человек.
       Уже недавно рассказывала мне Оля Туркестанова, дочь нашего с Сашей троюродного брата князя Александра Петровича Туркестанова, что Саша писал отцу, который в качестве вольнонаёмного работал бухгалтером на одном из предприятий на Колыме, и просил его о помощи. Пётр Дмитриевич ответил, что ты можешь ко мне приехать, а сын Львова мне не нужен. Саша не бросил брата. Потом Серёжу взяли к себе какие-то родственники, а Саша попал в одно из открывшихся в то время железнодорожных училищ. Ему ещё не было и пятнадцати лет, когда он стал работать кочегаром на паровозе. Паровозы тогда работали на угле, и кочегар за смену перебрасывал его не одну тонну. Труд был адский, особенно для подростка. Саша рассказывал, что на пересменках, когда они, сдав эшелон другой бригаде, ждали в комнате отдыха встречного состава, чтобы везти его в Куйбышев, мальчишки-кочегары засыпали на полу прямо под столом, а взрослые машинисты не давали никому шуметь, чтобы не разбудили ребят. А вскоре началась война и нагрузки на железную дорогу возросли многократно.
      

    ***

      
       Я начала войны не помню. Это величайшее событие почему-то не отложилось в моей памяти. Папы в это время в Куйбышеве не было. Главпромстрой ещё в конце 1940 года начал строить какой-то гидроузел на реке Вытегре, в одноименном городе он и стал жить, только изредка приезжая к нам.
       Незадолго до этого к СССР присоединили Латвию, Литву и Эстонию. Папину НКВДскую стройку снабжали продуктами из Прибалтики и нам с Додкой такими вкусными казались компоты и печения с яркими иностранными этикетками, которые папа привозил, когда изредка приезжал в Куйбышев. Я как сейчас помню эти приезды. Приезжал он поздно вечером, когда мы с Додкой уже спали. Просыпаешься утром, ярко светит солнце. На столе всеми цветами радуги переливаются упаковки пачек печений и этикетки банок с компотами, а в кровати лежат улыбающиеся, довольные папа и мама. Мы с радостным визгом набрасывались на папу, и начиналась возня, а мама вставала и готовила завтрак, который казался таким вкусным и благодаря заморским диковинам, и потому, что рядом с нами за столом сидел папа.
       Помню, пришло сообщение, что из Вытегры идёт баржа, с посылками для семей сотрудников. Папа написал, что он отправил нам патефон. В то время патефон был покруче, чем музыкальный центр с DVD в наше время.
      
       Несколько лет тому назад была передача о челюскинцах и там говорилось, что когда "Челюскин" стал тонуть и экипаж спасал самое необходимое, чтобы выжить на льду, кто-то вынес на льдину из каюты свой личный патефон. Это сочли проявлением эгоизма и индивидуализма, мужику был объявлен бойкот и, когда их спасли, и вывезли на "Большую землю", при распределении наград и при всех чествованиях, его как будто бы и не существовало. Из-за того, что человек спас вещь, которая казалась ему самой ценной из всего, что он имел, его подвергли "самому острому кизму", как говорил, по-моему, Бывалов в "Волге-Волге". Конечно, в первую очередь необходимо было спасать то, без чего нельзя было существовать в ледовом лагере, но стоило ли так сурово наказывать человека за спасённый личный патефон? Тем более, что он не был бы лишним в монотонной жизни на льду, в ожидании спасения. В этом, по-моему, проявился большевистский максимализм.
      
       Помню, мы с мамой поехали встречать баржу с нашим патефоном. Баржа почему-то стояла на якоре довольно далеко от берега. С десяток женщин с детьми и несколько мужчин бродили по берегу и прокидывали, как бы им попасть на баржу. Осматривали какую-то полузанесённую песком лодку, прикидывая, можно ли на ней добраться до баржи, но в днище у лодки была огромная дыра и даже мне было ясно, что дело это безнадёжное. Помню, каким разочарованным я возвращался домой без нашего патефона. Патефон появился у нас дома только через несколько дней, и это был праздник для всей семьи. Одной из первых пластинок у нас была популярная тогда песня о матросе-партизане Железняке. Начиналась она так:
      
    В степи под Херсоном высокие травы,
    В степи под Херсоном курган.
    Лежит под курганом, заросшим бурьяном,
    Матрос Железняк-партизан.
      
       Я, видимо, раньше слышал от папы выражение, когда он был небритым, что он зарос, поэтому представлял себе, что несчастный матрос-партизан Железняк мало того, что был убит белыми, он к тому же, лёжа под курганом, ещё и зарос каким-то непонятным бурьяном. Насчёт бурьяна, правда, потом прояснилось, что это сорняк. Поэтому, когда в очередной раз ставили эту пластинку, я себе явственно представлял лежащего под курганом матроса Железняка, у которого вместо усов и бороды на лице вырос бурьян. Только после я разобрался, что: бурьяном зарос курган, а не матрос.
       Было небольшое недоразумение и с другой пластинкой. Это была песня "Тишина", исполняли ее то ли Лемешев, то ли Козловский. Пелось в нем о том, что наступила ночь, весь мир объят тишиной. Были такие слова:
      
    Тишина.
    На лужайке не шепчется с ветром трава,
    Бедняки и олени в объятиях сна.
    Тишина.
      
       Для меня это звучало, как: "Бедняки и олени в объятиях спят". Так я и начал как-то распевать эту песню. Кто-то, то ли мама, то ли кто-то из бабушек прислушались, попросили меня повторить, я охотно спел на бис. Раздался дружный хохот. Естественно, я обиделся. Тогда мне объяснили смысл словосочетания "в объятиях сна". В конце концов, я понял, но мой вариант был мне все же нравился больше.
       Интересно устроена человеческая память. Сколько важных событий того времени я не помню, а такой пустяк запомнился. Заодно запомнился ещё один эпизод, так же связанный со своеобразным пониманием текста. Бабушка Лида иногда напевала нам "Казачью колыбельную" на слова М.Ю. Лермонтова. Там есть такие строки:
      
    По камням струится Терек,
    Плещет мутный вал,
    Злой чечен ползёт на берег,
    Точит свой кинжал.
       Но отец твой славный воин,
    Закалён в бою,
    Спи, дитя, и будь спокоен,
    Баюшки - баю.
      
       "Закалён в бою", я понимал, как заколот. И мне было странно, почему же дитя при этом должно быть спокойно. Отец убит, на берег ползёт злой чечен. Где уж тут спать спокойно. Однажды я не выдержал и, прервав колыбельную, поделился своими сомнениями с бабушкой. Она-то и разъяснила мне значение слова "закалён", и я понял, что сну ребёнка в этом случае ничего не угрожает.
      
       Когда-то граница между Чечнёй и станицами Терского казачьего войска проходила по Тереку. И казаки веками прикрывали Россию от набегов горцев. Это описано, в частности, у Л.Н. Толстого в повести "Казаки". За сотни лет десятки тысяч казаков погибли, защищая мирное население от вылазок разбойничьих шаек.
       В 1955 году, разрешив высланным Сталиным народам с Кавказа вернуться на историческую родину, Хрущёв, в качестве компенсации морального ущерба, подарил Чечено-Ингушской АССР три прилегающих к ней района Ставропольского края, населённых, в основном, казаками. У жителей этих районов, хотят ли они входить в состав чуждой им национальной автономии, естественно, никто не спрашивал. Советское правительство вело себя со своими подданными, как барин с крепостными. Творили, что хотели. Я уж не говорю о Крыме. Это кровоточащая рана России.
       Особенно отличался этим Хрущёв. Человек с интеллектуальным уровнем колхозного бригадира средней руки, интригами и подлостью, шагая по трупам, пролез к руководству Великой державой. Он совершенно не знал истории, был не в состоянии понять целей и задач, стоящих перед Россией. Вечно он носился с какими-то идиотскими начинаниями, которые оборачивались пшиком. Как говорят, весь пар уходил в гудок. Экономику страны лихорадило.
       Отметился Хрущёв и как идейный борец с религией. Недавно приводились такие данные:
       До революции в России было порядка 57 тысяч храмов, к 1940 году их оставалось около 1,5 тысяч. После Сталинских послаблений в 1943 году в отношении религии, к 1953 году их было около 14 тысяч. Придя к власти, Хрущёв продолжил политику 20-х годов. Снова стали разрушать храмы, закрывать монастыри. К 1964 году число храмов сократилось до 7 тысяч. В 1960 году Хрущёв заявил: - "Через двадцать лет я вам покажу последнего попа." Прошло не двадцать, а 47 лет, число церквей и священников в России ещё не приблизилось к дореволюционному, но растёт с каждым годом.
       А чем вспоминают самодура Хрущёва, если и вспоминают вообще? За десять лет руководства страной, он столько успел наколбасить, что даже окружавшие его холуи не выдержали и спихнули его. Правда, нельзя сказать, что состояние экономики от этого улучшилось. Всё это и кончилось непонятной перестройкой, добившей СССР. А в районах, отошедших к Чечне, произошло то, что и должно было произойти. Новые власти стали во главе районов и сельсоветов ставить свои национальные кадры, началось массовое заселение этих районов чеченцами. Казаки на своей земле оказались людьми второго сорта. А во времена правления Дудаева и Масхадова в этих местах был осуществлён геноцид в отношении русского населения. Те, кто не погиб, вынуждены были бежать в Россию, где, как оказалось, они никому не были нужны. Россия просто предала их, своих многовековых защитников. Вот продолжение истории Толстовских "Казаков". Ему, думаю, и страшном сне такое не могло присниться. Теперь это земли компактного проживания чеченцев. Музеем Толстого, основанном ещё до революции в станице, где он когда-то начинал службу, теперь руководит тоже чеченец. Как говорится, приехали.
      
       Но возвращаюсь в далёкий 1941 год. Радио у нас дома не было, но, помнится, во дворе, был репродуктор, большой четырёхгранный чёрный металлический раструб, и когда подходило время передачи новостей, мама и бабушки открывали окна и приникали к ним. Если мы, дети, приставали к ним в это время, они говорили, чтобы мы отстали, они заняты, слушают последние известия. Я слово "последние" понимал в том значении, что больше известий никогда не будет, и все удивлялся, как же так, последние известия были вчера, а сегодня опять последние известия передают. Видимо, этот вопрос настолько меня занимал, что я до сих пор помню своё недоумение.
       В нашем подъезде, этажом выше нас жила семья майора госбезопасности Чистова. Звание "майор госбезопасности" в системе НКВД соответствовало тогда генеральскому званию в армии. Занимал он какой-то высокий пост в системе Главпромстроя. Во дворе его часто поджидала блестящая чёрная "эмка" - легковая машина Горьковского автозавода М-1. Тогда это было круто. Иногда на этой эмке ездила куда-то его семья: жена - красивая женщина с черными седеющими волосами и две дочери. Дочерей мы называли "большими". Думаю, им было лет двенадцать-четырнадцать. И хотя дом наш населяли, как тогда говорили, "начальники", помню, что к Чистовым и у нас относились с почтением.
       С началом войны Чистов возглавил строительство одного из оборонительных районов. Линия фронта тогда была нестабильной, и однажды Чистов на своей эмке поехал куда-то и напоролся на немецких мотоциклистов. Была при нем документация по строительству оборонительных сооружений, которая вместе с ним попала к немцам. Говорили, что немцы сообщали по радио, что Чистов сам перебежал к ним. Чистов и его семья были, конечно, на языках всего дома. Помню, я однажды встретил на лестнице его жену и дочерей, они были очень грустные, с заплаканными глазами. Вскоре они исчезли из нашего дома. Говорили, что их арестовали, как семью предателя, и выслали куда-то. Вряд ли Чистов был предателем. Да и не мог он не понимать, что в случае его предательства, за него ответит его семья. Просто, в 1941 году на фронте часто была неразбериха и ему не повезло.
      
       В первую мировую войну человек, попавший в плен, не считался изменником, а побег из плена, воспринимался как подвиг. Для Сталина все, попавшие в плен, были предателями, а бежавшие из плена считались завербованными гестапо или Абвером и, в основном, попадали или в лагеря, или в штрафные роты.
      
       На продукты ввели карточки и теперь мы могли покупать не столько, сколько нам было нужно, а столько, сколько нам полагалось по нормам, а они становились меньше и меньше. Кроме того, карточки делились на рабочие, служебные и иждивенческие. Самая большая норма отпуска продуктов была по рабочей карточке, самая низкая - по иждивенческой. К сожалению, мы все были иждивенцами, кроме папы, но его не было с нами. Помню, как-то пришла бабушка Варя из хлебного магазина растроганной и рассказала, что у дверей его сидела большая белая собака с грустными голодными глазами. Когда стало тяжело с продуктами, люди стали избавляться от домашних животных. Некоторые просто выбрасывали их на улицу. Похоже, такая же судьба была постигла и эту собаку. Кто-то пожалел пса и бросил ему небольшой довесочек. Дело в том, что люди тогда покупали хлеб не батонами или буханками, как сейчас, а получали столько, сколько им полагалось по карточкам на семью. Это могло быть кило двести пятьдесят, или кило четыреста. Отпуская хлеб, продавщица не всегда отрезала правильно и потом добавляла кусочки до нужного веса. Это и называлось довесками. Почти все выходили из булочной с такими довесками. Позже, когда мы подросли и нас посылали в магазин за хлебом, небольшой довесок считался нашей законной добычей. Получив кусочек хлеба, пёс аккуратно взял его зубами и направился к группе собак, окруживших небольшую собачонку, видимо, даму. Он подошёл к ней и, как говорила бабушка, галантно положил перед ней свою добычу. Не знаю, оценила ли по достоинству кудлатая Дульсинея этот дар.
       С продуктами становилось хуже. Я помню, как-то целый день и на завтрак, и на обед, и на ужин у нас была отварная морковь. Я в детстве, сколько себя помню, морковь есть не мог. Да и сейчас-то морковь ем только в плове и в морковном салате с майонезом и чесноком, или приготовленную по-корейски. Так как ни того, ни другого тогда не было, я есть морковь категорически отказывался. Мама уговаривала меня поесть, говорила, что ничего другого нет, я морковь не ел. Так и ходил голодный весь день. Потом как-то мне мама рассказала, что когда я был совсем маленьким, какая-то старая врачиха сказал ей, что детям очень полезна морковь, вот меня и пичкали ей. Видимо, свою норму моркови я съел ещё в самом раннем детстве. Даже и сейчас морковь из супа вылавливаю и оставляю на тарелке.
       Помню ещё одну историю, связанную с продуктами. Как-то мама принесла бутылку подсолнечного масла и, едва войдя в квартиру, вытащила ее из сумки и сказала: - "Смотрите, что я достала." Бабушки встретили появление бутылки с большим энтузиазмом, мы, дети, видя их положительную реакцию, тоже радостно заверещали. Я потребовал, чтобы мне доверили отнести бутылку на кухню. Помню, взял ее, прижал к себе двумя руками и пошёл. По закону паршивости, я споткнулся о порог и грохнулся. Упала и бутылка, но не разбилась, только вылетела из неё пробка, свёрнутая из газеты, и масло потекло на пол. Я думаю, всему маслу вытечь не дали, но часть его была безвозвратно потеряна. Видимо, тогда это была тяжёлая потеря для семьи, потому что бабушка Варя припоминала мне эту бутылку даже несколько лет спустя.
       Появились беженцы. Подселили и к нам в одну из комнат женщину из Ленинграда, потом во вторую комнату вселилась целая семья: муж, жена и двое детей, мальчик и девочка. Мальчик, Валька, был постарше, а девочка моего возраста. Фамилия их была Мосьпан. Отец их, по-видимому, работал в той же системе, где и папа, потому, что я потом встречал их, когда мы жили на Кавказе. Там их отец работал на строительстве Руставского металлургического комбината, как и наш папа. Было очень непривычно, что в нашей квартире живут чужие люди, и что мы больше не можем свободно заходить в бывшие наши комнаты. За нами осталась самая большая из них, но она была проходная и женщина-ленинградка ходила через неё, когда ей вздумается, нам же к ней заходить не разрешалось.
       В госпиталь все время привозили раненых. Иногда около него стояло по несколько машин. Нас, мальчишек, прогоняли от дверей госпиталя, но мы бегали смотреть, как санитары, мужчины и женщины, переносят из машин в госпиталь забинтованных людей с худыми жёлтыми лицами, с ввалившимися глазами и заострившимися носами. У некоторых вся голова была забинтована и на бинтах, там, где должно быть лицо, проступали пятна крови. Иногда раненые что-то кричали, со злобой ругались на санитаров. Потом госпиталь обнесли забором, и мы раненых уже не видели.
       Однажды кто-то из мальчишек сказал, что на площади у библиотеки стоят танкетки. Мы побежали туда и увидели, что действительно, вся огромная площадь заставлена маленькими танками, их было очень много, а когда мы пришли туда на следующий день, танкеток уже не было. Все это было брошено в жерло войны. Все сгорало в ней, как солома. И все ей было мало.
       Как-то утром мы увидели под нашими окнами солдат, или, как тогда говорили, бойцов. Их было, наверное, несколько сот. Ярко светило солнце, бойцы сидели и лежали прямо на тротуаре. Некоторые из них были с шашками, хотя коней не было видно, может быть, это были командиры. Увидев нас в окнах, бойцы стали протягивать нам котелки с просьбой налить воды, и мы бегали на кухню, наливали воду, а потом передавали котелки бойцам. Меня удивили их причёски. Они были в пилотках, одетых набекрень, и открытая часть головы была покрыта волосами, а когда они снимали пилотки, оказывалось, что часть головы у них подстрижена наголо. Бабушка Варя объяснила нам, что раньше так стригли каторжников, чтобы их было легко опознать, если они убегут. Несмотря на такие странные причёски, бойцы шутили с нами, смеялись. Вскоре раздалась команда, они построились и ушли. Колонна была огромная. Если вспомнить, что это был конец июня - начало июля 1941 года, вряд ли кто-то из них дожил до конца войны, в лучшем случае, единицы.
       Теперь окна на ночь затемнялись, а если окно не было затемнено, нельзя было включать свет. Но вечно кто-то из нас, детей, или включал свет в незатемнённой комнате, или отодвигал штору, затемняющую окно, услышав какой-нибудь шум на улице. Помню, что к нам приходили то управдом, то военные патрули и строго предупреждали взрослых, что они нарушают постановление о светомаскировке. Мама и бабушки заверяли их, что это больше никогда не повторится, но, конечно же, повторялось. Слава Богу, что Куйбышев был тыловым городом и к нарушениям светомаскировки относились не слишком строго. В Москве и в Ленинграде в это время в таких случаях стреляли по окнам, если в них был виден свет.
       Насколько я знаю, Куйбышев не бомбили, но, видимо проводили какие-то учения, потому что я помню, как иногда вечерами чёрное небо рассекали лучи прожекторов. Порой они высвечивали медленно плывущий в вышине серебристый крестик самолёта. Тогда нам, мальчишкам, казалось, что мы видим немецкий самолёт, сейчас я в этом не уверен. Но мы очень радовались, кричали и визжали, когда прожектора сопровождали пойманный самолёт, не смотря на то, что он поворачивал то в одну, то в другую сторону, пытаясь скрыться в темноте.
       Всё это время папы не было с нами. На базе их строительства в Вытегре организовали сапёрную армию, по-моему, пятую. Были созданы в первое военное время такие формирования, которые стали строить оборонительные рубежи. В сапёрные армии направляли служить тех, кому, как считали органы госбезопасности, нельзя было доверить оружие: дети кулаков, мобилизованные ссыльные, освобождённые заключённые. Это потом, когда в первый год войны наша армия потеряла более четырёх миллионов убитыми и пленными, стали в армию грести всех.
       Созданная вскоре военная контрразведка Смерш взяла на себя заботу о том, чтобы оружие было повёрнуто в нужную сторону. Недавно были опубликованы данные: за неполных четыре года войны военными трибуналами было приговорено к расстрелу и были расстреляны сто пятьдесят тысяч наших военнослужащих. Это пятнадцать полнокровных дивизий. Конечно, были среди них и трусы, были и предатели, и прочая нечисть, но сколько народу было расстреляно за пустяковые проступки, в назидание другим. Сталин и его окружение хорошо помнили, как они разваливали русскую армию в первую мировую войну и теперь принимали жесточайшие меры для того, чтобы держать миллионы вооружённых людей в ежовых рукавицах.
       Естественно, расстреливали и в других армиях. В. Правдюк в фильме "Вторая мировая. День за днём. Русская версия" приводит такие данные:
       - в английской армии за годы войны было расстреляно 40 военнослужащих,
       - в американской - 160,
       - в немецкой - 37 тысяч.
       Немцы прибегли к массовым расстрелам своих солдат в последние дни войны, когда фронт рушился, самым тупым стало ясно, что война проиграна окончательно и никому уже не захотелось умирать за "Великий Рейх". Началось массовое дезертирство, и тогда по приказу Гитлера было создано из эсэсовских частей подобие наших заградотрядов, которые отлавливали дезертиров и расстреливали их на месте.
       Я читал, что командующий Балтийским флотом в первую мировую войну адмирал Эссен, кстати, выдающийся русский адмирал, зимой 1915-1916 годов, когда флот в бездействии стоял в скованном льдом заливе Гельсинфорса, теперь это Хельсинки, чтобы отвлечь матросов от наркотиков, которыми их бесплатно снабжали немецкие агенты и, может быть, и те же большевики, приказал расчищать лёд около кораблей и устраивать катки. От Морского министерства он добился, чтобы матросам выдавали коньки и свитера. Это в то время, когда армия мёрзла и кормила вшей в окопах. Питание у матросов было отличное, учениями их особенно не обременяли. А что касается коньков и наркотиков, думаю, они совмещали и то, и другое. Бездействие развращало людей. Отожравшиеся, сидя в тёплых кубриках, нанюхавшись кокаина, они слушали большевистских агитаторов и в них нарастала тёмная ненависть ко всем "паразитам, сосущим народную кровь" вообще и, к "офицерью", в частности, которые, к тому же, ещё и питались, чего скрывать, лучше, чем матросы. Всё это и рвануло весной 1917 года, когда матросы стали расстреливать и топить своих офицеров и, в большинстве своём, примкнули к большевикам. Недаром Ленин называл их "буревестниками революции". Наряду с латышами и китайцами, а также евреями, матросы были опорой большевиков.
       Зимой 1941 года с флотом поступили иначе. Вмёрзшие в лёд в Кронштадте и Ленинграде корабли отапливались очень скудно, до двух третей экипажей было списано в морскую пехоту, а оставшиеся, жившие на очень скудном пайке, с утра до вечера занимались ремонтными работами. Им было не до коньков и не до послеобеденных бесед о несправедливом устройстве мира. Кроме того, все корабли были заминированы, чтобы взорвать их, если немцы ворвутся в Ленинград. Иначе весь Балтийский флот мог бы попасть бы в руки немцев. Думаю, жизнь на заминированном корабле скорее заставляет задумываться о бренности земного существования, чем о необходимости "экспроприации экспроприаторов". Да и сексотов и стукачей было внедрено везде столько, что стоило кому-нибудь только заикнуться, хоть чем-нибудь проявить своё недовольство, как он тут же мог оказаться в штрафной роте, а то и просто получить пулю. Расстреливали же военнослужащих большей частью перед строем, чтобы все смотрели и делали для себя правильные выводы.
       Да и не только на флоте. Мне рассказывали участники войны, что в военных лагерях, где солдаты проходили подготовку, прежде чем попасть на фронт, туда же они попадали и после госпиталей, кормили их очень скудно, а учения, и очень тяжёлые, были от подъёма до отбоя. А часто и среди ночи. Дисциплина и муштра были жесточайшие. Все это без всяких выходных и проходных. Люди мечтали быстрее вырваться из этих лагерей и попасть в маршевую роту, следующую на фронт. Считали, что на фронте легче. Во как дело было поставлено. Особенно славились Гороховецкие лагеря, это около города Гороховец, недалеко от тогдашнего Горького. "Гороховецкие лагеря" были тогда именем нарицательным, в смысле, хуже некуда. Но я отвлёкся.
       Помню, папа рассказывал, что их пятая сапёрная армия строила оборонительные рубежи под Демянском. Честно говоря, я не знаю точно, где это. Насколько я понимаю, как пелось в некогда популярной песне про Бологое, "где-то между Ленинградом и Москвой". Во всяком случае, после войны он получил медали и "За оборону Москвы", и "За оборону Ленинграда".
       Папу, который был по образованию инженер-электрик, назначили начальником участка, который строил мосты. Мосты строили, видимо, с тем прицелом, что по ним пойдут на фронт резервы, а пошли по ним наши отступающие войска. Как-то подошло большое танковое соединение. Командир его, генерал, вызвал к себе папу с главным инженером участка и сказал, что если мост не выдержит и хоть один танк провалится, он их расстреляет. В виду такой перспективы, папа с главным инженером переглянулись и решили идти, встать под мостом, пусть уж их лучше раздавит в случае чего, чем расстреляют свои же. Кроме того, если бы расстреляли, могли бы пострадать и семьи. Слава Богу, мост выдержал.
       Немцы их там и бомбили, и обстреливали с самолётов. У папы пилотка была пробита осколком бомбы. Где-то им пришлось глубокой осенью лезть в воду, папа заболел тяжёлым воспалением лёгких, его положили в госпиталь. Помню, как переживала мама, узнав, что папа в госпитале и не зная подробностей.
       А потом пятую сапёрную армию перебросили под Челябинск на строительство металлургического завода. Военной промышленности был нужен металл, а уже были потеряны металлургические гиганты Украины и Донбасса. Металл нам даже поставляли американцы по ленд-лизу.
      
       Так весной 1942 года вся наша семья приехала в посёлок Каштак под Челябинском. Раньше там, где нас разместили, был санаторий. Расположен он был на высоком правом берегу реки Миасс, среди соснового леса. На противоположном берегу Миасса далеко-далеко простирались поля.
       Дорогу в Челябинск я почти не помню. Остались в памяти отдельные эпизоды. Уезжали мы из Куйбышева на станцию ночью, я ехал в кузове грузовой машины. Помню, что в чёрном небе шарили лучи прожекторов, вероятно, это были очередные учения. Разместились мы в теплушке - товарном вагоне. Помню, что ещё на следующий день мы стояли на какой-то товарной станции под Куйбышевым, и куда-то пропал Додка. Бабушки и я отправились его искать. Невдалеке от нас стоял товарный состав, около которого видны были люди. Я отправился туда и увидел, что окна вагонов затянуты колючей проволокой, за окнами видны чьи-то бледные лица. Ко мне подошёл один из солдат, стоявших у вагонов и, не слушая моих вопросов о Додке, сказал, чтобы я уходил, что к вагонам подходить нельзя. Когда я рассказал об этом маме, она сказала, что это везут заключённых. А вскоре бабушка Варя привела откуда-то Додку. Он поведал нам, что был под деревянной платформой и видел там дохлую собаку, это-то его и задержало. После этого бабушки присматривали за Додкой особенно внимательно. Больше ничего из нашего путешествия из Куйбышева в Челябинск в памяти не сохранилось
       В Каштаке жили мы в довольно больших двухэтажных бревенчатых корпусах. Через весь корпус шёл коридор, по обеим сторонам которого были двери, вход в комнаты. Наша семья насчитывала семь человек: папа, мама, бабушка Лида, бабушка Варя, и дальше, по старшинству: я, Додка и Люда. Учитывая размеры нашей семьи, нам выделили две комнаты. Туалет и умывальник были общие в конце коридора. Кухонь не было, каждая семья готовила в своей комнате на керосинке. Территория санатория была обустроена, были разбиты клумбы, на которых росли ноготки и львиный зев.
       В Каштаке я встретил много знакомых ребят из нашего дома на Самарской - ведь наши отцы работали в одной системе и многие после Куйбышева оказались здесь. Надо сказать, что в Каштаке жили, в основном, ИТР. Рабочие жили в бараках около самой строительной площадки. Но в основном, строилось всё руками заключённых, они были главной рабочей силой.
       Утром на площадке на окраине посёлка появлялся автобус ЗИС голубого цвета, его называли "голубая мечта" - он действительно был очень красивым. Радиатор у него был, как у самого шикарного советского лимузина тех времён: ЗИС - 101, а переднюю пассажирскую дверь, кстати, она была единственной для входа и выхода пассажиров, водитель открывал со своего места длинной никелированной ручкой. В автобус набивались служащие повышенного ранга. За служащими ещё более высокого ранга приезжали персональные машины - полуторки - грузовички, грузоподъёмностью полторы тонны, что-то вроде нынешних грузовых "Газелей", только 30-х годов выпуска. Приезжала полуторка и за папой, он был начальником конторы электроснабжения строительства. За служащими более низкого ранга тоже приезжали полуторки, но это был как бы общественный транспорт. Кто-то, поглавнее, садился в кабину, остальные набивались в кузов на скамейки из досок под брезентовый или фанерный тент. Машина, оборудованная таким тентом, почему-то назывались "коломбина". У папы тоже была коломбина, но разъезжал он на ней один.
       Надо сказать, что именно в Каштаке я почувствовал свободу. В Куйбышеве нам разрешалось выходить только во двор. Конечно, мы выскакивали и на улицу, но с опаской, как бы нас не заметили наши взрослые, тогда хорошего не жди. Могут и во двор одного, без кого-нибудь из бабушек не выпустить. В Каштаке же совсем другое дело. Дворов не было. И хоть нас и предупреждали, чтобы мы далеко не уходили, но что такое далеко, когда нет ни заборов, ни оград. В компании таких же пацанов, как я, мы проводили целые дни на улице. Играли, ходили в лес, на речку, хотя нам это и запрещалось. Именно тогда я постиг азы мата и научился, как, у нас считалось, шикарно плевать - цыркать сквозь зубы. Нам было вольготно, лето на Урале хоть и короткое, но тёплое, бегали мы босяком, в трусах. В лесу было много дорожек, засыпанных старой пожелтевшей хвоей. По ней бежишь босяком, как по ковру, хвоя даже слегка пружинит под ногами. Но как же бывало больно, когда ударишься с размаху большим пальцем о вылезший из земли сосновый корень. А их на лесных тропинках было много.
       За нами с Додкой ещё как-то пытались присматривать бабушки, а у многих ребят отцы и матери работали, а рабочий день был тогда по 10 - 14 часов. Лозунг тех времён был: "Всё для фронта, всё для победы". И действительно, люди работали на износ. Но на фронте, конечно, было ещё тяжелее.
       Однажды летом произошло событие, взбудоражившее весь Каштак. Выше нас по Миассу была земляная плотина, образовавшая небольшое водохранилище. Видимо, в годы войны было не до плотины, за ней не следили, и, в конце концов ее прорвало. Масса воды хлынула вниз по течению, оглушив огромное количество рыбы, которая покрыла всю поверхность Миасса сплошной серебристой пеленой. Весь Каштак кинулся к Миассу. Взрослые женщины и дети стояли вдоль берегов по колено, по пояс в воде и хватали проплывающую кверху брюхом рыбу. Ее несло быстрым течением столько, что хватало всем. Несколько дней после этого из всех окон нёсся запах жареной рыбы.
       Насколько я помню, жили мы в Каштаке неплохо. Все-таки отец занимал довольно высокую должность, но есть всё-таки, хотелось почти всегда. Мы с пацанами выискивали и ели дикий чеснок, ещё какие-то травы, название которых теперь не помню, ягоды. Как-то один из ребят притащил откуда-то жмых, и мы с удовольствием уплетали его. Потом бабушки объяснили нам, что это прессованная скорлупа от семечек, пища для скота, но нас это не смущало, жмых казался очень вкусным.
       У некоторых ребят отцы были на фронте. И в наших мальчишеских разборках, когда кто-то из больших ребят обижал более маленького, иногда слышалось: - "Вот погоди, приедет мой папа с фронта, он тебе покажет."
       Помню одного из ребят, про его отца у нас дома взрослые говорили, что он, вероятно, погиб, что уже несколько месяцев от него не было вестей. Но этот мальчишка всегда говорил, что его папа вернётся. Однажды я дал ему за что-то подзатыльник, он и мне стал грозить своим отцом. Я ответил ему, что он врёт, что его отец погиб, и что мне ничего не будет. Мальчишка заплакал и убежал, а вечером к моим родителям пришла в слезах его мать, она говорила, что они с сыном верят, что отец жив, что он просто не может сейчас написать им. Родители успокаивали ее, как могли, а потом состоялся крутой разговор со мной. Думаю, что перепало мне и ремня, и сейчас я считаю, что поделом. Мне и спустя шестьдесят лет стыдно за те слова.
       Мы страшно гордились, что у папы есть машина. Иногда в воскресенье, если выдавался выходной у папы, мы на машине ездили в Челябинск. В такие дни мы заранее выходили из дома и ждали, когда же появится машина. Узнавали мы ее издалека и безошибочно. Если с нами был папа, он остужал наши восторги: подождите, может быть, это не наша машина, пусть подъедет поближе, нужно увидеть номера. Но мы по каким-то мелким приметам, которые, видимо, ускользали от взгляда взрослых, всегда знали, наша или не наша машина показалась на дороге. И не могли понять, почему папа ее не узнает. Только однажды мы не узнали нашу машину. Папу привезла какая-то странная на вид машина, с уродливыми толстыми трубами по обеим сторонам кабины. Да, это была наша машина, но что с ней стало? Фронту нужен был бензин. Поэтому машины в тылу стали переводить на газогенераторы. Выглядело это так: по бокам кабины с обеих сторон устанавливали металлические колонны. Они были довольно высокие, выше кабины. Внизу была топка, горел огонь, а сверху в колонну загружали берёзовые чурки. Принцип был такой - чурки горели в недостатке кислорода, образовывался угарный газ, который подавался в двигатель, на нем он и работал. Конечно, двигатель терял в мощности. Машины стали ездить намного медленнее. Прежде, чем завести машину, нужно было какое-то время топить печку, чтобы наработался угарный газ. Все это было страшно неудобно, но это позволяло экономить драгоценный бензин, а дрова на Урале не были проблемой. Не только в тылу были такие машины, видел их я и во фронтовой кинохронике. И там трудяги-полуторки ездили на угарном газе.
       За то время, что мы прожили в Каштаке, у папы на машине поменялось несколько шоферов. В основном, это были женщины. Мужских рук в тылу не хватало и женщинам пришлось осваивать некоторые, считавшиеся ранее мужскими, профессии. Помню трагическую судьбу одной из них. Это была молодая, весёлая, насколько помню, красивая женщина. Муж ее был на фронте, у неё был маленький ребёнок. Она очень тепло относилась к нам, детям. Однажды, она поздно вечером возвращалась откуда-то на своей машине. У машины не работали фары, и она в темноте въехала в колонну солдат, которая шла по дороге.
       После Сталинградской битвы под Каштак на отдых были выведены остатки знаменитой дивизии генерала Родимцева, которая особенно отличилась при обороне Сталинграда. Отец потом рассказывал, что всю дивизию разместили в доме отдыха неподалёку от нас. Причём, заняли они два небольших корпуса. Сто - полтораста человек, это все что осталось от дивизии, которая когда-то насчитывала десять-двенадцать тысяч человек личного состава.
       Недавно отмечали очередную годовщину окончания Сталинградской битвы. Говоря о ней, диктор сказал, что в этом сражении погибло около миллиона наших солдат, и, что подсчётам историков, средняя продолжительность жизни рядового на передовой не превышала 24 часа. Вот в группу солдат этой дивизии и врезалась машина. Несколько человек погибли. Говорили, что солдаты готовы были убить водителя. Ее спасло от самосуда только то, что они увидели перед собой женщину. Потом судили её и механика, выпустившего из гаража машину с неработающими фарами. Вроде, их не расстреляли, посадили. Что стало с её ребёнком, не знаю.
       Солдаты Родимцевской дивизии появились у нас ещё в начале зимы 1943 года. Где-то за Каштаком у них было стрельбище, и они периодически группами по двадцать-тридцать человек с винтовками на плечах проходили строем через наш посёлок. Они были в темных шинелях, валенках, в ушанках, завязанных под подбородком. Увидев их, мы бежали к ним и кричали: - "Дяденька, дай пулю". Солдаты бросали нам стреляные гильзы от патронов. В нашей мальчишеской среде гильзы эти были большой ценностью. Однажды на мою просьбу: - "Дяденька, дай пулю", солдат протянул мне не гильзу, а именно пулю. Я сказал, что прошу у него пулю, а он что мне даёт? Он говорит: - "Бери, это и есть пуля". Но такая пуля мне была не нужна. Почему-то я часто потом вспоминал этого солдата и думал, что он, слыша наши просьбы, специально припас пулю, чтобы отдать ее мальчишкам, но его дар был отвергнут. Может быть, вспоминая своих детей, решил хоть чем-то одарить нас. У нас появились знакомые среди солдат, и теперь, когда они проходили на стрельбище мимо наших домов, мы пристраивались рядом с ними и беседовали со своими новыми приятелями.
       В один из редких папиных выходных мы пошли с папой и мамой гулять. Мы шли, разговаривали, смеялись. Незаметно оказались недалеко от дома отдыха, в котором разместили сталинградцев. Я увидел своего знакомого дядю Андрея и сказал папе:
       - Смотри, это дядя Андрей, он хороший, он мне давал пули, хочешь, я тебя с ним познакомлю?
       Папа стал говорить, что не надо его знакомить, но я уже кричал:
       - Дядя Андрей, дядя Андрей!
       Солдат подошёл к нам.
       - Дядя Андрей, а это мой папа, мы гуляем.
       Солдат с усмешечкой посмотрел на папу:
       - Гуляете? Ну, гуляйте, гуляйте, - повернулся и ушёл.
       Папа довольно резко сказал нам:
       - Пошли.
       Дальше мы шли молча.
       Конечно, теперь я понимаю, что у солдата, прошедшего через ад Сталинграда, зрелый мужчина, прогуливающийся по лесу с женой и сыном в то время, когда на фронте идут жестокие бои, не вызвал особой симпатии. Да и папа, скорее всего, чувствовал себя рядом с ним неловко. Но ни правых, ни виноватых, по-моему, не было. Шла война, кто-то, как теперь говорят, "ковал победу" на фронте, кто-то в тылу. И не от них зависело, кому, где находиться. И все же, все же. Можно понять и чувства солдата, и смущение папы. Как бы тяжело в тылу не было, солдат на фронте, вырванный из обыденной жизни, ежесекундно был рядом со смертью. А в тылу, даже после самого напряжённого рабочего дня, человек приходил вечером домой, к жене, к детям. И солдат не мог не испытывать к здоровому мужчине, находящемуся в тылу, сложного чувства. Тут были и превосходство, и доля презрения, и элемент зависти. И чувствовал свою невольную вину перед ним папа. Во всяком случае, теперь я это так себе представляю. Конечно, тогда я о таких материях не задумывался, и не понимал, почему два таких хороших человека вместо того, чтобы начать дружески разговаривать, как мы разговаривали с дядей Андреем при встречах, почти враждебно разошлись.
       Вспоминаю каштакские вечера. Папа приходил домой поздно, обычно мы уже спали. Уезжал он на работу рано, и мы иногда не видели его неделями. Мама всегда была занята хозяйственными делами, ведь в семье было семь человек. Занимались нами бабушки. Они или читали нам книги, или рассказывали сказки. Иногда целые вечера у нас занимали беседы о "прежнем времени". Я хочу сказать, что это не было брюзжанием: как было хорошо тогда и как плохо сейчас. Просто они рассказывали, как они тогда жили.
       Нами их рассказы воспринимались тоже почти как сказки. Рассказывая о Новогодних праздниках, бабушки говорили, что к ним на ёлку приглашалось всегда много детей. Заранее окольными путями узнавали, какой подарок хотел бы получить ребёнок от Деда Мороза. Все это покупалось и дарилось на Новогоднем празднике. На мой вопрос, а если бы я сказал, что хочу получить в подарок педальную машину, неужели мне ее подарили бы, следовал краткий ответ, от которого ёкало сердце: - "Конечно".
       Педальная машина - это был предел мечтаний. У одного из ребят в нашем доме была старая педальная машина, на которой он иногда разъезжал по коридору, а мы за ним бегали. Родители запрещали ему давать нам кататься на ней. Может быть, поэтому она и сохранилась до тех времён. Иногда, правда, от него снисходило разрешение сесть на твёрдое сидение машины и проехать несколько метров. Это было ни с чем не сравнимое удовольствие, чувствовать, что ты управляешь машиной. Говорили бабушки, что к праздникам покупалось огромное количество пирожных и дети ели их, сколько хотели. И рассказывали, какие они были, эти пирожные. Стоило пирожное две или три копейки. Мы тут же спрашивали, сколько же пирожных можно было бы купить на папину зарплату, получалось, что сотни. Конечно, это воспринималось как сказка, в реальной жизни просто не может быть такого. Правда, часто разговоры эти заканчивались словами, что кончится война и начнётся счастливая жизнь, снова всего будет много, и будут папа с мамой покупать нам пирожные и, может быть, и у нас с Додкой появится педальная машина. Часто вечерами беседовали на эти темы мы с бабушками. И потом, ложась спать, уже закрыв глаза, мечтаешь, как ты будешь ездить на своей педальной машине, и какими вкусными будут эти неведомые пирожные.
      
       В апреле 1943 года родилась наша младшая сестра Света, домашнее прозвище Бук, производное от слова Букашка.
       Родилась она в машине, когда маму везли в роддом в Челябинск, но довезти не успели. Недалеко от дороги был лагерь с заключённым, где был фельдшерский пункт. Туда и завезли маму и новорождённую. Лагерь этот был около деревни Перхушково. В метрике у Светы так и стоит: место рождения - деревня Перхушково Челябинской области. Слава Богу, не записали, что место рождения - тюрьма.
      
       В 1943 году я пошёл в первый класс Каштакской школы. Насколько помню, это была четырёхлетка, более старших ребят возили в школу в Челябинск, это километрах в двенадцати от Каштака. Сейчас, наверное, Каштак стал частью Челябинска.
       Но ещё до начала занятий, летом, как только нас записали в школу, всех школьников, в том числе и потенциальных, стали собирать по утрам в школе и с кем-нибудь из учителей, группами мы по мосту через Миасс переходили на ту сторону реки и там, в лугах, собирали лечебные травы для госпиталей. Иногда мы шли в лес и собирали там шиповник. Нам объясняли, что мы делаем важное государственное дело. Что наши травы помогут раненным бойцам быстрее поправиться и поехать на фронт, бить фашистов. А когда в середине дня, мы со своими травами усталые возвращались в школу, нам давали по кусочку чёрного хлеба, посыпанного сахарным песком. Это казалось нам почти что пирожным, о которых мы слышали, но есть которые нам, во всяком случае, на нашей памяти, не доводилось. Осенью мы с мамой и бабушками ходили в лес за ягодами и грибами. Грибов в окрестностях Каштака было много, с тех пор я полюбил это занятие. Очень вкусными были жареные маслята, но особенно хороши были перечные грузди. Их солили и когда ты вилкой накалывал такой грибок и с хрустом надкусывал его, ощущение было такое, словно он поперчен, хотя при засолке никто их не перчил. Сейчас я представляю, как хорошо таким груздем закусывать рюмку холодной водки. Но тогда, по малолетству, водку я не употреблял, так что теперь остаётся только представлять. Мы их ели с картошкой и постным маслом, если оно было.
       В школе было трудно с тетрадками, их делали наши родители из любой чистой бумаги, которую удавалось достать. Нарезали бумагу, потом сшивали нитками. У меня тетрадки были из миллиметровки, это было круто. Как-то однажды нам в школе выдали настоящие тетрадки. Они были шикарные. У них были голубые обложки и чистая разлинованная бумага. Учительница объяснила нам, как Родина о нас заботится, что и в такое трудное время, когда "всё для фронта, всё для победы", она не забывает о детях и снабжает нас такими замечательными тетрадками. Это действительно было здорово. Прозвенел звонок на перемену, и учительница сказала, чтобы никто свои тетради не подписывал, что она покажет на следующем уроке, как это правильно делать. Я не дождался начала урока и написал на тетради свою фамилию: "Филимоноф". Когда учительница увидела, что я уже подписал свою тетрадь, она стала кричать на меня и бросила этой тетрадью в меня. А я не мог понять, что же её так разозлило. И очень удивился, узнав, что в конце фамилии пишется буква "в", а не "ф". Писали в тетрадках мы первые полгода карандашом и только потом начали писать чернилами. Шариковых ручек тогда не было, широко они распространились у нас в стране только в начале семидесятых годов, хотя мои товарищи по училищу привозили их из-за границы ещё в конце пятидесятых годов. Автоматических перьевых ручек тоже мы не видали. Позднее появились немецкие трофейные, которые выменивали у пленных немцев за табак, но они было, в основном, у наших отцов, да и то позже. В школе у ученика редко можно было такую увидеть. Писали мы обычными деревянными ручками с пером, которое вставлялось в специальный наконечник. Ручку все время нужно было макать в чернильницу, чернил на ручке хватало, чтобы написать только несколько букв. Иногда с пера срывалась капля чернил и на листе образовывалась жирная уродливая клякса, за которую нам влетало и в школе, и дома. Перья были разными, самым лучшим для школьника считалось 86 перо, эта цифра была на нем выдавлена. Им можно было писать "с нажимом", как это называлось: когда выписывалась вертикальная линия буквы, перо сверху вниз велось с нажимом, и линия получалась более толстой. Буквы, написанные таким способом, смотрелись красивее. Был даже специальный урок чистописания, на котором мы постигали эту премудрость. Чернил в школе не было, их мы приносили с собой. Вообще, существовали чернильницы-непроливашки, чем они были хороши, видно из их названия, но это был страшный дефицит. Ведь во время войны промышленность такими мелочами не занималась, и непроливашки были только у тех, у кого они сохранились в семьях ещё с довоенных времён. Таких было мало, и наша семья к их числу не принадлежала. В основном все мы носили с собой в школу пузырьки с чернилами. Сколько неприятностей и слез было из-за этих пузырьков. То он выпадал у тебя из рук на улице и разбивался, а ты приходил в школу без чернил, за что получал нагоняй от учительницы. То вдруг кто-нибудь случайно, или не совсем случайно, толкал твою парту, пузырёк, который стоял на ней, опрокидывался, чернила заливали тетрадь и далее, по наклонной парте, текли на рубашку и брюки. Это была уже крупная неприятность. Одежда была в те годы страшным дефицитом. О "Тёте Асе" и "Тайдах" тогда никто и слухом не слыхивал и когда ты заявлялся домой, весь перепачканный чернилами, словесный нагоняй был далеко не худшим вариантом.
       Одним из первых уроков у нас в первом классе оказался урок пения. Учительница спросила, какие песни мы знаем, все начали выкрикивать названия песен, но когда она сказала: "А кто хочет выйти к доске и спеть?", никто не решился. Многие из нас не знали друг друга и стеснялись. В конце концов одна девчонка вышла и тоненьким голоском спела песню про Аржака:
      
    Аржак был парень бравый,
    Фасон большой держал,
    Учился на рабфаке,
    Был первый хулиган.

    Вот шесть часов пробило,
    Аржак спешит домой,
    Грузинские ребята
    Кричат: "Аржак, постой"

    Аржак остановился,
    Грузинские кругом,
    Вы бейте, чем хотите,
    Но только не ножом.

    Аржак схватил бутылку
    И начал биться ей,
    Но в грудь ему вонзилось
    Тут шесть стальных ножей.

    Извозчик запоздалый,
    Вези меня скорей,
    Я кровью истекаю
    От нескольких ножей.

    Его везли в больницу
    И клали на кровать,
    Два доктора, сестрица,
    Спешили жизнь спасать.

    Спасайте, не спасайте,
    Мне жизнь недорога.
    Считался хулиганом,
    А дрался без ножа.

    И чья это могила
    Так пышно расцвела?
    А сторож отвечает:
    Могила Аржака.
      
       Все это с большим чувством было исполнено семилетней девочкой. Нам всем стало жалко неведомого доселе Аржака.
       Учительница сказала, что песня эта хорошая, но не для нашего возраста, а мы сейчас будем разучивать другую. И мы выучили:
      
    Мы лошадок покормили,
    Их почистили, помыли.
    Эх, лошадка, ты постой,
    Напою тебя водой.

    Взяли вожжи с бубенцами,
    Запрягли лошадок в сани.
    Едут, едут молодцы,
    Красной Армии бойцы.
      
       Эта песня понравилась мне гораздо больше. Я даже представлял себе, как в островерхой будёновке и длинной, до пят шинели я запрягаю лошадку в сани, сажаю в неё несколько девочек из нашего класса, к сожалению, теперь я их совершенно не помню, но тогда, видимо, я на них положил глаз, и мы с бубенцами едем кататься в поля за Миасс. В воображении все выглядело очень красиво.
       Кстати, песню про Аржака спели как-то в начале 90-х годов в передаче "В нашу гавань заходили корабли". Тогда я узнал, что "грузинские ребята" - это не грузины, а шпана, жившая на Грузинских улицах - Грузинах, в Москве.
       Класс наш как бы делился на две группы: одна - это мы, ребята из Каштак, вторая - ребята из двух близлежащих деревень. Мы для них были "городскими, приезжими", кроме того, у большинства из нас отцы работали на стройке, здесь, в тылу, а их отцы, почти у всех, были на фронте. Антагонизма не было, но, конечно, они жили тяжелее, хуже были одеты. Были у них у всех обязанности по дому, по хозяйству, от которых мы были избавлены, поэтому и учиться им было труднее. Учились мы во вторую смену, но в школу приходили на два часа раньше, и вместе с учительницей продолжали наши походы за лекарственными травами и шиповником, и так же по возвращению в школу нас ждал хлеб, посыпанный сахарным песком. Но лето на Урале короткое, вскоре небо все чаще и чаще стали затягивать низкие серые тучи, с полей из-за Миасса дул холодный ветер, и мы стали возвращаться в школу замёрзшими, а то и промокшими. И к началу октября мы за травами ходить перестали.
       Раза два-три за этот год семьи кого-то из ребят нашего класса получали "похоронку", так называли извещение из войсковой части, что их отец, как там писали, "пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины". Те, кто получал похоронки, несколько дней не приходили в школу. Потом, сидя на уроках, они плакали, а мы их очень жалели. И все ребята, у кого отцы были на фронте, боялись, как бы похоронка не пришла и в их дом.
       На уроках рукоделия, мы учились шить кисеты для табака, вышивали на них что-нибудь вроде "Дорогому бойцу", ведь курили тогда, в основном, самокрутки: на квадратик бумаги насыпали махорку и скручивали "цигарку", а хранили махорку в кисете. Кисет, это вроде прямого носка, без пятки. А единственное отверстие стягивались верёвочкой, чтобы махорка не высыпалась.
       Организовывались посылки на фронт. По просьбе учителей мы приносили из дома, кто что мог: носки, платки, курево, бумагу для писем, карандаши, расчёски, годилось все. Клали в посылку и наши кисеты, а также кремни, кусочки напильника, трут. Ведь зажигалок тогда не было, они появились позже и, как и авторучки, были первое время трофейными, кстати, все они работали на бензине, сжиженного газа тогда просто не было. Так что обладателя зажигалки можно было сразу определить по стойкому запаху бензина. Спички в войну были дефицитом, а, кроме того, у солдата спички легко могли намокнуть. А кремень и напильник, не намокали, ну а кусочек сухой тряпки, чтобы нащипать из него ниток, всегда можно было найти. Огонь добывали так: били по кремню кусочком напильника, искры летели на подставленный трут - жгутик сухих ниток. Нитки начинали тлеть, огонёк раздували, и можно было прикуривать. Умельцы таким способом за несколько секунд раскуривали свои цигарки.
       В посылку вкладывались и письма к бойцам, в которых мы призывали их крепче бить ненавистного врага, а в ответ обещали хорошо учиться и помогать по дому. Иногда с фронта в школу приходили письма, в которых бойцы благодарили за посылку. Такие письма учительница зачитывала всему классу.
       Как-то учительница сказала, что почитает нам о том, как живут дети за границей, у капиталистов. Она стала читать нам про девочку со странным именем Газета, как она, совсем маленькая, жила в чужой семье и как над ней там издевались и заставляли работать с утра до вечера и при этом ещё и били. Она была одета в лохмотья и была вечно голодной. Учительница сказала, что нам повезло, мы живём в Советской стране, где государство о нас заботится, хотя и идёт такая тяжёлая война. Раньше, до революции и у нас дети с малых лет должны были работать, ходили голодные, полураздетые. А мы учимся в школе и у нас счастливое детство. Мы сидели зимой 1943 года в маленькой бревенчатой школе в далёком уральском посёлке Каштак. Мы и сами были не больно сытые, и не слишком хорошо одеты, но нам всем стало очень жалко эту дотоле неведомую нам Газету. Некоторые девчонки плакали. Так хотелось, вырвать Газету из рук злобного трактирщика, чтобы она приехала к нам в Каштак и стала бы учиться в нашем классе. Дома я с порога начал рассказывать о судьбе несчастной Газеты маме и бабушкам. Они сначала не могли понять, о ком это я говорю, потом бабушка Лида сказала:
       - Да ведь это "Отверженные" Виктора Гюго. Девочку эту зовут не Газета, а Козетта. И все это происходило почти сто пятьдесят лет тому назад.
       Потом она коротко пересказала мне основную канву романа. Узнав, что все было давным-давно и, к тому же, окончилось благополучно и Газета-Козетта жила потом счастливо, я успокоился. Но как тогда меня взволновала судьба Козетты, помню до сих пор. А роман этот я прочитал много лет спустя. И, конечно, вспоминал Каштак.
       Незаметно осень перешла в зиму, приближался Новый год, 1944-й от Рождества Христова и третий год войны. Позади уже были Сталинградская битва и Курская дуга, наши наступали по всем фронтам, но похоронки продолжали приходить и когда мы отвечали бойцу на полученное письмо, от него писем обычно больше не приходило.
       Мы, все дети, ждали новогодних праздников и, главное, новогодних подарков. И вот, наконец, нас распустили на зимние каникулы. 31 декабря нас уложили вечером спать, сказав, что завтра наступит Новый год. Проснувшись утром 1 января, я с удивлением увидел на столе следы того, что пока мы спали, кто-то что-то отмечал. Я спросил у мамы: "Вы что, ночью праздновали?". Мама сказала, что нет, но, естественно, они встречали Новый год. Вообще, в те годы официально Новый год праздником не считался, и первое января было таким же рабочим днём, как и любой будний день. Так что, встретив Новый год в 12 часов ночи, люди утром вставали в шесть и шли на работу. А ещё, проснувшись утром, мы увидели у нас в комнате ёлку, украшенную самодельными игрушками и гирляндами, склеенными из бумаги. Ёлка была посыпана ватой и на ней были свечки. Когда же свечки зажгли, мы пришли в восторг, до того было красиво и празднично. Но самое главное было то, что под ёлкой мы увидели подарки. Они были замечательные, мы уже давно не видели ничего подобного. На работе у папы силами заключённых были изготовлены детские лыжи, игрушечные машины-полуторки, очень здорово сделанные, игрушечные автоматы и даже ручной пулемёт системы Дегтярёва, который достался мне. Были игрушки и для девочек. Потом свечки потушили, и мы в другой комнате сели за праздничный стол. Не было только Додки, он остался в комнате, где была ёлка. Вдруг дверь открылась, из неё вышел озабоченный Додка с банкой в руках, и выскочил в коридор. Через минуту он появился с банкой, наполненной водой и исчез в другой комнате. Вскоре он снова выскочил с пустой банкой в руках, а из двери, вслед за ним, слабенькой струйкой потянулся дымок. С криком: - "Горим" бабушки кинулись в соседнюю комнату. Оказалось, Додка решил зажечь свечи на ёлке, загорелась вата, а, вслед за ней, и сама ёлка. К счастью, огонь разгореться не успел, и его быстро потушили. Даже ёлка почти не пострадала, правда, свечи были сразу убраны. Но потом долго у нас в семье, вспоминая какое-нибудь событие, говорили "Это было ещё до того, как Додка нас чуть не спалил", или после того.
       Потом нас повезли на ёлку в контору электроснабжения. И снова все мы, дети сотрудников получили подарки. Все было так, как нам рассказывали бабушки про встречи Нового года раньше, ещё до войны, а, может быть, и до революции. Были дед Мороз и Снегурочка, с которыми мы пели и танцевали, был замечательный Чарли Чаплин из заключённых.
       Надо сказать, что тогда пошли в прокате американские фильмы с Чарли Чаплином, и он был очень популярен, в том числе и в нашей, мальчишеской среде. Какие только слова не придумывали на мелодию его знаменитой песенки. Поэтому появление живого Чарли нас очень обрадовало. Все под ту же свою песенку наш Чарли танцевал в присядку, но это никого не смутило. Почему-то из всех новогодних праздников той поры мне запомнился именно этот. Наверное, он был единственным таким радостным.
       Я думаю, что и заключённым изготовление игрушек, и участие в ёлке были не в тягость. Молодым это было самим интересно, а те, кто постарше, глядя на нас, может быть, вспоминали и свои семьи, своих детей. В детстве, правда, позже, уже в Рустави, мне довелось много общаться с заключёнными. Был среди них всякий народ, но ни разу не было случая, чтобы нас обидели хотя бы словом. Конечно, не сюсюкали, посмеивались над нашими играми и фантазиями, но беззлобно. Иногда делали нам мелкие поделки, когда мы просили. В частности, вытачивали ножички из ножовочного полотна, рукоятку обматывали изоляционной лентой. Получалось некое подобие финки. Только предупреждали, что бы в драках мы не пускали их в дело. Да мы об этом и не думали. В мальчишеской среде ходить с финкой было очень престижно. Правда, мы понимали, что это не настоящие финки, но для нас были хороши и такие.
       Странно, но у меня впечатление, что в те такие тяжёлые годы люди были меньше озлоблены по отношению друг к другу. А, может быть это потому, что тогда у меня было чисто детское восприятие и жизни, и отношений между людьми. С другой стороны, может быть самые, как теперь говорят, "отморозки", с нами не общались.
       С новыми игрушками каникулы пролетели незаметно и снова начались школьные будни. Однажды зимой в ясный солнечный сравнительно тёплый день я шёл с товарищами из школы. Недалеко от нашего дома в снегу на спине лежала молодая женщина, около ее ног снег был красный от крови, неподалёку стояло несколько женщин. Мы остановились посмотреть, но женщины прогнали нас. Дома я рассказал маме о тёте, лежащей на снегу, но она уже знала об этом. Оказалось, женщина прямо на улице родила ребёнка. Через какое-то время приехала машина из поликлиники, забрала ребёнка и уехала, оставив мать лежать на улице на морозе. Это было непонятно взрослым, они возмущались, как врачи могли так поступить. Но меня интересовало другое, откуда взялась кровь на снегу. Сначала от моих вопросов отмахивались, потом мама сказала мне, что та тётя порезала себе палец. Даже тогда такое объяснение показалось мне сомнительным. Позже, когда мы обсуждали это событие с ребятами, они мне кое-что растолковали.
       Зимой в Каштаке появились ещё две диковины, которые горячо обсуждались в нашей мальчишеской среде.
       Первая - узбеки. Они были мобилизованы на так называемый "трудовой фронт". Щеголяли они в своей национальной одежде - чалмах и цветастых халатах, не очень приспособленных для уральской зимы. Ходили они всегда полусогнувшись, спрятав руки в рукава халатов. Очень у многих на носу висели капли. Видимо, это были люди, не годные для службы в армии. Направлены они были, как я теперь понимаю, для выполнения работ, не требующих квалификации. Что уж они делали, не помню, но хорошо запомнилось мне, что они бойко торговали урюком и миндалём. Продавалось и то и другое поштучно, и мы все клянчили деньги у матерей для покупки среднеазиатских лакомств. Особенно у нас ценился урюк. Кое-как разжевав засохший плод, можно было потом, разбив косточку, съесть ещё и вкусное ядрышко. Папа, узнав почём они продают нам урюк и миндаль, сказал, что за эти деньги в Средней Азии можно покупать их не штуками, а килограммами. Папа знал, что говорил, он в конце двадцатых - начале тридцатых годов несколько лет прожил в Средней Азии. Но здесь был Урал, и была война, так что и цены были другие. Это мы понимали.
       Вторая диковина - лошади, присланные, как говорили, в дар героическому советскому народу от монгольских аратов. Монгольские лошадки были маленькие и очень лохматые. У них была непропорционально большая голова и по сравнению с нашими привычными конями, они казались жеребятами. Но было их много. С их появлением стало меньше машин. Теперь отцы некоторых ребят ездили на работу не на коломбинах, а на санях, ребята говорили, что так даже лучше. Но за папой по утрам по-прежнему приезжала, дымя своими газогенераторами, так хорошо знакомая нам полуторка.
       Дома, в которых мы жили, отапливались от общей котельной, расположенной в отдельно стоящем невысоком срубе с длинной железной трубой. Кочегаром там работал молодой парень, который там же и жил. Почему он не был в армии, не знаю. У него была небольшая лохматая чёрная собачонка, которая всегда облаивала нас, ребят, а порой норовила и цапнуть, когда мы приближались к котельной. Как-то зимой к котельной подъехали сани. Из саней вышли два милиционера и прошли в котельную. Через некоторое время они вывели оттуда кочегара со связанными за спиной руками, посадили его в сани, сами сели по бокам и поехали. За ними с лаем побежала собачонка. Мы с интересом наблюдали за этой сценой. Говорили, что кочегар ограбил где-то магазин. Больше ни его, ни собачонки мы не видели. На нас это произвело впечатление. Человек, которого мы каждый день видели, оказался грабителем. И жалко стало собачонку, которая хоть и доставляла нам неприятности, но была так предана своему непутёвому хозяину и вот теперь осталась одна, никому не нужная.
       Помню, той же зимой мы получили посылку от тёти Иры (маминой сестры) из Куйбышева. Тётя Ира работала тогда на заводе пищевых концентратов, и в посылке было несколько упаковок концентратов гречневой и пшённой каш. Они были уже с солью, луком и каким-то жиром. Их нужно было только опустить в кипяток и варить несколько минут. Всё это готовилось, в основном для фронта. На упаковках были рисунки, изображающие ублюдочного вида немцев и наших солдат - богатырей. Были там и соответствующие стишки. Один из них отложился в памяти:
      
    Вася Теркин ел пюре,
    Фриц сидел в своей норе.
    Вася думает: "Неплохо.
    Чтоб и фриц поел гороха".
    И горохом из свинца
    Угостил он подлеца.
      
