Георгиевский Леонид Николаевич
Хаим Мендл. часть 3

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Георгиевский Леонид Николаевич
  • Размещен: 05/02/2017, изменен: 05/02/2017. 59k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Здание синагоги всё увеличивалось перед глазами, пока не стала чётко видимой звезда Давида на воротах и фигура служки возле ворот. Углы звезды показались Хаиму острыми, словно иглы. Тот, кто живёт под именем умершего, навлекает на себя проклятье, вспомнил он старое суеверие. То есть, берёт на себя чужое проклятье. Но это не он так решил, он вытащил чужое имя, словно карту".
    •   
      
       14.
      
      Извозчик довёз Хаима до окраины города. Он вылез из пролётки и огляделся. Неосвещённый квартал: местные власти экономят на фонарях. То и дело слышится шум шагов, вдали мелькают тёмные силуэты. Луна выхватывает из темноты то кусок стены, то фигуру пьяницы, цепляющегося за другую стену. Некоторые наверняка вышли на улицу с той же целью, что и Хаим. На балконе двухэтажного дома громко переругивается семейная пара:
      - Янек, закрой окно! Холод собачий, прости Господи!
      - А мне душно! Понимаешь, душно! Я тут скоро сам, как собака, сдохну от духоты. Это тебе на всё плевать, ты привыкла, что у вас на Украине жара, как в печке.
      - Янек, как ты можешь так со мной разговаривать?
      - А так! Если ты не отстанешь от меня, я это окно кулаком высажу, и пусть потом воры залезают, сама будешь виновата.
       Где-то надрывно воют собаки. Из-за паршивого окна супруги на грани развода. Из-за того, что они не уходят с балкона, другие жители окраины начинают просыпаться. Пьяницы сползаются к небольшой площадке возле лавки скобяных товаров и нестройно затягивают: "Марш, марш, Домбровский". Действительно, душно.
       И ещё долго, долго идти.
      
       Хаим хотел подобрать с земли камешек и бросить в окно и тут же раздумал: не надо прикасаться к этой женщине после того, как прикоснулся к земле, хранящей следы грязных сапог и пахнущей помоями. Он достал из кармана грошовую монету. Она тихо разрезала воздух и зазвенела, ударившись о стекло. На шум никто не вышел. Будет весело, если прибежит прислуга, подумал Хаим: кражи в окрестностях были нередки, и люди были готовы ко всему. Он ещё немного подождал. Луна, выйдя из-за облаков, сделала чётко видимой трещину на стене. Он мог бы сейчас молиться возле Стены Плача в Ершолойме, а вместо этого тратит время возле дома женщины, которая, в глубине души, его презирает. Гардина отдёрнулась, окно неслышно раскрылось. Хорошо, что оно невысоко от земли.
       И он сам невысоко от земли. Поэтому он часто завидовал хасидским цадикам, которые, казалось, парили в заоблачных высотах. И когда его в глаза называли оторванным от жизни мечтателем, ему становилось смешно. Если бы действительно можно было стать оторванным от жизни!
       Эльжбета снова задёрнула гардины. Стало совершенно темно.
      - Я тебя не стесняюсь, это для того, чтобы прислуга, увидев свет, случайно не заподозрила неладное, - шёпотом сказала она.
      - Я тебя совсем не вижу.
      - А ты и при свете меня не видишь. Ты видишь свои представления обо мне. Воображаю, насколько они забавны. Тебе эта ситуация ничего не напоминает?
      - Не знаю.
      - Хотела сделать тебе приятное. Пробудить ностальгические чувства. Я помню, что у хасидов муж и жена должны оставаться вдвоём только в полной темноте. Нельзя зажигать свет в спальне, а только свет Торы в своём сердце. Нельзя видеть собственную жену. Можно только видеть кошмарную Лилит в галлюцинациях.
      - Однажды мне пришло в голову: это делается для того, чтобы муж и жена не присматривались друг к другу слишком пристально, выискивая недостатки. Это сохраняет брак.
      - О, Господи. Но мне не нужен брак с тобой.
       "Интересно, он понял намёк?" - подумала Эльжбета.
       Хаим всего лишь понял, где она находится, - по шуршанию одежды. Он обнял её, и стало безразлично, темно или светло в комнате.
      - Что это ты бросил в окно - мелкую монету? - сдерживая смех, спросила она. - Это была плата? Мне цена - ломаный грош?
      - Перестань.
      
       Моралисты говорят: какой ужас, если людям нужно друг от друга только одно. Оставим это выражение на их совести. Оставим платоническую чушь и вздохи на скамейке шестнадцатилетним детям. Это самое лучшее - когда людям нужно друг от друга только одно, а не деньги, карьера или средство для самоутверждения. И в день, когда последняя банкнота рассыплется в прах и последний моралист упокоится на кладбище, - в тот день солнце займёт собою весь небосвод, и ни одному человеку не будет больно смотреть на него.
      - Тебе пора уходить, - сказала Эльжбета и слегка приподняла гардину. Под ней была тонкая занавеска, сквозь которую виднелись жёлто-розовые полосы рассвета.
      - Хорошо, я сейчас уйду.
      - Не волнуйся, слуги ещё не проснулись. Но поторопись: кто-нибудь может спросонья принять тебя за вора, схватить ружьё и выстрелить. Был один такой случай. Не здесь...
      - При том образе жизни, который я веду, я могу умереть в любой момент.
      - Кто угодно может умереть в любой момент. Позволь, я ещё полюбуюсь на твои библейские черты, прежде чем выгнать тебя в шею. - Эльжбета погладила его по плечу. - У тебя тоже шрам. У всех... Следы ласк российской империи.
      - Так... Швырнул камнем один поляк во время небольшого погрома, который вскоре прекратила полиция. Видимо, они хотели сохранить свою монополию на избиение жидов. Это по завету Моисея. В честь будущих грехов.
      - Это ведь особая примета для полиции. Если они объявят контрабандистов в розыск...
      - В паспорте не написано про эту примету. Они что, будут под одежду заглядывать? Подобный осмотр производят только тогда, когда пытаются вербовать евреев в армию. Как правило, безуспешно.
      - Всё равно, записи должны какое-то время сохраняться у военных чиновников.
      - Не помню, что они там писали, это было слишком давно. А если речь зашла о смерти, то я бы предпочёл умереть сейчас.
      - Хочешь, я убью тебя, и твой труп аккуратно вынесут из моей постели прямо на кладбище? Оно не очень далеко.
      - Не надо так шутить. Я просто устал. Всё это когда-нибудь должно прекратиться. Я иногда перестаю понимать, где нахожусь.
      - В мире.
      - В каком?
      - Этот еврейский бред невыносим, дорогой мой.
      - А о чём мне ещё с тобой говорить? Сказать, что я люблю тебя? Ты ответишь, что я снова забываюсь. Спросить о деньгах? Собираешься ли ты их одолжить?
      - Прощай, - небрежно ответила Эльжбета. Она встала с постели и накинула халат. - У меня сегодня много дел. Нужно рассмотреть кандидатуру нового управляющего.
      - Не смею мечтать быть у тебя даже управляющим.
      - Что за намёки? Предупреждаю: лучше десять лет быть подручным Карновича, нежели пару дней быть управляющим у меня. Я с них деру три шкуры, иначе бы давно разорилась. Сам знаешь, какой здесь народ.
      - Когда мы ещё раз увидимся?
      - Я пришлю тебе записку.
      
