В конце пути некоторых людей одолевает желание, чтобы информация, которую они приобрели в течение жизни, не пропала и послужила как следующему поколению родственников, так и, возможно, историкам. Дело в том, что, хотя все мемуары страдают субъективизмом авторов, их совокупность позволяет составить объективное представление об эпохе.
Думаю, что среди моих сверстников нет человека, которого не коснулось хотя бы одно из трех событий эпохи: Великая Отечественная война, сталинский террор и национальный вопрос. Меня коснулись все три.
Посвящается моим детям -
Катюше и Виталику
Содержание
Стр
--
Детство 5
--
Блокада 25
--
Эвакуация 37
--
Первые послевоенные голы 46
--
Университет 61
--
Завод 80
--
Годы застоя 89
--
Крушение советской власти 128
--
Туризм 143
--
Садоводство 157
--
Послесловие 160
--
Воспоминания Лидии Дмитриевны
Крутковой 171
ДЕТСТВО
Мама, Лидия Дмитриевна Худякова (06 02 1905 -13.07.1983), родилась в С-Петербурге. Мой прадед по материнской линии Иван был крестьянином Тверской губернии. Имеется выцветшая фотография крестьянина Семена - отца моей бабушки по материнской линии. Дед, Дмитрий Иванович Худяков (1869-1939), родом из деревни Лосевки Стоянцевской волости Корчеевского уезда Тверской губернии переехал в Петербург и работал служащим на табачной фабрике "Шапшал", которая находилась на углу Среднего проспекта и 9-ой линии В.О. Дед был хорошим столяром-краснодеревщиком. Сохранился сделанный им раздвижной обеденный стол, на котором я спал, когда жил с мамой на ул. Рентгена. Если его опрокинуть и отвинтить 18 медных винтов, то нижняя доска снимается и открываются два тайника, а также надпись - "Привет мастеру, который будет ремонтировать стол". После смерти мамы стол переехал на дачу к Жене. Остался также сделанный дедом шкаф из палисандрового дерева, которое не набухает при влажности и не рассыхается. В нем тайник находился под потолком. Чтобы в него попасть, надо было отвинтить шурупы. Когда жучок съел доску пола, то я на пол переставил доску с потолка, и открылось пространство под потолком.
Жили дед с бабушкой Таисией Семеновной (1871-1937) в пятикомнатной квартире на пятом этаже (Конная 5/3, кв. 14) с сыном Евгением ( погиб на фронт в первую мировую войну) и дочерьми: Ольгой (1898-1960), Валентиной (1900-1975), Людмилой (1901-1991), Лидией (6.02.1905-13.07.1983 ) , Милицей (1907-1985) и прислугой (женщиной из деревни).
Жили на 1 руб. в день. По воскресениям тратили 3 рубля и пекли пироги. На работу дед ходил пешком: экономил деньги и не садился на конку. Во время гражданской войны семья от голода спасалась в деревне. При возвращении в город поезд попал в аварию, и дед повредил ногу. Поэтому он ходил с палкой, которую сам вырезал из дерева и отполировал. Эта палка сохранилась, ею пользовалась мама и, возможно она еще пригодится когда-нибудь Соне: мне она коротка. Просьба ее сохранить как семейную реликвию. Умер дед в 1939 году от "грудной жабы", т.е. стенокардии. Бабушка умерла осенью 1937 года от "удара", который с ней случился в Знаменской церкви во время молитвы, как я думаю, за моего папу, который был арестован в июне 1937 года. Эта церковь, стоявшая на месте современной станции метро "Площадь Восстания", была взорвана перед войной, что не было отражено на немецких картах. Поэтому немцы вместо Московского вокзала бомбили кварталы, расположенные возле Владимирского собора.
Ольга после операции по поводу рака груди умерла через пару лет от тромба. Мама и все остальные тети умерли от сердечно-сосудистых заболеваний
Следующее поколение: сын Ольги Евгений Михайлович Шапошников (1923-1998), сын Милицы Герман Серафимович Соколов (родился в 1934г.) и я.
Папа Хаим Шаевич Гелиг родился в городе Веру бывшей Лифляндской губернии 13 июня 1899 года. Он окончил Ленинградский Политехнический институт и работал сначала в конструкторском бюро паровых турбин Ленинградского металлического завода, а потом на Кировском заводе. Есть фотография, на которой запечатлены его родители: Шая (умер в 1934г.) и Раша (расстреляна немцами во время оккупации), он, подросток и его старшие сестры: Тони (была расстреляна вмести с двумя детьми немцами во время оккупации), Ревекка (умерла в 1965г.), Фрида (умерла в 50 -ые годы, ее дети: Лева Розенблюм (сын Залик род. в 1945г, живет в Штутгарте с женой Атой, их дети - Габриель и Рута), дочери: Рая Розенблюм и Эстер Поташник (1923-2001)) и Лина (дети: Яков Якобсон, Эстер Якобсон и Бася Якобсон). Все папины родственники умерли от сердечно-сосудистых заболеваний, кроме расстрелянных и умершего от рака Якова. Во время войны Эстер Поташник и Ревека успели эвакуироваться из Таллина, а Рая осталась живой потому, что была перед войной посажена в лагерь за то, что ее отец до прихода Красной Армии владел лавкой.
Папа был весьма добрым человеком. Однажды в гостях один подвыпивший знакомый стал к маме приставать. Она его довольно резко отшила. Когда возвращались домой папа сказал: " Ну зачем ты, Лидусь, так резко с ним. Ну выпил человек, с кем этого не бывает".
Мама после окончания школы поступила на физико-математический факультет университета. Она училась в группе физиков в то время, когда на физмате учились многие из тех, кто потом делал бомбу. В то время профессора и студенты были дружны и часто составляли одну компанию. Как-то они катались на яхте и попали в штормовую погоду. Мокрые и озябшие они вместе со своим профессором Владимиром Ивановичем ворвались в квартиру его отца академика Ивана Петровича Павлова, где были радушно приняты.
На первом всесоюзном съезде физиков мама сделала доклад по своей дипломной работе, которую она выполнила под руководством будущего академика Лукирского. Он был потом репрессирован во время "большого террора", но затем выпущен и после войны получил в дар от государства дачу в академическом поселке в Комарово. Мама в 70-х годах снимала у его вдовы половину сторожки, в которой был водопровод и канализация.
Среди маминых профессоров был Юрий Александрович Крутков, который сделал ей предложение. Но она вышла за моего папу. После возвращения из заключения Ю.А. в 48 году женился на маме: в загсе на вопрос, что ей писать в заявлении, ответили, что она вдова. Кстати, в то время это был единственный способ узнать о судьбе осужденного "на 10 лет без права переписки"
Ю.А.Крутков был известным физиком, членом-корреспондентом Академии наук СССР. В историю науки он вошел главным образом благодаря спору с Эйнштейном, в котором тот признал свою неправоту. 31 декабря 1936 года Юрий Александрович не пришел к нам на встречу Нового Года, не позвонив. В то время, если человек не приходил, как было запланировано, то ожидавшие его понимали, что он арестован. Ю.А. рассказывал, что после пытки бессонницей он уже "созрел", чтобы все подписать. Но тут при пересменке следователей произошла заминка, и он получил два часа для сна, чтобы снова бороться со следствием. Кстати, одним из следователей был брат его студентки. Ю.А. получил 10 лет.
Сначала Ю.А. сидел в лагере с уголовниками, которым рассказывал романы, за что они его уважали и оставляли в бараке уборщиком. Потом его перевели в "шарашку" Туполева, где он занимался аэродинамическими расчетами. Об этом периоде есть публикации свидетелей. Затем его перевели в Сухуми в другую "шарашку", где он занимался расчетами процесса получения изотопов урана. За эти работы ему и еще двум сидевшим с ним немецким физикам (Гайнцу Барвиху и Густаву Герцу) в 1952 году дали Сталинскую премии "за выполнение особого задания правительства" Один из этих физиков потом опубликовал книгу "Rote atom", в которой описал этот период. Познакомившись с американскими архивными материалами, он обнаружил, что расчетами системы отделения изотопов урана, которые они выполнили втроем за три месяца, в Америке занималась целая лаборатория.
