Георгиевский Леонид Николаевич
Хаим Мендл. часть 2

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 04/08/2024.
  • © Copyright Георгиевский Леонид Николаевич
  • Размещен: 05/02/2017, изменен: 05/02/2017. 87k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Те, кто видел, как живут евреи, не удивлялись отступничеству немногих - удивлялись стойкости большинства, зачастую объясняли её глупостью. Ты имеешь право уйти, говорили улицы К. Что ж, иди. Только не думай, что ты пойдёшь легко и даже по воде, как Йешуа. Ты пойдёшь по старым булыжникам, отделённым друг от друга ямами, навстречу людям, навсегда и несмотря ни на что отдалённым от тебя".
    •   9.
      
       Перрон железнодорожного вокзала города К. был заполнен хмурыми простолюдинами, вытирающими с лица пятна сажи, и суетливыми женщинами, несущими корзинки, повязанные сверху платками. Мелькали евреи - невысокий хасид с тёмно-рыжими вьющимися пейсами, старуха в чепце, молодые ешиботники, мрачные, одетые во всё чёрное.
       Настоящее событие, связанное с этим поездом, было только одно - уезжал в Варшаву полковник Рафал Браницкий, больше месяца находившийся в К. с визитом к комиссару полиции.
       Рафал Браницкий был красавец и пьяница; впрочем, насчёт последнего злые языки заметно преувеличивали. Другие злые языки утверждали: он связан с комитетом повстанцев и поддерживает тех, кто планирует революцию, а в трактире просиживает для отвода глаз. Но в трактире последнее время кто только не сидел. Весна расползалась по земле, как пятно по скатерти, и не было такой щёлочи, чтобы вытравить её. Людям становилось веселее.
       Карновичу не было до полковника никакого дела. Он шагал по перрону, время от времени оглядываясь на носильщика: не удрал бы, сволочь, со всеми вещами. Как все портовые города, К. пользовался не лучшей в мире славой. Это не задрипанный штетл, где обладатель любой профессии, будь он хоть семи пядей во лбу, через пару месяцев будет биться этим самым лбом о стенку: невозможно заработать. Здесь любой человек, имеющий абсолютно любую профессию и будь он при этом хоть клиническим идиотом, может тебя одурачить, и биться головой об стенку будешь ты. В К. был такой воздух, такая атмосфера. Но, в отличие от душной и жаркой Одессы, где тоже воровали все, К. был прохладным и не слишком многолюдным. В сумерках воздух казался почти сиреневым.
      - Может, всё-таки не надо было ехать первым классом? - нарушил молчание Хаим. - Денег же нет ни черта.
      - Это окупится, - успокоил Карнович. - Жильё, повторяю, у моей знакомой стоит недорого. Для меня недорого, - уточнил он. - И потом, ты что, хотел ехать третьим классом, в грязном вагоне, полном пьяных мужиков, которых выворачивает прямо на пол? Нет уж, спасибо. Насмотрелся я на такое и больше не собираюсь смотреть.
       Хаим пожал плечами. Он очень изменился, отметил про себя Карнович, но характер, в сущности, остался таким же паскудным. Ewig"yiddische, ухмыльнулся он. Не исправит жида ни костёл, ни костёр. Бродит вечный позор меж людей до сих пор. О, скажи мне, огонь, и земля, и вода, неужели ничто не исправит жида? - Ну, вот опять всякая чушь в голову полезла. Карновича забавляли антисемитские стишки. Неисправимое жидовское чувство юмора.
       Теперь Хаим носил гойскую одежду так, что никому бы и в голову не пришло заподозрить в нём беглого еврея, почти всю жизнь проведшего в задрипанном городишке. Правда, Карнович и тут находил повод придраться к нему: "Не носи чёрное так часто, лучше серый костюм, в нём ты не похож на ортодоксального хасида". В один прекрасный день Хаим ответил:
      - А если ты мне прикажешь юбку надеть, мне что, так и сделать? Не пошёл бы ты?
       Он научился разговаривать с бандитами, контрабандистами, чиновниками всех мастей. Отличать английские ружья от швейцарских, французский коньяк от поддельного, изготовляемого в Варшаве и Познани, липовый документ от подлинного, шулера от просто хорошего игрока. Всё это давалось ему так легко потому, что он в глубине души чувствовал: ему это, на самом деле, вряд ли нужно. Теперь ему казалось, что он научился жить сегодняшним днём так, как раньше умел жить только завтрашним. Иногда он вообще не задумывался о смысле событий и смотрел на них как бы со стороны, и ему чудилось, что мир вращается перед ним, как дрейдл2 (иудеи, придумавшие его, ещё до Колумба знали, что земля круглая). И это было лучше мира, висевшего перед глазами, как старый рваный талес, который стыдно надевать на молитву, но другого нет.
       Он старался, чтобы тревожные мысли не задерживались у него в голове, хотя иногда, во время таможенных досмотров и облав, ему было действительно страшно. "Вся жизнь - еврейский театр", - однажды исказил Карнович цитату, и Хаим постарался принять правила игры. Всё чаще ему приходило в голову, что самое надёжное здание, судьба которого стабильна и безукоризненно предсказуема, - это карточный домик. Мы всегда знаем, что он упадёт, именно упадёт, именно через несколько секунд, а о других домах и пристанищах человечества мы никогда не сможем высказаться определённо. Их могут поджечь, разрушить, они могут простоять тысячу лет, а могут упасть. Так ну их подальше, эти дома и пристанища человечества.
       Их заменили меблированные комнаты. Иногда они с Карновичем останавливались в каких-то притонах, но даже к ним он привык, и лишь одно его раздражало - большие скопления людей на небольшой территории. Привычка к одиночеству иной раз хуже курения и алкоголя. Но, в целом, ему было всё равно.
       Хаим по-настоящему неуютно чувствовал себя только в костёлах. Он слишком привык быть в храме своим, понимать всё, что там говорится и делается, лучше большинства. Те, кто за спиной сплетничал о его бедности и пьянстве, те, кто в пивной здоровался с ним только небрежным кивком головы, - все они замолкали, видя его в синагоге, потому что он был левит, знающий тайну буквы. Она оправдывала его в эти часы в синагоге; по сути, она оправдывала его всегда.
       А здесь он был никем. Латинский бред лился отовсюду. Как лучи, проходящие сквозь витражные стёкла, меняют свой цвет, так сочетания звуков, пропущенные сквозь неизвестные тебе правила фонетики и грамматики, теряют свой смысл. Тьма говорила с ним по-латыни - тьма, а не ксёндз.
       Зато были скамейки. Хаим посчитал, что это хорошо: у православных, к примеру, нет никаких скамеек. Но обилие изображений в храме слегка раздражало его.
      - Это словно продуктовая лавка, на дверях которой нарисованы сыры, колбасы и овощи с зеленью. Чем больше, тем лучше. Как будто недостаточно надписи на дверях магазина, и люди не верят, что там жратва, а не ткани или слесарное оборудование.
       Карнович глубокомысленно заметил:
      - Твоё мировоззрение можно охарактеризовать как "иудаистический протестантизм".
       Хаим не сразу понял, что имеется в виду, а когда понял, ему это не понравилось.
      - На каждой двери, - хохотал Карнович, - неважно - храма или магазина, прибить табличку с девяносто пятью тезисами, и сверху надпись: "Бог Авраама, Исаака, Иакова и Мартина Лютера обеспечит вас всем необходимым".
      - Это к твоему лбу, - отвечал Хаим, - нужно прилепить табличку: "Проходимец".
      - Слава Богу, что не "ЕМЕТ".
      - Тебе надо меньше пить, Шимон. Глядишь, меньше ерунды будет приходить в голову.
       Карнович оборвал смех и предложил Хаиму замолчать в столь изысканных выражениях, что Хаим и в самом деле на несколько секунд замолчал.
      
