- Станция новый Афон! - прохрипел металлический голос, породив толчею и суету в вагоне. Вместе с галдящей пестрой толпой я вывалился из душного недра электрички в объятия влажного и жаркого абхазского лета. Застыв на платформе, я огляделся, и сердце томительно сжалось от нахлынувших воспоминаний.
Сколько же лет прошло? Тридцать пять? Пожалуй, так, не меньше. Для кого-то это - целая жизнь. На первый взгляд здесь мало что изменилось. Все та же буйная и бескрайняя зелень гор, все те же мрачноватые кипарисы, уныло устремленные в васильковые небеса. Пейзаж, воспетый живописцами и любимый соотечественниками за свою диковатую красоту. Чем выше в горы - тем больше этой первозданной красоты. Но здесь - на галечном пляже, буквально утыканном поджаренными телами курортников, все кажется иным. Одомашненным каким-то.
И все-таки изменения коснулись и этого райского уголка. Повсюду ларьки с сувенирами и многочисленные кафешки с источающей неповторимые ароматы кавказской кухней. Ну, и, конечно же, девушки! Бесстыдно подставляющие обнаженные тела жгучему южному солнцу. Среди этой торжествующей женской плоти всех форм и размеров мужчины кажутся какими-то потерянными и потускневшими. Отцы семейств с огромными пивными животиками, худосочные или мясистые маменькины сынки и даже накаченные в спортзалах современные Казановы - все они вторичны на фоне этих амазонок 21 века. Новая эра матриархата! Двигаясь по спирали, история развития человечества вернулась к той точке, с которой все начиналось. Только вместо мамонтов и птеродактилей - машины и самолеты...
Правда, в этой точке земного шара мужчины еще пытаются сохранить за собой ключевые позиции, оставляя за женщиной место хранительницы домашнего очага, а не добытчика материальных благ. Но это не здесь, не рядом с этим галечным пляжем, это - повыше, там, где осталась дикая природа и многовековые традиции. Это там настоящий Кавказ с его пока еще мужским лицом. Возможно, пройдет еще лет тридцать пять, и туда тоже доберется цивилизация...
Поднимаясь в гору по узкой асфальтовой дорожке в сторону Ново-Афонского монастыря и, обливаясь потом, я благословлял людей, высадивших кипарисы вдоль всего пути. Их благодатная тень спасла не одного паломника от солнечного удара. Во всяком случае, я остался жив только благодаря этой тени, ибо, по немыслимой в пик южного сезона беспечности, оставил в номере отеля льняную кепку.
Тридцать пять лет назад в этом не было необходимости. Я поднимался на Новый Афон поздней осенью. Я был молод, подвижен, полон здоровья и сил. Дорога доставляла мне удовольствие. Это было мое первое путешествие на Кавказ. Выросший в средней полосе России и привыкший к ее величавым просторам, я был просто околдован буйством горной растительности, неповторимостью ее красок и масштабом горных пейзажей.
Страна праздновала очередную годовщину революции, а наш маленький театр, куда я попал по распределению, поехал на гастроли в город Сухум. Выступали мы в драматическом театре имени Чанбы. Я был занят в двух спектаклях - в первый и последний день гастролей, поэтому у меня появилось несколько свободных дней, которые я посвятил изучению местных достопримечательностей. Посетив дендрарий и обезьяний питомник, осмотрев Беслетский мост, развалины Сухумской крепости, замок Баграта и Великую Абхазскую стену, я решил съездить на Новый Афон. От Сухум это недалеко - всего 22 километра, а на электричке так совсем рядом.
Сейчас никого не удивишь церковным рвением. Отцы демократии и бывшие комсомольские вожаки стоят в храмах со свечами в холеных руках. Говорят, среди них есть истинно верующие... Сейчас не принято признаваться в своем безбожии, так же, как тогда не было принято говорить о своем интересе к вере. Все были атеистами. Мракобесам и церковникам не было места в новом социалистическом обществе.
С подозрением смотрели и на тех, кто проявлял интерес к культовым сооружениям. Ну и что, что памятник архитектуры! Кто его знает, почему этот товарищ туда заглянул, вдруг не из интереса к историческому монументу, а совсем по другой надобности. В комсомольских организациях поощрялись стукачи, доносившие о политических отщепенцах, посещавших службы. И это касалось не только православной религии. Подобные энтузиасты с одинаковым рвением отслеживали несчастных верующих в мечетях и синагогах.