Из Сухуми Ю.А. был переведен в Москву, где жил в тюрьме и на работу ездил на трамвае в сопровождении охранника. Как-то один из пассажиров опознал его, обрадовался и удивился, что он на свободе: "Юрий Александрович? Это Вы? А ходили слухи, что Вы арестованы". Ю.А. смотрел на знакомого и ...молчал. Потом Ю.А. смеялся: " Он решил, наверное, что я сошел с ума". Однажды, в толчее Ю.А. потерял сопровождающего, вернулся в тюрьму, а туда его не пускают. Пришлось ждать, пока не прибежал бледный, взмыленный охранник.
В 47 году Ю.А. был освобожден без права жить в областных центрах. Он поселился в Сосново и ездил оттуда в университет читать лекции. Потом в результате хлопот университета Ю.А. прописали временно (на три месяца) в квартире рядом с мат-мехом. Там его часто навещал академик В.А.Фок, Д.Р.Меркин, оппонентом по докторской диссертации которого Ю.А. был, его ученик В.С.Новоселов и др. В этой же квартире жил Сергей Васильевич Валландер с женой и двумя детьми.
Однажды, когда пришло время явиться в милицию для очередного продления прописки, Ю.А. лежал с сердечным приступом. "Органы" не поверили заключению университетского врача и прислали своего. Эта женщина по просьбе мамы сказала Ю.А., что она консультант из академической больницы.
Каждые три месяца хлопоты о прописке возобновлялись. Трепка нервов, связанная с этой неопределенностью, окончательно подорвали здоровье Ю.А., и летом 52 года его положили в спецкорпус Куйбышевской больницы на Литейном. В палате с Ю.А. лежали советские и партийные чиновники, которые иногда рассказывали политические анекдоты. Ю.А. в таких случаях шептал на ухо маме, чтобы она была осторожной, так как это "подставные утки".
Однажды в палату вошли двое в штатском и спросили, кто здесь Крутков. Ю.А. решил, что пришли за ним. Но они поздравили Ю.А. и торжественным голосом прочли указ о присуждении Сталинской премии "за выполнение особого задания правительства". Ю.А. воспрянул духом, так как появилась надежда на полную реабилитацию и возвращение к нормальной жизни. Однако, эти хорошие новости пришли слишком поздно и 12 сентября 1952 года Ю.А. не стало. Похоронили его на Шуваловском кладбище в могилу годовалой сестры, скончавшейся в конце 19 века.
В студенческие годы мама увлекалась медициной, у нее был друг - слушатель Военно-медицинской академии Максим Юльевич Раппопорт, который в блокаду спас меня и тетю Лелю. Мама посещала анатомичку, также ее научили выслушивать пневмонию и т.п. Все это ей пригодилось в жизни.
На последнем курсе мама проходила практику в Палате мер и весов (у технологического института). Однажды, сотрудники лаборатории низких температур, к которой мамам была прикреплена, думали, как создать установку, на которой можно равномерно нагреть эбонитовый диск. Мама нагрела его вручную с требуемой точностью, и ее взяли в эту лабораторию на работу после окончания университета.
Заведовал этой лабораторией сын знаменитого Менделеева. Он был холостяком, ходил в рабочей одежде и имел странную привычку за обедом первое, второе и компот складывать в одну тарелку. Поэтому обычно он сидел за столом в одиночестве. Умер он, кажется, в 36 году. Я запомнил этот день потому, что к нам пришел мамин сослуживец, который, узнав, что мама уехала на похороны и он опоздал, стал со мной играть в регулирование движения моего трехколесного велосипеда. Мама мне потом рассказывала, что в скорости он был арестован.
Я родился в ночь с 12 на 13 октября 1931 года. Лез не головой, как все нормальные дети, а ее противоположностью и обошелся маме наложением 7 швов. Жили мы тогда на Кирочной улице рядом с домом Красной Армии (ныне Дом офицеров), занимали в коммуналке одну комнату. В памяти сохранился лишь обеденный стол, на котором иногда папа раскладывал чертежи, и желтый платяной шкаф, с верхней полки которого мама доставала вкусные желтые груши, которые привезла с юга. Мама рассказывала, что на станциях поезд осаждали голодные люди, которые в окна протягивали руки с просьбой куска хлеба. Это был устроенный Сталиным голодомор, когда у крестьян отбирали все зерно, не оставляя на жизнь. И вымирали целые деревни.
К нам приходила бонна. Я садился на скамеечку у ее ног и она учила меня немецкому языку. В четырехлетнем возрасте мне достаточно было показать на окно и сказать один раз "das Fenster", чтобы я его запомнил. К сожалению, эта особенность детского восприятия не сохранилась с годами. Лето 36 года я жил на даче в Веребье (по Московской ж.д.) вместе с бонной. Занятия продолжались.
Зиму 36-37 года мы уже жили в кооперативной квартире на Тверской улице (д.16, кв.87) . Этот дом был построен для ИТР (инженерно-технических работников) на паях: часть денег дало государство, а часть платили сами. Папа, будучи инженером, в то время получал 1200 р. в месяц, а мама всего 500 р. И то это был персональный оклад, данный ей как
женщине-ученой. Заведующий ее лабораторией получал 400р. Так Сталин "ценил" науку до того, как американцы взорвали бомбу. В квартире было 3 комнаты и небольшая четвертая без окна с отдельным входом из коридора, в которой спала Дуня, которая присматривала за мной и варила обеды. Я ее очень любил и говорил, что, когда вырасту, женюсь на ней.
Бонна целый день проводила с нами - маленькой группой, с которой она гуляла в Таврическом саду, обучая немецкому. Обедали мы по очереди в домах участников этой группы. В результате такого интенсивного изучения немецкого я свободно на нем заговорил и во время разговора даже думал на нем.
Мама с папой иногда поднимались этажом выше к соседям, с которыми сдружились. У них была дочка - мой одногодок. Пока взрослые занимались своими делами, мы с ней играли в детской. Однажды мы устроили соревнование - кто выше написает на стенку. Конечно, победил я. Мы прекрасно понимали, что поступаем плохо, и за это нам попадет, если взрослые войдут. Думаю, что это было первое проявление детской сексуальности.
Летом 37 года я снова жил на даче в Веребье. Как-то ночью вдруг папа меня будит, сует шоколадку и говорит, что он срочно уезжает в командировку. Если бы не неожиданная шоколадка (меня никогда ночью ею не угощали), то я бы не запомнил момента ареста папы. После ареста папу привезли домой, где мама собиралась на работу. (Они брали отпуск поочередно). Был произведен обыск. Разумеется оружия и т.п. не нашли, хотя мама сказала им, указывая на ящик с моими игрушками, что там спрятаны ружье и танк. Во время обыска мама упрекала руководителя группы, не жалко ли ему невинных людей. На что он ей бросил: "А кто меня пожалеет?" Впоследствии мама узнала, что он также был репрессирован.
Лето 37-го года в Ленинграде было особенное: террор достиг своего пика. Склады были забиты конфискованными вещами. Поэтому иногда вещи опечатывали, но не вывозили. У нас даже не опечатали. Мама в трамвае как-то была свидетелем того, как пожилая женщина вслух плакала: "Зятя и дочь взяли, все опечатали. Как мне жить с внуками?".
Мама пошла к директору Кировского завода, где работал папа, чтобы получить причитающиеся папе деньги за какую-то публикацию (сборник, атлас?). На что ей в грубой форме было сказано, что ей ничего не причитается. Вскоре мама узнала, что он был также арестован. В другом учреждении, где папе причитались деньги за какое-то совместительство, бухгалтер сказал, что без доверенности от папы маме деньги не даст. Тогда директор ему приказал: "Сейчас же рассчитайтесь с Лидией Дмитриевной, под мою ответственность".
