Герасимов Владимир Михайлович
Следы на снегу

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Герасимов Владимир Михайлович (simvyz@mail.ru)
  • Размещен: 04/05/2006, изменен: 17/02/2009. 373k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Скачать FB2
    • Оценка: 5.90*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В романе показан небольшой кусок времени: нашествие хана Батыя на владимирские земли. Здесь переплетаются трагические судьбы реальных исторических героев и персонажей вымышленных. Я старался ни в коей мере не отходить от исторических реалий того времени и не придумывать того, что противоречит быту, взглядам на жизнь, душевному состоянию людей той эпохи. А для этого прочитал кучу книг и перелопатил все, что мог найти, и все, что мне было доступно. У меня создалось собственное отношение к поступкам некоторых реальных персонажей истории. Например, почему князь Ярослав Всеволодович со своим войском остался в стороне от битвы на реке Сить, о чем до сих нор спорят историки. Закончив третью часть романа, я все еще не все узелки завязал, планируя вернуться к судьбам юных героев Настенки и Корнюхи, уже в их взрослом состоянии, и к деяниям князя Александра Ярославовича, прозванного Невским. А удастся ли сие, то угодно Богу. Владимир Герасимов, член Союза писателей России

    • Владимир Герасимов

      

    Посвящается моему брату Сергею Герасимову.

      
      

    СЛЕДЫ НА СНЕГУ

      
      
      
      

    Первая часть

    "ЧЕРНЫЕ ТУЧИ"

    МАРФА

      
       - Мамонька, а что тятя долго не вертается? Его Морозко заберет.
       Марфа уже жалела, что рассказала вчера дочке Настеньке про Морозку, который забирает к себе заблудившихся путников. Но вчера эта проклятая метель только начиналась, и они ждали Авдея. Марфа то и дело выбегала из избы, накинув зипун, и вглядывалась в темнеющий вдали лес, через который идет дорога. Ветер уже начинал подхватывать снежную пыльцу и свивать ее в плотные бурунчики, а то вдруг порывами откидывать за крыши туда, к замерзшей Клязьме. Марфа выбегала босиком, холод обжигал ее ноги и не давал долго стоять на воле. Казалось, Авдей вот-вот покажется вдали сначала темной точкой, потом все увеличиваясь, и, наконец, она узнает его и кинется навстречу. Но неотрывно смотреть на белую снежную равнину, которая так притягивала к себе взор, было нельзя - ослепнешь. Да и Настенька рвалась из избы вслед за матерью. Вот Марфа и пригрозила дочке: налетит Морозко, унесет к себе в лес.
       Никакое дело в голову не шло. Обыкновенно разжигать поутру печь и задвигать туда ухватом горшки, Марфе было по душе. Печь дышала жаром, и рождались ниоткуда манящие запахи гороховой каши и приторной запаренной репы. А пока еще в избе не развиднеется, от пляшущего огня по стенам прыгают причудливые тени. Теперь любой звук раздражает Марфу, она то и дело прислушивается - сейчас стукнет дверь, и вместе с клубами пара в избу ввалится Авдей, весь в снегу, с заиндевевшими усами, бросит на пол твердые тушки и, отирая ладонью лицо, пробасит:
       - Ох и умаялся я...
       Потом тяжело опустится на лавку прямо одетый и прикроет устало глаза. А она, как всегда, заботливо начнет его раздевать. Снимет с ног лыжи, лапти...
       Но вот погасли четыре вечерние зари, а Авдея все нет и нет. Вся извелась Марфа. И метель три ночи бушует. Ну, чего ему в лесу так долго делать? Далеко на этот раз Авдей вроде и не собирался идти. Не иначе беда приключилась, тати окаянные подстерегли или метель закружила.
       Настенка угомонилась, свернулась калачиком на шобоньях, прижала к груди кошку. Глаза красные, на щеках еще слезы не высохли, сопит. А к Марфе сон не идет, хотя последние ночи спала урывками. А теперь сумерки не убаюкивают, а страшат. Какую уж вот лучинку запалила и счета нет. В темноте сидеть боязно. На сердце все тревожней и тревожней. Показалось, будто кто-то торкается в дверь. Накинула на себя зипун, ноги в лаптешки и - в сени. А дернула дверь и задохнулась сразу от снежной круговерти. Снег валит и в глаза и в рот. Охти, страсть, какая! И вдруг... сердце оборвалось. Споткнулась обо что-то большое и твердое. Вроде сугроб и не сугроб. Упала на колени и руками снег расчистила. Человек. Лежит - скукожился. Нешто Авдей? Откуда и сила взялась. Затащила Марфа его сначала в сени, а потом и в избу. И уж тут поняла, что обозналась. Чужой. Да и дышит ли, бедняга, не поймешь. Не стала будить Марфа Настенку, испугается только. Надо бежать за Овдотьей-ведуньей. Недалеко Овдотьина хибарка. Всякие травы, снадобья у ней есть. Коли жив прохожий, уж она его отпоит. А коли отлетела его душенька - обмоет. Насилушку добралась Марфа до Овдотьиной избы - уж так метель метет, на ногах не устоять.
       Раздели Марфа с Овдотьей несчастного, прижала ведунья ухо к его волосатой груди, услышала: тукает ещё сердце. Стала натирать его чем-то вонючим, у Марфы аж в горле запершило. На лицо и на тело бедняги смотреть без жалости нельзя - весь в шрамах рубленых да ожогах. Застонал от натирания, шевельнулся.
       - Вот, и слава Богу, жив сердешный, - отозвалась Овдотья, сама-то тяжело дыша. Намаялась, пока в чувство прохожего приводила. Настенка уж проснулась, испуганно смотрит на всех.
       - Мамонька, не тать ли это?
       - Тать не тать, а живая душа, - ворчливо сказала Овдотья, разжав человеку зубы и вливая в рот какое-то питье, - да у него теперича ни в ногах, ни в руках мочи нет.
       А у Марфы свое на душе:
       - Авдюша мой тоже, поди, лежит где-нибудь под снегом.
       Услышав это, Настенька тоненько завыла, растирая глаза руками.
       Овдотья сердито прикрикнула на обеих:
       - Не гневите Бога! Полно заранее-то отпевать.
       А прохожий от питья Овдотьиного уж и глаза открыл. Но мутны глаза, невидящи. А сам и вправду на разбойника похож и от шрамов и от бороды черной всклокоченной. А вот волосы на голове белые, как снег. Чудно. Одежка и обужка поношенные, рваные. Мудрено ли тут замерзнуть!
       - Уж ты, Овдотья, не уходи, - умоляюще посмотрела Марфа на старуху, - уж больно он слаб, в чем только душа держится, не помер бы.
       - Всяко может быть, - вздохнула Овдотья, поднялась и села на лавку. - Кажись, особо-то не обморозился, токо ослабел, да вот раны больно страшны.
       - Да уж... - Марфа поежилась.
       Долго они сидели молча. Овдотья дремала, опустив голову на грудь. Уж про Настенку нечего было и говорить, спала без задних ног. А Марфа меняла сгоравшие лучинки да прислушивалась к вою метели за стеной, замирая от ожидания: вот-вот стукнет Авдей. Успокаивает себя, что ничего страшного с ним не случилось. Но трудно совладать с тревогой, которая обливала сердце такой тоской, что хотелось в голос зарыдать, и тоска эта все чаще и чаще сжимала сердце.
       Вдруг больной пошевелился, видно пришел в себя и прохрипел еле внятно: "Пи-и-ить". Овдотья встрепенулась, опустилась на колени и стала поить его каким-то своим питьем. Он жадно глотал, захлебываясь и хрипя. И грудь у него часто вздымалась и опускалась. Напившись, он снова закрыл глаза, но ненадолго. Теперь уже смотрел осознанно, переводя взгляд то на одну, то на другую женщину. И вдруг из его глаз в бороду покатились слезинки. Это до того поразило Марфу, что она, не помня себя, судорожно всхлипнула. И если до этого момента она побаивалась незнакомца, то после этих слез он стал каким-то близким ей. Она засуетилась, побежала к печи, загремела заслонкой. Ведь он, поди, не евши сколько дней. Вынула из теплого горшка сладкую пареную моркошку и вопросительно посмотрела на Овдотью.
       - Обожди маленько, - ответила соседка. - Дух у него еще не укрепился.
       Марфа с трепетом ждала, когда прохожий совсем придет в сознание. И этот миг наступил. Овдотья выяснила, что звали его Петря, что шел он во Владимир, да заблудился и попал в метель. Много говорить Петря не мог, быстро уставал.
       - Чей ты, Петря? Далече ли дом твой? - тихонько поинтересовалась Марфа.
       - Рязанский я, добрая хозяюшка, - отвечал он слабым голосом.
       Вздрогнула Марфа, и словно заледенели ее глаза. Отчужденно отпрянула она от Петри. А тот, не заметив ее отчужденности, вдруг разговорился:
       - Беда у нас на Рязанской земле. Злой ворог пришел, неведомо отколь. Города жгет, деревни разоряет. Спасу от него нет. Дикой, шерстью покрытый...
       Затих Петря на миг, и опять слеза укатилась по его щекам в бороду:
       - Были у меня робятишки и женка. Нету теперя. Сгубили, пожгли. Да и меня самого посекли, помучили.
       Он снова, утомленный, закрыл глаза. Но не узнать было Марфу. Дрожмя дрожала она и не в силах была успокоиться. Горькие, глубоко затаенные слова бросила она в лицо лежащему Петре:
       - А вы, рязанцы, лучше что ль? Проклятые! Отлились вам мои слезки!
       Недоуменно приподнял дрожащую голову больной и часто-часто заморгал белесыми ресницами. Вся, как-то съежившись, сидела на лавке Овдотья, опустив руки. Она сызмальства знала Марфину судьбу и не остановила ее проклятье. Отвернулась Марфа в темный угол и сидела, не шелохнувшись, как будто нашло на нее какое-то оцепенение. Не слышала, как ушла Овдотья, как привела соседей мужиков, и как унесли они Петрю в Овдотьину избу.
       Тихо было вокруг. Уж и лучинка догорела. Только слышалось сонное дыхание Настенки. А на Марфу навалилось то страшное, от которого она всегда старалась забыться, но которое всегда кололо ей сердце, а уж теперь сжало его в клещи.
       ...Ее небольшая деревенька всего в дюжину домов стояла на крутом Клязьменском берегу. Владимир был недалече. Летом в ведро виднелись золотыми точечками купола Успенья. Тут Клязьма делала изгиб, и казалось, что Владимир где-то на другом берегу. За лесами, да за полями стоял он величавый и неприступный. Любила она, когда еще были живы тятенька и маменька, забираться в кусты на крутизне и смотреть оттуда на быстрый бег реки, а уж когда появлялись на ней лодии, это для Марфы был праздник. Лодии всегда были разукрашены и плыли на них люди в красивых одеждах. Маменька ругала Марфу за хождение к Клязьме:
       - Мала ходить туда, недолго ли сорваться с обрыва. Убьешься и утопнешь.
       И она посылала за Марфой братца Иванку. Тот находил ее, присаживался рядом, тоже не в силах оторвать глаз от купеческих лодий. Сидели они вот так рядком, плечо к плечу и говорили о тех, кто внизу правил путь к Владимиру. Поглядывала Марфа то вниз на реку, то на братца - широкоплечего белоголового мальчугана, всегда улыбчивого и веселого. Только и помнила Марфа от того времени вот такого Иванку. Да и что могла еще помнить? Слишком маленькой была. А как насматривались они вдоволь, брал Иванка сестру на закорки и быстро бежал прямо по лугу, подпрыгивая и смеясь. Остро пахло цветущими травами, солнце било прямо в глаза. Было весело-весело, и Марфа визжала от этой безудержной радости. Вторил ей Иванка...
       Но помнила она и другое. Белое от страха лицо матери, дрожащие ее руки. Шепот, переходящий от избы к избе: "Рязанцы идут!" Не смогли они приступом взять Владимир. Теперь жгут все на своем пути. Мужики деревенские, вооружившись кто чем, ушли за деревню поджидать лихих гостей. А бабы и ребятишки забились по избам. Может, их-то не тронут. Все же свои, русские, не басурманы какие-нибудь. Ворвались рязанцы в деревню обозленные неудачей со штурмом Владимира, да, видимо, и мужики встретили их неласково. Пылали избы, визжали ребятишки. А злодеи пограбили вдосталь, а людей кого поубивали на месте, кого скрутили, в плен увели. Немного времени прошло, а от деревни одни головешки остались да выползали на пепелище те, кто спаслись. Среди них маленькая Марфа, Овдотья да еще несколько человек. Плакала, кричала Марфа, звала и папеньку с маменькой, и братца. Да что толку. Как будто их и не бывало никогда. То ли в плен уведены, то ли сгорели. Сколько тел обгорелых, разве узнать. И начались для Марфы мытарства. Спасибо Овдотье, не оставила в беде. С того времени не могла Марфа видеть рязанцев, оцепенение на нее находило при одном их упоминании.
      