Одна знакомая рассказала мне историю, как однажды увидела в синагоге комсорга из своей группы. "Поворачиваю голову, а рядом знакомое лицо - Пашка Козлов! Вокруг одни бабы, мужики все внизу, а его это не смущает. Сидит и глазами по сторонам шарит и вниз поглядывает. Ну, блин, чистый турист, осматривающий достопримечательности! И вид у него такой невинный"...
История могла бы показаться забавной, если бы не тот факт, что, благодаря этой встрече, моя знакомая вылетела сначала из комсомольской организации, а вслед за этим и из университета. Ведь нельзя же было допустить, чтоб она стала учителем. Чему она могла бы научить детей?
Наверное, мне повезло с выбором профессии. В среде творческой интеллигенции был распространен некий нигилизм во всем. Поэтому власть имущие иногда закрывали глаза на артиста, одетого в линялые джинсы с лохмами волос до плеч и крестом на груди. Иногда... Конечно же, те, кто мечтал о загранкомандировках, престижных премиях и материальных благах, должны были вести себя более осмотрительно. Это приходило с годами. А я тогда был очень молод и крест на груди был для меня тогда не символом веры, а средством протеста против строя, навязывающего мне свои казарменные порядки. Поэтому посещение церквей на Новом Афоне стало для меня еще одним проявлением этого протеста.
Вот таким юным и развязным шалопаем я вступил на дорожку, ведущую к стенам Симоно-Кананитского монастыря. На всю жизнь запомнил первое впечатление. Я стол на набережной у старой монастырской пристани и смотрел вверх на раскинувшийся в горах четырехугольный монастырский комплекс. Был довольно хмурый осенний день, небо было грязно-серым с явными признаками подбирающегося к городу дождя. Неожиданно тучи прорезал поток света от прорвавшегося солнечного луча - и все вокруг засветилось и ожило радостным предвкушением встречи с чудом. Засверкали металлические чешуйки купола Пантелеймоновского собора, отбросили лазоревый отсвет на серую хмурость неба голубые купола церквей Ново-Афонского монастыря. Благодать...Истинно верующие сразу же подобрали бы это слово, возблагодарив Господа за дарованную милость. Для меня же это было просто приятным событием, обещавшим погожий день. Что и говорить - осматривать достопримечательности под дождем - удовольствие малоприятное!
Я поднялся по дорожке мимо цепочки прудов, построенных еще монахами, прибывшими в конце 19 века с Афона для того, чтоб основать новую обитель. Именно они любовно обсадили пруды плакучими ивами и тополями, перекинули изогнутые мостики, украсили этот дивный уголок фонтаном. Здесь я столкнулся со вторым чудом. Среди прудов были маленькие островки, на которых поселились лебеди. До этого дня я видел этих прекрасных птиц только в зоопарке. Среди павлинов, тигров и слонов, они казались такими же экзотическими представителями фауны нашей планеты. Может быть поэтому, увидев в холодный, пасмурный осенний день в пруду огромных белоснежных птиц, я почувствовал себя путником, нечаянно попавшим в мир сказок и грез...
Подъем к воротам монастыря не занял много времени, и вскоре я уже стоял у мощных стен перед главными воротами. Я уже знал, что на территории монастыря располагается турбаза, что все церкви закрыты, да и сама турбаза тоже закрыта. Мне сказали, что там должны делать ремонт, чтоб открыть турбазу весной к новому туристическому набегу. И добавили, что, может быть, мне повезет, и я встречу старого Гургена, сторожа, он там частенько днем бывает.
Мне повезло! Ворота были открыты. На ступеньках величественного бело - коричневого собора сидел жилистый старик в бурке, загоревший почти до черноты. У него были густые с проседью волосы и пронзительно-черные глаза. Я догадался, что это и есть сторож Гурген. Он, прищурившись, наблюдал за мной, пока я пересекал мощенный каменными плитами двор.
Старик не выглядел дружелюбным. Услышав, что я хотел бы осмотреть монастырь, Гурген скривил губы и что-то пробормотал на своем языке. Нетрудно было догадаться, что он думает обо мне.
- Нэлзя. Закрыт база отдых. - Добавил он на ломанном русском. - Прочь иди. Я сэйчас закрываю все.