       Он и сейчас молчал, словно его обругали, а он не знает, как ответить. Карнович тоже не произносил ни слова, пока они не свернули в переулок, где находился дом пани Жулкевской, безобразно обустроенное коричневое здание, доставшееся этой даме по наследству от знатного дальнего родственника по отцовской линии; о своих родственниках по материнской линии пани предпочитала не распространяться. Жулкевская, которой Карнович послал предупредительную телеграмму, отправила к будущим постояльцам грязную девку, чтобы та показала свободные номера. Увидев эту девку, Карнович поинтересовался:
      - Послушай, любезная, неужели пани Катажина всё ещё не провела здесь горячую воду?
      - Что вы, пане! - воскликнула представительница хамского сословия. - Ещё в прошлом году! И потолки приказала побелить. И посуда новая, только её жильцы воруют. - Отдав ключи от меблированного рая, девка испарилась.
       Жильцы действительно то ли воровали, то ли водили дружбу с ворами. Иногда после очередного визита Карновича кто-то из постояльцев обнаруживал пропажу вещей или денег, но Карнович каким-то непостижимым способом устраивал дело так, что никто не мог заподозрить или арестовать его.
      - Подумать только, - язвительно заметил Карнович, - в Англии пошла первая конка, в Америке появилась усовершенствованная модель парохода, и в то же самое время Кася провела наконец-то в номерах горячую воду. Да здравствует прогресс.
       Вообще, найти в К. что-то лучше, чем эти номера, было невозможно. Здесь не было принято сдавать меблированные комнаты, и пани Жулкевская почти не имела конкурентов. Когда-то давно она была любовницей Карновича, и с тех пор они сохранили друг к другу тихую затаённую неприязнь. Слишком много разных вещей они друг о друге знали.
       Катажина Жулкевская, худая брюнетка лет тридцати двух, была стервой. Мало кто это понимал. Обычно стервами называют женщин, которые спокойно и без чувства вины используют мужчин, как предмет для получения удовольствия. То есть, нормальных женщин. Но для Катажины любой человек имел смысл только тогда, когда его можно было прибрать к рукам и вытягивать из него деньги для себя и своих детей (чаще всего - для себя, прикрываясь детьми). Но почти никто из мужчин не мог её раскусить потому что она прикидывалась милым, кротким созданием, а если точнее - дурой. Её дочери воспитывались в варшавском пансионе, и пани Жулкевская никогда не упускала возможности намекнуть приятелям, что цены за учёбу в закрытых заведениях повысились.
       Когда она вошла в комнату, Карнович, уже разместивший свои вещи в шкафу, разговаривал с Хаимом. Увидев её, оба замолчали. Карнович стал смотреть на противоположную стену, где висела литография с изображением какой-то ветхозаветной чепухи.
      - Что ты молчишь, Шимон? - полюбопытствовала пани Жулкевская. - Обдумываешь свои махинации? Однажды сюда уже являлся пристав. Не надо позорить моё заведение.
      - Моя мать говорила, - сдержанно ответил Карнович, - что никто не опозорит человека, если он не опозорит себя сам. Не правда ли, папиросы отвратительные? - обратился он к Хаиму. - Никогда больше такие не куплю, но уж если купил, нужно докурить.
      - Меня мало волнует твоя еврейская мамаша. Я всегда знала, что ты наглец и авантюрист.
      - Полгорода живёт за счёт контрабанды, Кася, - невозмутимо напомнил Карнович. - Ты это прекрасно знаешь, но говоришь об этом преимущественно мне, потому что я не жирный многоуважаемый польский пан, которому надо льстить с целью вытянуть из него побольше денег. Со мной ты можешь не церемониться. Ты так считаешь, да? Ты зря так считаешь.
       "Ты зря это сказал, Шимон, - мысленно ответила Катажина. - Очень зря ты это сказал".
      - Потому что я такой же честный католик, как ты, - продолжал Карнович, - и нехорошо забывать об этом, особенно здесь, на границе, среди наших общих угнетателей.
      - Ой, Матка Боска! Он - католик! Я бы сказала, кто ты, но женщине моего происхождения стыдно употреблять такие слова.
      - И добавь, пожалуйста, на завтрак сливки и сыр.
      - Шимон, ты меня разоришь.
      - Чёрта с два.
      - Может, тебе ещё мацу и жидовскую рыбу на ужин?
      - Успокойся, Кася. Я с тобой расплачусь. Я планирую одно дело, в подробности вдаваться не буду.
      - Ой, Матка Боска! Знал бы кто, что я переживаю, когда сплю под одной крышей с такими людьми! Вокруг одни воры, скупщики краденого, сутенёры и социалисты. Люди подозревают друг друга в шпионаже и ещё неизвестно в чём.
      - Не знаю, что ты переживаешь, Кася. Наверное, ничего: ты же мне ясно дала понять, что я тебе разонравился.
      - Вот ведь сволочь, а?! У тебя одно на уме! Только попробуй таскать сюда своих шлюх!
      - Она ревнует, - сказал Карнович, когда Катажина ушла.
      - Ты в этом уверен? - спросил Хаим.
      - Я уверен в том, что пора спать. Завтра утром хорошенько обдумаю, как вытрясти из этого козла его паршивые злотые.
       Под козлом подразумевался оптовый торговец Муравский, личность сомнительной репутации и убийственных, по провинциальным меркам, доходов. Карнович отвёл себе роль посредника между этим типом и неким Быковером, мошенником мелкого масштаба, по указке которого ещё более мелкие мошенники собирали по трактирам спитую заварку, подсушивали, для веса добавляли в мешки с заваркой железные стружки, а Быковер выдавал всё это за индийский чай. Мешки, якобы привезённые на пароходе, с капитаном которого этот еврей якобы состоял в тесных отношениях, загромождали быковеровскую квартиру. Если бы их удалось продать, они бы потянули на сумму, располагая которой можно позволить себе не только не сдохнуть от голода, но и не сдохнуть от обиды, что не по карману соседний ресторан.
       Карнович был на мели. Ему пришлось-таки заплатить крупный штраф за контрабанду оружия. По логике закона и событий, его должны были посадить, но Россия всегда находилась вне логики закона, а Карнович - вне логики событий. Теперь же, когда неумолимая логика нищеты, к которой принято присобачивать эпитет "надвигающаяся", привела его в К., он был рад мешкам с пародией на чай.
      - Договоримся - послезавтра сходишь понаблюдать за сопляками, которые стружки таскают с завода, - сказал Карнович Хаиму. - Всё должно быть под контролем. Они могут увлечься и положить больше стружек, чем нужно. В Одессе кладут крашеные листья сливы, но здесь её нет, обойдёмся подручным материалом.
      - Я не очень уверен в этой затее, - ответил Хаим.
      - Здесь не Одесса, где оптовики уже боятся покупать чай, потому что его подделывают на каждом углу. Вряд ли Муравский, приехавший из Вроцлава, будет вникать в подробности чайного производства на территории северных губерний... Ладно, я ложусь спать. Меня спьяну всегда усыпляет вид серых обоев. Слава Богу, что не жёлтых, как в романе Достоевского, а то бы мне точно пришла в голову идея пришить кого-нибудь.
      - Откуда ты знаешь столько русских книг, Шимон? - спросил Хаим. Впрочем, по намёкам, сделанным раньше, по обрывкам случайных фраз и оговоркам он сделал вывод, что Карнович в юности то ли случайно попал в число тех самых "трёх процентов", то ли принял католицизм ещё раньше и поступил в русский университет на правах человека и гражданина. О своём будущем он тоже говорил сдержанно. Хаим казалось, что Шимон, как многие авантюристы, скрыто мечтает о собственном доме, где в старости можно спокойно пожить на нечестно заработанные. "Всё честно и всё нормально, - говорил Карнович. - Государство нас обворовывает. Я отвечаю тем же. Смотри книгу Второзакония. Зуб за зуб. Купюра за купюру". Именно государство он хотел обыграть в долгой и почти бессмысленной игре без названия, а не молодых придурков за карточным столом. Он считал карты дурной привычкой, приобретать которую ниже его достоинства, и Хаим был с ним согласен. Надо же было хоть в чём-то с ним соглашаться.
      - А откуда у тебя в голове столько глупых вопросов, Даниэль? - вскинул глаза Карнович. Он не называл Хаима его настоящим именем, даже когда они говорили на идиш или были одни. Из соображений безопасности. - Но, если ты настаиваешь, могу ответить: язык врага надо знать.
      
       Утром Карнович был зол, как собака.
      - Представь себе, - сообщил он, - мне приснились шесть кошмарных баб в чёрных одеждах. Они надвигались на меня со всех сторон.
      Что им было нужно?
      - Не то, о чём ты подумал. Ты не поверишь. Я проснулся и обнаружил под подушкой шесть иголок. С Касей бесполезно говорить, она всё сваливает на прислугу. Половина местных идиоток занимается подобной ерундой. Действительно, все вокруг словно с ума посходили.
      - Это влияние социалистической идеи, - Хаим не верил ни единому слову Карновича.
      - Это влияние мешугинеров вроде тебя. Хорошо ещё, что я не снял вечером курву. Она бы, чего доброго, наткнулась на иголки и потребовала увеличить плату за то, что рискует своей поганой шкурой. Что ты спишь за столом? Пора собираться на чёртов обед к Муравскому.
      - Он не согласится, - сказал Хаим.
      - Посмотрим.
      
       10.
      
       Жители К. относительно терпимо относились к ренегатам. Ни на званом ужине у местного богача, ни на базарной площади, до которой нужно было идти вниз по улице Понятовского, по толпе не проносился насторожённо-злобный шёпот: "Żydy, żydy...". Никто не стремился каждые пять минут экзаменовать вчерашнего иудея на знание Евангелия, подобно тому, как раввинский совет экзаменует гера6 на знание комментариев к Торе. Последнее неудивительно: слишком много перенёс этот народ, чтобы не ждать скрытого подвоха от каждого, кто решил перейти в иудейство. Исключительно из любви к евреям принять эту веру? Исключить себя из числа столь высоко вознесённых ("...что когда они упадут, даже последний попрошайка из гетто будет иметь право посмеяться над ними")?
       Те, кто видел, как живут евреи, не удивлялись отступничеству немногих - удивлялись стойкости большинства, зачастую объясняли её глупостью. Ты имеешь право уйти, говорили улицы К. Что ж, иди. Только не думай, что ты пойдёшь легко и даже по воде, как Йешуа. Ты пойдёшь по старым булыжникам, отделённым друг от друга ямами, навстречу людям, навсегда и несмотря ни на что отдалённым от тебя.
       Но, в целом, горожане, кроме пристава, страдающего шпиономанией антисемита, махнули на евреев рукой. Христианином ведь делает не вера, а паспортная запись в графе "Вероисповедание". Евреи были отчасти даже свободны. Свободны быть почти евреями, не заучивать наизусть жития святых, не читать Достоевского и не строить из себя российско-польских патриотов.
       Почти евреями. Почти.
       Быть никто не запрещал, запрещено только не иметь документов.
       Дом, купленный Муравским, принадлежал когда-то немцу. Немецкий архитектор возвёл на болотистой почве Mitteleurope нечто умеренно готическое. Время добавило мрачности в его осуществлённый замысел. Под крышей лепились гнёзда ласточек. Над входом нависала мраморная лепнина, представлявшая собой малопонятно что. В отдалении маячило озеро, в котором Муравский сегодня мечтал утопить всех жидов.
       Терпимость - да, но - исключительно в меру. А они уже все границы перешли. Вчера Моше Бродский, которого все в округе знают как проходимца и бывшего ешиботника, предложил купить просроченную колбасу. Интересно, где он её взял, и с какой живодёрни украли столько собак, чьё мясо, видимо, и послужило основой для создания упомянутого продукта?
       Тьфу! А сегодня ещё эти двое. Хватит того, что они выпьют и пообедают за его счёт.
      