      

    НАСТЕНКА

      
       Не разразилась беда над Марфой и Настенкой. Вернулся Авдей живой. В первую минуту металась Марфа по избе: не то на груди у мужа выплакать остатки слез, не то перед иконами на коленях благодарить бога за милость, не то на стол еду собирать.
       И ведь надо же такому случиться с Авдеем! Упало на него в лесу подгнившее дерево, ногу повредило. А метель уже собиралась. Дополз еле-еле до полузасыпанной дороги, уж как, и сам не помнил. Подобрали его люди добрые да в другую сторону повезли, во Владимир. Оклемался там, поскорее вернулся, а нога все еще не совсем зажила. Теперь Марфе надо поворачиваться, пока мужик не встанет на ноги. Съестное-то на исходе. И собралась она с шабрами во Владимир - продать шкурки беличьи. Дело-то не скорое. Но не боялась за хозяйство. Авдей у нее на все сручный: и на мужичьи, и на бабьи дела. Да и дел особых не было: печь протопить да обед сварить. Не потому ей не хотелось уезжать. Стосковалась она по мужу. Несколько дней ожиданий и ночных переживаний показались за целый год. Лежали они обнявшись всю ночь, и не могла Марфа расцепить руки и обливала слезами бородатое лицо Авдея, а у того голос подрагивал:
       - Да тут я, тут.
       А она все не верила. Нащупывала губами в темноте его волосы, лоб, глаза, щеки и встречала его жаркие губы. Неужто на сей раз судьба ее помиловала?
       Но жизнь шла своим чередом. Сквозь тусклые окошки пробивалось утро. Проскрипели у ворот соседские сани и повезли Марфу с мешком шкурок в стольный град. Помахал вслед Авдей и, вздохнув, поковылял в избу. Тяжело было ему ходить, но нельзя поддаваться немочи. Настенка еще не встала, не вылезла из-под жаркой шубы. Он смотрел на ее раскрасневшееся во сне личико и улыбался... Как она на мать похожа. И статная будет, и красавная, и полюбится какому-нибудь доброму молодцу. Не так уж много времени прошло с тех пор, как и сам Авдей забрел в эту прибрежную деревушку, и околдовала его красавица Марфа.
       ...Родной город Авдея Ярополч на таком же высоком клязьменском берегу. Да не задалась жизнь его на родине. Отец с матерью рано ушли с белого света. Мать и совсем не видел, померла родами. А тятя на его мальчишеских глазах утонул в реке. Нырнул и не вынырнул, и тела его не нашли. Старухи, крестясь, говорили, что его, верно, русалки в подводное царство утащили. А шел тогда Авдею одиннадцатый год. Ревел он по тятеньке целую неделю без продыху. Сидел на берегу и ждал, что отдадут русалки отца. На колени вставал, умолял их, они даже не показались - только в камышах плескалось что-то порой: то ли русалки, то ли крупная рыба. И чуда никакого не свершилось. Похудел Авдюша от горя, осунулся. Взял его к себе дядя, отцов брат, Тимофей. Первое время жалел, все по голове гладил, лучшие куски подсовывал, а потом тяготиться стал. Да и жена его почему-то парнишку невзлюбила, все попрекала. А у Авдюши от этих попреков сердце инда в комок сжималось. А ведь работал он - пас свиней. Но как-то не устерег, утащил волчище поросенка. Тут дядя Тимофей аж рассвирепел, бил, куда не попадя, жалко ему было поросенка, да и жена подзузыкивала. С этого времени и пошло, чуть что - толчки да щелчки. Убегал Авдюша на берег вниз под крепостные стены в густые заросли и криком кричал - тятьку звал. А как пятнадцатый годок исполнился, вообще решил сбежать от дяди Тимофея.
       Много ходило по дорогам калик перехожих. Куда шли, сами не знали. Заросшие, пропыленные, еле ноги передвигающие, милостыню по деревням собирали. Вот и Авдей к ним прибился. Они его не прогнали. А он старался им помогать, ноги-то молодые быстрые: где водицы принести, где что. А они, когда на отдых располагались, много всяких историй дивных порассказывали да сказок: и про Илью Муромца, и про Индрик зверя из индейской земли. Целое лето ходил парнишка с каликами. Много всего вместе пережили: и голодали, и холодали, и от волков отбивались. Да и сам Авдей повзрослел, вытянулся, в руках силу почувствовал. Поднадоело ему без толку ходить от деревни в деревню. Чувствовал на себе насмешливые взгляды, вон какой справный парень милостыню просит. В это время и забрели они в Марфину деревню. Как увидел он девушку, ее большие кроткие глаза, как услышал ее звонкий голосок, так сердце и захолонуло: судьба Авдеева.
       Ушли калики в это раз без него, а он нанялся в пастухи, коров пасти. Ни дня теперь не мог прожить без того, чтобы не увидеть Марфу в простеньком сарафане с длинной пушистой косой. А Марфа тоже заприметила чудного паренька в заплатанной одеже, невесть откуда появившегося в деревне. Он порой неотрывно смотрел на нее, и во взгляде этом и восхищение было, и нежность, и еще что-то такое необъяснимое. Она теперь каждый вечер, когда пригонял пастух скотину, выходила встречать корову еще за деревню. Заметив благодарность в Авдеевом взгляде, смущалась, краснела.
       Потом вышло как-то само собой, что ходила встречать уже не корову, а его ненаглядного. Коровы сами собой разбредались по дворам, а они вдвоем уходили на Клязьменский берег, и он рассказывал ей про свои странствия и приключения. Для большего интереса на ходу придумывал что-нибудь такое, от чего Марфа в ужасе закрывала глаза и простодушно охала. Овдотья, заменившая Марфе мамушку, говорила бабам:
       - Сошлись бы сиротинки, как гоже было бы!
       А их сердца и впрямь тянулись друг к другу, и пришел он, такой момент, когда малая разлука стала в тягость, когда захотелось быть близкими не только перед собой, но и перед людьми.
       Потом потихоньку отстроили избенку и зажили как все. Мужики в деревне были большими охотниками да рыбаками, и семьи кормились, и во Владимир возили шкурки, лосятину да рыбу. Авдей тоже пристрастился к охоте. Научился капканы ставить и ловушки всякие выделывать. С рогатиной и на медведя хаживал, силушкой его Бог не обидел. Вот только рыболовство было ему не по душе, вода его страшила, не забывалось то мальчишеское отчаянье и горе. Мерцающие блики на воде и плеск волн, снова поднимали из глубин памяти то, что вроде бы устоялось, успокоилось и не так сильно щемило сердце. Он даже не мог спокойно есть рыбу. Рыбьи хвосты вызывали у него отвращение, ведь говорят, что у русалок вместо ног такие вот хвосты.
       ...Авдей краем глаза увидел, как Настенка тихохонько выскользнула из шубы и на цыпочках подкралась к нему. Он притворился, что не замечает этого, а она с торжествующим визгом подпрыгнула к нему на спину и ухватилась ручонками за шею. Он согнулся, перехватил ее, перевернул и схватил в охапку. Девочка хохотала, а он щекотал ее усами и широко улыбался.
       Восьмой годок дочке пошел, но заботливая, хлопотливая, как мать. Когда родилась Настенка, Авдей не знал, как Бога благодарить за счастье такое. А ведь и родилась-то она в страшную пору. Приключилось в тот год диво невиданное - землетрясение во Владимире и окрест. В церквах колокола сами собой звонили, а по стенам колоколен вились трещины, а иные храмы даже разрушались... Блаженные и юродивые под взвизги баб, выкрикивали, что де конец света пришел. Вот в этот-то сумасшедший день и разрешилась Марфа дочкой. Бегал Авдей от дома к дому со своей нуждой, но никто на него и внимания не обратил. Каждому было до себя. Стояли на коленях у икон, замаливали грехи свои и думали, что вот-вот земля провалится в тартарары. Только старая Овдотья выручила, ведь она Марфе была как мать. И роды приняла, и выходила роженицу с младенцем... Уходят невзгоды и за далью лет утрачивают свой горький привкус.
       - Тятенька, - обнимает Настенка теплыми ручонками его шею, - расскажи про медвежаток!
       Частенько Авдей рассказывает дочке случай, что приключился с ним на охоте прошлым летом, ей не надоедает этот рассказ. Конечно, каждый раз Авдей припоминает что-то новое:
       - Може, дочурка, и живой я ноне остался, что медвежаток тогда пожалел. Добро, оно никогда без награды не остается, а зло - без отмщения. Уж как наяву сейчас вижу. Вышел на поляну, токо успел спрятаться за кустом... Развалилась медведиха на солнышке. Брюхо свое подставила теплу, глаза зажмурила. Прямо бей корьем наверняка. Но, пудовым стало копье в руке, и мочи нет, с места сойти. Возятся у медведицына брюха два сосунка. Крохотульки, ну прям таки с кошку твою. Насосались видно молока. Довольные, урчат, играются, друг друга лапами загребают, бодаются, кувыркаются. И медведиха сомлела, ничего не видит и не слышит. Совсем, видать, непуганая. А мне и медвежаток жалко, и бес подзузыкивает, давай, мол, бей, верное дело. Но Бог не дал злу свершиться. Ну, коли, порешил бы я медведиху, то и медвежатки сгибли бы. Той же ногой отступил я.
       - А коли почуяла бы тебя медведиха? - спросила, затаив дыхание, Настенка.
       - Могла бы и задрать. Не любит зверь прохожих у берлоги.
       - А как бы она тебя задрала? - лукаво блеснула дочка глазенками. Опять ей, непоседе, поиграться хочется.
       - А вот эдак! - Авдей притворно зарычал, насупил брови и боднул Настенку. Та опять захохотала.
       В это время из внезапно отворившейся двери ворвались в избу клубы белого пара, и на пороге появился человек в богатой шубе, в теплых сапожках. За ним вошли двое воинов с мечами. Человек в шубе, прищурясь, оглядел избу и, брезгливо скривив губы, спросил:
       - Кто таков?
       - Охотник... - растерявшись от его напора, ответил Авдей, а когда опомнился, проворчал. - Сами-то кто, как тати врываетесь...
       Не любил он грубых и наглых богачей. Всегда они чванятся своим превосходством и всем, чем можно, стараются подчеркнуть его. Много таких повидал во Владимире, когда продавал шкурки. Всегда с каким-то презрением осматривают они товар, морщась и хмурясь. Вот и сейчас человек в шубе брезгливо осмотрел избу, даже ощупал пальцем бревенчатые черные стены, указал на испуганную Настенку:
       - Схорони дитяще за печь, и пусть не выходит. Княже Всеволоде к тебе пожалует.
       Повернувшись, приказал воинам:
       - Никого не впускайте.
       И уже больше, не обращая внимания, на совсем сбитого с толку Авдея, вышел, опять впустив клубы пара в избу. Воины сложили у порога оружие, скинули верхнюю одежу и, покряхтывая, потянулись к печи:
       - Ох и студено на воле, околеть можно.
       Авдей вынул из печи горшок со щами:
       - Похлебайте, коли княже не скоро.
       Воины оживились:
       - Благодарствуем. Мы дружину перегнали, чтобы все приготовить для князя. На еду хватит время.
       - Издалека ли путь держали? - полюбопытствовал Авдей.
       Потемнели лица у воинов, погасли глаза.
       - Горькую весть везем в Володимир. Разбита Всеволодова дружина под Коломной. Сами еле живу остались. По пятам поганый гонится.
       Как-то во Владимире слышал Авдей о тьме вражеской бесчисленной, что двигается на Русь, но раньше думал об этом, как о чем-то далеком, а вот после этих слов защемило сердце. Жизнь-то ломается в одночасье. Уж коли князь Всеволод с дружиной бежит, хорошего не жди.
       - Что же за вражина такая? - упавшим голосом спросил Авдей у воинов и вдруг застыл от удивления. Один из них, тот, чье лицо было страшно от шрамов и рубцов, во все глаза смотрел на Настенку. Он приподнялся на месте, лицо его побелело, а дрожащие губы шептали:
       - Марфинька... Ты ли?
       Потом он обхватил седую голову руками, тяжело сел на лавку и зарыдал. Больное тело ходило ходуном. Его товарищ непонимающе смотрел на него и не знал, что делать. А Авдея горячий пот прошиб от неожиданной догадки. Все как-то сразу ушло на второй план. Лишь одно сбилось в голове. И вот оно вырвалось наружу:
       - Уж не Иванка ли ты, паря?
       Того, как прострелило. В глазах и удивление, и надежда.
       - Коли Иванка, то я мужем твоей сестры прихожусь. А это дочка наша Настенька. Больно она на мать похожа, вот и обознался ты. А Марфа-то все ждет тебя, верит, что жив, часто поминает. Уж была бы, как обрадовалась.
       Просветлело лицо у Иванки. И в глазах будто кто-то изнутри огонек засветил. Встал он, крепко поцеловался с Авдеем. Хотел и Настеньку поцеловать, но та свернулась в комочек, не пошла, боялась она искалеченного Иванкиного лица. Не стал он неволить девочку, улыбнулся только и сел на лавку:
       - Ждала, говоришь, сестренка. Може ее молитвы и спасли меня. Мудрено было не сгинуть. Ведь, когда рязанцы увели, мальчонкой был. Пока в силу не вошел, работал за кусок хлеба в чужих людях. А потом и судьбу свою нашел, хозяйством обзавелся, детишки пошли. В Рязани жил, кузнечил. Подумакивал сходить во Владимир, узнать о родителях, о сестренке, уж больно тосковал по ним. И тут, как ураган, проклятые татаре. И женку, и дочек, и дом - все с земли смело, как и не бывало. Озлобился я. Как сожгли поганые Рязань-то, пошел, куда глаза глядят. Под Коломной к Всеволодову войску пристал, чтобы татарье бить. Но взяли они верх. А уж бились мы насмерть. Княже, как орел, над дружиной летал. Корзно, как знамя за ним развевалось. Да и каждый бился не ради славы. Кто в отмщение за погубленные души, а кто в боязни за своих близких. Но поганые, яко саранча, скоко ни бьешь, а их все больше и больше...
       Товарищ Иванки грустно качал головой.
       - Куды ж теперь? - тихо спросил Авдей.
       - Останусь в княжеской дружине. Теперича одно дело - меч крепко держать. Да и вам надо подаваться во Владимир. Татарин быстро идет. А разведчики его давно, поди, шастают по здешним лесам. Приедете - найдите, с Марфой хочу повидаться. От твоей новости у меня в грудях маленько отмякло. Не все Бог наказывает.
       В это время в избу через хлопнувшую дверь ворвались опять клубы пара, а когда они рассеялись, Авдей увидел вместе с прежним человеком в шубе еще одного, перед которым вскочили Иванка с товарищем и принялись его раздевать. Но тот оттолкнул их и приказал вынуть иконы. Одетым бросился на колени и быстро-быстро стал читать молитвы. Только шапка слетела с его головы, и волосы растрепанные длинные, задерживаясь на потном лбу, нависли над глазами. Но он не замечал этого и молился отрешенно, исступленно.
       Князя Всеволода Авдей раньше видел во Владимире, но тогда он был круглолицым, улыбающимся. Ехал на коне впереди, вместе с братом Мстиславом. Тот вообще казался мальчиком. Как же сдал Всеволод против того бравого князя. Теперь щеки его впали, кожа казалась желтой, глаза нездорово блестели, плечи опустились.
       Молился он долго, не обращая ни на кого внимания. Казалось, что для него весь мир перестал существовать. Трещали две толстые свечи у походного иконостаса. И хотя на улице был день, через тусклые и маленькие оконца просачивалось немного света, и от свечек на стенах качались огромные тени. Все это в сочетании с бормотанием князя вселяло в душу тревогу.
       Так же внезапно, как и начал молитву, князь вскочил с колен и повернулся к двери. Едва ему успели нахлобучить на голову упавшую шапку, он выскочил из избы. Вслед за ним и остальные, собрав иконы. Иванка успел только поцеловать Настенку, которая дотоле сидела, прижавшись к отцу. Раньше столько чужого народа в избе она не видела.
       - Кто это, тятя? - спросила она шепотом, испуганно оглядываясь на дверь.
       - Который молился - это князь, а который поцеловал тебя - дядюшка твой.
       - Князь! - вытаращила глаза Настенька. - Он в тереме живет и ест много?
       Авдей улыбнулся. Он часто рассказывал дочке о княжеском тереме, а когда возил дичь во Владимир, говорил, что все это везет князю.
       И Настенька всегда удивлялась, разве князь столько съест. Авдей же никак не мог опомниться от чудесного появления Иванки. Много Марфа про него рассказывала. И вот, гляди - просто чудо. Время для Иванки как бы остановилось, надо же девочку за Марфу признал. Видно тосковал по семье, часто вызывал в памяти...
       Дверь опять отворилась, опахнув избу холодным паром. Ввалились, тревожно переговариваясь, соседи мужчины и Овдотья в накинутом зипуне.
       - Тетенька Овдотья! Тетенька Овдотья! - кинулась к ней Настенка. - А у нас князь был, такой красавной, толстой, в шубе, сердитой! У иконы все бормочет да бормочет, ни на кого не глядит.
       - Беда великая идет на Владимир. Княже Всеволод, разбитый, в столицу вертается, - вторил Авдей.
       Овдотья, уткнувшись в зипун, зарыдала причитая:
       - Ой, лишенько! Ой, лишенько!
       Мужики еще беспокойнее загалдели:
       - Во Владимир подаваться надо!
       - Знамо во Владимир!
       - Тутот-ка ворог загубит!
       - И впрямь трогаться надоть!
       Авдей рассказал Овдотье про Иванку. Та руками всплеснула:
       - Осподи, радость-то какая! Ванютка-то мальчонкой был, а нонче значит.... Чего только в жизни не бывает!
       Но опять эта новость померкла перед общей тревогой. Лишь Овдотья тихо промолвила:
       - Мне-то куды подаваться? Все одно помирать пора. Поди, не нужна злодеям старуха? Много я ворогов пережила. Може и эти не тронут.
       ...Весело скрипит под лыжами снежок. Денек хотя и не солнечный, но не хмурый, белизна режет глаза. После болезни Авдей давно уже далеко не ходил, потому слабость чувствуется, и порой в стороны поматывает. Но решился он в ближний лесок сходить, капканы проверить, а то пропадет все, коли во Владимир уедут. А что дальше будет, про то неведомо. Хотел Настенку у Овдотьи оставить до вечера, одному сподручнее и быстрее. Да расплакалась она, да так горько, что жалко стало. Согласился взять, чай не далеко. И он с ней не увлечется, в глубь не убредет. Нашел старенькие лыжи, и она, довольная, рядом бежит, воркует, как птичка. Укутана в шубенку, в материну шаль. Одни глаза только видны. Ну, чисто медвежонок.
       За перелеском велел ей стоять у тропки и далеко не сходить, а то де леший утащит. А сам в потаенные места малость углубился. С дочкой перекликается.
       В двух капканах, как чуял, лиса и заяц попались. Его аж азарт охватил. Тушки уже мерзлые. Приладил их к поясу. Хотел к третьему капкану идти. Недалече он. И вдруг какая-то непонятная тревога охватила его. Мертвая тишина вдруг ударила в уши.
       - Настенка...ка! Ау! - крикнул.
       И ничего в ответ не услышал. Та же мертвая тишина. Как будто оглох неожиданно...
       Бежал он, кричал, задыхаясь и хрипя. Только тушки постукивали друг о друга. И этот стук, казалось, гремел по всему лесу, заглушал его голос. А как выскочил к тому месту, где дочка должна была стоять, сердце в клещи сжало. Пусто-пустехонько. А на снегу, вот они, следы лыж, и сами лыжи обломанные валяются. А еще следы сапог остроносых...
       Упал Авдей ничком на тропку, силы его оставили...
      