- Да я ненадолго. Можно хоть минуток пять поброжу вокруг. - Я постарался придать голосу побольше жалостливых ноток.
- Вот вокруг и ходы. А здэсь нелзя. - Глаза Гургена враждебно сверкнули. - Лэтом приезжай.
Он поднялся на ноги и схватился за крючковатую палку, которая служила ему посохом, однако, та выскользнула из его рук и скатилась вниз по ступенькам. Я, машинально наклонившись, поднял посох и протянул старику. Он стоял неподвижно и смотрел на мою грудь. Тут я заметил, что нательный крест от резкого наклона выбился из-под куртки.
- Ты веруешь в бога? - недоверчиво спросил Гурген. Я каким-то шестым чувством понял, что в этой ситуации лучше соврать, призвал на помощь все свои артистические способности и брякнул:
- Верую в Господа всемогущего. Поэтому и приехал святыням поклониться.
Тут я стал свидетелем еще одного чуда. Черты лица Гургена разгладились, лицо просветлело, и он улыбнулся мне. В эту минуту я понял, что удача снова вернулась ко мне.
Гурген показал мне весь монастырь, открыл для меня двери храмов, рассказал историю своей жизни. Он родился в Новом Афоне в начале века, потерял рано родителей и воспитывался в монастыре монахами. У них здесь был основан приют для абхазских сирот. Монахи, вопреки бытовавшему среди советских граждан мнению, были на редкость трудолюбивы.
У них была мельница, хлебопекарня, сапожная, столярная, слесарная и малярная мастерские, лесопильня, каменоломня, кирпичный завод. Через всю пристань и набережную была проложена узкоколейная железно-конной дорога, которая шла вокруг монастыря, соединяя все эти постройки. При монастыре была гостиница и странноприимный дом для бедных паломников. Больница с аптекой обслуживала не только насельников монастыря, но и всю округу. Монахи разбили ботанический сад с оранжереей, а черенками и рассадой оттуда щедро делились с мирянами. Так и жили до 1917 г. А потом наступили трудные времена. В 1924 году монастырь вообще закрыли. А потом устроили в зданиях монастыря турбазу.
- Ты знаешь, это же манахи пэрвыми мандарыны стали тут выращивать. До ных нихто этот мандарын нэ растыл тут! - возбужденно говорил Гурген. - Вот эта била рэволюция! Во всем, что оны тут дэлали. Оны нам хотэли паказать кусочек рая, но мы этого нэ убэрегли. Все разрушили. Наверное, нам нэ нужен рай на зэмле. Нам нужна разруха, насылие, война.
Гурген открыл для меня двери храма святого Пантелеймона и зажег свечи. Я застыл, как громом пораженный, перед немыслимой красотой фресок. До этого я ни разу не был в храмах. Я даже не представлял, как могут они выглядеть изнутри. Ну, думал, висят повсюду кресты, иконы, такие как у соседки бабы Глаши в углу. А тут такая красота, что дух захватывает! Во мраке полуразрушенного храма лики святых, окруженные золотыми нимбами, преобразились самым невероятным образом. В трепетном мерцании свечей ожили лица мучеников и пророков. Передо мной открылся иной мир, чужой и незнакомый. Странные глаза смотрели на меня отовсюду. Таких глаз не встретишь в обычной жизни. Их взгляд не был обращен на зрителя, он проходил сквозь тебя. Они не осуждали и не успокаивали. Они бередили и тревожили душу. Перед ними ты чувствовал себя голым и уязвимым. Можно было обмануть старого Гургена, но их обмануть было нельзя. Я был каким-то инородным телом в этом заброшенном храме, не знал, куда деть свои руки, которые стали вдруг длинными и страшно мешали мне.
Захотелось убежать оттуда, скрыться от запаха свечей и этих странных лиц на потускневших фресках, но мои ноги словно приросли к полу. Время остановилось, а потом словно повернуло вспять. Храм раздвигал свои границы, перед моим затуманенным взором проносились картины библейской истории. Львы, окружающие святых Пантелеймона и Марка, настороженно следили за мной почти человеческими глазами, святая дева Мария с младенцем Иисусом на ослике уезжала из Вифлеема - я слышал легкий стук маленьких копыт. А на соседней фреске, дева Мария сидела на престоле в Сионской горнице и рассказывала о детстве Иисуса его ученикам. И я это тоже СЛЫШАЛ. Слышал, но не понимал ни слова...Старые Адам и Ева у ног Спасителя, дева Мария и Неопалимая Купина...