       Так что Карнович напрасно искал Муравского взглядом: он как сквозь землю провалился. Большинство мужчин ушли в комнату с бильярдом, но и там торговца не было. Дамы разбились на несколько враждующих группировок. Жёны русских купцов и чиновников ещё не успели насадить здесь свою манеру одеваться - вызывающе яркую, на грани вульгарности (по польским понятиям, конечно). Большинство местных дам отличало то, что один писатель назвал "врождённой польской ловкостью". Некоторые даже яркий наряд умели носить так, что он выглядел сдержанно, а вышедший из моды - так, что он выглядел одеждой на все времена. Кому-то сие умение было свойственно в меньшей степени; об этом и шла учтивая, полушёпотом, беседа.
      - Посмотри, дорогая, на панну Барановичувну. Она опять надела это зелёное платье и похожа в нём на жабу.
      - Дорогая, на панну Барановичувну что ни надень - она будет похожа на зелёную жабу. Это её судьба.
      - Она думает, её судьба - это поручик Шалевич.
      - Тссс...
      - Он на ней не женится. Это я вам с точностью предсказываю.
      - Вы слышали, Тадек Езёрский проиграл поместье?
      - Это его отец проиграл, причём другое поместье.
      - Пан Езёрский напивается каждый день.
      - Это его личное дело. В конце концов, у него большие доходы. И ничего он не проигрывал, а Тадек сейчас в Москве.
      - Ты считаешь, если у человека много денег, он может тратить их, как хочет, не обращая внимания на приличия, и никто не имеет права о нём плохого слова сказать? Даже если он продаст все свои поместья и купит на эти деньги миллион бочек москальской водки? Как ты думаешь, Элька?
       Молодая женщина в чёрном вдовьем платье, листавшая альбом с литографиями, неспешно обернулась.
      - Я не против бокала вина за обедом, но излишества не к лицу дворянину, - спокойно ответила она.
       Её уверенный тон и явное нежелание участвовать в общем разговоре не понравились толстой, шепелявой и ехидной Зосе Цибульской, дочери мирового судьи. Это она сравнила свою приятельницу с зелёной жабой и собиралась продолжать в том же духе.
      - Как вы сегодня чудесно выглядите, пани Модзалевская! - воскликнула она. - Откройте секрет, чем вы красите волосы. Какой замечательный оттенок!
      - Я не крашу волосы, - равнодушно ответила Модзалевская. - Не использую ничего, кроме настоя ромашки. Это гораздо полезнее, чем химическая краска из Германии - или откуда её привозят?
       Она пристально посмотрела на Зосю, которая всем подряд лгала, что покрасит волосы только под дулом русской винтовки, а на самом деле обесцвечивала их с помощью сложной химической смеси то ли каждый месяц, то ли каждую неделю.
      - Будьте ближе к природе, панна Цибульская, - продолжала Модзалевская, как ни в чём не бывало. - Эта химия очень вредна. Может быть, именно из-за неё вам везде мерещатся жабы.
       Зося готова была прийти в неистовство, но о крутом нраве Эльжбеты Модзалевской были наслышаны все. Перечить ей было бессмысленно и небезопасно.
      - Кто это? - спросил Хаим у Карновича, цедившего коньяк маленькими глотками.
      - Пей спокойно, - одёрнул Карнович, - не проявляй к людям повышенного интереса... А, вот ты о ком.
       Модзалевская обернулась и заметила их. Траурное платье очень шло к её смуглому лицу и тёмным глазам. Её не счёл бы красивой только тот, кому по душе тихие и робкие женщины, хрупкие блондиночки, чья внешность напоминает смазанный карандашный этюд, а не гравюру на железе. На секунду Хаиму показалось, что он видит Малку, но Модзалевская была стройнее, ниже ростом, и её волосы были не чёрными, а тёмно-каштановыми.
      - Это одна из самых поганых баб, каких я знаю, - одними губами произнёс Карнович. - К тому же, она вряд ли снизойдёт до тебя. Ты для неё - крещёный жид. Ни больше, ни меньше.
      - А она, случайно, не из тех польских дворян, которые когда-то породнились с евреями? - так же тихо спросил Хаим.
      - Нет. Она из тех польских дворян, которые когда-то породнились с цыганами. Дед женился на цыганке. Не оборванке из табора, конечно, а на осёдлой, из очень небедной семьи. Всё равно это был мезальянс, но родственники смирились. Её отец, полковник Осипович, участвовал в восстании, был сослан в Сибирь, где и умер. Эта пани дважды была замужем, и оба её супруга отошли в мир иной. Интересно, по какой причине?
      - Хорошенькая женщина, - сказал Хаим, пропустив последнее замечание мимо ушей.
      - О, да. Особенно на фоне местных панночек. Только посмотри на ту долговязую тощую девицу. Представляю, каково лежать в постели с такой оглоблей. Полякам не стоило смешиваться с русскими, это портит породу.
      - Шимон, тебе не надоело?
      - Нет! Тем более что у этой панны большое приданое.
      - Тебе-то всё равно ничего не выгорит, - усмехнулся Хаим.
      - Разумеется. У них есть поговорка: "Для тебя не существуют три вида мужчин: ксёндз, жид и москаль".
      - Ты же христианин.
      - Так москали тоже, в общем, христиане. Но я и не собираюсь пока жениться. Сохрани Господь.
      - Она так молода и уже дважды побывала замужем?
      - О, Йезус! Ты опять про Модзалевскую? Она примерно твоих лет. Детей у неё нет, и она делает, что хочет. Один из самых простых способов сохранить молодость.
      - Наверное, она несчастна.
      - Если бы. Я знаю местных пани. Они все спят со своими конюхами. А что касается детей, то к ним они относятся менее трепетно, чем ортодоксальные еврейки. Поверь мне. Сейчас новое время. Эмансипация. Освобождение от детей и оккупантов. Пошла первая конка. У Каси в номерах появилась горячая вода. Твои страстные взгляды сослужили нам плохую службу: она идёт сюда. Веди себя прилично.
      - Пан Карнович! - деланно-удивлённо протянула Модзалевская, остановившись в паре шагов от Шимона. - Давно вы к нам не заглядывали.
      - Разрешите представить вам моего компаньона. Пани Эльжбета Модзалевская. Пан Даниэль Зильберштейн.
       Хаим осторожно поцеловал ей руку и поймал себя на мысли, что впервые целует руку женщине. Эльжбета была ниже его ростом, но всё равно смотрела на окружающих как будто сверху вниз. Иногда её взгляд становился тяжёлым, как жизнь польского крестьянства. Собственно, он и выдавал её настоящий возраст. Это не был взгляд молодой девушки. Она ещё не произнесла ни слова, но у Хаима уже появилось чувство, что над ним слегка издеваются. Это не обидело его, хотя обычно он не выносил снисходительности и закамуфлированных насмешек: уж лучше откровенное хамство частного пристава.
      - Ваш браслет не слишком тяжёл для такой изящной руки? - спросил он. Ещё несколько месяцев назад он и предположить не мог, что ему придёт в голову подобная фраза.
      - Для моей руки даже ружьё моего отца не кажется слишком тяжёлым, - чуть насмешливо ответила Эльжбета. Какие чёрные изогнутые брови, подумал Хаим. Словно барочные арки в столице москалей, изображённой на литографии.
      - И даже управление поместьем, - продолжил Карнович. - Это такая ответственность. Не знаю, справился бы я на вашем месте. Пан Модзалевский, упокой Господи его душу, оставил столько долгов...
      - Вы мне льстите, пан Карнович.
      - А кстати, шановна пани, от чего умер ваш муж?
      - От воспаления лёгких, - ответила Эльжбета с оттенком, как сказал бы москальский классик, светлой печали. - Никакие врачи не помогли - ни здесь, ни в Варшаве. Да пребудет он вечно в Царствии Небесном! - Её лицо стало отрешённым и задумчивым.
      - Сочувствую. Можно задать вам глупый вопрос, пани? Вы, с вашим интересом к мистике, должны знать, что означают шесть иголок, положенные в изголовье.
      - Шесть иголок? - нахмурилась Эльжбета. - Вы сегодня не только фамильярны, как обычно, - вы ещё и пьяны. Сходите прогуляйтесь на свежем воздухе, иначе тот, с кем вы хотите заключить сделку, вас неправильно поймёт.
       Хаим почему-то обрадовался отпору, полученному приятелем. Больше радоваться было нечему: оптовый торговец не появлялся.
      - Я не пьян, пани, - оскорблённо отвечал Карнович. - Выпить на званом обеде - одно из негласных правил. Когда его нарушаешь, тебя упрекают в том, что ты обижаешь хозяев. Когда не нарушаешь - говорят, что ты слишком любишь выпить. Все обвинения, конечно, относятся только к обедневшей шляхте и выкрестам. Остальные...
      - Увольте меня от этих вечных жалоб.
      - Это не вечные жалобы. И я не вечный жид, я вечный первый христианин. Со всеми последствиями, которые... м-да... - Карнович поискал в кармане жилета портсигар, ничего не нашёл и подумал, что пить действительно надо было меньше.
      - Хорошо, я скажу, - усмехнулась Эльжбета. - В наших местах таким образом выживают выкрестов. Пока человек принадлежит к иудеям, он имеет возможность достичь хотя бы одной из ступеней совершенства. Их шесть, как и лучей у звезды Давида. Но когда он предаёт свою веру, сила этих лучей превращается из светлой в тёмную, и человек спускается по ступеням всё ниже. С помощью обряда можно направить потоки энергии непосредственно против какого-то человека, например, вот таким простейшим способом. Тогда тёмные силы начинают действовать быстрее. Они должны быть как иглы, как железные гребни, которыми истязали рабби Акибу. Не знаю, кто это придумал, видимо, какой-нибудь сумасшедший ксёндз. Или выкрест, снедаемый ненавистью к собственной расе. Магию вообще создали образованные люди, а народ только упростил до предела, как вы уже в этом убедились.
      - Забавная выдумка, - ледяным тоном произнёс Карнович, - благодарю за разъяснение, пани.
      - Вон Муравский. Кажется, он отсиживался в кабинете. Желаю удачи.
       Перед тем, как уйти, она слегка улыбнулась Хаиму, и он понял, что заключать сделки ему сегодня хочется меньше всего на свете.
      