      - Где ты шлялся? - неприветливо осведомился Карнович.
      - Не поверишь. Снял одну девицу буквально за ломаный грош, - легкомысленно проговорил Хаим. Он сам удивился, как правдоподобно прозвучали эти слова. - Получил несказанное удовольствие.
      - Надеюсь, ты не получил вместе с этим удовольствием сифилис, - буркнул Карнович и ушёл в свою комнату.
       Хаима в очередной раз взбесило, что он находится будто под надзором. На секунду ему захотелось, чтобы Карновича кто-нибудь благополучно пристрелил. Потом его охватило не то чтобы чувство отвращения к происходящему, а просто нежелание видеть, слышать и ощущать всё это. Отвержение мира. "Необходимо различать беса отвержения и добродетель самоотверженности, - говорил пьяный ксёндз Збыховский, - но некоторые духовно невежественные люди упражняются в добродетели с таким лицом, что, кажется, их мучают бесы или просто неврастения".
       Что за чушь опять полезла в голову? Он запер дверь на щеколду, разделся и лёг спать, надеясь, что Карнович не разбудит его хотя бы в ближайшую пару часов.
      
       15.
      
      Карнович и не собирался этого делать. Он решил испробовать последнее средство.
       Ну, не самое последнее, конечно. Есть ещё яд, например. (Пока подождём с ядом.) К чёрту тебя, мысленно обратился он к Хаиму, к чёрту; всё равно толку от тебя никакого. Но ничего, я ещё отыграюсь, подонок. Хочешь, чтобы эта баба тратила свои деньги исключительно на тебя? Думаешь, удобно устроился, и тебя ждёт счастливое будущее, а я могу катиться к чёрту? Как же! Он послал Модзалевской записку с просьбой немедленно встретиться по делу, важность которого трудно переоценить.
       Эльжбета встретила его послание мысленным французским ругательством. Вслух она заявила служанке:
      - Через несколько часов приедет кандидат в управляющие, разговаривай с ним вежливо.
      - А кто это, пани?
      - Шимон Карнович.
      - О Боже, пани! Жид!
      - Не посылать же его сразу к чёрту. И где серебряная чайная ложка с вензелем? Ты, сдаётся мне, её недосчиталась после предыдущего кандидата в управляющие.
      - О Боже мой, пани, - жалобно проговорила Марта, - вы меня позавчера обвиняли в том, что я отнесла блюдо в ломбард, а я уже поставила его на место! Я сейчас принесу.
      - Это потому, что если я тебя не буду в этом обвинять, ты действительно сдашь в ломбард всё, что сможешь.
      - Я сейчас принесу, пани. Вы смерти моей хотите!
      - Я хочу, чтобы ты убралась отсюда.
      
       Вид у Карновича был торжественный и мрачный. Прямо раввин перед Йом Кипуром. Вся прислуга хором подумала: "Упаси нас Пан Бог от такого управляющего".
      - Я была вынуждена прибегнуть к этой невинной конспирации, - сказала Эльжбета, - ведь не хочется, чтобы все подряд за спиной говорили: что-то в поместье зачастили евреи.
      - А потом вы заявите: я не взяла его на работу. И про меня будут говорить: ему отказала помещица Модзалевская, значит, он и правда сомнительный тип.
      - Вы забываетесь, пан Карнович. Будьте добры, изложите цель своего визита.
      - О, не тревожьтесь, пани, в этом нет ничего страшного. Нет на свете ничего, что нельзя было бы предотвратить.
      - Какое новое и оригинальное заключение! - Эльжбета сухо рассмеялась, и Карновичу показалось, что в её золотисто-карих глазах мелькают саламандры, как в огне камина, когда вечером подолгу смотришь на него. Саламандры, мелкая дьявольская дрянь из западноевропейской мифологии, живут в огне, но сами холодны, как лёд. То же самое можно было сказать про Эльжбету. Жар огня - снаружи, а внутри - холод, спокойствие, отсутствие.
      - Понимаете, пани, - медленно проговорил он, - я бы очень не хотел расстроить вас, но вынужден задать один вопрос. Если бы власти узнали, что ваш любовник - Рафал Браницкий, о чьих симпатиях к бунтовщикам известно даже здешнему приставу, - как бы вы посмотрели на это? И даже если вы не имели никакого отношения к расклейке листовок, передаче шифрованных писем, пересылке денег в их патриотический штаб и другим развлечениям, более достойным наивной экзальтированной барышни, вашу вину нетрудно будет доказать.
      - Откуда у вас такие сведения? - спокойно спросила Эльжбета.
      - Сведения берутся отовсюду. Надо только суметь их взять. Простите, пани, но неужели вам так жаль этих денег? Я всё верну, - может быть, про себя добавил Карнович, хотя, конечно, вряд ли, вряд ли. - Я не забываю о счетах, я всегда всё записываю, кому я должен и кто должен мне, даже если речь идёт о мелочи.
       Эльжбета выдержала паузу.
      - Знаете, за что вас не любят женщины, пан Карнович? - поинтересовалась она, пристально глядя на него. - Вот за эту вашу мелочность, прижимистость, придирчивость, постоянное стремление найти у них как можно больше недостатков, желание командовать и, наконец, непрерывное, неизбывное ваше враньё.
       Она попала в точку. Карнович ненадолго забыл об осторожности, мужской и деловой солидарности и даже о том, что не стоит так быстро напиваться.
      - Вам больше по душе мой компаньон Зильберштейн? - жёстко спросил он, отрывая взгляд от бокала. - Ну, ещё бы! Такие, как он, нравятся некоторым женщинам потому, что, вроде бы, позволяют делать с собой всё. Чуть ли не верёвки из себя вить. Но это только сначала. Потом они постепенно садятся на шею, тратят чужие деньги, занимают чужое время; вы и не заметите, как оказались словно запертой в его комнате, а в вашу собственную комнату вам больше пути не будет. Вот кто изворачивается и врёт!
       Она выслушала всё это, снисходительно улыбаясь. На мгновение у него мелькнула мысль: если соблазнить её, вызвать симпатию, жениться, пообещав приумножить её состояние (что, он, собственно, и постарался бы сделать), - он был бы обеспечен если не на всю жизнь, то хотя бы до тех пор, пока не произошло предрекаемой левыми газетами революции. Еврейская деловая смётка в сочетании с десятинами польской земли не может не принести счастья. Но этого брака скорее добьётся чёртов Хаим, сволочь, сволочь... Он может наплести ей, что скоро приобретёт постоянный доход... чёрта с два он его приобретёт в одиночку, но она, глядя в его прекрасные, с её точки зрения, глаза, поверит. А Браницкий? Что - Браницкий, если его любовница - курва, каких мало, всегда готовая позариться на смазливую рожу какого-нибудь витающего в чёртовых облаках мешугинера!
      - Если вашим, простите, возлюбленным и может стать выкрест, - продолжал Карнович, - то лучше бы это был человек, действительно знающий цену деньгам и умеющий вкладывать средства в выгодные для него предприятия. С таким человеком вы бы стали богаты, как царица Савская!
       Так, я его спровоцировала, теперь ясно, что задумали эти проходимцы, сказала себе Эльжбета. Теперь надо действовать осторожнее.
      - Хорошо, пан Карнович, - сказала она вслух, - я обязательно подумаю насчёт ссуды. В ближайшие дни вы получите ответ. А ваши высказывания по поводу Зильберштейна будьте добры оставить при себе. Я предпочитаю людей своего круга.
       Её вежливость подействовала на Карновича сильнее, чем брань пьяного пристава. Он поблагодарил помещицу, раскланялся и быстро ушёл.
       Эльжбета долго стояла возле буфета, машинально крутя в руках серебряную ложечку. Milles diables, она же знала, что по-хорошему с этими людьми нельзя. Какой-нибудь оголтелый радикал сейчас обвинил бы её в антисемитизме, но что бы сделал этот самый радикал, окажись он на её месте? Она вспомнила тонко очерченное лицо Браницкого, которое трудно было назвать лицом военного. Карьеру ему удалось сделать благодаря чистой случайности. Сколько людей, которые находятся не на своём месте; сколько мест, которые лучше бы обходить стороной, но люди всё лезут и лезут туда; сколько сторон у света, столько и граней у каждого слова и жеста (как минимум). Карнович решил, что она разлюбила одного и полюбила другого? Бог с ним, с Карновичем. Бог разберётся с ним, ультрамаскилем и ренегатом.
       В романе написали бы: "Она поняла, что действовать надо немедленно". Ах, если бы немедленно... Ждать, пока стемнеет, - вот её основное предназначение на ближайшие несколько часов. Она, не глядя, взяла с полки книгу. Это оказалась Библия. "Горе тебе, Иудея", - говорилось на открывшейся странице.
      