У меня кружилась голова, не хватало воздуха... Внезапно сердце забилось сильнее при виде молодой женщины, элегантно задрапированной туникой. Совершенство в каждой черточке лица и в каждой линии тела - Мария Магдалина! Теперь я знаю ее запах - запах пряных трав и меда. Он внезапно наполнил собой пространство храма... Не выдержав, я развернулся к дверям и увидел Спасителя, широко распахнувшего мне навстречу свои руки...
Очнулся я уже во дворе. Руки у меня противно дрожали, на лице была испарина, как во время болезни. Ноги у меня подкашивались, я был вынужден присесть на ступеньки. Вытащив из кармана платок, я поспешно вытер лицо.
На свежем воздухе и при свете дня мое наваждение показалось мне нереальным и нелепым. Вскоре вышел Гурген и закрыл на замок дверь храма. Он присел со мной на ступеньки и вытащил из холщевой сумки домашний белый сыр, хлеб и зелень. И бутылку местного виноградного вина. Ни до, ни после этого никакая другая еда не казалась мне такой вкусной, как тогда это простое крестьянское угощение.
Мы поднялись вверх на Иверскую гору к часовне Иверской божьей матери. Честно говоря, я тогда уже утомился от осмотра достопримечательностей, был переполнен впечатлениями и совсем не желал еще куда-то тащиться. Но Гурген был неутомим. Принимая меня за глубоко верующего человека, он просто горел желанием показать мне все... Мы поднялись к развалинам Анакопийской крепости. По дороге Гурген продолжил свои славословия в адрес монахов, рассказывая мне, где у них была посажена маслиновая аллея, где были разбиты огороды, где у них был скотный двор, где была плотина, как они устроили электростанцию, чтоб получать еще в 1900 году электрическое освещение.
Я потихоньку начал испытывать к монахам чувство восхищения. Это ж надо было развить такую активную деятельность на отшибе Российской империи! И это притом, что от них этого никто не требовал, их не гнали в шею, не ставили трудодни за выполненную работу. Им не надо было выполнять и перевыполнять план. От них не требовали никаких соцобязательств. Откуда тогда такое рвение? Что заставляло их трудиться, не покладая рук?
Наконец мы подошли к часовне. После увиденного в храме Пантелеймона часовня не произвела на меня особого впечатления. А вот Гурген совсем расчувствовался. Он начал мне рассказывать об иконе Иверской божьей матери. Эта икона, написанная еще евангелистом Лукой, по морю пришла к святой горе Афон в Греции, поддерживаемая огненным столбом. Это случилось в 9 веке, когда было время иконоборчества. Иконы повсюду уничтожали. И однажды к одной набожной вдове, хранящей эту икону, ворвались стражники. Они пронзили лик девы Марии копьем, и на этом месте появилась кровь. В страхе стражники покинули дом вдовы, но она решила, что они могут вернуться, поэтому пришла к морю и поставила икону на воду. Волны принесли икону к стенам Иверского монастыря на Афоне. Увидя икону в огненном столбе, монахи на лодке отправились к ней, но поднялись волны и преградили им путь. А ночью одному набожному монаху Гавриилу явилась богородица и сказала, что он должен смело прямо по воде идти к иконе, чтоб обрести ее для монастыря. Так эта икона появилась в Иверском монастыре на святой горе Афон. Ее принесли в монастырь, но утром она оказалась над вратами. Снова перенесли в храм, но она снова утром появилась в прежнем месте. Там ее и оставили, поняли, что она сама выбрала это место, чтоб защищать монахов. Поэтому эту икону называют еще Вратарницей. И она не раз защищала монахов Иверского монастыря от врагов, а также и много других чудес совершила. Гурген рассказал также о чудаке из Канады, который получил список этой иконы у монахов на Афоне и стал ее возить по свету, пропагандируя православие. И эта икона мироточила 15 лет. А потом его убили, а икона исчезла. А здесь в часовне на Новом Афоне был список этой иконы, сделанный монахами с Афона. Здешние монахи в 1913 году построили часовню в честь этой иконы.
И еще много чего рассказывал старый Гурген. Я слушал вполуха, разомлев от вина и сытной еды. Старый Гурген, видно, тоже устал. Мы присели на камни и какое-то время сидели молча. Я даже начал дремать.