       Дальше скрываться от гостей Муравскому было неудобно. Он выполз из своего убежища, коим действительно служил кабинет, мрачно размышляя: "Вежливость убивает человека. И невежливость убивает человека. Вообще, строго говоря, человека убивает всё".
      - Извините, я задержался, - обратился он к евреям, - надо было посоветоваться с одним знакомым насчёт вашей идеи. - Чёрта с два он советовался, он дремал, положив голову на край стола.
       Карнович выдал вежливую тираду о том, как он польщён, что пан нашёл время поразмыслить над его предложением.
       Муравский поразмышлял ещё несколько секунд. То, что ему хочет подсунуть этот тип, брать нельзя по определению. Наверняка там сушёные листья малины, подкрашенные с помощью состава, в который окунают материю на фабриках. В лучшем случае. Он с таким плутовством уже сталкивался, да и по приезде сюда его предупредили: чай у евреев покупать нельзя, они его подделывают во всех портовых городах черты оседлости. Рискнуть? Но он не мальчишка, только-только начинающий сколачивать состояние. Можно позволить себе только проверенные средства, можно позволить себе закупать товар только у проверенных людей. Но в случае отказа Карнович, который, во-первых, сейчас очень нуждается, а во-вторых, способен на всё, может навести воров на его дом, они там все повязаны. А доказать его вину будет слишком сложно. К тому же, он обладает даром исчезать - не по-еврейски, а по-английски. Крещёному жиду все пути открыты, ищи его потом, где хочешь.
       Карнович ждал ответа, скрестив руки на груди и глядя прямо и открыто, как подобает честному человеку. Лукавый бегающий взгляд? Забудь об этом. Оставь его для всяких Шмулей, торгующих в лавчонке просроченной крупой.
      - Видите ли, панове, - с достоинством ответил Муравский, - я вынужден сообщить, что на данный момент не располагаю достаточными средствами для закупки этого товара. Пойдёмте прогуляемся на террасе... Мне искренне жаль, панове, - дверь, ведущая на террасу, скрипнула, будто подтверждая его слова, - но я готов сделать ответное предложение. Вы можете купить у меня целый склад ящиков с вином, которое по составу совершенно не отличается от "Chateau Margot", его очень качественно делают в Гливице, и отвезти в Россию. В северных губерниях его продают по цене, в полтора раза превышающей изначальную.
       "Не знает, кому сбыть эту дрянь, - недовольно подумал Карнович. - За идиота он меня держит, что ли?"
      - С условием комиссионных? - вслух спросил он.
      - Можно даже без. Вы видите, я нахожусь в стеснённом положении. Оплатить услуги человека, который бы отправился в Россию, да ещё так далеко, плюс таможенная пошлина, плюс...
      - Скорее всего, изрядно подмочил свою репутацию где-нибудь в Архангельске, подумал Карнович. Сам-то не решается сунуться.
      - Ещё могу предложить партию мешков пшеницы, - нагло продолжал Муравский. - На тех же условиях.
      - Но, позвольте, разве в России нет своей или украинской пшеницы?
      - Такой - нет!
       Карнович подумал, что, конечно, даже в Архангельской губернии не найдётся пшеницы, упакованной вместе с таким количеством дохлых чёрных жучков, но промолчал.
      - А кто тебе помешает выдать её за украинскую, Шимон? - спросил Хаим.
      - Ну, что за лексикон, пан Зильберштейн? - поморщился Муравский. - "Выдать", "скрыть"... Всего лишь - не распространяться на тему места происхождения продукта.
      - Мы тоже пока не располагаем достаточными средствами, но подумаем о возможности займа, - быстро проговорил Карнович.
      - Панове, моё предложение остаётся в силе.
       Всю дорогу назад Карнович тихо бранился. Извозчик уважительно молчал, стараясь запомнить замысловатые выражения, которыми можно будет стращать дома жену и детей. Позади остались улица Понятовского, базар и сдержанной, неславянской красоты костёл - последствие культурного влияния прусских оккупантов.
      - В общем, я сейчас к соплякам на завод - предупредить, чтобы временно прекратили сбор железных стружек, - тихо сказал Карнович, истощив запас ругательств. Громкий стук копыт по мостовой заглушал его слова. - А ты - к Быковеру, попробуй занять у него.
      - А у него есть?
      - Я подозреваю, что он занимается не только торговлей. Не будем сейчас об этом. Думаю, что есть, но его надо уламывать. Скажи: так и так... Не хотелось бы брать его в пай, но придётся.
      - Он не даст.
      - Чёртов знаток натуры человеческой. Держи при себе свои дурацкие мысли. Вон завод, я пошёл. До вечера.
       Квартира, которую занимал Быковер, находилась в доме, расположенном напротив полицейского участка. Хаим шёл по упомянутому отрезку пространства с таким чувством, будто не то что спускается в ад, но что-то в этом роде. В ад не надо спускаться, подумал он. Сумасшедший хабадник, давным-давно приезжавший в их местечко, кричал: ему было видение, что в аду всегда июль9. Но в аду не всегда июль и полдень. Там столько же времени, сколько на часах, висящих на стене в ближайшем полицейском участке. Хаим пытался мужественно бороться со светлыми мыслями, но у него не получилось.
      - Не волнуйся, они меня не трогают, я им приплачиваю больше, чем сказал Карновичу, - усмехнулся Быковер.
       Это был субъект лет тридцати семи, с внешностью, настолько не бросающейся в глаза, что никто бы не принял его за еврея, если бы он не носил пейсы. Среди ашкенази светло-пепельные волосы и голубые глаза - не редкость, но дело было даже не в цвете волос, а в выражении лица Быковера. Оно было никаким.
      - А зачем ты от него это скрываешь? - спросил Хаим, присаживаясь на расшатанный стул.
      - Чтобы деньги в долг не просил. Мне это надоело, я не располагаю средствами, необходимыми для того, чтобы стать ростовщиком. А давать просто так... извините. Он уедет, не вернув деньги, и его придётся искать с полицией и собаками. Я знаю, ты ему не скажешь. Он догадывается, но пока молчит. Ведь достаточно пары наглых намёков, чтобы я послал его к чёрту.
      - Мы как раз собирались попросить денег, - хмуро сказал Хаим и стал объяснять, в чём дело. Быковер молчал, заправляя папиросу в мундштук.
      - Почему ты считаешь, что я ему не скажу? - деланно-небрежно поинтересовался Хаим.
      - Потому что он тебе осточертел. Мне бы тоже осточертел. Это человек, слишком склонный давить на окружающих. А если кто-то не хочет во всём ему подчиняться, он воспринимает это как личное оскорбление. Мой отец был таким же. Не выношу эту разновидность людей.
      - С первого взгляда он таким не кажется. У тебя настолько развито чутьё на людей?
      - Нет. Просто у меня есть опыт. Знаешь, почему ты мне кажешься менее бесчестным человеком, чем Шимон? Ты не так тщательно изображаешь "честное прямое лицо". Тебе это не нужно.
      - Нужно.
      - Только с позиции обмана таможенников и покупателей. А внутренне, с твоей собственной скрытой позиции, тебе это не нужно. Денег я не дам. Пусть Шимон надоедает кому-нибудь другому. Выпей водки, скоро наступит суббота.
      - Я католик.
      - Какая разница?
      - Мы в тяжёлой ситуации, - чётко разделяя слова, произнёс Хаим и отодвинул рюмку. Скитальческая жизнь давно отбила у него желание напиваться. Она была разнообразна сама по себе, не было смысла скрашивать её выпивкой.
      - Шаббат пришла к Израилю и сказала: пейте и веселитесь. И народ на время забыл о тяжёлой ситуации. Так она спасла Израиль. А сидение на лавках в польском костёле Израиль не спасёт.
      - Марк, извини, но это называется "демагогия".
      - Это называется "слова Торы".
      - Я их помню.
      - Тем более. Да и зачем тебе было менять веру? Всё равно ты болтаешься преимущественно по черте оседлости.
       Хаим подумал, что черта осталась с ним. Внутренний запрет на проживание в России. Там ему было неуютно. Он далеко не в первый раз думал об этом.
      - Кто же виноват, что всё это время удачные сделки заключались именно здесь? - спросил он вслух.
      - Говорить об этом можно долго и бессмысленно. Ты не хотел бы сменить ремесло, Даниэль?
      - То есть?
      - Большие деньги. Действительно большие. Это работа скорее на Палестину... Тебе подойдёт, ты умеешь молчать. Возможно, в будущем ты уедешь туда и получишь приличную должность на всю жизнь. Конечно, придётся опять сменить паспорт... или в первый раз сменить паспорт, - равнодушно поправил он себя. - А Карнович умеет только врать, у него язык, как помело. И заложит, при первой попавшейся возможности, всех, кто имел к нему хоть какое-то отношение.
      - Почему же он тогда, на украинской границе, не свалил всю вину на меня?
      - Ему это было невыгодно.
      - Я, пожалуй, пойду, Марк, - сказал Хаим, поднимаясь с места, - нет смысла и времени продолжать этот разговор.
      - Подумай. - Хаим пошёл к двери. - Гут шабес, - с лёгкой усмешкой сказал Быковер ему вслед, - и чтоб было тебе и на следующей неделе так же, омэн.
      
       Теперь ещё и Быковер лезет в его жизнь. Только не хватало. Можно подумать, он безукоризненно подходит в качестве орудия для их махинаций. И наверняка Марк гораздо более опасен, чем Карнович. Деньги - да, но потом угроза незаметной смерти в ночном переулке начинает возрастать с каждой секундой. Это не то что менять шило на мыло. Это всё равно что менять шило на Дамоклов меч. "О Господь мой, Царь Иудейский, - подумал он, глядя в тёмное окно, - к чему приведут попытки Твои сжечь во мне всё синим пламенем?"
       Он не пошёл в номер к Шимону. Пусть сам заходит, он обязательно зайдёт, хотя лучше бы не заходил. Хаима действительно тяготило постоянное присутствие Карновича, его диктат и навязчивость, его всегдашние разговоры о ценах на товары и способах договориться с проститутками. Он считался специалистом в этой области. Где бы им ни приходилось остановливаться, рано или поздно вокруг Карновича образовывался небольшой круг мужчин, которые по выходным часами просиживали с ним в трактире и советовались на эту тему, как будто больше не о чем было беседовать.
       Карнович и правда вскоре пришёл. Он перечислил тех, кто отказался дать ему денег, и это прозвучало торжественно и слегка бессмысленно, как список Эзры, а также мрачно, как список городов, которые, по свидетельству Иеремии, собирался уничтожить Господь. Слушать об этом Хаиму хотелось не больше, чем плохо знающему греческий язык гимназисту дочитывать список гомеровских кораблей.
      - Ладно, чёрт с ним, разберёмся завтра, я спать хочу, - ответил он. - Шаббат шалом.
      - Мать твою!..
      - Не трогай мою мать и верни мой зубной порошок, какого чёрта ты взял его? У тебя есть свой.
      - Я машинально прихватил его вчера, когда выходил из твоего номера, - пояснил Карнович, - а мой скоро закончится. Но я тебе сейчас его принесу, подавись. Что за мелочная натура! Чтоб тебя чёрт побрал!
      - Успокойся и выметайся, - посоветовал Хаим.
       Но Карнович не успокаивался. Он вернулся в свою комнату и весь вечер бродил из угла в угол, кипятил самовар, лихорадочно выпивал чашку чая - не поддельного, разумеется; опять начинал шататься по комнате и бормотать:
      - Что же такое придумать? Что? Что?!
       От Хаима толку было мало. Он был, по мнению Карновича, только хорошим исполнителем, но не разработчиком идеи.
      
       11.
      