      16.
      
      Эльжбета надела чёрное платье из грубой шерсти, набросила плащ, проверила, заряжены ли пистолеты. Платок наполовину закрывал лицо. Теперь вряд ли кто-то узнал бы её. В то время шляхтянки уже имели право выходить на улицу без сопровождения мужчин или прислуги, но предположить, что эта просто одетая женщина - помещица Модзалевская, было бы, по меньшей мере, странно.
       Она вышла из дома через чёрный ход и быстро дошла до опушки леса, где ждал кучер.
      - Остановишься на окраине, подождёшь, пока я вернусь, - тихо приказала она. - И не смей за мной следить.
       Что бы он ни решил, правда гораздо хуже.
      
       Луна была почти не видна из-за серых туч. "Она сегодня тоже закрыла лицо: наверно, у неё есть на это свои причины", - подумала Эльжбета и чуть не рассмеялась.
       Внезапно дорогу ей преградил появившийся из-за кустов пьяный мужик.
      - Ну, и куда это ты идёшь? - нагло поинтересовался он, сплёвывая под ноги.
      - Не твоё дело, скот, - ледяным тоном ответила Эльжбета. Её так взбесила выходка этого хама, что она, вопреки осторожности, сбросила платок с головы.
       Мужик мгновенно протрезвел, узнав помещицу, о которой ходили слухи, будто она привыкла носить за поясом целый арсенал.
      - Простите, пани, - пробормотал он, отступая назад, в кусты. - Не думал, что это вы.
      - Уйди с дороги, ублюдок. И только попробуй кому-нибудь сказать, что встретил меня здесь.
      - Пани, я вас не видел! Могу я быть вам чем-то полезен?
      - Есть у тебя какое-нибудь ремесло, ублюдок?
      - Я не ублюдок, пани, я плотник.
      Ну, вот иди и плотничай.
       Хамьё, раздражённо думала Эльжбета, идя к серому обшарпанному зданию, расположенному в конце квартала. Если социалисты дадут им волю, такое начнётся, что Содом и Гоморра покажутся пансионами для благородных девиц. Но социалисты, как всегда, ни черта не понимают.
      
      - Добрый вечер, пан капитан, - сказала она грузному усатому типу в мундире, открывшему дверь. - Как всегда, сидите допоздна?
      - Служба обязывает, - пробурчал капитан. Он не спешил домой из-за холеры-жены. Когда-то он запретил ей работать, и теперь она всю нерастраченную энергию вкладывала в семейные скандалы.
      - Рада за вас. У меня хорошие новости.
      - Садитесь, пани, - предложил капитан и тяжело опустился за стол, на котором стояла рюмка жидовской водки, прикрытая газетой. На последней странице печатался роман с продолжением - такого содержания, что читать его впору было разве что кисейным барышням из упомянутых пансионов. Автор тщательно избегал грубых слов, описаний неустроенного быта и критики в адрес царя и губернатора города Каменец-Подольский. Под стеклом, слева от рюмки, лежала карта губернии.
      - Новости о контрабандистах Карновиче и Зильберштейне.
      - Карнович? У меня к нему претензий нет. Известно, что он продавал нашим сторонникам оружие на границе.
      - Вы в нём уверены? Эти люди, что играют и за белых, и за чёрных, бывают опасны. Со временем некоторые из них перестают понимать, чьи интересы они обслуживают.
      - Ничего такого я про Карновича сказать не могу. Он много путешествует, а такой человек всегда вызывает в России подозрение. До меня доходили разные слухи о нём, но ни один не подтвердился.
      - А он сообщил вам, что его приятель, настоящее имя которого, по его словам, Хаим, живёт по чужому паспорту? Судя по речи и манерам, он из прослойки иудейского духовенства, но выдаёт себя за бывшего лавочника. Особые приметы: рваный шрам чуть ниже левой ключицы.
      - И охота вам было любоваться на этого проходимца, - пробормотал капитан, просматривая бумагу с фамилиями польских евреев, разыскиваемых полицией.
      - Это не ваше дело, - отрезала Модзалевская, заглядывая в документ. - Такой короткий список?
      - Ну, некоторые благодарят полицию за то, что она их не ищет. Довольно часто благодарят. Некоторые перешли в православие и сидят в русской тюрьме, как равноправные русские граждане. А некоторые, подозреваю, уже в Палестине. Пархатые скоты! Извините, пани. Ещё раз, поподробнее, приметы жида.
       Эльжбета стала перечислять.
      - Похоже на некоего Хаима Мендла, злостного неплательщика налогов из Белостоцкой волости, - подвёл итог капитан. Вот, посмотрите сами. Ещё не можем найти в округе сволочь Моше Бродского, он ворует всё, что видит, и поганую проститутку Сару, которая называет себя Анной и заражает порядочных людей сифилисом. К ней ходят почтённые отцы семейств! Только куда они ходят? Я чувствую, она где-то здесь и приплачивает кому-нибудь, чтобы не выдавали. Ох, жиды! Ещё надо бы посадить Быковера, но я каждый раз пишу в отчётах, что не знаю, где он, хотя он живёт в соседнем доме. Вчера принёс мне водку и телятину. Я дал ему неделю на размышление. Не уберётся отсюда в Палестину - посажу.
       Капитан прошёлся из одного угла комнаты в другой.
      - А Карнович мне ничего не говорил, пани. Может быть, он заодно работает на сионистов, заодно с этим Мендлом. Некоторые, после того, как сбегут из местечка, работают под прикрытием тайных сионистских служб. Так меньше шансов загреметь в тюрьму за предыдущие заслуги перед отечеством: сионисты всегда своих вытаскивают, одна эта история с Дрейфусом чего стоит. Хотя о каком отечестве может идти речь, если речь идёт о жидах? То есть, у меня есть сведения, что шпионил Быковер, но он уже два месяца кормит мою семью. Начальство выдвигало идею, что неплохо бы устроить показательный суд и расстрел одного из шпионов, чтобы остальным неповадно было. Ведь жиды совсем осатанели, пани.
      - А сколько стоит помощь в поимке шпиона?
      - Шестьсот тридцать рублей без налогов и с отягчающими обстоятельствами.
       Эльжбета задумалась, потом сказала:
      - Но ведь он этого не делал.
      - Какая разница? Надо хоть кому-то снести башку. Иначе они всех нас заложат, ограбят и перезаражают сифилисом. Честное слово, у меня уже такое чувство, что сифилис завезли в Европу не французы, а жиды.
      - Пан капитан, здесь не лечебница. Может быть, хватит про сифилис?
      - Да, да, конечно. Просто не хотелось бы его подцепить. Жид этот мне не нравился никогда. И - надо же! - выдавать себя за христианина! Какая наглость!
      - Когда я получу деньги?
      - Завтра пошлю телеграмму начальству. Они решат, когда. По возможности, очень скоро. У меня для вас тоже есть новость, пани: Рафал Браницкий получил развод.
      - Правда? - оживилась Эльжбета.
      - Я видел его в Варшаве. Он не мог послать вам письмо, потому что жена рылась в его вещах, в ящиках стола и не давала ему ни минуты покоя. Теперь он вам напишет. Желаю вам счастья. Полковнику гораздо больше подходит женщина вроде вас, чем эта безмозглая истеричная...
      - ... курва, - вежливо закончила Эльжбета.
       Заглянув в её сияющие глаза, капитан подумал: везёт Браницкому, его так любят. (Холера-жена капитана терпеть не могла.)
       "Я смогу наконец-то внести вклад в то, чтобы оккупанты убрались из Варшавы, - подумала Эльжбета. - Я так люблю Варшаву..."
      - Надеюсь, вы соблюдаете осторожность, пани, - учтиво произнёс пристав, - и вас избегнет участь вашего отца, да будет земля ему пухом.
      - Не беспокойтесь. Меня считают дурой, говорящей всё, что приходит в голову, и помешанной на мистике.
      - Зачем же так грубо, пани?
      - Я всё же дочь военного, а не кисейная барышня. К тому же, это правда: местные глупцы думают, что эзотерические науки несовместимы с поддержкой революционного комитета, - правда, забавно? Хотите, погадаю вам по этой карте? - Эльжбета имела в виду карту губернии. - Вот, смотрите, если здесь поставить войска, то прорвать оборону будет очень трудно. Но здесь стоят не войска, а придорожные трактиры.
      - Это наше вечное польское пьянство, пани, - сокрушённо покачал головой капитан и покосился на рюмку водки.
      - Жид отделается тюрьмой, как вы полагаете? - спросила Эльжбета, созерцая карту, словно видела её в первый раз.
      