       Не знаю, насколько подобные вирши поднимали дух наших солдат на фронте, но каши мы съели с огромным удовольствием и жалели только, что было их мало. Думаю, что и солдаты были им рады.
       Где-то в конце января - начале февраля строительство Челябинского металлургического комбината было завешено. Когда начальник строительства генерал А.Н. Комаровский доложил об этом в Москву, ему ответили, что металлургические комбинаты так быстро не строятся. Приехала Государственная комиссия, которая приняла комбинат в эксплуатацию. Наиболее отличившиеся строители были награждены орденами и медалями. Получил орден Трудового Красного Знамени и папа, по тем временам это была высокая награда. Помню, какими весёлыми пришли с банкета, который состоялся по случаю вручения орденов строителям, мама и папа. Рассказывали, какие вкусные вещи там были. Возмущались, что жена папиного сослуживца некого Шакса, хватала деликатесы со стола и складывала в сумку. Мы с Додкой любовались красивым папиным орденом. А вскоре всех строителей перевели на Кавказ, строить недалеко от Тбилиси Закавказский металлургический комбинат, а при нем и новый город - Рустави.
      
       Кстати, Комаровский возглавлял спустя лет десять-пятнадцать весь строительный комплекс в Министерстве среднего машиностроения, теперь это Минатом, был заместителем министра по строительству. Под его руководством строители и монтажники возводили все атомные предприятия и, все, так называемые, "атомные города" в Советском Союзе. Потом его перевели в Министерство обороны, там он тоже стал заместителем министра, получил звание генерала армии. Сейчас имя Комаровского носит военное инженерно-техническое училище в Санкт-Петербурге.
      
       Так вот, папа уехал строить Рустави, снова мы остались одни. А где-то в конце марта поехали на Кавказ и мы. Папа получил комнату в коммуналке в Тбилиси и вызвал нас. Ехали мы не одни. На Кавказ перебиралось несколько семей ИТР строительства. Как и у нас, их главы семейств тоже трудились уже на Кавказе. Была подготовлена теплушка, в которой нам предстояло прожить несколько недель. Готовиться к отъезду мы начали заранее. В частности, нам отоварили карточки. Ведь в те годы все было по карточкам, и нам выдали продукты вперёд, кажется, на месяц. Помню, как мы ходили с мамой в магазин и приносили оттуда буханки хлеба. Были и другие продукты, но хлеб в таком количестве был в нашем доме впервые. Он особенно запомнился. Бабушки сушили сухари, но и ели все, конечно, хлеб до отвала. Потом его в дороге, естественно, не хватило.
       Наконец мы загрузились в теплушку. Это был двухосный товарный вагон. Такие вагоны бегали по российским железным дорогам ещё до революции. Я помню, позже в школе на уроках истории, рассказывая о русско-японской войне 1904 - 1905 годов, нам говорили, что тогда солдат везли через всю Россию в товарных вагонах с надписью: "40 человек или 8 лошадей". Упор делался на то, в каких условиях царизм гнал солдат на бойню. Но точно в таких же вагонах везли солдат на фронт в Великую Отечественную войну. Да и сам я, уже в пятидесятых годах, будучи курсантом Таллинского мореходного училища, ехал на целину на уборку урожая 1958 года точно в таком же вагоне. Правда, надписи о людях и лошадях на вагоне не было. Теплушка представляла собой стальной каркас, обитый досками, покрашенными в красно-коричневый цвет. Посередине, с обеих сторон были широкие, метра два шириной, двери по всей высоте вагона. Когда в вагоне везли людей или лошадей, поперёк проёма двери на высоте примерно 1 метра, параллельно полу прибывали доску. Она не мешала открывать двери и можно было стоять в проёме, облокотясь на эту доску, и не боясь выпасть из вагона. С каждой стороны вагона под самой крышей было по два небольших окна, закрывавшихся металлическими лючками. Когда в теплушке везли людей, в окна вставляли застеклённые рамы. Внутри теплушки, слева и справа от дверей, от стенки до стенки делали нары в два - три яруса. Ширина их была метра два-два с половиной. Между дверьми, посередине вагона ставили печку-буржуйку. После всего этого товарный вагон и превращался в теплушку. Вот в такую-то теплушку и погрузилась наша семья в конце марта 1944 года. Я уже говорил, что кроме нас там было ещё шесть или семь семей. Было двое или трое мужчин, но большинство составляли женщины и дети. И те, и другие, всех возрастов. Общий диапазон же возрастов был от нескольких месяцев и до шестидесяти пяти лет.
       На Урале была ещё зима, и буржуйка топилась непрерывно. Ведь стены были всего в одну доску, а крыша была железная. Ехали мы от Челябинска до Тбилиси около двух месяцев. Это был не поезд по маршруту Урал - Кавказ, а отдельный вагон, который прицепляли то к одному составу, то к другому. Так, от станции до станции мы продвигались на юго-запад. Иногда стояли на станциях по несколько часов, а то и днями, в ожидании поезда, идущего в нужном нам направлении.
       Часто подолгу стояли, пропуская идущие на фронт военные составы. На запад сплошной чередой шли эшелоны с танками, орудиями и прочей военной техникой. На открытых платформах стояли зенитки, чтобы отбивать налёты немецких самолётов, но это потом, когда они подъедут ближе к фронту. В теплушках везли войска, тысячи человек. Когда такой состав подходил к станции, сотни людей в военной форме заполняли перрон, вокзал и привокзальную площадь. Сразу выстраивались очереди за кипятком, на каждой станции был так называемый куб, в котором постоянно кипятили воду. Стояли очереди и у колонок с водой. Те, у кого были деньги, устремлялись к импровизированным базарчикам, которые были на каждой станции. Продавали там махорку, папиросы, они продавались как пачками, так и поштучно, хлеб, варёную картошку, квашеную капусту, солёные огурцы. Из-под полы торговали самогоном. Буханки хлеба продавали разрезанными не поперёк, как мы режем хлеб сейчас, а вдоль. Целая буханка стоила слишком дорого, поэтому покупали, в основном, по половине буханки. А когда она разрезана вдоль, тебе лучше видно, что ты покупаешь точно половину, что тебя не обманывают. Где-то играла гармошка, и слышно было, как выбивают дробь на асфальте солдатские каблуки. Голоса сотен людей сливались в сплошной гам. Раздавались команда, давал несколько гудков паровоз, и все устремлялись к вагонам. Состав трогался, но не все ещё успевали заскочить в него. Некоторые бежали, передавали товарищам свои покупки, а потом и сами запрыгивали в теплушки, что было не так-то просто сделать с земли, ведь подножек у теплушек не было. Кого-то подхватывали за руки и затаскивали в вагон. Все это сопровождалось весёлым смехом, бегущих подбадривали криками. Отставать было нельзя, так как дело могло ограничиться и пустяковым наказанием, а могли и приписать дезертирство. Тогда и штрафная рота показалась бы не самым суровым наказанием, могли и расстрелять. Жизнь солдата тогда недорого ценилась и часто зависела от случайности.
      
       О штрафных ротах слышали, наверное, многие. Я расскажу, что знаю, может быть, будут какие-то неточности, заранее прошу извинить. Слава Богу, никто из наших близких в штрафные роты не попадал, так что на слова очевидцев сослаться не могу. Что-то слышал по телевизору, что-то читал. Созданы они были после выхода знаменитого Сталинского приказа N 227, который называют ещё "Ни шагу назад". Во многих мемуарах участников войны упоминается этот приказ, говорится, что он оказал большое влияние мобилизацию армии на отпор врагу, но текст его нигде не приводится. Я спрашивал как-то о нем Сашу Бутурлина. Он мне сказал, что на момент выхода приказа он ещё не служил и с текстом его не знаком, хотя слышал, что приказ был суровый, но сложившуюся обстановку он обрисовывал честно. Недавно в Интернете я нашёл этот приказ, привожу его текст полностью.
      
      
       ПРИКАЗ
    Народного комиссара обороны Союза ССР N227
    28 июля 1942 г.
    г. Москва
      
       Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперёд, рвётся вглубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа. Часть войск Южного фронта, идя за паникёрами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьёзного сопротивления и без приказа из Москвы, покрыв свои знамёна позором.
       Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдаёт наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток.
       Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много земли, много населения и что хлеба у нас всегда будет в избытке. Этим они хотят оправдать своё позорное поведение на фронтах. Но такие разговоры являются насквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам.
       Каждый командир, каждый красноармеец и политработник должны понять, что наши средства небезграничны. Территория Советского Союза - это не пустыня, а люди - рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы и матери, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, - это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 млн. населения, более 80 млн. пудов хлеба в год и более 10 млн. тонн металла в год. У нас нет уже преобладания над немцами ни в людских ресурсах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше - значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.
       Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог.
       Из этого следует, что пора кончить отступление.
       Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.
       Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности.
       Наша Родина переживает тяжёлые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникёрам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас - это значит обеспечить за нами победу.
       Можем ли мы выдержать удар, а потом отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно и наш фронт получает все больше и больше самолётов, танков, артиллерии, миномётов.
       Чего же у нас не хватает?
       Не хватает порядка и дисциплины в ротах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять свою Родину.
       Нельзя дальше терпеть командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникёров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.
       Паникёры и трусы должны истребляться на месте.
       Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно явиться требование - ни шагу назад без приказа высшего командования.
       Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо как с предателями Родины.
       Таков призыв нашей Родины.
       Выполнить этот приказ - значит отстоять нашу землю, спасти Родину, истребить и победить ненавистного врага.
       После своего зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали 100 штрафных рот из бойцов провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на ещё более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникёров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели своё действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель - покорить чужую страну, а наши войска, имеющие цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение.
       Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу?
       Я думаю, что следует.
      
       ВЕРХОВНОЕ ГЛАВНОКОМАНДОВАНИЕ КРАСНОЙ АРМИИ ПРИКАЗЫВАЕТ:
       1. Военным советам фронтов и прежде всего командующим фронтами:
       а) безусловно ликвидировать отступательные настроения в войсках и железной рукой пресекать пропаганду о том, что мы можем и должны якобы отступать и дальше на восток, что от такого отступления не будет якобы вреда;
       б) безусловно снимать с поста и направлять в Ставку для привлечения к военному суду командующих армиями, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций, без приказа командования фронта;
       в) сформировать в пределах фронта от 1 до 3 (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины.
       2. Военным советам армий и прежде всего командующим армиями:
       а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования армии, и направлять их в военный совет фронта для предания военному суду;
       б) сформировать в пределах армии 3-5 хорошо вооружённых заградительных отрядов (по 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникёров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной;
       в) сформировать в пределах армии от 5 до 10 (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150 до 200 человек в каждой), куда направлять рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления перед Родиной.
       3. Командирам и комиссарам корпусов и дивизий;
       а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров полков и батальонов, допустивших самовольный отход частей без приказа командира корпуса или дивизии, отбирать у них ордена и медали и направлять в военные советы фронта для предания военному суду:
       б) оказывать всяческую помощь и поддержку заградительным отрядам армии в деле укрепления порядка и дисциплины в частях.
       Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.
      
       Народный комиссар обороны
       И. СТАЛИН
      
      
       Я уверен, что текст приказа написан самим Сталиным, вряд ли кто-нибудь, кроме него, мог сказать так о положении, сложившимся на фронте. Просто смелости не хватило бы. Ведь за ошибки Сталин не грозил пальчиком, он просто расстреливал. Что же касается штрафных рот и батальонов, вот что я нашёл о них в Интернете.
      
      
       Рекомендации Центрального Архива Министерства Обороны
      
       3.5.Поиск сведений о военнослужащих, воевавших в составе штрафных батальонов и рот
       Штрафные батальоны формировались на каждом фронте в количестве от одного до трёх, в них направлялись офицеры, осуждённые военными трибуналами, по приговору трибуналов, в тех случаях, когда они не были лишены офицерского звания.
       Штрафные роты существовали в общевойсковых армиях (до десяти штрафных рот), в них направлялись:
       а) офицеры, осуждённые военными трибуналами, в тех случаях, когда по приговору трибунала они были лишены офицерского звания;
       б) рядовые и сержанты, осуждённые военными трибуналами, по приговору трибунала;
       в) рядовые и сержанты, совершившие дисциплинарный проступок, приказами командиров воинских частей (от командира полка и выше);
       г) заключённые из числа гражданских лиц (только мужчины), которым отбывание заключения в лагере было заменено службой в штрафных батальонах.
       Танковые и авиационные части своих штрафных подразделений не имели, штрафники из этих армий направлялись в штрафные подразделения общевойсковых армий и фронтов.
       Военнослужащие направлялись в штрафные подразделения на срок 1 или 2 месяца, а заключённым срок службы рассчитывался в зависимости от срока наказания, к которому они приговорены судом по следующей схеме: до 5-ти лет тюрьмы месяц, 5-8 лет - два месяца, до десяти лет (это был максимальный срок наказания в то время) - три месяца.
       После любого ранения военнослужащие штрафных подразделений освобождались от дальнейшего отбытия наказаний и направлялись в медсанбат, а после излечения - в запасной полк.
       Отслужившие положенный срок военнослужащие считались освобождёнными от наказания и направлялись либо в свою часть, либо в запасной стрелковый полк армии, а офицерам при этом восстанавливались старые звания и должность.
       Для боевых действий штрафные подразделения передавались в оперативное подчинение дивизиям.
      
      
       Сразу же снималась судимость и с погибших в бою, таких было большинство. Бросали их в бой на самых трудных, безнадёжных участках. Отступать они не могли, так как сзади них ставили заградотряды солдат войск НКВД, вооружённых пулемётами, которые открывали огонь по штрафникам, если они, как говорили в XVIII веке, "пускались в ретираду". Для штрафников был только один путь - вперёд, даже если огонь противника был убийственным. Впереди ещё была какая-то надежда уцелеть, захватив позиции врага, сзади - никакой.
       Кстати, когда мы жили в Рустави в 1944 году, мы часто бывали у папы на работе, находилась она в зоне. Много общались и с заключёнными. Помню, один из них, молодой парень, мечтал попасть на фронт. Наверное, послали бы его для начала в штрафную роту. Мы, когда встречали его, каждый раз спрашивали, как его фронтовые дела. Он говорил, что вот-вот пошлют. Последний раз я видел его летом, было очень жарко, он лежал больной в тени. Больше не помню, чтобы я его встречал. Так и не знаю, попал он на фронт, или умер от болезни. Тогда в Рустави много умирало заключённых и пленных немцев.
      
       Насчёт заградотрядов. Я помню фильмы о войне, которые шли на экранах в 1942-1944 годах. Немцы показывались там идиотами. Воевали они с винтовками в руках, а не с автоматами, как это было в основном. На ногах у них были обмотки, чего на самом деле у немцев никогда не было, в то время как у нас многие солдаты ходили в ботинках и обмотках.
       В фильмах немецкие солдаты, как стадо баранов, бросались в атаку на наши позиции, наши, естественно, атаку отбивали, причём, под пулями наших солдат немцы валились, как снопы. Немногие оставшиеся в живых в панике бросались обратно и тут по ним открывали огонь свои же пулемётчики-эсэсовцы, завершая то, что не успели доделать наши. Так на экране, совместными усилиями наших бойцов и эсэсовцев, в течение нескольких минут уничтожались целые немецкие батальоны, а то и полки.
       Нигде в мемуарной литературе о войне я не встречал упоминаний о том, что у немцев были заградотряды, хотя Сталин в своём приказе N 227 пишет о их наличии у немцев. Некоторое подобие их появилось в самые последние дни войны, когда самому тупому уже стало ясно, что исход войны предрешён, и люди стали беспокоиться о сохранении не "тысячелетнего рейха", а собственной скромной жизни, и начали "голосовать за окончание войны ногами". Вот тогда-то и появились немецкие заградотряды, укомплектованные эсэсовцами. Они отлавливали дезертиров и вешали или расстреливали их на месте. Но во время атак, при отступлении, немцы в спину своим не стреляли. В начале же войны, когда мы смотрели эти бравурные фильмы, заградотрядов у немцев вообще не водилось. Тогда ещё немецкие солдаты были уверены, что скорейшее окончание войны зависит от их движения на восток, а не на запад.
       Но возвращаюсь к нашим советским заградотрядам. Вообще, это изобретение Троцкого применялось ещё в гражданскую войну, но не так широко, как в Отечественную. Немного отвлекусь. В перестроечные и пост перестроечные годы много рассказывалось об убийстве Троцкого агентами ОГПУ по прямому указанию Сталина. Показывали и самого Льва Давидовича, уже в старости - такой добродушный старичок, даже симпатичный на вид. На самом деле, это был палач, у которого, как говорится, руки были по локоть в крови. В основном, русской. Я читал, что Троцкий вскоре после октябрьского переворота заявил: единственное сословие в России, способное к самоорганизации - это казачество. Поэтому, оно должно быть уничтожено. Именно Троцкий и Свердлов были авторами постановления о "Расказачивании" в результате которого, по некоторым данным, было уничтожено до миллиона казаков не только мужчин, но и женщин, детей. Непосредственно возглавил эту "работу" председатель Донбюро Сырцов.
       Вот что я нашёл в интернете:
       "Ещё свидетельство - письмо Дзержинского Ленину от 19 декабря 1919г., в котором указывается, что на тот момент в плену у большевиков содержалось около миллиона казаков. Какую, вы думаете, наложил вождь резолюцию на этом письме? Ну, разумеется, вполне в своём духе - "Расстрелять всех до одного"! На Кавказ Ленин периодически отправлял телеграммы - "Перережем всех". Слава Богу, что у Советов просто физически сил не было, чтобы осуществить в те годы все людоедские директивы "человечного" Ильича". Весь мир знает о холокосте, уничтожении евреев нацистами в 1939 - 1945 годах, отрицание его во многих странах является уголовным преступлением. А кто знает о геноциде казаков, учинённом Лениным, Троцким и Свердловым. Даже сейчас в каждом городе в каждом посёлке имеется улица Ленина, везде перед мэриями, зданиями администрации стоят статуи или бюсты этого выродка. Не было на государственном уровне разоблачения преступлений ленинской банды. Вот мы и барахтаемся до сих пор в этом дерьме. Да и улиц Свердлова по городам и весям хватает. Улиц Сырцова, правда, нет. Этот палач получил своё, его расстрелял Сталин в 1937 году.
       После революции Троцкий был вторым человеком в государстве после Ленина. В годы гражданской войны он занимал пост председателя Реввоенсовета, это что-то вроде министра обороны. Были моменты, когда советская власть висела на волоске. Троцкий, человек исключительной энергии, носился по фронтам и вслед за ним тянулся шлейф расстрелов. Положение он часто исправлял, но какой ценой. Без суда и следствия, просто по указаниям Троцкого, расстреливали десятки и сотни людей, всех званий и рангов. Троцкий был блестящим оратором, он умел увлечь и сделать своими сторонниками на какое-то время толпы людей.
       Мне рассказывал дядя Лёля, что в 1918 году он из-за пайка работал в каком-то советском учреждении. Это было время, когда на Петроград наступал Юденич, и судьба города висела на волоске. Как-то на их предприятие приехал Троцкий. Организовали общее собрание, и Троцкий произнёс пламенную речь, призывая всех как один встать на защиту революционного Петрограда. Дядя Лёля говорил мне, что он тогда, да и после того, сторонником советской власти не был, но, выслушав Троцкого, только усилием воли удержал себя от того, чтобы тут же побежать записываться добровольцем в Красную армию.
       Но основным аргументом у Троцкого было не слово, а пуля. Это был худший вид палача: фанатик, помешанный на своей идее, для которого человеческая жизнь, кроме его собственной, конечно, не имела никакой цены. Он был абсолютно убеждён в своём праве лишать жизни других людей, во имя высокой идеи: торжества коммунизма во всем мире. Да что там отдельных людей. Он о России говорил, что это охапка хвороста, которую мы бросим в костёр мировой революции, чтобы разжечь его. То, что другой фанатик, направленный ОГПУ, Рамон Меркадер, убил его в 1940 году в Мексике, ударив ледорубом по голове, было запоздалым воздаянием ему за его дела. Парадоксально, что воздаяние это он получил по указанию другого такого же палача - Сталина.
      
       В ноябре 1993 или 1994 года в подмосковном Голицыно под эгидой Российского дворянского собрания состоялась международная конференция дворян России и зарубежья. Была попытка осмысления того, что же произошло с Россией в начале ХХ века и что ждёт ее в конце его.
       Присутствующие были разбиты по секциям, мы: Нахимов, Корнилова и я принимали участие в работе морской секции. Среди представителей русского дворянства из зарубежья был некий Троцкий, была в России такая дворянская фамилия. Чувствовалось, что для него стало трагедией всей жизни то, что бундовец Лев Давидович Бронштейн в своё время взял себе псевдоним "Троцкий". Троцкий-дворянин был невысокого роста, какой-то усохший. Казалось ненависть к "жидам" (евреев он называл исключительно так) вообще, и к Л.Д. Бронштейну (его он тоже называл только так), в частности, сжигает его. Присутствующему на конференции адмиралу флота И.М. Капитанцу он задал вопрос: - "А какой процент среди советских адмиралов составляли жиды"? Бедный Иван Матвеевич даже поперхнулся сначала, а потом ответил, что он такими данными не располагает. Из реплик этого Троцкого и высказываний по ходу конференции следовало, что все несчастья России - результат происков мирового сионизма.
      
       Но снова вернусь к заградотрядам. У нас они были созданы, вернее, воссозданы после появления приказа N 227 в июле 1942 года, я уже приводил его. Заградотряды применялись не только тогда, когда в бой шли штрафники. В частности, мой товарищ, Александр Гаврин рассказывал о заградотряде со слов своего отца, прошедшего всю войну в армии, потом в партизанах, потом снова в армии и имевшего четыре медали "За боевые заслуги". В общем-то, медаль эта была невысокого ранга. Кстати, ими часто награждали женщин-мединструкторов и связисток. По этой причине в армии эту медаль называли "За боевые услуги". Но получить четыре таких медали солдату все же было непросто.
       Гаврин-отец рассказывал Гаврину-сыну о таком случае. Он был сержантом, их взвод, или рота находились на передовой в окопах в поле, а в тылу, недалеко от них виднелось небольшая деревенька. Командир Гаврина-старшего, лейтенант, сказал: "Смотайся в село, может быть, найдёшь самогона, притащи". Гаврин ответил по уставу "Есть", повернулся через левое плечо и направился к деревне, но ползком, поскольку идти в полный рост было нельзя, все простреливалось немцами. Полз он, полз и уткнулся в небольшой окопчик, а в нем находилось несколько военных в форме НКВД с пулемётами.
       - Куда ползёшь?
       - Командир приказал сходить в деревню.
       - Назад.
       - Но у меня приказ командира.
       - Назад.
       И один из них начал расстёгивать кобуру. Гаврину ничего не оставалось, как развернуться и так же ползком отправиться обратно.
       Я не могу утверждать, что заградотряды стояли за спиной у всех наших войск, на всем протяжении фронта от студёного Баренцева и до тёплого Чёрного морей, но в отдельное время, на отдельных участках фронта это имело место быть, если верить словам Гаврина-старшего. А почему бы ему и не поверить. Другие тоже о них упоминали.
       Кстати, опять же в Интернете я нашёл приказ N 00162/оп от 1 августа 1942 года отданный во исполнение приказа N 227 командующим войсками Сталинградского фронта генерал-лейтенантом В.Н. Гордовым:
      
      
       5.Командующим 21, 55, 57, 62, 63, 65-й армий в двухдневный срок сформировать по пять заградительных отрядов, а командующим 1-й и 4-й танковых армий - по три заградительных отряда численностью по 200 человек каждый. Заградительные отряды подчинить Военсоветам армий через их особые отделы. Во главе заградительных отрядов поставить наиболее опытных в боевом отношении особистов. Заградительные отряды укомплектовать лучшими отборными бойцами и командирами из дальневосточных дивизий. Обеспечить заградотряды автотранспортом.
       6.В двухдневный срок восстановить в каждой стрелковой дивизии заградительные батальоны, сформированные по директиве Ставки Верховного Главного Командования N 1919. Заградительные батальоны дивизий укомплектовать лучшими достойными бойцами и командирами. Об исполнении донести к 4 августа 1942 г. (ЦАМО. Ф.345. Оп.5487. Д.5.Л.706)
      
      
       Согласно этому приказу получается, что кроме армейских (3-5 на армию) заградотрядов, в каждой дивизии имелся свой заградбатальон, не так уж и мало их было. О том, что они стреляли по нашим отступающим войскам, в Интернете данных нет, говорится, что расстреливали паникёров и трусов. По штрафникам стреляли, это не скрывается. Даже, если они не отступали, а залегали под огнём противника. Расформированы заградотряды были в октябре 1944 года. А штрафные части участвовали и в штурме Берлина.
      
       Но я отступил от убийства Троцкого, расскажу и как это было, и о дальнейшей судьбе его убийцы.
       Все-таки Троцкий внёс весомую лепту в победу большевиков в гражданской войне, влияние его личности на историю России в первой половине ХХ века, несомненно. Задание организовать убийство Троцкого (не дворянина, а Бронштейна) было поручено лично Сталиным начальнику террористического отдела (я пишу по памяти, может быть, отдел назывался несколько иначе, но занимался он именно террором) Управления госбезопасности НКВД Судоплатову в присутствии Берии в 1939 году. На подготовку и проведение операции отводился год. Первоначально для покушения на Троцкого была сформирована группа, состоявшая из мексиканских коммунистов-террористов, которую возглавил известный мексиканский художник Давид Сикейрос. Это был действительно талантливый художник-монументалист, но одновременно он был убеждённым коммунистом, принявшим участие в гражданской войне в Испании. Позже он стал сотрудничать с внешней разведкой НКВД. Группа получили план дома Троцкого, который был обнесён высокой стеной и имел охрану. Однажды ночью был совершён налёт на дом, спальня Троцкого была буквально изрешечена огнём нападавших. Решив, что никто не мог остаться в живых после такого шквального огня, террористы скрылись, даже не удостоверившись в смерти Троцкого. Причём, в Москву пошло сообщение, что с Троцким покончено. Однако, Троцкому и его жене Седовой под огнём удалось забиться в угол и остаться живыми, не получив даже ранения.
       Мексиканским властям повезло, в их руки попали материалы, позволившие довольно быстро вычислить всех покушавшихся и арестовать их. Все они были приговорены к длительным срокам заключения. Пришлось и самому Сикейросу заниматься уже не монументальной, а камерной живописью, то есть, сидя в тюрьме. Помню, когда я ещё учился в школе, в начале 50-х годов, мне в руки попал какой-то журнал, в котором рассказывалось о Сикейросе. Были приведены литографии его картин. В статье говорилось, что великий мексиканский художник Сикейрос является коммунистом, за это мексиканские власти уже второй десяток лет держат его в тюрьме. Как и весь советский народ, я был тогда возмущён произволом этих самых мексиканских властей. И только спустя лет пятьдесят узнал, за что на самом деле Сикейрос "томился в тюрьме".
       Срок, отведённый Сталиным, подходил к концу, а Троцкий был жив. Судоплатов и Эйтингон, его помощник, понимали, что спросит Сталин в первую очередь с них, а не с Берии. Чем все это для них кончится, оба они отлично себе представляли. Срочно был задействован резервный вариант, по которому убийство поручалось некому Рамону Меркадеру, молодому испанскому аристократу, смолоду примкнувшему к коммунистическому движению, куда он был вовлечён своей матерью. Во время гражданской войны в Испании он, в звании лейтенанта, воевал на стороне республиканцев. Молодой, очень красивый, похожий на юного Аллена Делона, французскую кинозвезду 60 - 70-х годов, Рамон Меркадер под именем американского гражданина Вильямса, познакомился с одной из секретарш Троцкого, тоже американкой. Не очень юная мисс без памяти влюбилась в респектабельного янки, к тому же, сорившего деньгами и уверявшего ее в своей любви до гробовой доски. Вскоре ему удалось познакомиться с Троцким, который постепенно проникся доверием к своему американскому почитателю, как представлялся ему Рамон. И вот в один, далеко не прекрасный для Льва Давидовича день, Меркадер вошёл к нему в кабинет с небрежно перекинутым через руку плащом. Под плащом он держал в руке небольшой ледоруб. Подойдя к Троцкому сзади, он ударил его по голове ледорубом. Почему он избрал такое нетрадиционное орудие "пролетарского возмездия", навсегда останется тайной Меркадера. Лев Давидович страшно закричал, на крик сбежалась охрана и начала жестоко избивать Меркадера. Прежде, чем потерять сознание, Троцкий крикнул: - "Не убивайте, он должен сказать, кто его послал". Через два-три дня Троцкого не стало.
       На допросах Меркадер молчал, он даже не назвал своего имени. В конце концов, полиции удалось установить его личность, но это было все, что удалось узнать о нем. Суд приговорил его к двадцати годам тюремного заключения. Сталин высоко оценил, как дела, так и молчание Меркадера. Закрытым указом ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
       В тюрьме Меркадер стал постепенно своим человеком. Лет через десять-пятнадцать начальник тюрьмы проникся к нему таким доверием, что разрешал днём свободно выходить из тюрьмы, при условии обязательного возвращения на ночь. Меркадер говорил позже, что ему ничего не стоило совершить побег, что ему и предлагали, но он не хотел подводить начальника тюрьмы, так верившего ему. Находясь в тюрьме, он женился.
       В 1960 году истёк срок его заключения. У ворот тюрьмы его ждала толпа журналистов, хотели узнать, куда он пойдёт, это могло бы приоткрыть тайну, кто направил руку убийцы. Хотя для всех это, как говорится, был секрет Полишинеля. В сопровождении многочисленных представителей пятой власти чета Меркадеров отправилась в Кубинское посольство и вскоре убыла на "Остров Свободы". Там его следы репортёры потеряли. А дальше Меркадер прибыл в Москву, где ему вручили заждавшуюся его звезду Героя и поселили на Новопесчаной улице, недалеко от станции метро "Сокол".
       Жизнь в серой, скучной, холодной Москве, отсутствие знакомых, тяготили Меркадера. Он тосковал по солнечной, сверкающей яркими красками жаркой Мексике, В конце концов, ему разрешили вернуться на Кубу, где через несколько лет он умер. Похоронили его все же в Москве, на Кунцевском кладбище. На надгробии написано: "Герой Советского Союза Рамон Меркадер".
       Это была последняя точка в противостоянии двух паханов, длившемся не один десяток лет. В ходе "борьбы с троцкизмом", в Советском Союзе были арестованы сотни тысяч человек, десятки тысяч были расстреляны.
      
       Евгения Гинзбург, мать писателя Василия Аксенова, в своей автобиографической повести "Крутой маршрут", которую мне, благодаря Саше Бутурлину удалось прочитать в самиздатовском варианте ещё в 70-х годах, описывает такой случай. В конце 30-х годов в общей камере одной из тюрем вместе с ней сидела пожилая, тёмная, неграмотная деревенская женщина. Обвиняли ее в том, что она троцкистка. Соседкам по камере она жаловалась: - "Ну, какая же я тракцыстка, да я к этому трактору всегда подойти-то боялась". Она путала слова "трактористка" и "троцкистка" и считала, что её посадили потому, что приняли за трактористку.
       Можно рассматривать это, как анекдотический случай, но когда за таким анекдотами стояли трагедии сотен тысяч людей, язык не поворачивается назвать это анекдотом. Это было одним из многих преступлений сталинизма перед народом, преступлений, которые до сих пор официально не осуждены.
      
       Сталин всегда использовал любую зацепку для раскручивания новой спирали террора. Борьба с троцкизмом была очень удобным поводом, как для уничтожения сторонников Троцкого-Бронштейна, так и для сведения счетов с теми, кого он считал своими недругами. Где-то я читал, что по подсчётам Менделеева, население России к концу ХХ века должно было бы составлять около четырёхсот миллионов. Мы имеем на сегодня порядка ста пятидесяти и с каждым годом эта цифра уменьшается на один миллион человек. С этими же ста пятидесятью миллионами Россия вступила в ХХ век. В большинстве стран, в том числе и высокоразвитых, население за этот период почти удвоилось. А у нас коммунисты, осуществляя свои бредни, обходились с народом примерно так же, как академик Павлов со своими подопытными собаками. Но он хоть памятник собаке поставил под конец своей жизни.
       Наши же вожди ставили памятники только своему идолу Ленину и самим себе. Зато, в огромных количествах. И сейчас, когда я слышу, как наши коммунисты представляют себя радетелями за благо народа, я не могу понять, что это: беспредельный цинизм, или идиотизм. А с другой стороны, ещё Некрасов писал:
      
    Чем тяжелей наказание,
    Тем им милей господа.
    Люди холопского звания
    Сущие псы иногда.
      
       Действительно, у нас во многом ещё крепостная психология. Мы боимся брать на себя ответственность, мы все надеемся, то на "хозяина", который железной рукой наведёт в стране порядок, то на доброго барина, который поможет нам, когда нам трудно.
       Меньше всего мы надеемся на самих себя. Мы хотим, чтобы кто-то там, на верху принимал за нас решения, а мы бы, сидя вечерами на кухне, эти решения обсуждали и критиковали, и говорили бы, что если по уму, то эти вопросы надо решать совсем иначе.
       Я никоим образом не хочу бросить камень в огород шестидесятников. Тогда мы все жили в условиях тоталитаризма. Верхушка КПСС бесконтрольно правила страной. Выборы были фарсом, кандидат всегда был один, которого назначали сверху. Жизнь становилась все хуже и хуже, но народ ни на что не мог повлиять. И все находилось под жёстким контролем спецслужб.
       Тогда и полуночные разговоры на кухнях с критикой системы, и робкие попытки самиздата были уже каким-то противодействием всевластию маразматического политбюро КПСС. А теперь некоторые предлагают нам добровольно вернуться в этот социалистический концлагерь.
       Сегодня 7 ноября 2003 года. Естественно, много говорят о событиях 1917 года, обращаются к нашей недавней истории. Один из каналов организовал интерактивный опрос. Смысл его был таким: какой строй, по вашему мнению, более всего подходит России? И варианты ответов:
       - монархия
       - социализм
       - демократия.
       Процентов 12 отдали предпочтение монархии, около 25 - демократии, 63 процента проголосовали за социализм. Ведь они голосовали не за социализм Компанеллы или Сен-Симона, они голосовали за кондовый сталинско-брежневский социализм, с его минимальными, но все же социальными гарантиями, это было, этого не отнимешь, но и с его талонами на продукты и промтовары, с его вечным дефицитом на все, что необходимо человеку для нормальной жизни, с глобальной слежкой, "железным занавесом" и прочими хорошо памятными нам прелестями. А самое главное, ведь не демократы развалили экономику Советского Союза. Ее, идеологизировав, развалили коммунисты. Она рухнула от неумелого руководства, непомерных военных расходов, "братской помощи" развивающимся странам, от уравниловки, когда человек не заинтересован в результатах своего труда.
       "Инициатива наказуема" - это было одно из основных неписаных правил той жизни. А ведь на инициативе строится прогресс. И теперь коммунисты на всех углах галдят: - "Дайте нам власть, мы знаем, как вывести страну из кризиса". По-моему, что касается кризиса, они знают дорогу только туда, обратная дорога им неведома. Почему у всех стран история идёт по спирали, а у нас по кругу?
      
       Но я основательно отвлёкся от нашего путешествия из Челябинска в Тбилиси. С такими отступлениями, описание его займёт не меньше времени, чем занял сам переезд. Почему я так много уделил места событиям, которые, казалось бы, не касались меня лично? Но ведь они происходили в нашей стране в 30-е - 40-е годы и накладывали отпечаток на жизнь всего общества.
       Военные эшелоны шли один за другим на запад. А навстречу им, с запада шли эшелоны в тыл. Они везли разбитую технику: наши и немецкие сожжённые танки, обломки самолётов, орудий, автомашин, целые платформы немецких касок и груды ещё всякого военного металлолома. Все это проглотила война, все прошло через ее пищеварительную систему и теперь являлось ее отходами.
       Так же, как навоз идёт на удобрение полей, чтобы вырос новый урожай, так и эти миллионы тонн стальных обломков должны были быть переплавлены в мартеновских печах, чтобы снова превратиться в танки и пушки, снова помчаться на запад, снова гореть в огне войны. Борьба шла не на жизнь, а на смерть.
       Эта война была навязана нам, мы вынуждены были обороняться.
       Но как тяжело давалась нам победа.
       Нацистские бредни сродни большевистским.
       Одни ради торжества химеры коммунизма во всем мире готовы были уничтожить большую часть этого мира.
       Другие, ради господства арийской расы, которой почему-то оказались немцы, тоже мечтали переделать мир, основательно сократив его население.
       Но наш народ воевал в этой войне не за победу коммунизма во всем мире и не лично за товарища Сталина. Народ воевал за выживание великой страны по имени Россия, за само ее существование.
       На восток шли и эшелоны с раненными. Их везли и в санитарных поездах, составленных из пассажирских вагонов, и в обыкновенных теплушках. Часто на них были нарисованы огромные красные кресты на белом фоне.
       В окнах вагонов видны были забинтованные люди. На остановках некоторые раненные, иные на костылях, выходили размяться, они тихо прогуливались вдоль вагонов или пытались купить на базаре курево и самогон. Когда на станции одновременно оказывались эшелон, следующий на фронт и санитарный поезд, солдаты вели себя тише, хотя многие из них возвращались на фронт после ранения.
       Все дальше продвигались мы на юг, и все теплее становилось. Да и весна наступала. Изменилась и природа. Вместо синих заснеженных уральских лесов, холмов, замёрзших озёр, из вагона мы видели бескрайние поля и только местами мелькали отдельные перелески. Как переезжали Волгу, я не помню, может быть, это было ночью, иначе, я думаю, запомнилась бы встреча с рекой моего раннего детства.
       Теперь мы ехали по местам, которые ещё недавно были прифронтовой зоной, и сошедший снег обнажал следы войны. Около станций земля была в воронках от бомб, а здания вокзалов часто были разрушены. Вдоль путей, особенно на станциях, валялись разбитые и сгоревшие вагоны, паровозы. Сначала мы звали всех посмотреть на эти обломки, но их было столько, что скоро все к ним привыкли и ни у кого они больше не вызывали интереса.
       Наш вагон стоял подолгу на станциях, а иногда просто где-нибудь в лесу или в поле. И наши взрослые шли на станцию договариваться, чтобы нас прицепили к какому-нибудь эшелону. Иногда по исконно русскому обычаю, брали с собой бутылку самогона, вскладчину купленного где-нибудь на пристанционном базаре. Но это тогда был дефицит, и им просто так не разбрасывались. Порой им говорили: - "Видите, на другом пути стоит поезд? Он скоро пойдёт в нужном вам направлении. Но у нас нет маневрового паровоза, чтобы подвезти к нему ваш вагон. Вы сами должны подкатить вашу теплушку к эшелону, или будете ещё долго стоять здесь". И вот наши взрослые, и мужчины, и женщины толкали вагон к поезду. Им нужно было откатить его назад, перевести стрелку, и потом толкать к стоящему под парами составу, а мы, дети, сидели внутри. Нам очень нравилось, что нас везёт не паровоз, а наши мамы и бабушки. Мы прыгали у открытых дверей и громко кричали.
       Конечно, очень непросто было с бытом. Нужно было готовить пищу. Семей было несколько, а буржуйка в вагоне была одна. Но я не помню, чтобы женщины устраивали из-за этого свары, как-то решали вопросы быта мирным путём. Видимо, настолько было всем тяжело, что инстинктивно понимали, что нельзя усложнять жизнь ещё и дрязгами. В вагоне были грудные дети, все время нужно было стирать им пелёнки. Естественно, туалета в вагоне не было, да и не всегда мы стояли на станции, часто среди чистого поля. Детей сажали на горшки, а взрослые мужчины, и женщины, немного отойдя от вагона, справляли свои естественные надобности. Порой, и спрятаться-то негде было. Некоторые забирались под вагоны. Иногда состав внезапно трогался и люди, на ходу поправляя юбки или брюки, догоняли вагон. Оттуда уже тянулись руки, чтобы подхватить их на бегу. Ведь пол товарного вагона расположен высоко над землёй.
       Нашим бабушкам было уже за шестьдесят. И большую часть жизни они прожили в условиях комфорта, не представляя даже себе, что могут быть ограничения в чем-то необходимом. Как все это было для них не просто. А ведь в каждой семье было по несколько детей. Не имели возможности женщины и толком вымыться. Сколько тягот легло на плечи наших мам и бабушек, как они все это выдерживали.
      
       Каждый день приближал нас в цели нашего путешествия - к Тбилиси. Но сколько их было, этих дней.
       Потом мы стали проезжать места, где проходил фронт, где ещё недавно были немцы.
       В городах, особенно около станций, многие дома были разрушены, земля была в воронках.
       Часто мы видели разбитые и сгоревшие танки, машины, обломки самолётов.
       У многих деревьев осколками были срезаны все ветки, вверх торчали одни стволы, как воткнутые в землю гигантские карандаши.
       Почти от всех вокзалов оставались одни стены, на которых было написано название станции, на некоторых и на немецком языке. И все так же вдоль путей местами лежали разбитые и сгоревшие вагоны, попадались и с красными крестами на белом фоне.
       Люди жили в землянках, в полуразрушенных домах. Они ходили в рваной одежде. Все были худые, грязные. Многие дети подходили к поездам и просили дать им хлеба. Им давали, кто что мог. Но многим и самим-то не хватало еды. Тогда ведь все продукты были по карточкам и нормы выдачи были скудными. Во время войны почти не было полных людей, все были поджарыми, многие просто худыми.
       Много было во время этого путешествия всяких эпизодов: и грустных, и весёлых, и печальных и смешных, жизнь шла своим чередом, но почти ничего не осталось в памяти. Бабушка Варя любили вспоминать, как она вдруг хватилась, что у неё пропал кошелёк. Весь вагон был мобилизован на поиски кошелька. Хотя я сомневаюсь сейчас, что там была значительная сумма, бабушка Варя восприняла исчезновение кошелька как трагедию. В это время Додка, который сидел на верхних нарах у окна, стал комментировать, что он видит: "Вон два солдата прошли, вон собака пробежала, а вон бабушкин кошелёк на земле лежит".
       В это время поезд дёрнулся, и кошелёк стал медленно уплывать из Додкиного поля зрения, что он не замедлил отметить. Бабушка метнулась к дверному проёму и воззвала к солдатам: "Голубчики, милые, бросьте мне кошелёк". Солдаты, смеясь, подняли кошелёк, легко догнали уплывающую от них бабушку и вручили ей пропажу. Дальнейшая реконструкция событий показала, что кошелёк выпал из бабушкиного кармана, когда она лежала на верхних нарах, он попался на глаза годовалой Свете, которая там ползала. Света взяла и выбросила его в окно.
       Помню, на какой-то стоянке мы развлекались с ребятами тем, что прыгали с рельсов на откос насыпи. Я побежал куда-то вперёд, где насыпь была выше и прыгнул. Приземлился на ноги, не удержался и сел на землю, оперевшись на руки и вдруг почувствовал дикую боль в руках и пятой точке. С рёвом вскочил и понёсся к маме. У меня оказались обожжены ладони и все, чем я касался земли.
       Оказалось, незадолго до этого паровоз выбросил на насыпь шлак из топки. Хорошо, что прошло какое-то время, и шлак успел сверху поостыть, а то бы мне здорово досталось, ведь температура шлака в топке насколько сот градусов. Потом всем вагоном чем-то мазали мне обожжённые места, и несколько дней спать я мог только лёжа на животе.
       А поезд вёз и вёз нас на юг. Потом пошли горы, мы приехали на Кавказ. Стало совсем тепло. Мы давно уже сняли и валенки, и пальто, и шапки. А теперь мы вообще разделись до рубашек. И вдруг мы увидели море. Вода в нем была зелёная, в белых барашках волн. Над волнами летали белые чайки. Это было Каспийское море.
       В одном из рассказов Чехова девочка так описывала своё впечатление от встречи с морем: "Море было большое".
       Оно, действительно, было большим, я никогда не видел такого количества воды, такого простора. Море разительно отличалось от всего того, что мне доводилось видеть раньше. От лесов, от степей. Наверное, его можно было сравнить только с небом. Хотелось смотреть на него и смотреть.
       Но вот вид на море закрыли составы, их было много, особенно цистерн.
       Поезд замедлил ход, мы приехали в Махачкалу, первый крупный город на Кавказе. Мы, дети, произносили её название, как Махачкалач.
       Махачкала отличалась от всех городов, которые мы проезжали раньше. Расположена она на склоне гор, полого опускающихся к морю. Где-то недалеко был порт, и зычные ревуны пароходов перекрывали гудки паровозов.
       Непривычно смотрелись люди - седобородые старики в папахах, женщины в темных одеждах. Произвели на нас впечатление и огромные кавказские овчарки с черными мордами и длинной шерстью серовато-палевого цвета. С независимым видом бродили они вдоль составов, или дремали в тени. В отличие от наших дворняжек, держались они гордо и независимо, чувствовалось, что они никого не боятся и что люди сами стараются держаться от них подальше. Все это было необычно, мы во все глаза смотрели вокруг. Продавали много рыбы, зелени, продавцы громко крича, зазывали покупателей, хвалили свой товар.
       Потом мы поехали дальше. Теперь дорога шла между высоких гор. Было много поворотов, иногда мы видели одновременно и голову, и хвост состава. Нас везли два мощных паровоза "ФД" - Феликс Дзержинский. Это были самые большие советские паровозы. Ведь нам предстояло перевалить через Главный Кавказский хребет и один паровоз не мог втащить тяжёлый состав на перевал.
       Все было необычным, все отличалось от того, к чему мы привыкли за долгую дорогу: и горы вокруг, и серпантины железной дороги, и множество мостов через горные речушки, которые мы переезжали. Захватывало дух, когда внизу под нами нёсся бурлящий поток.
       Отличался и воздух. Раньше мы его не замечали, просто дышали, и все. А кавказский воздух был свежий, сочный. Казалось, что ты не дышишь им, а пьёшь его.
       Несмотря на то, что было тепло, на вершинах некоторых гор лежал снег, это нам было непонятно. Мы представляли себе, как хорошо было бы прокатиться с такой горы на санках.
       Иногда поезд внезапно въезжал в тоннель и на несколько минут, казалось, наступала ночь. Но вот мы вырывались из тоннеля и яркий солнечный свет бил по глазам.
       До конца нашего путешествия оставались уже не дни, часы.
       На каждой остановке мы спрашивали у взрослых: "Это уже Тбилиси?". Но каждый раз состав дёргался и продолжал путь. И вот мы остановились на какой-то товарной станции и нам сказали: "Все, приехали". Но никакого Тбилиси не было видно, кругом были одни товарные эшелоны. И вдруг мы увидели, что к вагону подходит наш папа. Мы действительно приехали.
      
       Грузия разительно отличалась от Урала. Все было другим: климат, природа, люди. Если Урал весь выдержан в пастельных тонах, то Кавказ - это полотна Сарьяна: мазки ярких красок, создающие на холсте радужную гамму. Все искрилось, бурлило, цвело.
       Каштак был небольшим посёлком, затерянным среди уральских лесов, Тбилиси - столицей Грузии, крупнейшим городом Закавказья.
       Мы поселились в Тбилиси на довольно тихой Сухумской улице. Дом был угловым, одна сторона его выходила на небольшой переулок. Сухумская улица, полого спускаясь вниз, упиралась, по-моему, в Воронцовскую улицу. Воронцовская была большая оживлённая улица. Она вела к центру города, там было интенсивное движение и всегда много народа. Какого только транспорта не увидишь на Воронцовской улице. Ревут моторы машин, водители почти непрерывно сигналят. Звеня, проносятся трамваи. Они всегда переполнены, народ висит на подножках, да и на "колбасе" увидишь не только мальчишек, но и взрослых. Иногда смотришь, с независимым видом катит на колбасе солидный дядя при галстуке и с портфелем в руке.
       Опустив шеи, вытянув вперёд морды, так, что рога ложатся на загривок и глядя вперёд налитыми кровью глазами, тащат арбу неторопливые буйволы. Обгоняет арбу, отчаянно сигналя, эмка, а за ней дымит газогенераторами полуторка. Снисходительно посматривает на полуторку водитель огромного "Студабеккера". Эта машина поднимает пять тонн груза, о проходимости ее рассказывают легенды. Недаром, как только американцы стали поставлять их нам, легендарные "Катюши" стали устанавливать только на "Студабеккерах".
       Сейчас иногда можно увидеть в музеях "Катюшу", установленную на нашем ещё довоенном "ЗИС-5". В начале войны так оно и было, но с конца 1942 - начала 1943 года, то есть, большую часть войны, "Катюши" воевали только на "Студерах", как в народе называли по-свойски "Студабеккеры". Даже я, мальчишка, помню, с каким уважением говорили об этой машине взрослые, особенно, первое время, когда они только стали появляться у нас. Потом, конечно, попривыкли. Но это была, действительно, замечательная, очень красивая и даже изящная машина, насколько может быть изящным грузовик. Сам вид её говорил о мощи, скорости и проходимости. Она как-то сразу внушала доверие. И не только "Катюши", артиллерию небольшого и среднего калибров, крупные миномёты, все это таскали "Студера". А сколько миллионов тонн груза перевезли они по фронтовым дорогам, вернее, бездорожью, сколько миллионов солдат. Здоровых - на передовую, раненых - в тыл, к железнодорожным станциям.
       По идее, справедливо было бы установить памятник трудяге "Студабеккеру". Думаю, не на один день приблизил он победу.
       Любили фронтовики и "Виллисы", небольшие джипы, на которые пересел весь командный состав армии. Их американцы поставили нам тоже очень много. Маленький, юркий, способный преодолеть, практически, любое бездорожье, очень надёжный в эксплуатации, "Виллис" заменил более комфортные, но проигрывающие ему во всем остальном, наши старые эмки.
      
       Конечно, основной вклад в победу внёс Советский Союз, но какой дорогой ценой далась нам эта победа. Двадцать семь миллионов наших сограждан отдали свои жизни, это больше, чем потери всех остальных участников второй мировой войны вместе взятых, по обе стороны фронтов. Это страшно много и это обвинение Сталину и всей системе. Предвоенные сталинские репрессии привели к тому, что выбитым оказалась, практически, и все руководство армии. Дивизиями и полками стали командовать недавние капитаны и старшие лейтенанты. Получив стремительно полковничьи и генеральские звания, по уровню военной подготовки они так и оставались лейтенантами и капитанами. Обычно потери обороняющейся стороны в три раза ниже, чем у наступающей, мы же за первый год войны потеряли убитыми, ранеными и пленными, если я не ошибаюсь, около пяти миллионов человек, это раза в три больше, чем немцы. Да и второй год войны был для нас не слишком удачным, немцы угрожали всему Кавказу, вышли к Волге, только в конце его нанесли мы немцам первое серьёзное поражение - под Сталинградом. А потом мы наступали и несли потери, как и положено при наступлении.
       И сам маршал Жуков, который сыграл огромную роль в этой войне, с людскими потерями не очень считался. Даже уже в самом конце войны положил он несколько десятков тысяч солдат при штурме Зееловских высот только ради того, чтобы не дать маршалу Коневу, командующему соседним фронтом, единолично взять Берлин. К чужой славе Жуков был ревнив.
       В отличие от Рокоссовского, Жуков не был тем маршалом, который берег своих солдат. Хотя, это был, конечно, выдающийся полководец. Поэтому, я считаю правильным, что памятник Жукову поставили не на самой Красной площади, а, скорее, между Красной и Манежной площадями.
      
       Американцы же решили внести основной вклад в победу не жизнями своих солдат, а материальными ресурсами, благо их у них хватало. Потери их и в Европе, и в войне с Японией, составили около пятьсот тысяч человек. Конечно, и это немало, но ведь наши потери в пятьдесят четыре раза больше! Отчасти из-за этого и обезлюдели наши деревни после войны - выбили мужиков и сталинское раскулачивание, и война, за победу в которой за ценой не постояли.
       В годы холодной войны у нас всячески старались умалить значение американской помощи по "ленд-лизу". А она была существенной. В современной исторической литературе наверняка можно найти конкретные данные об объёмах этой помощи. Я пишу по памяти, поэтому цифр не знаю, но помню, что поставляли американцы нам и самолёты, очень хорошо зарекомендовали себя истребители "Аэрокобра" и средние бомбардировщики "Бостон". Много "Бостонов" воевали в авиации флота, где они использовались и в качестве торпедоносцев, а на "Кобре" провоевал большую часть войны легендарный истребитель Покрышкин, только в конце войны ему предложили пересесть на наш Ла-5. Вроде бы, трижды Герою Советского Союза больше подобает воевать на советском самолёте, чем на американском.
       Поставляли американосы нам и танки, и торпедные катера, и тральщики, которых так не хватало флоту, поставляли стратегические материалы: стальной прокат, алюминий, да много чего поставляли они.
       Очень существенной была продовольственная помощь. Они взяли на себя снабжение продовольствием нашей армии. Естественно, далеко не все попадало на фронт. Американская тушёнка, американская колбаса в консервных банках, яичный порошок, который в народе называли "яйца Рузвельта" по имени тогдашнего американского президента, сухое молоко - все эти продукты были тогда в обиходе и в тылу. Конечно, получали их по карточкам, их не хватало, но они оказывали существенную помощь. До сих пор помню вкус американского "Геркулеса", он был уже со всеми компонентами, нужно было только залить определённое количество воды, вскипятить - и готова вкуснейшая каша. Как говорилось в более поздней рекламе: "Только добавь воды".
       Помню белый хлеб, выпеченный из американской муки, он был, действительно, белый-белый и очень пышный. Буханку можно было сжать до толщины двух-трёх сантиметров, отпустить, и она приобретала прежнюю форму.
       Все это мы впервые увидели в Тбилиси.
      
       Ощущение было такое, словно мы попали в другую страну или перенеслись в другое время. После сурового, аскетичного Урала, мы окунулись вдруг в какой-то, как нам показалось, праздник жизни.
       Объяснялось это и тем, что американские поставки приходили к нам, в основном, двумя путями. Один путь - северный, - суда из Америки через Атлантику шли в Англию, а оттуда, через Исландию, конвои шли в наши северные порты Мурманск и Архангельск. Маршрут этот был более коротким, но опасным. Стаи немецких подводных лодок пытались, и небезуспешно, перехватывать конвои и при переходе через Атлантику, и, особенно, на переходе от Исландии в наше Заполярье. Известна трагедия конвоя PQ-17, почти полностью уничтоженного немцами. Этот эпизод войны на море описан В. Пикулем в замечательной повести "Реквием каравану PQ-17".
       Второй путь - южный, значительно более длинный, но и более безопасный. Конвои шли от западного побережья Америки, пересекали Тихий океан, входили в Индийский, затем шли в Персидский залив и приходили в южный иранский порт Абадан, где разгружались. Причём, грузы были уже уложены в кузова "Студабеккеров", которые привозили эти суда. "Студабеккеры" принимали наши водители и через весь Иран гнали их в Закавказье, где, как я думаю, были перевалочные базы. Часть грузов уже по железной дороге направлялась в Центр, часть шла на снабжение Южного фронта. Естественно, часть оседала в Закавказье.
       Папа рассказывал, что он слышал, будто в начале в каждом "Студабеккере" лежали кожаная куртка и кожаное пальто для водителей. Но наше руководство запретило водителям брать их. Кожаные куртки шли лётчикам, а кожаные пальто брали себе генералы. Говорят, американцы однажды ещё в начале войны испытали шок, когда для каких-то переговоров с ними прибыли, как они решили по кожаным пальто, водители.
      
       Но возвращаюсь к нашей жизни в Тбилиси. Дом наш был одноэтажный, но с высоким цоколем, так что окна были относительно высоко от земли. Стены были оштукатурены и выкрашены когда-то в жёлтый цвет. В нем было шесть или восемь комнат, видимо, до революции он принадлежал какому-то торговцу средней руки. Теперь в нем жило четыре или пять семей, все мужчины работали на строительстве Руставского комбината. Наша семья занимала две комнаты.
       В доме, кроме нас с Додкой жило несколько ребят, большинство, наши сверстники. Старше нас был один - Том Воронин, отец его был офицером НКВД, работал в управлении лагерями. Руставский металлургический комбинат, как и другие крупные стройки советского периода, строился руками заключённых. Насколько я помню мы, ребята, жили своей компанией, особенно не общаясь с мальчишками из других дворов, но не помню и стычек с ними. Видимо, все было довольно мирно, раз не отложилось в памяти.
       При доме был двор, выходивший в переулок, но совсем небольшой. Росло в нем всего одно дерево - инжирное. Поэтому местом наших игр были, в основном, примыкающие к дому часть переулка и Сухумской улицы. На Воронцовскую улицу нам ходить не разрешалось, но кто следил за нами. Бабушка Варя гуляла, в основном, с Людой и Светой и ей было не до нас.
       К нам прибилась и жила у нас на правах общей собственности большая собака, может быть, это была кавказская овчарка или помесь кавказской овчарки. Несмотря на грозный вид, была она добродушным псом. Она принимала участие во всех наших играх и, по-моему, считала себя таким же полноправным членом нашего коллектива, как и любой из нас. Звали её, вернее, его, Джек.
       Как-то мы всей компанией играли во что-то на тротуаре на улице под открытыми окнами наших комнат, собака была с нами. По улице шли две девушки, увидев собаку, они остановились и спросили нас: "Ребята, а ваша собака нас не тронет?" Я придержал Джека за шиворот и сказал: "Идите, не бойтесь, я её держу". Они подошли к нам и, стоя под нашими окнами, стали о чем-то нас расспрашивать. В это время из распахнутого окна послышался громкий мамин голос. Она распекала за что-то то ли Додку, то ли Люду. Одна из девушек негромко что-то сказала другой, они рассмеялись и пошли дальше. Мне показалось, что они смеялись над мамой. Видимо, из-за этого смеха мне и запомнился тот эпизод. Потом, несколько лет спустя, я вспомнил этот случай.
      
       В Тбилиси все отличалось от того, к чему мы привыкли за последние годы. Рано утром нас будили крики: "Малако, малако, мацони". Это молочники предлагали свой товар. Каждый из них вёл на поводу ишачка, у которого через спину были перекинуты сумы с бидонами. Хозяйки выходили и покупали мацони - род простокваши, молоко: более жидкое - коровье, более жирное - буйволиное. Позже появлялись зеленщики, которые тоже во весь голос предлагали кинзу, петрушку, тархун, базилик, укроп и кучу всякой другой зелени, совершенно неизвестной нам, но без которой грузины не представляют своего обеденного стола, лобио - вид фасоли. Ещё толпы всяких торговцев ходили по улицам, громко предлагая свой товар: лаваш, мороженое, овощи, фрукты. Называли этих торговцев спекулянтами, было их множество. Популярный в то время лозунг: "Смерть немецким оккупантам" в мальчишеской среде звучал так: "Смерть немецким оккупантам и тбилисским спекулянтам".
       Но основные покупки делались на базаре. Самый большой базар был в старом тбилисском районе Субартало. Помню, когда трамвай подъезжал к нему, кондуктор объявлял: "Субартало, выйдешь в штанах - вернёшься без штанов". Базар - это был совершенно особый мир. Сотни продавцов, тысячи покупателей. Всё это множество людей приценивалось к товарам, торговалось, ругалось, просто разговаривало. В воздухе стоял сплошной гул. На прилавках горы фруктов, овощей, мясо, рыба, молоко, сыры. Вино в бутылках, вино на разлив из бурдюков. С рук продают трофейные часы, авторучки, зажигалки, папиросы, табак, махорку, патефоны, презервативы, стрептоцид - красный и белый. Красным дамы красят волосы в красно-рыжий цвет. Кроме того, если принимаешь его, как лекарство, моча становится пугающе-алого цвета. Продают одежду, обувь, посуду. А что полушёпотом предлагают купить смуглые красавцы-брюнеты, тут просто нет ограничений. Думаю, если б кто-то сказал, что ему нужен истребитель, и это бы их не смутило, был бы покупатель солидный. Ему бы ответили: "Генацвале, приходи завтра в это время, что-нибудь найдём". И действительно, нашли бы.
       Раненные из госпиталей, их в Тбилиси много, в пижамах, большинство на костылях. Раненых интересуют, в основном, махорка, папиросы и вино.
       И сотни карманников, мошенников, шулеров. То и дело, в толпе раздаются крики: "Украли, держи вора". Толпа бурлит, волнуется. Это только на руку карманникам. Милиции тогда в Тбилиси не было. Порядок обеспечивали армейские патрули. Это были молодые грузины, вооружённые десятизарядными винтовками системы Дегтярёва. Ходили они тройками, активно вмешиваясь во все инциденты с единственной целью: выманить с обеих конфликтующих сторон деньги. В народе называли их "кусочниками". Раненные их ненавидели, между ними и кусочниками вспыхивали временами жестокие драки. Рассказывали, что бывали случаи, когда раненные сбрасывали кусочников в Куру с Воронцовского моста. Особенно враждовали кусочники с раненными моряками из Центрального госпиталя Черноморского флота, который временно размещался тогда в Тбилиси. Матросы спуску кусочникам не давали.
      