      

    КНЯГИНЯ АГАФЬЯ

      
       Княгиня часто просыпалась середь ночи и подолгу лежала с открытыми глазами, не зажигая свечи. Ждала, когда утро станет разгонять сумрак в ее княжеской спальне ложенице. А там, если морозное утро, жди и солнечного лучика. Отчего в последнее время привязалась эта проклятая бессонница? От старости ли, от тревог ли? Того и другого достаточно. Пятый десяток перевалил. Намедни в зеркало глянула, ужаснулась. До сего времени как-то не задумывалась - а тут и кожа в морщинках, и глаза усталые. Хотя нет, впервые ужаснулась этой мысли не по себе, а по князе. И в тот день, когда привели ему монаха рязанца. Устроил ему тогда Юрий дотошный допрос, пошто он по городу распускает слухи о каких-то непобедимых моголах.
       Стояли они друг перед другом: гневный князь, огромный, красивый с вьющимися, как у юноши волосами, с подернутой сединками бородой. А перед ним, смешно сказать, плюгавый коротышка-горбун в черном поясе. Только вот глаза у него были бесстрашные сверкающие. И, несмотря на его презренный вид, казалось, идет у них борьба на равных.
       - Княже! - полу шептал, полу хрипел монах. - На что надеешься, отсидеться, что ли думаешь. Моголы, яко прузи, идут неисчислимы. Они твою крепость и не заметят.
       Князь Юрий усмехнулся:
       - Вот повисишь, грязный обель, на дыбе, по иному будешь молвить!
       - Коли бы дыба твоя спасла мир, с молитвою бы пошел на нее. А так... - монах махнул рукой, - и впервой что ли нам, сирым, на дыбе висеть.
       - Пошто ты такой дерзкий? - удивился князь. - Аль не хочешь жить спокойно, пошто дразнишь меня?
       - Могуч ты, княже, да не мудр, в этом твоя и погибель, - горько вздохнул монах. - Разве нонче где можно отыскать спокой? Сердце кипит от боли - кончается земля русская. Мне-то все едино, где подыхать: на твоей ли дыбе, под конем ли монгольским - маленький я человечишко. А тебе власть Богом дадена, тебе ни Господь, ни народ не простит, коли Руси разоренной быти!
       Вспыхнули глаза князевы недобрым огнем, сломались губы в злой усмешке:
       - Учить меня вздумал, ты... - Юрий не мог найти слова, соответствующие его гневу, кулаки сжал. - В поруб, собаку! В поруб!
       И обронил тихо, как будто бы только для монаха:
       - Поутру казнить за дерзость и смуту.
       Долго успокаивала княгиня разбушевавшегося мужа, уговаривала не обращать внимания на монаха разбойного. Сама же удивлялась, почему Юрия задел за живое бред этого холопа.
       А он метался по ложенице, а потом остановился перед Агафьей, положил ей руки на плечи, а в глазах смятение:
       - Не бред это Агафьюшка, истину говорил монах, потому-то и обидно. Идет на нас войско неисчислимое, никем не битое, сметает все на своем пути...
       Вот тут-то Агафья впервые и ужаснулась, как же стар ее суженый: вот и морщины на лице, и борода-то не посеребренная, а седая. Неужели и дух ослабел? Но нет. Заходили желваки, вскинулись брови:
       - Вот только врет он, что Володимир, крепость наша, не устоит. Мы не чета Рязани.
       Встревожилась Агафья. Конечно, Владимир это не Рязань, но ведь Москва не сравнима с Рязанью, худенькая крепостица, а там сидит князем Володюшка, их младшенький. Шестнадцатый годок пошел ему всего лишь. А ну как моголы эти к Москве пойдут! Уж как противилась Юрию, когда отсылал сынка из Владимира, уж как отговаривала. А тот свое, что должен княжич с малолетства привыкать к власти и самостоятельности. Но Володюшка совсем иного склада, чем отец и братья Мстислав и Всеволод. По душе им княжеское величие да бранная слава, а меньший - тихонький, ласковый, застенчивый. Все о чем-то думает, читает. Перед отъездом, при прощании дал ей свой вышитый белый платочек:
       - Не печалуйся обо мне, мама, посматривай на платок. Коли белый он, значит, у меня все хорошо, а коли со мной что стрясется, тоже узнаешь, почернеет он.
       Страшно стало Агафье от таких слов, целую неделю проплакала она над платком. Неужто сбудутся Володюшкины слова?
       А князь, как будто поняв думы жены, сказал:
       - Надо Всеволода с дружиной к Москве подослать, а самому отправляться в Ростов к Васильку, сыновцу, силы собирать.
       Долго думать Юрий не любил, и вскоре терем княжеский почти опустел. Агафье не привыкать к походам княжеским. Сколько раз приходилось надолго оставаться одной. И потихоньку жизнь вошла в свое русло. Внуки, хозяйство. Не могла княгиня оставаться без дела. Да и заботы отвлекали от тревог. Но потом случилось то, отчего до сих пор болит сердце. Вернулся Всеволод, разбитый под Коломной, вернулся с несколькими дружинниками. И сам он не в себе. Заперся у себя в ложенице, не выходит, никого не видит и все только молится. Как подменили сына. Конечно он и раньше, не в пример Мстиславу, был набожным, но не так, как нынче. Главной его забавой была охота. А сейчас все оружие, что висело у него по стенам ложеницы, повыбрасывал за дверь. Себя запустил. Ходит сутулый, с распущенными волосами. И только молится и молится. А ведь раньше был полным, румяным, жизнерадостным. Пыталась Агафья расспросить у него что-нибудь о Москве, о брате, но толку никакого не добилась. Он и своим дружинникам под страхом смерти запретил рассказывать о Коломенской битве и вообще о походе. Чувствовала Агафья, что есть какая-то страшная тайна, но даже слезами не могла вымолить у Всеволода ответа.
       Постепенно в ложенице светлело, подобно тому, как в чай добавляли молоко. Все принимало свое ясное очертание, и густые, тягостные думы разбавлялись заботами о будничном. Кликнула Агафья сенную девку, чтобы одеться. Поклонилась девка и, натягивая княгине чулки на ноги, доложила, что к ней просится княжич Боренька.
       - Что ему, постреленку, не спится? - удивилась Агафья, и, когда оделась, велела позвать внука.
       Боренька вбежал, как ветер, с шумом распахнув дверь, бросился к бабушке, обнял ее и с укоризной промолвил:
       - Что ж мы в Суждаль не собираемся? Ты обещала, что поутру поедем?
       Тихонько ахнула Агафья, прижала Борю к груди, погладила по голове.
       - А и вправду запамятовала с этими думами проклятыми!
       Поди, не спал всю ночь, думал о поездке. Уж и оделся - рубашечка, сапожки. Взяла Агафья правую руку сухую, больную сызмальства, прижала к губам. Сколько свечек было поставлено за восемь лет Бориной жизни, сколько лекарей врачевали мальчика, и все не впрок. А княжич часто, весь в слезах, спрашивал бабушку: "Какой же я буду князь, если не смогу держать меч в руке?" Успокаивала Агафья внука и говорила, что найдется лекарь и вылечит ему руку. Жалела княгиня его: мать у Бореньки умерла родами, а отец Всеволод внимания на него не обращал, был все занят своей новой женой, а теперь после Коломны вообще ни с кем не общался. Хотела выписать Агафья лекаря заморского, но прослышала, что появился в Суждале монах-старец, что он будто пользует всякие недуги. Послала она за ним. Но нравный оказался старик. Не поехал в столицу. Разгневалась, было, княгиня, хотела силой привезти старца. Но потом пораздумала, как бы не обиделся монах, хуже бы не сделал. Решила ехать сама, к тому же и думы черные поразвеются.
       - Коли обещала, Борюшка, то поедем нынче. Сбирайся, - Агафья погладила внуку вихры.
       Тот порывисто обнял бабушку, расцеловал, потом испытующе посмотрел ей в глаза:
       - Излечит меня старец, да, бабонька?
       - Коли других лечит, что же тебя не излечить.
       Внук, весело топоча сапожками, выскочил из ложеницы. А она пошла распорядиться о закладке саней. Поездка не на один день. Неизвестно, сколько времени старец будет пользовать. Об одежде надо подумать. Да и охрана какая никакая надобна. Мало ли татей по дорогам шастает.
       Но воевода Петр Ослядюкович, услышав приказания о дружинниках, насупился, сдвинув брови. На его и без того заросшем лице не стало видно ни глаз, ни губ.
       - Не можно, матушка, Агафья Ростиславовна, ехать, опасно больно.
       Княгиня гневно сжала узкие губы, лоб ее покраснел:
       - Что же это приключилось такое, что ехать мне не дает?
       - Видели люди почти у стен града разведку поганых...
       Сощурила княгиня презрительно глаза, усмехнулась:
       - С каких пор ты врагов опасаться начал?
       Петр Ослядюкович нахохлился, его крупное тело сжалось, напряглось:
       - Не могу я пустить Вас, матушка, на верную погибель. Князь Юрий Всеволодович велел держать мне оборону, если что. Дружинников у меня раз и обчелся. Для надежной защиты с вами в Суждаль надо посылать целый отряд...
       Задохнулась княгиня от гнева, аж губы ее задрожали:
       - Ты... мне указывать...! Как смеешь? Я сказала княжеское слово, больше говорить, не намерена! Иди!
       Воевода поплелся к двери. А княгиня раздумалась. Рассудком она понимала, что ехать и в самом деле опасно. Дружинников в городе и вправду немного. Часть с князем уехали. Многие пали под Коломной. Но чувство кипело во всю. Как, ее, княгиню, ограничивают?
       Она спрашивает разрешения у какого-то воеводишки. А он смеет ей отказывать. Невиданное дело.
       Поднялась княгиня в свою ложеницу и в раздражении ходила взад и вперед. Кто-то было заглянул, осведомился, собираться ли. Она зло, с каким-то неестественным визгом, закричала:
       - Я ничего не отменяла!
       Никак не могла успокоиться. А тут еще воевода опять вошел и, вместо доклада о готовности охраны, попросил принять какого-то дружинника. Княгиня помолчала, но потом кивнула и добавила:
       - Я жду! Не забывай приказ!
       Петр Ослядюкович склонился почтительно и вышел, не затворяя двери, а в проеме появился рослый дружинник в трепаном кафтанишке, в лаптешках, единственным богатством которого был меч на поясе. Он поклонился княгине и, как только выпрямился, она, взглянув в его лицо, ужаснулась. Оно было изуродовано шрамами и рублеными ранами.
       - Где тебя так? - голос ее дрогнул.