       Полицейские пришли утром, когда он допил вино и зажёг папиросу. Стоило ей загореться, как он был вынужден её погасить. Дым мешал частному приставу формулировать обвинение. Вид у главного блюстителя порядка был похмельный; подручные сосредоточенно молчали. Хаим не сразу понял, что происходит. Речь шла не о контрабанде, не о воровстве, не о скупке или хранении краденого. Речь шла о том, что не укладывалось в голове.
      - Ваш паспорт, - потребовал капитан. Хаим послушно достал паспорт из ящика стола.
      - Даниэль Зильберштейн, да будет вам известно, умер в прошлом году, - радостно сообщил пристав. Кажется, его похмелье начинало ослабевать.
      - Докажите, - тихо сказал Хаим.
      - Этот жулик и сюда заглядывал. Его любимой шуткой было подменять на пароходе бочки с вином. Мы объявили его в розыск, и в марте пришёл отчёт из Владимира-Волынского, что эту сволочь кто-то в драке убил. Сколько у него было паспортов, один Бог знает. Он во Владимире жил под другой фамилией, но точно установлено, что это был он.
      - Где доказательства?
      - Какие вам нужны доказательства? Откопать его труп из могилы? Показать сводки? А не жирно ли будет, пан жид?
       Присутствующие заухмылялись.
      - Хаим Мендл, - продолжал пристав, следя за реакцией арестованного, - год рождения -186., место рождения - Заблудув Белостоцкой волости, профессия - переписчик священных книг... короче, сионистская сволочь, собирай свои вещички, и пошли с нами.
      
       Если бы надвигались тучи, если бы собиралась гроза, если бы на закате распускались багровые цветы, что ли. Но почти ничего не происходило. Всего-то: Карнович по пути из трактира встретил Быковера; одетый по всем ортодоксально-иудейским правилам, тот был почему-то совсем незаметен в нееврейской толпе. Если бы Карнович не знал его в лицо, то даже не обернулся бы в его сторону.
       Встретить Быковера - плохая примета, думал он, спеша к проклятому дому, сдающемуся внаём. С каждым, кто неожиданно сталкивался с ним на улице, что-то случалось.
       Это не совпадение, думал Карнович, стучась в комнату к Жулкевской. Сионистская хевра убирает отступников? Чёрт, Шимон, ты сегодня явно неадекватен. Надо держать себя в руках. Но Катажина заметила, что руки у него заметно дрожат, и решила, что это алкогольный тремор. Её терпению, которое она считала ангельским, начал приходить конец.
      - Что тебе надо?! - воскликнула она. - Что тебе ещё добавить? Рюмку водки на завтрак, литр водки на обед и ведро водки на ужин? И заодно в ванну залить водки вместо воды, чтобы ты успокоился?
      - Зильберштейна здесь нет? - спросил Карнович. Его взгляд блуждал по углам, не задерживаясь ни на одном из них дольше пяти секунд.
      - Нет, я его не видела.
       Карнович выдержал паузу. Катажина в тревоге уставилась на него. В комнату без стука ворвалась служанка.
      - Пани! Наконец-то вы вернулись! Тут жильца арестовали...
      - ... как сионистского шпиона, - продолжил Карнович, - выйди вон, курва, я доскажу.
      
      - А он шпион? - в ужасе спросила Катажина.
      - Теперь это уже не важно. Меня тоже арестуют, если найдут. Вот что, Кася. Я знаю, что плата за учёбу в варшавских пансионах постоянно повышается. Возьми, у меня остались небольшие сбережения. И после этого, Кася, ты скажешь, что меня нет. Ты подтвердишь, что он шпион. Я ничего не знаю и стал жертвой подлеца. Он навешал мне лапши на уши, украл у меня деньги (пусть они их поищут), как его зовут на самом деле, я не имею ни малейшего понятия. Я уехал... в эту... в Познань. Кася, я пошёл собирать вещи. Сдай мой номер порядочному человеку, и пусть это будет гой.
      - Что ты городишь? - пробормотала Катажина, не двигаясь с места.
      - Ты что, не поняла? Дай мне ключ от чёрного хода.
      - Я сейчас упаду в обморок, - предупредила Катажина.
      - Ты всё делаешь мне назло! - рявкнул Карнович. - Ты сейчас же! Отопрёшь чёрный ход! Иначе не получишь ни гроша!
       Последняя угроза немедленно привела в чувство героическую мать двоих детей. Она помчалась собирать вещи Карновича и отпирать упомянутую дверь одновременно; только потусторонние силы знают, как ей это удалось.
       "Как я понимаю тебя, Хаим Мендл, - думал Карнович, сбегая вниз по чёрной лестнице, - как я тебя понимаю; но если тебя посадят, мало тебе, проклятый мешугинер".
      