       Я представляю историю появления кусочников в Тбилиси так. Летом 1942 года немцы вели успешное наступление на Кавказ. Они захватили даже Главный Кавказский хребет и их егеря подняли немецкий флаг над Эльбрусом. Первой целью их наступления был Баку, основной район добычи нефти в СССР. Второй целью, главной, выход к границе с Турцией. Тогда бы весь наш Кавказский фронт и Черноморский флот были бы обречены на уничтожение или плен, а Турция, в этом случае, могла вступить в войну на стороне оси Берлин - Рим - Токио, что осложнило бы положение союзников.
       Тогда-то, видимо, в Тбилиси было объявлено военное положение и обеспечение порядка в городе было возложено на комендантский полк или бригаду. Так как это была все же тыловая часть, в неё за деньги пристраивали своих сынков те, кто был побогаче. Патрулировать улицы в Тбилиси было безопаснее, чем воевать с немцами. Этим и объясняется ненависть раненных к кусочникам, молодым парням, укрывающимся в тылу. Да и в народе их не любили. Какие только истории о трусости и подлости кусочников не ходили среди мальчишек.
       Не знаю, насколько верна моя реконструкция, но помню, как радовались люди, когда осенью 1944 года по проспекту Руставели строем прошли колонны милиционеров, которых из России прислали на смену кусочникам. Случайно мы с папой и мамой оказались в это время в центре города, и я видел, как приветствовал милиционеров народ.
       Более тёплую встречу милиционеров я видел только 20 августа 1991 года у стен Белого дома в Москве, во время путча, когда на помощь защитникам прибыла школа милиции из Рязани. Я думаю, на всю жизнь запомнили курсанты, как они с автоматами в руках шли сквозь ликующую толпу, которая устроили им овацию. Женщины и девушки целовали их, мужчины стремились похлопать оп плечу. Это был, к сожалению, редкий случай, когда наш народ гордился своей милицией.
       В 1944 году милиционеров женщины целовать не рвались, но встречали их все очень тепло, потому что, кусочники, как теперь говорят, достали всех.
      
       На базаре однажды и с нами произошло небольшое приключение. Мы поехали туда с бабушкой Варей. Как всегда, было там многолюдно и шумно. Будучи уже знакомой с нравами тбилисского базара, бабушка завернула деньги в зелёный носовой платок и спрятала его куда-то очень далеко. Мы долго ходили по рядам, подыскивая то, что нам было нужно, по наиболее низкой цене. Наконец, и цена, и качество бабушку удовлетворили. Она достала свой заветный платочек и вдруг от толчка опрокинулась на прилавок, а платок, описав зелёную дугу, исчез в толпе. Выпрямившись, бабушка какое-то время с недоумением смотрела на свою пустую руку, а потом произнесла решительным тоном:
       - Аля, (так она меня называла) идём, я заметила, куда он побежал.
       Мы быстро пошли, пробираясь через толпу и вскоре действительно нагнали грузинского парня лет пятнадцати-шестнадцати, который шёл, уже не спеша, и на ходу разворачивал бабушкин платок, с интересом в него заглядывая. Бабушка коршуном налетела на него и с криком: "Отдай, это мой платок!", вырвала его из рук парня. Тот так растерялся, что бросился наутёк, а мы вернулись к продавцу, который с удивлением посмотрел на платок в бабушкиных руках. Мы купили все, что было нужно, и отправились домой. Дома бабушка протянула маме авоську с продуктами и с гордым видом сказала по-русски (обычно она разговаривала с мамой по-французски):
       - Оля, всего этого у нас могло не быть.
       И она очень подробно рассказала маме все, что произошло с нами. Потом все это с ещё более гордым видом было рассказано вернувшейся откуда-то бабушке Лиде (отношения между бабушками всегда были натянутыми), а вечером обо всем был проинформирован папа. Бабушка Варя на какое-то время стала героем дня.
       Где-то в это время произошло и первое моё знакомство с закавказской фауной, вернее, с отдельным ее представителем, причём, не самым лучшим. Мы играли во дворе, я случайно сдвинул небольшой камень и увидел под ним маленького жёлтого рака. Как обращаться с раками, я знал ещё с Куйбышева. Я аккуратно взял его за панцирь и закричал ребятам: "Смотрите, я кого поймал". Кто-то из ребят, лучше меня знакомый с местными представителями членистоногих, крикнул:
       - Бросай его скорее, это скорпион.
       Я недоумевал: "Какой скорпион, это же рак".
       - Бросай скорее, пока не ужалил.
       Это на меня подействовало, и я бросил на землю непонятного рака, ребята тут же раздавили его. После этого мне объяснили, кто такие скорпионы, как они жалят и что после этого бывает. Я взял его, как берут раков, за панцирь, чтобы он не мог достать меня клешнями. Скорпион же бьёт хвостом, на конце которого расположен шип, через него попадает в рану яд. Причём, если у рака хвост сгибается вниз, то у скорпиона - вверх. Так что у меня был вполне реальный шанс ознакомиться со скорпионом не только визуально и на ощупь, но и испытать воздействие на детский организм его яда. Укус скорпиона очень болезненный и долго не заживает. Весной укус в голову может быть даже смертельным. Конечно, укус в руку смертью мне не грозил, но и радости особой не доставил бы. Почему тот скорпион не ужалил меня, непонятно, скорее всего, его смутила бесцеремонность, с которой я с ним обошёлся. Он, видимо, привык к более почтительному отношению. Размышления на тему: "Бить или не бить" стоили ему жизни. Хотя, его раздавили бы в любом случае. Но тогда бы он, можно сказать, погиб бы в бою.
       Недалеко от нашего дома была церковь, мама с бабушкой Варей иногда ходили туда, бабушка Лида, ходила реже, папа совсем не ходил. Вообще-то, папа родился в 1905 году, три или четыре года проучился в кадетском корпусе, где Закон Божий был обязательным предметом, но насколько я его помню, верующим он не был. Хотя и воинствующим атеистом тоже. Мама позже рассказывала, что когда у него бывали какие-то проблемы на работе, он иногда говорил:
       - Олюшка (он произносил мамино имя с ударением на букву "ю"), сходи в церковь, поставь свечку.
       Иногда дома, когда он что-то говорил, что вызывало у мамы сомнение, он, в знак того, что это правда, крестился и произносил:
       -Вот тебе крест и святая икона.
       Видимо, это осталось у него с кадетских времён. Нас, детей, мама с бабушкой с собой в церковь обычно не брали. Но помню, как-то я пошёл с бабушкой Варей. В церкви мне не понравилось, было очень много народа, голова моя находилась чуть выше женских задов, которыми я был стиснут со всех сторон. Было жарко и душно, а потом ещё и резко запахло ладаном, что мне совсем не понравилось, о чем я и поведал бабушке, и сказал, что подожду её на улице. Потом, когда, бывало, мы с бабушкой ссорились, она ехидно напоминала мне, кто боится запаха ладана.
       В начале июня нас троих: Люду, Додку и меня родители решили отправить в лагерь. Вернее, в лагерь, расположенный в бывшем санатории "Дарьял", ехал я один, а Додка с Людой ехали с детским садом в городок Каджоры, расположенный в горах недалеко от Тбилиси. Кажется, раньше там была летняя резиденция грузинских царей. Мне же предстояло проехать около двухсот километров по Военно-Грузинской дороге, через Крестовый перевал, потом вдоль Терека через все Дарьяльское ущелье. Не помню, кто из нас уезжал раньше, но в один из июньских дней к нашему дому подъехал небольшой автобус, в котором уже сидели несколько ребят с родителями. Распрощавшись с бабушками, погрузился в него и я, не помню, с папой или с мамой, и мы поехали в Рустави, откуда уже всем лагерем должны были выехать в Дарьял. Сорок километров до Рустави я перенёс безболезненно и вскоре мы прибыли на сборный пункт, где уже стояла колонна из двух десятков "Студабеккеров", на которых мы и должны были продолжить путешествие по горам Кавказа, или, как его называют грузины, Кавкасиони.
       Мы нашли наш отряд, где я увидел несколько ребят, знакомых ещё по Каштаку, нас погрузили в машину, и путешествие началось. На полу кузова лежали матрасы, на которых мы комфортно расположились. Кузов был накрыт брезентовым тентом, но он был только как крыша, спереди и сзади брезента не было, и мы могли видеть дорогу и местность, по которой проезжали. Помню, мы ехали по Рустави мимо группы женщин-заключённых, которые работали на обочине. Мы махали им руками и кричали:
       - До свиданья, тёти, мы едем в лагерь.
       Они выпрямлялись, и кричал в ответ:
       - До свиданья, деточки, хорошо отдыхайте!
       Первые километров сорок - пятьдесят мы ехали по долине, солнце припекало, ветерок продувал, и все было замечательно. Мы проезжали селения, утопающие в зелени. Особое впечатление производили огромные деревья, усыпанные зелёными шариками с небольшими шипами - будущими грецкими орехами. Недалеко от дороги временами виднелась река, это была Арагви. Видно было, как бурлит ее вода, перекатываясь через камни. Шума воды за гулом моторов не было слышно, но, глядя на буруны, легко себе его представить.
       В одном из селений наша колонна остановилась у какой-то придорожной закусочной. Над мангалами поднимался синий дымок, очень вкусно пахло шашлыком. На одном из столов лежал бурдюк с вином, к нему сразу направились несколько мужчин, из сопровождавших нашу колонну. Нам же дали попить воды. Около одного из гигантских ореховых деревьев на цепи сидел небольшой медвежонок, мы сразу окружили его. Кто-то визжал, кто-то пищал, кто-то что-то кричал. Медвежонок испуганно жался к дереву. Подошёл один из грузин - работников закусочной, и сказал, чтобы мы уходили:
       -Нэ нада дразныт звэра.
       Пока мы стояли, мимо нас проходили колонны запылённых "Студабеккеров" с наглухо закрытыми брезентом кузовами. Эти машины на пароходах прибыли из далёкой Америки в Персидский залив. Там их выгрузили, и они уже своим ходом пересекли весь Иран, по Военно-Иранской дороге прибыли в Тбилиси и оттуда по Военно-Грузинской дороге шли на север - на фронт. Они шли мимо нас, одна колонна за другой.
       Кто-то из нас сорвал несколько зелёных орехов. Мы стали счищать с них толстый слой кожуры, наши руки тотчас окрасились в коричнево-зеленоватый цвет. Но ядра нас разочаровали: они были ещё в зачаточном состоянии, молочно-белые и неприятные на вкус. Но вот мы поехали дальше.
       Вскоре мы въехали в горы, и пошли бесконечные серпантины. Машина все время поворачивала то влево, то вправо и, похоже, мой мозжечок не успевал приспосабливаться к этой круговерти. Ребята с интересом рассматривали горы, отары овец, пастухов в бурках и огромных кавказских овчарок, не обращавших на машины ни малейшего внимания, а мне становилось все скучнее и скучнее. Я жестоко укачивался. В каждой машине ехало несколько женщин, это были вожатые, воспитательницы, поварихи и прочий персонал. Кроме того, в нашей машине ехал какой-то офицер, из работников строительства. Помню, это был полный пожилой мужчина, с круглой, как шар головой, в помятой военной форме. Был он то ли бухгалтер, то ли экономист. Даже я понимал, что, не смотря на форму, это глубоко штатский человек. Видимо, это было военное прикрытие нашей колонны.
       Увидев моё состояние, женщины и офицер-бухгалтер стали давать мне советы. Одни говорили, что надо сесть ближе к кабине, чтобы меня обдувало ветерком, и смотреть только вперёд. Другие рекомендовали лечь на матрас, закрыть глаза и попытаться заснуть. Я попробовал и то, и другое, но лучше не становилось. Рядом со мной постанывали ещё несколько таких же бедолаг.
       А дорога поднималась все выше и выше, становилось прохладно - мы поднимались на Крестовый перевал. Иногда я высовывал нос наружу. Было очень красиво. Ниже нас, по зигзагам дороги пылили колонны машин. Видно было очень далеко. Впереди к небу тянулись заснеженные пики вершин. Несколько раз мы видели разбитые, покорёженные "Студабеккеры": водитель не вписался в вираж дороги и машина сорвалась вниз. На нас, детей, это не производило впечатления, нам было просто интересно. Взрослые реагировали иначе, некоторые женщины крестились. Мы продолжаем подниматься, надсадно ревут моторы. Даже мощный "Студабеккер" с заметным трудом одолевает последние метры перевала.
       И вот мы наверху. Холодно, дует сильный ветер. Мы одели все тёплые вещи, которые были у нас. Наверху, на почти плоской площадке несколько домиков. Солдаты, которые служат здесь, ходят в полушубках, ушанках. Говорили, что им здесь год службы засчитывается за два. Не верится, что несколько часов тому назад мы радовались ветерку, который продувал наш кузов, потому что под брезентовым верхом было жарко. Где-то, чуть выше нас виднеется снег.
       Нашу колонну почему-то остановили, наш военный комендант пошёл разбираться. Нам разрешили выйти из машин. Справа видим большой крест. Поэтому перевал и носит название - Крестовый. Слева, недалеко от нас, площадка круто обрывается вниз. Небольшой каменный барьер, а за ним обрыв. Мы смотрим вниз с километровой высоты, как из самолёта. Видна извилистая лента Арагви, сверху она кажется тихой и спокойной. А вот и селение, где живёт на цепи несчастный медвежонок. Каким же маленьким кажется оно отсюда.
       Начинаем просто замерзать, ведь высота почти два с половиной километра. Но вот слышим:
       - Дети, дети, скорее по машинам.
       Нам предстоит долгий спуск вниз. Теперь мотор работает спокойно. Тут уже важнее не мотор, а тормоза. Внезапно к нам в кузов запрыгивает солдат в шинели, в ушанке. Наш офицер кричит ему:
       - Сюда нельзя, здесь дети.
       - Да мне недалеко, всего несколько километров.
       - Тебе сказали, нельзя, вылезай из машины.
       - Пошёл ты, и солдат прибавил уже знакомое нам слово из трёх букв.
       - Как ты разговариваешь с офицером!
       - Офицеры на фронте, а ты тыловая крыса.
       Тут уже на мат перешёл наш Аника-воин, но солдат привалился спиной к заднему борту, поднял воротник шинели и закрыл глаза. Побурчав немного, угомонился и наш доблестный защитник. Вскоре солдат встал и со словами:
       - Вот видишь, а ты боялась, ловко выпрыгнул на ходу из машины.
       Наш вояка снова вскипел:
       - Его счастье, что он выскочил, а то внизу я бы сдал его коменданту, там бы научили, как с офицерами разговаривать. - Но его никто не слушал, в мальчишеских глазах он "потерял лицо".
       Дорога спускалась все ниже, становилось теплее. Скоро мы снова ехали вдоль бурной реки. Но теперь это был Терек. Слева виднелась снежная шапка высокой горы, нам сказали:
       - Смотрите, это Казбек.
       Хотя мы и насмотрелись за эти часы на горы, Казбек произвёл на нас впечатление. Снег на его вершине, на фоне голубого неба, казался ослепительно белым с темно-синими тенями расщелин.
       Терек все глубже зарывался в горы. Теперь он, нельзя сказать протекал, нёсся по дну глубокого ущелья, отвесные стены которого поднимались на сотни метров вверх. Вода бурлила, разбиваясь об огромные валуны. Небольшие камни она несла, как щепки. Мощь, ярость Терека завораживала. К нему не подходило слово река, это было что-то другое, реки такими не бывают. Дорога была прорублена в скалах на высоте нескольких метров над водой. Временами она переходила то на одну, то на другую сторону реки.
      
       Всего пару лет тому назад Военно-Грузинскую дорогу пытались захватить немцы. Тогда бы они отрезали Закавказье от остальной территории страны. Вдоль дороги виднелись доты, (долговременные огневые точки), иногда вырубленные прямо в скалах. В одном месте посреди реки лежал огромный камень, внутри он был выдолблен и в нем тоже был устроен дот. Даже на нас произвела впечатление проделанная работа. Амбразура его грозно смотрела на дорогу. Не просто было бы уничтожить его немцам, выйди они на Военно-Грузинскую дорогу.
      
       А вот и знаменитая скала "Пронеси, Господи". Дорога входит как бы в полутоннель: скала слева, скала сверху, а справа обрыв к Тереку. Над головой сотни, если не тысячи тонн гранита, как бы парящие в воздухе. Невольно по спине пробегают мурашки, когда въезжаешь под этот свод. Но вот снова над нами синее небо, снова мы слышим рёв Терека, который заглушает шум моторов "Студеров". А ведь под скалой мы его не слышали. Отключаешься от всего, одна только мысль: "Пронеси, Господи". Мне доводилось несколько раз проезжать под этой скалой, а когда возвращался последний раз из Дарьяла в августе 1945 года, её уже не было. Взорвали, посчитав слишком опасной.
       А впереди нас ждёт новый сюрприз: слева, далеко наверху, на скале виднеются развалины. Это - замок легендарной царицы Тамары, жившей почти тысячу лет тому назад. Жила она одна, царя при ней не было, и временами ей приходилось приглашать к себе на ночлег одиноких путников, устало бредущих по Дарьяльскому ущелью. Желательно было, чтобы путник был помоложе. Его радушно встречали, вели в баню, потом царица угощала его, чем Бог послал, после чего они удалялись в царицины покои. А утром, так и не отдохнувшего путника слуги царицы сбрасывали со скалы прямо в Терек. Скорее всего, слуги были немыми, а, может быть, они сами демонстративно отрезали себе языки, чтобы невзначай не угодить в Терек вслед за жертвой Тамары. Они же видели, как бережно относится она к собственной репутации. Так как в те далёкие годы в Грузии не было своей Джессики (актриса Энджела Лэндсберри), из американского телесериала "Она написала убийство", (которым нас уже третий год достаёт четвёртый канал), то никому не приходило в голову расследовать, чьё же это тело несёт к морю Каспию буйный Терек, и как этот несчастный туда угодил.
       До Орджоникидзе (он же Владикавказ, он же Дзауджикау) остаётся около восьми километров. Наша колонна сворачивает с Военно-Грузинской дороги направо. Проезжаем ещё несколько километров по горному серпантину и, наконец, мы приехали. Машины останавливаются около большого трёхэтажного дома, расположенного на склоне горы. Это и есть бывший санаторий "Дарьял", а теперь наш пионерский лагерь. Два крыла здания выкрашены в светло-жёлтый цвет. Средняя часть, выступающая полукругом, полностью, от первого до третьего этажа застеклена. Входишь внутрь, попадаешь в огромный холл с полом, покрытым серым мрамором. Потолок его - третий этаж дома. По обеим сторонам холла белые мраморные лестницы ведут на второй этаж. Поскольку дом расположен на склоне горы, трёхэтажный он с фасада, задняя часть его двухэтажная. Даже здесь слышно, как внизу, у подножья горы шумит река Армхи.
       Местность очаровательная. Горы на нашем берегу Армхи покрыты густым лесом. За рекой поднимается огромная гора. Она тянется вдоль реки на несколько километров, деревьев на ней нет. Она довольно высокая, но вершина её срезана и плоское плато протянулось более, чем на километр. У неё и название соответствующее - Столовая гора. Края плато сначала круто обрываются вниз, ещё более делая гору похожей на гигантский стол или комод. Дальше склон ее, обращённый к нам, полого спускается к реке. На склоне Столовой горы видны несколько аулов. Светлеют сакли, видны высокие ингушские родовые башни. Но самих ингушей здесь нет. Их, как и чеченцев, выселили в феврале этого года в Сибирь, Казахстан, Среднюю Азию, а опустевшие аулы заселили грузинами. Часть ингушей-мужчин ушла с оружием в горы. Их разыскивают и воюют с ними отряды внутренних войск. Недалеко от нас, ближе к реке, расположена застава. Мы часто видим группы солдат с автоматами. Видимо, на них, в числе других, возложена и задача по охране нашего лагеря. Среди мальчишек ходят рассказы, что солдаты ночами (почему ночами?) выезжают на операции, что воюют с ингушами, что несут потери. Что правда, что вымысел в этих рассказах, я сейчас не знаю.
       Недалеко от нас находится "дача Баталова". Баталов - это не наш современник, знаменитый актёр Алексей Баталов, а его дядя, Николай Баталов, один из ведущих актёров старого МХАТа. Особенно широко он стал известен по советскому культовому фильму начала 30-х годов "Путёвка в жизнь", где он сыграл одну из главных ролей. Он болел туберкулёзом, и врачи рекомендовали ему Кавказ. Правительство то ли построило для него, как мы теперь называем, коттедж, здесь, в самом сердце Кавказа, то ли передали особняк, который построил здесь для себя какой-то богач ещё до революции. Последнее кажется мне более вероятным. Дом был хорош. Такой коттедж и сейчас не стыдно было бы иметь какому-нибудь "новому русскому" на Рублевском шоссе. Он был двухэтажный, красивый по архитектуре, с очень толстыми стенами, выкрашенными в светло-голубой цвет. Он тоже стоял на склоне горы и с фасада его открывался замечательный вид не только на Столовую гору, но и на дорогу, которая ведёт к "Дарьялу" из Дарьяльского ущелья и, насколько я помню, на виднеющиеся вдали скалы Дарьяльского ущелья. К сожалению, к тому времени дом был уже разграблен. Двери и окна были выбиты, мебели не осталось никакой. На стенах какие-то надписи карандашом, непристойные рисунки. Кто это сделал, то ли ингуши, которые жили раньше в этих краях, то ли солдаты, которые этих ингушей выселяли, то ли грузины, которые въехали в опустевшие аулы ингушей.
       От нашего "Дарьяла" к дача Баталова вела довольно широкая пешеходная дорожка, по обеим сторонам которой густо росли кусты фундука. Дача была на одном уровне с нашим санаторием, дорожка шла строго горизонтально. Нам не разрешалось ходить на дачу Баталова, но мы периодически удирали туда из лагеря, играли, бегали по пустым комнатам. Дом умирал, мы это чувствовали, и нам было жалко его. Сейчас, наверное, от него не осталось и следа.
       Места кругом были благодатные. Леса во многом состояли из диких яблонь, груш, алычи. Многие груши были огромные, иную даже взрослый человек не смог бы охватить. Прогалины густо зарастали малиной. Очень много было фундука, хотя к тому времени он был ещё незрелым.
       Естественно, что мы, как и положено мальчишкам, смывались из лагеря и совершали походы за малиной и алычой, которые к этому времени уже поспели. Ели и кислые яблоки, и вяжущие рот груши, от которых иногда прихватывало живот. Как-то ребята прибежали из малинника и рассказали, что они пришли туда и вдруг услышали, как урчит и покряхтывает, поедая ягоды, медведь. Я с ними тогда не был, но говорили, что медведи в тех местах встречались.
       Несколько грузин из близлежащих аулов работали в нашем лагере. Помню, они говорили, что им здесь не нравится, что переселяли их в опустевшие ингушские аулы в приказном порядке, не интересуясь, согласны они, или нет. Они же, как было видно из их слов, были совершенно не согласны. Но, напоминаю, все это было в июне 1944 года, они понимали, что начни они выражать своё несогласие властям, запросто могли бы вместо Дарьяла загреметь в Сибирь вслед за чеченцами и ингушами. Все-таки, грузины, в основном, земледельцы, а какое земледелие может быть на высоте около двух километров. Во всяком случае, я не помню, чтобы мы видели там сады или огороды. В тех краях основное занятие населения - овцеводство. Летом там было хорошо - много солнца, но не жарко, в отличие от знойного Тбилиси, все же сказывалась высота. Но представляю, как скучно было там зимой, когда все завалено снегами и жизнь людей в это время мало отличалась от той, которую вели люди в этих горах и сто, и тысячу лет тому назад.
       Первая смена пролетела незаметно, и я снова вернулся на Сухумскую. Очень рад был увидеть всех снова, ведь я первый раз в жизни отлучился из дома на такой долгий срок. Не увидел я только папу. Он работал в Рустави, и каждый день вместе с несколькими сотрудниками ездил на работу из Тбилиси на машине. Когда я был в Дарьяле, их машина попала в аварию, и папа с переломом руки и сотрясением мозга лежал в больнице. Папа потом рассказывал, что в больнице, определив у него перелом руки, сразу наложили гипс, забыв побрить руку, а когда пришло время снимать, его сдирали с руки вместе с волосами. Ощущение, как говорил папа, было не из приятных.
       Насколько я понимаю, пребывание в лагере несколько расширило мой кругозор. Помню, как вечером после приезда, я, рассказывая маме и бабушкам о лагере, задал им популярную у нас там загадку:
       - Угадайте, что такое: между ног болтается, на Х называется, как увидит П, поднимается.
       Мама как-то стушевалась, а бабушка Варя не преминула сухо заметить, что раньше дети подобных загадок родителям не задавали. Бабушка Лида только посмеивалась. Видя, что и они загадку не разгадали, я торжествующе закричал:
       - Нет, это совсем не то, что вы подумали, это хобот у слона. Он у него болтается между ног, а когда слон видит пищу, хобот поднимается.
       И я засмеялся довольный, но ответного смеха не последовало. Меня сухо попросили рассказывать о лагере дальше, но без подобных загадок. Я продолжил рассказ, но уже без энтузиазма. Я не понимал, почему загадка, которая в нашей среде всегда вызывала громкий смех, почему-то явно не понравилась ни маме, ни бабушкам.
       А через несколько дней я снова отправился в Дарьял, теперь уже на вторую смену. В этот раз ехал я не один, с Додкой и Людой. В лагере мы оказались, естественно, в разных отрядах, а Люда вообще, в малышовой группе, ведь ей было всего четыре года, но виделись мы ежедневно.
       Столовая в лагере размещалась, видимо, в бывшем актовом зале, потому что часть ее занимала сцена. На сцене также стояли столы, за ними сидел малыши. Когда их заводили в столовую, Люда, прежде чем начать есть, всегда разыскивала глазами Додку и меня, и только убедившись, что с нами все в порядке и помахав нам рукой, приступала к трапезе. Вскоре с Людиной группой произошло ЧП, которое переполошило весь лагерь. Они с воспитательницей отошли куда-то недалеко в лес, и вдруг к ним вышла группа бородатых вооружённых мужчин. Это оказались ингушские партизаны. Они подошли к воспитательнице и сказали, чтобы она с детьми убиралась отсюда, и объяснили, как ей крупно повезло, что с ней маленькие дети. Потому что, если бы она была одна, они убили бы ее, а так, если её убить, дети могут не найти дорогу к лагерю и заблудиться. С детьми они не воюют. Дважды объяснять это воспитательнице не потребовалось, и она, и дети опрометью бросились бежать к лагерю. Конечно, после этого ещё строже стали следить, чтобы никто из лагеря не отлучался. Да мы и сами первое время боялись даже из здания выходить, но прошло несколько дней и снова стали бегать и на дачу Баталова, и за малиной и алычой.
       Но все-таки, нужно отдать должное благородству ингушей. Ведь их семьи были высланы неизвестно куда, они не знали ничего о судьбах своих близких, и все же не стали мстить детям. Позже, в начале девяностых годов мы из газетных статей узнали, что в результате депортации погибла почти половина чеченских и ингушских стариков и детей, что некоторое время спустя после завершения выселения, один из отрядов НКВД наткнулся на чеченский аул, о котором власти ничего не знали, да и самим жителям его ничего не было известно о депортации. Связались по рации с командованием - как быть, и получили приказ: согнать всех жителей в овин, а овин сжечь, что и было выполнено. Тех, кто выскакивал из пламени, расстреливали из автоматов. Один из офицеров отряда, был настолько потрясён происходящим, что застрелился. Не знаю, было ли известно что-нибудь об этом тем ингушам.
      
       Я подумал сейчас, что у читающего эти заметки может сложиться впечатление, что я всю жизнь знал о преступлениях коммунистов и люто ненавидел советскую власть. Столько я привожу здесь примеров бесчеловечности этого режима. Нет, я рос обыкновенным советским мальчишкой сороковых - пятидесятых годов. В десять лет вступил в пионеры, в четырнадцать - в комсомол, и очень гордился своим комсомольским билетом. Даже сейчас помню его номер: 35423380. В конце 1960 года, работая секретарём комитета комсомола Эстонской Рыбопромысловой Экспедиционной Базы, комсомольская организация которой имела права райкома, я стал кандидатом в члены КПСС. Весь этот путь казался мне вполне естественным, хотя я и знал, конечно, что предки мои были дворянами, что сам я родился вместо Ленинграда в Уфе, где родители находились в ссылке за то, что мой дед был генералом царской армии. Пионер - комсомолец - член партии, я считал, что это естественный путь для каждого советского человека. А именно советским человеком я себя тогда ощущал. Я был убеждён, что войну мы выиграли только потому, что во главе нашей страны стоял гениальный вождь товарищ Сталин, который был не чета придурковатому, истеричному Гитлеру, каким его показывали в наших фильмах о войне. Тогда широко был распространён лозунг "Сталин - это Ленин сегодня". И я был убеждён, что это так и есть. Кстати, я и теперь считаю, что так оно и было, но уже в том смысле, что оба они были одними из величайших преступников не только в истории России, но и всего человечества. И действительно, один продолжил дело другого. В школе нам внушали, что мы самые счастливые дети на свете, что нигде в мире государство так не заботится о подрастающем поколении, как "в нашей юной, прекрасной стране". И все это благодаря тому, что мы смело шагаем к коммунизму под мудрым водительством товарища Сталина.
       В школах на праздники 7 ноября и 1 мая обязательно устраивали концерты художественной самодеятельности, непременным атрибутом которых была пирамида. Участвовало в ней человек десять - двадцать. Самые сильные ребята образовывали первый ярус пирамиды. На плечи им вставали более мелкие, а им на плечи поднимали малыша. Остальные обрамляли пирамиду "мостиками", "стойками" и "берёзками". Самый верхний малыш поднимал руку в пионерском салюте и скороговоркой произносил: "Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство", после чего пирамида, которая к этому времени уже начинала покачиваться, рушилась окончательно. Ребята нижнего яруса подхватывали малыша, не давая ему грохнуться с высоты около трёх метров. А если малыш, после того, как его ставили на пол, делал "кувырок через зад", как это называлось на уроках физкультуры, и, выпрямившись, снова отдавал салют, это считалось экстра-классом.
       Когда умер Сталин, я воспринял это не только как трагедию всей страны, но и как свою личную невосполнимую утрату. Я побежал будить Додку и срывающимся голосом сообщил ему:
       - Сталин умер!
       На что Додка ответил мне сквозь сон:
       - Ну и хрен с ним.
       Его ответ потряс меня почти так же, как и смерть горячо любимого вождя. Я закричал:
       - Что ты говоришь!
       И чуть было не полез в драку с ним.
       Много лет спустя, во время наших политизированных застолий на кухне, когда я начинал в очередной раз изобличать "вождя всех времён и народов", Додка ехидно говорил мне:
       - А помнишь, как ты чуть не дал мне по морде за мою реакцию на смерть Сталина? Мне оставалось только смущённо ссылаться на свою политическую незрелость в те годы, а также на одурманивающее действие советской пропаганды на неокрепшую психику подростка.
       Конечно, большую роль в начале некоторого "прояснения в мозгу" сыграл ХХ съезд партии и "Закрытое письмо ЦК КПСС" о разоблачении культа личности, которое зачитывали на собраниях трудовых коллективов. Изменилось не только отношение к Сталину, но появились какие-то сомнения в идеальности всей партии.
       Поэтому, когда я стал разводиться со своей первой женой и мне на парткоме поставили условие: "Если разводишься, мы исключим тебя из кандидатов в члены КПСС", я подумал и сказал, что все равно буду разводиться. И хотя мне и говорили, что я ломаю себе всю жизнь, я уже не относился к партии так трепетно, как в ту пору, когда был пионером и комсомольцем. Конечно, исключение перенёс тяжело, но не смертельно.
       В дальнейшем большую роль в прочистке моих мозгов от идеологического мусора сыграл Саша Бутурлин. Он уже в конце шестидесятых годов начал мне популярно объяснять, что коммунистический режим - преступный режим.
      
       Но возвращаюсь в наш лагерь. Вскоре в Дарьял приехала группа женщин с маленькими детьми. Они собрались в вестибюле, мы с ребятами пошли туда и вдруг я увидел маму со Светой на руках. Свете было тогда около полутора лет. А через несколько дней приехал к нам и папа, после больницы его отправили в Дарьял долечиваться. Неожиданно там собралась вся наша семья, кроме бабушек. Папа с мамой и Светой поселились в отдельной комнате, мы с Додкой и Людой часто бывали у них. Конечно, жить нам в лагере стало веселее.
      
       Неожиданно заболел Додка. Его положили в лагерный изолятор, состояние его было тяжёлым. В конце концов, врачи поставили диагноз - дифтерит, причём, в тяжёлой форме. Бедного Додку перевезли в детскую инфекционную больницу во Владикавказ. Мама не знала, что делать. Ей хотелось быть рядом с Додкой, но на руках у неё была Света, с которой бы её в инфекционную больницу ни в коем случае не пустили. Она нашла выход - стала ходить к Додке на ночь, уложив Свету. Иногда Света оставалась на попечении папы и днём.
       До Владикавказа было двенадцать километров: четыре от нашего лагеря до Военно-Грузинской дороги и восемь по Военно-Грузинской дороге. В основном она проходила этот путь пешком, иногда ей удавалось проехать часть пути на попутной машине или подводе. Была опасность встречи с ингушами, но, слава Богу, обошлось, хотя всякие приключения бывали.
       Однажды ее подвозил на арбе пожилой осетин. Ночами уже становилось прохладно, и мама брала с собой пальто. Она прикорнула в арбе, укрывшись своим пальто. Проснувшись через какое-то время, она увидела, что пальто исчезло, видимо, оно соскользнуло с неё и осталось лежать на дороге. Надо сказать, что во время войны это была большая ценность. Расстроенная, она сказала о потере возчику. Тот принял близко к сердцу мамину утрату и, ни слова не говоря, повернул арбу обратно. На слова мамы, что наверняка кто-нибудь уже подобрал пальто, он ответил, что если его нашёл кто-то из местных, оно не пропадёт. И действительно, спустя некоторое время они увидели движущуюся навстречу им арбу, над которой на палке развевалось мамино пальто. Мама была поражена, а оба осетина отнеслись к этому, как к самому собой разумеющемуся.
       Папа был против этих походов, они даже ссорились, но ничего поделать с мамой он не мог. Ночь за ночью она ходила к Додке, проходя туда и обратно двадцать четыре километра, одна, в глухих горах. Было ей тогда двадцать семь лет.
       Кончилась наша смена в лагере, мы возвращались в Тбилиси. Я ехал в одной машине с папой и Светой, Люда ехала со своей группой, а мама перебралась во Владикавказ к Додке. С папой дорога показалась короче. Так же мы смотрели с Крестовой горы вниз на Арагви. Потом останавливались у нарзанного источника, попили бьющей из камней ледяной минеральной воды, умылись ею. После этого я как-то перестал укачиваться и в Тбилиси приехал в отличном настроении.
       Дома нас очень тепло встретили бабушки, которые из писем уже знали, что произошло с Додкой. Состояние его было тяжёлым, одно время врачи сомневались, что он выкарабкается. Там был профессор Сарап, который много сделал для Додки. Дети называли его Царап, или Цап-Царап. Относился этот Царап к Додке очень хорошо, но и он однажды сказал маме, что сделать для Додки ничего больше не может, что жить Додка, наверное, будет, но ходить не будет и скорее всего, на всю жизнь останется инвалидом. Предложил отправить его в больницу для "хроников", как он сказал маме. Услышав это, мама взяла Додку в охапку и понесла на вокзал, везти домой. Но поезда на Тбилиси ходили тогда нерегулярно и маме сказали, что на ближайшие дни ничего не предвидится. Он пошла на Военно-Грузинскую дорогу, колоны шли, но никто их с Додкой не брал. На отчаянную мамину жестикуляцию водители только разводили руками, мол, не положено.
       Мама снова пошла на вокзал, на Тбилиси шёл эшелон с моряками, но гражданских им брать было запрещено. Наконец, видя отчаяние мамы, ее пустили в какой-то вагон. Моряки очень тепло отнеслись к Додке, угощали его и маму фруктами и все время утешали:
       - Не расстраивайтесь, мамаша, выздоровеет ваш сынишка, ещё матросом будет. - Как в воду смотрели моряки.
       Осенью 1957 года Додку призвали на флот. Медкомиссия признала его годным на атомные лодки, но зарубил стоматолог: в детстве Додка упал и у него отломился кусочек переднего зуба. В те годы отбор на лодки был очень строгим. Додка отслужил четыре с половиной года на Северном флоте на противолодочном эсминце "Скромный". А вылечили Додку виноградом, благо его в Тбилиси хватало. С утра выносили Додку на стульчике во двор, ставили перед ним столик, а на него - блюдо с виноградом. И так изо дня в день. Додка общался с нами, не забывая отправлять в рот одну ягоду за другой. Через месяц он начал ходить, а спустя полгода все и забыли, что он когда-то болел.
      
       Вскоре после моего возвращения из лагеря кто-то из наших ребят предложил мне:
       - Пойдём сегодня вечером на Воронцовскую, посмотрим на пленных немцев. Я не понял:
       - Каких немцев, откуда они здесь?
       - Да уже больше месяца по Воронцовской водят пленных немцев. Утром на работу, вечером с работы. Пойдёшь?
       - Пойду.
       Хоть и шёл уже четвёртый год войны, мне ни разу не доводилось видеть пленных немцев. Образ немца складывался у меня по нашим фильмам, по передачам по радио, по детским книжкам о войне. Это должен был быть палач и убийца. Он бьёт по лицу стариков, стреляет в женщин и детей. У него зверское выражение лица, он говорит по-русски, коверкая слова. В основном это "матка, курка, яйки, хлеб, млеко". Он очень любит воровать кур и панически боится наших красноармейцев. При виде их, он сразу становится маленьким, словно из него выпустили воздух, и тут же резво бросается наутёк. Когда же наш боец догоняет его и хватает за шиворот, он падает на колени, поднимает вверх дрожащие руки и кричит: "Сталин гуд, Гитлер капут". Конечно, это было карикатурное изображение немцев и мы, отчасти, это понимали.
       Но немцы мучили и повесили Зою Космодемьянскую, я это видел в кино, когда недавно мы с мамой и папой ходили смотреть новый фильм "Зоя". Они пытали и сбросили живьём в шахту подпольщиков из "Молодой гвардии". Наконец, у некоторых моих товарищей отцы погибли на войне - их убили немцы. Я их скоро увижу, этих немцев, они узнают, как мы их ненавидим. С нетерпением ждал я вечера. Несколько раз я говорил своему товарищу:
       - Ну, что, пойдём?
       - Погоди, ещё рано.
       И вот мы на Воронцовской. На ней, как всегда, много народа. Мы ждём. Впереди на мостовой, около самого тротуара я вижу небольшую колонну. С винтовой на перевес шагает наш солдат. За ним по трое в ряд идут люди в знакомой мне по фильмам ненавистной форме. Они идут походкой усталых мужчин, не глядя по сторонам. Некоторые переговариваются между собой, другие молчат, думая о чем-то своём. Все как-то буднично и просто. Большинство прохожих не обращает на них внимания, уже привыкли, некоторые, как и мы, останавливаются и смотрят. Я разочарован. Я не вижу подлых врагов. Идут с работы обычные люди, у них обычные лица. Я думал, что буду кричать им: "Фашисты, палачи, сволочи". А вместо этого стою и не произношу ни слова. Колонна прошла, за ними ещё один наш боец с винтовкой.
       Я спрашиваю:
       - А почему их так мало народа охраняет, ведь это же фашисты, они могут убежать, сделать что угодно?
       - А куда они побегут, до фронта уже тысяча километров, - отвечает мой более опытный в немецких вопросах товарищ.
       Действительно, в этой форме и зная по-русски только "яйки, млеко", далеко не убежишь. Нам не приходит в голову, что вряд ли они побежали, если бы и была такая возможность. Войны они уже хлебнули, а в августе 1944 года только самому тупому не было ясно, к чему идёт дело. И уж если вышел живым из этой мясорубки и попал в плен, нечего и дёргаться.
      
       Наступило 1 сентября, я пошёл во второй класс тбилисской школы, кажется, номер шесть, которая располагалась недалеко от нас. Ходил я туда без энтузиазма - я был новеньким в классе, ребята год уже проучились вместе и мне было непросто входить в сложившийся коллектив. Кроме того, в нашем классе, хоть преподавание и велось на русском языке, было много грузин, они держались кучно и я, попробовав общаться с ними, почувствовал себя чужим.
      
       Непростые отношения были у меня с Томом Ворониным. Он был старше меня года на три-четыре и, естественно, сильнее. Как-то мы о чем-то заспорили с ним и он, не прибегая к силе аргументов, просто врезал мне пару раз. Когда я попытался дать ему сдачи, он добавил. Отношения, как это часто бывает в мальчишеских компаниях, определились. Я понял, что мне с ним не справиться и старался держаться от него в стороне, а он особенно не злоупотреблял своим превосходством в силе, но иногда мне все же перепадало.
       Однажды в нашем переулке зазвучала траурная музыка. В одном из домов умерла пожилая женщина и ее хоронили. Грузины народ темпераментный, и горе, и радость они переживают бурно. Мы услышали громкий плач, вопли и стенания женщин и пошли смотреть. Мужчины со слезами на глазах, женщины в чёрном, бурно выражающие своё горе, сопровождали гроб. Душераздирающие мелодии играл оркестр. Множество зевак из соседних домов и толпа мальчишек, с интересом наблюдали за происходящим. Во время этого события у нас произошла какая-то стычка с Томом, и он довольно сильно мне врезал, так, что потекли слезы. Кто-то из знакомых ребят из соседних домов, увидев меня, спросил у ребят:
       - А чего Олег плачет?
       Том с усмешечкой ответил:
       - Ему жалко тётю, которая умерла, вот он и плачет.
       Я снова полез на него и снова получил. Тогда я побежал во двор, чтобы там выреветься в углу. В этот момент во двор вышел папа и, увидев меня в слезах, спросил:
       - Что с тобой?
       Я рассказал ему.
       - А почему ты не дал Тому сдачи?
       - Я пробовал, но он сильнее меня, только хуже получается.
       - А где он сейчас?
       - По переулку идёт домой.
       Папа вышел, подошёл к Тому, дал ему пару затрещин и сказал, что если он ещё хоть раз тронет меня, будет снова иметь дело с ним. Теперь уже в слезах побежал домой Том. Вечером его отец пришёл объясняться к папе. Папа ответил ему примерно так: Том считает, что он может бить Олега, потому что он сильнее его, ну а я тогда буду бить Тома, потому что я сильнее его. Если есть ко мне какие-нибудь претензии, пожалуйста, давайте разберёмся. Папа в молодости занимался боксом и к возможностям разборки относился довольно спокойно. Не знаю, известно ли было Томкиному отцу-энкаведисту из каких-то своих источников боксёрское прошлое папы, или он просто не решился на разборку, но он сказал примирительным тоном, что раз дело обстояло так, он запретит Тому трогать меня. Хотя, я думаю, что после папиного предупреждения не словами, а действиями, Том ко мне и так больше не полез бы. Во всяком случае, с тех пор у нас ним установился вооружённый нейтралитет. Порой чувствовалось, что ему очень хочется дать мне, но он побаивался, я же старался не нарываться. А папа провел со мной несколько тренировок по боксу, чтобы повысить мою обороноспособность.
       Надо сказать, что у мальчишек не принято, чтобы ребята, которые старше на несколько лет, начинали на более мелких демонстрировать свою силу. Тут ведь и так всё ясно. Обычно иерархия в мальчишеской стае устанавливается с помощью кулаков между одногодками. Если бы среди нас были ребята старше Томки, они бы поставили его на место. Но в нашей компании двенадцатилетний Том был старшим.
       Как-то раз, только я пришёл из школы, слышу, под окнами кричат:
       - Олег, выходи скорее. Я вышел:
       - Что такое?
       - На Воронцовской мальчишку грузина задавил трамвай, пойдём, посмотрим.
       Мы поспешили на Воронцовскую. Оказывается, мальчишка в трамвае сдёрнул с головы у женщины косынку, соскочил на ходу и попал под колеса второго вагона. Надо сказать, что ребята даже и моего возраста, и старше, особенно грузины, часто промышляли в трамваях. Выхватывали у женщин сумочки или срывали косынки, соскакивали на ходу и скрывались в хорошо знакомых им переулках и проходных дворах.
       Мы подошли, на Воронцовской стояли трамваи, около второго вагона переднего трамвая лежал плотный мальчишка чуть старше меня. Он был, как распилен пополам, виднелись синеватые внутренности. А лицо было спокойным, он смотрел в небо широко раскрытыми глазами, обрамлёнными густыми черными ресницами. Пухлый кулак сжимал голубую шёлковую косынку. Кругом было довольно много народа. Кто-то из его товарищей давал пояснения: мать мальчишки на работе, она ещё ничего не знает, отец погиб на фронте. Мы молча смотрели.
       Я вспомнил, как недавно ребята обучали меня прыгать на ходу с трамвая. Сначала я прошёл, так сказать, теоретический курс, мне объяснили, что: прыгать надо только по ходу трамвая, выпрыгнешь и сразу же беги вперёд. После этого пошли на практические занятия. Мы сели в трамвай и поехали. Кода трамвай стал притормаживать перед остановкой, мне сказали:
       - Прыгай.
       Я прыгнул и, как учили, попытался бежать, но земля вдруг опрокинулась на меня, и я ощутил себя стоящим на четвереньках на мостовой, а мимо меня проехал второй вагон. Глядя на мальчишку, я вспомнил этот эпизод. Неужели и я мог бы лежать так же, окружённый людьми, безучастно глядя в небо? И для меня ничего бы уже не было: ни этого солнца, ни домов, ни папы с мамой. Где-то между лопаток пробежал холодок, но я тут же успокоил себя, нет, со мной такое никак не могло бы случиться. Домой мы возвращались молча.
       Как я уже говорил, в середине сентября приехали мама с Додкой. Додка был бледным, не ходил, но сразу стал рассказывать мне, как они с мамой ехали в военном поезде. В одном вагоне с ними ехали моряки, и какие эти моряки весёлые, как они шутили с Додкой и как они угощали его и маму яблоками и дынями. Я позавидовал Додке, что он так близко общался с моряками. Их в Тбилиси очень уважали. Раненые матросы из госпиталя не давали спуска кусочникам и вызывали восхищение у мальчишек.
      
       В 1944 году в Тбилиси открылось первое в Советском Союзе Нахимовское училище. Мы с ребятами иногда удирали в центр города и с завистью смотрели на наших сверстников, одетых в шикарную морскую форму, которых строем приводили иногда в парк. Нахимовцы играли в какие-то неведомые нам игры, бегали по парку и за спинами у них развевались ленты бескозырок. Они лихо козыряли проходившим мимо офицерам. У некоторых нахимовцев на суконках были медали, эти были постарше нас. В этот момент мы испытывали примерно такие же чувства, как гадкий серый утёнок из знаменитой сказки Андерсена, когда он смотрел на прекрасных белых лебедей. Нам казалось, что ничего в мире не может быть лучше, чем быть одним из этих ребят, одетых в настоящую матросскую форму с буквой "Н" на настоящих погонах. Мы не думали о том, что многие из них потеряли на войне отцов, у многих не было и матерей, что прежде, чем попасть в Нахимовское училище, им довелось хлебнуть горя, что растут они без родительской ласки, в условиях казармы. Хотя, конечно, воспитатели помнили, что перед ними мальчишки, и, конечно, их не гоняли так, как гоняли взрослых курсантов в годы войны. Об этом позже рассказывали нам в мореходном училище наши офицеры.
       Тбилиси не был бы Тбилиси, если бы некоторые грузины, не имеющие никакого отношения к флоту, всеми правдами и неправдами не пристраивали бы в престижное тогда училище своих отпрысков. Ребята иногда показывали нам на кого-то из нахимовцев:
       - Смотрите, это Гоги, он у нас в школе учился, его отец в Нахимовское устроил, много денег заплатил.
       Гоги проходил мимо нас в бескозырке с надписью на ленте "Нахимовское училище", не узнавая своих бывших дружков. Но нужно сказать, что такие ребята в нахимовском обычно не задерживались. Они были маменькиными сынками, режим и дисциплина военного училища их не устраивали. Попав в училище, они на собственной шкуре начинали понимать, что кроме возможности красоваться в морской форме, они лишаются привычного комфорта и маминых забот. И, может быть и с сожалением, но училище бросали.
       В середине 90-х годов мой товарищ Саша Нахимов познакомил меня с Юрием Петровичем Филипьевым. Юрий Петрович в 1944 году поступил в Тбилисское нахимовское училище. Может быть, я и его видел тогда в парке. После нахимовского Юрий Петрович окончил военно-морское училище подводного плавания, был командиром подводной лодки на Балтике, занимался испытанием новой техники. В 1971 году ему присвоили звание Героя Советского Союза, первому из нахимовцев. Саша говорил, что его представляли и ко второй звезде Героя, но, видимо, на верху решили, что в мирное время две звезды для моряка, это уж слишком. Дважды Героями становились только космонавты. Вместо Юрия Петровича звезду получил кто-то другой. Недавно капитан 1 ранга Ю.П. Филипьев умер.
      
       Вскоре мы переехали жить в Рустави. С тбилисской школой я расстался без сожаления.
       Я уже говорил, что в конце 1943 - начале 1944 года Рустави началось строительство металлургического комбината и нового города при нем. Строили его недалеко от Тбилиси в широкой долине. Мне сейчас трудно точно сказать, но думаю, ширина ее была километров десять. Сейчас Рустави, если не ошибаюсь, второй по величине город в Грузии.
       Тогда так называемый, соцгород, был расположен километрах в двух справа от станции. Он состоял из нескольких десятков одноэтажных домиков и пары десятков двухэтажных деревянных брусчатых домов на восемь квартир. Называли их "соликамскими", видимо, был в Соликамске на Урале ДОК - деревообделочный комбинат, где изготовляли эти дома и потом, в разобранном виде отправляли в Рустави. А здесь заключённые их собирали. Нужно сказать, что основная рабочая сила при строительстве комбината, были заключённые, очень много было и пленных немцев. Вход в каждую квартиру соликамского дома был индивидуальным. В верхние квартиры поднимались по крытым деревянным лестницам, по две на каждом фасаде. На первом этаже одного из этих домов мы получили двухкомнатную квартиру. Нашими соседями опять стали Воронины, с которыми мы жили на Сухумской, теперь они жили над нами на втором этаже.
       Снова я встретился с Джеком, которого, уезжая, Воронины взяли с собой. Помню, как мы всей нашей компанией затаскивали его в Студабеккер. Джек столицу Грузии менять на захолустный Рустави категорически отказывался. Оба мы были рады увидеть друг друга. Правда, в отличие от Джека, я его не вылизывал.
       Ещё шла война, половина европейской части страны лежала в руинах, а здесь, под Тбилиси, строился не только новый металлургический комбинат, но и новый город. Мне трудно судить, правильно ли это было. Металл стране был необходим, это, несомненно. Но Челябинский комбинат строился на окраине огромного города. Будущие работники комбината, а это многие тысячи человек, или имели уже жилье, или нужно было построить для них, как мы сейчас говорим, микрорайон, опираясь на уже существующую городскую микроструктуру. Тем более, что в таком случае строился обычно "соцгород" - десятки бараков, не имеющих никаких коммунальных удобств, кроме электрического освещения. Кстати, власти не замечали, какой насмешкой над идеей "социалистического города" были эти барачные трущобы.
       Рустави же, как город строился, на голом месте. Мало было построить дома, нужно было создать коммунальные службы: водоснабжение, канализацию, электроснабжение, отопление. Нужно было строить дороги, магазины, школы, детсады, медицинские учреждения, бани, хлебопекарни. То есть все, что требуется для нормальной жизни большого города. Может быть, проще было начать восстанавливать один из многих металлургических заводов, освобождённых уже Донбасса или восточной части Украины. Я не специалист в этой области, мне трудно судить, но если это не было глупостью, то это было смелое решение, принятое, конечно, на самом верху.
      
       Я пишу эти строки в начале марта 2004 года. Недавно было 5 марта, - 51-я годовщина со дня смерти Сталина. Накануне второй канал телевидения организовал диспут на тему: "Спас ли Россию во время войны Сталин?"
       Основные участники диспута - доктора исторических наук Игорь Бесстужев-Лада и Юрий Жуков. Приглашены были актёры, журналисты, возраст 35-45 лет. Был и Фазиль Искандер, он в эти же дни отмечал своё 75-тилетие.
       Бесстужев говорил о злодеяниях Сталина, о репрессиях, в результате которых накануне войны армия потеряла около сорока тысяч командиров всех рангов, о том, что Сталин преступно доверял Гитлеру и не верил до последнего дня в возможность большой войны.
       Жуков утверждал, что слухи о репрессиях преувеличены, что мы смогли победить в той войне только благодаря индустриализации страны, которую, хоть и жёстко, но провел Сталин в тридцатых годах. Что Сталин, в отличие от Зиновьева, который в 30 - 32 годах утверждал, что нам не нужна армия, потому что через пару недель произойдёт мировая революция и пролетариат победит во всем мире, уже в то время понял, что никакой мировой революции в обозримом будущем не предвидится и что необходимо крепить оборону страны. А в неготовности страны к войне обвинил своего однофамильца маршала Жукова, который тогда в чине генерала армии возглавлял Генштаб Красной Армии и нёс непосредственную ответственность за обороноспособность страны. К моему удивлению, большинство присутствующих идеи Жукова поддержали. Да, в итоге, именно Сталин спас Россию. Против выступил только Искандер, да и то, не очень жёстко.
      
       Меня услышанное потрясло, ведь эти люди формируют общественное мнение со страниц газет, экранов телевидения, подмостков театров. Что они несут молодёжи, почему так получилось, что в своё время они не смогли или не захотели узнать правды о преступном Сталинском режиме. И теперь у них сформировалось своё устойчивое мнение по этому вопросу. Мнение, как я считаю, совершенно неверное.
       Да, индустриализация была проведена, но какой ценой. До революции сельское население в России составляло 80%, перед Отечественной войной, по-моему, около 60%, то есть, сократилось не менее чем на 30 миллионов человек. Большая часть уехала в города, часть погибла во время коллективизации. И отток населения в города на строительство заводов, и страшная, по методам проведения, коллективизация, подкосили наше сельское хозяйство. Очень во многом индустриализация проводилась с применением труда заключённых. Миллионы людей работали, получая за свой труд только баланду. Это позволяло экономить средства, при проведении такой гигантской реконструкции страны. При всем этом не стоит забывать, что и в пресловутые дореволюционные годы промышленность России интенсивно развивалась, оставив по темпам развития позади все, так называемые, промышленно развитые страны Европы и Америку. Что если бы не большевистский переворот, Россия оказалась бы в числе стран-победительниц в мировой войне и не была бы кроме революционного развала, обескровлена огромной контрибуцией, которую заплатила Ленинская клика по "похабному", как его называл сам Ленин, Брестскому миру. Она сама получила бы контрибуцию от Германии.
       Не только Менделеев, но и американские экономисты делали прогноз развития России к середине ХХ века. Они считали, что население достигнет 500 миллионов, а по промышленному потенциалу Россия оставит далеко позади все развитые страны. Думаю, что такие перспективы не устраивали не только Германию, как потенциального противника России, но и весь остальной мир. Вот мы сегодня и имеем то, что имеем.
       Война. О ней написано очень много. В конце сороковых - начале пятидесятых победителем в войне был объявлен один человек - гениальный вождь всех времён и народов генералиссимус товарищ Сталин. После смерти Сталина мы узнали, что был он совсем не гениальным и даже наоборот, в военном деле ничего не понимал, а огромную роль в победе советского народа в Великой Отечественной войне сыграл доселе малоизвестный член Военного совета одного из фронтов, генерал-лейтенант Н.С. Хрущёв. Стали выходить мемуары генералов и маршалов, которые, не отнимая выдающихся заслуг у Никиты Сергеевича, давали понять, что и они внесли свою весомую лепту в победу. О поражениях 1941-1942 годов писали неохотно, обвиняя во всем не очень компетентного Сталина, а также других генералов и маршалов. Некоторые, правда, Сталина сдержанно похваливали. Недаром говорят, что у победы много отцов, поражение же всегда сирота.
       Появилась "лейтенантская проза", в которой война была представлена несколько иной, чем преподносили ее нам генералы и маршалы. Не было только воспоминаний основного труженика войны - солдата. Что-то мне доводилось слышать в пятидесятых годах, общаясь с молодыми тогда ещё бывшими фронтовиками. От них узнал я кое-что о другом лице войны, но меня потрясли опубликованные в "Известиях" в конце девяностых годов воспоминания одного из солдат. Конечно, это не вся война, она многолика. Это война, которую увидел, вернее, вынес на своих плечах, один из миллионов наших солдат - солдат Пётр Зоткин.
       И знаменитые мемуары маршала Жукова "Воспоминания и размышления", которые он посвятил советскому солдату, неполны без таких записок. И ещё ниже нужно преклонить голову перед подвигом нашего народа, вынесшего все это на своих плечах и победившего в такой страшной войне. Я приведу здесь некоторые отрывки из этих воспоминаний. Курсивом выделены записки солдата, обычным текстом - слова журналиста.
      
       "Известия" 8 мая 1998 г. (N 82-83)
       Эд. Поляновский "Другая война"
      
       29 января 1998 года "Известия" (N 16) рассказали о судьбе Петра Васильевича Зоткина. Называлась публикация "Печник Зоткин". Речь шла о малой частице войны, её задворках. Перед публикацией Пётр Васильевич вдруг объявился в Москве, 75-летний, больной. В фигуре, во всей стати легко угадывалось былое могущество: высок, мощная голова, крупные черты лица и огромные кисти рук, привыкшие делать на земле любое дело.
      
      
       Нас раскулачили, и отца арестовали. Мать с годовалым Витькой бежала из дома. Мы жили на хуторе Селяевском, здесь же, в Сталинградской области. Мать собирала на железнодорожном пути уголь - и согреться, и на продажу, жить-то надо. И в декабре 33-го ее перерезало поездом. Годовалый брат был с ней, он пропал. Вернулся отец - ну какие мы кулаки, устроился механиком на МТС. Но в 1937-м его арестовали и отвезли в Михайловку, там был отдел ГПУ, отца обвинили во вредительства и там, в Михайловке, расстреляли.
      
      
       Пятеро детей остались сиротами и "врагами народа". Умирает дед, разбитый параличом, умирает от скарлатины брат. Петя Зоткин. Маленький, раздавленный нищий, в слезах ходит по деревням с протянутой рукой.
       Пётр Васильевич привёз в Москву дорогое наследство - дневники-воспоминания; восемь толстых, клеёнчатых школьных тетрадей в клеточку. Теперь свои скудные слова о чужой жизни я смогу заменить его несравненной деревенской прозой. Вот смерть деда, который помнил ещё крепостное право и не мог смириться с новыми бесхозяйственными хозяевами.
      
      
       Побитая не подогнанным хомутом холка лошади, натёртая ярмом шея быка доставляли дедушке страдания...
       ...Сколько трагедий принесла коллективизация! Дворы стояли пустыми. Огороды заросли бурьяном, сады обгладывались скотиной. Люди умирали под забором, в опустевших хатах.
       А грачи неслись на тополях и вербах в Дробовском саду...
       ...Как и все мальчишки, я мечтал о подвигах, с завистью смотрел на военных, особенно на лётчиков....
       ...22 июня 1941 года. Магазины пустые. Даже лавровый лист исчез.
       В сентябре начался поток беженцев. Грязные, завшивевшие, голодные, измождённый скот падает.
       ...А через некоторое время потянулось воинство, человек с тысячу. Одеты во что попало, на плечах лопаты, большинство в лаптях. По малой, да и большой нужде от дороги не отходят, не стыдясь, усаживаются у всех на виду. Так я увидел "рабочий батальон".
      