- Прэдставляешь, люды сэйчас к богу обращаются только когда чэго-то хотят. Дэнег, багатства, чинов, славы... Аны его не благодарят за то, что он уже им дал. И дал нэмало - жизнь и эту красату вокруг. Нэт, им этаго мала... Турыстка адна тут лэтом была. Страшный, толстый. С усами, как у джигита. Работаэт кладовщицей на фабрик. Ана мнэ гаварыт: "Гурген, бога нэт. Я каждый дэнь его прашу дать мнэ мужа артыста или лечика. Багатого, красывого, нэпьющего. А мнэ попадаются адны нищие дуракы и пьяныцы. Что скажешь?" Я и сказал! Сказал, что бох послал сына своего на мучэничэский смэрть нэ для того, чтоб усатый и толстый кладовщица получил мужа артыста или лечика. И нэ для того, чтоб внук моего старого друга - лэнтяй и двоэчнык - получил на экзамэне пятерку. А то он мнэ тожэ гаварыт: "Дед Гурген, бога нэт. Я получил двойку на экзамэне, а я прасыл вчэра бога о пятерке". А сам он дажэ в кныжку не пасматрэл!"
Слушая Гургена, я посмеивался про себя. Чего греха таить, я сам не раз перед экзаменом про себя молился о хорошей оценке, и меня совсем не беспокоило то, что я ее не заслуживаю. Да и сейчас не раз мысленно просил бога послать мне хорошую роль, такую, чтоб меня увидел в ней какой-нибудь известный режиссер и пригласил сниматься в кино. А дальше - международный кинофестиваль, мировая слава, известность, цветы, поклонницы... Верил ли я в бога? Скорее нет, чем да. Хотя в глубине души жила не вытравленная соцреализмом и атеизмом слабая вера в какую-то высшую силу, вера, передаваемая подобно гену от прабабки и прадеда к деду и бабке, а от них к отцу и матери, от отца и матери к сыну. Тонкая и хрупкая цепочка, разорвать окончательно которую не смогли 70 лет советской власти...
В горах темнеет быстро. Гурген тяжело вздохнул и поднялся на ноги.
Я подумал о том, что, скорее всего, уже не успею на электричку. К тому же после выпитого вина я все никак не мог прийти в себя. Хотелось спать.
- А нельзя ли мне переночевать здесь?
- Апасно тут! Шакалы могут наброситься.
- Да я в часовне укроюсь. А утром в обратный путь отправлюсь!
Гурген покачал головой. Я с удивлением заметил в его глазах умиление.
- Вижу, ты очэнь бога любышь, раз в часовнэ хочэшь помолиться! Харашо. Только закрой вход. И вазьми мою бурку. Я дамой и так дойду. А тэбе ночью нэ так холодно в нэй будет. Утром оставь ее в часовне, я патом забэру. И вот еще хлэб, сыр и вино. - Он вытащил из сумки остатки нашего обеда.
Вот так я оказался ночью один в горах, в полуразрушенной часовне. Я перекусил хлебом и сыром, запил нехитрую трапезу вином, завернулся в бурку Гургена и заснул.
Проснулся я от возни за стенами часовни. Ночь была безлюдная, не было видно даже собственную руку. Но я чувствовал присутствие больших, крупных зверей. Я слышал их возбужденное повизгивание, чувствовал их тяжелый смердящий запах. Страх сковал меня ледяным панцирем. Шакалы, о которых предупреждал сторож! Я порадовался, что послушался старика и, не только завалил вход большим валуном, но еще и привалил сверху какими-то досками. Однако радость быстро угасла, когда я, холодея от ужаса, услышал, как шакалы пытаются разгрести завалы. Я понимал, что нужно предпринять какие-то действия, но меня как будто парализовало. Я знал, что нужно вытащить спички из кармана и зажечь свечу. Шакалы, как и все остальные животные, боятся огня. "Нужно всего лишь засунуть руку в карман и вытащить спички, - убеждал я сам себя, - свеча рядом, зажги ее. Это спасение для тебя. Действуй!" Но при этом я продолжал лежать в углу, как чурбан. "Господи, помоги, - взмолился я. - Не дай погибнуть!"