      Побыстрее, - сказал один из конвоиров.
       Улица Понятовского медленно заканчивалась. Люди текли мимо конвоя, как сточная вода. Никто не перешёптывался: "Żyd, żyd..." Наличие в городе евреев было фактом естественным и непреложным, и таким же естественным выглядел арест: если еврей чем-нибудь торгует, он должен быть готов к тому, что на него рано или поздно донесут. Здание синагоги всё увеличивалось перед глазами, пока не стала чётко видимой звезда Давида на воротах и фигура служки возле ворот. Углы звезды показались Хаиму острыми, словно иглы. Тот, кто живёт под именем умершего, навлекает на себя проклятье, вспомнил он старое суеверие. То есть, берёт на себя чужое проклятье. Но это не он так решил, он вытащил чужое имя, словно карту.
       "Ты, - устало сказал ему внутренний голос. - Только ты".
       Проклятия умерших, они сыпались сверху, как мелкий дождь, они должны были пронзать тебя, словно иглы.
       Господи, мысленно произнёс Хаим, почему я не чувствую боли? Да, я думал, что этого можно избежать. То есть, я вообще старался об этом не думать. Это было как во сне, и мне казалось, что я проснусь, если со мной случится то, что сегодня, но почему пробуждение так похоже на сон?
      - Нечего пялиться на свою чёртову звезду, - буркнул один из полицейских, - нечего было строить из себя христианина.
       Другой вполголоса затянул польскую народную песню:
      
      Выйди, мой жидочек,
      Ты на тот лужочек,
      Там тебе отрежу я башку...
      
      - Эй, вы, заткнитесь! - проорал капитан. Он курил папиросу с недовольным видом. Хаим Мендл - хреновый улов. Вот если бы ему попался Быковер, - но его вежливые угрозы, намёки на могущество невидимой неведомой организации, водка и телятина не позволяли выписать ордер на арест.
       Семь человек, отметил Хаим. Неужели они так боятся его? Сбежать ему не удастся, это точно. И всё же капитан понимает, что его, Хаима, просто подставили. Если он так переживает по поводу мнимого шпиона, то что он должен испытывать по отношению к шпионам настоящим? Чем они обладают, чего нет у гоев? Ничем? Гои рисуют еврейские черты на холсте своего страха, потому что их не научили ничему другому. Они будут бояться, а я спокойно умру.
       "Как ты думаешь, я заслужил это?" - мысленно спросил он, на мгновение подняв глаза к небу.
       Дождь продолжал сыпаться так же мерно и медленно.
      
       Катажина встретила полицию в состоянии, близком к истерике. Было бы лучше, если бы на дом приехал врач, но приехала, повторяю, только полиция.
      - Я ничего ни о чём не знаю, - заверила она помощника пристава, такого же усатого похмельного типа, но помоложе. - Я несчастная одинокая женщина, которую каждый жид норовит обидеть.
      - У вас есть сведения о том, что ваш жилец, называвший себя Зильберштейном, агент тайной сионистской организации?
      - О, Матка Боска! Я ничего не знаю! Проклятый спекулянт ходил куда-то по ночам. Шпионил, наверно. Я ему говорила: вызову пристава, если не перестанете. А он говорит: нашей организации ваш пристав не страшен.
      - Так, так, - удовлетворённо кивнул помощник, - а почему вы раньше не сообщили об этом в полицию?
      - Я боюсь жидов! - воскликнула Катажина и схватилась за корсаж, откуда не успела вытащить полученную от Карновича пачку денег. - Они же меня угробят! Весь мир ополчился против меня, несчастной матери двоих детей! - Катажина истерически разрыдалась.
      - А где другой ваш жилец, пан Карнович? - сочувственно осведомился помощник пристава.
       Не стоит приводить ответ, который прозвучал вслед за этим, поскольку он был изложен ранее. Примерную мать оставили в покое.
      
      - Неужели ничего не нашли? - спросил капитан, закуривая папиросу. - А где же тогда деньги Карновича? Будешь говорить? - обернулся он к Хаиму. - Прямо смотреть! Прямо!
       Хаим с усилием отвёл взгляд от покосившихся стропил полицейской камеры.
      - Подозреваю, что это Карнович донёс на меня, получил за это деньги и сбежал, - ответил он.
      - Так у тебя нет этих денег?
      - Если бы они были, вы бы их давно уже нашли.
      - Ты намекаешь, что мы берём взятки? - угрожающим тоном поинтересовался капитан. - И потом отпускаем преступников - так?
      - Он сегодня мало получил по роже, - вмешался сержант, - добавить ещё?
      - Подожди. Дай сформулировать. Сопротивление полиции, оскорбление полиции, это я данный момент имею в виду, попытка навести полицию на ложный след. Записали в протокол?
       Миллионер Бродский нанял бы толпу адвокатов, разослал записки всем влиятельным знакомым, которые могут помочь. Миллионер Бродский купил бы журналистов из либеральной газеты, и они бы об этом написали. Миллионер Бродский просто не попал бы в такую ситуацию. У каждого еврея за спиной четырёхтысячелетний опыт в каких только условиях не выживания? Если у него есть деньги, то - да. А иначе у него за спиной только деревянная решётка. И за решёткой ничего нет, то есть, никого: преступники откупаются от полиции, поэтому в камерах, бывает, некому сидеть по три-четыре дня, а ведь это портовый город. Жиду повезло, он будет там один, подумал капитан, а мне тащиться домой и терпеть там жену и детей.
      - Плюс отрицание вины, - продолжал он.
       Миллионер Бродский сошёл бы в этой камере с ума; он вообще сошёл бы с ума от всего этого бреда. Хотя нет, он, скорее всего, просто почувствовал бы себя очень неуютно, а бред чётко проанализировал бы и пришёл к выводу строгому, рациональному и логичному. Ход мыслей Хаима был бы ему непонятен. Он наверняка боится тёмной стороны жизни. Но тёмная сторона жизни на самом деле совсем не тёмная. Это всё та же сторона жизни, о которой многие научены говорить другими словами.
      - Но я не отрицаю вину, - возразил Хаим. - Разве я сказал, что не был сионистским шпионом? Я всего лишь попросил предъявить доказательства.
       Капитан резко затушил папиросу в пепельнице.
      - Поподробнее, - сказал он.
      - Хорошо, - легко согласился Хаим.
       Никто не заметил в его глазах тихое и жёсткое отчаяние, которое большинство людей испытывает лишь несколько раз в жизни - когда ты устал не знать, что завтра будешь есть и где будешь жить; когда тебя арестовывают и угрожают расправой; когда тебе слишком надоело унижаться, но именно в эту минуту ты понял, как можно избавиться от унижений, а ещё понял, как дорого это будет стоить.
      - В мои обязанности входило докладывать о всех принятых в масонскую ложу, - ровным тоном излагал Хаим, - например, городничий давно уже принадлежит к масонам, а также окружной прокурор, но он никогда в этом не признается. Деятельность ложи финансирует Америка, подробнее об этом расскажет Карнович, если, конечно, вы поймаете его.
      - Что ты знаешь о Карновиче? - спросил пристав, всё больше настораживаясь. - Это его настоящее имя?
      - Карнович? Такого человека нет. Фиктивная личность. На самом деле его, собственно, и звали Даниэль Зильберштейн. Его первый паспорт ходил по рукам, пока не попал ко мне. Я тогда уже работал на организацию. Мы собирали для них сведения вместе с покойным рабби Арье Лейбом из Бродов.
      - Я знаю только Моше из Бродов, - перебил пристав, - вора и бывшего ешиботника.
      Это его племянник, - охотно подтвердил Хаим.
      - Его подозревают в краже ста злотых у пана Бжезовского. Где сейчас эта сволочь?
      - Это я украл, пане. Бродский тут ни при чём. Но у меня этих денег уже нет, я их переправил в Палестину.
       Пристав ненадолго потерял дар речи. Что этот еврей наговаривает на себя? Ведь почти стопроцентная гарантия... нет, он точно знает, что Мендл - подставная фигура. Что за игру он ведёт?
      - Послушайте, - сказал пристав тихо, - у меня есть сведения, правда, непроверенные, что с сионистской организацией связан некто Быковер. Он пытается получить информацию о том, кто сколько денег готов пожертвовать на сионистские нужды - под прикрытием, что это якобы деньги для патриотического польского комитета, или на детей-сирот, или и так далее.
      - Вы слышали об этом?
      - Об этом узнавал не Быковер, а я, - спокойно отвечал Хаим. - Кстати, в последнее время я пытался выяснить, сколько можете пожертвовать вы.
      - Ты что, издеваешься, жид?! - прошипел пристав.
      - Нет, потому что я ничего не узнал. А что меня ждёт - расстрел?
      - Не твоё собачье дело.
      - Я имею право знать.
      - Нет никаких прав у жидов в этой стране, запомни это.
      - Каждый человек имеет право умереть. Прошу предоставить мне это право.
       Полицейские медленно переглянулись.
      - Выйдите все отсюда, - скомандовал капитан и тихо добавил: - Он, кажется, слегка свихнулся, но я с этим делом разберусь.
       Все вышли, кроме него и Хаима. Тишина потянулась, как паутина, нить за нитью, минута за минутой.
      - Кто на меня донёс, пане? - нарушил молчание Хаим.
      - Какая тебе разница?
      - Мне есть разница.
      - Это неважно.
      - Скажите, - обречённо попросил Хаим, - меня всё равно скоро убьют, я хочу знать.
      - Вас накажут, - поправил капитан, почему-то снова переходя на "вы", - со всей строгостью закона.
      