      
       В такой рабочий батальон позже попал и Зоткин. В страшных условиях, почти раздетые, на морозе строили они железную дорогу под Сталинградом. Потери несли огромные, большинство погибало не от бомб и обстрелов вражеских самолётов, а от болезней, голода. Свалился и Зоткин. После того, как Зоткина посчитали за мёртвого, а он оказался ещё живой, его дважды укладывали в госпиталь. Дали месячный отпуск домой - то ли помирать, то ли прийти в себя. Он не знал, живы ли близкие, и кто в деревне - немцы или наши. Как то тысячное воинство в лаптях, он был грязный, оборванный, завшивевший. Но возвращался один, не в толпе и был при смерти...
       Потом снова фронт. Пришлось быть ему и топографом, и архитектором оборонительных рубежей, и писарем, и хозяйственником-снабженцем. И везде был он занят печным делом: в землянках, блиндажах, товарных вагонах, разбитых избах на полустанках, в открытом поле. Он был мастером на все руки: ремонтировал часы, швейные машинки, сепараторы, маслобойки. Мастерил ведра, тазы, самогонные аппараты. Чинил старые колхозные трактора и машины. Встречаются такие крестьянские самородки, которые всегда незаменимы и всем нужны. Взводные и ротные командиры брали его помощником во всех делах.
       По той железной дороге, которая была вымощена трупами рабочего батальона, шло потом наступление на Сталинград. После битвы на Курской дуге он "снимал мины", в топких белорусских болотах гатил дороги, под огнём наводил мосты для наступления.
      
      
       По нашим спинам шли и ехали, а мы готовили землю.
       Я назначен командиром отделения, получил своё минное поле. Впереди идёт представитель взвода разведки, за ним мы, по волчьи, след в след.
       Под вечер весть: подорвался Чернов. Он был огромного роста, до войны работал сталеваром. Недавно получил письмо: вся его семья - жена, сынишка и две дочки погибли в Сталинграде от прямого попадания бомбы. Жизнь для него потеряла смысл. Я пытался убедить его, что он не старик, семью ещё наживёт. Но он не реагировал. И вот при неизвестных обстоятельствах у него в руках взорвалась ТМД-20 и от него собрали только опалённые кусочки.
       Утром, выковыривая мину, сдуру подорвался мой одногодок Чернов. Подряд две страшных смерти.
       ...В соседней роте по разминированному месту пустили трактор, он подорвался. Командира роты разжаловали и отправили рядовым в штрафной батальон.
       ...К вечеру, после работы отделение молодёжи вместе с командиром отклонились от маршрута и кучей пошли напрямик. На глазах товарищей напоролись на фугас. Ни одного из 12 человек не осталось в живых! Таких потерь не было ни в одной роте.
       Ночью углубляем траншеи, а днём заплетаем стенки и рубим сруб для наблюдательного пункта.
       Перед вечером подъехали броневики. По траншее бежит майор и приказывает очистить траншею, нерасторопных за шиворот выбрасывают наверх. Ну, а мы, видя такое, повыскакивали сами. По траншее идут человек 20 - 25. Впереди и сзади по три автоматчика, а посредине почти одни генералы, среди них и Жуков Г.К.
       Один, в звании генерал-полковника, жалуется на недостаток артиллерии, отсутствие авиации.
       Жуков обложил его трёхэтажным матом бросил (дословно не помню, а смысл не забуду): тебе пять маршевых рот присылали? Пришлём ещё десять, но атаковать обязан непрерывно.
       Вот так! Пушечного мяса достаточно, зачем тебе ещё пушки?
       И авиация зачем?..
      

    * * *

      
       ...Ставили мост через Днепр. Немцы постреливают.
       И вот через наш мост прошло батальона два пехоты, все измождённые, испуганные, подавленные. Многие из госпиталей. Развернулись в цепь, пошли. За полкилометра до горы из немецких ДОТов на горе ударило несколько десятков пулемётов, заговорили миномёты. За считанные минуты положили всю цепь.
       Опять через мост прогнали такую же пехоту. И точно так же всю цепь положили.
       Пошла новая пехота. И только тут вынырнула девятка наших самолётов-штурмовиков. Они засыпали стреляющие ДОТы реактивными снарядами, и цепь беспрепятственно заняла гору.
       Убитых на наших глазах раздели до гола и штабелями сложили в могилу.
       Наших мёртвых хоронили раздетыми до белья, иногда ретивые стаскивали и хорошее белье. Закапывали в одну могилу до пятидесяти человек.
       Немцы каждому копали могилу, хоронили полностью одетыми. Могилу огораживали берёзовыми оградками, ставили берёзовый крест, под крестом на холмик клали каску. Обмундирование в земле портилось, а сапоги хорошо сохранялись. Мы же обувью страдали неимоверно. Так вот по вечерам хлопцы отправлялись потрошить немецкие могилы. Я не охотился: был брезглив.
       ...Пришли ночевать в село, возле которого были бои. Валяются наши убитые, одетые в свитки, лапти. Нашли двух немцев, уже раздетых, без сапог. Местные жители среди убитых находят своих. Полевой военкомат забрал их за два дня до боя, и они прослужили в доблестной нашей армии ровно сутки, и тут же - в бой.
       ...Мы двинулись по лощине вдоль немецкой обороны. Белеются какие-то бугорки. Направились к ним. А это наши солдаты, 11 человек, целое отделение. Как шли на лыжах цепочкой, сержант впереди, так и легли, не нарушив строя. Нарвались на пристрелянный участок и погибли от одной очереди.
       Позвали "могильщиков" - трофейную команду. Трофейщики стали раздевать погибших. Я взял шинель и ушанку с сержанта: он оказался моего роста и мой одногодок, сибиряк. В комсомольском билете членские взносы уплачены за февраль. А была середина марта.
       Наконец-то и у меня появилась шинель, но какая...
       А нам и раньше иногда выдавали обмундирование, бывшее в употреблении, с подозрительными пятнами и заштопанными дырками. Теперь мы стали свидетелями, откуда это обмундирование.
      

    * * *

      
       ...По болоту почти по шею бредут солдаты, автоматы подняты вверх. Встречный пулемёт режет их настильным огнём. Хорошо видно, как иногда падает автомат и пропадает голова.
       Это по болоту идут штрафники. А пулемётчик - в ДОТе.
       Штрафники приостановились, затаились за камышом.
       Тогда от нас в рупор раздалась команда, рассыпанная матюгами. Застрочили по болоту наши пулемёты - нашим в спину. Штрафники оказались между двух огней. Движение возобновилось.
       На бреющем полете из-за леса вынырнул наш ИЛ-2. Под крылом вспыхнул огонь, около дота раздался взрыв, пулемёт замолк.
       Оставшиеся в живых штрафники выбрались из болота и побежали к доту. Он оказался разворочен, там был один пулемётчик, прикованный цепью к доту. Этот пулемётчик был русским.
       Одно из самых отвратительных воспоминаний - заградотряды.
      

    * * *

      
       ...В Польше нас заставили привести себя в божеский вид, пришить пуговицы, заштопать дыры, побриться, постричься. Ведь мы начинаем выполнять освободительную миссию! Из строя не выходить, на привалах не гадить, где попало, в туалет ходить в отведённое место, потом закидывать его землёй. Как только приближаемся к населённому пункту - команда: Подтянись, подравняйсь, запевай!
       ...Приехала в роту на Виллисе женщина-еврейка в звании генерала от медицины. Приказала привести медиков из соседних рот. Нам приказали, сняв штаны, проходить мимо неё.
       Выступила: Враг любыми средствами пытается ослабить нашу мощь. А в Польше привлёк и проституцию. Количество венерических заболеваний растёт. Верховный издал приказ венерических больных военнослужащих отправлять в штрафные батальоны. "Хотите живыми вернуться, не смейте к полячкам соваться, каждая вторая больна венерической болезнью"
       Не знаю, правда это или нет. Но я к рискованным женщинам не тяготею. От случайных связей держусь в стороне всю войну. Около меня сколотилось несколько девчонок, и я их прикрываю от солдатских грубостей.
       Сидим мы как-то вечером с польскими девчатами на лавочке. Въезжает на улицу наш танк Т-34. Молоденький младший лейтенант спросил, кто торгует самогонкой. Я указал на хату. Они подъехали, зашли. Слышу, как ругается один из танкистов, полезший зачем-то в танк.
       Тут подъезжает виллис, в нем майор-интендант. Полячка увидела машину и выскочила на улицу с криком: "Грабят!" Майор остановил машину и, не вылезая, спрашивает: "Кто кого грабит?" Полячка показывает на вылезавшего танкиста. Танкист обозвал ее спекулянткой, предложил по-хорошему заткнуться.
       Майор взвился, почему он так ведёт себя в присутствии старшего по званию. Танкист предложил майору двигать своей дорогой, тут уладится и без него. Майор заорал: "Стань смирно, доложи, из какой части!" - "Катись к чёртовой матери, тыловая крыса" - ответил танкист и пошёл к хате.
       Майор выхватывает пистолет и стреляет в танкиста. Тот падает. Из хаты выскакивают остальные танкисты.
       Виллис срывается с места. Танкисты хватают товарища, засовывают в танк и пускаются в погоню. В лесу слышим два пушечных выстрела. Все наши солдаты, бывшие на улице, бросаются в лесок. В полуметре от дороги находим развороченный виллис с мёртвым майором и шофёром.
      

    * * *

      
       ,,,Мысли уже переключаются к послевоенной жизни. Как наверстать то, что потеряно в войне. Хочется получить образование, занять достойное место среди людей, обзавестись семьёй, но чтобы и тебе, и всем около тебя было бы хорошо, ты был бы опорой для ближнего, а ближние подпирали бы тебя. Кругом все так зыбко, неустроенно. А по женской ласке соскучился очень сильно.
      
      
       Были у нас толковые и честные офицеры, талантливые полководцы. А все же войну переломил и все превозмог - Зоткин. За долготерпение в этой чудовищной войне, за каторжный труд, за седые волосы в двадцать лет, за то, что сумел выжить физически и сохранил душу, Родина наградила его медалью "За боевые заслуги". И это все.
      
       Конечно, власть - одно, а Родина - другое. Родина - это и трава, и деревья, и листья. И все же Родина и власть гипнотически сравнялись, так как всякая власть все делает от имени Родины. От 1917 года и до нынешних дней много писано о гражданах, недостойных своего Отечества. А бывает исторически так, что Отечество недостойно своего гражданина?
       После войны советская власть проводит духовные эксперименты над Зоткиным, как немцы в войну физические эксперименты в лагерях.
      
      
       ...Учась в педагогическом училище, уже после войны, я писал сочинение о классовой борьбе при коллективизации по роману "Поднятая целина". Отличие меня от Тимошки, сына Фрола Рваного, было то, что Тимошка на 10 лет старше меня, да у него была винтовка, из которой он, дурак, стрелять не умел.
       Чувства же у нас были одинаковые.
       Не знаю, можно ли остаться нормальным человеком, пережив это? Я писал о вредителях, мешавших коллективизации, сам своей жизнью изведавший, во что обошлась народу коллективизация. Как можно самому лгать на себя? А я лгал, чтобы выжить. И не только тогда.
       Меня надломили, вынудили лгать, но подлецом не сделали. В самое тяжёлое время не удалось заставить меня отречься от отца. Даже ни разу не улучшить своё положение за счёт ближнего.
      

    * * *

      
       ...Мы кормились сухим пайком, сушились взводом у одной печки. Дружили и ссорились. Уставали до смерти. Слушали и пересказывали всякие истории и небылицы и ... верили в счастливую звезду, хотя бы только для себя.
      
      
       Вот и все, что я привёл здесь из статьи в "Известиях" о судьбе солдата Великой Отечественной войны Петра Зоткина. Снова, как и шесть лет тому назад, я под впечатлением прочитанного. Я уже писал о своём отношении к тому, что памятник Жукову поставили не на Красной площади, а на Манежной. Я и сейчас считаю это правильным. Но и на Красной площади должен быть памятник, памятник человеку, который, несмотря на все лишения и тяготы, победил в этой неимоверно тяжёлой войне. Памятник нашему солдату. Их были миллионы и одним из них был Пётр Зоткин.
      
       Что касается Сталина, конечно, он был человеком, в руках которого была сконцентрирована вся власть. Он был Верховным Главнокомандующим. Его решение всегда было последним. Он допустил много ошибок, особенно в начале войны, которые дорого стоили стране. Потом, как говорили очевидцы, он выполнял свои функции более квалифицированно. Под его руководством страна одержала победу. Но это не значит, что Сталин одержал победу. Победу одержал народ. Может быть, временами, вопреки Сталину.
       Недавно в беседе по телевидению о войне заговорил известный кинорежиссёр Сергей Соловьёв. Он сказал, что тема человека на войне его всегда интересовала, как художника, и он несколько раз пытался расспрашивать об этом Булата Окуджаву, который сам прошёл военными дорогами простым солдатом в пехоте. Окуджава все время уходил от разговора. Когда же Соловьёв его особенно допёк, он ответил ему: "Запомни, война - это гадость. И никогда больше меня о ней не спрашивай".
       И последняя точка в вопросе о Сталине. В "Аргументах и фактах" (N 10 за 2004 год), теперь уже не просто известный, а знаменитейший польский кинорежиссёр Анджей Вайда сказал: "После того, как я видел сталинизм, думаю, что никакая система не может сравниться с ним по жестокости и презрению к человеку".
       Раз уж я начал сегодня так активно ссылаться на прессу, приведу выдержку из ещё одной статьи.
      
       "Известия" N 207 от 30 октября 1997 года. Коммунистические режимы уничтожили 110 миллионов человек.
       Эта рубрика появляется в "Известиях" накануне юбилея тех действительно потрясших мир дней и событий 1917 года, которые так долго именовались в нашей стране не иначе, как Великий Октябрь. Время, которому чужды субъективизм и предвзятость всесильных временщиков, выносит на наших глазах бесстрастные и жестокие оценки событиям, пережитым страной в этом близящемся к своему завершении столетии. Оно ставит все на свои места, в корне меняя характеристики лиц и явлений, к которым нас так настойчиво, а порой и насильственно приучала семь десятилетий монопольно правившая страной партия.
       Ставя Октябрьскую революцию, или, как теперь говорят, октябрьский переворот, в число наиболее значительных событий нашего века, весьма сложных и противоречивых, мы хотели бы напомнить нашими публикациями о том, что происходило тогда в действительности и какие возымело реальные последствия. И тем самым внести свой вклад в восстановление исторической правды, не имеющей, разумеется, ничего общего с очернительством собственной истории и отсутствием истинного патриотизма.
       В мирное время ХХ века в разных государствах было истреблено 170 миллионов человек. 110 миллионов из них, или примерно две трети приходится на страны коммунистической ориентации.
       Эти жуткие данные приводятся в книге "Открытая рана" Пера Альмарка, известного шведского политика, который в своё время возглавлял Народную партию и входит в состав буржуазного правительства Швеции, будучи заместителем премьер-министра. Первым среди европейских авторов Пер Альмарк использует демографические сведения американского профессора университета на Гаваях Рудольфа Румеляих, который всю жизнь посвятил сбору информации о массовых убийствах на Земле.
       В уходящем столетии геноцид принёс человечеству чуть ли не в четыре раза больше жертв, чем все войны ХХ века. Какие же режимы больше всего отличились расправами над людьми? Автор даёт такой ответ:
       в СССР в 1917 - 1987 годах были уничтожены 62 миллиона человек,
       в "коммунистическом Китае" (1949 - 1967) - 35 миллионов,
       в Германии (1933 - 1945) - 21 миллион,
       в "националистическом Китае" (1928 - 1949) - 10 миллионов,
       в Японии (1936 - 1945) - 6 миллионов,
       Турция (1909 - 1923).
       Вот, что напечатали "Известия" около семи лет тому назад.
       Надо сказать, что массовое истребление людей в России грешил не только Сталин, геноцид начался сразу после большевистского переворота.
      
       Директива Я.М. Свердлова (ЦК РПКб) от 29.01.1919 г. ("Москва" N 2 1989 г.)
       Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим когда-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применить все те меры, которые дают полную гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти. (всего 8 пунктов).
      
       "Москва" N 2 1989 г. Е. Лосев "Трижды приговорённый" Донбюро (С.И. Сырцов) 8.04.1919 г.
       "...за каждого убитого красноармейца расстреливать сотню казаков.
       Приготовьте этапные пункты для отправки на принудительные работы в Воронежскую губернию, Павловск и др. места всего мужского населения в возрасте от 18 до 55 лет включительно. Караульным командам приказать за каждого сбежавшего расстреливать пятерых, обязав круговой порукой казаков следить друг за другом".
      
       Яков (Янкель) Свердлов в те годы занимал пост председателя ВЦИК, Ленин отзывался о нем, как о "наиболее чеканном" типе профессионального революционера. Наверняка, эта людоедская директива была согласована с "самым человечным человеком", как называл Ленина В.В. Маяковский в своей подхалимской поэме "Владимир Ильич Ленин".
       Раньше жизненная трагедия Маяковского вызывала у меня сочувствие, теперь, больше узнав о Ленине, я считаю, что Маяковский "за что боролся, на то и напоролся". Ведь он был свидетелем всего того, что творили с Россией большевики, захватив власть.
       Как сказал в "Борисе Годунове" Пушкин: "Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит".
       Маяковский решил запрет Богородицы преступить.
       Кстати, меня удивили слова Маяковского, обращённые к Ленину в той же поэме:
      
    Товарищ Ленин, работа адовая
    Будет сделана и делается уже.
      
       Случайно или нет Маяковский назвал то, что творили большевики с Россией "работой адовой". Скорее всего, слово "адовая" применено в смысле "адски трудная". Но, не желая этого, попал в самую точку.
       И, ещё о Свердлове. Мне доводилось читать, что после его смерти в 1919 году, его личный сейф долгие годы хранился где-то в одном из помещений комендатуры Кремля. Вскрыли его чуть ли не после войны. В сейфе "чеканного профессионального революционера" обнаружили большие суммы денег в валюте разных государств, золото, драгоценности и несколько иностранных паспортов Якова Михайловича на разные имена. Видимо, спустя почти два года после октябрьского переворота, они ещё не верили, что им удастся надолго удержать власть и готовы были в любой момент, прихватив драгоценности и фальшивые паспорта, смыться из Кремля.
       Раньше "главный" памятник Свердлову стоял недалеко от станции метро на площади его имени (теперь - Театральная), вблизи Китайгородской стены. Помню, как после провала путча, 22 августа 1991 года народ сбрасывал памятник с пьедестала. Вокруг шеи Якова Михайловича обвязали несколько верёвок и десятки людей пытались опрокинуть его. Но бронзовый Свердлов стоял на ногах крепко. Наиболее активные побежали искать грузовики, а около памятника стоял милицейский майор с парой сержантов и заискивающим тоном уговаривал толпу: "Товарищи, а может не стоит спешить. Завтра приедет кран, его погрузят на тягач и увезут. А то вы сейчас опрокинете его, а внизу метро, а он ведь тяжёлый. Вдруг что-нибудь там, в метро, повредите, а там ведь люди. Давайте подождём, а, товарищи".
       Кто-то крикнул ему: "Мы теперь не товарищи. Мы - господа".
       Я смотрел на майора и думал, что ещё дней пять тому назад ему и в страшном сне такое не привиделось бы. А если бы что-то подобное и началось, он и его сержанты взяли бы в руки дубинки и пошли бы молотить этих "господ", не взирая ни не пол, ни на возраст. А теперь вот стой, уговаривай этих козлов. Демократия, язви их душу.
      
       Но вернусь-ка я снова в 1944 год.
       Опять из большого города мы переехали в маленький посёлок. В Рустави, как и в Каштаке, все знали друг друга. В школе у меня комплекса "новичка" не было, часть ребят я знал по Каштаку, часть по Дарьялу.
       Я уже говорил, что Рустави начали строить в широкой долине. С одной стороны горы были в километре, с другой - восьми - десяти. Получалось что-то вроде огромной трубы, в которой зимой дули сильнейшие ветра. Недалеко от нас была станция Караязы. Говорили, что это переводится, как "чёрная смерть". Вся степь тоже называлась Караязской. Рассказывали, что в древние времена в этих местах была кровопролитная битва между грузинами и персами и что здесь были погребены тысячи человек. Действительно, когда заключённые или немцы копали траншеи для фундаментов зданий или для прокладки трубопроводов, часто натыкались на древние захоронения, было их очень много. Какое-то подобие гробов было сложено из каменных плит. Камень был желтовато-грязного цвета, скорее всего, песчаник. Сначала эти погребения вызывали интерес, потом перестали обращать на них внимание. Не помню, чтобы там находили останки людей, но, может быть, просто не отложилось в памяти.
       Примерно в километре от нас протекала Кура, от неё, через плотину, отбиралась вода, которая по каналу текла в посёлок Роза Люксембург, который находился от нас километрах в трёх. Именно за Курой и начинались горы. От нас до канала местность была совершенно пустынной, а вдоль всего канала и за ним до Куры росли деревья. В посёлке Роза Люксембург раньше жили немцы-колонисты, которые приехали в Россию ещё при Екатерине Второй. На Кавказ они перебрались, вероятно, в первой половине ХIХ века. С началом войны немцев с Кавказа, как и немцев Поволжья, Крыма, Украины выселили в Сибирь, или в Среднюю Азию. Мужчины жили в лагерях, как заключённые, женщины с детьми устраивались, как могли, но они были спецпереселенцами, обязаны были еженедельно приходить в комендатуры на регистрацию, кроме того, работали там, куда их направляли. Часто это были тяжёлые работы: лесоповал или шахты.
       В шестидесятых годах как-то папа лежал в больнице, нашей, средмашевской, N 3 на Абельмановке. Я зашёл его навестить. Он сидел в холле с несколькими мужчинами его возраста. Все они были знакомы не один десяток лет, называли друг друга по именам. В тот вечер разговорились как раз об "интернированных", как их тогда называли, немцах. Один из мужчин рассказал, что в самом начале войны был он лейтенантом, и назначили его начальником лагеря для немцев. Построили зону и получили приказ ехать на станцию встречать первый эшелон с интернированными. Подошёл эшелон, его окружили вооружённые солдаты с собаками, приказали всем выходить из вагонов и строиться в колонну. До этого, в поезде, как я понял, они ехали более или менее свободно. К нему подошёл один из прибывших, расстегнул кожаное пальто, под ним гимнастёрка, а на петлицах по ромбу. Тогда это соответствовало званию комбрига: где-то между полковником и генерал-майором. И этот комбриг говорит ему:
       - Что, лейтенант, ты и меня под конвоем погонишь?
       Тот ему ответил:
       - Если Вы в таком звании, то лучше меня знаете, что происходит. У меня приказ, я обязан его выполнять. Становитесь в колонну.
       Были интернированные немцы и в Каштаке, и в Рустави. Работали они под конвоем, но от заключённых отличались внешне. В основном, это были аккуратные люди, которые и в зоне старались сохранить приличный вид. Хотя, во время войны, у всех вид был несколько потрёпанный. Роза Люксембург, или, как все ее называли, Роза, была очень красивым посёлком. Добротные дома утопали в садах. Когда выселяли немцев, им ничего из вещей не разрешили брать с собой, все пришлось бросать. Кто там жил сразу после немцев, не знаю, но с началом строительства Руставского комбината там стали селить работников стройки, в основном, ИТР. Предлагали там поселиться и папе, но при всей своей внешней привлекательности Роза Люксембург имела один существенный недостаток: там была малярия. Не знаю, как этот вопрос решали немцы, но многие из моих знакомых ребят, которые жили там, малярией заразились. Зная это и имея четверых детей, папа с мамой ехать в Розу не решились.
       В первый же вечер в Рустави, чуть только начало темнеть, из-за канала послышался плач. Ощущение было такое, словно громко рыдают женщины или дети. Это выли шакалы. Все вечера в Рустави проходили под шакалий аккомпанемент. Надо сказать, что мы быстро привыкли к этому и потом не обращали на него никакого внимания. Но первое время было как-то не по себе. Очень уж похоже было, что плачут люди. И ещё, как только стемнело, в горах за Курой мы увидели движущиеся цепочки огней. Там пролегала Военно-Иранская дорога и это по ней шли колонны "Студабеккеров" из Абадана в Тбилиси. К этому мы тоже скоро привыкли. Зима в Рустави особенно не отложилась в памяти. Морозов практически не было, снега тоже. Доставали ветра, которые дули иногда по несколько дней.
       На фронте наши наступали, по радио все чаще объявляли о салютах в Москве. Все больше становилось пленных немцев. Их почти не охраняли наши солдаты, стерегли свои же немцы с какими-то повязками на рукавах шинелей. Идёшь, смотришь - зона, строят, скорее всего, жилой дом Столбы, колючая проволока, но наши солдаты только на КПП, на всех четырёх углах зоны под грибками, съёжившись на ветру, спрятав руки в карманы шинелей, стоят немцы.
       Появились пленные румыны. Они в длинных шинелях песочного цвета, в высоких бараньих шапках. Ходят они без конвоя, командуют ими их же офицеры. Кстати, офицеры ни у немцев, ни у румын сами не работали. Вместе с румынами появились и их транспортные средства: скрипучие арбы, которые тащат пары светлых, желтоватых, длиннорогих неторопливых волов. На окраине посёлка вырос базарчик. Кроме обычных продуктов, на нем трофейными зажигалками, авторучками, папиросами торгуют инвалиды: молодые ребята в армейской форме, кто без руки, кто без ноги. Они же показывают карточные фокусы, некоторые поют под аккордеон. Мне запомнилась песня, которую пели на мотив "Раскинулось море широко":
      
    Шумит кукуруза сухая
    По склонам Кавказской горы,
    Товарищ, от дома родного
    Далеко находимся мы.
      
       Один, тоже в солдатской форме, но из расстёгнутого ворота гимнастёрки у него голубели полосы тельняшки, на тот же мотив пел песню о моряках:
      
    Я встретил его под Одессой родной,
    Когда в бой пошла наша рота,
    Он шёл впереди с автоматом в руках,
    Матрос Черноморского флота.

    Он шёл впереди и пример всем давал,
    А родом он сам был с Ордынки.
    И ветер гулял за широкой спиной
    И в лентах его бескозырки.

    Я встретил его после боя в простой
    Украинской низенькой хате,
    Лежал он на докторском белом столе
    В кровавом и рваном бушлате.

    Двенадцать ранений хирург насчитал,
    Две пули вонзились глубоко,
    Очнувшись порою моряк напевал
    Раскинулось море широко.

    И если ты, доктор, поедешь в Москву,
    То забеги на Ордынку.
    Жене передай мой смертельный привет,
    А сыну отдай бескозырку.
      
       Народ слушал внимательно. Женщины плакали, а мы, мальчишки, говорили, что когда вырастем, обязательно станем моряками Черноморского флота. Они все такие сильные и бесстрашные. У него двенадцать ранений, две пули вонзились глубоко, а он ещё напевает. Тут у нас возникали споры, входят две глубоко вонзившиеся пули в число двенадцати ранений, или же с этими пулями ранений уже четырнадцать. А он ещё поёт. Нет, идти надо, когда вырастем, только в моряки.
       Иногда милиция устраивает на базаре облавы. Инвалидов разгоняют, некоторых тащат в милицию. Инвалиды, большинство из них поддатенькие, отбиваются от ментов костылями, матерят их на чем свет стоит. Когда двое милиционеров волокут такого инвалида, а он упирается, прыгая на одной ноге, всегда за него вступаются женщины:
       - Чего привязались к человеку, жить-то ему как-то надо. Шли бы с немцами воевать, чем здесь над инвалидами измываться. На фронте здоровые мужики нужны.
       Милиционеры, в основном молодые грузины, явно укрываются в милиции от армии.
       Песни переделывали и мы, мальчишки. Очень популярную в то время песню "Тёмная ночь" мы напевали с такими словами:
      
    Тёмная ночь,
    Один пуля порвал провода,
    Другой пуля всю ночь до утра
    За солдатом гонялся...
      
       В наших компаниях были и русские, и армяне, и грузины, вот в песни и вносился кавказский колорит.
      
       Как встречали новый 1945 год, я не помню, видимо, ничего особенного не произошло. Помню только, что вместо ёлки папа привёз кипарис, на что бабушка Варя заметила, что кипарис больше подходит для кладбища, чем для праздника, и что папу это очень обидело. Были, наверное, и какие-то подарки, но в памяти они не отложились.
       Незаметно прошла зима, наступила весна. Кончились зимние ветра, стало теплее. Степь расцвела маками. Их было столько, что местами степь стала красного цвета. Война заканчивалась, наши наступали на Берлин. Все ждали конца войны.
       Помню, папа 2 мая приехал из Тбилиси, куда он ездил по своим делам и, войдя, сказал:
       - Война окончилась. В Тбилиси все обнимаются, целуются.
       Мы радостно заверещали, папа, мама, бабушки бросились обниматься. Включили радио, оказалось, наши взяли Берлин, но война ещё не кончилась.
      

    ***

      
       И вот утром 9 мая по радио объявили о конце войны. Что тут было! У Высоцкого есть такие строки:
      
    Но, наконец, окончилась война,
    С плеч сбросили мы словно тонны груза.
      
       По-моему, такое же ощущение было даже и у нас, детей. В школу мы, конечно, не пошли, ходим радостные, довольные. День был тёплый, ярко светило солнце. Было ощущение огромной радости, и казалось, что теперь так будет всегда. Потому что кончилась эта проклятая война, Победа!
       И вдруг смотрю, мальчишка из нашего класса, Абдулка, он жил в какой-то развалюхе за каналом, идёт в школу. Отец его был на фронте, у него было несколько сестёр, старше его. Одет Абдулка был всегда в обноски, перешитые из старого солдатского обмундирования. Я ему закричал:
       - Абдулка, война кончилась, сегодня не учимся,
       А он мне в ответ:
       - Не ври.
       Подошли другие ребята, начали убеждать Абдула, что все это правда. Наконец он сказал:
       - Побегу, мамку и сестёр обрадую.
       Не помню, пошли ли в этот день на работу взрослые, но помню, что уже днём ходили по посёлку поддатые мужики, все поздравляли друг друга, целовались почти незнакомые люди. А вечером из всех открытых окон слышались громкие голоса, стук ложек, звон посуды, песни, из некоторых неслась музыка патефонов. Пьяных было много, но их никто не осуждал. Это был самый запоминающийся праздник за все те годы.
      
       Сегодня 9 мая 2004 года. Прошло много лет с тех пор, как отмечали мы тогда самый первый День Победы. Сегодня отмечаем его уже 59-ый раз. Тогда нам казалось, что после того, как наши войска разгромили фашистскую Германию, на Земле на веки вечные установится мир. Ещё бы, кто с кем будет теперь воевать, когда СССР, Америка, Англия и Франция, самые сильные державы мира, одержав победу в этой страшной войне, останутся навсегда союзниками. Они не допустят, чтобы кто-то снова развязал войну, чтобы снова лилась кровь. Правда, оставалась ещё война на Дальнем Востоке с Японией, но японцы терпят от американцев одно поражение за другим, а ведь скоро в войну вступит Советский Союз. И наша армия, самая сильная в мире, быстро расправится с японцами. Все впереди казалось светлым и радостным.
       Мы знали, что в стране разрушены сотни городов и тысячи деревень, что не хватает самого необходимого, что все продукты, все товары отпускаются по карточкам, что миллионы наших людей живут впроголодь. Ведь тогда практически не было полных людей. Но скоро все изменится. Вернутся с войны миллионы отцов и старших братьев наших товарищей.
       Под руководством самого мудрого из вождей - товарища Сталина, мы одержали победу в этой войне, под его руководством построим и новую счастливую жизнь.
       Мы и представить себе не могли, что наша страна уже оказалась втянутой в новую войну - ядерную гонку. И год спустя эта война получит своё название: "холодная". Да, это была война, хотя и не лилась кровь, воевали экономики. Сотни миллионов, или миллиарды рублей, необходимых на восстановление страны, будут потрачены на создание самого страшного оружия, которое знало человечество до тех пор - ядерного.
       Это было страшно тяжело, но неизвестно, что из себя представляла бы наша страна и кем бы мы были сейчас, если бы тогда не пошли на это. Только благодаря наличию у нас ядерного, а потом и термоядерного оружия, мир избежал новой большой войны. А ведь кроме ядерного оружия создавалось и средство доставки его - ракеты. Это тоже отдельная самостоятельная отрасль промышленности. На все это требовались огромные ресурсы: и материальные, и людские. Потому-то ненамного легче стало после окончания войны.
       Ещё несколько лет оставались карточки и много семей, особенно из тех, где отцы не вернулись с войны, жили очень тяжело. Особенно трудно было тем, кто получил извещение, что их муж, отец "пропал без вести". К "пропавшим без вести" относились и попавшие в плен, и погибшие в окружении в начале войны таких были сотни тысяч, если не миллионы. За погибшего на войне семья получала хоть и мизерное, но все же какое-то пособие, за пропавшего без вести - ничего.
       На долю какого ещё народа выпали в ХХ веке такие испытания: революция, гражданская война, коллективизация, репрессии в течение двадцати лет, Отечественная война, прокатившаяся огненным валом по половине нашей Европейской территории.
       Говорили, что в первую мировую войну наши солдаты были выше и физически крепче немецких, а в Отечественную войну - наоборот, наши были щуплыми по сравнению с ними. Сказались на внешнем виде народа три десятка лет недоедания. Я помню, читал в 60-х годах записки нашего корреспондента в Америке Б. Стрельникова. Он воевал, во время войны потерял руку. Как-то в доме, в котором он жил в Нью-Йорке, он оказался в лифте с пожилой женщиной. Она спросила его, указав на пустой рукав:
       - Корея?
       - Нет, Европа, я русский, участвовал в мировой войне.
       - О, да, я знаю, у вас было очень трудно: Сталинград, Ленинград. Но и у нас было непросто. Были ограничения в продуктах. Например, говядина была по карточкам. Хотя, свинина и баранина продавались свободно. Но вот говядина - по карточкам. Стрельников писал, что, услышав это, он понял, что бесполезно рассказывать ей о блокаде Ленинграда, о том, как голодал весь наш народ.
       Другой наш журналист Зорий Балаян, рассказывал о своих встречах в конце 80-х годов с американским писателем армянского происхождения Уильямом Сарояном, очень дружелюбно относившимся к нашей стране. Как-то, когда Балаян рассказывал ему о своём военном детстве, Сароян спросил:
       - А чем вы в основном питались во время войны?
       - Картошкой.
       - С чем?
       - Ни с чем, просто картошкой.
       - Я понимаю, что вы ели в основном картошку. Но с чем, с бараниной, со свининой?
       А ведь Сароян во время войны был взрослым человеком и, повторяю, он симпатизировал нашей стране, то есть, он, я думаю, не пропускал того, что писалось в американской прессе о нашей стране. И в то же время, совершенное неведение того, что было на самом деле.
       Восьмого мая 2004 показывали советский фильм 70-х годов "Освобождение", о последних днях той войны. Заканчивался фильм титрами о потерях разных стран в этой войне. Привожу эти цифры по памяти:
      -- Франция - около 500 000 человек,
      -- Англия - около 400 000 человек,
      -- США - около 400 000 человек,
      -- Югославия - 1 600 000 человек,
      -- Польша - около 6 000 000 человек,
      -- Германия - около 10 000 000 человек,
      -- СССР - там была названа цифра 20 000 000 человек. По последним данным, наши потери составили 27 000 000 человек. Говорят, что и эта цифра может быть заниженной.
       В первые послевоенные годы Сталин, говоря о потерях, назвал цифру 7 000 000 человек. Похоже, цифра эта была взята просто с потолка, но именно она фигурировала в первые годы после войны. Она оказалась почти в четыре раза меньше фактической. 27 000 000 человек. Это страшная цифра.
       Из молодых ребят 1918 - 1926 годов рождения в живых осталось только 5 процентов. Молодые люди именно этого возраста оказались почти поголовно все на войне. Часть их служила срочную в Красной Армии в 1941 году и приняла на себя первый страшный удар немецкой военной машины. Да и потом, когда подходил срок призыва их возраста, всех их забирали на фронт. Они не успели получить профессии и стать ценными специалистами, чтобы им давали "броню", как это тогда называлось, когда высококвалифицированных специалистов оставляли в тылу для работы на оборонных заводах.
      
       У меня в училище был друг- Виктор Сергеев. У них была смешанная семья: отец его был цыган, но не кочевой, оседлый, воевал за красных ещё в гражданскую, мать - русская. У них было десять человек детей, Витька был одним из самых младших. Старший брат его окончил школу в 1941 году. Всех мальчишек из их выпуска забрали на фронт в том же 1941 году. И ни один с войны не вернулся. Витькин брат погиб танкистом на Курской дуге в 1943 году.
      
       Воевал и Саша Бутурлин. В 1942 году его призвали в армию. Ему повезло: направили в Горьковское училище зенитной артиллерии ПВО. На фронт Саша попал в 1943 году лейтенантом - в неполные 19 лет. В апреле 1945 был ранен.
       9 мая этого года я поздравлял его с праздником. Разговорились о потерях. Саша очень эмоционально стал говорить: "Сколько не вернулось моих товарищей по школе, по двору, а какие были ребята, одарённые, талантливые, мне до них далеко было".
       Я считаю Сашу очень неординарным человеком. По-моему, так же считают и все наши родственники. И слова его произвели на меня большое впечатление. Действительно, кто скажет, насколько больше талантливых учёных, писателей, деятелей искусств имели бы мы сейчас, если бы не эти страшные потери. Если бы совсем юными не сгорели они в пламени войны.
       Мне могут возразить: это цена победы. Да, они положили свои жизни, как раньше говорили, на алтарь Отечества. Они встали на защиту страны, когда над ней нависла смертельная опасность, и погибли, выполнив свой солдатский долг. Их совесть чиста. "Мёртвые сраму не имут".
       Но читаешь сейчас воспоминания участников войны, слушаешь выступления историков войны и видишь, сколько народу полегло из-за неумения некоторых командиров высшего и среднего уровня воевать, из-за их амбиций, из-за желания угодить руководству. Когда привязывали сроки начала той или иной операции к каким-то юбилейным датам и ценой большой крови освобождали города, которые через несколько дней немцы сами оставили бы. К этому их вынудила бы стратегическая обстановка на других участках фронта. Но для генерала, как говорят в Одессе, две большие разницы: войти в город, который немцы оставили сами, или войти в город, из которого он их выбил. Тут и награды совсем различные. Ну, а что погибло несколько тысяч человек при освобождении этого города, так на то она и война, чтобы люди на ней гибли. Войны без крови не бывает.
       Я вовсе не хочу охаять всех генералов и маршалов Отечественной войны, среди них очень много блестящих полководцев, ни в чем не уступающих легендарным генералам войны 1812 года. "Слуга царю, отец солдатам".
       Слугами царю - Сталину, кроме Власова и его приспешников, были все генералы, а вот насчёт отцов солдатам, с этим сложнее. Жестокость и презрение к человеку, поразившие в сталинизме Анджея Вайду, сказывались и на отношении к цене солдатской жизни. Она, в глазах некоторых генералов, была невелика.
      
       В 1999 году отмечалось шестидесятилетие начала финской войны. Эта война, которая задумывалась Сталиным, как небольшая лыжная прогулка для войск Ленинградского военного округа, но обернулась довольно серьёзным испытанием для нашей армии. Обычно об этой войне не вспоминают, дело это давнее, да и гордиться нам особенно нечем. Но круглая дата есть круглая дата, среди прочих мероприятий были и воспоминания участников, причём, с обеих сторон. Я приведу здесь два, особенно запомнившихся мне.
       Почему-то, когда происходят такие знаковые события, реагирует на них и природа. Это и страшно суровая зима 1941 года, и знойное лето очень тяжёлого 1942. Не исключением была и зима 1939 года на Карельском перешейке, где разворачивались события. Морозы стояли тридцати-сорокаградусные. И вот, вспоминал один из участников тех боев:
       - Получили мы приказ готовиться к атаке. Готовимся. (Лично мне в атаку ходить не доводилось, но, думаю, особой радости такой приказ не доставляет - О.Ф.). Появляется какой-то комиссар из политуправления армии и приказывает всему полку снять шинели и идти в атаку в сорокаградусный мороз в одних гимнастёрках. На вопрос офицеров полка, зачем это нужно, он объяснил: это делается для того, чтобы солдаты не залегли под огнём противника. Залягут в одних гимнастёрках, в такой мороз - верная смерть. О том, что будет с ранеными, которых в бою бывает в три раза больше, чем убитых, он не объяснил. Всем и так было ясно.
       Напомню, политуправление Красной Армии возглавлял тогда армейский комиссар Лев Мехлис. Он и во время Отечественной войны так же высоко ценил жизнь русского солдата, позорно провалив Керченскую операцию в конце 1941 года. Правда, там погибло очень много и грузин. Но для Мехлиса все они были гои.
       Теперь воспоминания финна, который молодым солдатиком участвовал в обороне линии Маннергейма. Звучало это примерно так:
       - Сидим мы в ДОТе, тут они пошли в атаку, мы открыли огонь из пулемётов. Скосили первые ряды, через них лезут следующие, мы скосили и их, а они снова лезут. Перед нашим ДОТом образовался уже вал из их трупов, а они лезут через них и лезут. Наш капрал говорит: "Храбрые ребята, но наверху у них у кого-то крыша определённо съехала.
       Вот так мы прорывали знаменитую "Линию Маннергейма". Думаю, были подобные атаки и в Великую Отечественную. Отсюда и 27 000 000 потерь.
       Кстати, о Маннергейме. Финский маршал, Главнокомандующий финской армией в двух войнах с нашей страной (1939 - 1940 и 1941 - 1944 года), президент Финляндии (1944 - 1946 г.) барон Карл Густав Маннергейм начинал свою военную карьеру в русской армии. До 1918 года Финляндия, как Великое княжество, входила в состав России. Тогда существовал такой порядок. В самом престижном военном учебном заведении Русской армии - Пажеском корпусе, куда принимали только детей генералов или титулованной знати, ежегодно резервировалось десять мест для юных финнов. И, надо сказать, что при тогдашнем оппозиционном настрое финнов по отношении к России, финны-пажи, став офицерами, преданно служили в рядах русской армии. После окончания корпуса, Маннергейм был выпущен в самый блестящий полк русской гвардии - Кавалергардский. Маннергейм участвовал в первой мировой войне и 1917 год встретил в звании генерал-лейтенанта.
       В 1918 году он возглавил, как у нас называли "белофинские отряды", впоследствии занимал командные должности в финской армии. Как известно, в 1941 году Финляндия приняла участие в войне на стороне Германии, но немецких войск на территории Финляндии не было, и вела себя она довольно самостоятельно. Во время блокады Ленинграда часть территории фронта, примыкающую к Ладожскому озеру, держали финские войска. Когда наши проложили "дорогу жизни" через Ладогу, финны имели возможность блокировать ее, но, несмотря на давление со стороны Гитлера, Маннергейм на это не пошёл. Может быть, повлияла на его решение память о почти тридцати годах военной службы в Санкт-Петербурге. Не исключено, что он любил этот город и не хотел его гибели.
      
       Перечитал то, что написал под влиянием 59 годовщины, как раньше это официально называлось, победы Советского Союза в Великой Отечественной войне. Как-то не бравурно все это у меня звучит. Конечно, тогда, 9 мая 1945 года, даже мы, мальчишки, были безмерно счастливы, я уж не говорю о взрослых в тылу, а тем более, о фронтовиках. Это сейчас, много прочитав и много услышав о войне, я вижу, как дорого заплатили мы за победу.
       На работу я езжу по улице Народного Ополчения. На пересечении улицы Народного Ополчения и проспекта маршала Жукова в скверике стоит памятник ополченцам. Четверо солдат в колонне по два на марше. Они в военном обмундировании, в обмотках, в касках, с винтовками за плечами. Впереди сутуловатый, с большой окладистой бородой пожилой человек. Может быть, это профессор одного из столичных вузов. Рядом с ним юный солдат, совсем ещё мальчик, с тоненькой шеей, может быть, вчерашний десятиклассник. За ними ещё двое молодых солдат. Они идут защищать Москву. В самое трудное время для Москвы, в конце сентября - начале октября в Москве было сформировано несколько дивизий народного ополчения. Командные должности в них занимали, в основном, кадровые офицеры, рядовой и сержантский состав - ополченцы. В ополчение шли все: рабочие, инженеры, служащие, студенты, профессора, школьники старших классов. Принимали и тех, кого не брали в армию по состоянию здоровья. Насколько я знаю, при всей приверженности советской власти к показухе, это был действительно патриотический порыв населения. Это было, действительно, народное ополчение.
       Хроника тех времён запечатлела суровых людей в телогрейках. Вот они получают винтовки, вот выкатывают пулемёты. Вот огромные прямоугольники батальонов и полков идут по Минскому и Ленинградскому шоссе. Тогда родилась песня:
      
    Мы не дрогнем в бою
    За столицу свою,
    Нам родная Москва дорога.
    Нерушимой стеной
    Обороной стальной,
    Разгромим, уничтожим врага.
      
       Ополченцы вступали в бой под Можайском, под Клином, под Малоярославцем, под Ельней. В боевом отношении, это были слабые части. Дух их был высок, но умения воевать не было, да и вооружены они были чисто символически, я об этом ещё скажу. Поэтому большая часть ополченцев, полегла под Москвой, задержав, все же, на какое-то время продвижение немецких войск.
       Ведь в десятых числах октября из Москвы в Куйбышев переехало правительство. С криком: "Спасайся, кто может", рванули из города чиновники рангом помельче. Мне рассказывали очевидцы, что 14 - 16 октября 1941 года в Москве была паника. Говорили, что ни сегодня - завтра в город войдут немцы. Одни уезжали, на чем могли, другие грабили магазины, склады с продовольствием. Позже рассказывали, что на какой-то из этих дней был назначен и отъезд из Москвы Сталина. На одной из городских платформ электрички его ждал специальный состав. Он приехал, около получаса походил в глубоком раздумье по платформе, ни слова никому не говоря, сел в машину и уехал обратно в ставку. Надо отдать ему справедливость, он не струсил, хотя, как я его себе представляю, отчаянным храбрецом он не был. Правда, в молодости вместе с бандитом Камо грабил банки, чтобы Ленин с Крупской и с Инессой Арманд мог безбедно жить в Швейцарии и Германии.
       В 1991 году, к пятидесятой годовщине разгрома немцев под Москвой, появились воспоминания и уцелевших ополченцев. Они рассказывали, что оружие имел даже не каждый второй. Бывало, что одна винтовка приходилась на пятерых. Так и ходили в атаку: один бежит с винтовкой, а около него ещё четверо, чтобы поднять винтовку, если её владельца убьют. Один вспоминал, что он первое время ходил в атаку с ломом, к которому был приварен штык. Снова мы перекрывали путь врагу телами солдат, а не огнём. Я почти каждый раз, когда проезжаю мимо, ловлю глазами этот памятник.
       Недавно смотрю, у одного из солдат на винтовке отломан штык. Конечно, для нынешней молодёжи Великая Отечественная война примерно то же, чем для нас была война 1812 года, но все же больно было это видеть. Понятно, что сейчас такое время, что никто не помнит о прошлом, все живут, как сказал А. Вознесенский, "ежесекундно". И все же обидно, что какие-то юные придурки, так, скуки ради, поднявшие руку на памятник, не понимают, что эти люди спасли и их. Правда, к 9 мая штык восстановили.
       В "Известиях" от 9 мая 1996 года, к 51 годовщине Победы была опубликована подборка под названием "Победа из побед" с подзаголовком "Как умирали на войне. Вспоминают фронтовые медики". Это тоже не бравурная статья из цикла "Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс". Сейчас, наверное, такие статьи уже не публикуют. Несколько эпизодов, не связанных между собой, но и из них видно, как тяжело далась нам эта победа.
       Если бы те, кто отламывал штык и на том памятнике, почитал бы подобные воспоминания, то, думаю, если у него в голове осталось хоть совсем немного, пусть и очень серого вещества, у него не поднялась бы рука на такой памятник. Мне хочется верить, что все наши солдаты, павшие на той войне в боях за Родину, верующие и не верующие, беспартийные и коммунисты, христиане и мусульмане, иудеи и буддисты, вознаграждены в загробной жизни.
       Где-то сказано: "Нет большей любви, чем отдать свою жизнь за други своя". Я не знаю, как в других религиях, но в христианстве самая большая добродетель - любовь к ближнему. Отдать жизнь - большей жертвы человек принести не может, потому что дороже жизни у человека ничего нет.
       Когда-то я считал, что самая правдивая книга о войне - это "У войны не женское лицо" Светланы Алексиевич. Сейчас я думаю, что никакую книгу о войне нельзя назвать "самой правдивой". Война была разной для маршала Жукова и рядового солдата, для моряка и пехотинца, для лётчика и артиллериста. Для каждого, кто воевал. И любая правдивая книга о войне будет только небольшой частью правды о той огромной и страшной беде, которая выпала на долю нашего народа в 1941 -1945 годах и которую он ценой неимоверных усилий и потерь вынес на своих плечах.
       И самым большим подвигом на этой войне был не бросок грудью на амбразуру и не таран в небе вражеского самолёта, а ежедневный тяжёлый труд солдата в течение этих долгих четырёх лет.
       Сейчас все жалуются: "Как быстро летит время", а тогда оно, казалось, застыло на месте. Но возвращаюсь к "Известиям" от 7 мая 1996 года.
      
       Так мой курс ушёл на дно Ладоги.
       "Начало войны застало нас, слушателей 4-го курса Военно-морской медицинской академии, во время сессии. 28 августа занятия были прерваны. Большая часть выпускников - 147 человек - должна была для прохождения службы выехать из блокированного Ленинграда. Единственная дорога к местам назначения - через Ладогу. Мы рвались быстрее ехать. Наконец, утром 16 сентября были отправлены на Финляндский вокзал. Отъезд совершался в тайне, но некоторые жены проведали об этом и, несмотря на запрет, присоединилась к своим нам. Все они погибли вместе с мужьями.
       Длинный состав был до отказа заполнен курсантами военно-морских училищ (им. Орджоникидзе, им. Дзержинского и др.). В общем, полторы тысячи молодых людей.
       Мы выгрузились на пустынном берегу Ладоги, а с наступлением темноты началась посадка на огромную морскую баржу.
       И вот мы - в трюме. Стоим прижавшись вплотную друг к другу. Под ногами навоз - до этого в барже везли лошадей. Тьма кромешная. Тишина. Нервы напряжены - известно, что немцы бомбят почти каждое судёнышко. Наконец отошли от берега. Скоро лёгкое покачивание переходит в изрядную качку. И в это время между брёвнами начинает сочиться вода. Люди пытаются заткнуть щели бушлатами и чем придётся, но это мало помогает. А вода поднимается все быстрее, все выше. Что делать - неизвестно. Здесь только выясняется, что с нами нет ни одного командира! Кому-то надо выбраться на палубу и сообщить о воде. Одному из нас это удаётся, через некоторое время в проёме люка на фоне звёздного неба возникает чья-то фигура. Бодрым голосом кто-то сверху укоряет нас: вода в барже - обычная вещь.
       Вода продолжает прибывать. Кто может, выбирается из трюма через люки. Когда вода достигает колен, в очередь к люку становлюсь и я. К 5 утра мне удаётся попасть наверх. Почти вся площадь, свободная от автомашин, переправляемых вместе с нами, занята людьми. С трудом протискиваюсь между ними и встаю в кормовой части, метрах в двух от ничем не ограждённого борта.
       Мест на палубе уже нет. При толчках и порывах ветра то один, то другой падает за борт или в люк, заполненный водой почти до верху. Кто-то пытается пустить в ход насосы для откачки, но они, как оказалось, безнадёжно испорчены. Тогда стихийно образуется цепь, и курсанты начинают вычерпывать воду... бескозырками. Кто-то решает, что автомашины утяжеляют баржу, и их начинают скидывать за борт.
       На горизонте показывается судёнышко, кто-то лезет на крышу и размахивает белой простыней, но его быстро стаскивают оттуда: это, по всей вероятности вражеский финский корабль! Использовать рацию на буксире для подачи сигнала бедствия тоже нельзя - прилетят немецкие самолёты. Остаётся надеяться, что шторм утихнет. Но он не утихает. Уже около 9 утра. Наполненная водой баржа перестаёт слушаться буксира.
       Некоторые не выдерживают... Катя Пирамидина, самая милая девушка нашего курса (их с нами двадцать), ухватившись за рулевое бревно, "выстреливается" далеко в бушующие волны и сразу исчезает в них. Предчувствуя близкую развязку, все хором запевают "реве тай стогне Днипр широкий", потом "Интернационал". В это время на неуправляемую баржу обрушивается первый исполинский вал, который сбрасывает за борт сотни людей. Сбоку появляется буксир. Матросы бросают концы тем, кто оказался поблизости. А на нас, ещё остающихся на барже, движется следующий, ещё более грозный вал. Кажется, можно кончать расчёты с жизнью, тем более, что я не умею плавать, как и многие из наших.
       Несмотря на то, что шансов на спасение нет (я вижу, как быстро гибнут лучшие пловцы, попав в бушующие ледяные волны), я все же предпринимаю смешные, казалось бы меры: с трудом расстёгиваю и снимаю шинель - намокнув, она потянет ко дну. Из обломков, плавающих под ногами, подбираю небольшое брёвнышко и, глядя на и, глядя на идущий на нас второй вал, крепко прижимаю его к себе.
       Этот вал сметает с баржи несколько сот человек, в том числе меня. Помню, что очутившись в воде, быстро ухожу под воду, но брёвнышка из крепких объятий не выпускаю. И вот движение вниз сменяется обратным - вверх. С бревном в руках выскакиваю на поверхность. Рядом - нечто вроде плота, часть палубы. На нем сидят и лежат человек 20 - 30. Цепляюсь за край, и товарищи втаскивают меня. Сидеть невозможно, лежать нельзя - плотик находится под водой, и если лечь, будешь непрерывно в воде. Это - верная смерть: температура воды близка к нулю.
       Вокруг - множество людей, ухватившихся за разные предметы. Плывёт автомобильное колесо, человек тщетно пытается оседлать его, при каждой попытке оно переворачивается, сбрасывая его снова в воду, силы человека быстро иссякают, и вот его уже нет.
       Из воды торчит мачта от нашей баржи. На верхушке полувисит человек. Мачту немилосердно мотает, верхушка то ложится в воду, то взмывает вверх. Сколько можно продержаться на качелях в висячем положении на диком ветру?
       Среди каши из брёвен и людей, которых становится все меньше и меньше, - наш буксир. С него кидают концы и люди хватаются целыми гроздьями, срываясь и падая в пучину. Когда между двумя валами буксир глубоко проваливается, многие цепляются за якорь. Очередной вал поднимает буксир, обнажая бешено крутящийся винти якорную цепь с гроздью людей. Снова провал, якорь опускается в воду, снова подъем - и на якоре никого нет.
       На нашем плотике людей все меньше и меньше. Многих сносят перекатывающиеся через нас волны, другие замерзают. Глаза стекленеют, на губах появляется пена...
       Держусь за перекладину одной рукой, а другой растираю ноги и туловище. При этом зорко смотрю вперёд, чтобы не упустить момент подхода очередного вала. Из впадины между валами кажется, что на нас опрокидываются ледяные горы. Любая попытка сопротивления представляется немыслимой, и все же делаю глубокий вдох, обхватываю со всей возможной силой перекладину, и вот вал уже позади. В краткие мгновения до следующего снова и снова растираю себя. Однако я начинаю замерзать.
       ...Последнее, что помню, - огромный нос корабля, занесённый волной высоко надо мною. Сейчас он опустится, и нас раздавит эта махина.
       Как я попал на борт, не знаю. Подняться по концу ни в коем случае не мог. Море не приняло меня и волной выплеснуло на борт?
       Постепенно сознание растормаживается. Узнаю, что нахожусь на буксире "Орёл", который вёл нашу баржу, а потом, подобрав около сорока человек, ушёл к южному берегу. Но бывший на нем в качестве пассажира адмирал (кажется, Черепанов) приказал вернуться обратно и подбирать людей, до тех пор, пока в пределах видимости будет хоть один человек. Одним из последних был я. В воде находился четыре часа.
       На берег Новой Ладоги сходит 160 человек - десятая часть тех, кто сутки назад сел на баржу. Нас одевают, кормят, отправляют в Москву. Там получаем назначения и разъезжаемся во все концы страны.
       Впоследствии я слышал, что на остатках баржи, на ее прочном корпусе, который не смогли разбить волны, ещё сутки или дольше оставались сотни людей, но попытки подойти и оказать помощь погибающим оказались напрасными".
       С. Заржевский, полковник.
      
       От себя хочу добавить. У отца был знакомый - Пётр Константинович Георгиевский. Его сын к началу войны был курсантом одного из младших курсов Военно-Морского Инженерного Училища им. Дзержинского. В отличие от старшекурсников, которых эвакуировали из Ленинграда в сентябре, как пишет полковник Заржевский, младшие курсы выходили из города уже зимой пешком по Ладожскому льду. Получилось так, что за ночь они перейти Ладогу не успели, хоть ночи зимой в Питере длинные. А когда стало светло, на колонну налетели немецкие самолёты. Моряков в их чёрной форме очень хорошо было видно на льду. В живых не осталось почти никого. Погиб и сын Георгиевского.
       И ещё. Году в 2000-м я купил книгу "Сто великих кораблекрушений". Недавно стал ее снова просматривать и в Содержании увидел заголовок: "Баржа N 725". Открыл, читаю подзаголовок:
       16 сентября 1941 года. Трагедия на Ладоге по своим масштабам не уступает гибели "Титаника". В результате катастрофы погибло более 1000 человек. И дальше рассказывается та же история, которую рассказал полковник Заржевский.
       Но продолжаю распечатку из "Известий".
      
       Без руки, с командиром на спине...
       В лютый, морозный, декабрьский день 1941 года утором принесли в операционную танкиста с оторванной правой рукой. Оторвана ниже плечевого сустава, из середины разорванных мышц торчит остаток плечевой кости длиной 10 см, он белый. А трубка внутри кости забита землёй и травинками. Очевидно, после страшной травмы он долго полз по земле и работал остатком оторванной руки. Но это казалось невероятным.
       Спрашиваем: "Старшина! Неужто действовал этой рукой?" "Так иначе никак нельзя было. Не один полз. На спине командира тащил, он в голову ранен, без сознания".
       Дело было так: подбили танк, в живых остались двое, старшина и капитан. Старшина вылез через аварийный люк и вытащил капитана, но в это время на деревенской улице показались немцы. Старшина быстро уложил капитана под танком так, чтобы видна была кровоточащая рана головы, а сам лёг рядом, выставив наружу культю и притворился убитым. Спасаясь от сильного мороза, фрицы пробежали мимо разбитого танка. С наступлением темноты старшина пополз огородом в поле с капитаном на спине. Помогал себе остатками плечевой кости, она цеплялась, скрежетала о мёрзлую землю, а он полз и полз, стараясь не слушать и не чувствовать боли. Подняться на ноги боялся - могли увидеть фашистские дозорные. К счастью, он вышел прямо на наш передовой дозор.
       Ещё случай, в августе 1943 года на Смоленщине. С поля боя привели тяжелораненого. Мощной взрывной волной снесло обмундирование, даже сапоги, документы превратились в пыль, и он остался лежать на земле голым, с зияющей раной лица - отрыв челюстей, левого глаза, языка - и раздробленными костями рук. Но он был живой, а реакция оставшегося правого глаза свидетельствовала, что он в полном сознании. Этот широко открытый голубой глаз с тревогой следил за каждым движением врача. Мы видели, что он хочет сообщить что-то важное и нужное. Кто он? Как звать? Фамилия, воинская часть, звание? Ничего не узнать. Семья и родные навсегда останутся в неведении. А он ещё жив, вот он перед нами, и мы знаем, что долго он не протянет. Такие раны несовместимы с жизнью. Это понимал он сам и спешил найти контакт с нами. Как? И тут нас осенила простая мысль. На листе бумаги начертили крупными буквами алфавит. Терпеливо разъяснили: когда указка попадёт на нужную букву и цифру, он должен зажмурить глаз. Он все понял и сосредоточился, готовый к новому испытанию, чтобы не уйти из жизни без вести пропавшим. (Примечание моё: я уже писал, что семьи пропавших без вести не получали никакого пособия, в отличие от семей солдат, официально признанных погибшими). Так мы узнали его фамилию, откуда он и про пятерых детей.
       После этой нечеловечески тяжёлой исповеди, он успокоился, точнее, совершенно обессилел от невероятной мобилизации воли, разума, нервов. Мы боролись за его жизнь несколько дней, понимая полную бессмысленность этой борьбы.
       Г. Иващенко, офицер м/с.
      