Террор касался не только интеллигенции. После крушения советской власти в "Вечернем Петербурге" печатались списки расстрелянных в Ленинграде. В этих списках большинство составляли не интеллигенты, а крестьяне, рабочие, механизаторы и т.п.
Как было спастись от террора? Единственный способ заключался в том, что, узнав об арестах сослуживцев, друзей либо родственников, срочно все бросить (учебу, работу, квартиру) и уехать в провинциальный городок - районный центр, находящийся далее 100 км. от областного центра. То есть отправиться добровольно в административную ссылку с чистым паспортом (у административно высланных в паспорте в графе "на основании каких документов выдан паспорт" стояло " согласно приказу НКВД N.. от..." Высланные не имели права покидать место ссылки и должны были еженедельно отмечаться в милиции). Но для этого надо было быть весьма решительным человеком и, кроме того, понимать, что арестовывают не за преступления, а для выполнения плана (спущенной сверху разнарядки) по количеству разоблаченных "врагов народа". Одного такого человека я знал и расскажу о нем ниже.
Неоднократно я слышал о такой истории. Известного психиатра вызвали в Кремль для консилиума в связи с болезнью Сталина. Врачи в отдельной комнате обсуждали состояние больного, каждый говорил о симптомах, относящихся к своей специальности. Психиатр очень в этот день устал и, не подумавши, брякнул: "по моей части - это тривиальна паранойя ". Сказал и, увидев, как вытянулись лица других врачей, понял, что совершил непоправимое. Он вышел из кремля, отпустил ожидавшую его машину, позвонил из автомата жене, что он исчезает и чтобы она его не искала. За ним пришли, устроили засаду, прослушивали телефонные разговоры жены, но все безрезультатно. Дело было поставлено на полку с другими "глухарями". Через несколько лет пришел молодой сотрудник, который заинтересовался этим делом. Он задал себе вопрос: что бы он сделал, будучи профессором-психиатром, оказавшись без документов и денег. Очевидно, что стал бы симулировать потерю памяти и лег бы в какую-нибудь периферийную больницу, скорее всего в ту, где работает его бывший ученик. Были запрошены все районные больницы, и несчастного психиатра нашли. Всего за несколько месяцев до смерти "отца народов" были расстреляны "симулянт", врач больницы и ...секретарь райкома.
Папа был реабилитирован в 1956 году. Меня пригласили в Большой Дом и выдали составленное Смольнинским загсом свидетельство о смерти 18 января 42 года "от крупозной пневмонии" При этом сказали, что "сами понимаете, время военное, лагерные условия..." Второе свидетельство о смерти тот же загс выдал мне после крушения советской власти, в котором сказано, что папа был расстрелян 18 января 1937 года. Впоследствии в архиве Большого Дома мне показали стопу папок (групповое дело шпионов), в которых были и материалы, касающиеся папы. Из них я узнал, что он окончил курсы красных командиров в Гражданскую войну (видимо до поступления в Политехнический институт). В протокол второго допроса его рукой вставлены смягчающие фразы типа "велись разговоры, которые могут быть квалифицированы, как критика советской власти". Потом целых две недели допросов не было (наверное, оказывалось физическое воздействие), а затем: "Гражданин Гелиг, вы обратились к руководству с раскаянием... " И тут папа сознается, что он составлял ошибочные чертежи таких-то деталей, чтобы вызвать аварию. Я жалею, что не переписал название этих деталей. Может быть, он указал несуществующие детали. Ведь сознался же один военный, что он "сломал ось канала ствола орудия" Затем была очная ставка с руководителем "шпионской группы" профессором Вимблатом. На этом допросе Вимблат отрицает все, что наговорил Гелиг. В конце я прочел список приговоренных к Высшей мере - расстрелу (там были и женщины). У каждой фамилии карандашом поставлены галочки. Приложена справка, подписанная лейтенантом ..., что приговор приведен в исполнение.
Руководитель группы "шпионов" Вимблат ни в чем не сознался, его дело было выделено в отдельное производство и через некоторое время он был осужден на 8 лет. После войны пришло письмо от хозяйки, у которой ссыльный Вимблат жил. Она просила выслать денег на лекарства для него. Деньги отослали, но они вернулись обратно, т.к. Вимблат умер.
Почему руководитель группы не был расстрелян? Дело в том, что он быль холостяком, и его нельзя было шантажировать репрессиями, которым будет подвержена его семья, если он " не сознается". Судя по всему, папа ради спасения мамы и меня пошел "на сотрудничество со следствием" и "сознался" в том, что ему инкриминировали. Этим можно объяснить, что маме даже дали свидание с ним в кабинете следователя, где папа сказал маме, чтобы она отреклась от него, если потребуется, ради спасения сына. Кроме того, Виблат при Советской власти уже раз сидел и знал, что признание подследственного равносильно подписанию себе смертного приговора, поскольку "признание - царица доказательства". Ведь улик у следствия не было. Возможно, благодаря такому поведению папы маму не отправили в лагерь, а лишь административно выслали из Ленинграда. Не было и конфискации имущества. Но это, наверное, объясняется тем, что все склады уже были забиты мебелью и вещами репрессированных.
От папы на память остались карманные мозеровские часы и автограф (Ch Helig) на книге Стодолы по регулированию (на немецком языке). В Публичке имеется атлас турбин, автором которого является Х.Ш.Гелиг.
!8 января 1938 года маме сообщили, что папе дали 10 лет, а она должна в 24 часа выехать из Ленинграда с разрешением жить не ближе 100 км. от областных центров. Она села в поезд и поехала в черноземную зону, т.к. там жизнь дешевле. В поезде сосед-военный посоветовал ей город Бобров, где он проводит обычно отпуск, т.к. там рыбалка и дешевый базар.
В Боброве маму никуда не брали на работу и она написала письмо Сталину, что не может попрошайничать и просит ее направить в лагерь, где будет работа. Каково? Но тогда мама не знала, что означает советский лагерь, где на общих работах более трех месяцев не выжить. Письмо, естественно, попало в райотдел НКВД. Маму пригласили и спросили, где ей отказали в работе. Она ответила, что на малярийной станции требуется лаборант, с обязанностями которого она, будучи физиком-экспериментатором, справится, но ее не берут. "Идите туда и оформляйтесь" Заведующий станцией оказался прекрасным человеком. Годовой отчет мама им составила так (со стат-
обработкой, графиками и т.п.), что в областном центре удивились.
В Ленинграде расстрелянных хоронили главным образом на специальном кладбище НКВД, которое называется "Левашовская пустошь" (там захоронено около 40 тысяч). Во время войны леса там еще не было, и летчики, пролетая над ним на задание, иногда видели, как из грузовиков высаживали заключенных ...а затем зарывали ров. После крушения советской власти на этом кладбище еще сохранились колеи, наезженные грузовиками НКВД. Я их видел. Сейчас это обихоженное мемориальное кладбище, на котором родственники погибших и целые организации поставили памятники. Сначала это были лишь привязанные к деревьям дощечки с указанием фамилий и дат, иногда с фотографиями.
Сейчас помимо индивидуальных памятников поставлены имеющие, несомненно, художественную ценность групповые памятники: православным русским, полякам, украинцам, евреям (доска папы стоит справа от памятника), немцам, литовцам, эстонцам и т.д. Отдельно стоит памятник расстрелянным ассирийцам (выгравировано более сотни фамилий, очевидно, все ассирийцы, жившие в Ленинграде), расстрелянным глухонемым (допросы велись с помощью сурдопереводчика). Впечатляет стоящий напротив входа в кладбище памятник в виде гильотины.