       - В битве под Коломной, матушка княгиня, - ответил он, снова поклонившись.
       - Как звать-то тебя?
       - Иванко.
       - Чего же ты хочешь, воин, - уважительно промолвила Агафья Ростиславовна.
       - Просьбицу имею к тебе, матушка. Разреши шурину моему в дружину вступить. Он охотник. Под Владимиром жил. Наднесь горе великое у него приключилось. Украли разведчики поганых дочку восьмилетнюю. А жена, сестренка моя, с ума после этого сошла. Так у него душа огнем горит, хочет отомстить моголам.
       Сжалось у княгине сердце от этого рассказа. Сколько же бед принесли эти неведомые завоеватели! Каждого горе крылом коснулось: и князей, и простых людишек. А воевода, хитрая лиса, специально подослал Иванку с таким рассказом к ней. С каких это пор для принятия в дружину требуется разрешение княгини? Ведь это сугубо дело воеводы. Ну что ж, может быть это и к лучшему. Зачем к горю, которое есть, еще прибавлять. Гневливая была княгиня, но отходчивая. Ладно, уж прости меня, воевода, подумала она. Много у тебя сейчас забот, да я по глупости да упрямости бабьей еще прибавляю. А Иванке она сказала ободряюще:
       - Скажи своему шурину, что он уже в дружине. Да и тебя надо приодеть.
       Благодарствую, матушка-княгиня, - дрогнувшим голосом произнес он и поклонился в пояс. Он уже хотел выйти, но княгиня остановила:
       - Ответь мне, Иванка, не видел ли сына моего княжича Владимира Юрьевича в Москве?
       Как будто хлестнуло плетью дружинника неожиданным этим вопросом. Он напрягся весь, побледнел:
       - Нет, матушка-княгиня, - осипшим голосом пробормотал он, не зная, куда девать глаза.
       - Ладно. Иди.
       Она почувствовала, что не следует вынуждать подчиненного человека признаваться в том, что может принести ему несчастье, а может быть и смерть. Но то, что с Володей что-то случилось, теперь нет сомнений. Один человек может раскрыть тайну, только Всеволод. Почему же он держит ее в неведенье?
       Княгиня решительно пошла вниз к ложенице сына. Дверь заперта. Она несколько раз громко стукнула. В ответ ни звука.
       - Открой, Всеволод, матери!
       После некоторого молчания дверь отомкнулась, и из комнаты ударило душным запахом восковых свечей. Всеволод стоял в длинной ниже колен рубахе, босой. Неухоженные волосы торчали в разные стороны, борода всклокочена.
       Без всякого вступления княгиня сразу пошла в натиск:
       - Ты видел Володю?
       Всеволод, не сразу отвечая, отошел, шлепая пятками, к лавке, сел, обхватив голову руками, склонился и глухо произнес:
       - Видел.
       Агафья Ростиславовна бросилась к нему, подсела на лавку, повернула его голову к себе, искательно заглянула в мутные, будто бы сонные, глаза сына:
       - До или после Коломны?
       - До ... - выдохнул он, не опуская глаз.
       У княгини дрогнули губы:
       - А потом...
       - Не знаю, мамонька, потом ведь... поганые рассеяли все мое войско. Спешно ушел лесами.
       - А Москва? - Агафья Ростиславовна закрыла лицо кулаками. Слезы просачивались сквозь пальцы.
       - Ты думаешь, я струсил? - раздраженно проговорил Всеволод.
       - Не знаю, не мне судить... - на судорожном вздохе прошептала она.
       - Кому раньше сгинуть, кому позже - все одно. Я тоже мамонька для мира умер. Спасать души надо в молитве, а тела уже не спасешь. Никто даже во Владимире не отсидится. Кара божья на пороге!
       Он немного помолчал. Мать чувствовала: уязвилась его княжеская честь.
       - Я Володю мертвым не видел. Не надо его оплакивать. Рано, - он встал со скамьи, подошел к киоту с иконами, опустился на колени и зашептал молитвы страстно и исступленно.
       Княгиня с испугом смотрела на него. Никогда не видела она Всеволода таким. Ведь это должно было случиться что-то необычайное, чтобы он из светского человека, воина и гуляки круто превратиться в такого набожного смиренника. Ведь он раньше и монахов-то презирал. Что случилось?
       Душно было во Всеволодовой ложенице. Она вышла в сени. Сын даже с места не тронулся, как будто не замечая ее ухода.
       Агафья Ростиславовна приказала подать ей шубу, пуховый плат, сапожки. Даже у себя она не могла избавиться от чего-то такого, что сводило дыхание, от чего казалось страшно. На всходе вздохнула свежим воздухом. Морозцем обожгло ей щеки, но было приятно и вольно. На миг забыла о бедах. Над миром стояла голубая бездна. Но если летом небесная голубизна радует, то теперь она далека и холодна. Да и солнце кажется замерзшей льдинкой. Снег слепит глаза. Он лежит ровно, гладко. В некоторых местах вспорот санями и размолот конскими копытами. Это кажется оскорблением снежной величавости. Все вокруг лишь белое и кое-где черное. Цвета потеряли свою наполненность и яркость. Они кажутся какой-то разновидностью черного цвета, только в разных местах более или менее сгущенного. Лишь золотые купола Успенского собора горят, как живое пламя. Белые же стены его будто изваяны из снега и потому удивительно, как же они не тают от пожара куполов. Княгиню потянуло к Успенскому собору. Всегда находила она там успокоение и умиротворение.
       После ослепительно белой улицы в соборе показалось сумрачно. Многочисленными точками выплывали из темноты огоньки свечей. Перед княгиней расступились. Он подошла к иконе Божьей Матери и не могла оторваться от ее скорбного и кроткого лика. Княгиня перекрестилась и прошептала:
       - Матерь божья, спаси и помилуй чад моих!
       Часто она сюда приходила и часто говорила эти слова. Но раньше это получалось как-то заученно, обыденно. Теперь в них были вложены страдания, бессонные ночи и сердечная боль. Беда была близко, она дышала в затылок. Кажется, оглянись, и вот она перед тобой. Неизвестность пуще всего гнетет. Не могла она верить, что нет на свете ее Володюшки. Каждый день разворачивала подаренный им платок. А он белоснежный. Вот и успокаивалось сердце материнское хотя бы малость.
       Сзади послышались легкие шаги. Это епископ Митрофан. Хоть и немолодой он, но быстр на ногу. Сухощав. Лицо в сплошных складках морщин. Глаза тоже быстрые, но не хитры, а добродушны. Голос густой, приятный, успокаивающий:
       - Княгиня, что за печаль на лице?
       Она поведала ему все свои беды.
       - Поверь свои заботы в руце Господу, - смиренно склонил он голову, - молись и придет в душе благодать.
       - Отче! - воскликнула она, - откуда же напасти нам такие, моголы эти проклятые?
       - Все за грехи наши многочисленные Господь посылает испытания.
       Ну, какие уж особые грехи у Володюшки, подумала княгиня. В тринадцать лет увезли в Москву. За эти три года видела она его раз пять. То он приезжал в стольный град. То она к нему наезжала. Скучная жизнь в Москве. Никого в Кремле кроме дружинников. Воеводой там человек хороший. Нянка Филипп. Заботится о Володюшке. Но сын там привык. Да и где ему не привыкнуть. Не все ли равно, где книги читать. Когда уезжал, умолял батюшку разрешить ему писания рукописные взять. Сердился Юрий, говорил, что это дело монахов с книгами возиться, а княжич должен волю свою закалять для походов будущих, да руку к мечу приучать. Но умолила Агафья мужа, говорила, разве плохим князем был Константин - и боевым, и в то же время какую библиотеку во Владимире собрал... Сдался Юрий, хотя и не очень-то любил вспомнить о брате. Было время, когда по милости Константина томился Юрий в Богом забытом волжском Городце, но уважал брата. А Володя боготворил дядюшку, хотя почти его и не помнил. И все за книжное собрание да за школы, открытые Константином во Владимире.
       Раньше Володюшка частенько приходил к матери и читал вслух жития святых и князей. Сама-то Агафья не очень-то любила читать, но слушать ей было по душе. Тут и всплакнет, и улыбнется. Как-то в то время казалось ей, что муки святых слишком уж преувеличены. Но все познается с годами. Вот у нее сейчас одна беда за другой. Как снежный ком нарастает...
       И опять взор Агафьи устремляется к лику Богоматери. Долго шепчет она молитвы, вкладывая в них желание, изменить все к лучшему. А как изменишь? Видимо, терпеть надо и ждать.
       Грустное церковное пение входит в само сердце, аж горло перехватывает. Агафья вспомнила давешнего дружинника Иванку, и что у его сестры татарские разведчики украли дочку. Вот уж горе без надежд и успокоения. У княгини сжалось сердце. Чем бы помочь бедняжке? Ведь дружинник сказывал, что она с ума сошла. Может быть ей лекаря какого-нибудь, а если бесполезно, то в монастырь устроить?
       Княгиня решительно двинулась к выходу из собора, вскинув голову, как будто стряхивая печали, навеянные и пением, и убаюкивающим запахом восковых свечей. От яркой белизны снега на воле защипало глаза, она зажмурилась. Приостановилась, чтобы привыкли очи. Сидящие возле входа в собор нищие потянули к ней руки, загнусавили юродивые. Сопровождающий ее охранник хотел шугнуть их. Но она остановила его, засуетилась, вытаскивая припасенную на тот случай провизию... И вдруг сзади какой-то надрывный голос захрипел зло и захлебываясь:
       - Не откупишься, княгиня!...
       Она резко обернулась. На снегу сидел, скорчившись, горбун в монашеском одеянии и красными воспаленными глазами, казалось, хотел пригвоздить ее. Она дрогнула. Он так был похож на монаха, которого допрашивал Юрий перед отъездом в Ярославль. Но того, как она помнила, князь приказал казнить. Не призрак же это? Его бесстрашные ненавидящие глаза жгли.
       - Православные! - голос монаха переходил то в сип, то, вдруг, набирал силу, гремел над столпившимися людьми. - Княже Юрий предал нас. Он удрал... оставил заложницей вот эту... - монах красной дрожащей рукой указал на Агафью Ростиславовну, - он ею хочет откупиться перед басурманами...
       Глаза у монаха почти вышли из орбит, изо рта шла пена. Княгиня, выронив узелок, закрыла руками лицо, чтобы не видеть этот страшный призрак. Силы покинули ее и, показалось, что и сердце остановилось.
      