       Эльжбета Модзалевская, подобно Анне Гейм, сочетала в себе интерес к эзотерике и умение владеть оружием. Правда, Анну Гейм она считала дурой. Самоуверенность хороша, но только тогда, когда направлена совсем в другое русло. По-настоящему Эльжбета одобряла только одно её решение - добровольно остаться в тюрьме после приказа об освобождении. Эта заносчивая сука неплохо потрудилась для собственной посмертной славы. Если бы Эльжбета родилась лет на сто позже, на территории, допустим, Соединённых Штатов, она бы сделала военную карьеру. Но в Польше конца девятнадцатого века дела обстояли не так хорошо, как в Америке двадцатого, и настоящее Эльжбеты было окутано то ли покровом тайны, то ли ещё как-то было принято выражаться в то время. Ясно было только одно: военной карьеры она не сделала.
       В свободное время Эльжбета приезжала в город по приглашению Жулкевской, которая гордилась этим знакомством и никогда не упускала возможности полить грязью местных хамов, якобы сделавших её тем, что она есть. Богатые пани рассматривали отношения этих женщин как возможность проявить необходимую для статуса благотворительность, с одной стороны, и простительные попытки вытрясти из приятельницы деньги для своих бедных детей, с другой.
      - Стоило полковнику уехать, - пожаловалась Катажина, разливая чай, - как явились неизвестно кто какие-то и захламили все номера.
      - Можно подумать, Браницкий отличается повышенной аккуратностью, - заметила Эльжбета.
      - Откуда ты знаешь? Ты же, насколько я помню, не была в его комнате.
      - Военные есть военные. И офицеры, которые с ним приехали, наверняка оставили в комнатах склады окурков и бутылок.
      - Элька, ты же всегда так мило беседовала с ним. Откуда такая неприязнь?
      - Наши отцы дружили, ещё до восстания. Я не хочу портить отношения с ним.
      - Он тебе нравится? - подозрительно спросила Катажина.
      - Кася, скоро закончится срок траура, и тогда я тебе скажу, кто мне нравится, а кто нет, - засмеялась Модзалевская.
      - Можно подумать, ты любила своего мужа!
      - Нет, конечно. Только Браницкий - это не мужчина моей мечты. И денег у него маловато, он же младший сын. Если он захочет жениться, то постарается найти миллионершу. И ума у него маловато, на мой вкус, - лениво добавила она.
      - Разве идиот в наше время может к тридцати трём годам дослужиться до полковника?
      - Всё можно всегда.
      - Я пару раз слышала, как он по ночам выходит из дома. Говорят, он связан с какой-то тёмной организацией. Они на сходки собираются по ночам.
      - Во-первых, он наверняка ходил к женщинам, а во-вторых, про тебя один из жильцов говорил, что у тебя роман с Карновичем.
      - Что?! У меня?! Это кто же говорит такое?
      - Он вчера съехал.
      - Одни сволочи и лжецы кругом! - констатировала Катажина. - Одни сволочи, и я между ними, несчастная мать двоих детей! - Она в слезах повернулась к окну.
       Из этого окна открывался вид на задний двор, куда можно было выйти через чёрный ход, а можно было просто свернуть за угол и пройти пару десятков метров. Там стояли Карнович и известная в городе проститутка Сара, одетая то ли по последней варшавской, то ли по прошлогодней парижской моде - сразу не определишь; в общем, шляпка на ней была совершенно кошмарная. Катажина в гневе отвернулась от окна.
      - Только посмотри на эту сволочь! - предложила она. - Этот любитель потаскух распугает у меня всех приличных жильцов!
       Судя по мимике и жестам, Карнович торговался насчёт цены, но проститутка Сара была непреклонна, как Юдифь, во что бы то ни стало решившая угробить Олоферна.
      - Мне тошно смотреть на это не потому, что я придерживаюсь ханжеских правил, - вымолвила Эльжбета, - ты знаешь, что это не так; но я вижу, что эти люди давно уже ничего не хотят друг от друга, кроме снижения платы, с одной стороны, и повышения платы, с другой. К тому же, я понимаю несчастную женщину: мне тоже никогда не нравился Карнович. Неудивительно, что она отказывается снизить цену. Тот, другой жид, на мой вкус, гораздо лучше.
      - Ничего хорошего не вижу, - отрезала Катажина, которая вообще недолюбливала евреев. В этом была немалая заслуга Карновича.
      - Красивые глаза.
      - У всех жидов такие глаза.
      - Не у всех.
      - Все жиды одинаковы, мелочные, хитрые, подозрительные. Если бы Шимон временами не помогал мне - на порог бы не пустила. Возможно, они ещё большие аферисты, чем прикидываются. Обратила внимание, как на тебя пялился этот Зильберштейн, а потом они переговаривались битый час? Ну, хорошо, Карновича я хотя бы знаю, а эта-то сволочь откуда взялась? Ведь есть же пройдохи, которые женятся на богатых вдовах, а потом обманом присваивают себе их имущество и проваливаются сквозь землю, только их и видели, а потом их чёрта с два найдёшь, потому что у всех поддельные документы. Зильберштейн - скрытный, молчаливый тип. Неизвестно, что у него на уме. Он не зря тебя обхаживает, он наверняка что-то задумал.
      - Не такая уж я богатая, Кася.
      - Жиды всегда найдут, чем поживиться, - возразила Катажина, подозревавшая, что приятельница прибедняется. - А ты будь похитрее, не говори им, что о них думаешь. Они видят, что ты человек относительно прямой, и считают тебя за дуру, которая и не заметит, что её денежки перетекли в жидовский карман. Я не хуже, чем ты, знаю, насколько мужчины глупы и тщеславны, но ведь надо притворяться! Иначе нам всем придёт конец!
       Эльжбета не ответила, только слегка улыбнулась уголками губ, и пани Жулкевская почуяла недоброе. Вокруг словно обозначилось присутствие другой лжи, стоящей на более высокой ступени сатанинской лестницы. Ложь высшего порядка была одновременно изысканной и простой, как кружева чёрной шали из Валансьенна. Она тоже имела нездешнее происхождение и дорого стоила.
      - Ну, извини, извини, - торопливо произнесла Катажина. - Я что-то не так сказала?
      Всё в порядке, можешь не извиняться.
       Но Жулкевскую было уже не успокоить. Её извинения плавно перешли в жалобы на жизнь, на то, что скоро может начаться война, постояльцы сожгли все свечи, где она возьмёт столько керосина и свеч, и вообще, ей так плохо, что она чуть ли не падает в обморок.
      - А ты не затягивай так шнурки корсета, Кася, - лениво порекомендовала Модзалевская, тасуя карты. В то время обязательное ношение корсета уже было отменено: государственным мужам надоели многолетние стенания жён и ультиматумы эмансипанток, и они позволили женщинам свободно дышать (в буквальном смысле слова). Но в некоторых провинциальных городах ношение этого пыточного орудия продолжало оставаться негласным законом.
      - Корсет - это, конечно, гадость, - согласилась Катажина, - но ведь это красиво. Я хочу всегда выглядеть стройной.
      - Кася, да ты и так... Кожа да кости. Или кури поменьше. Или ты считаешь, что это тоже красиво?
       На лестнице послышались голоса Хаима и Карновича. Они переговаривались на идиш.
      Нет, вот ведь свиньи какие, - прошипела Катажина, берясь за портсигар, - знают, что я их поганого языка не понимаю, и специально говорят на нём. Наверняка и меня поливают грязью.
      - Ты выражаешься, как базарная торговка, - холодно заметила Модзалевская. - Это общение с хамами так влияет на тебя. Я понимаю, что тебе нелегко, но помни о своём происхождении, пожалуйста.
      - Ну, конечно, все о нём помнят, кроме меня! Граф Езёрский в том году поехал на охоту, так по всей округе эхо разносило мат-перемат.
      - Полностью избегают бранных слов только мещане, с их тупой привязанностью к приличиям. Но дворянин, во-первых, даже бранится так, что его можно отличить от хама. А во-вторых, любые слова хороши, когда их сказано в меру много.
       Договорив, она подняла глаза на вошедшего Карновича.
      - Это вы на меня намекали? - весело спросил он. Видимо, он договорился насчёт цены и пребывал теперь в хорошем настроении. - Да, со мной бывает, бывает... но только не в присутствии дам. Клянусь Маткой Боской.
      - Христианину не пристало на каждом шагу клясться и божиться, - напомнила Эльжбета, не опуская взора, тяжёлого, как мешки со злополучным чаем, состоящим на треть из железных стружек.
      - Я знаю, что вы меня не любите, пани Модзалевская.
      - А почему я должна вас любить? Может, я ещё должна посылать вам надушенные записки с признаниями и умолять жениться на мне? Странно вы рассуждаете, пан Карнович.
       Шимон с удовольствием ответил бы в том же духе, но ему, как назло, пришла в голову очередная идея.
       Нельзя было спорить с помещицей, говорить ей колкости. Иначе она не одолжит денег на закупку товара. Она и так, по логике, не должна была это сделать, но небольшая надежда оставалась.
      - Подойди-ка сюда, Шимон, - вполголоса позвала Катажина и направилась вместе с Карновичем в его комнату - промывать ему мозги насчёт свеч, керосина, контрабандного товара в шкафах, шлюх во дворе, сливок на завтрак и беседы с частным приставом в том случае, если Карнович не выполнит определённые требования, предъявлять которые она имеет право как домовладелец.
       Хаим и Эльжбета пару минут молча смотрели друг на друга. Взгляд Модзалевской был испытующим и слегка заинтересованным.
      - Погадайте мне, пани Модзалевская, - полушутливым тоном произнёс Хаим. Это могло быть истолковано как дерзость, если бы он говорил на идиш, но в польском языке все подобные фразы начинаются с вежливого "prosze", и Хаим был рад, что говорит по-польски. Хотя обычно после нескольких часов польского разговора все эти чудесные шипящие вставали у него поперёк горла, а "ł" хотелось произносить либо как просто "l", либо уже никогда.
      - На что вам погадать? - спросила Эльжбета. Ему почудилась странная грусть в её голосе. - На завершение торговой операции?
      - Просто на будущее.
       Она пожала плечами, небрежным жестом выложила на стол семь карт, и Хаиму показалось, что он уже вёл эту беседу, в такой же просторной комнате, уставленной мебелью из морёного дуба, и так же газета "Имперский вестник" валялась на мраморном подоконнике, усеянном трещинами.
      - Что я вижу, пан Зильберштейн, - сказала она, - вам выпала дама треф.
       Нет, вспомнил он, комната была другой. Гостиная в доме кантора Натана, заваленная пыльными книгами в тяжёлых переплётах.
      - Что я должен делать, по-твоему? - спрашивал он, стараясь говорить спокойно. - Пытаться почувствовать себя счастливым в нищете? Молча терпеть? Уехать в Белосток на заработки?
       Из всех знакомых ему женщин только с Малкой он мог позволить себе так говорить. Он просил у неё совета, как попросил бы его у Ходел, дочери Бешта. Остальным, как он считал, было место на кухне.
      - Будь я мужчиной, я стала бы раввином и рассказала бы, как тебе следует жить, - ответила Малка. - Но теперь мне трудно говорить об этом - не потому, что я не мужчина, а потому, что для подобных бесед необходим духовный опыт и уверенность учителя, приобретать которую нам столько веков подряд было запрещено. Я надеюсь, что если не моя дочь, так моя внучка станет раввином. Конечно, не здесь, но в Палестине или в Америке. Там сейчас идёт движение реформистов. Если бы наши мужчины больше ценили нас и принимали как равных, возможно, сейчас не было бы ни черты осёдлости, ни вообще того положения, в котором мы оказались. Вы слишком возгордились, решив взять на себя все религиозные обязанности и в одиночку слушать голос Бога. В миньяне десять человек, но они одни. Для одних мужчин слишком много Божьего голоса, поэтому они не понимают Его.
      - Что за глупости? - хмуро спросил Хаим.
      - Иначе бы ты не пришёл сюда. Разве ты так хорошо понимаешь то, что тебе говорят? Мужчины - это капризные избалованные дети. Избалованные властью. Как бы ваше стремление к господству любой ценой не привело мир на край гибели, - она произнесла эту фразу на иврите, а на этом языке очень многие фразы звучат пафосно, и слова разных людей звучат почти одинаково.
      - Но если женщины будут принимать такое же деятельное участие в делах общины, кто будет рожать и воспитывать детей?
      - Мы вполне можем сочетать и то, и другое. Наверно, мужчины на нашем месте так бы не смогли, поэтому вы и думаете, что нам это не по силам. А рожать каждый год вовсе не обязательно.
      - Я не понимаю, как это можно, - сухо сказал Хаим.
      - Вот видишь. А я, поверь, хорошо понимаю тебя. Дай тебе немного власти - что ты натворишь... ой-вэй! - она засмеялась.
      - Но я и не хочу подавлять других, я хочу, чтобы мне не мешали. Мне нужна свобода. Я просыпаюсь и считаю, сколько у меня осталось злотых, хватит ли их на мясо для супа. Митнагдим12 и гои смотрят на меня с одинаковым презрением. Это - свобода?
      - Ну, допустим, считает твоя жена, а ты валяешься с трубкой на кровати.
      - Не перебивай меня, - рассердился Хаим.
      - Стоит мне сказать правду, как ты сразу же говоришь: не перебивай! Горе нам всем, я это вижу так же отчётливо, как ночью луну. Вы боитесь правды больше, чем выдумок сумасшедших антисемитов. Даже такой мелкой, ничтожной правды, как только что произнесённая мной. Дай тебе частицу той свободы, о которой ты мечтаешь, и ты сойдёшь с ума, сам того не заметив.
       После этого Хаим не разговаривал с ней месяца два. Особенно сойфера задела фраза, брошенная Малкой перед самым его уходом: "Как я рада, что Бог не дал мне тебя в мужья! А ведь когда-то я думала, что..." Она резко развернулась и ушла, а Хаим очнулся, только оказавшись по ту сторону двери.
       Через два месяца он подумал: "А ведь я ей нравился. Может быть, её злит, что я не развёлся с Хавой и не посватался к ней, пока она была свободна?" Как большинство мужчин, он сумел разглядеть в поведении женщины только один мотив - тот, что имел прямое отношение к нему.
       Всё это он вспомнил сейчас, услышав про даму треф и пиковую девятку, карту не то чтобы плохую или хорошую, но очень жёстко предупреждающую. Нет, подумал он, на несколько секунд перестав слушать то, что ему говорят, - нет, Малка была более простым человеком, в ней не было этой витиеватой европейскости, этой склонности к лёгким полунамёкам и скрытого высокомерия. Если бы евреи жили не в Европе, а в Палестине, они, возможно, были бы именно такими - простыми, живыми и непосредственными; их уму не были бы свойственны изломанность и тревожность. И они бы не смотрели на себя со стороны, так, как сейчас смотрит он, как делали это Моисей Гесс и проповедники Хаскалы.
      - Не верите? - спросила Эльжбета, поймав его взгляд. - Тот, кто считает всех гадателей шарлатанами, подобен человеку, который должен был купить ткань, обошёл несколько магазинов и не нашёл нигде подходящей материи. "Все в этом городе продают негодный товар!" - воскликнул он. Но в квартале, который он не успел посетить, продавались лучшие ткани из всех, которые он видел за всю жизнь... Девятка в этом раскладе означает: не нужно пока предпринимать никаких действий, всё разрешится само собой, надо ждать, иначе события сложатся не так, как бы вам хотелось.
      - Некоторые толкования очень противоречивы, - заметил Хаим.
      - Только с точки зрения людей, видящих одну-единственную сторону событий. Если в одной книжке написано: карта означает "помощь блондина", а в другой - "опасное падение", то всё вполне закономерно. Человек, свойства характера которого принято приписывать блондинам, поможет вам совершить опасное падение, и делайте после этого, что хотите.
      - Вам нравятся блондины?
      - Как вам не стыдно задавать такие вопросы вдове, отбывающей срок траура? - в её глазах заплясали нехорошие огоньки.
      - Простите, - сказал Хаим, пытаясь изобразить искреннее раскаяние. - Но что значит - временно не предпринимать никаких действий, ведь я не могу себе этого позволить? Мы всегда заняты, мы должны делать что-то, иначе закончится тем, что мы пойдём по миру с протянутой рукой.
      - Поступайте, как хотите, - пожала плечами Эльжбета. - Воля ваша.
      - А что будет в итоге?
      - Не могу этого сказать. Здесь днём с огнём не найдёшь колоду Таро, а в обычной колоде Старших Арканов нет. Так... карты мелких подробностей.
      - Откуда вы всё это знаете?
      - Наследственность. Дед разорился и вынужден был жениться на дочке цыганского барона. Позже он писал в дневнике: "Деньги вытащили меня на поверхность земли из того ада, в котором я пребывал". Очень неромантичная история, хотя должна была быть романтичной. Но я не могу ничего больше сказать вам об этих картах. Хотите, скажу, что я вижу на вашем лице? - неожиданно спросила она.
      - Да, - Хаима всё это откровенно забавляло.
      - Я не вижу, что этот лоб когда-нибудь прорежут глубокие морщины, - легко сказала Эльжбета. - Я не вижу на нём будущего. Или вы надолго сохраните молодость, или умрёте, не достигнув старости.
       Это была единственная за весь день фраза, которую она произнесла, предварительно не подумав. Фраза возникла из воздуха и после завершения очень долго не вспоминалась.
      - Любопытно, - помолчав, произнёс Хаим, - я бы предпочёл второй вариант.
      