Ежегодно весной и осенью Мемориал на выделенных городом автобусах устраивает поездки на это кладбище родственников и знакомых расстрелянных. Начинаются эти поездки с опускания в Неву венка с набережной Робеспьера недалеко от памятника построенного скульптором Неизвестным в виде сфинкса, у которого одна половина лица, обращенная к находящейся на другом берегу Невы знаменитой тюрьме "Кресты", является голым черепом, а другая, обращенная в сторону города, благополучно - равнодушная. На другой стороне этой набережной напротив сфинкса поставлен памятник Ахматовой.
Как-то в газете я прочел заметку полковника, занимавшегося реабилитацией. В ответ на вопрос, всех ли расстрелянных реабилитировали, он рассказал, что не всех, и привел пример. Не был реабилитирован сотрудник НКВД, по халатности которого были напрасно расстреляны 20000 человек: он перепутал списки осужденных "по первой категории" (расстрел) и "по второй категории" (лагерь).
В Публичке есть комната, в которой работает Анатолий Яковлевич Разумов. Он занимается подготовкой к изданию обществом "Мемориал" томов, в которых печатаются списки казненных, а также фотографии и воспоминания. Январю 1938 года посвящен отдельный том. Есть там и папа. Когда я впервые попал в эту комнату, то меня поразил стеллаж во всю стенку и до потолка, заполненный аналогичными томами, изданными в различных городах СССР.
Итак, мама уехала в ссылку, а я остался в Ленинграде. Ситуация! Надо приютить сына одной из пяти сестер. Бездетная тетя Тина, кстати, моя крестная (мои родители атеисты разрешили бабушке крестить меня), не взяла из-за возражения мужа - дяди Володи. Бездетная тетя Люся не взяла потому, что они с дядей Мишей - геологом ездят в экспедиции. Тетя Миля, живущая в дедовской квартире вместе с мужем - дядей Симой (Соколовым) и трехлетним сыном Германом не взяла, видимо, потому, что у них одна комната. Взяла меня тетя Леля, занимавшая в той же квартире с туберкулезным лежачим дядей Мишей одну комнату. Но у нее была вторая 16-метровая комната, где жил сын Женя. К нему меня и подселили. Он был на 8 лет старше меня, чуть не был выгнан из школы за то, что в раздевалке подрался с учителем. Бегал на лыжах, дрался с ребятами, выточил себе финку, которую во время блокады мы отдали дяде Максу. Несмотря на то, что Женя был спортсменом, у него хватило ума не вступить добровольцем в лыжный комсомольский батальон, отправляющийся на Финскую войну.
Летом 1938 года меня Соколовы отвезли к маме в Бобров, где я с ней прожил зиму 38-39 года и лето 39 года Я хотел маме помогать экономически. Подрядился на малярийную станцию, где она работала, крутить порошки с акрихином. Помню, как после изготовления сотого порошка, директор позвал меня в кабинет и торжественно вручил заработанный мною рубль.
В Боброве жил интересный человек с фамилией Петров-Кремнев. Это был весьма интеллигентный человек, жил в собственном доме, где комнаты были отгорожены вместо стен книжными полками, у нас в школе он вел географию. Кроме того, он читал лекции о международном положении советским чиновникам. Был заядлый рыбак и говорил, что переехал из Москвы в Бобров "ради рыбалки". Думаю, что это был один из тех немногих интеллигентов, которые, когда начался террор, нашли в себе волю бросить все (и квартиру, и интересную работу) и вовремя уехать из центра на периферию, то есть отправиться в добровольную ссылку (с чистым паспортом).
Летом в выходные дни, если была хорошая погода, все сотрудники отправлялись на лодках вверх по течению реки Битюг. Там купались, играли в шахматы, ели, загорали. На базаре огурцы, помидоры, арбузы были дешевы, поэтому стол пикника был обильным.
В августе 39-го года я вернулся в Ленинград. Ехали мы с Женей, в Москве была пересадка и мы "прокутили" денежную заначку, которая была дана мамой на случай непредвиденных обстоятельств. В сентябре я пошел в первый класс той же школы, где учился в девятом классе Женя. К этому времени я уже был влюблен в креолку Луизу, невесту Мориса Джеральда, из книги "Всадник без головы" Майн-Рида. Как-то потом мне попалась эта книга, и я увидел вновь портрет этой дамы. Она оказалась настолько непривлекательной, что я понял причину моей детской любви: сентиментальные отношения молодых героев и трагический конец жениха Луизы.
Уроки пения проводились для двух классов одновременно в одной комнате. Я по пению имел 5 за то, что молчал и не хулиганил: так учительница оценила мои музыкальные способности. Однажды, томясь от безделья, я обратил внимание на девочку, которая тоже не пела и скромно перебирала складки плиссированной синей юбочки. Я изменил креолке и влюбился в эту девочку. На перемене я узнал, в котором она классе, но познакомиться не решался. Вздыхал в стороне и поделился своими чувствами с Женей. Он сделал серьезное лицо и сказал, что об этом расскажет директору школы. Как я переживал! По дороге в школу бегал вокруг него и умалял не выдавать меня. И вдруг ...на следующий учебный год она оказалась в нашем классе. Я решил, что это из-за меня. В действительности, конечно, родители перевели ее к нам потому, что наша пожилая Алексаннасанна была хорошим педагогом. Звали мою любовь Тамара Большакова. Как-то ее соседа по парте спросили, как звали героиню прочитанного рассказа Он встал и брякнул: "Тамара". Все засмеялись, поскольку, оказалось, что он не слушал рассказ. Но я - то знал, почему он назвал это имя! Чтобы мы меньше болтали на уроках, нас часто пересаживали друг к другу. Однажды учительница предложила мне пересесть к Тамаре. Я обалдел от счастья и...отказался. На встречу Нового 41-го года я вместе с одноклассниками был приглашен родителями одного из нас к ним домой. Была елка, шарады, фанты... Я выиграл деревянные шашечки. Тамара, стоя у елки, пела "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну ..." Я сидел на диване напротив нее и млел от счастья, считая, что эту песню она поет для меня.
Осенью 39 года маме разрешили приехать в Ленинград на похороны дедушки. Есть фотография, на которой мама, я, тетя Леля, тетя Люся и дядя Макс. Во время этого краткого пребывания в Ленинграде мама хотела со мной пойти в цирк. После обеда надо было идти, но я никак не хотел доесть второе. Мама сказала, что если я не доем то в цирк не пойдем, хотя пропадут билеты. Никакие слезы не помогали. Тогда тетя Леля, чтобы спасти ситуацию, доела за меня второе. Мама сказала: ну раз ты доел, то мы пойдем в цирк. Я расплакался, и промямлил, что доел не я, а тетя Леля. Мама сказала, что за то, что я оказался честным, мы идем в цирк. Потом, будучи взрослым, я спросил как-то маму, неужели она пожертвовала бы цирком, если бы я не сознался. Она ответила, что ради того, чтобы я стал честным человеком, она лишила бы себя удовольствия пойти в цирк с сыном, которого так давно не видела.
Я принадлежу к тому типу людей, для которых врать некомфортно. Но я встречал людей, для которых наоборот соврать - раз плюнуть. А чтобы сказать правду, надо сначала подумать: не окажется ли правда невыгодной в какой-либо ситуации.
Мама из Боброва обратилась в НКВД с просьбой разрешить ей переехать в Лугу, находящуюся дальше 101-го километра от Ленинграда. Она ждет ответа и вдруг видит сон, как она приходит в милицию к своему "куратору". Тот открывает правый ящик стола, достает разрешение и поздравляет. Отмечаться у куратора она должна была через несколько дней. (Каждый административно высланный был обязан раз в неделю отмечаться в милиции). Она не могла дождаться своего приемного дня и утром пошла в милицию. Куратор удивился тому, что она пришла не в "свой день". Мама рассказала сон. Куратор побледнел, открыл правый ящик стола, достал разрешение и поздравил маму.