      
      
      

    ВЛАДИМИР ЮРЬЕВИЧ

      
      
       Они были похожи на скот, согнанный в одну кучу. Для них зажгли костры и они, израненные и почти раздетые, жались к этим кострам, стараясь уловить хоть каплю тепла. Но это было трудно. Людей было много, а костров мало. Охранники все предусмотрели. Сами вольготно грелись у огня, не обращая внимания на копошащихся пленников. В самом деле, кто из них задумает убежать? Куда? В леденящую темноту? Так далеко не убежишь. Остановит мороз и превратит в окоченевший труп. Ночь союзница татар. Лопочут между собой, смеются над замерзающими русскими. Им-то, татарам, не холодно. Одежда у них теплая, несколько кож воедино сшиты мехом наружу. Со стороны они кажутся какими-то двуногими зверями. И взгляды их свирепы и кровожадны. Но это во время боя. Сейчас они довольны и умиротворены. Русские города богаты, их много. Повозки ломятся от добычи. Сколько еще крепостей покорят татарские воины, превратят в пепел? Вон на пути большой город Ульдемир. Разведчики сказывают, что весь он на солнце горит золотом. Это сулит еще больше добра, сотни белых русских рабынь. Много их там за стены Ульдемира попряталось.
       Город огромный, крепкий, трудно взять его. Но верят татары богу Сульдэ и своему живому богу хану Бату. Вот он в белой юрте нежится от тепла и жирного мяса, любуется на добычу, что разложили перед ним - меха, драгоценные украшения, и раздумывает о том, как бы без лишней крови овладеть Ульдемиром. Есть у него интересная задумка. Взяли батыри в сожженной Москве княжича Владимира, сына великого коназа Юрия. Пятнадцать или шестнадцать зим ему всего лишь. Стройный, хрупкий как девушка. Голосок еще полудетский. Глаза испуганные. Сорвали батыри с княжича всю его дорогую одежду. Стоял он перед ханом в одной рубахе, босой. Дрожал. Показалось хану на миг, что княжич трепещет перед его величием. Задрал он свою бороденку, впился узкими глазками в слезящиеся глаза княжича, хотел внутрь их заглянуть. Малыш, а перед ханом на колени встать не хочет, не целует ханскую туфлю. Но необходимо этого щенка приручить. Уж, верно, знает он тайный ход в крепость ульдемирскую. О, как хорошо было бы войти внутрь города без всяких хлопотных штурмов! Сколько батыров уже похоронено после каждого взятия? Эти урусы очень упорны, сопротивляются до конца.
       Бату вызывал вчера шамана и спросил, удастся ли ему уломать княжича. Тот долго дымил, бормотал, бил в бубен. И духи сказали ему, что послужит княжич пресветлому солнцеликому хану. Обрадовался Бату, одарил шамана конями и рабами.
       Стоит юный княжич, дрожит. Не стал хан добиваться поклона. Надо брать лаской. Посулил ему теплую юрту, слуг, хорошую еду. Сразу про тайный ход спрашивать воздержался, чтобы не спугнуть. Только о службе ему, хану, молвил. Нахмурил княжич брови, отвернулся. Вскипело сердце ханское от досады. Не хочешь ласки, ну так помучайся! Хлопнул в ладоши и велел непокорного княжича отвести наружу. Пусть разожгут отдельный костер, поставят охрану, но одежды не давать - пусть так в рубахе и сидит вертится: с одного боку будет жарко, с другого студено.
       Дрожал княжич Владимир перед ханом не от страха, глаза не от этого слезились. Напала огневица-лихорадка на него. Ознобом все тело сводит, а то жаром жжет. Еде устоял в ханской юрте. Ломает все тело огневица. Не замечает княжич не жары от костра, ни ветра ледяного пронизывающего. Но пуще всего томит его обида за позор, который пришлось ему пережить, и бессилие. Позади Москва сожженная дотла. Вперемешку со снежинками носит ветер черную горькую золу. От пожара великого растаял снег, и земля на пепелище темным пятном выделяется среди общего белоснежья. Теперь просто представить, что неделю назад стояла Москва, нетронута: из подворотен лаяли собаки, из труб курились дымы, по кузням стучали молоты. Люди жили обычной жизнью, только было тревожно. Подбирались враги. Уже к Коломне продвигались. Но тревога малость рассеялась, когда через Москву навстречу монголам прошла дружина Брата Всеволода, к ней присоединились и новгородские вои.
       Оживленным и веселым был Всеволод, передавал приветы от батюшки и матушки, от братьев и сестер, рассказывал столичные новости. Несмотря на пост, приказывал на кухне поджарить кабанчика, раскупорить вин заморских. Пировали они до полуночи и дольше. Поутру воевода Еремей Глебович еле добудился Всеволода. Надо было ехать. Обещал князь на обратном пути завести в Москву на показ голову монгольского хана Бату. Владимир выделил брату десятка три своих дружинников, хотя московский воевода Филипп Нянка ворчал и сердился, как будто предчувствовал что-то недоброе. И предчувствие сбылось. Не вернулись ни дружинники, ни Всеволод. Ничего не известно о судьбе их. Через два-три дня враги окружили московскую крепостицу. Вокруг, насколько глаз видел, копошились эти, неизвестно отколь взявшиеся люди. В воздухе пахло конским потом и стоял несмолкаемый гомон. Пока монголы стягивали силы, было спокойно, и московляне, павшие духом, стояли как во сне на стенах крепости и смотрели на этот содом. Но как только засвистели стрелы, послышались первые предсмертные стоны, и враги, подобно черным муравьям, полезли на приступ, защитники очнулись и полетели вниз горшки с горящей смолой. Женщины на кострах грели воду и из ведер выплескивали в бесстыжие глаза штурмующих кипяток. Мужчины отвечали дождем стрел... Дружинники стояли с мечами в самых уязвимых местах, готовые рубить отчаянные вражеские головы. Ожесточенная схватка продолжалась несколько дней. В пылу боя не замечались ночи. Но все хуже и хуже было московлянам. Пылали деревянные стены, подожженные осаждавшими, и скоро нечего было защищать. Дрались уже врукопашную за собственную жизнь.
       Воевода Нянка хотел было спрятать княжича где-нибудь в надежном месте, но взбунтовала мальчишеская кровь. Взглянул Владимир на воеводу гневно. Все, от малого до старого, на стенах крепости, а он, как мышь, должен сидеть в потайке? Снял Владимир со стены в своей ложеницы меч, надел шлем, нацепил княжеское корзно и выскочил на волю. Воевода бежал и кричал вслед, чтобы хоть княжич переоделся в простое, чтобы не быть замеченным врагами. Но куда там! Уж очень хотелось юному княжичу показать свою стать и храбрость.
       Воевода рубился рядом с княжичем, пока лихая стрела не впилась ему в шею. И перед смертью, хрипя, вымолвил он последние свои слова:
       - Возмоги, княже... возмоги...
       Но через некоторое время все было кончено. От пожара крепости занялись огнем даже близлежащие рощицы. Монголы добивали раненых, связывали здоровых пленников. Княжич не заметил и сам, как стал пленником. В открытый бой монголы с ним не шли. Они суживали круг, в который он попал, парировали удары меча. Потом сзади на него набросились, смяли, вышибли меч, и он стал бессильным. В ярости тыкал, куда попало кулаками, кусал врагов за руки...
       Костер разгорелся огромный. Не жалели для него монголы сушняку. Сколько таких костров по полю, но у иных блаженствуют победители, у других не спят, кусают в кровь губы от ненависти и бессилия пленники, спеленатые безжалостными веревками. А в черном небе звезды: то ли отражение земных огней, то ли там горят свои костры, за которыми тоже радости, тоже горе.
       "Возмоги, княже..." - говорил Владимиру перед смертью воевода. Но ведь знал, что не одолеть уже московлянам врагов, что все уже перебиты. Он, наверное, понимал, что монголы не убьют Владимира, а постараются приручить юношу, сломить его волю. Задумался юноша, а выдержит ли он? Не склонился он перед татарским князем, хотя слышал в Батыевой юрте русский шепот:
       - Поцелуй пресветлому ногу, покорись!
       Совет неизвестного предателя был как пощечина, как оскорбление. Он потомок Мономаха будет стоять на коленях перед поганым степняком! Владимир хотел встретиться глазами с иудой, чтобы обжечь презрением...
       И вот он, раздетый, униженный, сидит у этого костра под присмотром двух монгольских воинов. Вначале они с интересом рассматривали его, лопоча что-то по-своему и смеясь. Но постепенно сморились и дремлют, склоня головы. Порой то один, то другой, очнувшись от дремы, подбрасывает в костер сушняка. Княжича томит огневица, ломая суставы и опаляя внутренним жаром. Что делать? Возможно ли вырваться из этого постыдного плена?
       Языки пламени стелятся, тянутся к нему. Где спасение? Конечно, столицу монголам не взять. Обломают зубы они о неприступные стены, как и многие поганые во все века существования града Володимера. В бессильной злобе они, конечно же, убьют его, а до этого поизмываются вволю, добиваясь от него покорности. Так стоит ли испытывать это... Вон огонь манит его. Посреди пламени вот он, черный круг, в котором и забытье и успокоение. Надо только прорваться через бушующее пламя, через кольцо боли. Эти проклятые монголы там не догонят его. Княжич рывком бросил тело в огонь...
       ...Кто-то пристальным сверлящим взглядом смотрел на него. Глаза его, вздрогнув, открылись, и он в первую минуту испугался, увидев над собой закопченный свод юрты. Отверстие наружу в центре свода. Пахло кислой овчиной. Первой мыслью было, неужто он в беспамятстве наобещал этим проклятым мучителям. И вот она, посуленная Бату, юрта. Княжич скосил глаза в сторону. Подле него на ногах калачиком сидел пожилой монгол в шапке, в своем несуразном одеянии. Лицо напряжено. Заметив движение зрачков пленника, он оживился. Узкие глаза сверкнули радостью:
       - Долго спала, коназ, долго!
       Голосок тонкий, какой-то методичный. Лицо в морщинах, как моченое яблоко. Владимир рывком приподнялся, но боль, как будто ждала этого, все тело будто бы опалило огнем. Он заметил, что весь спеленат какими-то тряпками, дурно пахнущими. Но смесь, которой пропитаны тряпки, была видимо целебной, потому боль вскоре опять утихла.
       Монгол увидел, как Владимир морщится от боли:
       - Коназ, ой-ой, обгорела. Коназ хотела уйти сарство тени. Бату всемогуща не разресила коназу. Бату велела лесить коназа. Коназ целуй туфлю Бату и говорит тайный ход в Ульдемир.
       Княжич вспомнил о черном пятне в центре костра, где было его спасение... И этого-то он не смог. Значит, не успела огненная всепожирающая стихия дотянуться до его сердца и спалить его. Он опять шевельнулся. Боль, как в тисках, зажала все тело. Княжич замотал головой, пытаясь вырваться из этих тисков, чтобы не слышать нудный голос монгола. Но тот, видно, любил поговорить, или ему было приказано этой нудностью пытать княжича.
       - Солнцеликий Бату все мозет. Коназ будет послусна - Бату повелит ему быть больсым коназом на Уруской земле. Непослусна коназа и в сарстве тени коназу покоя нет. Бату велик, он бог на земле. Он все завоюет. Бог Сульдэ помозет Бату. Скази тайный ход в Ульдемир...
       Монгол, думая, что убедил княжича (кто откажется от великого княжения да еще в такие юные леты), наклонился, вглядываясь глазами щелочками в измученное от боли лицо княжича:
       - Мне бы... русского... для услужения - услышал монгол только эти слова. Монгол в душе возликовал. Ведь это условия сдачи. Это его воодушевило на словесный поток:
       - Бату, солнцеликий, милостив. Он разресыт русского коназу, он все разресыт. Больсые коназы покорны Бату, они ходят в бою за Бату у его стремени. Милость надо заслузыть...
       Монгол захлебывался словами, брызгал слюной. Замусоленный халат опустился с плеча, обнажив дряблую желтую кожу. Но он не замечал этого. Он пел славу своему повелителю. В порыве вдохновения сбивался на родной язык и снова коверкал русские слова. В этой полупонятной речи было ясное желание склонить княжича к предательству. Угрозы чередовались со сладкой лестью. Своим взглядом он как бы пытался влезть в душу русского пленника. Монгол презирал его и, если бы его воля, раздавил бы мальчишку как ящерицу, потому что тот медлил с ответом. Но Бату обещал ему в случае успеха большую награду. Хан умел быть щедрым. И тогда-то он познает вкус сладкого покоя и счастья, которого он ждал всю жизнь. Хан знал, кому поручить дело. Что толку давать его богачам? Особо стараться они не будут. А у Джубе ничего нет. Только старенькая сабля. Но много ли он добудет в бою? Силы не те. Когда-то был сильным. Ходил походом на Урусскую землю еще с великим Чингиз-ханом. Привел тогда домой и скот, и семью пленников. Но урусская рабыня с детьми вскоре умерла от какой-то болезни, а раб долго служил Джубе. Светловолосый, бородатый, мускулистый. И нрав у него спокойный. Заставил его Джубе научить урусской речи и разговаривал с ним только по-урусски. Чувствовал, что понадобится это умение. Боги отвернулись от Джубе. За долги пришлось продать и раба, и скотину. И стал он бедствовать. Но теперь боги вспомнили, что были несправедливы к нему... Бату сказал, что юному коназу можно обещать все, что ни придет в голову Джубе. Главное, выведать существует ли тайный ход в ульдемирскую крепость. И Джубе будет хитрым, как лис, коварным, как шакал, напористым, как орел, но заставит мальчишку все рассказать. Вообще-то урусы странный народ. Их невозможно уговорить, суля какую-либо милость. В этом Джубе еще на своем рабе убедился. Они не любят насилия, упрямы становятся и дерзки. Только, когда все по-хорошему, на равных, тогда с ними можно разговаривать. А иначе измучаешься. Вот и этот княжич. Бату считал, что тот одумается, когда отправлял его раздетого в чисто поле. А он взял да в огонь бросился, захотел уйти в царство тени и ничего не сказать. Хорошо охранники догадались закидать его снегом... Да и сейчас жизнь его на волоске - ожоги и лихорадка.