      Вечером Карнович вошёл в комнату Хаима без стука. В руке у него была открытая бутылка вина "Chateau Margot". Неизвестно, поддельного или нет.
      - Что за бесцеремонность? - нахмурился Хаим. Ему хотелось почитать, но в комнате была только Библия. Он открыл её на фразе "Горе тебе, Иудея". Вернуться бы ненадолго в штетл, к своим книгам, которые полицейские не конфисковали, потому что ни черта не понимали в них, и почитать бы что-нибудь простенькое. Не про горе Иудеи, а про методы приготовления кошерных куриц.
      - Это я тебя проверяю на бдительность, - пояснил Карнович, - дверь должна быть заперта.
      - Я забыл.
      - Придурок. Я всё же потратил деньги. Она стала жаловаться на жизнь. Я её понимаю: я бы не смог спать с таким количеством пьяных мужиков и слушать их хамство. Это тяжёлый, изматывающий труд. Мне ничто человеческое не чуждо, как говорил наш комиссар, отбирая у торговца Моше водку, которую тот продавал, для того, чтобы выпить. Она так похожа на мою мать. Я купил ей бутылку коньяка.
      - На коньяк для курв у тебя деньги есть, - в тихой ярости проговорил Хаим, - а на обеды в трактире ты занимаешь у меня. Скоро у нас ни черта не останется, если и дальше так пойдёт. Ты привык дурить простаков, но в портовых городах люди уже научены... такими, как мы. У кого ты собираешься взять деньги на закупку товара?
      - Я всё это без тебя знаю. Только вылез из своего паршивого штетла, и уже готов учить старших.
      - Ты меня старше всего на два года. Или это по паспорту тебе тридцать шесть, а на самом деле гораздо больше? Неплохо же ты сохранился для человека, который столько пьёт.
      - Допустим, мне действительно тридцать шесть, но это не твоё собачье дело. Талмуд запрещает так разговаривать с человеком более сведущим.
      - Талмуд запрещает дерзить учителю Торы. А вовсе не светскому учителю или субъекту вроде тебя.
      - Ты у нас святой. Ты никогда не ходил к проституткам. Не пил и не курил. Ты вообще не тратишь деньги. Омэн!
      - Удивительно, Шимон, - заметил Хаим после недолгой паузы, - после того, как в тебе единственный раз проснулось что-то человеческое, стало ещё хуже.
      - Дай папиросу, проклятый мамзер.
      - Я точно знаю, что я законнорождённый. А вот о тебе у меня подобных сведений нет.
      - Убью, - предупредил Карнович, ставя бутылку на стол.
      - Не убьёшь.
      - Нет, убью. Ещё два слова...
      - Ты будешь одним из первых подозреваемых.
      - Не буду. Я исчезну, как архангел Габриэль после визита к Мирьям. А никакого Зильберштейна и так в природе нет. Фиктивная личность. Кому нужен убийца фиктивной личности?
      - Шимон, - сказал Хаим, отодвигая бутылку подальше от Карновича, - а тебе не приходило в голову, что я тоже могу тебя убить?
      - То, что мне приходит в голову, - сказал успокоившийся Карнович, - опять же, не твоё собачье дело. Дай вина.
       Хаим налил вино в стакан и протянул ему.
      - Хитрая сволочь, - сказал Карнович. - Да, бутылкой можно ударить по голове, но стакан можно разбить, а осколком перерезать противнику горло... У меня идея. Надо попросить деньги у Модзалевской. Ты ей, кажется, немного нравишься, может быть, она согласится.
      - На что?
      - На всё. Только не связывайся с ней всерьёз, она редкая стерва.
      - Ей не хватает любви и внимания.
      - Ей?! У неё в поместье периодически квартирует целый полк. А эти малолетние шляхтичи, которые пялятся на неё, как на картину маслом?
      - Она же взрослая женщина. Зачем ей мальчишки?
      - Затем, идиот. Завтра пошлёшь ей записку с просьбой о чёртовой аудиенции.
      - Шимон, может быть, сначала с ней попробуешь договориться ты?
      - Хорошо, - отозвался Карнович тоном, не предвещающим ничего хорошего. - Хорошо, трави мне душу. Трепли мне нервы. Загоняй меня в гроб. Готт мит дир... Сказать тебе, сколько у меня осталось злотых?
      
      12.
      
      - Нет, и ещё раз нет, - сказала Эльжбета. - Слухи о моём богатстве, знаете ли, несколько преувеличены. Нет, и ещё раз... Вы сегодня по-польски понимаете? Нейн, рабби Карнович.
      - Я верну всё, до последнего гроша.
      - Вы ничего не добьётесь своим упорством. - Она отвернулась к стене, и Карнович подумал, что такая чёткость движений более подошла бы солдату, выполняющему команду типа "Рассчитаться на первый-второй!"
       Надо было уходить.
       "Слава Богу", - подумала Эльжбета, провожая его взглядом. Она любила оставаться одна. Некоторые вдовы жаловались: ах, как тяжело без мужа; ну, что это такое - проводить любовника и весь вечер выть от одиночества? Эльжбета считала, что это удел неполноценных женщин, которым неинтересна собственная личность. В конце концов, ещё Мольер писал, что радость общения - для умных людей, а радость уединения - для очень умных.
       Карнович помешал ей прочесть письмо, пришедшее сегодня. Она отперла ящик стола и вскрыла конверт ножом для разрезания книг. Читать такие письма при Карновиче - всё равно что во время пожара лезть прямо в огонь.
       Значит, комитету не хватает примерно рублей пятисот, плюс мелкие расходы. Автор письма то ли жаловался, то ли намекал. По воле Господней, в последнее время все, кому не лень, путают её поместье с лавкой ростовщика. Но здесь речь шла не о еврейских выкрутасах, а о вещах более серьёзных; за такое тоже сажали в тюрьму, и зачастую - на срок более долгий.
       "Милая Элька, - было написано дальше (по всем правилам мужской логики, автор переходил от финансовых вопросов непосредственно к сантиментам), - мы совсем недавно расстались, но мне уже так не хватает тебя! Моя любимая звёздочка, ты должна сиять на небосклоне свободной Польши..."
       О Господи, читать тошно. Эльжбета устало откинулась в кресле. А деньги бы неплохо где-нибудь взять. Небо тут определённо ни при чём, но свободной Польши это касается.
      