Мама рассказывала еще об одном случае проявления телепатических способностей. Она готовилась к экзаменам с приятелем, который надоел ей со своими объяснениями в любви. И вот она посмотрела ему в глаза и мысленно сказала: если ты действительно любишь, то выпрыгни из окна (они занимались на втором этаже) И вдруг он вскочил на подокойник. Мама закричала: "Ты что делаешь!" На что он ей ответил: "Но ведь ты этого хотела".
На майские праздники 41-го года меня отвезли к маме в Лугу, куда она перебралась из Боброва. Есть фото моего присутствия на демонстрации. Тогда мама впервые сказала мне, что папа в тюрьме. До этого я знал, что он в длительной командировке и даже получал от него подарки.
Как мы жили с тетей Лелей и Женей на одну ее зарплату счетовода и пенсию за умершего дядю Мишу? По утрам постоянное блюдо - разогретая на сковородке пшенная каша, посыпанная сахарным песком. Мама, конечно, помогала как могла. Иногда мама присылала из Боброва окорок. Это был праздник!
Весной 41-года мы срочно сменяли две комнаты на Конной улице на одну 22-ух метровую комнату с двухметровым коридорчиком на втором этаже в квартире 18 дома 9 на углу ул. Рубинштейна и Пролетарского переулка. Дело в том, что Женя должен был после окончания школы идти в армию и одну из комнат у нас должны были отобрать.
В коммунальной квартире, кроме нас, было еще 6 семей. Поэтому в уборную по утрам была очередь, коммунальный телефон в коридоре тоже часто был занят. В ванной комнате, окно которой выходило в кухню, жила вожатая трамвая. В кухне была одна раковина на всех и дверь на черную лестницу: эта квартира была частью большой квартиры, которую после революции разделили на две. Через несколько месяцев после переезда кончилось мое детство: началась война.
БЛОКАДА
Днем 22 июня 1941 года я играл с ребятами в войну на даче в Старой Деревне. Вместе с мамой в Боброве в ссылке жила ссыльная Валентина Николаевна, мать которой жила в Старой Деревне, где имела двухэтажный деревянный дом, корову, огород. И на лето меня отправили к ней. Первый месяц войны запомнился лишь одним эпизодом. Мы пошли в магазин, началась воздушная тревога (учебная), нас загнали в бомбоубежище, и вдруг мы услышали удары по рельсу (сигнал химической тревоги). А противогазы мы оставили дома. Хотя мы и знали, что, скорее всего, это учебная тревога, но было неуютно.
Я вернулся к тете Леле. Женя окончил десятый класс и поступил в инженерное училище, которое находилось в Инженерном (Михайловском) замке. Мы и Клара (его школьная подруга, негласно считавшаяся его невестой) там его навещали, но скоро их отправили на фронт "для приобретения практического опыта", а вернее для прикрытия бреши в нашей обороне под Смоленском. Через 6 месяцев Женя стал лейтенантом и демобилизовался осенью 1945 года в чине старшего лейтенанта (из-за строптивого характера он не получил должного продвижения по службе и ряда заслуженных наград). Тетя Миля с Германом эвакуировались от предприятия, где работал дядя Сима. Мы с тетей Лелей были внесены в список эвакуируемых как родственники, но тетя Леля вдруг заболела (высокая температура) и мы остались. Никто не знал, что будет блокада ...
Ввели карточки. Сначала продуктов по ним давали достаточно, но в сентябре после начала блокады все внезапно стало исчезать. Вчера кто-то сказал, что в буфетах при кинотеатрах можно купить пирожные, а сегодня их уже нет. Соседка, занявшая у нас два яйца неделю назад, смогла отдать долг лишь куском хлеба. В гастрономе на углу Невского и Владимировского еще продавали сухой квас. Тетя Леля купила несколько пачек и ела его с чаем (мне она давала бутерброды с тертым зеленым сыром). Вторично квас уже было не купить. Почему в эти дни мы не запасли продуктов? Думаю, что жмых и тем более столярный клей, из которого мы потом варили студень, еще можно было купить. Во-первых не было денег. Но их можно было достать, срочно что-нибудь продав. Во-вторых (и это самое главное!), никто не представлял, что это не временные трудности, как сообщала официальная пропаганда, а начало длительного блокадного голода.
Помню зарево над крышами: горели Бадаевские склады продовольствия. Счастливчики потом добывали там сладкую землю. Считалось, что немцы, разбомбив эти склады, обрекли город на голод. Недавно я прочел, что на этих складах было такое количество продовольствия, которого хватило бы городу всего на несколько недель. Одной из причин того голода, который выкосил около миллиона граждан, явились, как ни странно, плохие отношения Первого секретарь Ленинградского обкома Жданова и наркома Косыгина. В день начала войны 22 - го июня на железных дорогах страны скопилось много эшелонов с зерном, направлявшихся в Германию. Косыгин предложил Жданову переадресовать эти эшелоны в Ленинград, путевые и складские возможности которого позволяли разгрузить эти эшелоны. Однако, Жданов отказался, не желая помогать Косыгину в его работе.
В первый месяц блокады Клара дала нам рабочую карточку (у них в семье с едой было лучше, чем у нас). 1 сентября я пошел в 3-ий класс новой школы. Занятия очень быстро перевели в бомбоубежище. Сначала нам в школе давали по булочке, однако, скоро эта лафа кончилась, да и занятия прекратились. Начались бомбежки. Сначала мы бегали в бомбоубежище. Когда выходили во двор, то видели красные разрывы зенитных снарядов и слышали стук осколков по крыше. Но скоро привыкли к налетам и вместо бомбоубежища сидели в нише, которая была в капитальной стенке в нашем коридорчике. Если рухнут перекрытия, то в этой нише можно спастись. Тетя Леля при налете заставляла меня читать акафесты. Однажды мы почувствовали, что вдруг зашатались стены и зашуршала штукатурка, осыпаясь за обоями. Это в соседнее здание школы, где находился госпиталь, попали две бомбы по 250 кг. Верхние два этажа этого четырехэтажного здания были разрушены. Под артобстрел я ни разу не попал, но помню, как однажды шел по набережной Фонтанки к тете Люсе и слышал вой снарядов, пролетавших над Фонтанкой.
В эти осенние дни ходили слухи, что немцы займут город. Однажды мы, услышав грохот танков, идущих по Невскому, подумали, что это немцы. К счастью это были наши танки, которых передислоцировали с одного участка фронта на другой через центр города. Пришел дядя Сима и сказал, что после взятия города трое суток дается армии на его разграбление. Поэтому важно продержаться эти три дня, а затем появится оккупационная администрация.
Наша комната (20 кв. метров) соединялась с общим коридором небольшим (2 метра) коридорчиком. Было решено, что дверь в общий коридор заложим дровами: немцы подумают, что это дровяной склад. Все жильцы квартиры соберутся в нашей комнате. На случай пожара к сундуку, стоящему около окна была привязана веревка, по которой предполагалось спуститься во двор, благо мы жили на втором этаже.
Окно было оклеено полосками бумаги, а между верхними рамами поместили детский матрац. Шпингалеты окна не были закрыты, чтобы в случае несильной взрывной волны окно могло распахнуться. Кроме того, окно было занавешено тяжелой плотной портьерой.
Отключили электричество. Чтобы не сталкиваться лбами, стали носить на груди картонные кружки, покрытые светящимся составом. Замерзли водопровод и канализация. Воду возили на саночках с Фонтанки, благо до нее было всего метров 200. Нечистоты сливали в большую ледяную кучу, образовавшуюся во дворе. Наступили морозы. Сожгли женины лыжи. Пришел дядя Сима и распилил дубовый письменный стол. Топили буржуйку, труба которой выходила в топку стоявшей в комнате круглой печки. Как-то я увидел, что в подворотне разгрузили дрова и остались щепки. Я мигом сбегал за тазом и их собрал.