       Джубе вглядывался в пылающее жаром лицо княжича. Вот опять сознание потерял. Что теперь толку сидеть около него? Может и в самом деле русского слугу ему дать? И уход будет, да и упрямства малость поубавится, сговорчивее станет. Но только как бы не убежал. От этих урусов все можно ждать. Надо что-нибудь придумать.
       Когда Владимир в очередной раз очнулся от тяжелого горячего забытья, он не увидел над собой надоедавшей физиономии монгола. Все также пахло кислой овчиной, трещал костер посередине юрты, а около огня, сжавшись в комочек, сидела девчушка в легком рваненьком платьице. До плеч у ней свисала косичка. Неужто своя, русская!
       Княжич хотел позвать ее, но никак не мог разлепить ссохшиеся губы. И под руками не было ничего твердого, чтобы стукнуть и обратить внимание девочки на себя. От беспомощности и досады он застонал. Девочка встрепенулась и подбежала к его ложу. Встала на корточки и смотрела с состраданием на него:
       - Тебе больно?
       Большеглазая, веснушчатая, с аккуратным носиком с крупными влажными губами, лет восьми, не больше. От виска по щеке до подбородка рубец, похоже, от плетки. Да и глаза красные натертые, видать часто плачет. Наверно сирота.
       Княжич пошевелил губами, давая знать, что хочет пить. Она заботливо подала воды, вытерла с подбородка и шеи княжича пролившиеся струйки.
       - Чья ты будешь, девица? - тихо прошептал Владимир и попробовал улыбнуться. Но улыбки не вышло, только сморщился.
       Девочка смутилась, никто ее еще так не называл.
       - Настенка, - только и ответила.
       - Московлянская? - снова спросил, призакрыв глаза.
       - Деревенская, из Березок.
       - Где это?
       - Близ Володимиря.
       Княжич вздрогнул, глаза встрепенулись, встревожился он:
       - Нешто, поганые к Володимиру подступили?
       Настенка примолкла, губы ее дрожали, из глаз закапали слезы:
       - Украли меня, тати, уташшили... Тятенька один... - она не договорила, закрыла руками лицо, согнулась и заревела взахлеб и в голос.
       Долго не могла девочка успокоиться. Да и княжич-то держался еле-еле, того и гляди, сам заплачет, губы в кровь поискусал. Но нельзя, ведь мужчина все-таки.
       - У меня-то, Настенка, маменька и тятенька тоже далеко и не знают они, что я в басурманском плену, - сказал он, чтоб успокоить ее. Похлюпала Настенка еще малость носом, успокоилась - любопытство взяло верх:
       - Ты, боярин, поди, вон рубаха-то кака тонкая.
       Владимир улыбнулся. От рубахи осталось одно воспоминание - вся в крови, в дырах от костра, темная от пота.
       - Княжич я, сын великого князя Юрия Всеволодовича.
       Настенка испуганно заморгала глазами, приоткрыла рот:
       - Дык, намедни, как меня тати украли, приезжал к нам с тятенькой в избу князь. Толстый, сердитой. Разжег у икон огоньки, молился долго-долго, токмо тогда уехал.
       Пришел черед удивляться Владимиру. По всему видно говорила Настенка про Всеволода. Кому еще толстым быть?
       Приподнял княжич голову:
       - Почему знаешь, что князь?
       - Дык, тятенька сказывал и воины, которы с им были. А ты баешь ты - князь?
       - У меня ведь еще два брата, толстый Всеволод, а еще Мстислав. А я меньшой. И сестрицы есть.
       - Ну тогда, може, и ты князь...
       Но все-таки недоверчиво смотрит Настенка на Владимира. Разве такие князья бывают? Тонкошеий, плечи узенькие, голос срывается на мальчишеский, волосы белесые. Чем он отличается от Федотки, их пастушка деревенского? Да и то, тот покрепче будет. Вот толстый Всеволод, что молился у них в избе, похож на князя. Раньше, когда тятенька с набитой дичью, которой было ужас, как много, ехал в столицу, на ее вопрос, кто же это все съест, отвечал: "Все это князю"...
       Не стала возражать Настенка княжичу - вдруг рассердится. Она уж рада тому, что ее приставили к этому мальчишке. Боится она злых узкоглазых татей и баб их, которые ходят в штанах, ездят верхом и громко гикают. Эти моголы, чуть что, дерутся плеткой. Но и она тоже крепко искусала руки татям, которые ее украли, хотя они ее за это побили. До сих пор лицо горит. А вчера старый сердитый могол взял ее за ухо и, покручивая, смешно говорил:
       - Твой долзен сидел у коназа и глядел. Сто коназа сказал, ты делал. Захотел уйти ты мне говорил.
       Мало чего поняла Настенка из этого лопотанья и если бы услышала подобное дома, то хохотала бы без удержу. Но тут она всего боится. Все у этих татей не по-людски. Изб нет. Сидят у костров. Ставят маленькие домики из шкур. Сюда только на четвереньках залезать. Пьют лошадье молоко. А уж русским от них пощады никакой нет. Вон их сколько, повязанных сидит у костров. Всех слабых тати тут же убивают, никакой жалости. И откуда они только взялись? На нашу-то голову. Костров окрест видимо-невидимо. Всю Русь заполонили.
       - И откуда токмо эти басурманы? - спросила Настенка княжича.
       - Тебе уж не мочно болеть, они больных не любят, - промолвила Настенка и хотела сказать, что делают басурманы с больными, но осеклась - что зря человека расстраивать. Но княжич ее уже не слышал, снова память потерял. Протянул руку к костру и слабо захрипел:
       - Вон дружина... Сейчас я... Зде я, зде!
       Намочила Настенка тряпицу водой, положила на его горячий лоб, сразу притих он, и рука на пол упала.
       Сколько времени прошло, княжич не ведал. Много было провалов памяти в жаркую черноту, а когда входил в сознание, поочередно видел то испуганные трогательные глаза Настенки, то недовольного монгола. Порой то, что было наяву, и видения беспамятства сливались, и ему трудно было во всем разобраться.
       Но вот болезнь отступила, мышцы окрепли, и он уже начал сидеть. Места ожогов еще зудели, но с каждым днем становилось все лучше и лучше. Настенка мазала ожоги каким-то монгольским жиром. Все обрадовались улучшению. Монгол зачастил. Надолго садился и изводил опять своей нудной болтовней:
       - Коназа, зная милость солнцеликого Бату. Великий и богоподобный разресыла взять коназа сарство тени, разресыла русской девоска. Бату все разресыт. Коназа долзна послусна. Коназа тепло, юрта, холосо. Коназ будет пить кумыс, будет кусать мясо. Коназа будет толстой. Нузно тайный ход Ульдемир. Селуй туфля Бату, говори тайный ход!
       Когда болел, Владимиру было легче. Закроет глаза, затихнет и, как будто сознание потеряет. Посидит монгол, поворчит на своем языке, поплюется и уйдет. Но теперь было трудно уклониться от прямого ответа. Вначале княжич решил вообще не разговаривать с монголом. Что будет, то и будет. Но когда узнал от Настенки, что Всеволод ушел во Владимир, он стал надеяться, что брат вместе с отцом скоро ударят по этим проклятым басурманам и вызволят его из плена. Надо только немного подождать, немного окрепнуть. Призакрыл глаза Владимир, произнес, не сумев скрыть усмешки:
       - Я думаю...
       Монгол взвился, как ужаленный:
       - Коназа хотес обмануть Бату. Надо говорить тайный ход. Бату придавит коназа, как собаку, сдерет козу. Коназа уйдет сарство тени. Мангусы созрут коназа.
       Могол топал ногами, брызгал слюной, путался в русских словах. В довершении вынул из-за пояса плетку и наотмашь ударил Владимира несколько раз по голове.
       Только охнул княжич, но не промолвил ни слова, зато дико завизжала Настенка и вцепилась зубами в жилистую волосатую руку монгола. Тот и ее огрел плеткой и, ругаясь, вышел из юрты.
       Досадно было Джубе, что княжич все увиливает от ответа. Все что-то выгадывает, скрежетал зубами монгол. Ждать-то уж некогда. Бату с войском уже стоял у стен Ульдемира. Город огромный, неприступный. Как бы впору было признание княжича о тайном ходе. Нынче прислал хан посыльного с требованием тайны. Терпит пока солнцеликий, но расплата будет крутая. Не понимает этого проклятый мальчишка. А он, Джубе, старый лис, знает, что и ему попадет за то, что не смог вывернуть княжича наизнанку. Его жизнь зависит от ответа этого звереныша. Потому и не выдержал Джубе, показалось, что тот над ним надсмехается. Да еще и побаивается старый монгол. Из-за болезни княжича пришлось оставить здесь в чистом поле немногочисленный лагерь. То и дело летучие отряды недобитых урусов натыкаются на них. Хорошо еще, что пока удается отбиваться. А что, если бог Сульдэ не поспеет, выкрадут княжича. Тогда уже к Бату показываться бесполезно, можно считать себя жителем царства тени.
       А время шло. Уже выходил княжич, держась за плечо Настенки из юрты. С надеждой вглядывался в белую даль. Все ждал помощи. Накинув шубенку, тихонько бродил между костров, мимо лопочущих татар и мимо пленных русских. Сколько раз хотел присесть подле своих, чтоб хоть как-то подбодрить. Но останавливали хмурые взгляды из-под насупленных бровей. Кто он был для них, холодных и изголодавшихся, связанных веревками? Он волен ходить только около юрты под присмотром стражи. Он то и дело чувствует озлобленные глазки Джубе. Пока еще есть у того терпение, не забил плетьми, не накинул аркан на шею. Но свои-то этого не знают. Как объяснить это московлянам, которые недавно считали его князем, и для которых он был подобно знамени? Что они думают о нем сейчас? Как о струсившем мальчишке, который взамен свободы и жизни, и теплой юрты, что-то пообещал поганым. Шептал про себя Владимир, как заклинание: "Погодите, потерпите, скоро уж".
       Но порой заходилось сердце в страхе и отчаянье и тогда, особенно по ночам, плакал княжич навзрыд, как маленький, повторяя: "Мамочка, мама!" Тогда, казалось, все ожидания напрасны, и впереди только смерть, неведомая и нежеланная. А злой монгол Джубе все грозится ханским гневом. Какое счастье, думает про себя княжич, что не ведает он про тайные подземные ходы во Владимир. Слышал он от монгола, что есть у них трава такая, что напоят ее отваром, и человек выскажет вслух заветные свои мысли. Не хочет, а все расскажет. Поили они его этой травой, нет ли, он не ведает. Но все равно толку не добьются.
       Как хорошо, что есть рядом с ним Настенка, а то бы давно, наверное, кинулся на пики монгольские, так тяжко бывает. А у Настенки голосок, словно колокольчик. И заботливая, работящая, не смотри, что маленькая. И откуда все знает? Притащат монголы кусок конины, она заставит их разрубить мясо на кусочки. В котел кидает. А пока похлебка варится, сходит за хворостом. И уж не боится больше монголов, а даже покрикивает на них. Но порой сядет, глаза грустные. Ясное дело, сладок ли плен да еще такой малютке.
       - Княже, а почему звездочки горят? - спросит вдруг, а глаза светятся любопытством.
       - Кто-то кого-то ждет, молится за кого-то, в небо смотрит... как в реке глаза отражаются.
       - Тут мамонькины и тятенькины глазки, - еще зорче вглядывается вверх Настенка, - которы токо?
       И княжичу тоже хочется верить, что смотрят на него не холодные равнодушные звезды, а те, у кого изболелось сердце от разлуки с ним. Мерцают далекие небесные огоньки, то даря надежду, то отнимая ее. А перемен никаких, долго-долго одно и тоже.
       Но вот однажды проснулись они с Настенкой от шума и визгов. В свете полыхающих костров видели они страшную картину: монгольские воины рубили пленников. Стоны, крики... Сначала трудно было понять, в чем дело. Только зловещие тени мелькали на фоне костров. В непонятной неразберихе голосов княжич уловил слово, которое то и дело выплывало и взлетало птицей надежды:
       - Урусы! Урусы!
       Это выкрикивалось монголами коротко со страхом, и Владимир понял, что где-то близко наши. Сердце бешено заколотилось. Хотелось прыгать, кричать от радости. Но от костров к нему уже бежали монголы и первым Джубе. Сжал княжич горячую Настенкину руку и прокричал ей: "Беги". Он подтолкнул ее за юрту, а сам побежал в другую сторону. Все силы, которые накопились в нем за время выздоровления, отдавал он этому бегу. Он слышал, как сзади тревожно визжали монголы. Ему казалось, что он бежал очень долго и быстро. Слышал свое прерывистое дыхание и еще тихий голос погибшего воеводы Филиппа Нянки, который заклинал: "Возмоги, княже, возмоги". И ему казалось еще немного и...
       И тут будто небо обрушилось ему на голову. Страшная сила остановила княжича и повалила его наземь. Горло сдавило так, что он задохнулся. Ему хотелось избавиться от этого удушья, но пальцы нащупали на шее безжалостную твердую петлю аркана. В сознании мелькнуло, что теперь все бесполезно, и мир вокруг померк.
      