      Хаим ждал Карновича на углу улицы Понятовского. Задерживается, сволочь. Он посмотрел вверх. "Вот, я смотрю на небо, рабби Нахман, и что дальше? Я знаю, что я во многом неправ, но я всего лишь пытался изменить свою жизнь. Не получить власть над вселенной, не уничтожить половину человечества, - всего лишь измениться. Есть люди, у которых вся жизнь - книга Иова. А мы хотим, чтобы она была книгой Бытия, где у каждого героя всё получается, и он живёт Мафусаилов век. Но не выходит, потому что не хватает терпения и терпимости - своей и чужой".
       Интересно, что бы ответил рабби Нахман?
       "Небо? А ты его видишь? Ты смотришь на небо, как безграмотный мальчишка - в книгу, не различая букв. Видишь там рваные облака и ничего больше".
       "И тогда я сказал бы ему: а кто мог научить меня этим буквам, рабби? Вы? Но вы уже умерли".
       "Иди сам и учись, ведь ты так похвалялся своим умом. И к чему это привело? Ты ждёшь, что кто-то придёт и будет стоять у тебя над душой, как меламед с плёткой, чтобы из тебя вышел толк. Никто не придёт. И когда не будет ни живых, ни мёртвых, ни воды, ни воздуха, тебе поставят в упрёк твоё ожидание".
       Я ждал только одного, мысленно ответил Хаим, чтобы она улыбнулась мне. Тогда я увидел её проходящей мимо дома городничего под руку с какой-то дамой. Она небрежно кивнула мне: так кивают лакею, чтобы он помог снять пальто. Я понимаю, что могло быть хуже. Она бы сделала вид, что не знает меня. Но стоило ли рисковать жизнью, бежать из гетто, разыгрывать эту комедию с переходом в христианство, чтобы тебя снова презирали?
       Теперь он понимал, как можно было выкрутиться из ситуации, в которую он попал в Заблудуве. Как можно было там прилично заработать - даже не нарушая закона. Достаточно было оторваться от книг и посмотреть по сторонам. Но ему внушали: смотри на небо.
       И тогда он там ничего не видел, и сейчас ничего - только рваные серые и розовые облака.
      - Гут абенд, - негромко окликнул его мужской голос на идиш, - будь осторожнее, зазеваешься - вытащат кошелёк.
       Это был Марк Быковер. Он возвращался из синагоги и выглядел благообразным, как раввин, пейсы причёсаны и приглажены, на голове хасидская шляпа. Трудно было поверить, что на квартире у этого человека собираются мошенники, выкресты и контрабандисты - включая женщин, провозящих через границу драгоценности в карманах нижней юбки. Его основная работа и вовсе вызывала сомнения, хотя на самом деле ничего таинственного рапорты Быковера не содержали. "Видел вчера в трактире человек пять евреев, воры. В Палестину ехать не хотят. В местечке Z замышляют погром, примите к сведению. Нет денег на взятку приставу, прошу выслать".
      - Ничего, - ответил Хаим почти беспечно, - я привык всегда быть настороже. Мгновенно прихожу в себя, стоит кому-то протянуть руку к моему карману.
      - Нормально ли это для человека - быть всегда настороже? - произнёс Быковер в пространство.
      - Спроси у раввина, - отозвался Хаим по-польски - чтобы не привлекать лишнее внимание. Людей по тротуару шло довольно много. Можно было выразиться: они текли мимо, как река, но это, в большинстве своём, были люди такого пошиба, что, казалось, вокруг плещется грязная лужа. Невдалеке был рынок, и этим всё сказано.
      - Это двести лет назад раввины отвечали на подобные вопросы. Теперь пришло время отвечать на них самому. Ты не подумал насчёт моего предложения?
       Хаим подумал с минуту. Избавиться от Карновича. Прочесть Кол-Нидрей и вернуться к еврейским книгам... А до книг ли ему будет?
      - Вы с Шимоном на мели, - продолжал Быковер, - это добром не кончится.
      - Такая работа не для меня. И я не хочу, чтобы меня расстреляли, - добавил Хаим на идиш.- Расстрелять кого-нибудь из нас они всегда успеют.
      Я всё завалю, к чёртовой матери, я произнёсу какое-нибудь слово не тому человеку не в нужный момент. Я себя знаю. И потом, тут подворачивается неплохое дело.
      Знаю я ваши дела.
       У Хаима мелькнула мысль: может быть, всё-таки согласиться? Он оглянулся назад и увидел приближающегося Карновича, и всё пошло прахом.
      - Вот идёт Карнович, - обречённо сказал он.
      - Ты словно говоришь: вот идёт Мессия. Как будто наш Мессия - вечный жид, сомнительная личность, вечно исчезающая неизвестно куда. Вечный выкрест... Разве такого Мессию мы заслужили? Шалом, Зильберштейн, я пойду: неохота с ним разговаривать.
      - Ну, что? - осведомился Хаим у подошедшего Карновича. Тот был до тошноты прилично одет. От него несло кёльнской водой и неизвестного происхождения водкой, которую он выпил в кабаке возле рынка.
      - Разумеется, нет, - сухо ответил Карнович. - Завтра ей надоедать не надо, а послезавтра к ней едешь ты. С меня хватит.
      
      13.
      
       Эльжбета была безукоризненно логична. Некоторые мужчины считают, что хорошо разбираются в женщинах, воображая их существами с непредсказуемой эмоциональностью и бредовой логикой. Но таких женщин - меньшинство, а мужчины хорошо разбираются не в женщинах, а в своих собственных предрассудках. Поймите главное - мотив поведения, - и вскоре то, что казалось вам следствием неуправляемых чувств и прочей романтической ерунды, предстанет в истинном свете, больше напоминающем тьму.
       Сердце Эльжбеты не разрывалось между любовью и долгом, инстинктами и запретами, нежностью и жестокостью, что там ещё есть? Она всего лишь думала:
       "Какой-то обнаглевший выкрест решил, что я - несчастная вдовушка, которую стоит одарить парой дешёвых комплиментов, и она бросится на шею первому встречному, независимо от его внешности, национальности, социального положения и денежного состояния. Надо поставить его на место, а уложить его в постель я всегда успею".
       Ведь все женщины, пользующиеся успехом у мужчин, - избалованные стервы. Независимо от социального положения и денежного состояния. Ставить их на место, в большинстве случаев, бесполезно. Можно с этой целью сказать красотке, что она плохо выглядит, можно попытаться заставить умную женщину почувствовать себя дурой. В самом лучшем случае вас поймут и не обидятся, и выйдет, что вы зря старались.
       Она не торопилась. В сущности, ей было с кем провести время, причём так, что об этом никто, кроме прислуги, не знал. Эльжбета могла оценить привлекательность мужчины, но её было этим не удивить: поляки и тогда были одной из самых красивых наций в Европе. Она знала мужчин более решительных и уверенных в себе, более вежливых и образованных; при этом они не жили в меблированных комнатах, чтоб им сгореть вместе с Катажиной. Нет, нельзя было сказать, что её сердце никогда не трепетало от высоких чувств: она их, безусловно, временами испытывала - к угнетённой Польше, к огнестрельному оружию, к себе самой; к себе самой - в первую очередь. Но причём тут, прости Господи, какой-то Зильберштейн?
       Ей вообще было немного не до него: надо было сначала выгнать управляющего. И не просто выгнать, но разыграть такую трагедию дель арте, чтоб другим неповадно было вести себя, как свинья.
      