       Прочесть письмо он уже не смог
       В Белозерске, на воинском кладбище, где в 43 - 44 годах находился 520-й медсанбат, среди фамилий увидела фамилию однополчанина Николая Васильевича Никифорова. И все вспомнила. На хутор Папаненко ночью доставили майора. В области шейного отдела позвоночника - маленькое входное пулевое отверстие. Обработали рану, ввели сердечные. За несколько минут до эвакуации ординарец принёс майору письмо от жены. Я хотела его порадовать и предложили взять письмо, но в ответ услышала едва слышный механический голос умирающего: "Доктор, руки не действуют". Успела прочесть ему письмо.
       В. Винокур, старший врач полка.
      
       Как обрадуется мама!
       Во дворе, за углом сарая лежит совершенно обескровленный, без признаков жизни боец. Под ним лужа крови. Сделали все необходимое и вечером доставили в медсанбат. Вскоре состояние Феди Леонова не внушало никаких тревог.
       Иду в палату: "Доктор, - встречает меня Федя, - мне уже совсем хорошо". Лежит розовый, глаза блестят. Моей радости нет предела: полсуток назад не было почти никакой надежды. Ему всего 24 года. Обязательно ему надо жить. Но раны обширные, мягкие ткани размозжены, главное, на обоих ногах перевязаны артерии. Только бы не газовая инфекция! Наутро все хорошо, а к вечеру показания к высокой ампутации левого бедра. С правой ногой пока все благополучно. Ампутацию Федя перенёс героически: "Ну что же, без ноги жить можно, приеду домой, как обрадуется мама!" А ещё через день - молниеносное прогрессирование газовой... "Федя, надо ампутировать и вторую ногу". - "Ну что же, коли надо, - в нашем селе есть такой человек, ездит в коляске, он большой специалист". До сих пор помню ласковое выражение его лица и улыбку. Не спасла и вторая ампутация...
       Е. Акулова, капитан.
      
       Ещё долго длилась для нас война
       Осенью 1942 года шли тяжёлые бои за освобождение Ржева. Рано утром привезли командира роты в шоковом состоянии. Рана в живот. Ничего не помогало, он оставался безучастным. И тут в предоперационную, где он лежал, вошли два его бойца, чтобы сообщить, что подразделение заняло заданный рубеж. И свершилось чудо! На его лице показалась едва заметная улыбка. Он попросил воды. Появился пульс, порозовели губы. Он выжил!
       Начало мая 1945 года. Городок Гросскайсгиррене, тихий, в стороне от фронта. Но продолжают ежедневно прибывать машины с ранеными. Хирургическое отделение работает круглые сутки, сестры вообще не уходят из отделения. К двенадцати ночи 8 мая закончился поток тяжелораненых, и мы уснули прямо-таки мёртвым сном.
       Ночью проснулись от яркого света автомашин, едущих по дороге, и беспорядочной стрельбы. Санитар, посланный в штаб госпиталя, узнал, что случилось, ликующий и какой-то безмолвный. Только и смог произнести: "Войне конец, мир...".
       А утром операционным сёстрам не разрешили даже отлучиться на гарнизонное торжество. "Война кончилась не для нас", - строго сказал начальник отделения. И оказался прав.
       Во время гарнизонного митинга к нам привезли капитана Гордиенко с проникающим ранением в живот. К счастью, операция прошла благополучно. А двадцатипятилетний старший лейтенант Петухов скончался уже после Победы. Двое суток боролись мы за его жизнь.
       Е. Фоменкова, лейтенант.
      
       Вот ещё одна правда о войне. На этом я, пожалуй, о войне закончу. Почему я так много места уделил этой теме, хотя никто из моих близких не воевал, и война своим кровавым опахалом не коснулась нашей семьи, одной из немногих в стране? Все равно, я считаю, что это было самое значительное событие в моей жизни. Четыре года мы все жили одним: войной. Она была с нами каждую минуту. И хотя она была далеко от нас, она все время напоминала о себе: похоронками на отцов наших сверстников, солдатами, уходящими на фронт, ранеными в госпиталях, инвалидами, нехваткой продуктов, в конце концов, и нашими играми - ведь играли мы только в войну. Так было и в Куйбышеве, и в Каштаке, и в Тбилиси, и в Рустави. Поэтому, я считаю День Победы одним из самых главных праздников.
       Один мой товарищ, которому я дал почитать то, что написал о своём детстве, упрекнул меня:
       -Ты все очерняешь. Ты не пишешь о наших победах. Ты тенденциозно вставил подборки из газет.
       Я не согласен с ним. Я ничего не хочу очернять. Я пишу это для своих внуков, правнуков. Я знаю, что о наших победах им расскажут в школе, они все время будут слышать об этом по телевизору, или что там ещё у них будет, прочитают об этом в книгах, если в то время будут читать книги.
       Мне хочется, чтобы они узнали, какой ценой была добыта эта победа. И надеюсь, это не принизит значение победы в их глазах, а вызовет ещё большее уважение к нашему народу. Люди, порой, находились в нечеловеческих условиях, им приходилось преодолевать неимоверные трудности не только тогда, когда они шли в бой. Они преодолевали их и в своём повседневном быту. И часто эти трудности не были объективными, они было результатом скотского, безразличного отношения руководителей страны к своему народу, к русскому солдату.
       И люди видели и понимали это, но, повторяю, основная масса воевала не за товарища Сталина и политбюро РКП(б), как в те годы именовалась коммунистическая партия, а за свою Родину. Так же, как проливали за неё кровь дружинники Александра Невского и Дмитрия Донского, ополченцы Минина и Пожарского, гренадёры Кутузова, матросы Нахимова и миллионы безымянных наших предков, которые отстаивали эту землю от полчищ захватчиков разных племён и религий, стремившихся поработить или уничтожить наш народ.
       И люди все это вынесли.
       Казалось бы, после одной такой трагедии народу, чтобы прийти в себя, нужно не меньше века. А Россия на протяжении ХХ века испытала таких трагедий, как минимум, две. Я имею в виду гражданскую войну.
       Мы, родившиеся и выросшие в Советском Союзе, с детства смотрели фильмы "Чапаев", "Мы из Кронштадта", "Оптимистическая трагедия", "Любовь Яровая" и ещё много других, не таких знаменитых лент, рассказывающих о гражданской войне. Читали "Как закалялась сталь" Н. Островского, "Хождение по мукам" и "Хлеб" А. Толстого, "Разгром" А. Фадеева и опять же множество других книг и книжонок. В наших учебниках были литографии картин "Допрос коммунистов", по-моему, Иогансона и "Оборона Петрограда" Дейнеки. Все эти произведения демонстрировали нам благородство и чистоту помыслов борцов за свободу - красных и моральную несостоятельность, ущербность, звериную жестокость их противников - белых. Если мы играли в детстве после просмотра одного из таких фильмов в войну, все хотели быть красными, быть белым никто не хотел.
       Конечно, с возрастом мы начинали понимать, что все было не так однозначно. Что с обеих сторон друг против друга стояли русские люди. Что гражданская война, когда народ начинает уничтожать сам себя - это самая большая трагедия, которая может постичь страну. Но мы не были знакомы со свидетельствованиями противоположной стороны - так называемых "белых".
       В октябре 1997 года в "Известиях" под рубрикой "Октябрь 1917 - 1997" появилась статья Виталия Ярошевского "Смешно, но я устал жить". Текст самой статьи я буду набирать курсивом, а тексты сочинений, приведённых в ней, обычным текстом. Больше ничего о ней говорить не нужно, нужно просто прочитать ее.
      
       Книга "Дети эмиграции" издана в Праге в 1925 году Педагогическим бюро по делам средней и низшей русской школы за границей. По форме - сборник ученических сочинений. По сути - летопись "окаянных дней" России.
       Началось все 23 декабря 1923 года в русской гимназии в чешском городе Моравска-Тршебова, знаменитом учебном заведении, крупнейшем среди российских эмигрантских школ. В канун католического Рождества, совершенно неожиданно для учащихся и педагогов были отменены два смежных урока. Изменение в школьное расписание внёс директор гимназии А.П. Петров. Детей попросили написать сочинение на тему "Мои воспоминания с 1917 года по день поступления в гимназию".
       Спустя некоторое время пражские педагоги предложили подобную тему ученикам русских гимназий и в других странах. Откликнулись многие - в Турции, Болгарии, Югославии, а также и в самой Чехословакии. К 1 марта 1925 года в Прагу были доставлены 2400 сочинений:500 рукописных страниц, авторам которых в 1917 году было от 6 до 16 лет.
       Родители авторов - как правило, из средней городской интеллигенции. Географически представлена едва ли не вся Россия. Отправные точки эмиграции - Одесса, Новороссийск, Крым, Архангельск, Владивосток. Многие дети покинули родину со своими учебными заведениями, без родителей. Меньшая часть эмигрировала после гражданской войны, пережив голод 1921 года, о чем напоминают такие строки, выведенные детской рукой: ..."Там начали есть человеческое мясо, и часто бывали случаи, что на улицах устраивали капканы, ловили людей, делали из них кушанья и продавали на базарах".
       Впрочем, это - уже из более поздних послереволюционных воспоминаний. А были и ранние...
      
       "Меня и мать расстреляли..."
       Детские мемуары о революции. Ещё февральской.
       "Директор вынул из кармана телеграмму и начал медленно читать. Наступила гробовая тишина. "Николай Второй отрёкся от престола" - чуть слышно прочитал он. И тут не выдержал старик, слезы одна за другой, слезы солдата, покатились из его глаз...Что теперь будет? Разошлись по классам, сели за парты, тихо, чинно. Было такое впечатление, что в доме покойник".
       "После отречения Государя вся моя дальнейшая жизнь показалась мне серой и бесцельной".
       "Нас заставили присягать Временному Правительству, но я отказался. Был целый скандал. Меня спросили, отчего я не хочу присягать. Я ответил, что я присягал Государю, которого я знал, а теперь меня заставляют присягать людям, которых я не знаю. Он (директор) прочитал мне нотацию, пожал руку и сказал: "Я Вас уважаю".
       Далее - октябрь. Первые дни...
       "Солдаты, тонувшие в цистернах со спиртом, митинги, семечки, красные банты, растерзанный вид".
       "Вечером большевики поставили против нашего корпуса орудия и начали обстреливать училище. Наше отделения собралось в классе. Чтобы время быстрее шло, мы рассказывали различные истории, все старались казаться спокойными. Некоторым это не удавалось, и они, спрятавшись по углам, чтобы их никто не видел, плакали".
       "Когда нас привезли в крепость и поставили в ряд для присяги большевикам, подошедший ко мне матрос спросил, сколько мне лет. Я сказал: девять, на что он выругался по-матросски и ударил меня своим кулаком в лицо. Очнулся я тогда, когда юнкера выходили из ворот. На том месте, где стояли юнкера, лежали убитые, и какой-то рабочий стаскивал сапоги. Я без оглядки бросился бежать к воротам, где меня ещё в спину ударили прикладом".
       "Альбатросы революции, "братишки" в бескозырках... Часто они "вторгаются в воспоминания детей-эмигрантов, ничего, кроме ужаса, ненависти и гнетущего страха, не вызывая в их душах".
       "Я начинал чувствовать ненависть к большевикам, а особенно к матросам, этим наглым лицам открытыми шеями и звериным взглядом".
       "Это были гады, пропитанные кровью, которые ничего не знали человеческого".
       "По каналам вылавливали посиневшие и распухшие маленькие трупы кадетов"
      
       "Помню жестокую расправу с офицерами"
       Детские жизни...Такие разные. Только горькая судьба была на всех одна. Искал в этих сочинениях и не нашёл беззаботности, смеха, упоминаний об играх и игрушках, света первой любви - всего, что отличает человека в юном возрасте. Зато в избытке - кровь, смерть, пуля, застенки, пытки, вражда, ярость...
       "И потянулись страшные памятные дни. По ночам, лёжа в постели, жутко прислушиваешься к тишине. Вот слышен шум автомобиля. И сердце сжимается и бьётся, как пойманная птичка. Этот автомобиль несёт смерть... Так погиб дядя, так погибло много моих родных и знакомых....
       Когда с нами впервые случился 1937 год? Ответ есть: тогда, в 1917-м.
       "Матросы озверели и мучили ужасно офицеров. Я сам был свидетелем одного расстрела: привели трёх мичманов, одного из них убили наповал, другому матрос выстрелил в лицо, тот остался без глаза и умолял добить, но матрос только смеялся и изредка колол его в живот. Третьему распороли живот и мучили, пока он не умер".
       "Несколько большевиков избивали офицера чем попало: один колол его штыком, другой бил ружьём, третий поленом. Наконец, офицер упал в изнеможении, и они, разъярившись, как звери при виде крови, начали топтать его ногами".
       "Помню жестокую расправу большевиками с офицерами Варнавинского полка в Новороссийске. Ночью офицерам привязали к ногам ядра и бросили с пристани в воду. Через некоторое время трупы начали всплывать и выбрасываться волнами на берег. После этого долгое время никто не покупал рыбу, так как стали в ней попадаться пальцы трупов".
       "Я быстро подбежал к окну и увидел, как разъярённая толпа избивала старого полковника. Она сорвала с него погоны, кокарду и плевала в лицо. Я не мог больше смотреть на эти зверские лица. Через несколько часов долгого и мучительного ожидания я подошёл к окну и увидел такую страшную картину, которую не забуду до смерти: этот старик полковник лежал изрубленный на части. Таких много я видел случаев, но не в состоянии их описывать".
       "Расстрелы у нас были в неделю три раза: в четверг, субботу и воскресенье. И утром, когда мы шли на базар продавать вещи, видели огромную полосу крови на мостовой, которую лизали собаки".
       "Офицеры устроили в Ставрополе восстание, но оно было открыто, всех ожидала несомненная смерть, казни проводили в юнкерском училище: вырывали ногти, отрезали уши, вырезали на коже погоны и лампасы".
       "Дом доктора реквизировали под чрезвычайную комиссию, где расстреливали, а чтобы расстрелов не было слышно, играла музыка".
       "Пришли чекисты и стали выволакивать со двора ужасные посинелые трупы и на глазах у всех прохожих разрубать их на части, потом, лопатами, как сор, бросать на воз, и весь этот мусор людских тел, эти окровавленные куски мяса были увезены равнодушными китайцами. Впечатление было потрясающее, их телеги сочилась кровь, сквозь доски глядели два застывших глаза отрубленной головы, из другой дыры торчала женская рука и при каждом толчке начинала махать кистью. На дворе после этой операции остались кусочки кожи, кровь, косточки. И все это какая-то женщина очень спокойно, взяв метлу, смела в одну кучу и унесла".
       "Добровольцы забрали Киев, и мой дедушка со мной пошёл в чрезвычайку. Там был вырыт колодезь для крови, на стенах висели волосы".
       "Большевики ушли, в город вступили поляки. Начались раскопки. На другой день я пошёл в чека. Она занимала дом и сад. Все дорожки были открыты и там лежали отрезанные уши, скальпы, носы и другие части тела. На русском кладбище откопали трупы со связанными проволокой руками".
       "Помню Владимирский собор в Киеве и в нем тридцать гробов и каждый гроб был занят или гимназистом, или юнкером. Помню крик дамы в том же соборе, когда она в кровавой каше мяса и костей по случайно найденному ею крестику, узнала сына".
      
       "Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь отомщу за Россию"
       Дети и война, дети на войне. Что может быть ужаснее? Быть может одно: дети-убийцы.
       "В августе 1919 года нам попались комиссары. Отряд наш на три четверти состоял из кадетов, студентов и гимназистов...Мы все стыдились идти расстреливать. Тогда наш командир бросил жребий, и мне из числа двенадцати выпало быть убийцей. Да, я участвовал в расстреле четырёх комиссаров, а когда один недобитый стал мучиться, я выстрелил ему из карабина в висок. Помню, что вложил ему в рану палец и понюхал мозг. Потом меня мучили кошмары и чудилась кровь. Я навеки стал нервным, мне в темноте мерещатся глаза моего комиссара, а ведь прошло уже четыре года. Забылось многое.... Но кто снимет с меня кровь? Мне страшно иногда по ночам".
       Это и была так называемая революционная справедливость: кровь за кровь.
       "Мы получили известие, что отец убит большевиками в одном из боев. Привезли труп отца. В тот же день большевики заняли город. Несколько пьяных матросов, с ног до головы обвешанных оружием, бомбами и перевитых пулемётными лентами, ворвались в нашу квартиру с громкими криками и бранью: начался обыск. Все более или менее ценное быстро исчезло в поместительных карманах "борцов за свободу". Прижавшись к матери, дрожа всем телом, я с ужасом смотрел на пьяные, жестокие, злобные лица матросов. Даже иконы срывали эти богохульники, били их прикладами, топтали ногами. Добрались до комнаты, где лежало тело отца, окружили гроб, стали издеваться над телом. Мать и сестры стали умолять их не трогать мёртвого. Но их мольбы ещё более раздражали негодяев. Один из них ударил мать штыком в грудь, а сестру тут же расстреляли. Мой двоюродный брат, приехавший к нам в гости, попал на штык матроса. Матрос подбрасывал брата в воздух, как мячик, и ловил на штык... Матросы стали уходить. Один обернулся и, увидев меня, закричал: "А вот ещё один!" ... Последовал удар прикладом по голове, и я упал без чувств. Очнувшись, услыхал чьи-то глухие стоны. Стонала мать. Через некоторое время она скончалась. Я почувствовал, что я остался один. Все близкое, родное, дорогое так безжалостно отобрали у меня. Хотелось плакать, но я не мог".
       "Арестовали отца...Нам не дали даже попрощаться, сказав: "На том свете увидитесь". Пришли немцы... Отец вернулся. Опять большевики. Отец вновь попал в чрезвычайку, где заболел. Чтобы отец лёг в больницу при тюрьме, нужно было сесть кому-нибудь из семьи на его место. Пришлось идти мне. Просидел две с половиной недели. За этот срок меня 4 раза пороли шомполами за то, что не хотел отказаться от своего отца...
       В полночь за нами пришли красноармейцы, с которыми была одна женщина. Построив по росту, они отвели нас в подвал. Раздев нас до гола (среди нас были и женщины), они отобрали несколько офицеров и поставили к стенке. Прогремели выстрелы, раздались стоны. После чего женщина-комиссар передала женщин красноармейцам для потехи у нас же на глазах... Ко мне подошла чекистка и сказала: "Какой ты красивый мальчик! Знаешь что, идём со мной на ночь, и ты будешь счастлив. Ты много узнаешь и станешь миом товарищем". Она грубо засмеялась и потащила меня в смежную комнату. Не помня себя, я закричал и заплакал. Она оттолкнула меня и сказала: "Уведите назад этого паршивца, я сегодня не в настроении".
       Строки из того же сочинения:
       "Я решил поступить в добровольческий отряд и поступил... С трепетом прижимал я к плечу винтовку и радовался, когда видел, как "борец за свободу" со стоном, который казался мне музыкой, испускает дух".
       "Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь отомщу за Россию и за Государя, и за русских, и за мать, и за все, что мне так дорого. Как они глупы! Они хотели вырвать из души людей то, что было в крови, в сердце".
      
       "У меня ничего нет, кроме сознания, что я русский человек"
       "Пришёл солдат и нас куда-то повели. На вопрос, что с нами сделают, он, гладя меня по голове, ответил: "Расстреляют". Нас привели во двор, где стояло несколько китайцев с ружьями. Я не чувствовал страха. Я видел маму, которая шептала: "Россия, Россия.", и папу, сжимавшего мамину руку".
       "С радостным лицом шли мы в бой, провожаемые родными... И трижды будь проклят тот, кто не сумел оценить нашей любви, кто не сумел поступиться своими предрассудками ради величия России".
       "Чувствовать, что у себя на родине ты чужой, - это хуже всего на свете".
       Тяжелы и трогательны сцены расставания детей с родителями.
       "Помню также, в самую последнюю минуту, уже со всех ног бросившись бежать к корпусу, я вдруг вернулся и отдал матери часы-браслет, оставшиеся мне от отца. Ещё несколько раз поцеловав мать, я побежал в помещение, чтобы где-нибудь в уголке пережить своё горе".
       "Наступил день эвакуации... С глубокой тоской простилась мамочка со мной и благословила в далёкий тяжёлый путь".
       Псковский кадетский корпус уходил через Казань, Омск, Владивосток. Потом - Шанхай, Цейлон, Порт-Саид...Московский корпус эвакуировался через Полтаву, Владикавказ, Мцхету, Батуми, Феодосию. И псковичей, и москвичей приютила Югославия. Скитальцы, перелётные птицы с тяжёлой судьбой устремились на юг... Донской корпус отступал от Новочеркасска через Кущевку в Новороссийск.
       "Большевики были в 40 верстах. Мы, младшие кадеты, были возбуждены. У многих был замысел бежать на фронт. День 22 февраля склонялся к вечеру, когда нам объявили, что в 8 часов корпус выступает из города. За полчаса до отхода был отслужен напутственный молебен. После молебна была подана команда построиться в сотни...У командира блеснули на глазах слезы. Наконец мы перекрестившись на кадетскую икону, подобравши свои сумочки, стали тихо выходить из корпуса. Это шествие напоминало похоронную процессию".
       "Особенно жалко было смотреть на малышей, среди которых попадались 8 и 9 лет... завёрнутые в огромные шинели, с натёртыми до крови ногами... Кадеты помогали друг другу и шли, шли, шли".
       А за ними шла война, катилось "Красное колесо".
       "Из России, как из дырявой бочки все больше и больше приливало красных. Помню выкрик одной старухи по их адресу: "У, проклятые! Ишь, понацепили красного тряпья, так и Россию кровью зальёте, как себя бантами разукрасили".
       "Россию посетил голод, мор и болезни, она сделалась худою, бедною, оборванною нищенкою. Бежали от неё и богатые, и бедные".
       За простотою детских строк притаился смертельный ужас. И кто скажет, что надо пережить, чтобы подняться до такого вот обобщения:
       "Человечество не понимает, может быть, не может, может быть, не хочет понять кровавую драму, разыгранную на родине. Если бы оно перенесло хоть частицу того, что испытал и перечувствовал каждый русский, то на стоны, на призыв тех, кто остался в тисках палачей, ответило бы дружным криком против нечеловеческих страданий несчастных людей".
       "У меня нет ничего собственного, кроме сознания, что я русский человек. Любовь и вера в Россию - это все наше богатство. Если и это потеряем, от жизнь будет для нас бесцельной".
       2400 русских подростков выполнили необыкновенную работу: искренне и просто рассказали о пережитом, о революции, пожирающей не только своих, но и чужих детей (а дети "белых", как и сами "белые", были для неё чужими). Жизнь втиснула их в заколдованный круг смерти и страданий, крови и лишений, в круг взаимного истребления оказавшихся по разные стороны баррикад взрослых. Дети видели все, даже человека, который через мгновение будет расстрелян и уже как бы перестал жить. Один с любопытством совал палец в раскроенный череп и нюхал мозг им же добитого раненого. Другой кричал в ужасе: "Бабушка, не хочу умирать!" В бессонные ночи мальчики и девочки прислушивались к жуткому шуму автомобилей, несущих смерть. У многих на глазах убили или замучили отца или мать.
       Какие прорублены просеки в генофонде нации! Не хочу рассуждать о литературных достоинствах школьных сочинений. Думаю о состоянии детских душ, истерзанных до крови.
       Если мы когда-нибудь будем судить идеологию убийства, психологию насилия и партию палачей, то эти сочинения должны стать на грядущем суде неопровержимым доказательством и беспощадным приговором, написанным в самом начале кошмарного пути страны в коммунистический тупик.
       А пока спросим себя: откуда мы родом? И, не убоявшись боли, признаемся: из тех чрезвычаек. Хотя не мы стреляли. Но так и прошли через покаяние. А значит - и на нас грех.
       Последнее время все чаще задаём мы себе вопрос: что же будет с нами, со страной? Внятного ответа по-прежнему нет. Но и сейчас я твёрдо знаю, чего не должно быть - таких сочинений на тему, увы, подсказанную прошлой жизнью, и такого признания, написанного рукой ребёнка более семидесяти лет тому назад:
       "Смешно, но я устал жить".
      
       Я помню, когда прочитал эту статью, решил ее обязательно сохранить. Я почувствовал, что при всей нашей свободе слова, а по сравнению с советскими годами, свобода слова можно сейчас писать без кавычек, вряд ли подобные материалы будут публиковаться. Ведь действительно, мы не покаялись. А раз мы не каемся, значит, мы не считаем то, что творилось в России с 1917 года до начала 90-х, грехом, вернее, преступлением. Хотя говорят, что в демократическом обществе определение "преступник", "преступление" может вынести только суд. Ну что же, пусть будет суд. Пусть он в качестве свидетельств привлечёт эти сочинения.
       Пусть даст правовую оценку высказыванию большевистского вождя Ленина: "Пусть девяносто процентов русского народа погибнет, лишь бы десять процентов дожили до мировой революции" (Соловьёв В.М. "История Отечества: Популярная энциклопедия". М. АСТ-ПРЕСС, 2000. Статья "Ленин (Ульянов) Владимир Ильич").
       В июне 1918 года, уже, будучи Председателем совета народных комиссаров Ленин писал: "Надо поощрять энергию и массовость террора" И это не было только словами. После убийства в Петрограде 30.08.1918 года председателя Петроградской ЧК Урицкого (Борецкого) Моисея Соломоновича, только в один день 3.09.1918 было расстреляно 900 "заложников и подозрительных лиц", то есть, людей, не причастных к событиям 30 августа. Вот она, "энергия и массовость террора".
       Специальная комиссия, созданная в 1919 году по инициативе генерала А.И. Деникина на территории, освобождённой Добровольческой армией от большевистского режима, установила, что в общей сложности жертвы советских репрессий в 1918 - 1920 составили 1 миллион 700 тыс. убитых и замученных (умерших от пыток и истязаний).
       Конечно, это ещё не 90 процентов русского народа, но все равно, цифра впечатляет. "Чрезвычайкам" пришлось потрудиться в поте лица, претворяя в жизнь призывы "вождя революции" или, по определению В. Маяковского, "самого человечного человека".
       Нацисты, наверное, только к концу войны вышли в своих концлагерях на такие темпы уничтожения "человеческого материала". Только нацисты осуждены международным судом и признаны преступниками, а у нас в каждом городе по несколько статуй Ленина, везде проспекты и улицы Ленина, а мумия его лежит на Красной площади в Москве - самой "главной" площади России, страны, народ которой он так своеобразно любил при жизни.
       Говоря о покаянии, я не призываю каждого из нас посыпать голову пеплом и просить прощения у всего мира.
       Народ России сам стал первой жертвой международной банды коммунистов, которая называла себя "интернационалом". Они попробовали Россию на прочность ещё в 1905 году. Они решили, что легче всего это сделать, когда Россия оказалась втянутой в войну с Японией. Руководителями так называемой "первой русской революции" были Троцкий и некто Парвус (Александр Львович Генфельд) - выходец их еврейского местечка на западе России. К сожалению, имя этого дьявола и его гнусные дела мало известны в настоящее время. Коммунисты в годы своего правления делали все, чтобы предать его забвению. Потому что позднее, в 1917 году он был кукловодом Ленина и компании.
       Кто финансировал это мероприятие - революцию 1905 года, ясно. Именно тогда было впервые осуществлено манипулирование общественным мнением. Огромные деньги тратились на подкуп продажных писак. Газеты пестрели ложью. Врали о причинах возникновения конфликта. Смаковались наши военные неудачи. Обливались грязью армия и флот. Дошло до того, что некоторые наши "либералы" после Цусимской трагедии посылали поздравительные телеграммы японскому императору. Какой сдвиг должен был произойти в головах, так называемой интеллигенции, чтобы люди радовались гибели пяти тысяч своих соотечественников, потере почти всего флота - достояния России. Парвус убедился в великой силе управляемой прессы.
       Тогда Россия сумела преодолеть этот кризис.
       Реформы, которые начал проводить Столыпин, консолидировали общество. Небывало высокими темпами стали развиваться промышленность, финансы, аграрный сектор. Страны Запада со страхом смотрели на мужание Российского гиганта. Идеологи "революции" укрылись за границей. В рядах их царило уныние, они считали, что Россия для них потеряна. Реванш они взяли в 1917 году.
       Цели большевиков - развал России, совпали с целями руководства Германии, которое в этом случае надеялось избежать поражения в войне. К тому времени оно стало вырисовываться все зримее. В изнурённой трёхлетней войной России большевики, получая десятки миллионов рублей от германского генштаба через Парвуса и его агентов, развернули подрывную работу. Опять продажные писаки поливали грязью армию, раздувались военные неудачи. Подкупленные немецкими деньгами, депутаты Думы произносили с трибуны подстрекательские речи. Клеветали на царскую семью, на высшее руководство России. Все это прикрывалось тревогой о судьбе страны. Власти решительных мер по отношению к предателям не принимали. Видя свою безнаказанность, они все больше и больше наглели. Организовывались забастовки на заводах и железной дороге. Причём, бастующие получали от профсоюзов компенсации потерь в заработной плате. Они не ходили на работу, а зарплату им выплачивали. Все из тех же немецких денег.
       Организовывался саботаж в снабжении населения продуктами. В столицах народ голодал, а в Сибири стояли эшелоны с зерном, но в Центр этот хлеб не поступал, железная дорога была парализована забастовками. Делалось все, чтобы усилить недовольство масс.
       Февральская революция Германию не удовлетворила. Временное правительство было намерено продолжать войну до победного конца. Тогда в качестве немецкого секретного оружия в запломбированном вагоне в Россию был направлен Ленин со своими приспешниками. Подачки немцев большевикам стали ещё значительнее.
       В ноябре 1917 большевики произвели государственный переворот. Захватив власть, большевики первым делом принялись за уничтожение русского народа - основу Российского государства. Физически уничтожить его в короткое время было невозможно, это понимали и Ленин, и остальные палачи. Стали уничтожать его душу. Что тело без души - зомби.
       Уничтожались иерархи православной церкви, взрывались храмы, закрывались монастыри, священников и монахов расстреливали. Уничтожались или высылались за границу философы, учёные, писатели, те, кто не успел или не хотел эмигрировать. Уничтожалось физически дворянство, казачество, зажиточное крестьянство. Остаться должна была серая масса, предназначенная беспрекословно претворять в жизнь бредни Маркса-Энгельса-Ленина. С тех пор в России воцарился террор - физический и моральный. Миллионы людей были уничтожены, десятки миллионов прошли через тюрьмы, лагеря, ссылки.
       Все было под контролем вездесущего ЧК - ГПУ - ОГПУ - МГБ - КГБ. Названия этого органа менялись, суть оставалась та же - подавлять и карать не только выступающих против господствующей идеологии, но и любое инакомыслие. Неосторожно сказанное слово, анекдот, рассказанный в компании, могли привести не только в тюрьму, но и под пулю палача. Страна была оккупирована коммунистами, как когда-то Русь татаро-монголами. Только тогда это были иноплеменники, а теперь свои же, русские, украинцы, белорусы, грузины. Среди всех народов нашлись отщепенцы, за тридцать серебряников предающие своих.
       После смерти Сталина уничтожать и сажать стали меньше, но моральный террор продолжался. В детских садах, в школах детям вдалбывали байки про "доброго дедушку Ленина", про "когорту стальных рыцарей революции", не жалеющих себя во "имя блага народа". Мы становились октябрятами, пионерами, комсомольцами. Примером для пионеров служил Павлик Морозов, подведший своего отца под расстрел. Это считалось высшей доблестью для пионера.
       Число рядов коммунистической партии насчитывало десятки миллионов человек. Коммунисту было легче сделать карьеру. В любом предприятии руководитель должен был быть коммунистом.
       Вместо того, чтобы поднимать жизненный уровень народа, миллиарды рублей тратились на помощь "братским народам" - странам, где влияние коммунистов было значительным.
       Управление экономикой было неэффективным, идеализированным. Нарастали экономический и политический кризисы. Все это рухнуло в 1991 году.
       Теперь число рядов членов компартии, по словам коммунистов, насчитывает сто с лишним тысяч - одна десятая процента населения вместо 10 - 15 процентов раньше.
       И нашим покаянием должен быть суд над марксистско-ленинской идеологией, признание ее преступной, запрещение её.
       "Вы хотите осудить народ, победивший фашизм" - кричат сейчас коммунисты. Нет, мы хотим осудить людоедскую идеологию.
       Народ победил фашизм, защищая свою родину - Россию, а не ради торжества коммунизма во всем мире. Этому народу самому коммунизм поперёк горла стоял. И лучшее доказательство тому - количество членов компартии в настоящее время.
       Я вспоминаю 1992 год. Тогда, да и все советское время, мы в магазины, особенно промтоварные ездили не за какой-то конкретной вещью, а посмотреть, как тогда говорили, "что дают". Если повезёт, покупали то, что необходимо сейчас, но часто покупали и впрок. Пусть полежит, вдруг понадобится когда-нибудь.
       Заехал и я как-то в ГУМ, походил, ничего полезного для себя не обнаружил. Слышу объявление:
       - В здании музея Ленина на третьем этаже открыт магазин от МММ (популярная тогда фирма, которая оказалась пирамидой и с треском потом лопнула, поглотив сбережения многих вкладчиков), большой выбор товаров, цены умеренные.
       Думаю, дай зайду, вдруг что-нибудь куплю полезное. Пошёл. В вестибюле музея стоит турникет, вроде тех, которые стоят в метро, только он не перекрывается. Прошёл через турникет, поднялся на третий этаж, но ничего особенного не обнаружил и поехал домой. А спустя несколько дней в "Новостях" по телевизору слышу выступление Зюганова - руководителя компартии. Говорил он примерно следующее:
       - В средствах массовой информации муссируются предложения о закрытии музея Ленина. Мы специально на входе в музей установили турникеты со счётчиками, которые считают посетителей. Знаете, сколько человек посещают ежедневно музей.
       Тут-то я и вспомнил магазин МММ на третьем этаже музея. Конечно, этот маленький подлог, не самое главное, что творили коммунисты, но очень характерен для них. Вранье, подтасовки - они всегда пользовались этими методами.
      
       Но я хочу рассказать случай, который произошёл в самый разгар "исторического материализма" как говори Остап Ибрагимович Бендер. Году в 1969-1970 мы у нас в доме в Аксиньино (деревня Аксиньино располагалась около метро "Речной вокзал", у нас и адрес был Москва-195 деревня Аксиньино, дом 69) отмечали какое-то событие, кажется, очередную годовщину ВОСР - Великой Октябрьской социалистической революции, так это тогда называлось. Это был один из главных праздников страны. Все заранее смотрели по календарю, на какие дни недели приходятся праздники. Самый неудачный вариант, это когда 7 и 8 ноября или 1 и 2 мая (праздничные дни), выпадали на субботу и воскресенье. В этом случае правительство выходные зажиливало и получалась как бы обычная по протяжённости рабочая неделя. Зато, сколько радости было, когда эти дни приходились на четверг и пятницу или понедельник и вторник. Получалось целых четыре дня выходных. К сожалению, выпадало это редко. Правда, иногда, если праздники приходились, допустим, на среду и четверг, воскресенье переносили на пятницу, и мы опять же гуляли непрерывно четыре дня. Но следующая рабочая неделя в этом случае получалась длиннее.
       Однажды в мае такое воскресенье оказалось Пасхальным. Все равно, оно было объявлено рабочим днём, а нерабочей стала пятница. Говорили, что сам тогдашний Патриарх Пимен обращался к Брежневу, генеральному секретарю КПСС в те годы, фактическому главе государства, с просьбой не делать Пасхальный день рабочим. Якобы, церковь готова была даже оплатить все издержки того, что вся страна не работала бы один день. Но куда там, ведь ещё сам товарищ Ленин был идейным борцом с "опиумом для народа", как он называл религию. Поэтому "дорогой товарищ Брежнев" просьбе Патриарха не внял и все осталось так, как было решено ЦК КПСС ранее. Народ на ситуацию тут же откликнулся частушкой:
      
    Спасибо партии родной
    За любовь, за ласку,
    Отобрали выходной,
    Обос..ли Пасху.
      
       Но возвращаюсь к 7 ноября. Утром все припадали к телевизорам, смотрели военный парад, иногда в нем участвовала новая ракетная техника, или ее муляжи. Все это потом обсуждалось между родственниками. Во, какие мы могучие. Демонстрацию, которая растягивалась часа на два - три, смотрели уже в полглаза, да и то, только мы, мужчины. Женщины хлопотали на кухне - готовили праздничный ужин. Тут уж хозяйки не должны были ударить лицом в грязь. Так было и в тот день.
       Ближе к вечеру приехали наши: папа, Тата с Серёгой, Додка с Валей. Выпивали, произносили тосты: как за здоровье всех близких, так и за Великую Октябрьскую революцию, за мировую революцию, за победу коммунизма во всем мире. Все это произносилось вполне серьёзно.
       Причём, интересно, в "Двенадцати стульях" на свадьбе Остапа с вдовой Грицацуевой, в числе других, были и тосты: "За ирригацию Узбекистана". Мы над этим смеялись. Но и наши тогдашние тосты недалеко ушли от бендеровских. Глядя на нас, решила произнести тост и Оля, или как ее все тогда называли, Стрючок. Она подняла свой стаканчик с лимонадом и тоненьким голоском произнесла: "Давайте выпьем за то, чтобы не было ни войн, ни революций". Грянул гомерический хохот. Как же. Насчёт войн, все были согласны, но революций... Революцию мы тогда считали свежим очистительным ветром, разгоняющим затхлую атмосферу разлагающегося строя насилия и эксплуатации человека человеком. И, угнетённые ранее люди, начинают вдыхать полной грудью сладкий воздух свободы. В них пробуждаются творческие силы, и они в едином порыве устремляются строить новое общество, конечной целью которого будет построение самого справедливого строя - коммунизма, о котором так мечтал великий Ленин. Услышав наш смех, Оля заплакала:
       -Что вы смеётесь, разве я неправильно сказала?
       Все наперебой, посмеиваясь, стали объяснять ей, что насчёт войн все верно, а революции - необходимы и пусть они будут.
       Нужно помнить старую мудрость: "Устами младенца глаголет истина". Права была Оля, а не мы, взрослые придурки. Теперь-то и до нас дошло, что революция не очистительный ветерок, а безжалостный ураган, уничтожающий все на своём пути: и левых, и правых, и виноватых, и безвинных - всех перетирают в прах ее страшные жернова.
       Есть выражение: Революции готовят романтики, осуществляют фанатики, а плодами их пользуются мерзавцы. У нас в России все несколько иначе, в том числе и с революцией. И готовили, и осуществляли, и воспользовались плодами нашей революции одни и те же люди: мерзавцы.
       Я приводил выдержки из сочинений маленьких "белоэмигрантов", как их у нас называли в советское время. Эта вакханалия насилия, совершенно непонятная нечеловеческая жестокость. Может быть, подобное имело место при завоевании Руси татаро-монголами. Но там дикие кочевники напали на народ с чуждой им религией, культурой, обычаями. Что с них взять, дикари. А здесь русские люди зверски уничтожают русских же людей.
       "Русский бунт, бессмысленный и беспощадный" - писал Пушкин. Как всегда, он глубже всех понимал Россию.
       Может быть, так же разграбляли помещичьи усадьбы и вешали дворян разинцы и пугачевцы. А потом и их самих подвешивали на крюки за ребра палачи царя. И плоты с повешенными пугачевцами пускали плыть по Волге. Есть ли какое-то объяснение всему этому, или это такие тёмные глубины нашей национальной психики, понять которые невозможно и просто нужно делать все, чтобы не дать им вырваться наружу.
       "Русский бунт, бессмысленный и беспощадный". Дай Бог, чтобы больше никогда Россия не испытала этой напасти. Это хуже нашествия врагов.
       Но как произошло, что кучка экстремистов, которую даже и в начале февральской революции никто всерьёз не принимал, сумела захватить власть и, главное, победить в гражданской войне. Я, к сожалению, не историк и не обладаю достаточным багажом знаний, чтобы квалифицированно проанализировать обстановку того времени. Приведу то, что мне известно.
       Когда в августе 1914 года император Николай II вышел на балкон Зимнего дворца и начал зачитывать манифест о вступлении России в войну, тысячи людей, собравшихся на площади перед дворцом, встали на колени и запели "Боже царя храни". Ленин из Швейцарии писал с горечью одному из своих соратников, что нынешнему поколению революционеров не суждено будет увидеть плоды своих трудов.
       А в июле 1918 года Председатель Совнаркома Советской России Ленин на заседании проинформировал членов Совнаркома, что в ночь на 17 июля в Екатеринбурге расстрелян бывший император Николай Романов вместе с членами своей семьи. Прошло всего четыре года, и совсем другая страна, совсем другие люди во главе ее.
       В 1914 году Россия вступала в войну под лозунгом "Защитим братьев - славян". Имелась в виду Сербия, на которую напала Австро-Венгрия после убийства в Сараево студентом Гавриилом Принципом наследника австрийского престола эрцгерцога Фердинанда и его супруги. Славяне славянами, но одна из основных целей, которых пыталась Россия добиться в этой войне - захват Константинополя и установление контроля над проливами Босфор и Дарданеллы. Российский Черноморский флот в этом случае получал свободный выход в Средиземное море. Наверняка, появились бы у нас военно-морские базы на Балканах и Россия приняла бы полноправное участие в Средиземноморской политике, проводимой великими державами. В Гвардейском морском экипаже был сформирован даже десантный отряд, в торжественной обстановке получивший крест, который он должен был установить на соборе Святой Софии (Ай-София) в Константинополе (Стамбуле). Кстати, я думаю, что если бы эта операция увенчалась успехом, наши союзники - Англия и Франция были бы готовы повернуть оружие против нас, но не допустили бы нашего контроля над проливами.
       Основной целью Советской России, вернее, большевиков, захвативших власть в России, стала мировая революция. Для победы мировой революции они готовы были пожертвовать даже самой Россией.
       В 1920 году, с эвакуацией войск генерала Врангеля из Крыма, закончилась гражданская война на европейской части России, а в 1922 году и вся Сибирь, и Дальний Восток стали советскими. Вся Россия оказалась под властью большевиков. Были ещё стычки с басмачами в Средней Азии, но они уже ничего не могли изменить.
       Надо сказать, что, захватив власть, большевики не были готовы к управлению страной. Не было у них квалифицированных управленческих кадров. За исключением небольшой кучки интеллигентов, составлявших верхушку партии, их опорой стали латыши, евреи и китайцы. Последних в стране находилось несколько сот тысяч человек, впоследствии они, так же, как и латыши, были почти поголовно уничтожены.
       Кстати, сейчас в Латвии говорят, о возмещении ей Россией экономического ущерба, нанесённого после оккупации советскими войсками в 1940 году. А почему бы не предъявить нам аналогичные претензии Латвии, воинские части которой, так называемые "латышские стрелки", стали преторианской гвардией большевиков и во многом способствовали тому, что в 1918-1919 годах большевики сумели удержаться у власти. Ущерб, нанесённый России и другим странам в результате правления большевиков не в состоянии возместить и тысяча Латвий со всеми их кильками, сливочным маслом и сметаной. Так что уж сидели бы себе и молчали.
       Кстати, "латышами" называли тогда и литовские части, и эстонские. У всей Балтии, как говорится, рыльце в пушку. Нашу свободу они помогали подавлять, а теперь трубят на весь мир о том, как Россия подавляла их свободу.
       Но, конечно, основным фактором, обеспечившим победу большевиков в гражданской войне, стало то, что они сумели привлечь на свою сторону крестьянство. Крестьяне составляли тогда около 80% населения страны, и именно то, кого поддержит большая часть крестьян, и решало исход гражданской войны. Надо сказать, что до 1917 года у большевиков не было чёткой позиции по аграрному вопросу. Как мы помним, вылупились они из "Союза борьбы за освобождение рабочего класса" и на крестьян особого внимания не обращали. Почему-то их беспокоило только положение рабочих, хотя к 1914 году Россия имела самое передовое законодательство по труду, и российские рабочие были гораздо лучше защищены от произвола работодателей, чем их английские, американские и прочие коллеги. Но большевикам необходимо было иметь какое-то прикрытие в своём стремлении к захвату власти в России, они выбрали борьбу за права рабочих, потому что крестьян они не знали совершенно и считали их мелкобуржуазной массой.
       До февральских событий надежды Ленина подпитывались только германским генеральным штабом, выделившим на поддержку большевиков 50 миллионов золотых рублей, сумма по тем временам огромная. (Кстати, историки называют и другие цифры - и 60, и даже 100 миллионов). Взамен большевики обязались вести изнутри работу по развалу армии и страны в целом.
       Кстати, как назвать партию, которая во время войны получает от врага деньги на деятельность, направленную на поражение своей страны в этой войне. И как назвать вождя этой партии.
       Но когда после февральской революции, увидев слабость Временного Правительства, Ленин понял, что появился шанс захватить власть, срочно потребовалась аграрная программа партии, чтобы заручиться поддержкой крестьянства. "Ничтоже сумняшеся", Владимир Ильич взял аграрную программу своих "друзей-врагов" эсеров, хорошо знающих крестьянство и имеющих поддержку в их среде, и, почти ничего в ней не меняя, включил ее в программу большевиков.
       Надо сказать, что лозунги большевиков были, в основном, популистскими и, бросая их в массы, они далеко не всегда собирались претворять их в жизнь.
       "Мир без аннексий и контрибуций", очень хороший призыв. Тем более, для населения страны, измученной тяжёлой трёхлетней войной. Правда, год спустя, по Брестскому миру, подписанному Лениным же, Германия получила под свой протекторат обширные территории, принадлежавшие России. Кроме того, Россия выплатила, почти уже побеждённой к тому времени стране огромную контрибуцию. Везли миллионы пудов зерна, в то время как люди в Поволжье умирали с голода. Составами гнали в Германию золото.
       Не исключено, что эта контрибуция помогла Германии продержаться ещё несколько месяцев в войне на западном фронте.
       "Земля тем, кто ее обрабатывает". Да это же вековая мечта русского крестьянина. Отобрать все у помещиков и поделить. И тут большевики нашли горячую поддержку масс. Позже, работая "за палочки" на колхозных полях, крестьяне поняли, как ловко их, говоря современным языком, "кинули". Но, говоря опять же современным языком: "Поздно пить "Боржоми", когда почки отвалились". Власть большевиками уже была захвачена, и о старых лозунгах можно забыть, как об обещании жениться, после того, как девушка обесчещена...
       Когда наши войска в конце 1979 года вошли в Афганистан и было создано марионеточное "народное" правительство, первым делом наши идеологические советники решили провести земельную реформу. Этим проверенным способом они думали завоевать поддержку большинства населения страны. К разочарованию наших партийных бонз, эти "чурки" категорически отказывались принимать в дар помещичью землю. Мотивировали они это так: "Эту землю им дал Аллах, и люди не могут отобрать то, что дано Аллахом". Земельная реформа в Афганистане не состоялась.
       К стыду своему нужно признать, что большинство нашего народа с энтузиазмом откликнулось на Ленинский разбойничий кличь: "Грабь награбленное". Ряды идейных сторонников большевиков сразу же увеличились на десятки миллионов сограждан. Грабили все. Крестьяне громили и жгли помещичьи усадьбы. Рабочие тащили, что можно, с заводов и фабрик. Даже чекисты, приходя с обысками к "буржуям", часть конфискованных ценностей распихивали по карманам.
       Помню, мне рассказывал Саша Истомин, он слышал от своей бабушки графини Марии Сергеевны Гудович (ур. Шереметевой), как у неё округлились глаза, когда она увидела, что один из чекистов, проводящих у них экспроприацию драгоценностей, взял из груды конфискованных вещей, лежащих на столе, золотые часы и сунул себе в карман. Увидев реакцию Марии Сергеевны, он сказал примерно так: "А чего вы хотели. Вы же сами распускаете о нас слухи, что мы грабители, вот нам и приходится так поступать". Красиво сказано. Как говорил Остап Бендер: "Учитесь, Киса, как изъясняется".
      
       Но мне хочется вернуться ненадолго к кадетским сочинениям. Ведь мы очень мало знаем о кадетах. В детстве, в молодости я довольно много читал. Естественно, это была, в основном, советская литература. Насколько я помню, о кадетах там почти нигде не упоминалось. В "Кондуите и Швамбрании" Л. Кассиля в одном из эпизодов появляется какой-то кадет, который очень высокомерно держался по отношению к главному герою книги и особых симпатий не вызывал. Фигурирует кадет и в "Школе" А. Гайдара, и тоже личность не очень привлекательная. Где-то, помню, читал, как юные пролетарии, увидев на улице кадета, кричали ему издали: "Кадет, на палочку надет". Трактовалось это как посильное участие младшего поколения рабочего класса в борьбе с ненавистным царским режимом. Вот, кажется, и все, что мне удалось в своё время вычитать о кадетах в советской детской литературе.
       О кадетах писал Куприн в повести "На переломе (Кадеты)". Там кадеты выглядели скорее жертвами царского режима, чем подрастающими царскими сатрапенышами, но повесть рассказывала о кадетском корпусе конца семидесятых - начала восьмидесятых годов теперь уже позапрошлого ХIХ века и воспринималось мною в конце сороковых- начале пятидесятых годов прошлого ХХ века, как что-то совсем архаичное. Где-то на уровне "Илиады" и "Одиссеи". Коме того, похоже, между кадетскими корпусами 70-х годов ХIХ века и кадетскими корпусами 10-х годов ХХ века, была огромная разница.
       Огромная заслуга в этом Великого князя Константина Константиновича, известного поэта и писателя, писавшего под псевдонимом "К.Р." Но он был и генералом от инфантерии и одно время возглавлял что-то вроде современного Управления военными учебными заведениями. Он произвёл коренную перестройку кадетских корпусов. Был перестроен весь процесс воспитания в корпусах. Воспитателями в них стали направляться лучшие офицеры. Они должны были помнить, что имеют дело не с солдатами, а детьми, но воспитать должны из них воинов. Все делалось, чтобы корпус для кадета стал родным домом.
       Я знал, что папа и дядя Лёля в детстве до 1917 года учились в кадетском корпусе, но относился к этому, как к чему-то очень давнишнему и особого интереса этот факт у меня не вызывал. Да и папа, поняв видимо, что советская власть - "это надолго и всерьёз", о том, что было "до исторического материализма", как говорил Остап Бендер, особенно не распространялся, хотя кое-что рассказывал о деде Николае Григорьевиче, о наших предках.
       Однажды, в начале 70-х годов дядя Лёля приехал в Москву. Вечером после работы я приехал к папе. Они были одни, Тата с тётей Таней (женой дяди Лёли) куда-то уехали. Мы сидели втроём, чуть-чуть выпили и вдруг папа с дядей Лёлей стали вспоминать кадетский корпус (оба они, как и их отец и дядя, учились в Петербургском Александровском кадетском корпусе). С того вечера прошло более тридцати лет, многое выветрилось у меня из памяти, но помню, меня поразило, с какой теплотой они вспоминали корпус.
       К сожалению, отношения между папой и дядей Лёлей были не очень тёплыми, а тут они как будто снова стали мальчишками. Перебивая друг друга, они вспоминали разные эпизоды кадетской жизни, своих офицеров-воспитателей. Удивительно, но именно офицеров, а не своих товарищей-кадет, они вспоминали особенно тепло. Я сидел навострив уши. Слушая их, я как бы окунался в ту атмосферу товарищества, неприятия доносительства, вранья, осознания чувства воинского долга даже десяти-двенадцатилетними мальчишками. Уже в том возрасте они ощущали свою принадлежность к военной касте, но это было не высокомерие, а скорее, чувство ответственности, уже в этом возрасте они готовились стать защитниками России.
       Посмеиваясь, дядя Лёля, который, будучи одарённым человеком, был тем не менее совершенно лишён художественных способностей, рассказывал, как старый учитель рисования в корпусе, разглядывая его "произведения", доставал из своего архива другие рисунки и говорил: "Смотри, это рисовал твой отец, это твой младший брат (и папа, и дед очень хорошо рисовали), неужели тебе не стыдно?" Но что мог поделать дядя Лёля, если и такие-то каракули давались ему неимоверным трудом.
       Вспоминал дядя Лёля, как в начале 60-х годов он был направлен в командировку в Днепропетровский Совнархоз для решения каких-то вопросов. Заместитель руководителя Совнархоза, к которому его направили, оказался немолодым грузином. Дядя Лёля рассказывал, что когда он его увидел, стал вспоминать, где он видел эти глаза, и вспомнил (в отличие от, скажем так, слабых способностей к рисованию, дядя Лёля обладал феноменальной памятью) - это был кадет из их класса в Александровском корпусе. Когда он напомнил ему об этом, тот отнёсся к нему, как к родному брату и все вопросы были тут же решены. А потом весь вечер, в гостях у этого грузина, они вспоминали свой корпус.
       Недавно довелось мне прочитать повесть писателя-эмигранта А. Маркова "Кадеты и юнкера". Повесть эта - гимн Воронежскому кадетскому корпусу, родному корпусу Маркова. Так что не только Александровский кадетский корпус вспоминали с таким теплом бывшие кадеты. Поэтому можно понять чувства мальчиков, авторов кадетских сочинений, когда они увидели, что творят с их Родиной большевики-интернационалисты, как уничтожается все, что было им дорого. И не только увидели, они испытали это на себе.
      

    ***

      
       Но я очень далеко ушёл от 9 мая 1945 года. Война кончилась, стали возвращаться домой солдаты, в том числе и родные наших товарищей. Бывали и неожиданные истории. В соседнем доме жил прокурор строительства. Детей у них с женой не было, и они усыновили мальчишку-сироту из детского дома. Был этот парень на пару лет старше нас, да и родители не очень отпускали его болтаться с нами, но, конечно, мы его хорошо знали. У этого парня была привычка - он любил жонглировать небольшими камешками. Жонглировал в школе на переменах, жонглировал даже на ходу, когда шёл куда-то. В один из летних дней, когда он шёл по улице, как всегда подбрасывая и ловя камешки, к нему подошёл мужчина в военной форме и сказал, что он его отец, а узнал он сына именно по этой привычке жонглировать. Оказалось, что сообщение о его гибели оказалось ошибочным, он был ранен, отправлен в госпиталь, а в части его сочли погибшим. Помню, мы смотрели, как они счастливые, улыбающиеся прощались с прокурором и его женой, уезжая из Рустави на родину. Скорее всего, отец этого парня разыскивал его, узнал через детдом его адрес и уже шёл на встречу с ним. Но встретил его на улице и сразу узнал по его давнишней привычке.
       Сколько в те дни было различных историй, порой и трагических, связанных с мнимой гибелью человека. Эта, во всяком случае, имела счастливый конец, и таких было все же большинство.
      
       Начиналось лето 1945 года. В конце мая я закончил второй класс руставской школы. В Дарьял мы должны были ехать где-то в середине июня, а до этого мы с Додкой целые дни проводили в компании наших сверстников. Среди наших товарищей помню Олега Максименко. Максименко жили недалеко от нас в отдельном домике. Знакомы мы были ещё по Каштаку. В семье было четверо детей. Старший, Славка, был на пару лет старше меня, с Любкой Максименко, красивой бойкой белокурой девочкой, мы учились в одном классе. Многие мальчишки у нас были к ней неравнодушны. Олег был на год младше меня, был и ещё один ребёнок, мальчик лет четырёх-пяти, имени его не помню. Максименко сразу из Каштака переехали в Рустави. К тому времени, когда мы появились в Рустави, семья Максименко переживала тяжёлые дни. Отец ушёл из семьи к молодой женщине, вдове погибшего на войне лётчика. Жена его, тётя Вера, оставшись одна с четырьмя детьми, тяжело переживала разрыв. Со всеми четырьмя ребятами и тётей Верой мы встретились в Дарьяле, когда я туда поехал первый раз. Тётя Вера была официанткой в нашей столовой. С мамой она дружила ещё в Каштаке, от их хороших отношений оказался в выигрыше в Дарьяле и я - поскольку она была связана с кухней, мне порой перепадал лишний кусочек чего-нибудь вкусного. Когда же в Дарьял приехала мама, они с тётей Верой снова много общались.
       Потом мама рассказывала мне, что тётя Вера была одержима идеей вернуть мужа. Работая в столовой, она стала собирать недоеденный хлеб и возила продавать его на рынок в Орджоникидзе. Она хотела накопить денег, чтобы купить себе косметику. Когда муж увидит, какая она станет красивая, он вернётся к ней. Женщину, к которой он ушёл, она ненавидела.
       Где-то на базаре в Орджоникидзе она заразилась дифтеритом, а поскольку она работала в столовой, то прежде чем свалиться с дифтеритом самой, она успела заразить несколько ребят, в числе их был и Додка, о его болезни я рассказывал. От дифтерита тётя Вера умерла, ей, наверное, было не больше тридцати лет.
       К нашему приезду в Рустави ребята Максименко жили с отцом и с той женщиной. Дружа с Олегом, я часто бывал в их доме. Надо сказать, что я даже в том возрасте видел, что отец их очень её любит. Дружные, хорошие отношения установились у неё и с ребятами. Она была красивой, весёлой, как-то сразу вызывающей симпатию, женщиной. Тепло относилась она и к нам, друзьям ребят.
       В это время у мальчишек в Рустави было поветрие, очень хорошим тоном считалось ходить с тачкой. Мальчишкам нравится чем-то управлять. Велосипедов тогда не было и в помине, вот мы и стали водить тачки.
       Иногда мы с Додкой ходили к папе на работу, его контора электроснабжения находилась в километре-полутора от нашего дома. Чтобы не скучно было идти, мы играли в кучера и лошадь. У изображающего лошадь сзади вокруг шеи и потом под мышками пропускалась верёвка - вожжи, а кучер шёл сзади и, подёргивая вожжи, задавал направление. Конечно, каждому хотелось быть кучером, а не лошадью, но я, пользуясь преимуществом в возрасте, часто уговаривал Додку быть лошадью, хотя он и настаивал, чтобы все было по очереди. Когда мы таким образом приходили к папе на работу, а она располагалась в зоне, знакомые зэки посмеивались надо мной: "Какая же это лошадь. Ты посмотри, какой ты большой, а он маленький. Это у тебя, наверное, ишак".
       Но с появлением тачек игры в лошадей прекратились. Тачки мы добывали на стройках. Тогда весь Рустави был большой стройплощадкой, ведь строился целый город. Работали на стройках зэки - заключённые. Техники не было никакой. Всю землю из котлованов под будущие дома вывозили вручную на тачках. Для них были проложены дорожки из досок. Работа с тачкой считалась легче работы землекопа. Вечером, когда зону снимали, на стройку пробирались мы, ребята, и воровали там тачки. Вообще-то, там оставались сторожа, но они, в основном, сидели в будках, как их называли, биндюгах, занимаясь своими делами, и спереть тачку не составляло особого труда. Тачки были тяжёлыми, поэтому мы отбивали у них борта, оставляя только днище и ручки, и с такими облегчёнными тачками разгуливали по посёлку. Теперь в выигрыше оказался Додка, часто на тачке уже я возил его. Иногда зэки через проволоку увещевали нас, просили вернуть тачки, ведь оставшись без тачки, они вынуждены были работать землекопами. Но и нам не хотелось расставаться с приобретённым транспортом. Правда, временами, прорабы со стройки, которым пропажа тачек срывала выполнение производственных планов, устраивали облавы на нас и отбирали тачки, но мы через несколько дней обзаводились новыми.
       Становилось теплее и теплее, и вскоре мы перестали получать удовольствие от катания тяжёлых тачек по жаре. Все больше времени мы стали проводить на канале. Я уже говорил, что по обоим берегам канала густо росли деревья. Местами деревья были опутаны лианами и напоминали джунгли из одноименного американского фильма о Маугли. В одном месте на берегу была поляна, её мы и облюбовали. Компанией из десяти-пятнадцати мальчишек шли мы утром на канал. В это время наша поляна находилась в тени деревьев, а противоположный высокий берег был освещён солнцем. При нашем появлении с него, как булыжники, плюхались в воду водяные черепахи, которые принимали солнечные ванны.
       Канал в этом месте был мелким и я, не умея тогда плавать, спокойно купался, вода была мне не выше плеч. Течение в канале было медленным. Вода имела зеленовато-жёлтый цвет и даже утром была тёплой. Часами мы плескались в ней. Потом бегали по берегу, играли и в салочки, и в индейцев и, конечно, в войну. Иногда приходили ребята постарше. Они приносили карбид. В песке вырывалась ямка, в неё укладывался карбид и поливался водой. Сверху все это накрывалось консервной банкой с пробитым днищем. Теперь-то я знаю, что в ямке накапливался ацетилен. Кто-то из ребят подносил к дырке в днище горящую спичку. Раздавался хлопок и банка летела в воздух. Было очень эффектно.
       Где-то здесь в зарослях прятались шакалы, устраивающие концерты по вечерам, но увидеть их днём нам никогда не удавалось, хотя мы иногда и устраивали экспедиции по их поиску.
       Однажды на нашу поляну выскочила верховая лошадь без всадника. Лошадь эту мы знали. На ней приезжал на обед офицер из охраны лагеря заключённых. Он привязывал лошадь около своего дома и уходил обедать. Видимо, лошадь отвязалась и ушла в рощицу у канала. Вскоре появился и сам запыхавшийся, потный офицер. Он попытался поймать лошадь, но она все время ускользала от него. Тогда он привлёк к этому делу нас. Под его руководством мы начали военную операцию по поимке беглого коня. Мы стали окружать его, пробираясь через кусты и лианы. Я продирался сквозь заросли. Где-то рядом слышался храп коня. И вдруг из кустов с шумом на меня выскочила лошадь, я метнулся в сторону, а беглянка, прорвав таким образом окружение, понеслась дальше. Офицер накинулся на меня:
       -Ты должен был повиснуть у неё на поводу, и мы бы ее поймали.
       Но я, вспоминая, как около моего лица мелькнули подкованные копыта, не был уверен, что мне нужно было так поступить. Офицер, матерясь, побежал дальше за конём, а мы остались на нашей поляне.
       Когда время проводишь хорошо, почему-то оно летит очень быстро. Не успели мы оглянуться, как подошло время ехать в Дарьял. Снова мы оказались в знакомых местах, снова бегали на дачу Баталова, ходили за малиной и грушами. Организованно, с вожатыми ходили на Столовую гору смотреть высокие ингушские родовые башни. Около них были небольшие, сложенные из дикого камня дома без дверей, с небольшим окошком. Говорили, что это гробницы и что в них складывали умерших. Но нам попадались и могильные плиты: высокие, узкие, наклонно стоящие камни. На них просматривались полустёртые узорчатые надписи на непонятном языке. До конца августа мы пробыли в Дарьяле.
       Вернувшись в Рустави, мы недолго прожили в нашем доме, вскоре мы переехали. Папина контора электроснабжения (КЭС) построила дом для своих сотрудников около самого своего, как бы сейчас сказали, офиса. Там же была и высоковольтная подстанция, и дизельная станция. Вскоре там же расположился и энергопоезд. Был он американского производства и взрослые его хвалили. Даже мы ходили смотреть на заморскую диковинку. Конечно, ничего не поняли, но помню, что внутри все было выкрашено в желтовато-кремовый цвет. Все это великолепие располагалось в полутора километрах от посёлка, и мы оказались оторванными от своих товарищей.
       Дом был сложен из розового туфа. Был он одноэтажный и довольно длинный. В торцах его располагались трёхкомнатные квартиры для начальника и главного инженера, в середине было несколько квартир для сотрудников. Одна из квартир была отдана под общежитие для неженатых работников.
       К нашему переезду была готова только одна квартира - наша, остальная часть дома ещё достраивалась. Стоили пленные немцы. Руководил ими высокий немецкий офицер в голубоватой шинели. Сам он ничего не делал, целые дни сидел на скамейке в одной из комнат, но все остальные немцы слушались его беспрекословно. У него были небольшие усики, как у Гитлера и на шинели, почему-то, только один узкий серебряный погон. Вначале нас это смешило, но немцы нам объяснили, что так и должно быть - это форма гестапо. Офицер галантно раскланивался с нашими бабушками и разговаривал по-французски с бабушкой Варей и по-немецки с бабушкой Лидой. Через некоторое время он исчез. Нам сказали, что Смерш заинтересовался его прежней гестаповской деятельностью.
       За неимением товарищей, мы много общались с немцами, достраивающими наш дом. Особенно мы подружились со словаком Андреем, он хорошо говорил по-русски. Меня удивило, как хорошо немцев кормили, когда им привозили обед, такой аппетитный запах шёл из бидонов. Мы, конечно, тогда не голодали, но поесть всегда были готовы. Однако немцы нас никогда не угощали.
      