Теперь о главном - о голоде. Как мы выжили? Это, конечно, чудо. Обменяли буфет на бутылку рыбьего жира, меховую куртку - на 400 гр. хлеба. Жалели, что в свое время выбросили трупик замерзшего квартирного кота. Однажды дядя Макс, приехавший с фронта в командировку, взял меня на ужин в Дом Красной Армии (на углу Литейного и Кирочной), где нам дали по блюдечку жареной картошки! Дядя Сима как-то за стахановский труд получил талоны в столовую, находившуюся на Невском в здании Думы, и взял меня. Там нам дали по тарелке супа, а свободных ложек не оказалось. С тех пор я всю блокаду носил с собой ложку, которая, к сожалению, так мне и не пригодилась.
Осенью дядя Макс взял меня к себе на фронт. Помню, как проснулся в вещевом складе какого-то госпиталя, откуда меня на попутной машине собирались доставить к дяде Максу. Посреди комнаты стоял изможденный мужчина и примерял чье-то обмундирование, по-видимому, умершего раненого. Он просил, чтобы его не выписывали, так как он настолько слаб, что не сможет дойти до фронта
Я жил неделю с дядей Максом и его овчаркой Эриком в деревянном доме в каком-то пригороде. Видимо, это было в самом начале блокады, так как Эрик еще был жив. Потом Эрик пропал (кто-то его съел), и дядя Макс жалел, что у него в свое время не поднялась рука его пристрелить. Хозяин дома за ударный труд получил медаль и для ее вручения был вызван в Смольный. Там всем вызванным дали по стакану сладкого чая и по двум бутербродам.
Я играл с дочкой хозяина, а она таскала маленькие луковички (лук севок) и угощала меня. Пару луковиц я привез домой, но тете Леле не сказал! Она, конечно, об этом узнала по запаху. Голод превратил меня, в общем-то доброго мальчика, в голодного зверюшку. Вообще, самое страшное в голоде не смерть, а часто предшествующая ей ломка психики. Труднее всего голод переносили юноши 15-16 лет. Спастись, в отличие от 17-летних, уйдя в армию, они не могли. Некоторые, слабовольные, сходили с ума на почве голода, и тогда разыгрывались страшные сцены, когда сын набрасывался на сестру и мать, пытаясь вырвать у них пищу изо рта. И они мечтали о его скорой смерти. Поэтому, когда я вижу, как Виталик, придя домой, не может подождать 20 минут до обеда и набрасывается на бутерброды, у меня портится настроение: я представляю описанную выше картину с его участием.
Однажды я был один дома, а на столе стояла маленькая белая фарфоровая рюмочка с рисом для нашего будущего обеда. Я съел одно зернышко. Затем решил, что будет незаметно, если я съем еще одно зернышко... И вдруг обнаружил, что осталось только полрюмки риса. Я перетаскал по зернышку все цитварное семя, зерна которого были покрыты сладким налетом и использовались для изгнания глистов. Вылизал пузырек с глицерином.
Второй раз дядя Макс взял на фронт уже зимой меня вместе с тетей Лелей. Повар части, зная что к Раппопорту приехала "жена с сыном", наливал супа полный котелок и каши клал больше нормы. Конечно, это объяснялось тем, что дядя Макс был не рядовым врачом, а главным терапевтом армии.
Я вспоминаю все случаи подкормки для того, чтобы объяснить, как произошло чудо, что мы выжили. Помню, что зимой однажды дядя Макс привез немного пахнущих бензином сухарей. Весной привозил нам с тетей Люсей в банке прокисшую кашу, которую он постепенно для нас собирал.
В Рождество я пошел в Старую Деревню. Помню, когда шел через Кировский мост, видел замерзший труп. Родственники Валентины Николаевны меня немного подкормили. В одной из комнат за роялем лежала замороженная часть коровы. А под стулом в коридоре стояла латка со шкварками.
Новый 42-ой год мы встретили с тетей Люсей. Запомнился он котлеткой, которую сделали из полученного по карточке кусочка мяса. Дяди Миши уже не было. В декабре мы с тетей Люсей отвезли его на саночках в стационар, который помещался в Октябрьской гостиницу. Через пару недель он умер. Тетя Люся зашила его в пальто и простыню, и мы отвезли его на саночках на Волковское кладбище, где похоронили рядом с бабушкой и дедушкой. У нас имеется его записная книжка, в которой он вел блокадный дневник. Читать его тяжело. Не выбрасывайте этот раритет! После войны я как-то обнаружил в ящике тумбочки блокадные карточки, оставленные при эвакуации летом 42-го года. И по легкомысленности выбросил, о чем жалею.
Полученные по детской карточке 100г. сахара я уговорил тетю Лелю сменять на Кузнечном рынке на килограмм дуранды (кокосового жмыха). Однако, дуранда оказалась настолько горькой, что есть мы ее не могли и сменяли на 100г шоколада. На этом же рынке видел женщину, безуспешно предлагавшую старинные золотые часы за 8 кг. любых продуктов.
Тетя Леля устроилась санитаркой в госпиталь на Лиговском проспекте (Рабочая карточка: 250 гр. хлеба!). Больше, чем одну неделю она не выдерживала и садилась на бюллетень. Раненые (особенно лежащие) ее любили, так как она была работящей и очень чистоплотной. Помню, как однажды она принесла подарок от раненного: кусочек граммов 20 сливочного масла, завернутого в синюю тетрадную обложку.
Как-то в апреле вечером я заснул, не дождавшись тети Лели, ушедшей на рынок. Поскольку в комнате постоянно была минусовая температура, то мы спали в зимнем пальто и под всеми одеялами. Проснулся часов в 6 утра, а ее нет. На такой случай было предусмотрено, что я должен идти к дяде Симе на Конную улицу. Я по улице Рубинштейна вышел на Невский, в парикмахерской погрелся у буржуйки и "поджарил" на ней имеющийся у меня кусочек хлеба. И вдруг увидел, что по Невскому идет трамвай. Это был первый день его пуска. Я сел в него и стал понемножку есть свой хлеб. И тут одна из пассажирок попросила меня этого не делать, так как у нее от запаха хлеба кружится голова. Пришел я к дяде Симе в момент, когда он собирался на работу. Решили так. Я возвращаюсь домой и, если тетя Леля не придет, то вечером перебираюсь к дяде Симе. Дома я застал тетю Лелю, которая вечером вернулась с рынка с большой жердью, но достучаться не смогла и заночевала в квартире на первом этаже.
Наступила весна, и в грязи я пару раз обнаруживал разбухшие горошины, которые, обтерев о штаны, съедал. В результате дизентерия. Я настолько ослаб, что не мог сидеть на горшке и, конечно же умер бы, если бы дядя Макс не прислал с оказией с фронта мне сульфидин. Я встал на ноги и тетя Леля отвела меня в Военно-медицинскую Академию.
Там в палате дистрофиков я пробыл около месяца. В палате нас было человек 14 в возрасте до 18 лет. Я был единственный ходячий и осуществлял обмен между больными. Дело в том, что при последней (необратимой) стадии дистрофии пропадает аппетит, и человек ищет разнообразия в пище. Кто-то менял ложку каши на кусочек хлеба и т.п. Рядом со мной лежал 16-летний мальчик, у которого был психоз: он не мог сам мочиться. Сестра держала горшок и говорила ему "пись, пись". Однажды врач сказал, что мне выписано мясо. Я обрадовался, вспомнив довоенное жаркое. Но утром мне дали две десертные ложки варенного молотого мяса. Я тут же сменял его на хлеб у соседа.
