"Жук, который ползет по шару, не видит, что его путь изогнут. Мне посчастливилось это увидеть".
Альберт Эйнштейн.
Нам по плечу понять ошибку другого человека, показать ему тщету его
замыслов и затей, но как избавить его от упорной привязанности ко времени, за которой прячется фанатизм столь же застарелый, как и его инстинкты, столь же древний, как и его предрассудки? Мы носим в себе, словно некое не вызывающее сомнения сокровище, ворох не красящих нас верований и непреложных истин.
И даже тот, кому удается их отбросить и преодолеть, все-таки остается
- в пустыне своего трезвомыслия - фанатиком, фанатиком самого себя,
фанатиком своего собственного существования.
Если человек поймет свою абсурдность, он тут же покончит собой. Он верит в свою драгоценность больше, чем в Бога. Даже богомаз полагает, что его ВЕРА какая то особая, мол, она не такая, как у всех верующих. Мол, он понял и узрел в религии то, чего другие не смогут никак.
Любой депутат искренне считает, что его мандат необычный, и кресло в парламенте также необыкновенное.
Новоиспеченный генерал думает, что его лампасы совершенно иные, они лучше и красивее, чем у других генералов.
И даже опытный хирург уверен, что обладает неким тайным методом операции, известным лишь ему.
Любое поколение считает себя умнее предыдущего.
Многие люди живут так, как будто сами вновь открывают мир. Не вооруженные накопленными знаниями, они повторяют ошибки, сделанные предыдущими поколениями, напрасно тратя при этом много времени и денег.
Иссушив все свои наваждения, человек оставляет нетронутой почву, на которой они произрастают. Утратив все точки опоры, он сохраняет опору, на которой они стоят.
У жизни есть догмы более нерушимые, чем догмы теологические, поскольку каждое существование укоренено в непреложностях, перед которыми измышления безумия или веры - просто ничто.
Даже влюбленный в свои сомнения скептик оказывается фанатиком,
фанатиком скептицизма. Человек есть существо по преимуществу догматическое, причем догмы его тем глубже, чем меньше он их формулирует, чем меньше знает о них, чем меньше пытается следовать им.
Крестьянин внутренне более догматичен, чем Эйнштейн, который понял суть Вселенной больше, чем самого себя.
Мы все верим в гораздо большее количество вещей, чем можем
предположить: мы даем в нашей душе приют нетерпимости, планируем кровавые превентивные меры и, прибегая для защиты наших идей к самым крайним мерам, перемещаемся по земле, подобно неким бродячим неприступным крепостям.
Каждый из нас норовит превратить самого себя в наивысшую догму; ни одна религия не защищает так своего бога, как мы защищаем наше "я".
А то, что мы осаждаем это "я" вопросами, ставим его под сомнение, так это лишь из ложной элегантности, которой мы приправляем наше высокомерие: дело-то выиграно заранее.
В 90 годах XX века в Брянске был случай. Монах русской церкви под страхом смерти нагадил на алтарь и иконы, злоумышленники издеваясь над ним и над его верой, пригрозили ему смертью, если он этого не сделает.
После указанного факта данный монах не ушел из церкви, его вера не дрогнула, он пуще - прежнего вел церковные службы, абсолютно забыв трусость своей души лишь потому, что его вера в собственный канон намного выше веры в Бога.
Невозможно избежать абсолютизации самого себя! Для этого нужно было бы представить себе существо, лишенное инстинктов, не носящее никакого имени и не знакомое с собственным образом. Однако во всем, что есть в мире, нам видятся наши черты; и даже ночь недостаточно черна, чтобы помешать нам искать в ней наше отражение.
Мы неотступно стоим у себя перед глазами, и наше несуществование до рождения и после смерти представляется нам не более чем идеей, да и то посещающей нашу голову лишь в краткие мгновения: мы
ощущаем лихорадку нашего пребывания на земле как вечность, которая хотя и претерпевает изменения в худшую сторону, но все же остается неиссякаемой в своем принципе.
Еще не родился тот человек, который бы себя не любил. Все живое себя
обожает; а то откуда же иначе взялся бы страх, свирепствующий на поверхности и в глубинах жизни?
Я видел своими глазами, как старый 90 летний мужик, азербайджанский пенсионер, который мучался многими серьезными болезнями, денно и нощно просил у Бога скорейшей кончины для себя, ибо устал мучатся, а когда Бог услышал его просьбу, и старик уже стоял на пороге смерти, почувствовал дыхание загробного мира, то, упав на колени, вымаливал у Бога жизнь.
Это не страх перед смертью, это самовлюбленность в свое хмельное бытие.
Каждый является для себя единственной устойчивой точкой во всей вселенной. А если кто-то и умирает за идею, то только потому, что
она является ЕГО идеей, а его идея является ЕГО ЖИЗНЬЮ.
Раскопки, которые мы ведем зубочисткой у себя во рту, кажутся нам намного важнее антропологических и археологических.
Никакая критика никакого разума не пробудит человека от его
"догматического сна". Она сможет поколебать изобилующие в философии опрометчивые истины и заменить жесткие утверждения более гибкими суждениями, но разве можно питать какую-то надежду на то, что критике с помощью рациональных доводов удастся встряхнуть существо, усыпленное собственными догмами, и при этом не погубить его?