       В камере было полутемно, из дырявого матраца, кое-как расстеленного на нарах, сыпалась солома, на стенах рос мох. Утешало только отсутствие соседей - ибо никто так не мешает человеку думать, как другой человек, насильно поселённый рядом на весьма ограниченной территории. Если бы здесь оказался другой преступник, Хаиму захотелось бы только убить его. Это была бы последняя капля. Он и так достаточно жертвовал своей любовью к одиночеству. Будь они прокляты, соседи, они тебе ничем не помогут. Когда-то заключённых заковывали, и у них появлялось желание избавиться от цепей, которое, несмотря ни на что, притупляло страх смерти. А теперь нет цепей, теперь - только ты и твой ужас, приковывающий тебя к стене. Избавляйся от него, как хочешь. Если кто-нибудь и заглянет сюда, то исключительно с целью оскорбить тебя или подселить сокамерника.
       Я испытываю такой страх первый и последний раз в жизни, понял Хаим. Сейчас всё пройдёт. Ему не хотелось бояться больше всего на свете, и страх отступил, медленно и нерешительно, словно человек, которого впервые за долгое время поставили на место.
       Он вспоминал всё хорошее, что с ним было; хорошего набралось очень мало. Ему захотелось оказаться по горло в воде, и чтобы через мгновение она захлестнула его с головой. Но этого не будет, только очередь из нескольких винтовок... Неужели он сходит с ума? Нельзя быть таким спокойным.
       Можно. Я слишком редко был спокойным раньше, возразил он себе. Теперь я могу себе это позволить. Я столько лет приучал себя к мысли, что предать может кто угодно в любой момент, - так почему сейчас меня должно это тревожить? Почему я должен думать об этих людях, выстраивать логические цепочки, постепенно доказывающие их вину? Этого можно было избежать, но зачем?
      
       В этот день у Эльжбеты закончился срок траура, и она надела светлое платье. Того самого зелёного цвета, что так не шёл панне Барановичувне. Но quod licet Jovi...
      
      17.
      
      Напасть на след Карновича не удавалось. В конце концов полицейские дружно решили: если человека, приметы которого известны многим, не могут найти на территории сравнительно небольшой страны, значит, его просто кто-то не хочет выдавать. А если его так долго и так часто не хотят выдавать, значит, у него связи в полиции. А если у него связи в полиции, значит, этот человек по какой-то причине нужен государству, и лучше временно закрыть дело и не мешать событиям развиваться в нужном для государства направлении.
       Хаима решили расстрелять без суда. Не стоит создавать лишнюю шумиху: у портовых городов и так не лучшая репутация. Протокол составлен, свидетели расписались, что ещё нужно? А евреи, которые ведут себя неподобающим образом, узнают об этом и так. По устной еврейской почте, по невидимому беспроволочному телеграфу. Чего, собственно, власти и добиваются. А хочет человек умереть или нет - это мелкие частности, это военным давно уже неинтересно.
       Генерал, вызванный из Варшавы, должен был присутствовать при расстреле в качестве свадебного генерала, причём государство оплачивало ему только билет в первом классе поезда, а сам факт присутствия - нет. Это было ему явно не по душе.
      - У меня мало времени, - в открытую сказал он приставу, - а вы развели тут свои профилактические меры. Распустили своих жидов, а начальство должно ездить и разбираться.
      - Он утверждал, что он не жид, - оправдался капитан.
       Генерал полистал протокол, устало хмыкнул и прошёлся по кабинету. Конечно, дело абсурдное. Как и почти любое уголовное дело.
      - Там некий Войцеховский приставом в этой дыре, - сообщил капитан, - разослал список примет, хранившийся у военных чиновников, по всем губерниям. Похвальная предусмотрительность, пан генерал.
      - Так... Надо повысить или перевести в Варшаву.
      - Жид просил передать последние слова кантору Натану Слуцкеру из Заблудува, - вспомнил капитан, - это обязанность Войцеховского, то есть, я должен написать ему?
      - Вы же сами всё прекрасно знаете, - разозлился генерал, - что вы мне задаёте идиотские вопросы, будто первый год на службе?
       Даже этот еврей выглядит умнее, подумал он. Некоторым близкая смерть промывает мозги лучше, чем двадцать лет службы, ей-Богу. Надеюсь, дождь перестанет сыпаться, когда я выйду на тюремный двор. А то мерзкое впечатление производит всё это, да ещё опять разыгралась проклятая мигрень. Во время казни должно ярко светить солнце или сгущаться тучи. Этот дождь не по уставу, чёрт бы его побрал. Будь его, генерала, воля, он бы побеседовал с начальством этого дождя, и с начальством всего, что существует, и наверняка по окончании этой беседы все признали бы только его единым, безоговорочным и бессменным начальством, и чтоб чёрт побрал всех этих чёртовых жидов.
      - А какие, собственно, последние слова? - проявил он праздное, более подобающее штатским любопытство.
      - Ну, как вам сказать... так и сказал: передайте, мол, Натану Слуцкеру. Что я умер.
      - М-да, - отозвался генерал и повернулся к портрету императора, висевшему на стене. Ему показалось, что император, со всеми его указами, стоит у него над душой, и это будет продолжаться вечно, и по Европе вечно будет бродить призрак безумия - а не коммунизма, как изысканно выразился сумасшедший еврей Маркс.
      