Между нами, больными, и нянечками была борьба за еду умерших. Помню, как утром на тумбочке умершего ночью стояла тарелка с застывшей рисовой кашей, а рядом лежала ложка с кашей, которую он, видимо, не смог проглотить. Мы быстро доели эту кашу: я обносил всех и выдавал по пол-ложки. Как-то вечером принесли плачущего годовалого ребенка. К утру он затих. Пришли сестры с носилками, на которые положили умершую 18-летнюю девушку и трупик младенца. До сих пор стоит перед глазами длинное худое белое тело с черными волосами на голове и лобке и на нем почему-то сине-розовый младенец.
Окно палаты выходило во двор, и мы наблюдали, как приезжал грузовик и рабочие в масках грузили на него трупы из сарая (одни - скелеты, обтянутые кожей, другие - вздувшиеся от водянки). В больнице я настолько подкормился, что смог приходившей во двор тете Леле бросать из окна завернутые в бумагу кусочки хлеба. При выписке мне дали бутылку соевого кефира, к которому я был уже равнодушен, а тетя Леля не могла удержаться и выпила его в подворотне.
Наступило лето и мы поехали в эвакуацию. На Финляндском вокзале нам выдали по куску хлеба, чтобы мы не умерли по дороге и привезли на берег Ладожского озера. Там погрузили на самоходную баржу и привезли в Осиновец. Выгрузили на мол, и тут начался налет. Все побежали к берегу, но мы с тетей Лелей остались с вещами, которых было много, так как Тетя Леля, помня поездку в деревню во время гражданской войны, взяла с собой то, что нас подкармливало в эвакуации в Боброве (нитки, мулине, иголки, материю, тетради, карандаши и т.п.)
Так для нас закончилась блокада. На память о ней мне досталась гипертония. Это слово я впервые услышал, когда на медосмотре при поступлении в университет, замерив 140, меня спросили, не гипертоник ли я. Однако, я стал ее ощущать лишь с 30 лет. Второе последствие - отсутствия чувства сытости. Я могу, пообедав, продолжать есть до наступления чувства отвращения к еде. Третье - притупление чувства брезгливости. Если я вижу раздавленную крысу, то в отличие от нормальных людей, не испытываю отвращения. Я начинаю думать, что бы мы с ней сделали зимой 42 года (опалили, кишки промыли и в суп ...)
Заканчивая воспоминания о блокаде, стоит заметить, что были в блокадном городе люди, которых страшный голод не коснулся. Так я как-то прочел воспоминания корреспондента, летевшего в блокадный город на самолете. Он нечаянно сел на какой-то мешок и услышал возглас: "Ты что делаешь? Ведь там персики для Жданова!" На одном из стендов с блокадными фотодокументами я увидел фотографию, на которой был изображен мужчина в белом поварском колпаке, держащий в руках противень с ромовыми бабами. А под фото надпись: "Лучший пекарь. Декабрь 1941г." Ну и, наконец, случай, описанный Наташей Крандиевской - женой писателя Алексея Толстого, жившей в доме 23/59 по Кронверкской улице. Она блокадной зимой 1942 года с сыном поднималась по лестнице и увидела, что в приоткрытой двери квартиры 108 (там жил Попков) в мусорном ведре лежит кусок выброшенного белого батона. И это в то время, когда детям и иждивенцам выдавали 125 грамм черного глинообразного хлеба в сутки.
Многие задавали себе вопрос: почему немцы за один месяц с небольшим дошли (вопреки сложившемуся благодаря кинофильмам впечатлению часть немецкой пехоты шла пешком, а припасы и вооружение везли на повозках) от западной границы до Луги (всего 140 км. от Ленинграда)? Мне известны несколько версий ответа на этот вопрос.
Первая принадлежит Сталину (ее учили в школе): агрессор всегда имеет преимущество за счет внезапности. Этот постулат не выдерживает критики. О какой внезапности можно говорить при наличии большого количества донесений разведки?
Вторую версию опубликовал в книге "День-М " (АО "Все для вас.1994)" наш бывший разведчик Резун (псевдоним Суворов). Она заключается в том, что Сталин сам приготовился напасть на немцев в июле, а Гитлер нанес упреждающий удар. Среди многочисленных доказательств, приведенных Резуном, есть и неопровержимые. Это выдвижение наших госпиталей и аэродромов к границе, а также приказы, содержавшиеся в секретных пакетах, которые командиры полков и дивизий должны были вскрыть в случае начала войны. В этих приказах было расписано, к какому часу или дню надо занять тот или иной польский город. На мой взгляд упреждающий удар по изготовившимся к наступлению гитлеровским войскам был бы оправдан. Что касается обвинения в этом случае нас в агрессии, то после нападения на Финляндию наша репутация хуже бы не стала.
С Резуном спорит историк Марк Солонин. (Марк Солонин "22 июня, или когда началась Великая Отечественная война? М.: "Яуза" 2007)". Он считает, что в июле Сталин еще не был готов нанести упреждающий удар по немецкой армии. Наши неудачи в 41 году он объясняет следующими факторами.
1. Несмотря на большое количество наших войск и техники безграмотный командирский корпус (большинство грамотных и опытных офицеров было репрессировано Сталиным перед войной) не смог противостоять хорошо обученным и опытным немецким офицерам. 2. Сдача в плен трех миллионов в первые месяцы свидетельствовала о том, что они не хотели защищать советскую власть. Лишь зверства немцев подняли народ на борьбу.
Правдивая объективная история Великой Отечественной войны не может быть написана до тех пор, пока полностью не откроют секретные архивы, и не вымрет поколение участников войны. Например, недавно я узнал, что почти в то же время, когда происходило знаменитое Сталинградское сражение, под Ржевом в неудачной наступательной операции, которой командовал Жуков, мы потеряли больше, чем немцы в Сталинградском котле. Об этом сражении, наверное, вообще бы умолчали, если бы там не сдался в плен генерал Власов. А о том, что Прагу в мае 1945 года от немцев освободили власовцы до прихода наших танков, я узнал лишь недавно.
ЭВАКУАЦИЯ
В Осиновце нас погрузили в теплушки и повезли в Ярославль. По дороге кормили. Те, кто не мог удержаться и сразу все съедал, заболевали и даже умирали. Тетя Леля разрешала есть только небольшими порциями, и мы доехали нормально. В теплушке не было ведра для туалета, и оправление естественных надобностей производилось на ходу поезда в открытую дверь Человека при этом, естественно, держали за руки. В Ярославле нас погрузили на пароход, с которого мы сошли в Ульяновске, так как направлялись к маме в Дрожжановский район. В Ульяновске мы несколько дней жили в доме колхозника: ждали подводу от мамы. Купили на базаре килограмм картошки, сварили и впервые с начала блокады ею полакомились. Но тетя Леля и тут не разрешила ее съесть сразу.
Приехал на подводе Офият из больницы, где мама работала фельдшером, и мы поехали. 90 километров мы ехали два дня. Ночевали под открытом небом под телегой, слыша, как хрустит наша лошадь. Ну все, как в повести А.П.Чеховоа "Степь". Офият погонял лошадь, видимо, не зная ее родного языка, русской матерной фразой и тут же повторял ее по-татарски ("анангыс сегим") Вообще, чисто матерное ругательство, насколько мне известно, есть только в татарском и русском языках (в последний оно, по-видимому, пришло из первого во времена татаро-монгольского ига).
Как мама попала в Дрожжановский район? 22 июня она находилась в Луге (работала на малярийной станции). Во время обороны Луги летом 41-го года, вошедшей в историю Отечественной войны, как "Лужский рубеж", где удалось на некоторое время задержать наступавших немцев, мама, как и все медработники, занималась ранеными. Оттуда она была эвакуирована в Татарстан. Эти лихие дни она описала в своих воспоминаниях.