Неожиданно часовенка озарилась слабым светом, но и его хватило, чтобы звери отступили. Я, было, подумал, что наступил рассвет, подобрался поближе к выходу и осторожно выглянул в проем. Повсюду царила ночь. Безлунная, непроглядная. Наполненная странными шорохами и запахами. Страшная и притягательная одновременно. Ночь, пришедшая из старинных легенд и величественных мифов.
Осознав, что до рассвета еще далеко, я развернулся в поисках источника странного света и увидел на стене икону. Свет исходил от нее! Я удивился тому, что не заметил эту икону раньше, и тому, что Гурген, хотя и рассказывал что-то о том, почему часовня связана с именем Иверской Божьей матери, вроде бы ничего не говорил о том, что икона продолжает находиться в разрушенной часовне. Хотя я его почти не слушал, поэтому мог что-нибудь упустить.
Заинтригованный исходящим от иконы свечением, я подошел поближе. Икона, как икона. Дева Мария и младенец Иисус - обычный сюжет. Над головой Марии светящийся нимб - это он и дал этот неожиданный свет, отпугнувший зверье у входа. В моей голове заметались обрывки разных мыслей. Наверное, в часовню проник лунный свет и попал на икону... Хотя ночь безлунная... Ну, наверное, ветер разогнал на какое-то время ночные облака и луна выглянула из-за туч... А сейчас, хотя луны и не видно, но мои глаза привыкли к темноте, поэтому я вижу нимб и мне кажется, что он освещает часовню...
Так я пытался убедить самого себя в обыденности происходящего. Неожиданно свет стал еще ярче, глаза младенца устремились прямо на меня, и я почувствовал, как сжалось сердце от внезапной боли. Во взгляде маленького Иисуса не было осуждения и укора. Только любовь. Безграничная и безоговорочная. Никогда до этого момента и после я не встречал в глазах людей такой любви. Ее нельзя описать, не хватит слов ни в одном языке мира, чтоб достойно рассказать о ней, эта любовь не может жить в сердцах обычных смертных, потому что это любовь БОГА. Перед лицом этой великой любви я почувствовал себя предателем. Наверное, это же чувство испытал в свое время святой Петр, трижды отрекшись от Христа в день его пленения.
Какие чувства овладели мной? Раскаяние? Прозрение? Смирение? Нет. Страх! Вот что я испытал тогда. Мне захотелось оказаться далеко-далеко от этих мест, никогда не видеть этой часовни, этой иконы, которая поселила сомнения и страх в моей такой упорядоченной жизни.
Из глаз девы Марии скатилась слеза, за ней другая. Меня прошиб холодный пот. Икона медленно отделилась от стены и растаяла в воздухе...
Утром происшедшее показалось мне ночным кошмаром. Я оставил бурку у входа в часовню, закусил остатками сыра и отправился в обратный путь. С тех пор я старался избегать храмов. Запах ладана и свечей пробуждал во мне ненужное беспокойство. А мне хотелось жить легко и весело. Без проблем.
И вот я тридцать пять лет спустя снова перед входом в Пантелеймонов монастырь. Отреставрированное здание пленяет совершенством постройки, фрески на стенах по-прежнему впечатляют своей сказочной красотой. Но что-то изменилось. Изменилось во мне и окружающем меня мире. Тогда, в полумраке заброшенного храма я испытал чувство настоящего религиозного экстаза, почти катарсис. Все, что меня окружало тогда - старый Гурген со своей холщевой сумкой, тишина, сумрак храма, слегка позлащенный отблесками проникшего сквозь распахнутые двери заката - все было уместно и правильно. А сегодня...Толпы туристов принесли в храм суету и шум восточного базара. Толстозадые тетки в белых шортах и обтягивающих мощные бюсты топиках спешно наматывали шали вокруг бедер, повязывали на головы платочки и прикладывались красными, напомаженными от души губами, к ликам икон. Мужики с распаренными от солнечных ванн и щедрых алкогольных возлияний лицами, туповато озирались по сторонам. Вспышки фотокамер, приглушенные возгласы, капризный ропот детских голосов... Как актер я чувствовал фальшь во все этом действе. Как чувствовал всегда фальшь от неудачного спектакля, поставленного бездарным режиссером.