       Первого сентября я пошёл в третий класс, а Додка в первый.
       Снова наступила осень, а затем, руставская зима с ее сумасшедшими ветрами. Редко-редко выпадал снег и держался он не более двух дней. Для нас эти дни были праздником. Мы играли в снежки, катались на фанерках с горок. Снежные дни были обычно безветренными. А потом снова поднимался ветер и снег, который не успел растаять, сдувало ветром.
       В школе моим товарищем был Славка Петрусев. Младший его брат, Генка, учился в первом классе. Петрусевых мы знали ещё по Каштаку, здесь же они жили в Розе, так что общались мы только в школе.
      
       Наступил 1946 год. К нам в класс пришёл новый учитель. Он провоевал всю войну, ходил в военной форме без погон, с медалями на гимнастёрке.
       В конце февраля умерла мачеха ребят Максименко. Умерла она внезапно, совсем молодой, ей было двадцать с небольшим.
       Отец их ходил просто чёрный от горя, ребята тоже переживали. Когда ее хоронили, процессия шла мимо школы, у нас была перемена. Мы налегке выскочили на улицу. Дул очень сильный холодный ветер. Я в одной рубашке пошёл рядом со своими друзьями Максименко. Шёл я довольно долго, пока меня не увидела мама и не отправила в школу. Через несколько дней я заболел. Сначала лежал дома. У меня нашли двустороннее воспаление лёгких, потом бронхоаденит. Лечили красным стрептоцидом, это было тогда очень распространённое лекарство. Лечили им от всех болезней. Не знаю, насколько он был эффективен, но помню, что моча от него становилась огненно-красного цвета, даже не по себе было, видя это. Потом положили меня в больницу, где пролежал я почти месяц. Выздоровел уже в середине апреля.
       Пока я болел, папу перевели под Москву, в Электросталь. После моего выздоровления стали и мы готовиться к переезду. Однажды в конце апреля подъехал к нашему дому Студабеккер, несколько рабочих с КЭС помогли нам погрузить вещи, и мы поехали на станцию Караязы. Там эти рабочие перенесли вещи в электричку. Был там же и отец Петрусевых, он имел какое-то отношение к железным дорогам. Все вместе мы поехали в Тбилиси. На вокзале нас усадили в поезд Тбилиси - Москва. Поезд до Москвы шёл пятеро суток. Вагон был плацкартный, места у нас были боковые. Занимали мы три отделения ведь нас насчитывалось семь человек: мама, две бабушки, нас четверо. Конечно, по сравнению с нашим переездом из Каштака, условия были почти идеальные, но на боковых местах, все же было не очень удобно. Поезд был переполнен, очень много было военных. Один офицер ехал на крыше. В вагоне ехали его друзья, он спускался к ним, но пожилой проводник выпроваживал его из вагона. Место ему нашлось только суток через двое-трое.
       В купе напротив нас ехали два молодых офицера и две женщины восточного типа. Одна из них все время в разговоре поминала Аллаха: "Аллах его знает, Аллах с ним, ну его к Аллаху". Офицеры угощали их вином.
       Опять ехали через Махачкалу, снова я увидел море, оно было такое же, зелёное, в белых барашках волн. От Махачкалы поезд повернул на Харьков, и снова мы поехали по земле, разорённой войной. Такие же развалины вокзалов, разрушенные города. Я ждал Харькова. В Харьков из Рустави уехал один парень из нашего класса, и я был уверен, что увижу его, хотя мама и говорила мне, что это нереально. Подъехали мы к Харькову часов в шесть утра, но я все время неотрывно смотрел в окно, высматривая своего приятеля. Товарища своего я так и не увидел, но развалины Харькова произвели на меня впечатление. Не знаю, как весь город, но вдоль железной дороги почти не видно было целых домов. Где-то в районе Харькова отстала от поезда бабушка Лида. Все мы очень переживали это.
       На одной из станций сел в наш вагон старшина с узкими глазами, грудь у него была увешена орденами и медалями. Все в нашем вагоне смотрели на него с уважением. Это сейчас на пиджаках ветеранов красуются десятки орденов и медалей. Но большинство из них получено уже в мирные годы, как юбилейные награды. А тогда у многих фронтовиков было две-три медали, реже ордена. Поэтому старшина, как выяснилось позже, калмык, с его иконостасом, сразу бросился в глаза. Он был молчалив, держался отстранено. Офицеры, которые ехали в купе напротив нас, в том числе и тот, который часть пути проделал на крыше, достали выпивку, закуску, пригласили калмыка. Он не сразу, но подсел к ним. Пошли разговоры. Оказалось, он разведчик, прошёл почти всю войну. Подтянулся ещё народ. Заговорили, кто, где воевал, нашёлся однополчанин калмыка, он пришёл из соседнего вагона. Как я понял, раньше они друг друга не знали, хотя и служили в одной части. Помню и тот, и другой достали альбомы, находили знакомые лица. Калмык оказался разговорчивым, компанейским парнем. Мелодично звенели награды на его груди, когда он поворачивался к кому-то. Я со своей верхней полки во все глаза смотрел на них. И теперь помню, какие они были молодые, весёлые. Сейчас они, если дожили до этих лет, глубокие старики, а тогда, победив, они были ещё юношами. И все они были счастливы. Ведь не прошло ещё и года, как кончилась война, они вышли живыми из этой мясорубки и теперь возвращались домой победителями, с боевыми наградами.
       В соседнем вагоне ехали два матроса, мы с Додкой высматривали их, когда они выскакивали на остановках. Где-то перед Москвой моряки сошли с поезда. Почему-то гюйсы, матросские воротники, они надели поверх бушлатов, хотя на бушлатах они не носятся. Помню, как они поправили воротники друг у друга, подхватили чемоданы и пошли в город, видимо, тут был их дом. Мы с Додкой провожали их взглядом, пока были видны синие гюйсы. Моряки вызывали у нас тогда трепетные чувства.
       И, наконец, рано утром поезд подошёл к Москве. На платформе нас ждал папа. Папа уже знал, что бабушка Лида отстала от нас. Он перевёл ей деньги, и она должна была приехать на следующий день. Мы прошли через вокзал, и вышли на площадь. Я смотрел во все глаза. Это была Москва, о которой я столько слышал и вот теперь я вижу ее. Было чисто, машин, да и народа, ещё было мало. Около выхода из вокзала стоял милиционер. У него была красивая синяя форма, высокие блестящие сапоги, фуражка с красным околышем. Свисток на красном шнуре на груди, на боку - шашка. Да, это тебе не тбилисский кусочник.
       Нас ждали виллис и грузовой ЗИС-5 для вещей. Бабушка Варя с Людой поехали в кабине ЗИСа, а мы все уселись в виллис. Мы ехали по пустынной, только просыпающейся Москве. Солнце пробивалось сквозь лёгкую дымку. Широкие улицы казались ещё шире из-за отсутствия пешеходов и машин. На перекрёстках в высоких круглых застеклённых будках сидели милиционеры и переключали светофоры.
       Сейчас я не помню, было это перед самыми майскими праздниками, или мы отметили их в поезде. Это у меня совершенно выпало из памяти. Часа через полтора мы приехали в Электросталь, выехали на окраину. Здесь был небольшой посёлочек из трёх-четырёх десятков деревянных финских домов, выкрашенных в разные цвета. Машины остановились около зелёного домика на высоком фундаменте. Папа достал из кармана ключи и подошёл к двери. Дом нам всем понравился, в нем было три комнаты, кухня, были водопровод и канализация. Отопление было печное, рядом с домом был сарай для дров. Район наш назывался Затишье
       Вокруг не было ни деревьев, ни кустов. Как мы узнали позже, на этом месте раньше были огороды электростальцев. Кстати, через несколько дней к нам пришёл какой-то мужик и сказал, что дом наш построен на месте его огорода и что он вокруг нашего дома посадит картошку. Папа очень доходчиво объяснил, куда ему следует идти вместе со своей картошкой. Кстати, потом мы сами разбили около дома небольшой огород.
       Дальше за нашими домами простиралось большое поле, там тоже были огороды электростальцев, за полем начинался лес. Справа был небольшой заброшенный парк, там была пара мелких прудов, за парком лагерь заключённых и какие-то предприятия.
       В поле на огородах первое время работало много народа. Они вскапывали их, сажали картошку. Я видел даже, как кто-то вспахивал огород, прицепив плуг к виллису. Виллис рычал, но плуг тащил.
       В таком же домике напротив нас жил Герой Советского Союза. Это был молодой мужчина лет двадцати с небольшим. Он был призван на фронт из Электростали и вот, после войны вернулся Героем Советского Союза. Сразу же ему нашлась какая-то административная должность на 12-м заводе, выделили финский домик. Он был единственным Героем в городе. Тогда жить в финском домике в Электростали считалось престижным. Десятка полтора - два финских домов около парка были заселены немцами. Это были самые настоящие немцы, перевезённые из Германии.
      
       Прошло уже почти шестьдесят лет с тех пор, названы многие советские, так называемые, атомные, объекты, поэтому, я думаю, что не раскрою большого секрета, рассказав о том, что немецкие атомщики в первые послевоенные годы работали в Электростали. Надо сказать, пишу я то, что мне известно, на письменные источники не опираюсь, так что в рассказе моем вполне могут быть неточности.
       В советское довоенное время в тихом патриархальном Богородске был построено несколько крупных предприятий, в том числе, завод "Электросталь", металлургический и машиностроительный заводы. Кроме того, был построен завод, производящий боеприпасы (12-й завод) и завод 395 - химический, во время войны выпускавший и противогазы. Жизнь в Богородске изменилась в корне, население города увеличилось в несколько раз, изменили и имя города, стал он в духе индустиализационных 30-х годов называться Электросталью.
       Во время войны 12 завод приобрёл стратегическое значение. Два раза немецкие агенты устраивали на нем взрывы, были жертвы, но завод продолжал выпускать снаряды.
       Когда в первые месяцы после войны Советский Союз вынужден был заняться созданием ядерного оружия, при Совете Министров было создано Первое Главное Управление (ПГУ), на которое было возложено создание в СССР атомной промышленности. Возглавил его бывший нарком боеприпасов Ванников, полномочия его были огромны. Кроме строительства новых объектов, в ведение ПГУ перешли и некоторые существующие предприятия. В их числе были и электростальские 12-й завод и завод 395, на базе их был создан гигант, получивший позже открытое наименование Машзавод. Спустя очень много лет я узнал, что в 1945-1946 годах именно на 12-м заводе получали металлический уран, правда, это был уран 238, содержание урана 235, из которого вырабатывался потом плутоний, составляет в нем порядка 0.1%. Из Электростали уран отправляли в Челябинск-40, ныне он известен, как "Маяк", где и был получен первый плутоний, а потом и создан первый образец нашего ядерного оружия. Но мы, дети, естественно, тогда и не подозревали об этом.
       Сразу после войны в Электросталь из Германии были свезены попавшие в наши руки немецкие учёные, работавшие в области атомной энергии. На Машзаводе была создана лаборатория, где они получили возможность продолжать свои исследования. Надо сказать, что и американцы со своей стороны тоже разыскивали немецких атомщиков и увозили их в Штаты. На них шла охота обеих разведок - нашей и американской, по всей Германии.
       Позже папа рассказывал мне, что летом 1946 года в электростальскую немецкую лабораторию приехал И.В. Курчатов, (научный руководитель проекта по созданию ядерного оружия), ознакомился с ее работой, махнул рукой и уехал. Ещё позже я узнал, что у Курчатова на Лубянке был кабинет, в который ему доставляли все материалы по "Манхеттенскому проекту" (название американского ядерного проекта), получаемые от многочисленных наших агентов в США. Все это держалось в страшном секрете. Курчатов изучал их и брал за основу. Наши учёные, спустя много лет писали, что их тогда удивляло научное предвидение Курчатова.
       Я это пишу не для того, чтобы опорочить И.В. Курчатова. Это был великий организатор науки, а ядерная проблема настолько сложна, что, даже получая основную канву решения проблемы, нашим учёным приходилось решать тысячи и тысячи научных, технических и организационных вопросов. Благодаря работе нашей разведки, было сэкономлено время и огромные средства. Здесь велика заслуга перед страной тех, кто тоже называл себя чекистами. Но, конечно, это были несколько иные чекисты, чем те, кто говорил, что в подозреваемых у них числится все население СССР, и, если человек находится на свободе, то это не говорит о том, что он не виновен, это недоработка органов безопасности. Похоже, они считали, что в идеале должна бы сидеть вся страна. А что касается разведчиков, то многие из них сами становились жертвами тех, других чекистов. Видимо, в руководстве этого ведомства искренно считали, что бывая за границей и видя, как там живут люди, невозможно оставаться преданным идеалам коммунизма.
      
       Папа в Электростали возглавил монтажное управление, которое проводило реконструкцию Машзавода. Входило это управление в состав Главпромстроя МВД, который вёл все строительство и монтаж объектов ПГУ. Во главе Главпромстроя стоял А.Н. Комаровский, бывший начальник строительства металлургического завода в Челябинске.
       В Электростали, в отличие от всех других мест, куда мы приезжали, мы не встретили знакомых. Но как-то быстро мы вошли в небольшую компанию ребят и девчонок, живущих в финских домах. От немцев мы поначалу держались обособленно, ведь только год тому назад кончилась война и слово немец звучало, как ругательное. Но постепенно стали общаться и с ними. У меня был товарищ, мой сверстник Иохим, он был неплохой парень, но друзей среди немцев у нас так и не появилось. Все-таки слишком разные мы были. И слишком разное прошлое было у каждого из нас за спиной, даже у десятилетних мальчишек.
       Появился немецкий приятель и у нашей трёхлетней Светы. Это был четырёхлетний Карл-Ганс, которого все называли Калганец. Утром он приходил к нам, стучал в дверь и кричал: "Где моя любимая Швета". Надо сказать, что Света росла отчаянной девчонкой, дружила она всегда с ребятами и в их среде пользовалась авторитетом. Калганец тоже был очень общительным парнем. Первое время мы о наших соседях-немцах ничего не знали, и меня очень удивило и обидело, когда мы однажды с мамой пошли за чем-то в город и мальчишки, которые играли в одном из дворов, видя, что мы идём из финских домов, стали кричать на меня:
       - Немец, немец!
       Меня это очень обидело и оскорбило.
       - Сами вы немцы, дураки, - ответил я им, посчитав это реакцией старожилов на появление новичка. Потом я понял, что они просто приняли меня за одного из немцев.
       Вскоре после приезда в Электросталь, в один из наших с мамой походов в город, я увидел бочку, вроде квасной, на которой было написано "Брага". Около бочки толпились мужики, попивая мутную жидкость, которую им наливала продавщица. Мне сразу вспомнилась детская песенка про ладушки, когда в гостях у бабушки кто-то там ел кашку, запивая ее бражкой. И очень захотелось отведать этого давно известного и в то же время, незнакомого напитка. Я стал просить маму, чтобы она купила и мне бражку, но мама почему-то категорически отказалась и, в ответ на моё нытье, пообещала мне вместо бражки кое-чего другого. Я понял, что дальше просить бесполезно, но был неясно, почему бражка, ассоциирующаяся с ладушками, вызывает у мамы такую отрицательную реакцию.
      
       1946 год был годом массовой демобилизации Советской армии. Вечерами по центральной улице Электростали - Карла Маркса прогуливались молодые ребята в выцветших гимнастёрках без погон, с орденами и медалями на груди, некоторые на костылях. Они сидели на лавочках в небольшом скверике около клуба имени того же Карла Маркса. Там был установлен маленький, высотой около метра, памятник Ленину, выкрашенный в серый цвет. Иногда происходили встречи знакомых, не видевшихся несколько лет. Часто приходили друзья и к нашему соседу-герою. Они отмечали эти встречи, временами шумно. Суетилась молодая красивая жена героя. Герой был весёлый, общительный парень.
       Как-то, когда я проходил по центральной улице, увидел похоронную процессию, за гробом шло много бывших солдат. Сказали, что хоронят молодого парня, умер от ран. Война достала его через год после своего окончания.
       Обустраивали наш поселочек заключённые и солдаты из фильтрационного лагеря. Это были бывшие военнопленные. В лагере их проверяли, часть отпускали домой, часть сажали. Были в лагере и бывшие власовцы. Эти работали под конвоем. И те, и другие прокладывали дороги, делали заборы, сажали деревья. Появились у нас знакомые среди солдат, но не среди власовцев.
       Из-за одного из этих солдат я стал сутулиться. Работали солдаты часто раздетыми по пояс и у одного из них были очень развиты грудные мышцы, он казался богатырём. Мне очень хотелось так же выглядеть. Я заметил, что если наклонять плечи вперёд, то грудные мышцы кажутся больше. С тех пор я стал ходить так, что спина моя приобретала форму колеса, но зато мне казалось, что спереди я становлюсь похожим на того солдата. Дома мне все время делали замечания: "Выпрями спину", но я продолжал гнуть своё, в прямом и переносном смысле.
       Лето 1946 года было жаркое, и мы много времени проводили на прудах в парке. Накупавшись до посинения, мы грелись потом на крыше овощехранилища, расположенного на окраине парка. Само овощехранилище было под землёй, а двускатная крыша его начиналась на уровне земли, так что забраться на неё никакого труда не представляло. Покрытая толью и залитая смолой, крыша быстро нагревалась на солнце, и мы сидели на ней часами, согреваясь и рассказывая друг другу всякие истории, порой самые невероятные. Привирали при этом, как могли, в зависимости от фантазии. В то лето я был в творческом ударе. Рассказывая ребятам о Дарьяле, я столько наплёл о своём участии вместе с солдатами с Дарьяльской заставы в битвах с ингушами, что под конец даже Додка, на которого я, как на свидетеля, все время ссылался, чтобы рассказ мой выглядел правдоподобнее: "Ты помнишь это, а помнишь вот это?", стал посматривать на меня с уважением. Плохо было одно, смола, которой была залита крыша, плавилась на солнце и часто наши трусы, да и мы сами, особенно пятки, были в черных несмываемых пятнах, за что нам попадало дома.
       Здесь же в Электростали я начал курить. Приобщили нас к этому занятию ребята постарше. Мы стали покупать на попадавшие к нам копейки и рубли не конфеты, а папиросы, которыми поштучно торговали с рук инвалиды, и курили их по очереди. Как-то я проболтался, что у нас дома папиросы лежат свободно. Естественно, тут же получил задание таскать их понемногу. В то время все товары были по карточкам, нормы были довольно скудными. Правда, были и так называемые, коммерческие магазины, где карточки не требовались, но в них все было очень дорого, в несколько раз дороже, чем в обычных. Но номенклатура всегда найдёт способ обеспечить себе сносное существование даже тогда, когда всем приходится трудно.
      
       Была создана система "лимитных книжек". По лимитным книжкам можно было дополнительно, сверх карточек, купить продукты и промтовары по обычным, некоммерческим ценам. В качестве лимитного магазина работал московский ЦУМ. Первый этаж у него был продовольственным, остальные - промтоварными. Отоваривалась в лимитном магазине московская элита, но, наверное, не самого высокого уровня. В него даже пропускали только по предъявлении лимитной книжки. Естественно, и ассортимент, и качество товаров были там и шире, и лучше, чем в обычных магазинах. Папе по его должности полагалась лимитная книжка. Интересно, я знаю, что некоторым по должности полагалась только половина лимитной книжки - одна книжка на две семьи. Они сами договаривались между собой, кому что покупать. Были, наверное, и такие, кто получал их две, а то и три.
       Не знаю, получали ли наши немцы лимитные книжки, но в Электростали был для них отдельный магазин. Представителей народа-победителя гнали из него взашей, я это на себе однажды испытал, когда мы зашли туда с Иохимом.
       Папа с мамой пару раз в месяц на папином виллисе ездили в Москву в лимитный магазин и возвращались затаренные всякими вкусными вещами, о которых мы раньше и не слыхивали. Все мы, включая и бабушек, с энтузиазмом на них набрасывались. Иногда они брали с собой и нас с Додкой. Для нас такие поездки были праздниками. Мы попадали в какой-то сказочный мир. Ведь мы привыкли к небольшим магазинам с очень скромным ассортиментом и великолепие лимитного нас потрясало. Крутились мы, конечно, у прилавков с игрушками, пытаясь выклянчить у родителей какую-нибудь понравившуюся нам машинку или солдатиков.
       Бывали там, наверное, и известные люди, но мы, прожившие всю жизнь в провинции, никого не знали. Помню только, как потрясены мы с Додкой были, увидев там трижды Героя Советского Союза лётчика Кожедуба. Уж его-то мы узнали сразу. Ведь тогда на весь Союз было всего три трижды Героя: Жуков, Покрышкин и Кожедуб, и их знали все. Это уже в послевоенные годы, по принципу "награда нашла героя" многочисленные звезды Героя Советского Союза украсили пиджаки и мундиры Хрущёва, Брежнева, Ворошилова, Будённого.
      
       Вот по этой-то лимитной книжке папе полагалось на месяц несколько пачек "Казбека". Папа не курил, курила бабушка Лида. "Казбека" было много, несколько пачек его всегда лежало в ящике стола. Взять пару папирос (о сигаретах мы тогда не имели понятия) из открытой пачки труда не составляло, а считать их никому и в голову не приходило. Но, как говорится, все тайное становится явным. Погорел и я в конце концов. Как-то мы с ребятами договорились вечером встретиться в парке и покурить. Материальное обеспечение этого мероприятия лежало на мне. Как было договорено, вечером я стащил три или четыре папиросы и пришёл в назначенное место. Ожидая друзей, закурил. Выкурил одну папиросу, никого нет, я принялся за вторую. Выкурил в одиночестве вторую. Опять никого, принялся за третью. Тут мне вдруг почему-то стало очень тоскливо и резко захотелось домой. Все плыло перед глазами. Но я понимал, что пахнет от меня, как от пепельницы, и родители обо всем сразу догадаются. Я слышал, что вода отбивает запах, поэтому подошёл к пруду и начал пить, мягко говоря, не очень свежую воду. Много выпить я не успел, так как в тот же пруд меня стало выворачивать наизнанку. Кое-как доплёлся до дома и свалился на кровать. Смутно помню встревоженное лицо мамы надо мной, она что-то спрашивала. Но говорить я уже не мог. Провалялся я с никотинным отравлением дня два-три. Когда очухался, родителям даже и объяснять ничего не потребовалось, и так все было ясно. Пообещал больше папиросы не воровать и не курить. В последнем можно было и не клясться. Ещё года три после этого, стоило попасть на меня табачному дыму, сразу начинало сосать под ложечкой, выступал холодный пот, и я старался выскочить на свежий воздух во избежание неприятностей для себя и окружающих. Позже реакция на никотин притупилась, я уже и сам иногда в компании закуривал. Но курить так и не стал. А со временем пропала охота и, как это называют, баловаться.
      
       После одной из поездок в Москву папа привёз приёмник. К этому времени я уже знал, что это такое. Как ни странно, первый раз я увидел приёмник, когда мне было почти десять лет. Ведь во время войны все приёмники у населения были отобраны, оставили только репродукторы, чтобы люди не могли слушать вражескую пропаганду и новости черпали исключительно из советских передач. Поэтому я был поражён как-то ещё в Рустави, когда зашёл в общежитие в нашем доме. Там жили несколько молодых инженеров и техников, которые работали в КЭС. У нас с ними были приятельские отношения, и я бывал у них. На тумбочке стоял ящик, из которого неслась музыка, звучали голоса дикторов. Я не обращал на него внимания, считая его обычным репродуктором несколько необычного вида. Пошла какая-то передача на грузинском языке и вдруг один из ребят, со словами: "Надоело слушать эту тарабарщину", начал крутить ручку ящика. Послышались обрывки какой-то речи, музыка. Наконец, он нашёл песню, которая его устроила, и отошёл от приёмника. Я был удивлён:
       - Ваш репродуктор принимает разные программы?
       - Это не репродуктор, а радиоприёмник.
       - А что это такое?
       Теперь удивились они:
       - Ты не знаешь, что такое приёмник?
       Коротенько они изложили мне основы радиотехники. Я был потрясён. Как, вокруг нас в каком-то эфире летают голоса, музыка, песни, а мы ничего этого не слышим? Я даже подумал, не разыгрывают ли они меня, но приёмник стоял передо мной, и к нему не шёл провод, как к репродуктору. Только сеть и антенна, которую они мне продемонстрировали. Меня удивили достижения науки. За сотни километров без проводов передавать голоса, музыку - это да! В кино я, конечно, видел, как на фронте отдают приказы по радио, но ведь это в армии. А тут радио в обычном доме.
       Поэтому наш приёмник меня уже не удивил, а обрадовал. Я рассказал папе, как я первый раз увидел приёмник и о моей реакции на него. Папа сказал, что это ерунда, что скоро по радио будут передавать не только голоса, но и изображение, и кино можно будет смотреть прямо дома. Как ни фантастически это звучало, я поверил папе. После знакомства с приёмником я убедился во всемогуществе науки. Теперь я периодически посматривал на шкалу приёмника, вдруг что-нибудь покажут.
       Однажды я услышал: "В исполнении Краснознамённого ансамбля Красной Армии передаём красноармейскую пляску". Сколько я не вглядывался в шкалу, ничего так и не увидел, но вечером сказал папе, когда он вернулся с работы:
       - А сегодня передавали по радио красноармейскую пляску, и я видел, как солдаты плясали.
       Папа сказал, что это мои фантазии, что изображение будет передаваться на специальный экран, который будет на приёмнике, и что пока такие передачи не ведутся. Первый телевизор появился в нашей семье в 1953 году.
      
       Время шло, наступило 9 июля 1946 года, мне исполнилось 10 лет. На день рождения мама купила мне все в том же лимитном магазине прекрасный голубой велосипед. Только был он почему-то трёхколёсный. Но я был рад и такому. С упоением я ездил на нем по нашему посёлку, ловя порой недоуменные взгляды прохожих. Я всегда был рослым парнем и смотрелся на трёхколёсном велосипеде, видимо, странновато. Но мне было плевать на это. Велосипед в моем воображении был машиной, и я получал удовольствие, управляя им. Это тебе не тачка и не колесо, катанием которых на проволочном поводке увлекались мы последнее время. Здесь я сам ехал, это было транспортное средство. С большой неохотой откликался я на просьбы Додки дать покататься ему. Мне все время самому хотелось ездить. Но ребята, которые гоняли на взрослых велосипедах, посматривали на меня высокомерно. Дело в том, что солдаты, возвращаясь из Германии, везли с собой трофеи, так это тогда называлось. Кроме всего прочего добра, появилось много аккордеонов и велосипедов. Велосипеды были взрослые, и мальчишки моего возраста ездили на них "под рамой". С рамы достать до педалей они не могли, поэтому крутили педали, стоя на них и огибая верхнюю трубу рамы, соединявшую седло с рулём. Велосипед ехал с наклоном, фигура велосипедиста напоминала латинскую букву S, сам велосипедист то приподнимался, то опускался, вращая педали, но носились на них ребята лихо и я, по сравнению с ними, двигался как черепаха.
      
       Здесь же, в Электростали, произошёл ещё один эпизод, повлиявший на меня не меньше, чем знакомство с никотином. Дело в том, что ещё в Тбилиси в нашей компании был один парень, у которого всегда водились или семечки, или вспученная кукуруза, или другие подобные вещи, о которых принято говорить: "пустячок, а приятно". Мы сначала не могли понять, где он берет все это, оказалось, покупает. Возник следующий вопрос: а где он берет деньги. Объяснил он очень просто: я беру у мамы из сумки. Исчезновение одного-трёх рублей она не замечает, а я всегда могу купить себе и семечки, и мороженное. Выглядело все это логично, но что-то было не совсем так просто. Я несколько дней ломал над этим голову, а потом попробовал вынуть у мамы из сумки рубль. На удивление, все оказалось как раз очень просто, и вскоре уже я угощал ребят семечками во дворе. Ещё несколько раз я проводил подобные операции, и все проходило шито-крыто. Безнаказанность развращает. Обнаглев, я понемногу начал поворовывать и сахар, и конфеты дома, если они появлялись. Тогда и то, и другое было дефицитом. Надо сказать, что Додка знал об этом, сам ничего не брал, но и меня не выдавал. Вскоре родители обо всем догадались, вели со мной душеспасительные беседы, начали прятать сладости, когда они появлялись, иногда мне прилично перепадало за мои художества, но я продолжал, правда, с разной интенсивностью, свою малопочтенную деятельность.
       Гроза разразилась в Электростали. Задолго до 3 августа - дня рождения Люды, мама все в том же лимитном магазине купила шоколадные конфеты и спрятала их в кладовке нашего дома. Естественно, я обо всем пронюхал и, когда никого не было, начал наведываться в кладовку, прихватывая одну-две конфеты. А так все было куплено заранее и времени у меня на это занятие было с избытком, то конфеты стали подходить к концу ещё до Людиного дня рождения. У нас в доме несколько дней работали трое солдат, они что-то ремонтировали. У меня с ними установились хорошие отношения. Временами я прошмыгивал мимо них в кладовку, их присутствие меня не смущало. Они тоже на это не обращали внимания. Мало ли зачем парень зачастил в кладовку. Тут вдруг мама решила проверить конфеты, и была удивлена, достав почти пустой кулёк. Подозрения, естественно, пали на меня, но я, отрицая свою вину, смотрел на маму и бабушек такими невинными глазами, что все решили в конце концов, что конфеты, утащили солдаты. Я их не пытался переубедить. Когда на обед приехал папа, мама ему все рассказала. Будучи человеком горячим, папа выскочил к солдатам и в резкой форме устроил им нагоняй. Солдаты все, естественно, отрицали и, похоже, убедили папу. Он подошёл ко мне, взял меня за шиворот и сказал:
       - Сознавайся, ты украл?
       Мне ничего не оставалось, как признаться. Папа дал мне затрещину и сказал:
       - Дрянь, из-за тебя я обидел людей. Уйди с глаз моих, видеть тебя не хочу.
       Я вышел во двор, стоявшие там солдаты смотрели на меня с явным неодобрением. Я понял, что нашим приятельским отношениям пришёл конец. Это ещё больше подействовало на меня. Во двор вышла сердобольная уже и тогда, пока ещё пятилетняя Люда, и стала меня утешать:
       - Ладно, можно мой день рождения отметить и без конфет.
       Это меня доконало. Я в ответ сказал ей что-то грубое, и ушёл в парк. Я бродил в одиночестве и думал, почему же так. Почему я принёс всем столько неприятностей. И было стыдно перед солдатами. Они ведь хорошо ко мне относились, шутили со мной, а я, практически, свалил свою вину на них. Стыдно было и перед Людой, она так ждала своего дня рождения. Уж не помню, просил ли я прощения, вернувшись вечером, но воровать перестал.
      
       Папе по должности полагалась машина. Как я уже говорил, это был виллис. Шофёром был дядя Ваня Кузнецов, он недавно демобилизовался. Ходил он, как и многие тогда в военной гимнастёрке и галифе. Поверх гимнастёрки был одет чёрный, видимо, ещё довоенный, поношенный пиджак, застёгнутый на все пуговицы. По пиджаку было видно, что до войны дядя Ваня был более стройным. На голове - тоже чёрная, видавшая виды кепка-восьмиклинка с пуговкой. Был он весёлым, часто шутил с нами. На фронте он тоже водил виллис и, как говорил папа, был лихим водителем. Помню, мы много раз ездили с ним в Москву. Я уж говорил, что лето 1946 года было жаркое. У виллиса кабина была открытой, только сверху легко убирающийся тент. В жару его складывали.
       Дядя Ваня медленной езды не признавал. Так здорово было ехать со скоростью километров 80 по асфальтовой дороге в Москву. Светит солнце, жарко, но тебя обдувает ветер, он ерошит волосы, треплет платье мамы. Ты как будто летишь, проносясь мимо деревьев и домов на обочине. Радостное чувство охватывает тебя. Такое, наверно, бывает только в детстве.
       Как-то папа пришёл с работы и сказал, что скоро у него будет другая машина - трофейный итальянский "Ганомак", но его надо подремонтировать. "Ганомак" ремонтировали долго, ждали мы его с нетерпением. По нашей с Додкой просьбе папа даже нарисовал его нам. Глядя на нас, заинтересовалась "Ганомаком" и трёхлетняя Света, она подошла как-то к папе и спросила:
       - А правдава, кази, какой такой гамак бувает?
       Папа потом это часто вспоминал. Наконец, однажды вечером папа с дядей Ваней подъехали к дому на долгожданном "Ганомаке".
       "Ганомак" нам всем понравился. Это была чёрная низкосидящая машина с кожаными сиденьями. Удивили меня его двери. Передняя открывалась вперёд, а задняя - назад, стойки между ними не было, и вид у машины при открытых обеих дверях был несколько непривычный. В то время на машинах не было фонарей - указателей поворотов. Перед поворотом налево, водитель выставлял в окно двери прямую руку, перед поворотом направо, согнутая в локте, рука выставлялась из окна вверх. У "Ганомака" же был прообраз указателей поворота - из передней левой и правой стоек выдвигалась при необходимости оранжевая пластинка. С наступлением холодов ездить в "Ганомаке" было гораздо комфортнее, но того пьянящего чувства полёта, как на виллисе, испытать было уже невозможно.
      
       Приближалось первое сентября, нужно было решать что-то со школой, ведь в Рустави я так и не закончил из-за болезни третий класс. Решили, что я снова пойду в третий класс. Уж не помню почему, но Додка тоже пошёл опять в первый класс. Поступили мы в школу N 3, она была недалеко от нас. Это было двухэтажное кирпичное здание, кажется, она была семилеткой. Учиться по второму разу в третьем классе мне было нетрудно, в коллектив я тоже легко вписался. Меня даже вскоре выбрали председателем совета отряда, то есть, главой пионерского коллектива класса.
       Мне очень нравилась наша учительница, к сожалению, я не помню ее имени и отчества, ведь прошло уже более шестидесяти лет с тех пор, проучился я в этой школе всего три четверти и, кроме того, после Электростали я менял школы ещё пять раз. Она ко мне тоже хорошо относилась. Муж у неё погиб на фронте, она растила сына, он был на несколько лет старше нас.
       Как-то, когда она заболела, я с несколькими ребятами из класса пошёл навестить её. Они с сыном занимали в коммуналке небольшую комнату с подслеповатым окном. В комнате было чисто, но чувствовалось, что хозяевам живётся нелегко. Она лежала на стареньком диване в застиранном домашнем халате. Волосы не были, как обычно, стянуты в пучок на затылке. Когда мы вошли, она набросила на голову платок. Мы привыкли видеть её всегда аккуратно одетой, подтянутой, с гладкой причёской и теперь, в домашней обстановке, в этом платке и халате, она показалась нам совсем другой женщиной. Мы даже почувствовали себя как-то неловко. Мы расспрашивали её о здоровье, рассказывали о классных делах, но все равно, чувствовалась какая-то натянутость. Она предложила нам чаю, но сказала, что кроме хлеба к чаю ничего нет. Ведь все, в том числе и хлеб, было тогда по карточкам и, поев у них хлеба, мы оставили бы их без хлеба на этот день. От чая мы вежливо отказались и вскоре ушли, пожелав ей быстрее поправиться. Пожелали этого мы искренне, нам не нравилось, что вместо неё к нам приходят на уроки другие учителя.
       Все наши ребята в классе были коренными электростальцами - они родились и жили в Электростали, даже поездка в Москву была для многих событием. Когда народ узнал, что мы жили и в Куйбышеве, и в Каштаке, и в Рустави, я стал в их глазах кем-то вроде Пржевальского или Семенова-Тянь-Шанского. Иногда учительница во время урока вызывала меня к доске, и я рассказывал о Кавказе, о Военно-Грузинской дороге, о Дарьяле, об Урале. Конечно, что-то и привирал, рассказывая не только то, что видел сам, но и то, что слышал от других или читал, но меня слушали охотно и в вранье уличить не пытались. Но надо сказать, что и я честь знал и врал не так, как летом нашим ребятам, сидя на просмолённой крыше овощехранилища.
       Где-то в начале осени уехала от нас к дяде Лёле бабушка Лида. Перед войной дядю Лёлю освободили, он ещё несколько лет прожил в Кемерово, женился там на Татьяне Николаевне Максимович, эвакуированной из блокадного Ленинграда. Интересно, что отец тёти Тани, полковник Максимович, проходил до революции службу в Александровском кадетском корпусе, где учились папа и дядя Лёля. В Кемерово дядя Лёля и тётя Таня усыновили мальчика, взятого из детского дома, Алексея. Он стал считаться нашим двоюродным братом.
       В 1946 году дядя Лёля, по профессии экономист, получил довольно высокую должность на металлургическом комбинате в г. Александрия на Украине. Когда он там обустроился, бабушка Лида решила переехать к нему. Насколько я знаю, она всегда была ближе с дядей Лёлей, чем с папой. С тех пор мы виделись с ней всего два раза, когда я, став уже взрослым, бывал в командировках на Украине. Тогда они жили уже в Кривом Роге. Там же они все, включая Алёшку, и похоронены. Теперь это заграница.
      
       Как я уже говорил, с самого раннего возраста я мечтал стать моряком. Причём, военным моряком.
       Сейчас я вспомнил, что когда началась война, я очень расстроился, потому что, по моим расчётам, она должна была кончиться до того, как я вырасту, и я не смогу принять в ней участие. А настоящий мужчина должен пройти через войну. Тогда это было моё твёрдое убеждение. Бабушка Варя, узнав, о чём я печалюсь, сказала мне:
       - Аля, эта война, конечно, кончится к тому времени, когда ты вырастешь, но моли Бога, чтобы тогда не началась какая-нибудь новая война. Война - это несчастие.
       Но я был непреклонен. Наверное, мнение о том, что мужчина должен воевать, сложилось у меня под впечатлением рассказов самих же бабушек. О ком бы из предков они нам не рассказывали, все они воевали. И говорили о них бабушки с гордостью. Даже и о тех, кто погиб. Поэтому перспектива остаться хоть без какой-нибудь войны тогда меня серьёзно обеспокоила. О возможности погибнуть на войне я как-то не задумывался. Для меня это казалось совершенно нереальным. Повоюю, а потом буду жить в почёте и уважении. Как все наши предки. Правда, не надо забывать, что когда началась война, мне не исполнилось и пяти лет. К концу войны, насколько я помню, я уже так остро не переживал, что мне не удаётся повоевать. Скорее бы только она кончилась. И о будущих войнах уже не мечтал. Но стать моряком я мечтал по-прежнему. А встреча с нахимовцами в Тбилиси только укрепила меня в убеждении о правильности намеченного пути. Позже папа рассказывал мне, что ему в вскоре после окончания войны предлагали поехать работать куда-то вместе с семьёй. Сейчас я не помню, что это было за место, но поскольку спрашивали его мнение, скорее всего, это была какая-то дыра. В качестве хоть какой-то компенсации предлагали зачислить меня в суворовское училище МВД в Ташкенте. Папа не согласился на перевод, но говорил, что спросил меня на всякий случай, как я смотрю на то, чтобы стать суворовцем. Но я, мечтающий о красивой морской форме, стать суворовцем категорически отказался. Правда, сам я этого разговора не помню. Уж не знаю, как сложилась бы моя жизнь в системе МВД. В числе других дел, эта организация была замечена ведь и в довольно непочтенной деятельности и особой любовью у народа не пользовалась. Так что, слава Богу, что меня эта чаша миновала. Правда, папа много лет проработал в системе МВД. Но я говорил уже, что занимались они строительством.
       В конце 40-х годов ИТР Главпромстроя даже аттестовали - присвоили офицерские звания, и они стали ходить в форме. Звания присвоили им невысокие. Папа в 43 года, стал старшим лейтенантом.
       Папе рассказывал один его сослуживец, который был лет на 10 старше его и который получил такое же звание, что как-то в автобусе он услышал у себя за спиной разговор двух дам:
       - Интересно, за что разжаловали этого пожилого старшего лейтенанта.
       Сам папа работал тогда заместителем главного инженера строительства МГУ на Воробьёвых горах. В подчинении у него были и майоры, и подполковники. Когда ему приходилось их за что-нибудь раздалбывать, папа, чтобы не нарушать армейской субординации, набрасывал поверх гимнастёрки пиджак, который хранился для этих целей у него в кабинете, и в таком полуцивильном виде проводил с ними душеспасительные беседы. Ходили сотрудники Главпромстроя в форме МВД, от армейской она отличалась голубым, а не зелёным верхом фуражки, а от охраны лагерей - серебристыми, а не золотыми погонами и эмблемой на них: скрещёнными молоточком и железнодорожным ключом, указывающими на принадлежность к инженерно-техническому составу. Правда, находились люди, которые понимали эту эмблему в сочетании с голубой фуражкой слишком буквально.
       Уже упомянутый мной А. Гаврин, передавал мне рассказ своего отца, тоже сотрудника Главпромстроя. Тот ехал как-то поездом в командировку. На одной из станций он вышел размяться на перрон. Впереди две женщины торговали какой-то снедью. Увидев Гаврина-отца, одна сказала другой:
       - Осторожно, энкаведешник идёт.
       Пройдя мимо них, он услышал:
       - Да нет, это не энкаведешник, у него молоточки на погонах.
       - Ну да, вот этими молоточками он и настучит тебе по голове.
       Что ж, за долгие годы советской власти народ узнал своих героев. Повторю: слава Богу, что я не оказался одним из них.
      
       Но вернёмся в Электросталь. В конце 1946 года папу перевели на работу в Ленинград, и дома он стал бывать только наездами. Помню, что мама отнеслась к этому переводу очень отрицательно. Позже я понял, почему.
       А весной 1947 года было решено, что мы с Додкой поедем к папе в Ленинград и заканчивать учебный год будем там.
       Я уже говорил, что для новичка я очень легко вошёл в коллектив третьего класса в Электростали. Провожали меня с сожалением. Учительница взяла с меня обещание написать о своём впечатлении о Ленинграде. Ведь прошло всего три года, как была разорвана блокада. Всем тяжело было во время войны, но то, что выпало на долю ленинградцев, не шло ни в какое сравнение со всем остальным. И все искренне преклонялись перед их подвигом. Написать я обещал, но для себя решил, что напишу, когда поступлю в нахимовское училище. Я представлял, как отправлю с письмом свою фотокарточку в шикарной морской форме. Представлял, как будет смотреть на неё моя одноклассница черноглазая Люся Черникова, которая мне тогда здорово нравилась. Понятно, что я так и не написал.
       Папа мне говорил потом, что он заходил в училище и узнавал о возможности моего поступления туда. Его там спросили:
       - Вы можете содержать своего сына?
       Естественно, папа ответил, что может.
       - А знаете, сколько мальчишек, у которых отцы-моряки погибли на фронте, приезжают поступать к нам? Гораздо больше, чем мы набираем. Мы их всех не можем принять. Как же мы можем принять вашего сына.
       Так был поставлен жирный крест на моей мечте стать нахимовцем.
       Поехали мы в Ленинград в конце марта. Папа за нами не смог приехать, ехали мы с папиным сотрудником, который приезжал в командировку в Москву. Поезд назывался "Красная стрела", хотя вагоны были зелёного цвета. Дорога до Питера на "Стреле" занимала тогда 12 часов. Ведь большая часть пути пролегала через места, где всего несколько лет тому назад шли бои, и состояние железнодорожной колеи не позволяло, видимо, поездам развивать высокую скорость. Первый раз в жизни ехали мы в купированном вагоне. Нас поражала роскошь обстановки: мягкие диваны, обтянутые красным плюшем, ковры на полу, чай в стаканах с красивыми подстаканниками, который разносил почтительный проводник. Мы с Додкой внезапно почувствовали себя значительными особами. На вокзале нас встретил папа и на виллисе мы поехали на квартиру, где он жил. Это был типичный ленинградский четырёхэтажный дом. Располагался он на углу проспекта Майорова (бывший Вознесенский) и улицы Плеханова (б. Казанская). Дом на Плеханова напротив лежал в развалинах, в него ещё в начале блокады попала бомба. По Плеханова ходили трамваи.
       В квартире мы познакомились с ее хозяйками: тётей Тамарой - Тамарой Николаевной Щелочилиной и двумя ее дочерями - тётей Таней, Татьяной Анатольевной - 23 лет и Лялей, Еленой Анатольевной, ей тогда было около 19 лет. Тогда мы не задумывались, почему и в качестве кого папа живёт в этой квартире.
       Так как учебный год не кончился, была середина четвертой четверти, мы пошли в школу. Мужская школа N 232 располагалась на улице Плеханова, в пяти минутах ходьбы от нас в сторону Казанского собора.
       Мне не впервые было приходить в класс новичком. Большинство ребят в классе были блокадники. И хотя к 1 сентября 1944 года, когда они пошли в первый класс, блокада была уже прорвана, все они пережили её, и отношение к ним учителей, тоже в большинстве своём блокадников, было несколько иным, чем к нам, тем, кто приехал в Ленинград уже после окончания войны. Да и ребята-блокадники держались между собой кучно, общаясь, в основном, друг с другом. Ведь только они учились друг с другом с первого класса. Но у меня появилось несколько товарищей, и я, в отличие от Тбилиси, не чувствовал себя каким-то отверженным.
       По выходным мы с папой и тётей Таней много ездили и ходили по Ленинграду. Впервые я жил в таком большом городе. Папа показывал нам места, связанные с его детством и молодостью. Мы побывали у дома на Кировском (до революции - Каменноостровском) проспекте, где прошло его детство, ходили к Александровскому кадетскому корпусу, в нем он когда-то учился. Посетили Эрмитаж, где нас очень заинтересовали рыцарские доспехи, но музей обороны Ленинграда произвёл на нас большее впечатление. Там было выставлено очень много оружия, были даже настоящие "Катюша" и торпедный катер. От торпедного катера папе пришлось нас, в конце концов, оттаскивать чуть ли не за шиворот. Очень понравился нам и военно-морской музей, особенно, выставленные в нем макеты парусных и современных кораблей.
       На улицах Ленинграда было много моряков, большинство матросов было с саблями. Папа объяснил нам, что это курсанты военно-морских училищ и ходят они не с саблями, а с морскими палашами. По этому поводу курсантам мы завидовали жутко.
       Ленинград того времени видится мне в каком-то прозрачном зыбком мареве. Серые воды Невы, Мойки, Фонтанки, многочисленных каналов. Дома, некоторые со светлыми шрамами от осколков на темной штукатурке фасадов. Выложенные булыжником мостовые улиц и переулков. Немногие улицы тогда были залиты асфальтом. Иногда попадались развалины - сюда упала бомба или снаряд. Широчайший, как мне тогда казалось, Невский с трезвонящими трамваями, на подножках которых висели грозди людей. В солнечные дни золотом горела в конце Невского игла Адмиралтейства.
       Произвёл на нас огромное впечатление Гостиный двор, никогда мы не видели такого количества магазинов. Очень любили мы заходить в магазины игрушек. Но взрослые норовили быстрее пройти мимо них, так как, зайдя в магазин, мы начинали клянчить, чтобы нам купили какую-нибудь потрясшую нас машинку или солдатиков. Особенно приставуч был я, Додка относился ко всему этому великолепию спокойнее. Мне же необходимо было и то, и другое, и третье.
       Дом, в котором мы жили, был угловым. Раньше, до революции, в подъезд, где была квартира Щелочилиных, или в парадное, как его называют в Ленинграде, входили с проспекта Майорова. Но после революции все парадные были наглухо забиты и в подъезд мы попадали со двора с улицы Плеханова. Дело в том, что после революции квартиры часто грабили, поэтому было решено все парадные закрыть, а на лестницы попадать через двор, тяжёлые ворота которого на ночь запирались.
       Двор был обычным ленинградским - через длинную тёмную подворотню с вечно открытыми решетчатыми воротами, попадаешь во двор - колодец, вымощенный булыжником. В середине, огороженный невысоким штакетником, небольшой газончик, там же растёт несколько хилых деревцев. Посадили их недавно, те, что росли здесь раньше, вырубили на дрова в блокаду. А на газоне были тогда огороды. Солнце во дворе бывает редко, но не только из-за вечно пасмурной ленинградской погоды. Слишком мал колодец двора и слишком высоки стены окружающих его домов.
       Раньше, тоже до революции, вся квартира, в которой мы жили, принадлежала Щелочилиным. Теперь они занимали только две смежных комнаты. Ещё одну комнату занимала женщина - тётя Катя с сыном, нашим сверстником Вовкой, муж ее погиб на фронте, две другие - какая-то бездетная семья и старушка, бывшая домработница Щелочилиных, бабушка Матрена. Она всегда была чем-то недовольна и вечно что-то бубнила себе под нос. К нам с Додкой она относилась без особого одобрения.
       Когда мы в 1949 году снова приехали в Ленинград, Вовку мы не застали в живых, он утонул, купаясь в пруду.
       В квартире была огромная полутёмная кухня. На кухне всего одно небольшое тусклое окно, смотрящее во двор и дверь, ведущая на лестницу другого подъезда. Этот подъезд имел всего один выход - во двор и назывался "чёрный ход". Обычно им не пользовались. Каждая семья на кухне имела свой стол, на каждом из них примус, а то и два. На кухне вечно стоял запах щей и керосина. Наверху через кухню были протянуты верёвки, на них всегда сушилось чьё-нибудь бельё. В конце кухни - туалет. Утром и вечером прорваться в него было непросто, ведь в квартире, вместе с нами, жило одиннадцать человек. Умывались мы тоже в единственной раковине на кухне. Вообще-то, в квартире была и ванная, но горячей воды не было и ей, почему-то, не пользовались даже для умывания, там только стирали. А мыться по воскресеньям мы с папой ходили в баню на Фонарную. Баня, когда мы первый раз попали в неё, потрясла нас с Додкой. И не только шикарной раздевалкой с лепниной на потолке, не только моечной с мраморными скамьями, а, главным образом, небольшим бассейном, из которого папе пришлось, в конце концов, чуть ли не силой вытаскивать нас. С тех пор мы с нетерпеньем ожидали очередного банного дня.
       Жили все в квартире более или менее мирно, хотя между женщинами бывали иногда перепалки из-за белья, занявшего всю кухню, или из-за очереди мыть места общего пользования. Как я понимаю, с нашим приездом нагрузка на Щелочилиных в этом плане увеличилась, и по поводу величины этого увеличения временами вспыхивали дискуссии, порой, жаркие.
      
       Я уже говорил, что когда папа был свободен, мы много гуляли по Ленинграду. Однажды мой провинциализм чуть не сыграл со мной злую шутку. Мы шли в районе гостиницы "Астория", вдруг тротуар перед нами оказался перегороженным доской, одним концом лежащей на мостовой, а другим упирающимся в стену дома. На тротуар за доской периодически падали сверху куски льда и плотного снега. Я, идя впереди, обошёл доску и пошёл дальше по панели. Папа закричал мне, чтобы я сошёл на мостовую. В это время передо мной грохнулась очередная глыба льда. Поняв, что происходит что-то не то, я рванулся вперёд и понёсся дальше по тротуару. Теперь уже и несколько женщин кричали мне, чтобы я отскочил в сторону, но я, как заяц в свете фар, нёсся только вперёд. Ещё две-три глыбы упали сзади, я слышал их шум и только ускорял свой бег. Стали кричать мужикам, очищающим крышу от снега, чтобы они перестали бросать его вниз. Наконец я выскочил за следующую доску, перекрывающую тротуар. Пробежав ещё несколько метров, я остановился, переводя дух. Подошёл возбуждённый папа, я опасался, что он даст мне затрещину, но он молча прижал меня к себе. Тут на него набросились несколько прохожих, что он не смотрит за ребёнком. Не отвечая им, папа взял меня за руку, и мы ушли. Но поход наш в тот день был явно испорчен.
      
       В школе я учился неплохо, проблемы были только с английским. Дело в том, что в этой школе изучение английского языка начиналось с третьего класса. К тому времени, когда я попал в класс, ребята уже три с половиной четверти учили английский и знали, по крайней мере, алфавит и кое-какие слова. У меня же обо всем этом не было ни малейшего представления. Уроки я посещал, даже переписывал то, что писала учительница на доске, но все это для меня было тёмный лес. Например, когда она писала букву "L" маленькую на доске, я считал, что она просто не дописывает букву "в" и записывал слово так, как я считал оно должно на самом деле выглядеть, к радости ребят, которым очень нравилось смотреть мои тетради по английскому. Поэтому по английскому языку меня просто не аттестовали.
      
       В это время мы с Додкой увлеклись солдатиками. В магазинах было их много: пехотинцы с винтовками, с автоматами, офицеры, пулемётчики, лежащие за пулемётом, казаки верхом на лошадях. Были оловянные пушки и танки. Но больше всего нам нравились моряки. В отличие от солдат, фигуры которых были несколько плосковаты, у моряков были нормальные человеческие фигуры с широкими плечами, с широкой грудью. Моряки шагали с винтовками на плече, были и морские офицеры. Стоил каждый солдатик, помню и сейчас, 30 копеек, моряк стоил 50 копеек. Додка больше собирал пехотинцев, а я делал упор на моряков.
       Был у моряков и знаменосец, на плече он нёс красный флаг. Разговаривая на эту тему с ребятами в школе, я узнал, что моряки-знаменосцы бывают и с военно-морским флагом. С тех пор стремление купить знаменосца с военно-морским флагом превратилось у меня во что-то вроде мании. Удалось мне заразить этим и папу. Теперь по выходным мы с ним и с Додкой обходили магазины, где продавали солдатиков и спрашивали знаменосца с военно-морским флагом. Но то их давно уже не было, то были, но буквально вчера кончились. Это было какое-то наваждение. Знаменосцы были неуловимы. Видя моё жгучее стремление заиметь знаменосца с военно-морским флагом, папа предлагал мне купить ещё одного знаменосца с красным флагом и перекрасить флаг в бело-голубой военно-морской. Папа любил рисовать, у него были масляные краски и, по моей просьбе, он сделал моим морякам белые чехлы на фуражках и бескозырках, а на груди у них нарисовал ордена и медали. Но мне хотелось иметь именно заводского знаменосца.
       Наконец, во время одного из походов по магазинам, я увидел выставленных на витрине моряков и среди них долгожданного знаменосца. Мы с папой бросились в магазин и попросили продавщицу снять с витрины знаменосца с военно-морским флагом.
       - Зачем его снимать, удивилась продавщица, их у нас и здесь много.
       Для меня это был день, когда исполнилась давнишняя мечта. Счастливый я шёл домой, чтобы показать знаменосца тёте Тамаре, тёте Тане и Ляле. Я был уверен, что они разделят со мной мою радость. Ну не могут не разделить.
      
       Вообще, и с тётей Тамарой, и тётей Таней и Лялей у нас сложились хорошие отношения. Глядя на тётю Таню и Лялю, я пытался вспомнить, где же я их видел. Вообще-то, у меня не очень хорошая память на лица, тем не менее, мне казалось, что с ними я встречался раньше. Как-то кто-то из них стал рассказывать, что они жили в Тбилиси в 1943-1944 годах. И что папу с ними ознакомил там, когда мы с мамой ещё были в Каштаке, папин старый товарищ дядя Вася Пичугин, дальний родственник Щелочилиных. Тут-то мне и вспомнились две девушки, которые встретились мне в Тбилиси около нашего дома, и у которых вызвал опасение наш безобидный, но суровый на вид, Джек. Конечно, я их об этом не спрашивал, да и вряд ли они помнили этот эпизод. Я и сейчас не знаю, были ли это они, или просто все это мне кажется. Тем не менее, отложилось почему-то в памяти. Но теперь мне понятно мамино недовольство тем, что стал папа работать в Ленинграде. Наверное, от того же Пичугина, или его жены она знала о папином знакомстве с тётей Таней в Тбилиси, знала и о том, что Щелочилины после войны вернулись в Ленинград.
      
       А теперь, пожалуй, стоит рассказать, как же мы с Додкой зарабатывали деньги на солдатиков. Сначала во время походов по Невскому, а продавались солдатики в большинстве своём там, мы с Додкой, подойдя к магазину, начинали канючить, чтобы нам купили солдатиков. Конечно, стоили они недорого, но аппетиты у нас были неуемные и заканчивали мы эти походы с папой, большей частью, недовольные друг другом. В конце концов, папа решил связать солдатиков с учёбой. Он предложил нам внедрить прогрессивно-премиальную систему. За каждую полученную в школе пятёрку мы получаем 50 копеек, за четвёрку - ничего, за тройку с нас высчитывается 50 копеек, а за двойку - рубль. С тех пор, я всегда на уроках нетерпеливо тянул руку, если знал ответ на вопрос учительницы. Потом мы с Додкой решили, что отметки можно получать и за выполненное домашнее задание. После этого мы стали донимать учителей, чтобы ставили нам оценки в тетради и за них. Может быть, мы ссылались на то, что так было принято в Электростали. В итоге мы предъявляли папе в конце недели по 5 - 6 пятёрок. А в воскресенье каждый из нас нёс домой несколько новых солдатиков. Не знаю, насколько это было разорительно для папы, но четверть Додка закончил отличником, а у меня была всего одна четвёрка, по английскому, я, правда, не был аттестован. За примерные успехи в учёбе, Додка получил от папы подарок - пистолет, который стрелял палочкой с резиновой присоской на конце. Пистолетом этим мы оба гордились.
      