      

    ХАРИТИНЬЯ

      
      
       Избушка Харитиньи притулилась к крутому валу у Волжских ворот Владимира. Сама она, подобно Харитиньи, старенькая невидная. Крышу летом проливает, а зимой холодный ветер пробивает ее насквозь. Люди удивляются, как до сих пор избенка не развалилась. Но некому у Харитиньи поправить ее. Был когда-то муж, охранял Волжские ворота. Шальная стрела унесла его на тот свет. Были и дитятки, которые младенцами примерли. Один сынок до отрочества дожил. Уж она его любила, лелеяла, да не сберегла. Вышел как-то за ворота крепостные гулять, к Клязьме, да так и не вернулся. Искали его, искали - все тщетно. То ли утонул, то ли лихие люди забрали, Бог ведает. Долго Харитинья с мужем горевали и не знали, то ли за здравие, то ли за упокой молиться. После смерти мужа Харитинья уже всех за упокой поминает. Да и себя она приготовила к скорому отходу в мир иной. Да и что держало ее на этом свете? По нужде для прокорма она сажала около дома репу, морковь... Держала козу, но вот только тяжело стало даже сено запасать. Ноги болели. По осени да в первозимье кормила козу яблоками, которые росли у дома видимо-невидимо. Запасала их впрок и хранила, подкармливала козенку. А там уж приходил черед и сенца. Ну а сколько радости было у них, когда по весне первая травка высыпала. Тут радовалась Харитинья и солнышку и теплу.
       Давно уж подумывала Харитинья взять на постой кого-нибудь и для помощи, и для того, чтобы, если придет смерть в одночасье, похоронили ее. Да никто не шел в ее развалюшку. И вот как-то перед Рождеством постучались двое: мужик да бабенка. Молодые. У мужика в глазах печаль, а бабенка какая-то чудненькая. То ревет, то хохочет взаходы, то начинает что-то непонятное бормотать и махать руками. Мужик просится на постой. Уж не знает Харитинья, что и сказать. И надо бы постояльцев и боязно чего-то.
       - Женка-то не порченная? - решила она спросить напрямик.
       - Нет, - наклонил голову мужик, и желваки у него заходили, - умом тронулась малость моя Марфуша. Да горе-то у нас такое, что дивлюсь, как сам я головой не повредился. Украли у нас басурмане дочку единственную. Да что говорить! - махнул мужик рукой, - никак не выплачем мы это горе.
       - Охти, батюшки! - вскрикнула Харитинья. Как же похоже все это на ее судьбу. Дрогнуло сердце, вспомнив вроде уже затянувшуюся рану, забилось часто-часто.
       - Да ты, бабушка, не бойся. Марфа моя тихая. Просто переживает тоже, ведь второй день ходим, никуда не приткнемся. Жалеют люди да у каждого припасены разговоры про свои невзгоды. Никто не берет к себе.
       - Никто не берет, а я возьму! - решительно и твердо ответила Харитинья, вся неуверенность ее пропала.
       Мужика аж оторопь взяла от такого неожиданного поворота дела. Он уже готов был уходить. А тут инда задрожал от радости:
       - Бабушка, да я для тебя все сделаю. Маменькой буду считать тебя. Да и Марфа не в тягость тебе будет, что скажешь, она сделает. Она все порой понимает, только совладать с собой не может.
       - Да мне многого не надо, - всхлипывала Харитинья и вытирала ладонью слезы. На козу летом сенца запасти да избенку поправить. А я уж за твоей женой пригляжу.
       Скоро уж крещенские морозы, как живут Авдей и Марфа у Харитиньи, и рада она радешенька, что Бог ей послал хороших постояльцев. Первое время ходил Авдей ставил капканы в ближнем леске за крепостными стенами. Было у них мясцо свежее. А потом опасно стало ходить. Наезжали монгольские отряды, постреливали. Пошел Авдей в городе работу подыскивать. И нашел-таки, тушки свежевать и шкурки выделывать. В этом деле он был мастак.
       Забыла Харитинья, что недавно к смерти себя готовила. Надо было к приходу Авдея обед сварить, да и постирать. Помогала ей и Марфа. Любила она и порядок в избе наводить. Когда спокойная, она вроде все понимает, все разумеет. А уж когда разволнуется, как будто в туман уходит. Как-то привел Авдей брата ее, Иванку. Тот ее целовать, обнимать, разглядывать. А она закрывается руками от него, убегает, визжит. Посмотрел Иванка на все это, встал на колени, стал рвать свои седые волосы:
       - За что, Господи, за что? - а у самого из глаз слезы. Да неужто нет у Бога милости? Сколько же злодейств должны совершить поганые, чтобы земля разверзлась под ними? Неужто не переполнилась чаша Господня?
       Разве могла тут сдержаться Харитинья от слез. Она так близко принимала горе этих людей, что стала считать их своими детьми. Да и Авдей называл ее маменькой.
       Посмурнел Авдей, когда все больше и больше стали ходить по городу разговоры, что монголы ходят окрест, не боясь, и ставят вокруг города свои палатки.
       - Не могу я, мамонька, заниматься шкурками. Сердце у меня стонет, и рука зудит на поганых. Ведь я стрелок хороший. Оружие в руки хочется взять.
       Рассказал Авдей про свое томление Иванке.
       - Тебе надо бы к нам в дружину, мужик ты крепкий и на стрельбу привычный.
       - Да примут дли меня? - засомневался Авдей. - Ведь я не владмирский, а это все-таки княжеская дружина.
       - Я пойду к воеводе, расскажу о твоей судьбине, вымолю, - ответил решительно Иванка, - время теперь тяжелое, вот-вот татаровье полезет на штурм. Да в дружине не только владимирские. Есть и юрьевские, и муромские, и яропольские.
       - С Яропольча? - обрадовался Авдей. - Я ведь сам оттуда взят. Там живет дядька и браточады. Кто таков ярополец-то?
       - Да больно-то я не ведаю, - ответил Иванка, - увидишь, так спросишь.
       После этого разговора Авдей стал ждать вестей от Иванки о решении его судьбы. А Харитинья одобряла это Авдеево решение идти в дружину, но на сердце у нее было тяжело. Привыкла она к Авдею, сроднилась с ним, а ратное дело - опасное. Дурная стрела - и все. Что они с Марфой делать будут, одна ногами, другая разумом слаба. Останется тоже погибать. Конечно, есть добрые люди, но сейчас всем лишь до себя. Враги не смогут ворваться во Владимир, но, коли осадят крепость надолго - трудные времена придут. Кто-то и не доживет до того светлого дня, как приедет великий князь Юрий Всеволодович с войском и развеет поганую нечисть.
       Сказал Авдей о своем желании идти в дружину и Марфе. Та разволновалась, хмурила брови, топала ногами, как будто давила какую-то гадину, и потом обнимала Авдея, и они с Харитиньей решили, что Марфа одобрила его желание.
       Как-то зашел в избу веселый Иванка с вестью, что был он у воеводы, и тот свел его с княгиней, и та твердо обещала, что Авдея примут в дружину. Посулила она обрядить их.
       Авдей от радости аж подскочил на лавке и больно ударился о притолоку. Сграбастал он Иванку, и заходили они в обнимку по избе. Но тут на шум из кухоньки выглянула Марфа. Увидела, что они братаются, подскочила к Иванке и замолотила его кулаками по спине с криком:
       - Тать! Рязанец! Убирайся!
       Все удивились тому, что Марфа неожиданно заговорила, впервые с того вечера в деревне, как узнала, что Настенка украдена. Авдей подбежал к ней:
       - Марфа, Марфа! Ты выздоровела?
       Посмотрела жена на него как бы прозревшим взглядом и заплакала. Кинулся к сестре Иванка. Но она отпрянула от него.
       - Это он украл нашу Настенку! Он, проклятый рязанец!
       Харитинья:
       - Марфа, это твой брат Иванка!
       Жена удивленно посмотрела на Авдея, как будто на сумасшедшего:
       - Какой же это Иванка? Иванка маленьким был.
       - Марфинька, я вырос! Вот он я какой стал, - потянулся Иванка к Марфе со слезами на глазах.
       Отпрыгнула Марфа от него и закричала с отчаяньем:
       - Авдей! Он убьет меня! Он убил моего братца, дочку нашу! Выгони его!
       Видя, как взволновалась Марфа, и что она никак не может успокоиться, Иванка накинул шубенку и молча вышел из избы.
       Авдей и Харитинья не знали, что и делать. Радость оттого, что Марфа заговорила, омрачилась, и на душе было тошно и пусто.
       А Марфа подошла к двери, послушала и облегченно выдохнула:
       - Слава Богу, этот злодей ушел.
       Сколько раз потом Харитинья пыталась говорить с Марфой про Иванку. Она оживлялась, рассказывала, как они с братом в детстве играли, что она любила котят, а Иванка щенков. Харитинья пыталась спрашивать, где теперь Иванка. Марфа хмурилась и резко отвечала:
       - Спроси у рязанца, что приходил. Он братца убил.
       В остальном Марфа казалась нормальной - и в разговорах, и в делах, и в поступках. Не нападает на нее неожиданный смех. И плачет только, когда пригорюнится, вспоминая дочку. Но только стоит показаться Иванке, как опять крик, руки дрожат, глаза навыкат.
       Не стал Иванка больше входить в избу, чтобы не расстраивать сестру. А сам переживает, не высказать.
       Как-то привел Авдей плечистого бородатого дружинника. Оказалось, что это его браточад Светозар, меньшой сын дядьки. Дядька уже давно умер. Другие Светозаровы братья обзавелись семьями: кто хлебопашествует, кто в крепости служит. А сам Светозар решил постранствовать на манер Авдея, вот так и во Владимир попал.
       Марфа приняла Светозара радушно. Расцеловалась, посадила за стол, выслушала всю его историю, рассказала про себя, но ни разу не упомянула про рязанца.
       Когда Святозар ушел, Харитинья спросила Марфу:
       - А если бы Иванка вырос и пришел к тебе?
       Марфа задумалась и пожала плечами:
       - Ах, если бы Бог сделал это.
       - А если бы ты его не узнала? - допытывалась Харитинья, как бы, между прочим, похлебывая щи.
       Марфа напряженно морщила лоб и молчала...
      