Сколько их было в моей жизни - этих бездарных режиссеров, неудачных спектаклей-однодневок, этих бессмысленных ролей, за которые было стыдно перед самим собой, - не счесть. Я менял театры, города, менял спутниц жизни... И мне все время казалось, что вот-вот что-то изменится и я поймаю свою фортуну. Стану известным, знаменитым, а значит и счастливым. В погоне за этой химерой пронеслась жизнь. Наверное, я сейчас мог бы стать тем самым вожделенным мужем-актером для усатой толстухи-кладовщицы, о которой рассказывал Гурген. У меня роскошная квартира в столице, престижная иномарка, загородный дом в элитном коттеджном поселке, счета в банке. Я "поймал фортуну", стал знаменитым и богатым. Вот только счастливым не стал.
Долгое время я связывал свою неудовлетворенность жизнью с личной неустроенностью. Мне казалось, что стоит только найти достойную спутницу, и жизнь наладится, наполнится смыслом. Семья, жена, дети - вот то, что нужно для счастья. Однако и это оказалось химерой. Женщины мне быстро надоедали, а дети раздражали. Они шумели тогда, когда я учил роль, не давали спать по ночам, все время требовали внимания. Чем старше я становился, тем моложе становились мои избранницы. Я шагал по жизни, не задумываясь о будущем, упиваясь своим настоящим: славой, популярностью, деньгами, шумными дружескими компаниями, игривыми и легкомысленными женщинами. И вдруг что-то сломалось во мне. И я уже не мог больше жить по-прежнему. Не мог по-прежнему, а по-другому не умел. Я решил, что нужно просто отдохнуть. Хотел слетать на Канары, но затянул с визой, пришлось выбрать Абхазию. И неожиданно потянуло в Новый Афон, как будто позвал чей-то голос: "Поезжай в Новый Афон". И вот я снова здесь. Не знаю зачем. Возможно, хочу получить ответы на не поставленные вопросы, возможно, надеюсь на чудо, жду важной подсказки от высших сил...
Я вышел из храма и пошел знакомой дорогой к часовне Иверской Божьей матери. Часовня выглядела почти такой же, какой я ее запомнил. И туристов вокруг я не заметил. Очевидно, останки старинной крепости их не привлекали. А может быть, не хотелось подниматься в гору по такой жаре и все для того, чтоб увидеть несколько развалин. Я вошел в прохладный мрак часовни. Она уже не была заброшенной. На стене висела икона, горели свечи. В углу, стоя на коленях, молился мужчина. Перед иконой монах читал литию. Я бросил взгляд на икону и вздрогнул. Это была та самая икона, которую я увидел 35 лет назад. Но этого не могло быть. До того дня я нигде не видел этой иконы. Как же так случилось, что в ночном кошмаре я увидел именно ее?
Я вгляделся в лик Богородицы и младенца Христа. Не знаю, что я хотел увидеть. Слезу на щеке Божьей матери? Улыбку на губах Иисуса? Возможно... Но чуда не совершилось. Дева Мария бесстрастно смотрела мимо меня своими печальными темными глазами.
Испытывая смущение, я положил несколько бумажных купюр в ящик для пожертвований, вышел из часовни и присел на камень. Через несколько минут из часовни вышел монах и присел рядом со мной. Он поразил меня своей молодостью. Лет 25 ему было, не больше. И внешность интересная: высокий, симпатичный. Интересно, что привело его в монастырь? Монах словно прочел мои мысли, бросил на меня мимолетный взгляд и улыбнулся.
- Наверное, гадаете, почему я в монахи подался?
- Признаться, да, - засмеялся я.
- Когда человек идет торговать, или охранником у денежного воротилы становится - это никого не удивляет. А вот, когда идет богу служить, - все начинают ему подобные вопросы задавать. И вот что я вам отвечу. У меня нет ответа на этот вопрос. Это приходит само к человеку - желание служить богу. И ты тогда понимаешь, что по- другому жить не сможешь. Это очень простой ответ, только он почему-то никого не устраивает. Все ищут скрытый подтекст, хотят услышать страшную историю. А у меня нет такой. Я жил в очень благополучной питерской семье. Родители были искусствоведами. Я выучился на реставратора. Стал реставрировать фрески в монастырях. Вот так и пришел постепенно к богу. Он меня призвал к себе. Не сразу. Он ведь должен был меня проверить сначала. Я приехал сюда, на Новый Афон. Работал при монастыре. А тут война. Пришлось воевать. И тут меня ранило. Тяжело, но могло бы и хуже, если бы Он меня не спас. Икона с образком на груди спасла. Пуля отскочила от нее. Вот тогда я окончательно решил стать монахом. И ты знаешь, как только я принял это решение - я почувствовал себя таким счастливым, каким никогда в своей жизни не был. И с тех пор не перестаю благодарить Господа за ту благодать, которую он мне дал...- Монах помолчал несколько минут и снова обратился ко мне с вопросом. - А сами-то вы кто будете? Что Вас привело в наши края? На туриста вы не очень-то похожи.