      Есть старая-старая история о том, как чёрт прикинулся евреем и перессорил все народы. Кому-то он дал денег в долг, а те оказались фальшивыми, кому-то - свою дочь в жёны, а та оказалась жуткой Лилит, от которой упаси Господь каждого. И много чего он обещал, но не выполнял ничего, а вину сваливал на других. А потом он исчез, а вина осталась. Вина целого народа.
       И ещё есть одна история, как еврей прикинулся Богом, и каждый рассказывает её на свой манер. Особенно те, четверо.
       Гои думают, будто рассказ об Йешуа свалился с неба. Они не рассматривают его как один из вариантов комментария к Торе, вырывают его из контекста эпохи. Многие иудеи называют его великим лжецом. Это не так, думал Хаим. Просто нельзя воспринимать слова Торы и комментариев буквально. Тот, кто это делает, не собирает плоды с вечного древа, а подбирает с земли упавшие и гнилые; так легче, никто не спорит, но так делать нельзя. Он не лгал, называя себя сыном Бога. Он хотел сказать: каждый из нас достоин называться сыном или дочерью Бога, если перестанет бояться смерти и себя самого. Многие из вас похожи на Йешуа, говорят гои. Профиль того еврея с соседней улицы мог бы быть профилем Спасителя. Или того бродячего музыканта со скрипкой, спешащего к площади. А Йешуа и был музыкантом, который пришёл на площадь и стал играть; имеющий уши да слышит, правильно взята нота или нет.
       Так думал Хаим, и не было в этом ничего удивительного. Человек, приговорённый к смерти, иногда ощущает себя так, будто на лицо ему набросили эфирную маску. Чувства притупляются, ты начинаешь видеть совершенно отличные от других вещи, и слышать свой голос со стороны, и почти не слышать других голосов, звучащих рядом с тобой на самом деле.
       Перед лицом смерти. Какое у неё лицо - как у Кетеб-Мерири? Лицо ангела с мечом? Лицо, меняющееся каждую секунду? Собственное в зеркале? Зеркал вокруг не предвиделось. Смуглое лицо Эльжбеты Модзалевской? Нет, вряд ли. Смерть противоречива. Малокровная девица, которой подошло бы держать букетик увядших цветов, а она держит топор и задумчиво улыбается. Она умеет думать. Напрасно иные считают, что нет. Она думает. Даёт знак судьям. Поэтому мы имеем время подождать в камере и понять что-нибудь за это время, долгое или короткое, кто какое заслужил. Увядшие цветы - под ногами богини правосудия, поправляющей повязку.
       Иудеям запрещено изображать лица. Только орнамент. Нет лица у твоей смерти. Орнамент из петель, узор из свинцовых пуль.
       - Он думал об этом почти отстранённо. "Не спускайся в Мицраим", - говорит Господь. Ему не нужно было здесь жить. Но Господь милосерден к нам. Он сделал так, что Хаиму сейчас просто не хотелось жить. Бог не наказывает, Он просто убирает руки с твоих плеч, и ты уже не находишься под защитой, но в последний момент ты получаешь право вернуться к Нему.
       Я был неправ, тихо сказал Хаим и понял, что нет никакой разницы, говорит он это или нет, говорит он что-то или нет. Слова, которые он переписывал полжизни, отпустили его, стали прозрачным воздухом, а не чёрными значками на бумаге или серым шуршанием мыслей. И фраза "Я сейчас умру" показалась ему неуместной и выдуманной теми, кто не осознавал окончательного смысла. Только сейчас он слышал Бога - когда не слышал ничьих, никаких слов, и было ничего не жаль, даже того, что только смерть согнула его так низко, что он сумел расслышать голос Бога. Но он не чувствовал, что его сгибают, хотят унизить, заставить подчиниться. Не было ни унижения, ни возвышения, только знание, что он увидит тот мистериальный мир, о котором читал у Шимона бар Йохая, тот мир, о котором все имеют слишком искажённое представление, кроме умирающих.
      
       18.
      
      Несколько дней спустя Эльжбета сидела в гостиной, пристально рассматривая кандидатуру нового управляющего. Это был бывший оптовый торговец Муравский, который не только никому не продал поддельное вино "Chateau Margot" и ни у кого не купил поддельный чай, но и, вдобавок, обанкротился и вынужден был сдать свой дом в аренду и переехать в ублюдочный флигель.
      - После того, как я выйду замуж, я буду появляться здесь довольно редко, - размеренным тоном говорила Эльжбета, - и, надеюсь, вы не допустите беспорядка: в противном случае я вам не завидую.
       Исходя из правил мужской логики, бывший торговец должен был подумать: "Какая поганая баба!" - но он был рад, что нашёл-таки постоянную работу, и подумал всего лишь: "Какое счастье, что вы с полковником не будете круглые сутки торчать здесь и капать мне на мозги!"
      Не допущу, пани! - клятвенно заверил он. - Убей меня Бог! Я такой человек, я бы нигде и никогда вообще беспорядка не допустил, но жиды проклятые подвели меня под монастырь. Я к ним со всей душой, а они то в карты надуют, то продадут какую-то дрянь, а я потом отвечай, а их потом ищи. Эти мошенники, Карнович и Зильберштейн, пытались мне, простите, спихнуть склад мешков с мукой, а в муке куча жуков-древоточцев и ещё чего-то, а о тех, кто её молол, я лучше ничего не буду говорить. И вино, сделанное малопонятно где, - кто бы стал его пить, не представляю, с виду сущие помои; с таким же успехом можно воду из лужи разлить по бутылкам.
      - Да, я слышала про Карновича, - равнодушно ответила Эльжбета. - Его ещё не посадили?
      - А чёрт его знает. Может быть, где-нибудь уже посадили. Здесь его явно нет. Вот его приятеля позавчера казнили как шпиона. Я проходил по Варшавской и слышал выстрелы со стороны тюремного двора.
       Эльжбета помолчала пару секунд.
      -Не хотелось бы это обсуждать с вами, но я видела на днях пристава. Он сказал: это сложное, запутанное дело, неизвестно, кто собирал сведения для сионистов, собирал ли их кто-нибудь вообще, и, возможно, расследование будет продолжаться несколько лет.
      - Этот еврей во всём признался, пани. Наверно, решил, что его пощадят. Но он просчитался.
      - Как это - признался?
      - Сказал, что масонская организация платила ему за тот бред, который он им пересказывал. Может быть, хотел, чтобы его выкупили эти американцы, или жиды из Палестины, или ещё кто. Но, так или иначе...
       Он произнёс ещё несколько фраз в этом духе. Эльжбета их уже не слышала.
       "Пусть, - сказала она себе. - Если бы мой отец каждый раз жалел о тех, кого ему пришлось убить случайно, почти ни за что, в целях предосторожности, не зная, действительно этот человек опасен, или тебя просто ввели в заблуждение. Некогда раздумывать. Если мы все будем раздумывать, некому будет расстреливать - тех, кто действительно это заслужил". Она обвела взглядом гостиную. Несмотря на звучащие чужие слова, здесь было ощущение долгого, надоевшего всем молчания. Казалось, что тяжёлое серое небо ломится в комнату сквозь потолок. "Я никогда не узнаю, что он думал обо мне перед смертью", - вдруг подумала Эльжбета, и ей захотелось, чтобы Муравский немедленно ушёл и не появлялся больше никогда. Чтобы он не мешал ей смотреть в одну точку, не двигаясь с места, и ничего не говорить.
       Когда в помещении совсем темно, ты не видишь ни свою, ни чужую тень, ничего: иначе можно было бы заметить, как изменяется облик, общие очертания этой тени. Каббалисты говорят: если это случается, значит, человек скоро умрёт. У них множество примет будущей смерти, у этого народа, чуть ли не шестьсот тринадцать, как заповедей. Нет, это дверей тринадцать. "И поэтому я молил Его, чтобы Он вершил мои суды. И я войду в мир грядущий тринадцатью дверями, которые не проходил никто, кроме Отцов. И не найдётся никого, кто посмеет воспрепятствовать мне. И ещё: я не стану у них просить позволения"18.
      Говорят, он умом малость тронулся, когда узнал, что его всё же казнят, отказывался от тюремного ужина и повязки на глазах, - продолжал Муравский. - Это сказал надсмотрщик, он шурин моего соседа. Врёт, должно быть: он всегда врёт. Евреи, пани, написали в своих религиозных книгах, что добро в мире должно уравновешиваться небольшим количеством зла. Теперь они расплачиваются за свои необдуманные слова: добро, сделанное людьми по отношению к ним, уравновешивается таким количеством зла, что мало не покажется.
       "Как бы ты у меня не расплатился, умник чёртов", - подумала Эльжбета. Тем не менее, она была слегка благодарна Муравскому: последние слова привели её в чувство.
      - Что ж, - сказала она вслух, - человек, не позволивший подобным субъектам себя обмануть, проявил похвальное благоразумие и заслуживает того, чтобы ему доверили поместье.
      