В Дрожжановской районной больнице было всего два врача - эвакуированные из оккупированных областей женщины. Мама, будучи физиком-экспериментатором, была оформлена фельдшером, ездила в деревни на эпидемии тифа, вела амбулаторный прием, в частности и венерических больных (она обучилась необходимым татарским фразам, например, "юбка кютер, штан сал"), принимала неосложненные роды, зашивала полученные в пьяной драке раны и т.п. Пригодились полученные в студенческие годы элементарные медицинские знания.
Мама встретила нас и ужаснулась, когда стала нас мыть. Она говорит, что не ожидала увидеть такие скелеты. Я мог руку полностью засунуть за ключицу, а также через живот щупать позвоночник. К нашему приезду мама запасла сливочное масло и мед, и мы быстро стали избавляться от дистрофии. Я пошел в 3-ий класс школы. Учительницей у нас была татарская девушка, которая закончили лишь 7-ой класс. Мама ужаснулась, когда обнаружила, что я перепутал операции перемножения дробей и их деления. Оказалось, что так нас научила учительница. Кстати, по программе это проходят в 5-ом классе.
Ребята, с которыми я играл, курили. Я тоже попробовал, закашлялся. Мама, обнаружив запах табака, поступила мудро. Она не запретила курить, а рассказала, что сама по глупости начала курить в студенческие годы и не может теперь бросить. Что я уже большой и сам должен решить, буду ли я гробить здоровье, или останусь некурящим. Я выбрал второе, и, когда мне предлагали закурить, я гордо отвечал, что я некурящий.
Рядом с больницей находилось поле, где маме, как и другим сотрудникам, был выделен участок под картошку. Вскапывали его сохой, а окучивали тяпкой сами. Осенью мы сняли урожай и этим кормились всю зиму.
В августе 44-го года маме прислали вызов из Бобровской малярийной станции, где она работала лаборантом во время ссылки до войны. Был зарезан поросенок, которого мы завели напополам с женой погибшего на фронте начальника военкомата, и мы поехали с Офиятом в обратный путь в Ульяновск. Кстати, когда из Сталинграда приходили плохие вести и была вероятность его захвата немцами, Офият в полу-шутку, в полу-серьез говорил, что после того, как немцы его возьмут, они (татары) будут нас эвакуированных "мал-мала резать"
Всю дорогу я тащил нашего кота. Ему надоедало сидеть на руках, а идти на веревке за телегой он не хотел. В Ульяновске на станции он, почувствовав запах грызунов, исчез (к нашей радости) в багажном сарае. Сесть в поезд, даже имея билет и вызов (без вызова билеты не продавали), нам с первого раза не удалось, и мы заночевали на полу в доме кассирши. С ней, а также с носильщиком, который на следующий день с большим трудом сунул нас с вещами в тамбур поезда, мы расплатились мясом поросенка.
В Боброве мы сначала остановились у Нюси, с которой мама работала на малярийной станции еще до войны, а затем перебрались в дом Скрябиных, в котором мама жила до войны во время ссылки. Я пошел в четвертый класс.
В городском парке, где мы с ребятами играли, была церковь, в которой до войны был склад. Теперь церковь стояла пустая и служила отхожим местом для прохожих. Написанные на стенах картины с библейскими сюжетами были изрешетены автоматными очередями. Бобров не был оккупирован немцами, но оказался в прифронтовой полосе, Население было эвакуировано, и в оставленных домах квартировались наши военные. Сын наших хозяев до войны был учителем, и у него было много книг. Когда хозяева вернулись, то обнаружили, что книги были использованы для прикрытия куч в одной из комнат, которую солдаты, видимо, не желая выходить на мороз, использовали в качестве уборной. Было разбито зеркало. Наверное, ради обломка, который забрали с собой для бритья.
Мама стала заведовать малярийной станцией вместо заведующего, ушедшего на фронт. Основным источником снабжения и станции и нас была лошадь, приписанная к малярийной станции. Помню, как-то мама, чтобы заработать корм для лошади, подрядилась возить картошку с огородов, и у нее заболело сердце. Мешки, которые она грузила, были тяжелые.
По четвергам и воскресениям был базар, на котором тетя Леля выкладывала перед собой принесенные для продажи карандаши, иголки, нитки и прочие вещи. Затем я подходил к ней, брал наторгованные деньги и покупал картошку, ведро которой стоило 150-200 рублей. Эвакуированным давали по карточкам 400 гр. хлеба. Сахара не было, но можно было варить сахарную свеклу. Как и в Татарстане нам был выделен участок земли за городом, на котором мы растили картошку.
У малярийной станции были лодки для работы бонификаторов, которые поливали заводи и болота специальной жидкостью для уничтожения личинок комаров. Есть две разновидности комаров (куклес и анофелес) Одни садятся на тело горизонтально и безвредные, а другие садятся под углом в 45-60 градусов. Это малярийные комары, которые переносят от больных к здоровым возбудителя малярии. Летом лодки сторожил, круглосуточно живя в курене, где хранились весла, старик. Я приносил ему мамины папиросы (тайно брал их у мамы) и за это получал лодку. Дело в том, что мама не разрешала мне одному кататься на лодке. А когда я спрашивал, почему до войны, когда мне было 8-9 лет, мне разрешалось кататься одному, то она отвечала, что к маленькому хулиганы не пристанут.
В нашем доме жила пожилая женщина - кассирша кинотеатра. Когда привозили кино, я по вечерам сопровождал ее на работу, смотрел фильм, и мы вместе возвращались домой. Зрители в кинотеатре были в основном раненые из госпиталя, некоторых приносили на носилках,
В мае 44 года после окончания 4-го класса родители учеников сделали нашей учительнице подарок. Он состоял из стеклянной простой вазы, в которой лежало 18 яиц (больше не собрали), покрытых салфеткой с вышивкой, и торта, который испекла тетя Леля из собранных припасов.
Летом 44-го года нас 5-7-классников повезли в колхоз на сбор колосков. Поселили в амбаре. Среди нас был парень по фамилии "Письменный". Он очень любил спать, и мы над ним издевались. Например, привязывали к нему котелки, ложки и прочие звенящие предметы, сшивали его штанины, а затем будили криком "пожар". Он вскакивал и тут же падал со звоном. Однажды, мы обвязали его щиколотки веревкой, перебросили ее через окно в стене, отделяющей наши закрома от коридора, и медленно подняли его почти вертикально вниз головой. Но он не проснулся!
В проходе спали девочки с учительницей, а мы спали в закромах. Однажды старшие мальчишки договорились ночью похитить одну смазливую девчонку, а мы малолетки собирались быть "наблюдателями". Но все спокойно проспали до утра. Как-то рано утром, когда часть уже встала, а лежебоки еще досыпали, один мальчишка втихаря лег на освободившуюся девчоночью постель и дождавшись, когда учительница оказалась рядом, стал демонстративно потягиваться. Представляю самочувствие учительницы, которая за нас отвечала.
В колхоз нас везли на студобеккере, которым управлял курсант автомобильной школы. В Бобров для обучения военных шоферов завезли поставляемые по Ленд-Лизу студобеккеры, шевроле (двухосный грузовик), доджи (открытая машина немного больше виллиса) и виллисы. Обратно из колхоза нас лихо вез тот же курсант, а его наставник пьяный спал в кабине.
Летом мои руки обсыпали цыпки. Ни чистотел, ни завязывание над ними узелков не помогали. Помогло другое средство. Вырыл ямку под створками ворот (там, где они сходятся), положил туда яблоко и закопал левой пяткой. И цыпки прошли, что свидетельствует об их нервно-психологической природе.
Был у меня в школе друг Леша Котов (местный житель). Он сделал управляемые сани. Сзади два конька по краям поперечной перекладины, а спереди один конек, который мог поворачиваться и управлялся либо ногами, если ехал один седок, либо руками, если один лежал, а другой на нем сидел. На этих санях мы съезжали по улице из центра города к реке. Нас иногда так разгоняло, что приходилось вываливаться на обочину. Летом мы естественно играли в войну, бегали купаться и воровали соседские яблоки.