       Хаим позвонил. Служанка впустила его неохотно. Буквально через минуту он понял, как "вовремя" явился. Эльжбета, в чёрной амазонке и перчатках до локтей, стояла в прихожей, окружённая слугами, и разговаривала с управляющим тоном, ничего хорошего не предвещавшим.
      - Так ты уже полгода меня обкрадываешь, ублюдок? А я-то думала, куда делись те двести рублей, которые...
      - Я никого не обкрадываю, пани, меня оклеветали. Кругом одни пьяницы и доносчики.
      - Не перебивай меня, хам.
      - А в мае месяце, пани, те тридцать рублей, которые...
      - Заткнись, быдло.
      ... были предназначены для закупки удобрений, так я на них...
      ... купил себе водки.
      - Удобрения и купил, просто всё вздорожало, и я поехал в Сувалки, где они дешевле, ещё четыре рубля на дорогу, а в прошлый октябрь, пани, я почти ничего не тратил, и если вам кто сказал, что пропали пятьдесят злотых, то они нагло врут, и я на них в суд подам.
      - Sapristi! - процедила сквозь зубы Модзалевская. - Значит, ты воруешь уже около года, быдло?
       Она резко ударила его лицу. Управляющий отшатнулся и врезался головой в косяк. Если бы за его спиной не было косяка, он бы упал. Посторонний решил бы, что злость придала женщине силы, но на самом деле это был всего лишь отработанный удар.
      - Марта, подай мне новые перчатки, - приказала Эльжбета с оттенком лёгкой брезгливости. - Послушай, ты, меня оскорбляет не столько твоё наглое воровство, сколько твоё мнение о моих умственных способностях. Ты мне вешаешь лапшу на уши и думаешь, что я поверю, будто я двадцатилетняя крестьянская девчонка. Забирай свои вещи и немедленно уезжай.
       Управляющий подавленно кивнул.
      - Ты должен был не кивнуть, а исчезнуть.
       Управляющий поплёлся во флигель собирать барахло.
      - И зачем этому быдлу столько денег? - задумчиво проговорила Эльжбета, стягивая перчатки. Теперь она выглядела совершенно хладнокровной, как будто ничего не произошло. - Он же не умеет их тратить. Наверно, потому много и нужно, что тратить не умеет. Добрый день, пан Зильберштейн. - Она бросила перчатки в мусорную корзину. - Подобные люди иначе не понимают, увы. Когда ведёшь себя по отношению к ним вежливо и демократично - садятся на шею, принимая вежливость за слабость. А потом страшно обижаются. Я же обманула их ожидания!
       Хаим с трудом отвёл от неё взгляд и увидел, что прислуга растворилась в воздухе. Рядом стояла только Марта.
      - Куда вам принести обед, пани? - подобострастно улыбнулась она.
      - Никуда. Где серебряный поднос моей матери? В ломбарде, курва?
      - Ну, что вы, пани!
      - Не отыщется к вечеру - пеняй на себя. Долго мне ждать, пока ты уйдёшь?.. Слава Богу.
      - Не обращайте внимания, - небрежно бросила она Хаиму. - Эта тоже работала у русских. С тех пор на неё ничего не действует, кроме... ну, вы слышали, как я с ней говорю. Один русский сказал Екатерине Второй: нам нужно чувствовать кнут. Ещё пятьдесят лет, и во что они превратят нашу нацию? Лично мне не нужно никакого кнута. Ни чувствовать, ни видеть, ни бить им кого-то.
       Они прошли в гостиную, обставленную дорого, но просто: никаких фарфоровых безделушек, кружевных салфеток и пейзажей в духе позднего сентиментализма. Хаим изложил суть дела, рассматривая старинной работы камин.
      - Удивительно, что вам удаётся сохранять такое спокойствие, живя неподалёку от портового города, - заметил Хаим.
      - Спасибо. Довольно тонкий комплимент для еврея. Обычно мужчины вашей национальности не обращают внимания на душевные качества женщин и способны заявить только что-нибудь в стиле: "возлюбленная моя, черна ты, но прекрасна". Впрочем, традиционные европейские комплименты вроде "вы похожи на утреннюю зарю" не менее затасканны.
      - Вы не похожи на утреннюю зарю, - возразил Хаим.
       Эльжбета пристально посмотрела на него.
      - Вы напоминаете ночь - не южную жаркую ночь, когда вокруг цветёт всё, что можно, и низко над землёй - крупные звёзды, а глубокую ночь серединной Европы осенью, когда в сплошной темноте изредка падают капли дождя. Это тоже по-своему прекрасно, пани Модзалевская.
      - Как это вам пришло в голову? - слегка удивлённо спросила Эльжбета. - Или вы отрепетировали свою коронную речь заранее?
      - Минуту назад я ещё не знал, что вам скажу. Я хотел спросить: вы рассуждали о терпимости, но при любом удобном случае напоминаете мне, что я еврей. Я понимаю, что вы не хотите дать денег, и не настаиваю на этом, это идея Карновича. Но вы не только отказываете в ссуде, вы словно хотите унизить меня.
       Эльжбета ненадолго задумалась.
      - Когда-то я не была такой спокойной, пан Зильберштейн, - медленно проговорила она. - В ранней юности я считала себя вспыльчивой. Потом я поняла: дело не в моих личных качествах, а в том, что меня оскорбляют. Мы с отцом жили среди русских, в Сибири. Для них мы были польские ссыльные. Враги империи. Соседи всё время пытались возвести на нас поклёп, и чем более уверенно мы доказывали свою невиновность, тем больше это их бесило. Однажды к нам домой ворвалась орава подонков, которым в субботу вечером было нечего делать, с воззванием: "Бей поляков!" Отец прятал пистолеты, у него был тайник в стене, потому что нас часто навещал пристав и проверял, нет ли у нас в доме ничего противозаконного. Мы жили среди чужих, озлобленных, вечно пьяных людей и не имели права защититься. Это русский закон. Я пристрелила двоих из них. Я помню взгляд второго, когда он, падая, уцепился за дверной косяк. Совсем как мой ублюдок управляющий. Ему было очень страшно. Мгновение спустя на меня рухнула потолочная балка: мы жили в доме, который нуждался в капитальном ремонте, но, вместо того, чтобы ремонтировать, такие дома предоставляли ссыльным. Потом явилась полиция, которую привели соседи. Пристав оказался относительно порядочным человеком. Он позаботился о том, чтобы меня поместили в больницу. Меня следовало бы убить на месте, но его впечатлила моя храбрость.
      - А ваш отец?
      - В него стреляли, он не выжил. Когда я выздоровела, мне, после долгих мытарств, позволили вернуться в Польшу. За меня ходатайствовал дальний родственник моей матери; в результате я была вынуждена выйти замуж за его сына. Мне было восемнадцать лет...
      - Вы любили его?
      - Вы забываетесь, пан Зильберштейн. Не надо задавать подобных вопросов. Но если вам так интересно, отвечу: я любила свою страну. Сибирь - это помойная яма с обледенелыми краями, если выражаться вашим поэтическим языком. Если бы вы там пожили в то время, вы бы поняли меня. Я решила, что человек, живя в помойной яме, имеет полное право скрасить свою жизнь, и встречалась с одним студентом. Он нравился мне больше, но у него был один недостаток: он не был поляком. И вот мы вернулись в Варшаву; я помню покосившиеся дома, пыльные обшарпанные скамейки в парках, - но это была Варшава, без этого вечного хамства и собачьего холода. Так закончилось моё личное польское восстание, пан Зильберштейн, - она усмехнулась и расстегнула тяжёлый серебряный браслет на запястье. - У меня была сломана рука в двух местах. Я не стесняюсь этого шрама, я им даже горжусь. Это вполне эстетично. Посмотрите, какая чёткая ломаная линия. Просто в нашем обществе женщина должна скрывать отметины, свидетельствующие о смелости, - неважно, физические или душевные. Что ж, это нетрудно сделать. Главное - то, что я сама знаю о себе: я не позволила им швырнуть меня в помойку, я не перешла в чужую веру и настояла на том, чтобы мне позволили вернуться в Польшу. А такие, как вы и Карнович, умеют только приспосабливаться. Если я изредка позволяю себе разговаривать с вами свысока, это не потому, что у меня есть несколько десятин земли, а потому, что вы, мягко говоря, человек немного другого склада.
       Она положила браслет на стол.
      - Возьмите, если хотите. Заложите в ломбарде, это очень старое серебро. Вам же нужны деньги. Купите на них водки для вашего драгоценного Карновича.
      - Это слишком, - сказал Хаим, поднимаясь с места.
      - Не изображайте оскорблённое достоинство. У меня все эти мелодраматические штампы уже поперёк горла.
      - Простите, - Хаим задержался в дверях. Он внезапно одумался. Ему показалось: он делает что-то не то. Настолько не то, что впору разбить голову об стену.
      - В кои-то веки вы просите прощения?
      - Подозреваю, что вы считаете меня лжецом, ренегатом и авантюристом. Но я тогда не мог поступить иначе.
       "Неправда", - тихо сказал ему внутренний голос.
       Эльжбета помолчала.
      - Неужели ваш отец был лавочником? - наконец произнесла она. - Ваш тон и манера держаться, без намёка на торгашескую суетливую угодливость; этот независимый вид, но при этом ни капли заносчивости, - так обычно ведут себя те, кого называют "левиты" или "коэны".
       Курва-мать...
       Хаим в первую минуту даже не осознал, что подумал это по-польски. Он заставил себя обернуться и отпустить витую медную ручку двери.
      - Откуда вы знаете, как ведут себя наши священнослужители, пани? - спросил он, стараясь говорить невозмутимо.
      - Мы с первым мужем жили неподалёку от гетто. Я неплохо знакома с бытом иудеев. - Она подошла ближе и взяла его за руку. - Такие руки бывают у музыкантов или переписчиков Пятикнижия... забыла, как называется их профессия на идиш. Почему вы так странно смотрите на меня?
      - Как бы вы ко мне ни относились, я счастлив, что вы прикасаетесь ко мне, - ответил Хаим.
       Не то чтобы он был уж так счастлив, просто надо было ответить что-то правдоподобное. То есть, он, возможно, и был бы счастлив, если бы это произошло немного иначе. Без разговоров о еврейском быте и профессиях.
       Успокойся, приказал он себе. Это не намёк. Она не может ничего знать по определению. Откуда ей знать? Она просто говорит правду. Он действительно не похож на лавочника. Его никто никогда не учил быть похожим на лавочника, чёрт бы их всех побрал.
      - Как у вас бьётся пульс, - сказала Эльжбета. - Вам нужно выпить чего-нибудь успокоительного. Водки, например.
      - Вы издеваетесь.
      - Нет. Ну, разве что чуть-чуть. - Она рассмеялась. - У меня он бьётся так же. Я ведь живой человек, а не статуя Девы Марии в костёле.
       Она стояла совсем близко и походила сейчас на одну из хорошеньких девушек, каких он много лет назад видел на городской площади и думал: вот бы за меня посватали одну из них. Но за него посватали Хаву, дочь Арона Брейнингера. Что-то с ней стало за это время?..
      - Как тебя зовут на самом деле? - мягко спросила Эльжбета.
      - Хаим, - машинально ответил он.
       Спохватываться было поздно.
      - Это означает "жизнь".
       Он пожал плечами.
      - Обычное еврейское имя.
      - Не бойся. Как вас всех запугали за эти две тысячи лет...
      - Я ничего не боюсь, - возразил Хаим, наклоняясь к её лицу.
      - Вот глупый, - прошептала Эльжбета через несколько секунд, - я это сказала только для того, чтобы ты поцеловал меня. Ты так долго не решался это сделать.
      - Потому что ты сказала бы: вы забываетесь, пан Зильберштейн.
      - Убирайся отсюда, - перебила Эльжбета, подталкивая его к двери, - и не появляйся здесь в светлое время суток. В три часа ночи я открою окно. Вон то, западное. Убирайся.
      
       Карнович бродил по комнате, мрачно отмечая недостатки работы горничной. Там не убрала, здесь забыла стереть пыль. Дура, дура, дура. На столе стояла бутылка вина.
      - Так да или нет? - резко обернулся он к Хаиму. - Надоели твои туманные фразы.
      - Подожди немного, я уверен, что она даст деньги.
       На самом деле деньги его уже почти не интересовали. Казалось, что скоро всё оборвётся, как истлевшая нитка, и начнётся что-то новое. И Карнович исчезнет так же внезапно, как появился.
      - Немного - это сколько? - прищурился Карнович. - Пока она не влюбится в тебя до гроба? Или ты что-то ещё задумал?
      - Только не треплись об этом на каждом шагу.
      - Не ты первый, не ты последний. Если я и распространяю сплетни, то, во-первых, исключительно из выгоды, а во-вторых, более захватывающие и оригинальные. Такую сплетню можно оформить как полицейский донос, и тебе за это заплатят. А тут что? Богатая избалованная баба из глупой прихоти строит тебе глазки. Деньги деньгами, но всё же советую держаться от неё на небольшом расстоянии. Польские революционеры обычно воспитывают своих дочек так, как не снилось нам с тобой. Древняя Спарта бледнеет и меркнет. И умри вокруг всё, кроме родной польшчизны. И попробуй кто-нибудь сказать что-нибудь против. Она может неизвестно что выкинуть.
      - А ты знаешь, что с ней произошло? - спросил Хаим с укоризной.
      - Знаю. Это все знают. Это один из её любимых поводов для гордости.
      - Она, в сущности, добрая женщина. И очень ранимая.
      - Ты принимаешь за врождённую ранимость её искусственно воспитанную дворянскую спесь. Это такая манера жить, их не переделаешь. А насчёт доброты... Не то чтобы она за пределом добра и зла, как писал Ницше. Просто у неё совершенно запредельные понятия о добре и зле. В духе ваших хасидских цадиков. Как в той истории. Снится мальчишке Леви Бердичевский, и сопляк ему жалуется: ребе, почему отец бьёт меня табуреткой по голове? - Видишь ли, сынок, в том высшем мире, где я нахожусь, известно, что в прошлой жизни ты был лесником, срубившим дерево, из которого была изготовлена эта чёртова табуретка...
      - Кто такой Ницше?
      - Один немецкий мешугинер, - небрежно ответил Карнович, доставая папиросу из портсигара. - Я читал и думал: сколько же в этом человеке страха. Он пытался говорить то же, что Йешуа, только по-немецки. Йешуа, по крайней мере, почти ничего не боялся. Трус говорит: приходи к женщине только с плёткой, беги от толпы, беги от себя. Смелый человек говорит: вы используете храм для торгашества, - и переворачивает, к курве-матери, все лотки. В этом отношении я - христианин.
      - Правда, что ли? Ты ещё скажи, что Йешуа тоже мог бы стать контрабандистом, родись он в наше время. И что это богоугодное дело.
      - Да. Контрабанда мысли. Он вывез мысль из иудаизма, облачил в другую упаковку и продал гоям, стоявшим по другую сторону шлагбаума.
      - Я пойду, Шимон.
      - Не связывайся с этой бабой. Ничего хорошего из этого не выйдет.
      - Я, кажется, терпел твоих проституток.
      - Это совсем другое.
      - Не лезь в мою жизнь.
      - Когда это я лез в твою жизнь? Мы всего лишь помогали друг другу.
      - Всегда. Как и все остальные, кто меня окружал.
      - Ты мне должен, Хаймл, - очень тихо сказал Карнович. Впервые за несколько месяцев он назвал приятеля его настоящим именем. - Должен - и всё тут. Подумай об этом на досуге и придержи язык.
      - Ты ведёшь себя, как наш частный пристав. Он тоже называл себя христианином при каждом удобном случае и любил поучить нас, тёмных и непросвещённых еврейчиков.
      - Я тебя не учу. Я тебя спрашиваю: ты запомнишь когда-нибудь, что все бабы - курвы? А то, что она говорит, это, извини, просто беспредел...
      - Правда - это беспредел?
      - По-твоему, это правда? Хаим хлопнул дверью.
  • Комментарии: 1, последний от 04/08/2024.
  • © Copyright Георгиевский Леонид Николаевич
  • Обновлено: 05/02/2017. 87k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.