       Семейство Щелочилиных не было чисто дамским. Отец их, муж тёти Тамары, умер в 1941 году в начале блокады. Был у тёти Тамары и сын - дядя Игорь. Мы с ним познакомились вскоре после приезда в Ленинград. Он был старшим из детей тёти Тамары. К тому времени ему было 24 года. Он провоевал всю войну, был тяжело ранен. Теперь с семьёй - женой и двумя маленькими дочерями он жил на Обводном канале. С дядей Игорем мы сразу подружились. Он был очень коммуникабельным человеком. С нами он играл в солдатиков. На диване мы разыгрывали целые бои. У нас все было как в настоящих войсках. Было боевое охранение, за ним - линии окопов, пулемётные гнезда, дальше стояла артиллерия и танки. И бои мы проводили по правилам тактики. Кое-что он рассказывал о войне, хотя эти разговоры и не очень любил. На фронт он пошёл добровольцем в 1941 году, когда ему ещё не было 18 лет. Принимал участие рядовым в очень тяжёлых боях под Ленинградом. Был ранен, после ранения был направлен в артиллерийское училище. Дядя Игорь был очень способным человеком. С детства увлекался шахматами, был завсегдатаем ленинградского шахматного клуба, специалисты сулили ему большое будущее. К тому времени, когда мы познакомились, он был кандидатом в мастера. Но надежд специалистов он не оправдал. К сожалению, он пил. Привычка эта появилась у него на фронте, когда после ранения он служил в дальнобойной артиллерии. Там, как говорили, здорово закладывали. Имея за плечами всего лишь десятилетку и ускоренный курс артиллерийского училища, он работал инженером на судостроительном заводе им. Марти. Был членом сдаточной команды крейсеров 68 проекта, много плавал по Балтике. Был он выше среднего роста, статный, с вьющимися крупными кольцами каштановыми волосами, с правильными чертами лица, с большими тёмно-серыми глазами. Язык у него был очень хорошо подвешен, в каждой компании он сразу становился центральной фигурой. Очень нравился женщинам, да и сам был к ним неравнодушен. Но водка делала своё дело. К сорока годам он потерял работу на заводе, оставил семью. Он не стал тем, кого мы сейчас называем бомжами, но умер в пятьдесят в небольшим, занимая какую-то незначительную должность в трамвайном депо. Как говорится, мир праху его. Не сумел он реализовать свои незаурядные способности. К сожалению, таких на Руси всегда было немало.
       Мы с Додкой несколько раз ездили к нему в гости на Обводный канал. Он и его жена, тётя Наташа тепло нас принимали. Старшей его дочери, Лене было два с чем-то года, младшей, Люде, около полугода. Дядя Игорь угощал нас традиционным ленинградским весенним блюдом - жареной корюшкой с жареной же картошкой. И то, и другое было очень вкусно. Все это было около шестидесяти лет тому назад. Из всей семьи жива сейчас только Лена. Ей уже за шестьдесят, у неё диабет и здорово пьющий больной сын.
       А вообще, в ту весну 1947 года в Ленинграде атмосфера была напоена какой-то радостью. Я не знаю, было ли это только наше с Додкой восприятие, или же действительно ленинградцы все ещё были под впечатлением радостных событий последних лет: прорыв блокады, конец войны. Ведь со снятия блокады прошло чуть более трёх лет, а окончания войны - меньше двух. Ещё возвращались в Ленинград эвакуированные, продолжалась демобилизация армии. Люди прибывали после многолетнего отсутствия, встречали родных, близких. Снова видели этот прекрасный город в лучах мягкого весеннего солнца. А ведь покидали они его мрачным, замерзающим, почти неживым. По радио звучала лёгкая музыка. Почему-то очень часто исполнялась одна песенка о молодости, о любви. Я помню ее до сих пор.
      
    Море голубое,
    Шаловливая волна.
    Время золотое,
    Двадцать первая весна.

    Там, где пляж и двое,
    Неизбежен там роман,
    Спорили с волною
    Красавица и капитан.

    Плавали, ныряли,
    Познакомились в воде,
    Капитан едва ли
    Мог подумать о беде.

    Кончено купанье,
    Их на пляж несёт волна,
    Просит он свиданье,
    Улыбается она.

    Девушка оделась,
    На неё он бросил взор.
    Вмиг пропала смелость:
    Красавица была майор.

    - Ах, простите, я не знал.
    - Понимаю, капитан.
    - Я пред вами был нахал.
    - Допускаю, капитан.

    - О свиданьи вас просил.
    - Ну и что же, капитан?
    - Я, конечно, пошутил.
    - Почему же, капитан?

    - С вами мне не по пути.
    - Очень жалко, капитан.
    - Разрешите мне идти?
    - Нет, постойте, капитан.

    На меня глядит в упор,
    - Ничего, что я майор,
    Мы продолжим разговор.

    Море голубое,
    Шаловливая волна
    Время золотое,
    Двадцать первая весна.

    Так под час бывает:
    Званья вовсе не важны,
    Если оба знают,
    Что молоды и влюблены.
      
       Эта нехитрая песенка, по-моему, передаёт атмосферу того времени. Конечно, в стране были ещё карточки. Не хватало самого необходимого. А Сталин уже задумывал новые репрессии. Но кончилась война, в которой мы ценой неимоверных усилий и жертв победили и люди, которые все эти трудные годы жили как бы зажатые в кулак, вдруг почувствовали дыхание весны, увидели солнце. И захотелось любви, песен. Ведь до этого пели, в основном, "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой".
       А в этой нехитрой песенке влюблённые ещё военные, но о войне уже ни слова. Море, весна, любовь. Война кончилась, надо жить дальше.
       Хотя, насчёт "Вставай, страна огромная" я не прав. Во время войны, как никогда раньше или позже, было создано огромное количество замечательных лирических песен: "Землянка", "В лесу прифронтовом", "Эх, дороги", "Соловьи" и десятки, если не сотни других. Они навсегда вошли в нашу культуру.
       Но во всех них присутствует война.
       Эта тема была тогда главной, о ней были все мысли.
       Но, с другой стороны, и в эти майские дни 1947 года часто звучала по радио песня о Ладоге. Её я наизусть не помнил, но недавно в интернете мне удалось найти ее слова.
      
       Песня о Ладоге
       Музыка: П. Краубнер и Л. Шенберг Слова: П. Богданов
      
    Сквозь ветры, штормы, через все преграды
    Ты, песнь о Ладоге, лети!
    Дорога здесь пробита сквозь блокаду,
    Другой дороги не найти.

    Припев:

    Эх, Ладога, родная Ладога!
    Метель и штормы, грозная волна.
    Недаром Ладога родная
    "Дорогой жизни" названа.

    Пусть ветер Ладоги поведает народу,
    Как летом баржу за баржой
    Грузили мы и в зной, и в непогоду,
    Забыв про отдых и покой.

    Эх, Ладога, родная Ладога!
    Метель и штормы, грозная волна.
    Недаром Ладога родная
    "Дорогой жизни" названа.

    Зимой машины мчались вереницей,
    И лёд на Ладоге трещал.
    Возили хлеб для северной столицы,
    И Ленинград нас радостно встречал.
       Она звучала строго-торжественно. Не могли, все же, ленинградцы так быстро забыть о блокаде.
      

    ***

      
       Где-то в конце мая окончились наши занятия в школе. К этому времени папа получил перевод на работу начальником монтажной конторы в город Силламяэ в Эстонии. Теперь я знаю, что, развивая атомную промышленность, Советский Союз остро нуждался в уране. Нынешние основные месторождения его: Шевченко на Мангышлаке, Уч-Кудук и Заравшан под Бухарой, Краснокаменск в Забайкалье, были тогда ещё не разведаны.
       Пытались добывать его и на дальнем Севере, и в горах Тянь-Шаня из каменного угля, и из сланцев в Эстонии. Строительство комбината, по выработке урана из сланцев и началось в Силламяэ. Сам сланец добывали неподалёку, в Кохтла-Ярве и Йыхви.
       В последних числах мая мы с папой на его машине ГАЗ-63, называемой в народе "козлом", выехали из Ленинграда в Усть-Нарву, где мы должны были жить. Это было в 14 - 16 километрах от Силламяэ. Проехать нам предстояло порядка 170 километров. Дорога Ленинград - Нарва - Таллин была тогда не в лучшем состоянии, и ехали мы часов пять.
       В Кингисеппе мы остановились пообедать. В меню столовой папа увидел жареную миногу и заказал её себе и нам. Нас несколько смутил вид рыб, напоминающих небольших змей, но папа сказал:
       - Попробуйте, это очень вкусно, особенно с горчицей.
       Поколебавшись, мы все же решились попробовать и не пожалели, рыба действительно оказалась необычайно вкусной. Потом, живя в Усть-Нарве, мы всегда весной отводили душу на миноге. К сожалению, ловилась она в тех краях всего две-три недели в году.
      
       Кстати, как позже я узнал, Кингисеппом этот город назвали при советской власти в 1922 году в честь руководителя компартии Эстонии Виктора Кингисеппа (фамилия эта переводится на русский язык как сапожник). Он был, как тогда говорили, "большевиком с подпольным стажем". После революции трудился в ЧК, а потом был направлен на подпольную работу в Эстонию. Довольно быстро его арестовали и по приговору военно-полевого суда расстреляли в 1922 году. Тогда наши, в пику эстонским властям, назвали его именем старинный город Ямбург, основанный в XIV веке, расположенный у самой эстонской границы.
      
       А вскоре мы уже ехали по мосту через реку Нарву, или, как ее называют местные, Нарову. Слева сзади нас были стены и башни крепости Ивангород, построенной ещё Иваном Грозным, впереди - крепостные бастионы Нарвской цитадели. Нарова текла в глубокой расщелине через пороги и напоминала здесь скорее горную реку, на которые мы насмотрелись на Кавказе, чем спокойную, неторопливую реку равнинного Северо-Запада. Проехав мост, мы оказались в Эстонии. Никакой границы тогда, естественно, не было, просто надписи на въезде в город "Нарва" были на русском и эстонском языках.
       Нарва нас поразила. Вся ее центральная часть была разрушена. Целые улицы лежали в развалинах, не было ни одного сохранившегося дома. Это производило жуткое впечатление - кругом одни руины. Дома если и стоят, то только одни стены, без крыш, с пустыми провалами окон. И среди этих развалин возвышалось красное здание православного храма. Он был абсолютно цел. Казалось, снаряды и пули не тронули его. Но когда мы подъехали ближе, то увидели, что все его кирпичные стены, казалось даже, что каждый кирпич, были в щербинках от пуль и осколков снарядов. Просто, построен был на совесть.
       Из всего города Нарва более или мене целым был только район Кренгольм. Все остальное было разрушено. Ещё, когда мы ехали на Кавказ и потом с Кавказа, мы видели города, через которые прошла война, но такое мы увидели впервые. Не верилось, что это смогут отстроить заново.
       Выехали из города, как нам сказали, в сторону моря. На окраине Нарвы слева от дороги увидели огромное немецкое кладбище. Бесконечные ряды белых берёзовых крестов. На некоторых сверху немецкие каски.
       Едем вдоль Наровы, теперь это широкая степенная прибалтийская река. Переезжаем небольшую речушку, впадающую в Нарову. За мостом на пригорке видим серую противотанковую пушчёнку, ствол ее смотрит в сторону дороги.
       Минут через 20 въезжаем в Усть-Нарву, о чем извещает надпись на эстонском языке "Нарва Йыйесуу". Вскоре останавливаемся у гостиницы. Это аккуратное двухэтажное бревенчатое здание. Поселили нас в большой комнате на втором этаже. Комната была угловая, окна смотрели и на море, которое было от нас метрах в двухстах, и на парк, более похожий на кусок леса, который к этому морю подступал. Начинался новый период нашей жизни.
      
       Усть-Нарва - небольшой городок на левом берегу Наровы в месте впадения ее в Финский залив. Вернее, большая часть ее вытянута вдоль Финского залива. От моря Усть-Нарву закрывают высокие песчаные дюны, поросшие соснами. Вообще-то, дюна одна, она тянется вдоль берега на несколько километров. Сосны, растущие на ней, непрерывно обдуваются морскими ветрами и, как могут, противостоят им. Они кряжистые с широкой кроной. Их ветви причудливо изогнуты. Ветры все время норовят свалить их. Они выдувают песок из-под их корней, но те, как щупальца осьминогов разбросаны во все стороны, крепко цепляясь за тело дюны. Иногда, после сильного шторма, мы видели поваленные сосны, но было это редко. Ведь противостояние это идёт тысячелетия и, видимо, за это время установилось какое-то равновесие.
       Море, сосны и песок - первое, что приходит на ум, когда вспоминается Усть-Нарва. И оружие. Его там у нас, как теперь говорят, было немеряно.
       В конце ХIХ - начале ХХ века это был модный прибалтийский курорт Гунгенбург. Все те же море, сосны и песок, а также относительная близость к Петербургу обеспечили ему популярность среди более или менее обеспеченного слоя жителей столицы Российской империи. Позже, разглядывая старые папины фотографии, мы нашли одну, где он был запечатлён в возрасте нескольких месяцев в одной кружевной распашонке. Надпись на фотографии была: "1905 год. Гунгенбург". Что сфотографирован мальчик, подписывать не было необходимости. Папа был удивлён, когда мы ему ее показали. Он на эту фотографию раньше внимания не обращал.
       Двухэтажных домов в Усть-Нарве было немного, в основном, все было застроено одноэтажными домами. Я чуть было не написал "коттеджами". Может быть, раньше их так и называли, но теперь, в начале ХХI века, когда мы насмотрелись на подмосковные коттеджи, усть-нарвские на это определение не тянут. Причём, только на главной улице Усть-Нарвы дома эти стояли вплотную, все остальные, как мы привыкли говорить, имели приусадебные участки.
       Напоминаю, что приехали мы туда в конце мая 1947 года, прошло чуть более двух лет со дня окончания войны и менее трёх лет, как Усть-Нарву отбили у немцев. К сожалению, последнее событие не прошло бесследно для Усть-Нарвы. Довольно много домов, не большинство, конечно, но много, было разрушено, а в зарослях на берегу Наровы и по окрестным лесам хватало оружия и патронов. Мы использовали и то, и другое. В полуразрушенных домах мы играли, из оружия постреливали, а патроны шли у нас на фейерверки. Как ни странно это звучит, дефицитом у нас были спички и в солнечные дни, в целях экономии, мы поджигали порох от увеличительного стекла. С оружием в те годы мы были "на ты".
       Лет десять спустя мой товарищ по Таллинскому мореходному училищу латыш Женька Уртан рассказывал, что у них в Латвии оружия у ребят в те годы тоже хватало. Он жил в небольшом городке. С ним в классе учился парень с хутора, который был расположен километрах в двух от городка. Парень этот отличался громким поведением, и учительница неоднократно требовала, чтобы он привёл к ней своих родителей. Парень врагом себе не был, и родители в школе не появлялись. В конце концов, она сказала, что сама пойдёт к нему домой объясниться. Дорожка шла через лес. Где-то на пол пути парень засел с немецким автоматом "Шмайсер" и, как только учительница появилась в поле его зрения, дал очередь. Не по ней, конечно, а у неё над головой. Как он потом рассказывал, она, как подкошенная шлёпнулась на землю под градом срезанных пулями листьев, и быстро-быстро по-пластунски поползла в сторону города. Больше желания навестить его родителей она не изъявляла. Обвинить его она не могла, в лесах встречались тогда и "лесные братья". Поди, докажи, кто по тебе стрелял.
       У нас до такого, конечно, не доходило, но иногда жители домов, около которых мы устраивали пальбу, гонялись за нами. Но все это было несколько позже, когда мы установили в Усть-Нарве необходимые связи.
       Вскоре после приезда папа нам сказал, что видел в Силламяэ своего сослуживца по Рустави и Каштаку Петрусева. А с его сыном Славкой я учился и там, и там в одном классе. Додка учился в Рустави с младшим - Генкой. Теперь Петрусевы тоже жили в Усть-Нарве. Отец Петрусевых (папа называл его по имени - Макс) был железнодорожником. На Главпромстроевских стройках он заведовал железнодорожными делами. В Каштаке у него тоже была персональная полуторка, но не коломбина, а самосвал. Помню, взрослые похохатывали над ним после одного случая. Как-то с ним из Челябинска в Каштак поехала его жена. В кабине полуторки могли уместиться всего два человека - водитель и один пассажир, второму пассажиру ну никак было в кабине не разместиться. Уж не знаю почему, но в кабине поехал сам Петрусев, а жена забралась в кузов. Когда машина приехала в Каштак, Петрусев выскочил из кабины, чтобы галантно помочь жене вылезти из кузова. К его удивлению, кузов самосвала оказался поднятым и жены в нем он не обнаружил. После некоторого замешательства он прыгнул снова в кабину и помчался разыскивать свою утерянную половину. Проехав километров десять, они обнаружили её, одиноко бредущей по дороге. Слава Богу, дело было зимой, дорога была заснеженной и, вывалившись из кузова, травм она не получила. Если она и обрадовалась, увидев их, то, скорее всего потому, что смогла, наконец, высказать в лицо мужу все, что она передумала о нём после своего неожиданного приземления. Кто рассказал об этом - то ли водитель, то ли сама Петрусева поделилась с подругами, не знаю, но насколько дней весь Каштак хихикал, обсуждая это происшествие в семье Петрусевых.
       Естественно, попав на новое место, мы горели желанием быстрее увидеть знакомых ребят. Прошло несколько дней, прежде чем папа узнал у Петрусева - старшего их адрес. Все эти дни мы с Додкой прочёсывали Усть-Нарву, вдоль и поперёк, надеясь встретить Славку или Генку. Мне уже и во сне как-то приснилось, что я встретил Генку, и мы даже, почему-то, бросились целоваться друг с другом, хотя не с ним, а со Славкой, как своим одноклассником, я общался раньше гораздо больше. Наконец встреча состоялась, правда, обошлось без поцелуев.
       Я похвастался Додкиным пистолетом, в ответ мне продемонстрировали немецкую винтовку, советский карабин и кучу винтовочных патронов. Тем не менее, пистолет произвёл впечатление на Петрусевых, они с упоением стали стрелять из него по очереди друг в друга, а я, слегка ошалев, передёргивал затвор карабина и щелкал курком. Впервые я держал в руках настоящее боевое оружие. Оружие Петрусевы хранили под верандой своего дома, а патроны в полуразрушенном доме недалеко от них.
       Вскоре обнаружились и другие наши старые товарищи. Среди них был и Эмка Шехман, с которым мы тоже учились вместе ещё в первом классе в Каштаке. Звали его, вообще-то, МВС, отчество, по-моему, было Натанович. Отец его в середине 30-х годов работал на строительстве канала Москва-Волга и имя своему первенцу дал по аббревиатуре названия этой стройки: Москва-Волга-Строй. То ли он действительно был так захвачен идеей соединения вод Москвы-реки и Волги, то ли хотел таким образом продемонстрировать свою преданность всем начинаниям партии, но сын щеголял с тех пор с таким, не имеющим национальной окраски, именем. В нашей мальчишеской среде юный МВС фигурировал, как Эмка и то, что Эмка не девчонка, как, казалось бы, должно было быть, а мальчишка, никого не смущало.
       В тридцатые годы вообще было модно давать детям нетрадиционные, так называемые, новые имена. Появились многочисленные Владлены (Владимир Ленин), Вилены, Сталины, Октябрины и т.д. Позже мне довелось столкнуться в Уч-Кудуке с Гранитом Фёдоровичем, а в Майли-Сае со Сталь Сергеевичем - он возглавлял там средмашевский объект. Папа рассказывал, что один его знакомый электрик тогда же дал своему сыну сугубо индустриальное имя - Генератор. Знакомые за глаза называли его Дегенератор. Справедливее, по-моему, было бы называть так папашу, а не сына. Хорошо бы звучало: Генератор Дегенераторович.
      
       Возвращаюсь в Усть-Нарву. Вскоре мы чувствовали себя там как рыба в воде среди знакомых ребят. Папа утром уезжал все на том же "козле" на работу в Силламяэ, возвращался вечером, весь день мы с Додкой были предоставлены сами себе. Мы уже начали понемногу разбираться в оружии, запросто отличали советские патроны от немецких. Правда, в отношении патронов это было очень просто, потому что отличались они друг от друга не только формой гильзы, но и материалом, из которого эти гильзы были изготовлены. Немецкие были латунные и три года спустя они были, как новенькие. Наши же гильзы были стальные, покрашенные в зелёный цвет и к весне 1947 года большинство их уже были покрыты ржавчиной. Но порох там, и там оставался сухим, и мы это его достоинство широко использовали. Обычно мы брали патрон за конец гильзы около капсюля и с размаху начинали молотить пулей о камень. Вальцовка гильзы ослабевала, пуля легко вынималась из гильзы, и на ладонь мы высыпали несколько грамм пороха. Разрядив таким образом с десяток - другой патронов, мы получали достаточное количество пороха. Потом мы укладывали горкой штук 10 - 15 не разряженных патронов, засыпали их порохом и из этого же пороха делали дорожку длиной сантиметров 15 - 20, поджигали ее и прятались за ближайшие сосны. Через несколько секунд раздавалась трескотня рвущихся патронов, пули летели во все стороны, но поскольку они были не в стволе оружия, летели они недалеко и ранить не могли. Они просто разлетались. Иногда мы использовали некое подобие оружия: кусок трубы забивался с одной стороны деревяшкой, с другой стороны засыпался порох, забрасывался целый патрон и снова сыпался порох. Один держал эту трубу двумя руками, а второй поджигал порох. Раздавался выстрел, и пуля летела значительно дальше, чем в первом случае. Мы даже иногда старались попасть в какую-нибудь мишень. Главное было не направить трубу на кого-нибудь из окружающих. Хотя однажды такая пуля попала в Генку Петрусева, но даже не пробила кожу, он только почувствовал удар.
       Мы считали эти занятия совершенно безопасными, родители же наши смотрели на это иначе. Так что свои пиротехнические забавы мы дома не афишировали. Самый кайф был подбросить патроны кому-нибудь, кто жёг костёр. Иногда из костра летели не только пули, но и горящие щепки. Все это выглядело очень эффектно. Но если жгли костры взрослые, нужно было вовремя уносить ноги, а то, если поймают, могли надавать прилично. Ценились у нас патроны от крупнокалиберных пулемётов. Там пороха было значительно больше, и пуля была большая, массивная. От них мы прятались тщательнее и даже не выглядывали из-за дерева, пока не раздастся громкий хлопок. Но больше всего ценились трассирующие патроны. У них кончик пули был окрашен в зелёный или красный цвет. Вынув пулю, мы забивали ее острием в трещину доски или пня, расковыривали гвоздём, как мы говорили, жопку, и поджигали. Получался небольшой фейерверк, вроде бенгальского огня, правда, тогда мы о настоящих бенгальских огнях не имели представления. Но то, что получалось, нам очень нравилось. Гораздо более серьёзно было бросить в костёр гранату. Конечно, в чей-нибудь костёр, как патроны, мы гранаты не подбрасывали, понимали, что могли бы и убить человека. К этому готовились тщательно. Где-нибудь в лесу, подальше от посёлка разжигался костёр, в него бросалась граната, после чего все прятались в заранее присмотренные укрытия. Взрывались гранаты не всегда, но если взрывались, то взрыв раздавался приличный, и головёшки из костра летели во все стороны. Это было серьёзное мероприятие и проводили мы их не часто.
       А гранат было много. Особенно советских РГД. Меньше - наших противотанковых здоровых чушек. Лимонок было мало. Хватало немецких на длинной деревянной ручке. Мы их называли "Фауст". У "Фауста" на противоположном конце деревянной ручки была металлическая заглушка на резьбе. Если ее отвернуть, вываливалась белая шёлковая верёвка с петлёй на конце. Перед тем, как бросить гранату, нужно было дёрнуть за петлю, граната приводилась в боевое положение и через несколько секунд должна была взорваться. Мы несколько раз пытались взорвать "Фаусты", бросали их по всем правилам, но они шмякались о землю и не взрывались ни разу. С советскими РГД мы такие эксперименты не проводили, ребята говорили, что они могут сразу взорваться в руках, мы верили им на слово. Говорили, что ребята постарше взрывали и РГД, но мы и не пробовали.
       Как бы то не было, как говорит мама, шкурки свои мы старались, по возможности, беречь, понимали, что ещё пригодятся. Но все эти наши пиротехнические опыты получили широкое развитие через месяц - полтора после нашего приезда в Усть-Нарву. Когда мы на правах своих вошли в местную компанию наших сверстников. Потом мы как-то слегка охладели к этому занятию, видимо, пропала новизна ощущений. Но оружия и боеприпасов у нас всегда хватало, пока мы жили в Усть-Нарве.
       Вскоре после приезда мы с папой поехали на "козле" в Силламяэ. В Силламяэ из Усть-Нарвы были две дороги. Одна шла вдоль берега моря и была короткой, до Силламяэ было километров 14 - 16. Но все морское побережье за пределами Усть-Нарвы было пограничной зоной, и чтобы ехать по это дороге, нужно было иметь соответствующий пропуск, даже для нас, ребят. У папы и водителя пропуск был, у нас с Додкой, естественно, нет.
       Вторая дорога была значительно длиннее. Нужно было сначала поехать в противоположную сторону - в Нарву. Там выехать на трассу Ленинград - Таллин, проехать по ней километров 15 в сторону Таллина и свернуть направо к морю. Там и был Силламяэ. Сам город на нас впечатления не произвёл. Собственно, и города-то ещё не было. Было построено и заселено несколько двух - трёхэтажных домов. Все остальное - были сплошные хорошо знакомые нам зоны, где зэки вели строительство. Строили и жилые дома, и промышленные предприятия. Всюду были котлованы, грязь.
       У папы в конторе работало несколько офицеров, среди них был один моряк. Был он в морской форме, но на ногах у него были грязные сапоги. Моряки всегда были нашей с Додкой слабостью, невзирая даже на эти не форменные сапоги, смотрели мы на него с почтением.
       Но приехали мы в Силламяэ, уже испытав потрясение. Километрах в 7 - 10 от Нарвы дорога проходила мимо холмов, носящих название Синимяэ - Синие горы. Это были небольшие холмы, высотой метров сто пятьдесят - двести. Но в плоской, как стол Эстонии, они носили гордое название гор. Когда-то они были сплошь покрыты лесом, в основном хвойным, видимо, поэтому и Синие горы.
       Весной - летом 1944 года там шли жесточайшие бои. В этом районе, несколько в стороне от дороги, мы увидели много подбитых танков, наших и немецких. Говорили, что их там было около сотни. И из всего леса, которым были покрыты Синие горы, не осталось ни одного целого дерева. Вверх торчали одни серые засохшие стволы, на них не было ни одной ветки, все было посечено снарядами и осколками. И Синие горы напоминали огромных ежей с длинными редкими иголками. Что-то подобное мы видели и раньше, когда ехали на поезде из Каштака в Тбилиси, но здесь это было гораздо масштабнее и производило большее впечатление. Позже я читал, что наши, форсировав Нарову ещё ранней весной 1944 года, в районе Синимяэ уткнулись в хорошо укреплённые позиции немцев и в течение 2 -3 месяцев не могли продвинуться вперёд. Бои были очень тяжёлые. Здесь проходил кратчайший путь из России в Восточную Эстонию, а через неё и к Таллину, а Синие горы эту дорогу запирали. Потом, когда западнее наши войска уже с юга стали прорываться к Таллину, немцы в этих краях оказались под угрозой окружения и отступили сами.
       Позже, учась в Таллинской мореходке в конце 50-х годов, я прочитал в "Советской Эстонии" рассказ участника этих боев. В одной из атак он был ранен, атака захлебнулась, наши отступили, и он оказался на нейтральной земле в глубокой воронке от снаряда. В этой воронке, раненый, без всякой медицинской помощи, он пролежал месяц. Вода была на дне воронки, с пищей было гораздо сложнее. И только когда немцы отступили, его подобрали наши санитары. Сейчас это кажется невероятным, но чего только не бывало на войне. Да и "Советская Эстония", наверное, проверила материал, прежде чем напечатать.
       Кстати, недавно, в декабре 2005 года в передаче историка Правдюка, по-моему, она называется "Вторая мировая. День за днём. Русская версия", упоминалось об упорных боях летом 1944 года в Синимяэ. Правдюк сказал, что наши потери составили там порядка ста тысяч человек. Одно то, что у этих невысоких холмов мы понесли такие большие потери, говорит о напряжённости боев и о значении, которое Синим горам придавали обе стороны.
       Усть-Нарвские пацаны говорили, что наши ребята постарше ходили в Синимяэ, лазали по танкам. Вроде, находили там пистолеты, это в нашей среде был огромный дефицит. Да что там дефицит, просто из наших сверстников, насколько я знаю, их ни у кого не было. У ребят постарше, говорили, водились. Ходить в Синимяэ было опасно, мин там, говорили, было много.
       Потом, в течение года - полутора все эти танки оттуда вывезли на металлолом. А когда я последний раз проезжал мимо Синимяэ на машине по пути из Москвы в Таллин в 1987 году, горы снова были покрыты лесом. Но на всю жизнь запомнился мне вид этих гор с торчащими голыми засохшими стволами деревьев и множеством сгоревших танков среди них. Это, как один из символов войны.
      
       Хотя и в Усть-Нарве этих символов тоже хватало, и были они самые разнообразные. В компании ребят мы много болтались и по самой Усть-Нарве, и по ее окрестностям. Я уже говорил, что в самом посёлке было много полуразрушенных домов. Некоторые из них пострадали во время боевых действий, другие были просто брошены, их хозяева ушли с немцами, и бесхозные дома понемногу разрушались как сами по себе, так и с помощью жителей соседних домов. Кстати, в Эстонии это было нередко, когда жители уходили вместе с немцами от наступающих частей Красной Армии. Мы лазали по таким домам, играли в них в войну. В некоторых из них мы хранили наш боезапас.
       Усть-Нарва расположена на левом, высоком берегу Наровы. Противоположный, правый берег низкий, с левого берега он далеко просматривается. Левый берег тоже начинается с низины шириной 50 - 70 метров, над которой круто нависает поросшая соснами высокая дюна. В посёлке гребень дюны срезан, получается, как бы крутой спуск к Нарове. За поселком же за гребнем снова идёт небольшой уклон, дальше он переходит в равнину, заросшую сосновым лесом. Склон дюны, обращённый к реке, был изрыт немецкими траншеями, за гребнем было много блиндажей. Туда-то мы и ходили пополнять наши запасы боеприпасов. Ходить там можно было совершенно не опасаясь мин, там сидели немцы при обороне Усть-Нарвы и свои позиции им минировать не было смысла. А вот болотистая низина между рекой и дюной была ими густо заминирована. Местами на этой низине были заросли кустарника.
       Наши наступали на Усть-Нарву с правого низкого берега. Они форсировали Нарову, а она там шириной метров 200 - 300, и высаживались на низину левого берега. И на левом берегу, и высадившись на правый берег, они были у немцев, сидевших в траншеях наверху дюны, как на ладони. Поэтому, как говорили местные жители, положили немцы наших там очень много.
       На левом берегу Наровы была пристань, к которой несколько раз в сутки приставал старинный колёсный пароходик "Eesti ingel" (Эстонский ангел), по-моему, он так назывался, который совершал рейсы между Нарвой, Усть-Нарвой и хуторами, расположенными по берегам Рассони - реки, впадающей в Нарову почти в самом ее устье со стороны правого, российского берега. Мы называли его просто - "Эстенгрик". К этой пристани через заболоченную низину были проложены когда-то мостки, теперь ходить по ним нужно было очень осторожно, потому что со времён боев их никто не ремонтировал. Мостки шли через кусты. И вот идёшь по ним и видишь, как в кустах лежат черепа, ботинки, а из них торчат кости ног. Тела, видимо, растащили зверьки, а головы, ботинки так и остались лежать. Это останки наших солдат. Переправившись через Нарову, они, видимо, пытались укрыться от огня немцев в кустах. Но все эти кусты были немцами заранее пристреляны, а, кроме того, мин немцы для них не пожалели. Даже наши пацаны, лазая всюду, в кусты эти заходить опасались. Нас они об этом сразу предупредили.
       Увидев все это первый раз, испытываешь шок, но потом быстро привыкаешь. Сколько раз бывало, когда ходишь по местам боев, пнёшь ногой каску, а под ней оказывается череп. В основном все эти каски были наши. Однажды я увидел две каски рядом - немецкую и нашу и под обеими были черепа. Что разыгралось здесь три года тому назад? Некоторые каски были пробиты осколками.
       Сейчас я думаю, если наши войска заняли эти места, почему осталось столько не похороненных тел именно наших солдат. Ведь все это было в ближайших окрестностях Усть-Нарвы. Суворов говорил, что война не окончена до тех пор, пока не похоронен последний павший на ней солдат.
       В конце XIX века большое впечатление произвела на общественность картина Верещагина, называлась она, по-моему, "Забытый". В поле лежит тело убитого солдата, и над ним вьются вороны. Люди даже протестовали, как такое может быть.
       В 1947 - 1949 годах, я сам видел, как минимум несколько десятков таких "забытых" на сравнительно небольшой территории. Это были не останки врагов, хоть и их не принято бросать, как падаль. Это же были останки солдат-победителей. И, наверное, родственники всех этих солдат получили извещения, что их муж (сын, отец, брат) пропал без вести. Кроме того, что они не знали, где похоронен пропавший солдат, они страдали и материально - за "пропавших без вести" пенсии не платили. Чинуши из соответствующих органов каждого "пропавшего без вести" подозревали в том, что он сдался врагу, а пленный считался предателем. Ведь это же была установка самого товарища Сталина. Какая же за предателя может быть пенсия. А он не предатель, он честно погиб за Родину, выполняя свой священный долг. Родина же не удосужилась даже зарыть его тело в землю. Его растащили звери и птицы. Откуда такое скотское безразличие к своим солдатам, к своему народу.
       Никогда этого не было раньше в России, пока во главе России стояли русские православные люди. А потом пришли ленины, троцкие, сталины. Так называемые "интернационалисты". Кем для них был русский народ? Быдлом. Тело скотины можно хоть употребить в пищу после убийства её, а на что годится труп убитого солдата? Вот они и валялись по кустам.
       Сейчас я вспоминаю: у черепов был полон рот зубов. Все это были молодые ребята. Они "ушли не долюбив, не докурив последней папиросы", как написал в стихах один из них, тоже позже погибший. И их даже не похоронили по-человечески. Может быть, это были как раз те мальчишки, что ушли на войну сразу после выпускного вечера в школе. Многие из них пошли добровольцами защищать Родину - "социалистическое отечество в опасности". А это социалистическое отечество...
       А ведь мы, лазая по местам боев, находили черные пластмассовые капсулы со свёрнутыми в трубку бумажками, на которых карандашом были написаны фамилии солдат и их домашние адреса. Ведь тогда, три года спустя после того, как солдат погиб, многие записки ещё легко читались. Если бы нам кто-нибудь объяснил, что эти капсулы нужно приносить хотя бы в школу. Я лично читал не меньше десятка таких бумажек. Что мы с ними делали? Прочитаем и выбрасываем. Какой с нас спрос за это варварство. Ведь нам было по 11 -12 лет и о том, как важна эта записка для кого-то, никто нам не говорил. А самим и в голову не приходило. Вон их сколько. Я понимаю, это не актуально было в Рустави, Электростали, Питере, но здесь-то, в Усть-Нарве! Все же видели кости этих не похороненных советских солдат. Могли бы в школе объяснить, как это важно. Скольким павшим безымянным солдатам мы вернули бы имена. Я понимаю, это мой грех, но надеюсь, что когда придётся держать ответ за грехи, этот грех посчитают неумышленным.
       "Господи, прости им, ибо не ведают они, что творят". Так можно было сказать и о нас. Действительно, творили. И, действительно, не ведали. Тех же, кто должен был похоронить павших солдат, собрать эти капсулы и известить родных о геройской гибели солдата, но не сделал этого, прощать нельзя....
       По немецким блиндажа и окопам на берегу Наровы мы много лазали. Кода мы собрались идти с ребятами первый раз, нам рассказали о минах. Сказали, что есть немецкие прыгающие мины, наступишь на неё, она подпрыгивает на полметра и взрывается. Сверху у неё торчат три усика из жёсткой проволоки. Поэтому, если почувствовал, что наступил на усик, сразу падай на землю. На мой вопрос, как же я через ботинок почувствую, ответили, что надо почувствовать. Когда я стал уточнять, что же это такое, наступить на усик, понял, что никто из присутствующих не наступал. Вероятно, тот, кто наступал, потом ничего рассказать уже не мог. Видимо, этот инструктаж входил в ритуал посвящения новичков.
       Находки в блиндажах были разные. Много было патронов, иногда мы находили целые цинковые коробки с ними. Находили какие-то личные вещи, ремни с пряжками из светлого металла с венком и надписью по кругу: "Got mit Uns". Часто находили немецкие консервы в ржавых уже банках. Интересно, у банки было второе дно и там лежал кусочек карбида. Нужно было сделать дырку в этом дне и налить туда немного воды. Растворение карбида протекает с выделением тепла. Через несколько минут солдат имел горячую пищу. Ребята говорили, что они находили в немецких блиндажах даже хлеб, упакованный в бумагу, облитую воском, и что будто бы этот хлеб и тогда был ещё мягким. Я не знаю, сам я не находил, но такое слышал. Правда, не знаю, можно ли этому верить.
       В первый же раз, как мы с Додкой туда попали, нам устроили "боевое крещение". Я уже говорил, что гребень прибрежной дюны на Нарове был выше места, где находились блиндажи, а траншеи были на противоположном склоне, обращённом к реке. Так вот, под этим гребнем был прорыт ход, чтобы солдаты при необходимости могли попасть в траншеи, не перебегая через гребень и не попадая под огонь наших. Пролезть по этому ходу - был обязательный ритуал для каждого новичка. Правда, надо отдать должное, каждый раз лезли по нему все. Отказавшись лезть, "теряешь лицо", как говорили индейцы. Никогда ты не будешь равноправным членом коллектива, каждый, кто захочет, сможет помыкать тобой. Ведь мальчишеский коллектив - стая с очень суровыми законами.
       Лезть было страшновато, но отказаться и в голову не приходило. К тому времени ход этот был высотой сантиметров 60, в ширину несколько больше. Снизу был песок, а потолок и стены были укреплены вагонкой. Она была выкрашена в серый цвет, видимо, отодрали ее немцы со стен какого-то дома. Длина хода была метров двадцать - тридцать. Помню, как я на четвереньках полез в тёмную дыру. Сверху сыпался песок. Было очень неуютно. Через несколько метров ход раздвоился. В левой части показался просвет, а правая - уходила в темноту. Я уже знал, что ползти нужно на просвет и даже то, что в правой части, где-то вдали лежит скелет, так ребята говорили. Наконец я оказался в траншее на противоположном склоне. Передо мной открылась река, поля и перелески за рекой. И надо всем этим - огромное небо. Видеть его было особенно приятно. А ещё я подумал, как удобно было немцам обстреливать наших, когда они форсировали Нарову. Все было, как на ладони. На этом я, пожалуй, тему боеприпасов закрою. Пока. Потом придётся ещё к ней вернуться, но уже не на долго. В основном я ввёл в курс, как у нас со всем этим обстояли дела.
      
       Население Усть-Нарвы условно делилось на две группы: первая, меньшая часть, это были коренные жители посёлка, они жили там испокон веков. Были среди них и эстонцы, слегка обрусевшие, были и обэстонишиеся русские. И те, и другие говорили, в основном, на двух языках и мало отличались друг от друга. Мы, приехавшие в Усть-Нарву семьи строителей Силламяэ, были для них чужаками. Хотя враждебности по отношению к нам не чувствовалось. А, может быть, боялись проявлять. Времена ведь были очень непростые. В Таллине и других городах Прибалтики "представителей буржуазии и националистов", а также "кулаков" высылали целыми семьями в Сибирь. Шли туда эшелоны, везли тысячи человек. В Усть-Нарве я не помню, чтобы кого-нибудь выслали. Но, может быть, просто не помню? Наверное, какими-то отголосками обстановки в стране то время были разговоры, которые пошли среди ребят где-то году в 1948 о том, что кругом полно врагов.
       Помню, один из наших парней утверждал, что если присмотреться к репродукции картины Васнецова "Три богатыря", то в траве и на копытах лошадей этих самых богатырей можно увидеть буквы. Если их сложить, то получится: "Долой коммунизм, да здравствует фашизм". С замирание сердца от такой наглости мы спрашивали, как же эти буквы там появились. Он нам компетентно объяснял, что все это было сделано в типографии, где печаталась эта репродукция, и что все сотрудники ее уже арестованы. Мы приглядывались к репродукции, кто-то действительно ясно видел эти буквы, кто-то, и я в том числе, нет. Но все равно, хоть мы ничего и не видели, казалось, что мы окружены врагами. И таким врагом может оказаться отец любого из наших ребят.
       Никакой промышленности в Усть-Нарве не водилось. Не наблюдалось и так любимого большевиками пролетариата. Основное коренное население были рыбаки и их семьи. Рыбаки были объединены в рыбацкий колхоз. Мужчины были высокие, с багровыми от ветров, солнца и водки лицами, с огромными красными клешнями рук. Летом они утром выходили на небольших сейнерочках в море и возвращались вечером с уловом. Зимой они сетями ловили рыбу в Нарове. Я уж не помню, каким способом они протаскивали сети от проруби к прорубе, но и сейчас холодок по спине пробегает, когда вспоминаю, как они голыми руками на морозе и ветру выбирали из этих сетей рыбу и бросали ее в ящики. При этом от них всегда густо пахло водкой. Но, наверное, иначе и нельзя было. Целый день на льду реки, продуваемой ветрами с залива. Как не оденься, все равно мороз проберёт, тем более, что особенно много на себя не натянешь, ведь работать надо. В Нарове тогда водилось много сигов. Очень вкусны они были копчёные. Но основные уловы были у них в море весной во время путины. Шла салака, потом минога, потом угорь, потом ещё кто-то. Вся Усть-Нарва объедалась в эти дни рыбой.
       В путину рыбаки пахали чуть ли не сутками в течение нескольких недель. Потом, когда путина заканчивалась, они несколько дней почти непрерывно пили около магазина, который назывался рыбацким, потому что принадлежал их рыбколхозу. Он был недалеко от нас, когда мы переехали в финский дом из гостиницы. Этот рыбацкий магазин, нас туда часто посылали за хлебом, сахаром, крупой, запомнился огромными 2.5-литровыми бутылками водки, которые назывались четверть - четверть ведра, и лимонадом, который был разлит в 300-грамовые бутылки с фарфоровыми многоразовыми пробками. На бутылках с водкой были наклеены бело-зелёные этикетки с надписью черными буквами "Moskva viin".
       Рыбаки располагалась на траве возле магазина, пили эту самую "Moskva viin" в неимоверных количествах, скромно закусывали, тут же отваливались и засыпали, просыпались и снова пили. Пели эстонские и русские песни. Иногда "горячие эстонские парни" эмоционально выясняли друг с другом отношения, крича друг на друга при этом по-эстонски и матерясь по-русски. Но в основном, это были мужчины уже в возрасте, молодые, видимо, ещё служили в армии, или погибли на войне.
       Надо сказать, что население Усть-Нарвы этими загулами не возмущалось, только посмеивались: рыбаки гуляют. Они видели, как рыбакам доставалось в путину, и понимали, что людям нужно расслабиться. Даже жены рыбаков не приходили к магазину разыскивать своих благоверных. Видимо, это был старинный местный обычай. Рыбакам в течение нескольких дней после завершения путины все разрешалось. Но хотя они и здорово напивались, особенно не буянили, да и драк между ними я не помню.
       Нас, ребят, когда мы проходили мимо, они иногда зазывали к себе, угощали свежекопченой рыбой. Кто-нибудь, более пьяный, даже предлагал выпить с ними, но на него шикали другие: куда им, малы ещё. Мы были знакомы почти со всеми ими. Но это было позже. А потом они снова забирались по утрам в свои сейнеры и опять выходили в море.
       У рыбацкого же магазина так же отмечали они и праздники. Как-то они собрались там по другому поводу, кто-то из них утонул в море, поминали. Так же шумно.
       Кстати, насчёт "Moskva viin". В переводе с эстонского, это - "Московская водка". Эстонцы, вообще, очень большие любители выпить и напиток этот пользовался у них всегда большой популярностью.
       В 60-х годах мама в Таллине работала на Центральном телеграфе, у них был там один сотрудник по фамилии Москвин. Работавшие с ним эстонцы произносили ее, как "Moskva viin" и удивлялись, какая у человека странная фамилия...
      
       Большинство же населения Усть-Нарвы составляли все же приезжие, связанные со строительством в Силламяэ. В основном, это были ИТР стройки и их семьи. Рабочие, как тогда водилось, жили в бараках в Силламяэ. Основная же рабочая сила, как на всех Главпромстроевских стройках, были заключённые. Лагерей в Усть-Нарве не было, они были в Силламяэ.
       Был и стройбат. Один батальон был расквартирован в Усть-Нарве. Это были латыши из бывшей латышской дивизии СС. В конце войны они попали в плен. Их переодели в форму стройбата МВД, они работали на строительстве, а тем временем соответствующие органы их проверяли. Выясняли, чем занимался, когда служил в СС. Кого-то потом отпускали домой, кто-то попадал в лагеря.
       Помню, мы как-то залезли в некое подобие блиндажа недалеко от казармы стройбата. Вернее, это был не блиндаж, а погреб, которые делают иногда около дома. Самого дома не было, от него оставался один фундамент, а погреб был цел. Был он построен именно как блиндаж, но добротный, бетонный, сверху засыпанный землёй. Открыли мы дверь вошли и увидели гроб, а в нем стройбатовца. Лицо его было посечено осколками. Мы выскочили оттуда. От солдат узнали, что это их парень, подорвался на мине. На следующий день ходили смотреть на похороны. Хоронили его, как хоронят военнослужащих - с оркестром, на гробу лежала голубая эмведевская фуражка. Приезжали из Латвии его родители. Помню заплаканную мать в чёрном платье и чёрном платке.
       Первоначально управление строительством комбината располагалось, почему-то не в Силламяэ, где разворачивался основной фронт работ, а в Усть-Нарве. Оно занимало большой (по усть-нарвским меркам) двухэтажный каменный дом над Наровой. Дом был оштукатурен, выкрашен в светло-жёлтый цвет и имел очень презентабельный вид. Конечно, чиновникам было так удобнее - жить и работать в курортном городке. Не нужно трястись в машинах и автобусах утром и вечером, на обед можно приходить домой, а не в общепитовскую столовку, глядишь, ещё и вздремнёшь дома минут 30 - 40 после обеда. Но потом управление все же перевели в Силламяэ, а здание отдали под пионерский лагерь. Приехали сапёры и несколько дней ходили с миноискателями вокруг дома и по берегу Наровы возле него. Взрывы уничтожаемых мин раздавались по несколько раз на дню. Самое интересное, что по берегу Наровы в этих местах мы раньше ходили много раз и на рыбалку, да и просто так болтались. Кстати, и не только мы. Это был берег Наровы в пределах посёлка и народ там хаживал. И никто не подрывался. То ли взрыватели мин уже не срабатывали, то ли просто везло.
       Там на берегу стояла большая железная баржа, на ней наши переправлялись, когда форсировали Нарову. Баржа села на мель, да так и осталась торчать у самого берега. Мы часто забирались на неё. Загорали, или забрасывали с борта удочки. С баржи, на дне реки, сквозь полуметровую толщу воды виднелась чушка неразорвавшейся авиабомбы. Около неё белело несколько черепов. В их пустые глазницы заплывали колюшки - самая распространённая у берега Наровы рыбка длиной не более пяти сантиметров. Шныряла эта колюшка всюду у самого берега. При опасности, или если попадала на удочку, она растопыривала три больших, очень твёрдых шипа, длиной сантиметра по два. Один на спине и два симметрично сбоку, у самого брюшка. Потому ее, наверное, и было столько в Нарове, что никакая хищная рыба не могла ею поживиться. Кстати, ударение в названии этой рыбки на Ю.
       Мы колюшку ненавидели люто, именно она первой хватала наживку, стоило только забросить удочку. Сколько раз мы кололи руки, снимая очередную колюшку с крючка. Мстили мы ей жестоко - накалывали на верхний шип сухую камышинку или щепочку и пускали колюшку в воду. Теперь она не могла погрузиться и плавала только у самой поверхности воды. Мы с интересом следили за ее перемещениями. Иногда плавала целая флотилия таких колюшек. Но остальные никаких выводов для себя не делали и продолжали хватать наживку, стоило ей только коснуться воды. Не знаю, как отнеслись бы нынешние экологи к этим нашим развлечениям.
       Удачной была рыбалка только весной, когда шла на нерест уклейка. Ее было тогда столько у берега, что иногда она успевала опередить колюшку и попадала на крючок. В остальное время нужно было ловить только с пристани, благо "Эстенгрик" появлялся не часто, или с лодки. Да и то, колюшка умудрялась попадаться на удочку и там. Лодки у местных ребят имелись, но с ними было непросто.
       Усть-Нарва находилась в пограничной зоне. Застава была в устье Наровы и все лодки жителей Усть-Нарвы находились в небольшой бухточке на территории заставы. Делалось это для того, чтобы ни у кого не возникло искушение удрать в Финляндию через Финский залив. Хотя, как я узнал позже, СССР предусмотрительно навязал в своё время Финляндии договор, по которому финны возвращали нам всех перебежчиков. Но ведь не все знали об этом договоре.
       Пограничники, естественно, о договоре знали, но вели себя так, словно его не существует. Поэтому, чтобы выйти хозяину лодки на рыбалку на Нарову, нужно было пойти на заставу, получить ключи от замка на цепи, которой лодка крепилась к причалу, расписаться, сообщить, когда вернёшься обратно, получить лодку, и уже после всего этого можно было спокойно рыбачить. Если к этому времени не пропадало желание. Если же лодку хотел взять сын хозяина, нужно было прийти на заставу с запиской от отца. Тогда могли лодку дать. А могли и не дать. Как повезёт. В море же могли выходить только рыбаки-колхозники, ни одна частная лодка в море не выпускалась.
       Всю зиму 1948 - 1949 года строил себе лодку отец нашего товарища Борьки Лебедева. Лебедевы были местными. Отец Борьки был полуэстонец, мать - русская, но тоже местная, хорошо знала эстонский. Той зимой мы много времени проводили в сарае, где создавалась лодка. Пол сарая был усеян стружками, а воздух напитан приятным запахом сосновой смолы. К Борькиному отцу частенько заходили его приятели - рыбаки, они вместе понемногу поддавали, обсуждали детали будущей лодки, вспоминали прошлые годы. Мы с интересом слушали. Нам при этом перепадала вяленая или копчёная рыбёшка, которую приносили с собой рыбаки. Тогда-то мы и познакомились со многими из них. К нам они относились хорошо. Лодка получилась средней величины, плоскодонка. Покрашена она была в отличие от большинства черных усть-нарвских лодок, в нарядный белый цвет.
       Позже летом отец иногда позволял Борьке брать лодку - писал разрешительную записку. Мы шли на заставу, а потом или ловили с лодки рыбу на середине реки, или переправлялись на другой берег Наровы, а то и заходили в Рассонь. Чувствовали мы себя при этом чуть ли не первооткрывателями новых земель.
       Левый берег Рассони был низким, а правым была та самая песчаная дюна, которая шла вдоль моря. Мы развлекались тем, что прыгали с высокого обрыва на песок, ловили в Рассони рыбёшку и жарили ее на веточках на костре, благо, материала, чтобы запалить костёр - пороха у нас всегда хватало. Но долго задерживаться было нельзя, нужно было засветло вернуть лодку на заставу.
       Кроме заставы и стройбата из воинских формирований в Усть-Нарве находился флотский пост СНиС - Службы Наблюдения и Связи. На посту служило несколько матросов под командой главстаршины. Служба эта у них была - малина. В свободное от вахт время матросы-снисовцы болталась по посёлку. Жили они тоже, по-моему, не в казарме, а у своих дам сердца. Ведь время было послевоенное и молодых свободных женщин было гораздо больше, чем молодых мужчин.
       А по воскресеньям на улице появлялись уволенные в город пограничники. В отличие от нашего стройбата, у которого форма была только х/б, в увольнении пограничники щеголяли в зелёных суконных двубортных мундирах и в синих галифе. Дамы не обходили вниманием и их. В парке у курзала играла музыка, пары под оркестр танцевали вальс, польку, краковяк. Танго и фокстрот оркестрантам играть не рекомендовалось. Но вообще, в отличие от солдат стройбата и матросов с поста СНиС, пограничники держались ото всех обособленно, и хотя мы общались с ними, получая на заставе лодку, знакомых среди них у нас не было. Они просто разрешали нам взять лодку или отказывали и в посторонние разговоры не вступали. Иногда, когда мы с Борькой приходили на заставу за лодкой, заставали строевые занятия у пограничников. Полтора - два десятка солдат в строю по двое изо всех сил колошматили тяжёлыми сапогами песчаную площадку и громко пели:
      
    Мы чекисты Берия,
    Нам страна доверила...
      
       Дальше не помню, что уж там им доверила страна. Но у пограничников всегда был такой вид, будто они, в отличие от всех остальных, выполняют особую миссию.
       Обстановка менялась, когда в Усть-Нарву заходили тральщики, которые тралили Финский залив. За годы войны он был нашпигован минами почище, чем суп клёцками у доброй хозяйки. Тральщики появлялись на горизонте сразу штук шесть - десять. Сначала казавшиеся нам большими "стотонники" - рейдовые тральцы водоизмещением сто тонн. Мы не понимали, что означает "стотонник" и, слыша это название, считали, что названы они по фамилии конструктора, какого-то Стотонина. За ними шли КТ - катерные тральщики водоизмещением тонн 10 - 15. Рядом со стальными "стотонниками" деревянные КТ казались совсем малышами. "Стотонники", моряки иногда по-свойски называли их "стопудовики", солидно, не торопясь, заходили в устье Наровы. Часть их швартовалась к рыбацкому причалу около заставы, часть шла дальше, к причалу "Эстенгрика". А КТ уходили в устье Рассони и вставали там, уткнувшись носами в песчаный берег. Ребята говорили, что в прошлом году матросы с КТ учинили колоссальную драку на танцах с пограничниками, и с тех пор заходить в Усть-Нарву им не разрешалось. Им было совсем тоскливо, никаких поселений поблизости на Рассони не было. Матросы со "стотонников" сходили на берег, но далеко от кораблей без увольнительной отходить им не разрешалось. Для нас, ребят, приход тральцов был праздник. Мы гурьбой неслись к причалам и рассматривали корабли. Мечтали подняться по трапу на борт, но матросы на наши просьбы говорили, что надо просить разрешения у командира. А командиры, когда мы их об этом просили, не разрешали.
       Матросы, в отличие от пограничников, охотно вступали с нами в беседу, иногда просили сбегать в город, купить курева или ещё какую-нибудь мелочь. Мы исполняли их просьбы мигом и с удовольствием. Сразу же заводилась дружба с матросами. Вскоре для нас они становились дядя Вася, дядя Петя и т.д. Потом, уже по бортовому номеру корабля мы узнавали, какой тральщик пришёл, и кого на этот раз из своих друзей-матросов мы увидим.
       Пограничники искоса поглядывали на матросов. В робах и ботинках ГД (флотское название рабочих ботинок, сокращённо от "говнодавы") вид у них был не такой шикарный, как в парадной форме, но все равно, я заметил, что рядом с моряками солдаты чувствуют себя немного скованно. Когда матросов со "стотонников" увольняли на берег, почему-то от них всегда доставалось нашим местным матросам с поста СНиС. Их били регулярно. Может, доставалось им за больно уж вольготное житье на берегу, по сравнению с матросами с тральщиков. Снисовцы, бедняги, старались в эти дни не появляться лишний раз на улице, но на вахту идти надо. Тут их и подлавливали.
       Действительно, два года прошло, как война кончилась, а тральщики продолжали выходить на боевое траление. И неделями утюжили море. Мореходность у них была небольшая и, чуть начинало штормить, они бежали в укрытие. Но летом на Балтике не так много штормов, и времени они проводили в море очень много. А стоило такому "стотоннику" напороться на мину, от него бы одни спасательные круги остались. Затралив мину, они или расстреливали ее из пулемёта, или подрывали. Расстрелянная мина чаще всего просто тонула, унося с собой на дно пару сотен килограмм тротила и неизвестно, что с ним будет в дальнейшем. Вдруг рванёт в самый неподходящий момент. Взорванная же мина просто переставала существовать. Для подрыва спускали на воду "тузик" - шлюпку на двоих, с минёром и гребцом. "Тузик" подгребал к мине, на рога которой минёр навешивал подрывной заряд. Потом поджигал бикфордов шнур, после чего гребец, а то и оба они вместе начинали быстро - быстро грести. Давал ход и тральщик. Отойдя от мины на "тузике" метров на тридцать - сорок, с таким расчётом, чтобы осколки от разорвавшейся мины пролетели над ними, минёр и гребец падали на дно шлюпки и ждали взрыва. Корабль же уходил на такое расстояние, чтобы осколки до него, наоборот, не долетели. После взрыва тральщик подходил, забирал людей и "тузик". И так до следующей мины.
       Естественно, человек чувствует себя на боевом тралении напряжённо. Обычно корабли обходят опасные в минном отношении районы, а тральцы специально шастают там с тралами. Но ведь трал-то он тащит на буксире, позади себя. Параванов - тралов, крепящихся к носу корабля, у стотонников, насколько я помню, не было. Надежда на то, что тральщики специально строились с небольшой осадкой, мины обычно устанавливали на большую глубину, чтобы не расходовать их на всякую шушеру типа рыбачьих баркасов или посыльных катеров. Уж если подрывать, так солидное судно. Но ведь сколько мин срывалось с якорей и свободно плавало в море. А ведь многие матросы служили ещё с войны и были уже далеко не юношами романтического возраста. И адреналин от хождения по минным полям им совершенно не был нужен. Вот они и "размагничивались", как они говорили, на берегу. Правда, под словом "размагнититься", они понимали нечто большее, чем просто прогулка в красивой форме в парке на берегу. Желательно было при этом махнуть энное количество граммов и найти соответствующую девицу. Вот тогда, размагничивание проходило по полной программе. Битье морд снисовцам, видимо, тоже вписывалось в программу размагничивания. А матросы с КТ в это время угрюмо гоняли в футбол на ближайшей к Рассони поляне.
       Однажды моряки устроили на Нарове морские учения. Два стотонника встали на якоря посреди реки, а КТ, выскакивая из Рассони, поливали их огнём из единственного имеющегося у них на борту крупнокалиберного пулемёта. В ответ крякали сорокапятки тральцов. Выстрелы, конечно, были холостые. Мы в полном восторге наблюдали за этой баталией, стоя на берегу. Но все это было гораздо позже.
       А тогда, приехав в Усть-Нарву, мы ждали, когда построят финский дом, который был предназначен для нас. Из Электростали к нам после этого должны были приехать мама с бабушкой Варей, Людой и Светой. Мы их не видели несколько месяцев. И, конечно, здорово по ним соскучились. По счастливой, как мы считали, случайности, дом наш оказался через один дом от Петрусевых. Строили его стройбатовцы-эсэсовцы. Приходя к нашему будущему дому, мы с Додкой понемногу общались с ними, тем более что по-русски почти все они более или менее изъяснялись. Научились за два года то ли плена, то ли службы. Это были аккуратные, добросовестные ребята. Работали они медленно, но делали все тщательно. Очень почтительно относились они к начальству. Поскольку наш папа тоже был в числе начальников, а мы были его дети, некоторые отблески этой почтительности падали и на нас.
       Иногда они немного рассказывали о своей службе в СС. С трудом скрывали восхищение, вспоминая, как Гитлер принимал парад новоявленных прибалтийских эсэсовцев: латышских, эстонских, литовских. Несколько часов, пока проходили мимо него дивизии, он простоял с поднятой в нацистском приветствии рукой.
       Эти стройбатовцы-эсэсовцы были, в основном, высокие, крепкие белобрысые парни. Очень спортивные. По выходным у них часто проводились соревнования по лёгкой атлетике между ротами, взводами. Особенно азартно они резались в волейбол. Мы приходили болеть за своих знакомых. Играли они профессионально. Мы, видавшие до этого только игру, в лучшем случае, старших ребят, не узнавали этой вялой, монотонной игры. Настолько резкое, непредсказуемое разворачивалось перед нами зрелище! Оно захватывало даже самого далёкого от спорта.
       У папы был водитель тоже из этого стройбата. Имени его я не помню, фамилия была Шмидтс. Так к нему все и обращались. Судя по фамилии, он был из облатышившихся немцев. Но его родители считали себя, видимо, латышами. Они не уехали из Прибалтики в Германию в 1939 году, когда после ввода наших войск, в соответствии с так называемым "Пактом Молотова - Риббентропа", покидали её этнические немцы. Шмидтс был очень высокого роста со спортивной фигурой, с открытым приветливым лицом. Ему было лет двадцать пять - двадцать шесть. Машину содержал Шмидтс в идеальном порядке, с нами с Додкой всегда шутил. Мы между собой называли его Шпиц, иногда по ошибке вырывалось у нас и при обращении к нему: дядя Шпиц. Он добродушно смеялся вместе с нами.
       Нам с Додкой папин водитель очень нравился, но папины сотрудники, когда мы как-то поделились с ними нашими восторгами в отношении Шмидтса, сказали, что с ним не все так просто, и что по отношению к ним держал он себя не так приветливо и даже несколько высокомерно. Может быть, так оно и было. У прибалтов в крови повышенное уважительное отношение к начальству, немцы за несколько веков владычества Прибалтикой в этом плане их чётко выдрессировали. Но у меня в памяти Шмидтс остался доброжелательным, очень симпатичным парнем. Хотя теперь понимаю, что был он не так прост, как казалось тогда нам с Додкой.
       Папа говорил, что ему он в поездках рассказывал несколько больше о службе в СС, чем обычно рассказывали латыши-стройбатовцы. Кстати, он и в СС был водителем. За рулём он был с детства. На хуторе у его отца была машина и он водил ее ещё мальчишкой.
       Очень своеобразно относился Шмидтс к водительским приметам. Он с презрением говорил о тех, кого бросала в панику перебежавшая дорогу кошка. Даже чёрной кошки он совершенно не боялся и говорил, что все это суеверия, в которые могут верить только глупые женщины. Но вот если дорогу перебежит "петук", тут он поднимал указательный палец и многозначительно покачивал им, то жди крупных неприятностей. Не раз мы останавливались и ждали встречной машины из-за "петука", который имел неосторожность перейти нам путь. Не знаю, как себя вёл в таком случае Шмидтс, когда вёл машину в эсэсовской колонне, но у нас заставить Шмидтса проехать сразу вслед за "петуком", было невозможно.
       Потом, когда мы уже уехали из Усть-Нарвы, папа узнал, что Шмидтс успешно прошёл все проверки, демобилизовался в начале 50-х годов, женился и остался жить в Нарве. Мы за него тогда порадовались.
       Сейчас, когда показывают по телевизору латышских легионеров-эсэсовцев, которые маршируют по улицам Риги, я вспоминаю нашего "дядю Шпица". Неужели и он среди них? Очень может быть, если жив. Ведь они получают в Латвии повышенные пенсии, вряд ли для него этот момент оказался бы несущественным. Но я все ухожу от первых дней после нашего приезда в Усть-Нарву.
      