- Паломник, можно так сказать, - произнес я внезапно дрогнувшим голосом.
- Ну что ж. Паломничество, - это дело благородное, святое. Знаете, в былые времена паломники с Руси шли в Святой город Иерусалим. Нищие и босые они преодолевали горы и пустыни, терпели страшные бедствия, а приблизившись к Святому граду, опускались на колени и целовали землю. Читали молитву, благодарили Бога за дарованную милость и ... уходили. Они считали себя недостойными ходить по камням города, где ступали ноги Христа.
- Но такими были не все паломники. Большая часть все же была менее требовательной к себе, - усмехнулся я. - Вот и сейчас кого только в храмах не увидишь!
- Церковь принимает всех. Мы не делим народ на избранных и отверженных. У каждого из нас своя дорога к богу. Один из заветов Христа "Не судите и не судимы будете"...
- Да, если бы мы все жили по заветам Христа, а не по заветам Ленина...
- А Вы знаете, - прервал меня монах, - Моральный Кодекс строителя коммунизма, по которому призывали жить в 60-е-70-е годы, - это слепок с Заповедей Моисея и Нагорной проповеди Христа. Это парадокс. Коммунисты отвергали Христа, но призывали людей жить по его заветам.
- Не может быть, - удивился я.
- Я читал в свое время статью известного политолога Фёдора Бурлацкого, который рассказывал, что, когда по заданию Н.С.Хрущева создавался Моральный Кодекс строителя коммунизма, именно Бурлацкий посоветовал исходить не только из коммунистических лозунгов, но и также из заповедей Моисея, Христа и тогда всё действительно "ляжет" на общественное сознание. Бурлацкий писал, что это был сознательный акт включения в коммунистическую идеологию религиозных элементов. Вот так-то! Призывали к новой жизни без Бога, воспитывали атеистов, а вот в основу принципов воспитания новых строителей положили божьи заповеди. Видно, понимали, что созидать можно только с теми, кто несет эти заповеди в своем сердце. А со жлобами, бандитами и выродками всех мастей далеко не уйдешь.
Какое-то время мы сидели молча. Из часовни вышел старик и медленно прошел мимо нас. Он шел, опираясь на суковатую палку, взгляд его был ясен и тверд. Я задохнулся от изумления. Как будто и не было 35 лет. Все та же бурка и та же холщевая сумка через плечо. Старый Гурген. Но этого не могло быть! Ему и тогда было лет 70. А сейчас?
- Скажите, кто этот старик? - не выдержал я. Монах тепло улыбнулся.
- Это наша гордость. Старый Гурген. Он воспитывался здесь у монахов еще до революции. Потом он долгое время работал сторожем на турбазе, присматривал за монастырем. Лет пять назад отпраздновал 100-летний юбилей. Святой человек. Воспитал хороших детей и внуков. Один его внук вместе с отцом воевал. Они оба погибли, сражаясь за Родину. Другой внук принял постриг в нашем монастыре. А третий внук в политику пошел. Он очень хороший человек, честный. Такие нам сейчас очень нужны. И внучки у Гургена хорошие. Работают учителями в школе, так многие родители специально просят директора школы, чтоб именно в класс к внучкам Гургена детей записать. - Монах встал, - Ну, мне пора. Живи с миром, паломник. Бог тебе в помощь.
Я стоял на площади Свободы перед черным остовом бывшего Дома правительства, сожженного во время боев при освобождении Сухума в конце сентября 1993 г. Теперь это тоже памятник - печальный памятник прошедшей войны. И я невольно вспомнил слова мудрого Гургена о монахах Ново-Афонского монастыря: "Они нам хотели показать кусочек рая, но мы этого не уберегли. Все разрушили. Наверное, нам не нужен рай на земле. Нам нужна разруха, насилие, война". Хотя... открылись же снова двери монастыря для верующих, пришли туда новые монахи, так, может быть, у всех нас тоже есть еще надежда на возрождение?