       Волостной комиссар и частный пристав Войцеховский приблизились к дому кантора и увидели высокую женщину в чёрном капоте, несущую охапку дров.
      - Пани Слуцкерова! - позвал комиссар. Окликнуть её: "Эй, жидовка!" - почему-то язык не поворачивался.
       Малка медленно обернулась.
      - Добрый день, пан комиссар.
       Её голос ничего не выражал.
       Комиссар подумал, что, вот, небо опять заволокло серой дрянью, хорошо жидам в Библии, Бог им сыплет с неба манну, а полякам в Польше - русские пули и дождь каждые полчаса.
      - Czy pani mówit po polsku? - спросил он.
      - Tak, rosume po polsku doszcz dobre.
      -Давайте я с ней поговорю, - вмешался Войцеховский, который за годы службы успел выучить идиш. Они оба не знали, на каком языке обратиться к ней. - Малка, твой муж дома?
      - Вы можете сказать мне то же самое, что и ему.
      - Речь о Хаиме Мендле, который исчез полгода назад.
       Малка слегка побледнела, но её голос по-прежнему был невозмутимым.
      - Я сейчас вернусь, панове, - сказала она и исчезла за тяжёлой дверью, обитой железом. Через несколько минут на пороге появился Натан. Малка неслышно подошла сзади и прислонилась к косяку. Оба они были неподвижны. Если бы древние иудеи оставили после себя скульптурные изображения, они, возможно, выглядели бы именно так, мелькнуло в голове у комиссара.
       Сейчас, под дождём, придётся ехать к Берлу на постоялый двор и разбираться с ним, сукиным сыном. Опять воров привечает, как дорогих гостей, целую шайку, мать его... Ходят туда с важным видом, как русские дворяне в Английский клуб. Да ещё этот Войцеховский, тупица и чинодрал, - уволить бы его, да нет достойной замены.
      - Как мы выяснили, Хаим Мендл, проживавший последнее время под именем Даниэля Зильберштейна, был расстрелян за шпионаж в К., ... ской губернии, - говорил Войцеховский, как будто читал по бумаге, - он просил передать вам... Его жены нет дома, известите её.
      - Его жена умерла две недели назад от горячки, - сказал Натан. - Сын воспитывается в доме ребе Рафаэльзона. Если панове будут проезжать площадь, то увидят отца Хаима Мендла, который там попрошайничает, и могут передать ему...
      - Перестань, - тихо прервала Малка. - Это точные сведения, пан пристав?
      - Да.
      - Что ещё о нём известно?
       Войцеховский стал хмуро пересказывать то, что знал. Натану показалось, что это бред, ни больше, ни меньше.
      
       В кухне вертелась их дочь, девчушка лет шести.
      - Мама! - крикнула она. - Комиссар сказал: pada deszcz, kurwa, - что это значит?
      - То, что мы скоро уедем в Палестину, - отрывисто проговорила Малка.
      - Это то место, про которое написано в Торе? Где сыплется манна небесная?
      - По крайней мере, там будет меньше дождя. И никогда больше не повторяй слова комиссара.
       Она вежливо выдворила девочку из комнаты и закрыла дверь.
      - Что это значит? - спросил, в свою очередь, Натан.
      - То, что ты слышал. Сколько можно ждать? Мессия сюда не придёт. Сюда придут люди с винтовками.
      - У нас нет денег.
      - Во-первых, есть. Во-вторых, я попрошу помещицу Ястжембскую, чтобы она помогла нам и ещё нескольким семьям. Это тяжело, но это кто-то должен сделать.
      - Эту рафинированную барыню?
      - Она всегда хорошо относилась к евреям. Не может любить евреев плохой человек.
       Натан устало опустился на стул.
      - Там такие условия, - мрачно проговорил он. - Хибары под палящим солнцем. Туда отправляют преступников. Наша дочь выйдет замуж за подонка.
      - Это зависит от того, как ты её воспитаешь.
      - Всё равно, есть возможность...
      - Здесь у неё есть возможность выйти замуж за труса.
      - Ты на что намекаешь, - вскинул голову Натан, - на то, что здесь все трусы, я, например, или раввин?
      - Нет, дорогой, ты просто не очень хорошо понимаешь некоторые вещи. А раввин - просто хитрая сволочь. Давай подумаем, как удобнее уложить барахло.
      - А этот их проклятый вопросник?
      - Заполним, с Божьей помощью.
       Малка не стала говорить Натану что-то вроде: где же твой хвалёный сионизм, твоё пламенное воодушевление? Она слишком хорошо понимала, что сейчас не надо напоминать об этом.
      - По нему никто не прочитал каддиш, - неожиданно произнёс Натан.
      - По некоторым из нас читает каддиш сам Бог.
       Натан отвернулся к окну. Там был закат, он долго тянулся над лесом и всё не сходил на нет, - чёрно-алая кромка над сплошной серой бездной, которой на секунду показалась Натану земля. Он вспомнил, что в юности мечтал увидеть сияние, Зогар, так же отчётливо, как закат из окна. В такое время, подумал он, это одно и то же. Так однажды сказал ему Хаим Мендл: "Нет между вещами двух миров никакой разницы. Не было никакой разницы. Не будет никакой разницы. Вот и вся разница".
      
      Эльжбета Модзалевская вышла замуж за полковника Браницкого, впоследствии принявшего деятельное участие в событиях 1905 года. Говорят, Бог наказывает стерв; подробности наказания нам неизвестны.
       Натан и Малка уехали в Палестину. Позже Натан назвал в числе самых бесполезных для подготовки к эмиграции вещей чтение Моисея Гесса.
       Сын Хаима (или ребе Рафаэльзона, не будь он рядом помянут) стал военным комиссаром во время революции в России, не будь она рядом помянута, и благополучно отправил по этапу не один десяток богатых русских семей. О нём рассказывали, что он всегда просил обыскивать кулацкие дома как можно тщательнее: чёрт знает, где эти контрреволюционеры деньги прячут.
       Карнович бесследно исчез. Но сотрудники тайных служб в нескольких странах в разное время ещё несколько раз натыкались на эту фамилию: так, в конце сороковых годов некто Карнович был осведомителем в одном из полуразрушенных районов коммунистической Варшавы.
       Пристав Войцеховский был переведён на службу в упомянутый город в 19.. году; тот, кто его заменил, был ещё хуже, зато он был племянником комиссара. Когда-то давно Войцеховский рассказал эту историю моему прадеду, который служил приставом в соседнем участке. Я знаю, что в его изложении она звучала немного иначе.
       2001- 2005.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Георгиевский Леонид Николаевич
  • Обновлено: 05/02/2017. 59k. Статистика.
  • Глава: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.