       Через пару недель после нашего вселения в гостиницу к папе обратилась администрация с просьбой переехать в другой номер, попроще. Ожидался приезд какого-то руководящего товарища, его было решено поселить наш "люкс". Мы переехали, приехал этот руководитель. Оказалось, что он назначен в заместители к папе. Администрация и сам заместитель были несколько сконфужены, папа же отнёсся к этому с юмором. Возвращаться в старый номер мы не стали, так как вот-вот должны были переехать в наш новый дом. Под конец нашего проживания в гостинице произошла со мной неприятность, которая могла бы оказаться крупной для всех нас, но все обошлось. Во время одного из походов в хлебный магазин, я потерял все три карточки на хлеб. Ведь тогда продукты отпускались только по карточкам. Без карточек ничего нельзя было купить. Были, в больших городах, так называемые, коммерческие магазины, где продукты продавались свободно, но по заоблачным ценам. Ни в Усть-Нарве, ни даже в Нарве таких магазинов не водилось. Карточки выдавались на каждый месяц, и мы до конца текущего месяца остались без хлеба. Когда я вечером сообщил об этом папе, первым делом, получил от него затрещину. Хорошо, что это был конец месяца. Папа решил как-то этот вопрос в ОРСе - отделе рабочего снабжения, который занимался продовольственным обеспечением сотрудников строительства, что-то там он получил вместо карточек. Но пару дней мы просидели без хлеба. Если такое случалось в Питере в блокаду, люди были обречены. Да и нам в войну пришлось бы туго без хлеба. Но в 1947 году все было уже несколько проще. А с 1 января 1948 года карточки были отменены.
       Вскоре папе потребовалось ехать в Таллин. Там на заводе "Двигатель", который тоже отошёл к Средмашу, от их монтажной конторы был участок. Так как нас ему не на кого было оставить, мы поехали с ним. Ехали мы все на том же "козле". Правда, за рулём был не Шмидтс, а какой-то другой солдат. У Шмидтса были проблемы с правами, они у него были ещё фашистские. По Усть-Нарве он мог ещё с ними ездить, в Таллине же это могли неправильно понять.
       Снова проехали мимо Синимяэ, снова увидели это напоминание о недавней войне. Мы ехали по Эстонии и смотрели во все глаза. Все было непривычно. Маленькие аккуратные городки, обилие цветов около домов. Поля с лежащими на них огромными валунами, некоторые побольше нашего "козла". Валуны поменьше собраны в своеобразные альпийские горки посреди полей, иногда довольно высокие. На некоторых горках даже растут молодые берёзки. Хутора с амбарами, искусно сложенными из этих же валунов.
       Таллин тоже произвёл на нас впечатление. Он разительно отличался от всех виденных нами ранее наших советских городов. Узкие улочки, вымощенные булыжником, дома непривычной архитектуры с крутыми черепичными крышами, чистота улиц. Древние башенки в начале центральной улицы Виру.
       Незнакомая речь на улицах, вывески, написанные латинскими буквами.
       Башня "Длинный Герман", возвышающаяся над Вышгородом.
       Позеленевшая медь шпилей эстонских кирок.
       Высоченная церковь Олевисте, силуэт её был знаком нам по этикеткам на банках эстонских килек.
       Трубочисты в черных мундирах с блестящими пуговицами, в черных цилиндрах и тросами с металлическими ёршиками через плечо.
       Мы почувствовали себя чуть ли не за границей.
       Очень понравились нам фигурки животных из марципана в таллинских кондитерских магазинах. И внешне, и на вкус.
       Попадались развалины разрушенных домов. Больше их было в центре.
       Ночью 20 апреля 1944 года наша авиация совершила налёт на центр Таллина, где были расположены увеселительные заведения, в которых немецкие офицеры отмечали день рождения обожаемого фюрера. Был разрушен знаменитый ресторан "Золотой лев", а заодно, и вторая по величине церковь Нигулистэ - Св. Николая.
       Очень много в Таллине было наших моряков. Позже, учась в училище, я узнал, что на Таллин базировалась Восточно-Балтийская флотилия нашего Краснознамённого Балтфлота. Произвёл на нас впечатление и памятник "Русалке" эстонского скульптора Адамсона. Он же и автор "Памятника затопленным кораблям" в Севастополе.
       "Русалка" - броненосец береговой обороны. В 1893 году вышел из Ревеля (Таллина) в Гельсингфорс (Хельсинки), попал в шторм и пропал без вести. На борту было 177 человек. Только в 90-ых годах ХХ века появилось сообщение, что "Русалка" обнаружена на дне Финского залива.
       В Таллине мы пробыли дня три и вернулись в Усть-Нарву. На обратном пути в Усть-Нарву наш "козел" сломался. Несколько часов водитель пытался что-то исправить, но ничего у него не получалось. Пришлось ночевать в поле. Папа уложил нас с Додкой в машине, водитель зарылся в копну, ими было покрыто все поле. Чувствовали мы себя неспокойно. Дело в том, что в те годы в лесах в Прибалтике водились "лесные братья". Одиноко стоящий в поле "козел" мог привлечь их внимание. А папа хоть и был в форме МВД, которую, кстати, лесные братья особенно ненавидели, оружия у него не было. Среди ночи появился какой-то пьяный эстонец, который все лез с разговорами к папе, пока он его как следует не шуганул. Тоже думали, не пойдёт ли он сообщать о нас "лесным братьям". Но ничего, обошлось. Утром мы долго не могли найти водителя, очень много копен пришлось обследовать прежде чем увидели торчащие из одной из них солдатские сапоги.
       Потом то ли он, то ли папа на попутке доехали до ближайшего колхоза и оттуда по телефону связались с Силламяэ. Через несколько часов приехал "Студабеккер", с ним несколько солдат и среди них Шмидтс. Шмидтс покопался в машине, поговорил на повышенных тонах с нашим водителем и дал ему пару раз по морде. После этого солдаты закатили "козла" в кузов "Студабеккера" и мы поехали. Я уселся за руль "козла". На дороге показалась женщина, я ей посигналил. Солдаты, ехавшие с нами, засмеялись. Мне понравилось, я стал сигналить, как только на дороге появлялась какая-нибудь помеха. Но вскоре водитель остановил "Студабеккер" и сказал, чтобы я перестал сигналить, мои сигналы сбивают его с толку. К вечеру мы приехали в Усть-Нарву.
       А вскоре мы въехали в наш финский домик. Он был щитовой, как и все финские дома, с утеплителем из минеральной ваты. Крыша была покрыта шифером. Дом был трёхкомнатный. Кроме того, была ещё одна комната, предназначенная для ванной. Но так как в доме не было ни водопровода, ни канализации, ее тоже оставалось только использовать как жилую комнату. Было и помещение для туалета, его по вышеуказанным причинам использовали как кладовку. Туалет, как говорил Папанов "В бриллиантовой руке", типа сортир, был на улице. Отопление было печное. Стояла одна печь, которая обогревала все три комнаты. На кухне была плита. На ней готовили, она же и обогревала кухню и прихожую. Вокруг дома был участок, но не огороженный. Росло несколько молодых сосенок и огромная старая сосна. Около дома был колодец, но в нем валялся всякий хлам. За водой приходилось ходить метров за сто. Был построен и сарай для дров.
       В общем, домик был больше, чем в Электростали, но по части благ ему уступал. Дом стоял на углу улицы Горная (по-эстонски - Мяэ) под номером 34 и улицы имени неизвестного нам Юри Виймси. Горная через один квартал (три дома, в том числе и Петрусевский) упиралась в лес. Юри Виймси тоже, но дальше. Вокруг были тоже новые финские дома и полуразрушенные старые эстонские. Почва - один песок и росло много сосен.
       Не знаю почему, но Усть-Нарва всегда вспоминается мне освещённой солнцем. Казалось бы, Прибалтика, в основном, дни, наверное, были пасмурные, но у меня в памяти осталось именно солнце. И освещённые солнцем красномедные стволы сосен.
       А вскоре приехали и наши электростальцы и мы, после большого перерыва, начали жить все вместе. Было это, видимо, в конце июня, потому что мой день рождения мы встречали уже с мамой, это я помню точно.
       Поселившись рядом с Петрусевыми, мы еще теснее стали общаться с ними. Практически, мы целые дни проводили вместе, Славка с Генкой стали нашими с Додкой ближайшими друзьями. Славка был моим ровесником. Невысокий, крепкий, светловолосый, с низким хрипловатым голосом он носил у ребят кличку "боцман". Он был дружелюбным, надёжным, верным товарищем и мы во многом обязаны ему тем, что так легко вошли в местную мальчишескую среду. Генка был на пару лет младше. Он был более стройным и, как бы сказать, более утончённым, чем Славка. Может быть, и более себе на уме, но и он был хорошим другом. Много у нас с Петрусевыми было совместных приключений, за которые, узнай о них родители, нам бы не поздоровилось. Славка, кстати, был инициатором многих из них. Идеи его пучили.
       В конце лета 1948 года Петрусевы уехали в Кыштым. Так тогда называли основной советский ядерный объект, на котором в те годы создавалась наша атомная бомба, но мы тогда, естественно, об этом ничего не знали. Вообще-то, сам объект был несколько в стороне от Кыштыма. Сейчас это знаменитый уральский комбинат "Маяк", о котором так много пишут экологи. Больше с Петрусевыми мы не встречались. Может быть, они так и остались жить там, в Челябинске-40, как в 50-е - 70-е годы назывался этот объект. А тогда, в 40-ые, люди, въезжая в него, выехать, практически не могли. Даже в отпуска им не разрешалось выезжать за зону. Уходя в отпуск, они получали одновременно и отпускные, и компенсацию за отпуск и оставались там же. Правда, озёр и лесов в зоне хватало. Родные тоже не могли их навестить. Платили им, правда, хорошо и снабжение было отличным.
       Папа говорил, что он слышал, будто Славка и Генка Петрусевы окончили военно-морское радиотехническое училище и служили на флоте. Значит, так или иначе, мы все четверо прошли через флот, как мечтали когда-то в Усть-Нарве в очень далёких теперь 1947-1948 годах.
       В Кыштым тогда уехало много народа из Усть-Нарвы. Даже ставший теперь легендарным там бывший одним из первых начальников строительства "Маяка" генерал Царевский, в 1947 году возглавлял строительство в Силламяэ. Царевский разъезжал по Усть-Нарве на "Победе", она была первой "Победой", которую я увидел в своей жизни.
       У Царевских был шпиц, с которым жена Царевского прогуливалась по Усть-Нарве. Шпиц этот невзлюбил нас с Додкой и все время норовил нас цапнуть, когда мы проходили мимо дома Царевского, направляясь из гостиницы к Петрусевым. Однажды, когда он в очередной раз кинулся на меня, я прижался к сосне и, когда он подскочил, врезал ему со всей силы ногой. Шпиц завизжал и кинулся к хозяйке. Та стала кричать, что нельзя бить собаку, но мы ее не слушали, продолжив свой путь. С тех пор шпиц от нас отстал, но мы его запомнили. Потому-то у нас и срывалось иногда вместо "дядя Шмидтс" "дядя Шпиц", хотя относился он к нам совсем иначе.
       Именно на это время, когда мы стали жить рядом с Петрусевыми, приходится пик нашей пиротехнической активности. Патроны мы расстреливали ящиками. Потом, как я говорил, интерес у нас к этому делу несколько ослаб.
       Почти каждый день мы бегали на море. Оно было теперь дальше, минутах в 15 ходьбы от нас. Пляж в Усть-Нарве был шикарный, чего не скажешь о море. Вода была максимум градусов 18, и то в самое жаркое время. Солёного вкуса она почти не имела. И так-то почти пресную воду Финского залива разбавляли здесь ещё воды Наровы. Дно было песчаное и очень пологое. Чтобы поплыть, нужно было изрядно пройти по воде пешком. В море были три мели. До первой мели нужно было идти, погрузившись по пояс, потом дно поднималось, и глубина становилась по колено. Потом, пройдя по шею в воде, ты оказывался на второй мели - по грудь. До третей мели нужно было уже плыть, и на ней было по шею. Но это было уже довольно далеко от берега. Знакомясь на море, мальчишки спрашивали:
       - А ты добираешься до третьей мели?
       Это означало - умеешь ли ты плавать? Заодно определялось и твое место в иерархической лестнице. И вообще, стоит ли с тобой иметь дело.
       Приехал я в Усть-Нарву, практически не умея плавать, научился там. И недели через две добрался до третьей мели. После этого я был в компании на равных. Те, кто не умел плавать, уважением не пользовались. В воде мы сидели долго, пока не начинала бить дрожь. После этого бежали на берег и плюхались на землю, подгребая к груди тёплый, нагретый солнцем песок. Грело и нещедрое прибалтийское солнце, но какое-то время озноб сотрясал ещё твоё тело, даже говорил, заикаясь от дрожи. Потом согревались, носились по пляжу. Если оказывался мяч, играли в футбол, и снова лезли в море.
       В Нарове мы не купались, считалось, как говорят зэки, западло. Хотя вода была там теплее. Купались в Нарове мы только на Смолке.
       Интересно было ходить на пляж после шторма, море всегда что-то выбрасывало. Однажды, почему-то у самого берега был побит о дно целый косяк салаки. Растерзанные тушки рыб лежали и на берегу, и на дне у берега. Так, что мы даже накалывали ноги о рыбьи кости, заходя в море. Правда, море быстро занесло их песком. Часто выбрасывало буи от рыбачьих сетей и буи от военно-морских тралов. Однажды выбросило человеческую ногу по бедро. Нога была в сапоге, выше - в какой-то белой материи.
       Как-то тоже после шторма мы шли с ребятами по берегу с собачонкой одного из них. И опять увидели выброшенную морем человеческую ногу по колено, обутую в чёрный валенок. Из валенка торчала часть ноги - белое мясо. Собачонка подбежала, понюхала, и начала есть. Помню, мы ей такого пинка поддали, что она с визгом отлетела на несколько метров. Находили мы в песке после штормов и гранаты, и противопехотные мины.
      
       Даже среди нас, не коренных усть-нарвцев, было разделение на две группы. Мы, кто приехал жить в Усть-Нарве, и те, кто приезжает на лето из Ленинграда. Мы, ставшие "местными", относились к ним несколько пренебрежительно, как к туристам, хотя тогда мы и слова-то такого не знали, но осознание этого было. Они же, как жители большого города, смотрели на нас слегка свысока. Но это не мешало нам дружить и вместе неплохо проводить время.
       Помню одного парня. Он был года на три старше нас. В отличие от других ленинградцев, он с нами почти не общался, держался высокомерно, иногда видели мы его в компании старших ребят. Был он то ли сыном, то ли племянником одного из руководителей стройки и всем своим поведением подчёркивал свою принадлежность к высшей касте. Он разъезжал на велосипеде, на руке у него красовались часы, а через плечо на узеньком ремешке висел фотоаппарат "Комсомолец" - хоть и примитивный, но настоящий фотоаппарат. Мы, местные мальчишки, дружно его ненавидели. Но все же я представлял себе, что когда-нибудь буду так же ездить по Усть-Нарве на велосипеде, при часах и "Комсомольце". "Комсомолец", к моей радости, подарила мне мама, когда мы были у неё в Таллине в 1949 году. Велосипед у нас с Додкой появился в Москве в 1952 году, а наручные часы 31 декабря 1955 года подарил мне папа на Новый год. Это были советские часы "Победа". У них была центральная секундная стрелка, это было круто. Тогда обычно у часов для отсчёта секунд на большом циферблате был маленький отдельный циферблат с маленькой же секундной стрелкой. Я был очень рад подарку. Я проносил их лет пятнадцать и ни разу не ремонтировал. Они и сейчас живы - через пятьдесят лет, и стоит их только завести, начинают исправно тикать. Моим детям, а тем более внукам, которые начинают ходить при часах с первого - второго классов, трудно представить, что я до девятнадцати лет не имел собственных наручных часов, но тогда это было в порядке вещей.
       Много трофейных немецких часов появилось сразу после войны - их везли солдаты из Германии. Были такие часы и у папы с мамой. Я был тогда слишком мал, чтобы мне купили часы, а потом этот источник поступления часов постепенно иссяк. Наша же промышленность выпускала их явно недостаточно. Помню, в Таллине году в 1948 - 1949 я, проходя по улице Виру, увидел около часового магазина огромную толпу. Оказалось, в продаже появилась "Победа" и народ, в буквальном смысле, брал штурмом магазин.
      
       Но возвращаюсь в 1947 год. Усть-Нарва была окружена лесами, богатыми ягодами и грибами. Первой появлялась земляника, но ее было немного. Нужно было знать земляничные места. Местные знали, но каждый своё место держал в тайне. Зато черники, а позже брусники, было всюду навалом. Тут достаточно было просто зайти в лес. Мы с Петрусевыми ходили за ягодами и набирали их помногу.
       За малиной, иногда с матерями, мы ездили на Смолку. Это первая пристань от Усть-Нарвы в сторону Нарвы, на противоположном берегу Наровы. Утром мы бежали к "Эстенгрику" и, как сказали бы моряки, шли на нем до Смолки. Там было несколько разрушенных во время войны хуторов с дичающими садами. Теперь никто поблизости не жил. Для себя мы рвали кислые ещё яблоки, а в корзины собирали малину. Её там, бывшей садовой, было очень много. Потом, в ожидании "Эстенгрика", мы сидели на пристани, ели все те же яблоки, взятый из дома хлеб. Если было жарко, купались. Появлялся "Эстенгрик". Вместо денег за билеты, матросы просили, чтобы мы им дали малины. У нас её было много, мы давали. Потом по тем же мосткам, мимо кустов с останками наших бойцов, спешили к дому. Такое путешествие занимало почти целый день. Незаметно прошло лето. Пора было собираться в школу.
      
       В связи с тем, что население Усть-Нарвы за последний год выросло за счёт приезжих, под школу отдали один из нескольких двухэтажных бревенчатых домов, которые занимал стройбат. Но, как водится, к 1 сентября переделку завершить не успели, и мы с Додкой пошли в старую школу, четырёхлетку. Нам до школы идти было около получаса. Ребят, которые учились в старших классах, стал возить в Нарву автобус. Школа размещалась в старом бревенчатом доме. Она там, наверное, была ещё, как мы говорили, при Эстонии, то есть, до войны. В здании было пять классных комнат и учительская.
       Четыре комнаты занимали мы, русская школа с первого по четвёртый класс, в пятой комнате учились эстонцы все вместе, с первого по седьмой класс. Их было в общей сложности, человек двадцать. У них было две или три учительницы, которые и вели все предметы. Одна из их учительниц преподавала и нам эстонский язык. Его в русских школах Эстонии изучали тогда с первого класса. Большинство наших ребят, как и мы, только что приехавшие в Усть-Нарву, никакого представления об эстонском не имели и во всех классах его начали преподавать с азов. Я, наконец, узнал буквы латинского алфавита, но энтузиазма в изучении языка титульной нации не проявлял. Со мной даже на эту тему проводили беседы. Удивила меня учительница эстонского языка. Убеждая меня в необходимости изучения eesti kell - эстонского языка, в качестве довода она привела такой пример:
       - Олег, вот ты вырастешь, может быть, будет война, ты будешь воевать на территории Эстонии. Как ты будешь общаться с местным населением?
       Я выразил надежду, что к тому времени все эстонцы будут знать русский язык.
       Неинтересно было сидеть на этих уроках ребятам из местных, все они свободно говорили по-эстонски. Их, по-моему, просто стали отпускать с этих уроков. О начале и окончании занятий возвещал колокольчик, с которым ходила уборщица. Если мы во время перемены выскакивали на улицу и заигрывались там, она подходила, и усердно трясла этим колокольчиком перед нашими носами.
       С ребятами из эстонского класса мы были знакомы, но особенно не общались. Нам хватало своей компании, они держались ближе к своим. Драк не было, хотя иногда бывали перебранки. Чувствовалось, что они - другие.
       Вторую четверть мы начали уже в новой школе - семилетке. Эстонцы и там продолжали учиться все вместе в одном классе.
       Среди моих новых товарищей по классу появился Витька Овчинников. Отец его тоже работал в Силламяэ.
       При первом же знакомстве он начал рассказывать мне, что знает блиндаж, где хранятся новенькие, в смазке немецкие автоматы "Шмайсер". Потом пошли рассказы о его приключениях при лазании через все тот же подземный ход. Однажды он полез туда один, пролез мимо скелета и попал в большой блиндаж, там лежал ящик с немецкими орденами, и, если хорошенько поискать, могли бы быть и пистолеты. Но у него кончились спички и пришлось в темноте возвращаться обратно. И что как-нибудь, после уроков, мы можем сходить туда вместе. Перспектива заполучить "шмайсер", пистолет и немецкие ордена меня очень заинтересовала. Это было явно то, чего мне не хватало для полного счастья. Кроме того, он рассказал, что у него есть знакомый командир тральщика, что он много раз бывал на нем, и ему ничего не стоит захватить и меня с собой, как только тральщик зайдёт в Усть-Нарву. Я слушал, развесив уши. Подошёл один из наших одноклассников, послушал и сказал:
       - Что, Витька, опять парашу тискаешь.
       "Тискать парашу" на нашем жаргоне означало - врать.
       Тут и до меня дошло, что уж больно красочные перспективы ни с того, ни с сего вдруг открылись передо мной. Вскоре я узнал, что в мальчишеском коллективе у Витьки была кличка Параша, или Парашютист, опять же от - "парашу тискать". Врал Витька самозабвенно и совершенно бескорыстно. Но, вообще, совсем уж бескорыстным он не был, и ребята говорили, что при случае он может спереть какую-нибудь понравившуюся ему вещь или книгу.
       Потом мы уехали из Усть-Нарвы, а году в 1952 или 1953 я столкнулся с Витькой в Москве. Оказалось, он жил недалеко от нас, в одном бараке с одной нашей одноклассницей. Я заходил к нему несколько раз, но дружбы особой у нас раньше не было, и тут не получились. Учился он в другой школе, и мы как-то постепенно, практически, перестали общаться. А вскоре родители его получили квартиру где-то в другом районе, и он вообще исчез. Позже от одноклассницы я узнал, что Витька ей много рассказывал об Усть-Нарве, о наших приключениях там, причём, порой я преподносился в этих рассказах не в лучшем свете. Но претензии предъявлять было уже некому. А в 1996 году, в пол-уха слушая по телевизору московские криминальные новости, я услышал, что в каком-то из районов выбросился с 10-го этажа 60-ти летний Виктор Овчинников. Услышав знакомую фамилию, я прислушался. Корреспондент расспрашивал о нем одного из жителей этого дома. Мужик, забулдыгистого вида, рассказывал:
       - Витька? Да кто его знает, чего он выбросился. Ну, выпивал. Так все выпиваем. Он недавно из тюрьмы вышел, десять лет отсидел за убийство. Кого он убил? Да никого не убивал, такие не убивают. Болтать мог только. Повесили на него это убийство, вот и пошёл в тюрьму. Я вспомнил Витьку-Парашютиста. Год рождения сходился. Склонность к болтовне, тоже. Но сколько в Москве Викторов Овчинниковых, 1936 года рождения. Совершенно не обязательно, чтобы это был он...
       После отъезда Петрусевых в дом их въехала семья Михаила Сергеевича Зарина, он был главным инженером в папиной конторе. До этого они жили в Силламяэ. У нас в мальчишеской среде Силламяэ называли Силояма. У папы с Зариным были хорошие товарищеские отношения и часто праздники, да и просто выходные мы проводили вместе. Семья состояла из трёх человек. Сам Михаил Сергеевич - высокий, худощавый мужчина лет сорока. Очень спокойный по натуре, он ко всему относился с юмором. Как сейчас вижу, как он несколько иронически улыбаясь, попыхивает трубкой, которую не выпускал из рук, слушая разговоры за столом. Папа говорил, что Зарины - "хорошая дворянская фамилия". Зинаида Степановна, его жена, была попроще, но тоже очень приятный человек, я и её тепло вспоминаю. У них была дочь - Ира, на год младше меня. У Зариных была квартира в Ленинграде и Ира зимой жила там с бабушкой, а лето проводила с родителями в Усть-Нарве. Мы с Додкой и с Ирой ходили в лес за черникой, ездили на Смолку. Мне Ира нравилась, да и она не избегала нашей компании.
       Помню один случай, который произошёл, когда мы вместе куда-то шли. На нашей Горной улице, ближе к центру в саду за высоким деревянным забором стоял двухэтажный старый дом. Выглядел он ветхим, да и сад был заросшим и одичавшим. В доме жила одинокая старая эстонка. Это была высокая худая седая женщина. Местные относились к ней с почтением и если мы шли в компании с местными ребятами, и она попадалась навстречу, мы всегда первыми здоровались с ней по-эстонски: Tervist (здравствуйте). Она приветливо нам кивала: Tere, tere (привет, привет). Почему-то она выделяла меня и здоровалась со мной особенно тепло. Может быть, я напоминал ей кого-то из близких. Несколько раз она при встречах обращалась ко мне по-эстонски, но я не понимал, что она говорит, и мы расходились, улыбаясь друг другу.
       В тот день мы шли с Ирой и встретили её, она, улыбнулась и сказала нам: Tere. Я ответил: Tere, tere. И когда она уже прошла, вполголоса добавил: vana kere. Есть у эстонцев такая присказка: tere, tere, vana kere (здравствуй, здравствуй, старая карга). Сзади я услышал громкий крик. Обернувшись, увидел, что она, махая руками, что-то возмущенно кричит мне по-эстонски. Я и не думал, что у неё такой острый слух и что она услышит, как я продолжил приветствие. Подвигло меня на этот поступок, конечно, присутствие Иры. Я решил повыделоваться перед ней, как это бывает у мальчишек в возрасте двенадцати - тринадцати лет. С тех пор, сколько я не здоровался с той эстонкой, когда она попадалась навстречу, она проходила с каменным лицом, не глядя на меня. Видимо, здорово её разочаровал мой поступок. Я зря обидел человека, который почему-то, в общем-то, не зная меня, хорошо ко мне относился.
       А с Ирой Зариной я потом встречался в Ленинграде, когда мы переехали туда из Усть-Нарвы в 1949 году. Да и потом, когда я учился в Таллинской мореходке, а она на математическом факультете Ленинградского университета, она несколько раз приезжала в Таллин. И я, бывая в Питере, заходил к ней. Потом она вышла замуж за парня из их двора. Мы посылали открытки друг другу к праздникам. Потом постепенно и такая переписка заглохла.
       А когда я стал интересоваться Истоминскими делами, председатель Историко-родословного общества в Москве, Станислав Владимирович Думин передал мне, составленную им роспись рода Истоминых. Там я увидел, что крестным отцом младшего сына нашего прапрадеда адмирала Константина Ивановича Истомина - Михаила Константиновича, был контр-адмирал Апполинарий Александрович Зарин. Кстати, крестной матерью была великая княгиня Александра Иосифовна (жена генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича). Правда, сама она на крестинах не присутствовала, от её лица была сестра Михаила Константиновича - "девица Ольга Истомина".
       А.А. Зарин, был участником обороны Севастополя (в "Морском биографическом словаре" он назван "героем обороны Севастополя"), в 1855 году командовал первым участком обороны. Был за Севастополь награждён орденом Св.Георгия 3 ст. - очень высокая награда для капитана первого ранга, и золотым оружием "За храбрость". Позже он был произведён в вице-адмиралы, был "старшим флагманом Балтийского флота", позже стал членом Адмиралтейств-совета.
       А вскоре я увидел у своей троюродной сестры Татьяны Константиновны Павловой - внучки княгини Наталии Владимировны Урусовой (ур. Истоминой), маминой тёти и крестной матери, старый альбом с Истоминскими фотографиями. Была там фотография и А.А. Зарина. С неё на меня смотрел Михаил Сергеевич Зарин, только в старинной адмиральской форме.
       Я все собираюсь через питерскую справочную узнать Ирин адрес и выяснить, известно ли ей что-нибудь о А.А. Зарине. Я убеждён, что это её предок. Все я тяну с этим делом, а не мешало бы поторопиться, мне уже семьдесят, а ей 69.
      
       Возвращаюсь в Усть-Нарву. Наступила осень 1947 года, дни становились короче, больше времени мы стали проводить дома. В те годы телевидения не было, надо было чем-то занимать вечернее время, я пристрастился к чтению. Читал все подряд, что было у папы в библиотеке. Книги были, но не очень много, некоторые я перечитывал по второму или третьему разу. Как-то папа сказал мне:
       - Ну, что ты этого Горького третий раз мусолишь, почитал бы лучше "Цусиму", это о флоте.
       Книгу я эту много раз видел на полке, но название было какое-то странное и доверия не внушало. Горький тут же был отложен в сторону. Я начал читать "Цусиму" - и все. Вечерами меня с трудом укладывали спать. "Цусиму" Новикова-Прибоя я читал и перечитывал. Мало до этого я читал книг, где было бы столько написано о флотских буднях, а также о "тяжёлой доли матроса в царском флоте". Ну, и о самом Цусимском сражении узнал. Раньше я не имел о нем представления. Позже, в воспоминаниях писателя Л. Разгона, я прочитал отзыв о "Цусиме" - книге, по-моему, бывшего царского адмирала Нилова, с которым Разгон сидел вместе в камере на Лубянке в 30-х годах: "Это Цусимское сражение, увиденное глазами баталёра". Матрос Новиков, тогда ещё без Прибоя, был баталёром (флотское название каптенармуса) на броненосце "Орёл". Но в 1947 году я от "Цусимы" был в восторге.
      
       Наступила зима. И мы с удивлением обнаружили ещё одно отличие Эстонии от России.
       Если летом многие коренные усть-нарвцы, мужчины и женщины, разъезжали на стареньких, видавших виды велосипедах, то теперь они пересели, вернее, встали на финские сани. Финские сани, "финки", как мы их называли, это, как бы стул, установленный на длинные полозья, причём, полозья скользят по снегу, не широкой плоской стороной, а ребром. Стул расположен на первой трети длины полозьев. Верхняя перекладина спинки стула длиннее его ширины. Получаются две ручки по бокам. Человек встаёт на один полоз, обычно левый, держится за ручки и, отталкиваясь правой ногой, скользит на санях по дороге. Если нужно повернуть, ручками сани поворачиваются в нужную сторону. Полозья при этом изгибаются. Получается зимний заменитель велосипеда. Скорость - выше скорости пешехода, ближе к скорости велосипеда. На стул можно усадить человека или положить груз.
       Конечно, финки могут двигаться только по укатанному снегу. Но в те годы о реагентах никто не слышал. Как только выпадал снег, машины его утрамбовывали, и можно было ехать на финках по любой дороге. Или по пешеходной дорожке. На финках выезжали на лёд Наровы на лов рыбаки. На них же женщины ездили в магазины. Конечно, местные женщины. Наши матери на финках не разъезжали.
       Появились финки и у нас с Додкой. На них мы ездили в школу, в магазин, если нас посылали. Около магазина всегда стояло несколько финок. В школе мы их оставляли во дворе. Их не воровали. Посёлок был небольшой и стоило бы только показаться на ворованных финках, тебя бы сразу поймали.
       Но самое большое удовольствие для нас было кататься на финках с гор. Чем длиннее гора, тем лучше. В одном месте был длинный пологий съезд к Нарове. Зимой здесь спускались машины и ездили по льду на другой берег Наровы. Летом машины с того берега попадали в Усть-Нарву только через нарвский мост, делая крюк километров в тридцать - сорок. На этой горке мы часами катались на финках, часто, в ущерб урокам. Летишь с горы, стоя на финках, только ветер свистит в ушах. А ещё поворачиваешь, то влево, то вправо. Как теперь говорят наши внуки - полный отпад. Трудно передать, сколько удовольствия получили мы, разъезжая на финках по Усть-Нарве. Рассказывали, что раньше ставили на финки небольшой парус и гоняли по льду Наровы. Мы представляли, как это было бы здорово, но поставить парус нам было не под силу. Да и где столько материи возьмёшь.
      
       В Усть-Нарве же я первый и последний раз выступал с вокальным номером на сцене.
       К какому-то празднику, может быть, 5 декабря - Дню Сталинской Конституции, наша школа готовила концерт. Мы, человек десять должны были петь в Курзале какую-то патриотическую песню, сейчас не помню, какую. Надо сказать, что дома у нас, в отличие от некоторых семей, как-то не пели. Тяги особой к вокалу не было. Позже в воспоминаниях Сергея Львовича Толстого "Очерки былого" я прочитал про своего прадеда Александра Сергеевича Бутурлина, что он начисто был лишён слуха и музыку называл "неприятным шумом". Похоже, что по части слуха я пошёл в него. Но понял я это уже потом. А тогда я с энтузиазмом начал заниматься хоровым пением. Наша руководительница была или очень хорошим педагогом, считавшим, что ни в коем случае нельзя ограничивать у ребёнка тягу к творчеству, даже если к этому у него нет никаких данных, или же слух у неё был вроде моего. Во всяком случае, хор наш сначала сократился до октета, потом до трио и, наконец, до дуэта. Одним из двух был я. Правда, на репетициях парень, с которым я пел, иногда говорил, что он не хочет петь со мной, что я неправильно пою. Я искренне возмущался:
       - Что ты врёшь, я все слова знаю наизусть и нигде не сбиваюсь.
       О том, что кроме слов у песни есть ещё и вполне определённая мелодия, я и не подозревал. Руководительница же поддерживала моё стремление петь. На концерте я с чувством высокой ответственности отбарабанил слова песни, ни разу не сбившись, но парень сказал, что больше никогда не будет петь со мной, лучше вообще уйдёт из хора. Да и кое-кто из зрителей намекал мне, что пел я не совсем правильно. Не чувствуя за собой никакой вины, я обиделся на клевету и решил бросить этот странный хоровой кружок, где мои старания почему-то не ценят. И предъявляют какие-то непонятные требования. Как оказалось, к счастью для вокала, пение я бросил навсегда...
       Мы понемногу продолжали свои пиротехнические опыты. Слава Богу, все обходилось пока бескровно. Но опытные оружейники говорят, что раз в год и палка стреляет. Правда, в этом плане мы научились соблюдать технику безопасности. Постепенно отучились направлять оружие на человека, даже когда играли в войну. А в войну мы играли часто и с настоящим оружием. Война все ещё крепко сидела в нашей памяти, да и окружающая обстановка все время напоминала о ней.
       Из оружия у нас больше всего было советских трёхлинеек образца 1891/1930 годов. Их мы находили всюду множество. Знали мы винтовку досконально, затвор разобрать и собрать могли с закрытыми глазами. Правда, за три года они успевали несколько поржаветь, и затвор приходилось предварительно вымачивать в керосине. Недостатком этих винтовок было то, что их ложе было выполнено из дерева, которое плохо переносило трёхлетнее пребывание на земле под дождём и снегом и у винтовок ложе часто ломалось в цевье. Но нам так было даже удобнее, потому что трёхлинейка с прикладом была с нас ростом.
       Немецкие винтовки в этом отношении были крепче наших, видимо, ложе у них было из дерева другой породы.
       Ценились наши карабины, они подходили к нашему росту, но их было немного.
       Были автоматы ППШ, у них тоже ломалось цевье.
       Одно время я бегал с автоматом ППС, их было совсем мало.
       Были противотанковые ружья Дегтярёва и его же ручные пулемёты, в основном, тоже без прикладов.
       Пистолетов, я уж говорил, у нас не было.
       Довольно много было стволов с коробкой и ручками пулемётов Максим, естественно, без замков. Часто находили щитки к ним. А вот со станками и колёсами было сложнее. Нам с Петрусевыми удалось как-то собрать почти полностью Максим, ствол, щиток, станок, колеса, не было только сошек, за которые его таскают.
       Был у нас одно время немецкий пулемёт МГ-3.
       Надо сказать, что это оружие мы использовали для игр в войну, для стрельбы оно было, в основном, непригодно. В принципе, его было несложно привести в боевое состояние. Даже сейчас, спустя 60 лет после окончания войны, черные следопыты реставрируют боевое оружие. Но тогда нам, пацанам, это было и не нужно.
       Было и такое, из которого хоть сейчас стреляй, но его было мало.
       Оружие у нас все время менялось, то находили что-то новое, то обменивались с ребятами. А что-то у нас и воровали другие ребята.
       Самое ценное, что у меня было, это немецкий автомат Шмайсер. Из наших ребят он был только у меня.
       Был он очень в хорошем состоянии, но без затвора. Таким он ко мне попал. Его подарил мне, уезжая из Усть-Нарвы, парень из соседнего дома Лешка Яковлев. Он был старше меня года на два-три, но почему-то проникся ко мне дружескими чувствами. Подарил он мне и духовое ружье, оно потом долго было у меня.
       Шмайсер же, переезжая в Ленинград, я, в свою очередь, тоже оставил кому-то из своих приятелей. Понимал, что с собой его не возьмёшь, Ленинград - не Усть-Нарва. Там с ним по улице не побегаешь.
       Много было советских четырёхгранных штыков к трёхлинейкам, попадались и немецкие штык-ножи. Они были, как говорили, из золлингеровской стали. Правда, у многих отсутствовали деревянные накладки на рукоятках. Но это была ерунда. Потом я жалел, что не оставил себе хотя бы один. Хотя, чтобы я с ним в Москве делал. Ведь это классическое холодное оружие и из-за него, особенно в сталинские времена, могли бы быть большие неприятности. Главным образом, у папы. Просто, грел бы душу.
       Как-то, учась уже классе в пятом, я в одиночестве прогуливал занятия в школе. Причину этого мероприятия я сейчас не помню, может быть, предстояла контрольная, к которой я не был готов. В задумчивости бродил я по гребню дюны над Наровой. Внезапно взгляд мой упал на кучку миномётных мин, которые лежали у меня прямо перед глазами. Было их штук десять, не меньше. Мне в голову не пришло ничего умнее, чем попытаться эти мины взорвать. Я стал брать их по одной и бросать в стоящую метрах в десяти сосну, стараясь, чтобы они ударялись в ствол взрывателем. Перебросал я их все, но ни одна, к моему разочарованию, так и не взорвалась. Мне в голову не приходило, что если бы хоть одна взорвалась, осколки достали бы меня. Позже, уже будучи курсантом, я узнал, что взрыватель у миномётных мин приводится в боевое положение только после того, как сработает вышибной заряд, то есть, после того, как миной выстрелят из миномёта. Но после того, как мины провалялись четыре года на земле, возможно было всякое. К счастью, не произошло.
       Но бывали и другие варианты. Я уже приводил поговорку насчёт периодически стреляющей палки. До нас доходили слухи, что иногда ребята подрывались на минах. То в Нарве, то с Силламяэ. У нас долго ничего не было, но 2 мая 1948 года громыхнуло и у нас.
       Мы садились обедать, не было Додки. Я побежал к Петрусевым, думал, он там. Петрусевы были дома и сказали, что недавно видели Додку. Он с двумя ребятами из Славкиного класса - Борькой Лебедевым и Копничем, не помню, как его звали, кажется, Вовка, куда-то направился с деловым видом. Я пошёл в указанном направлении и увидел запыхавшегося Додку, он услышал, как его звал папа и поспешил домой. Мы сели обедать и вскоре услышали недалёкий взрыв. Мы с Додкой собрались бежать, но нам сказали, чтобы мы остались и продолжили обед. Доев, мы ринулись к месту взрыва, но увидели только расходившихся людей. Оказывается, взорвались Борька и Копнич. Додка сказал, что они где-то нашли что-то непонятное, не то мину, не то гранату, мы таких раньше не видели. Они не могли решить, что с ней делать. Видимо, решили разрядить. Копнич, я уж не помню, то ли сразу погиб, то ли умер через несколько часов в больнице, а Борька был ранен в грудь, кроме того, ему оторвало большой палец на левой руке, был повреждён глаз и на лице множество небольших ранок от осколков. Мы с Петрусевыми ходили навещать его в больницу, он был рад нашим приходам. Потом его перевезли в госпиталь в Ленинград. Несколько раз встречали в больнице его заплаканную мать. Она нам говорила:
       - Ребята, выбросьте все ваши патроны и оружие, видите, до чего это доводит.
       Принялись за нас и с другой стороны. Как-то папа пришёл с работы и рассказал, что к нему приходили особисты и сказали:
       - Разоружайте ваших сыновей.
       Взялись родители и за Петрусевых. Мы кое-что отдали из наших запасов, но, естественно, не все. У некоторых наших винтовок, в целях профилактики, отцы повыбрасывали затворы в старый колодец.
       В посёлок приехали сапёры, собрали неразорвавшиеся снаряды, которые местами встречались на территории Усть-Нарвы, прошлись с миноискателями по кустам у реки. Находки потом взорвали. Заодно, собрали часть черепов и костей, которые им попались, сложили в один гроб и похоронили на площадке у курзала. Потом там поставили обелиск. Но особенно далеко в кусты они не забирались, и у реки мало что изменилось.
       Взорвали и бомбу, которая лежала на дне Наровы недалеко от баржи. Бомбу взрывали морские минёры, они приехали из Таллина. Было их человека четыре или пять. Два офицера и матросы. Взорвать было решено на месте. Несколько дней минёры готовились к этому мероприятию. Мы не отходили от них хоть они и покрикивали на нас, чтобы мы не путались под ногами. Зато мы узнали, когда будет взрыв. В день взрыва мы прибежали на берег за несколько часов. Поняв, что от нас не отделаться, минёры отогнали нас метров за триста и велели лежать, уткнувшись лицом в землю. Но мы, естественно, смотрели во все глаза, ждали взрыва и, наконец, увидели, как взметнулся вверх на несколько метров столб воды и грязи со дна.
       Постепенно народ успокоился после взрыва Борьки и Копнича, и жизнь вернулась в обычную колею. Больше до нашего отъезда в августе 1949 года никто из наших знакомых не подрывался. Борька Лебедев, вылечившись, к началу занятий в школе вернулся из Ленинграда и снова пошёл в пятый класс, мы с ним стали одноклассниками. Мы подружились и сидели за одной партой. Как-то, когда мы вместе с Борькой шли со школы, он показал мне на обгорелый фундамент - все, что осталось от стоявшего когда-то здесь дома. Он сказал, что в этом доме немцы году в 1942 засекли работу радиостанции, блокировали группу наших разведчиков и предложили им сдаться, те в ответ открыли огонь и после нескольких часов боя, все погибли.
       А 90-х годах в Дворянском собрании я познакомился с Платоном Сократовичем Афанасьевым. В честь 300-летия российского флота ему торжественно в Дворянском собрании вручали медаль Нахимова. Как-то он рассказал, за что был награждён. Его родители эмигрировали после революции в Эстонию. Наши энкаведешники, после присоединения Эстонии в 1940 году, пролили там немало крови, чем и оттолкнули эстонцев от СССР, до этого они относились к нам лояльнее. Слава Богу, до Афанасьевых добраться не успели.
       Отступая в августе 1941 года, наши оставили в Таллине подполье, в основном из эстонских коммунистов. Возглавлял всю эту братию один из секретарей ЦК компартии Эстонии. Гестаповцам довольно быстро удалось выйти на его след и арестовать его, а он, не мешкая, выдал все подполье. Советская разведка потеряла своих агентов в Эстонии. А эмигрантская молодёжь создала свою группу сопротивления. Им удалось связаться с разведкой Балтийского флота, и несколько лет они поставляли в Центр разведданные о немецкой группировке в Эстонии. После освобождения Таллина в августе 1944 года, они продолжили службу в разведке. В Усть-Нарве разведчикам повезло меньше. Я представлял, как они вступали в бой, зная, что обречены и помощи ждать неоткуда.
      
       Борькина мать присматривала за одним финским домиком, который принадлежал каким-то ленинградцам. Они изредка приезжали в Усть-Нарву, все остальное время дом стоял пустым. Как-то Борька взял у матери ключи, и мы с ним вошли в этот дом. Помню, как меня потрясли увиденные там лыжи с ботинками. С обувью в то время было очень непросто, все мы щеголяли в ботинках, которые по много раз побывали у сапожника. Наши родители без энтузиазма относились к нашим играм в футбол - порвёшь обувь. И вдруг я вижу ботинки, которые куплены только для того, чтобы кататься на лыжах. Это казалось мне непостижимым. Совсем другое было время...
      
       Подходит к концу рассказ о моем детстве. Рассказывая об Усть-Нарве, я планировал закончить декабрём 1947 года. Но рассказ в этом случае был бы неполным, ведь мы прожили там до конца августа 1949 года. Поэтому я захватывал события, которые происходили и в 1948, и в 1949 годах. Конечно, рассказал не все, но, по тому, что я успел рассказать, можно получить представление, как мы там жили. В общем, неплохо.
       В конце августа 1949 года Тата вместе с родившимся у неё 19 июля сыном Сергеем, нашим младшим братом, и домработницей Надей переехали в Ленинград на Плеханова. Мы с Додкой в это время были в Таллине у мамы и в Ленинград поехали прямо оттуда, минуя Усть-Нарву. Переезд этот был неожиданным и связан был с назначением папы на работу в Москву.
       Папу весной 1949 года перевели в г. Ангарск Иркутской области. Там строился новый средмашевский объект, и он возглавил тамошнюю монтажную контору. Переехать к нему должны были и мы. Он получил там квартиру и уже были отправлены в Ангарск мебель и вещи из Усть-Нарвы. Мы, как говорится, сидели на чемоданах. Внезапно папа тяжело заболел, у него нашли гнойный плеврит, потом было плохо с сердцем. Помню, несколько раз мы посылали телеграммы, спрашивая о его здоровье, нам так же телеграфом отвечали, что ничего хорошего. Намекали, что возможны любые варианты.
       Проболел папа несколько месяцев. За это время, видимо, назначили другого человека начальником монтажной конторы, а папа, выздоровев, получил назначение на должность заместителя главного инженера строительства высотного здания Московского Университета на, как их тогда называли, Ленинских горах, теперь они снова Воробьёвы. В первых числах января 1950 года мы из Ленинграда переехали в Москву.
       Наверное, наша жизнь сложилась бы иначе, если бы мы тогда, летом 1949 года, уехали в Ангарск. Может быть, так и остались бы там, став к этому времени уже почти коренными сибиряками.
       Но судьба, или другие силы, решили иначе. Вот уже 55 лет мы живём в Москве.
       Вспоминая Усть-Нарву, я снова как бы погружался в то время и в ту страну, в которой мы тогда жили.
       Это была совсем другая страна, чем та, в которой мы живём сейчас.
       И время было совсем другое.
       Оно было непростым.
       А когда в нашей стране были простые времена.
      

    ***

      
       Теперь мы живём не в СССР, а в России. И времена наступили, как мне кажется, ещё более сложные. Что Россию ждёт в будущем? Мы живём сейчас за счёт расходования не возобновляемых природных ресурсов - нефти, газа. Говорят, по самым оптимистическим прогнозам, нефти хватит лет на 30, газа на 80. Что будет потом?
       У нас создаётся стабилизационный фонд, призванный компенсировать потери бюджета в случае падения цен на нефть. Сейчас стабилизационный фонд насчитывает 50 млрд. долларов. Это чуть меньше нынешнего годового бюджета. Допустим, к тому времени, когда начнутся трудности с нефтью, точнее, когда нефтяная река начнёт превращаться в иссякающий ручеёк, в стабилизационном фонде будет несколько сот миллиардов долларов. Что это даст? При самой жёсткой экономии, страна продержится на этих средствах несколько лет. Что дальше?
       Сейчас большую часть продовольствия мы ввозим из-за границы. Подавляющая часть ширпотреба - тоже импорт. Как мы будем жить, лишившись возможности делать закупки за рубежом?
       Наши регионы делятся на две группы:
       - регионы - доноры;
       - дотационные регионы.
       Первые - в основном, нефтедобывающие регионы и регионы, где крутится основная часть денег - Москва, Петербург и два - три других. Остальные перебиваются местными ресурсами, подпитываясь подачками из Центра, получаемыми за счёт регионов-доноров.
       Что будут делать регионы-доноры, почувствовав, что производство их кормилицы - нефти год от года сокращается, а, значит, падают и их доходы? Они откажутся делиться с дотационными регионами. Автоматически запустится механизм распада России, как единого государства. Если учесть, что многие источники углеводородного сырья находятся на территориях национальных образований, дай Бог, чтобы обошлось без гражданской войны. Но и в лучшем случае, если обойдётся без войны, каждый регион начнёт выживать в одиночку. И каждый будет обречён.
       И тут на нашей территории столкнутся интересы двух сверхдержав современного мира: Китая и США. Единая Европа вряд ли вмешается в это противостояние, у неё хватит своих проблем. Влияние исламского фактора, который и сейчас вызывает там головную боль, будет возрастать. Китай, задыхаясь со своим полутора миллиардным населением на сравнительно небольшом пространстве, сделает все, чтобы прибрать лакомый кусок к рукам. В этом случае мощь его возрастёт многократно.
       Но этого не сможет допустить Америка, потому что следующей жертвой восточного великана станет она сама. Чем кончится это противостояние? Кто бы не оказался победителем, дальнейшая судьба нашей 1/6 части суши будет решаться уже без участия России. Её не будет. Будет достигнута цель, к которой вот уже более 300 лет стремилась Европа, а, затем, и США. С карты исчезнет страна-гигант, оказывающая огромное влияние на мировую политику.
       Запад не только стремился к этому. Сто пятьдесят лет тому назад они предприняли первую объединённую попытку уничтожить Россию. Какую цель ставили перед собой "союзники" - Англия, Франция, Сардиния, Турция при молчаливой, а иногда и не молчаливой поддержке остальной Европы, развязав Восточную войну? Мы неправильно называем ее Крымской. Да, основные боевые действия велись в Крыму, но цели, которые должна была решить эта война, одним Крымом не ограничивались.
       Нас хотели лишить баз и флота на Чёрном море.
       Нас хотели вытеснить с Кавказа.
       Нас хотели лишить выхода к Балтийскому морю, захватив и разрушив Петербург и оккупировав Прибалтику.
       Нас хотели вытеснить с Дальнего Востока, захватив сначала Камчатку, а потом и Приморье.
       Нас хотели вытеснить из Молдавии и Бессарабии.
       Нас хотели вернуть к границам России времён первых Романовых. К границам Руси, а не России. По сути дела, это была первая мировая война. Это, а не разногласия по поводу кому должны принадлежать ключи от Храма Господня, явилось причиной войны. Кстати, идолы, которым слепо поклонялись и поклоняются наши коммунисты, Маркс и Энгельс, полностью поддерживали эти идеи и выступали в западной прессе с ярыми русофобскими призывами. Могут сказать, что они ненавидели русский царизм, как тогда говорили, "жандарма Европы". Но их статьи о Крымской войне проникнуты ненавистью именно к русскому народу. Впечатление такое, что Гитлер ознакомился с их трудами, когда разрабатывал свою теорию о "недочеловеках"
       А у нас в Москве стоят памятники этим козлам, и одному, и другому. И Зюганов со своей сворой клянутся в вечной преданности им. Похоже, что они своих "классиков" не читали.
       Благодаря героизму нашего народа, эти планы были сорваны. Но их продолжали вынашивать все последующие годы. "И ненавидите вы нас" сказал Пушкин, обращаясь к Западу в стихотворении "Клеветникам России".
       На деньги Запада были подготовлены и совершены февральская революция и октябрьский переворот. В марте 2006 года мне довелось прослушать очень интересный доклад доктора исторических наук Н. Нарочницкой. В частности, она сказала, что с 1916 года Англия выделяла миллионы фунтов стерлингов русским революционным партиям. Они во время войны с Германией, подготавливали развал России - своего союзника. Нарочницкая подчеркнула, что сама видела эти материалы в английских архивах.
       Запад всегда так строил отношения с Россией. Если и протягивал руку дружбы, то во второй за спиной держал нож. Когда во время гражданской войны на территории России отдельные области объявляли себя самостоятельными государствами, Запад сразу объявлял о признании их. Раздробить Россию на ряд мелких, слабых государств - вот их мечта.
       Не случайно, что сразу после победы во Второй мировой войне нам была объявлена война холодная. Нас лишили экономической помощи, которую, казалось бы, должны были оказать союзники стране, принявшей на себя основной удар гитлеровской военной машины и, практически, в одиночку эту громадину уничтожившей. Надеялись, что мы долго не сможем восстановить экономику после нацистского нашествия. И скатимся с пьедестала мировой державы. Не вышло.
       Не надо забывать, что на фашистскую Германию работала военная промышленность и Франции, и Чехии и Бенилюкса, и других оккупированных стран Европы. Опять мы воевали против всей Европы. Англия только оборонялась от воздушных налётов люфтваффе на своём острове. А мы вели бои на фронте длиной несколько тысяч километров.
       Потом, в 1944-1945 годах, когда стало ясно, что удар мы выдержали и дело идёт к поражению нацистов, появились "маки" во Франции, партизаны в Италии, начались диверсии на военных заводах оккупированных стран Европы. А до этого вся Европа, как миленькая, трудилась во имя победы вермахта. В том числе и братья-чехи ковали оружие для Великой Германии. Это потом, в 1945 году, все вдруг оказались антифашистами.
       Одни югославские партизаны с 1941 года и по 1945 год воевали с немцами. Тито тогда говорил, что немецкие бомбы, которые падают на нас, не упадут на Советский Союз. А мы в 90-ых годах югославов предали, когда НАТО их бомбило.
       И опять, одержав труднейшую победу, нашему народу пришлось затянуть пояса и тратить силы и ресурсы не только на восстановление экономики, но и на достижение паритета в ракетно-ядерной составляющей вооружённых сил. Было трудно, но иначе было нельзя. Наши бывшие союзники раздавили бы нас. Только достижение паритета спасло мир от третьей мировой войны.
       В конце концов, наша экономика рухнула. Но рухнула она из-за неумелого, маразматического руководства наших престарелых вождей и из-за того, чем страдаем мы и сейчас.
       В 70 - 80-х годах прошлого века страна оказалась на нефтяной игле. Мы стали в большом объёме продавать нефть на Запад, цены были высокие, в страну хлынули нефтедоллары. Продукты сельского хозяйства, ширпотреб стали в массовых количествах закупаться за границей. Отпала необходимость в развитии собственных отраслей хозяйства, поставляющих эту продукцию. Все покупалось за доллары, которые текли в нашу страну в обмен на нефть. Вместо развития своей экономики, мы стали субсидировать развитие экономики Запада.
       В конце 80-х мировые цены на нефть вдруг резко снизились, поток нефтедолларов иссяк, и страна вкатилась в продовольственный, а потом в экономический и политический кризисы. Что вызвало этот обвал цен: мировая конъюнктура или он был организован все теми же силами, которые три века пытаются развалить Россию, знают, наверное, специалисты. Я склонен думать, что это прошло по сценарию, разработанному силами, стремящимися к господству над всем миром.
       Наконец, пройдя через тяжёлые испытания, страна вступила в полосу начинающейся стабилизации. До этого говорили: "Наступил стабилизец". Теперь заговорили о стабилизации. И тут же нам услужливо опять подсовывают нефтяную иглу. И мы на неё снова садимся. Что это, глупость нашего руководства или снова сценарий, который они, теперь уже сознательно, претворяют в жизнь, исполняя чей-то заказ? Очень гордятся огромным Стабилизационным фондом. Стабилизационный фонд может помочь в случае временного снижения цен на нефть, но он будет бесполезен, когда нефть кончится. Он на несколько лет отсрочит крах, и только.
       А нефть кончится, это непреложный факт, и он должен быть во главе экономической политики страны. Если Бог сейчас даёт нам шанс - высокие цены на нефть, мы должны его разумно использовать. Цена ошибки - существование государства по имени Россия и этноса - русский народ. Нужно не держать эти средства в заокеанских фондах, где средства работают на их экономику, а развивать потенциал собственной страны. Вложить деньги в умирающее сельское хозяйство, ведь когда-то Россия кормила полмира. Нежели при нынешних интенсивных технологиях мы не прокормим себя. Нужно развивать собственную промышленность. У нас большой задел в этом отношении. Нужно вложить огромные средства в создание нового и модернизацию старого производства, там, где оно ещё сохранилось. Нужно развивать ядерную энергетику, это длительный и ресурсоёмкий процесс, но ядерная энергетика на сегодня единственная альтернатива энергетике, основанной на сжигании органического топлива.
       Средства на все это есть, они в Стабилизационном фонде. Но делать это нужно сейчас, пока живы кадры старых производственников. Они одни могут эффективно работать на производстве. Мы теряем школу. Если они уйдут, на возрождение ее потребуются многие годы. Их и так-то остались единицы. И никого нет за ними.
       Нужно возродить разваленную систему профтехобразования. Потребуются квалифицированные рабочие.
       Нужно дать дышать среднему и малому бизнесу. Как за короткие годы НЭПа сумела воспрянуть страна!
       Нужно вложить деньги в медицину и физкультуру. Не спорт, а массовую физкультуру. И, главное, в медицину.
       После непрерывных экспериментов над нашим народом в течение всего ХХ века силы народа на исходе. Наш народ вымирает, потому что при всех этих экзекуциях, которым подвергалась Россия, больше всего доставалось русскому народу. И все-таки он нёс свою ношу. Даже Сталин, после войны счёл необходимым отметить стойкость именно русского народа. А уж он-то проверил её по полной программе. В том числе, и морями крови. Но все имеет предел.
       Если мы сумеем за 30 - 50 лет подготовить экономику к отказу от нефтяной зависимости, у страны будет будущее. Когда я вижу, куда нас толкают сейчас, мне становится страшно за судьбу наших внуков и правнуков. От родителей я получил Божий дар - оптимизм. Я надеюсь, что страна с тысячелетней историей по имени Россия не уйдёт в небытие в середине этого нового века. И все же, все же...
      

    * * *

       Опять я возвращаюсь в 1947 год. Дома отношения между папой и мамой становились все хуже и хуже. Однажды, в начале декабря, папа сказал мне, что он хочет со мной поговорить. Мы ушли в свободную комнату. Он сказал, что они с мамой решили развестись, мама с девочками уедет жить в Таллин. И спросил, с кем я буду жить.
       Парню одиннадцати лет очень трудно дать ответ на такой вопрос. Я любил и маму, и папу. Больше всего мне хотелось, чтобы они остались вместе. Но надо было решать. Последние несколько месяцев мы прожили вместе с папой, мамы рядом не было. Я ответил, что буду с ним. Папа пошёл и сказал маме о моем решении. Спросили Додку, он сказал: как Олег, так и я.
       В конце декабря к нашему дому подошёл "Студабеккер". В него погрузили вещи, которые брала с собой мама. Бабушка Варя, по-моему, с Людой уже уехали в Таллин на поезде. Мама со Светой сели в кабину "Студабеккера". Все.
       Через пару дней папа уехал в Ленинград за Татой. Новый 1948 год мы встречали вчетвером: папа, Тата, Додка и я.
      

    2000 - май 2007 года

      

      
      
  • Комментарии: 1, последний от 19/09/2019.
  • © Copyright Филимонов Олег Игоревич (ofilimonov1936@yandex.ru)
  • Обновлено: 30/04/2014. 598k. Статистика.
  • Глава: Мемуары
    • Оценка: 7.72*6  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.