      
      
      

    ВОЕВОДА ПЕТР ОСЛЯДЮКОВИЧ

      
      
       Вот уже вторые сутки ни поспать, ни помолиться, ни поесть, как следует, ему не удается. В глазах то черные круги, то красные всполохи. Даже засыпается на ходу. Встряхиваешь головой и не поймешь, что наяву, а что привиделось. Вся жизнь, как перевернулась. Кажется, нет разницы между днем и ночью. Беготня, заботы, тревоги. Сумерек и в помине нет. Всюду трещат факелы: и на крепости, и по улицам. Всюду в городе перестук кузнечных молотов. Да и спят-то не по избам, как положено, а прямо на снегу, не боясь ни морозов, ни простуды. Идут по делам и вдруг опускаются наземь, и вот уж храп. Но не долог сон. Вскакивают и бегут дальше. И никого это не удивляет, как будто, так и надо. Это как провалы сознания во время тяжкой болезни. Живешь и не ведаешь, что ненормально все. Невесть откуда налетели бесчисленные отряды поганых. Бывает летом, в ненастье, опустятся серые тучи, и крапает дождь день, неделю, две недели. И кажется, что уж и солнце вообще больше на землю не придет. Так и тут, вначале думалось, что постоят незваные гости денек-другой перед закрытыми воротами, да и уберутся восвояси. Первое время и страху-то не было. Ходили горожане на крепость смотреть тьму-тьмущую и дивоваться. А те и не обращали внимания на любопытных, редко-редко стрела просвистит. По-хозяйски устраивались, раскидывали свои войлочные избы, окружали город. А потом начали вокруг Владимира тын возводить. Валили в лесу деревья и тащили лошадьми к подножью крепости. Перед каждыми воротами ставили невиданные сооружения. Вот эта паучья деловитость начинала пугать. Поняли владимирцы, что для пришельцев не диво их мощные стены. Копошились они внизу, как муравьи, но дело свое знали. Тут-то и пошла по городу паника, бабьи вопли, беготня, несуразица. Каких только страстей не услышишь. Прибегали заполошные, кричали, что у Серебрянных ворот, мол, черная стая галок налетела, а как на землю опустилась, то превратилась во вражеских воинов. Бегают они, размахивают кривыми мечами и всех убивают. Тут приходилось все бросать, прыгать в возок и мчаться на другой конец города... Конечно же, ничего подобного не случалось, но пущенный слух, как огонь по сухой траве, полз, поджигая все вокруг, не затопчешь его. Пять ворот во Владимире и отовсюду тревожные слухи, как холодные ветра, продувают душу.
       Сидит Петр Ослядюкович в думной горнице. В тусклые окошки уже еле пробивается свет. Дело к вечеру. В углах сгустилась темнота. Дал воевода своему грузному уставшему старому телу покой, минутный, случайный. Сейчас прибегут, позовут и снова забота какая-нибудь захлестнет. Ох, тяжко, тяжко! Не молод и на ногу уж не скор. Хворости одолевают: то сердце защемит, то одышка остановит. Тут коли не присядешь, то падай замертво. Куда уж с шестым-то десятком разворачиваться. А все один, даже не с кем посоветоваться. В мирное-то время думная горница всегда была полна бояр, сидят на скамьях, толкаются, не зная зачем. Жара, духота, брань, крики. Каждый свое кричит, да стараются друг друга переорать. А нынче кто успел - удрал из Владимира, а кто остался - в теремах своих попрятались. На совет на аркане не затащишь. Мол, ты, воевода, отдувайся один. Ну ладно, оборону он организовал вроде, как всегда. За врагом следят, не обманет. Но только вот такой осады, как сейчас, никогда не было. Обкладывают так, чтоб наверняка. И что за племя такое бесовское! Прислонился воевода седой головой к стене, прикрыл глаза и провалилось сознание в темное забытье.
       ...Огоньки, огоньки мигают и все ближе они, ближе. И вдруг огромная черная птица прямо на него пикирует. Вместо перьев острые мечи в крыльях. Машет она крыльями по воздуху, и свист от мечей все громче и страшней. Клюв ее превращается в узкую бородку. Над ней открытый кроваво-красный рот, клыки, а глазищи пронизывают насквозь. Вот она налетает, толкает. Сейчас мечи вонзятся в тело и все...
       Дернувшись с выкриком, воевода открывает глаза. Голова раскалывается от боли. Во всем теле тяжесть пудовая. А перед глазами все, как в дымке... Слышен чей-то голос, а кто говорит и что, никак не различить. Встряхнул головой Петр Ослядюкович, провел ладонью по глазам, будто снимая пелену, и увидел перед собой княжича Мстислава, возбужденного, с пылающими глазами.
       - Что сидим, чего ждем? - ломающимся полу мальчишеским, полу мужским голосом повторяет он. Недавно, наверное с год, играл еще со своими племянниками и вот уж жаждет настоящей битвы, гневается.
       - Княжич, охолонись, - только и может ответить, придя в себя, воевода, - Бог даст мудрого решения.
       Но Мстислав еще больше взвивается:
       - Богу-то молельщиков много, а каков прок. Я сейчас от брата Всеволода. Обезумел брате. Хочет в монахи постричься. Я говорю, что поганые у самых стен, а он - на коленях перед иконами. Не тронусь, молвит, отсюда никуда. Не враги это, говорит, а испытание Господне. Коли они возьмут град, то значит, так Господу угодно.
       Да, странное случилось с Всеволодом. Возвратился он с дружиной из-под Коломны, и будто подменили его. Нигде не показывается, а на военном совете сидит, будто и нет его. И это сейчас, когда опасность у ворот. Он - опытный воин. Ходил с дружиной. Были поражения, но были и победы. Дружинники в него верят и уважают за храбрость и мужество. И вот он, Всеволод, в тяжкую для города минуту забыл обо всем и молится, спасая свою душу. Да, надо просить Бога о победе и спасении. Но если тебе дано держать в руках меч, то и держи. Вот Мстислав еще мальчишка, а понимает это, князь же Всеволод забыл о своем предназначении. Ведь за ним ответ перед великим князем Юрием. Выстоит град Владимир или сгинет - на совести Всеволодовой. Уехал великий князь на Волгу собирать войско для отпора нехристям. Встревожило его поражение Коломенское. Уж больно удачливы враги. Город за городом падает под их ударами. И нет силы, которая бы надолго остановила их. Пора этой силе быть. За Владимир Юрий не тревожится. Крепость могучая. Никто еще не гулял по его улицам.
       - Не можно так, чего мы ждем? - снова взялся за свое Мстислав.
       - Княже, - тихо молвил воевода... - взойди на крепость, поганых тьма-тьмущая, дай Бог отсидимся, иного не дано.
       - Я не хочу, подобно мыши, прятаться в норе! - гневно крикнул княжич. И его голос был похож на крик молодого петушка, неокрепший, срывающийся. - Надобно послать за ворота отряд!
       - Пошто идти на смерть! - воеводу стало уже злить упрямство и безрассудство княжонка.
       - Я сам пойду со товарищами. Надо показать поганым, что мы их не страшимся.
       - А мне потом ответ держать за вас перед великим князем? - попробовал последний довод Петр Ослядюкович. - Вам красивая смерть, а мне гнить до скончания лет в порубе по приказу великокняжескому?
       - Я сам себе господин, я княжеского роду! Что хочу, то и буду делать, - в голосе Мстислава слышалась надменность и опять-таки петушиный надрыв.
       Не видно было в темноте лица и позы Мстиславовой, но представлял воевода, что и похож тот в эту минуту на петушка.
       - Охолонись, Мстислав... - только и смог ответить воевода.
       Конечно, он понимал княжича. Для него это первая возможность показать себя. Молод, горяч. В его воспаленной голове только обряженные лошади, снаряжение, стук мечей, собственная неуязвимость и паническое бегство врага.
       Не он ли, воевода, возбудил в юноше любовь к ратному делу. Еще дитем ходил Мстислав за Петром Ослядюковичем следом, и сажал тот его к себе на коня и приказал выковать для княжича маленький меч. Мальчишка очень гордился своим оружием, всюду ходил с ним. Играл с боярскими детьми в битвы. Пугал дворню, когда с гиком и присвистами нападали они на развешанное сушиться белье. Мечом рубил веревки и топтал упавшие наземь мокрые порты и рубахи, представлял, будто это поверженные враги. Не его ли, Мстислава, воевода учил, что надо не ожидать, когда враг нападет, а нужно застать его врасплох. И вот теперь, когда и сила у княжича в руках, и враг, вон он, за воротами - теперь говорит совсем иное. Но разве все на свете предугадаешь? Что сказать? Как оправдаться? Но не будет слушать Мстислав никаких оправданий. Стремительно повернулся, обиженный, и выскочил за дверь.
       Душно и тошно. Вышел Петр Ослядюкович вслед за Мстиславом. В сенях опахнуло холодным воздухом. Дремота ушла, как и не бывало. Только вот ноги тяжелы. Да из души сквознячок не выветрил предчувствие беды. А она как будто и ожидала помина. Наверху, на крепостной стене, как будто разом все ахнули и вслед за этим последовали бабий крик, стоны рыдания. За последнее время Петр Ослядюкович привык ко всему этому, но то, что случилось сейчас, наверное, очень страшно. Он остановил бежавшую навстречу девку, княгинину служанку:
       - Что! Что там!
       А служанка рыдала и не могла слова вымолвить, закрывая ладонями скривившийся рот. Воевода тряхнул ее и гневно выкрикнул:
       - Что содеялось? Говори!
       - Там... там... - девка задыхалась и хватала ртом воздух, - там княже Владимир...
       Петр Ослядюкович не верил своим ушам. Сейчас всяко может случиться, ко всему надо быть готовым. Но причем тут княжич Владимир? Он был в Москве. А уж Москва давно пала. Как княжич за столько верст может оказаться в столице? А если он появился, чего ж тут реветь?
       Он отпустил девку и побежал к Золотым воротам. Ни сердца не чуял, ни одышки. Уж как, не знает, одним духом одолел винтовую лестницу и оказался наверху, на стене. Все, кто здесь был, затаив дыхание, замерли и смотрели вниз в поле, где скучились на конях татары. А между ними спутанный веревками стоял юный княжич Владимир. Сверху не было ясно видно его лица, но фигура и стать была Владимирова. Он стоял босой. На нем не было ни шубы, ни шапки. Только рубаха и белые порты. Он стоял и, подняв голову, смотрел на владимирские стены, на осажденных, на Золотые ворота - на все это родное и любимое. Смотрел и улыбался. А татары что-то кричали, указывая плетками, то на него, то на осажденных. Сколько времени прошло, уж и не чуял воевода. Он только не мог отвести глаза от маленькой фигурки. Затем татары подъезжали и избивали княжича плетками. А он все равно стоял и смотрел на родной город. Потом повернулся к Золотым воротам, опустился на колени и перекрестился, глядя на крест надвратной церкви. Тут татары завизжали, у кого-то из них в руках сверкнула сабля, и... голова княжича упала на снег, который тотчас же покраснел от крови. Безголовое тело качнулось и рухнуло. Все это произошло так быстро, что казалось неправдоподобным.
       Все кругом наполнилось еще большим стоном и плачем. Казалось, что весь город оплакивает юного княжича. Как же это страшно! Мгновенье назад стоял он живой, окидывая взглядом родной город, а теперь его нет. Уж к чему-чему, а к этому воеводе вроде не привыкать. Видел много смертей, и самому приходилось убивать. Но это в схватке, в бою, когда не видишь ничего вокруг, не осознаешь. Только сверкают мечи, и голова полна азарта. А тут... Тяжело смотреть на Агафью Ростиславовну. Ведь в мыслях давно, может быть, похоронила сына, почти смирилась, и вдруг увидела, как бы воскресшим из мертвых. Как в страшном сне все. Но не плачет княгиня, смотрит на белый платочек в руке:
       - Он же белый, смотрите, белый! Жив, Володюшка! Жив!
       Она растерянно оглядывает всех, плачущих и стенающих:
       - Зачем вы так? Не умер княжич, не умер! Просто упал, споткнулся!
       А воеводу толкает в бок запыхавшийся, растерянный дружинник:
       - Мстислав с дружиной в поле выехали из Золотых ворот.
       Воевода - к брустверу. И точно. Скачет на коне в развевающемся красном княжеском плаще Мстислав с небольшим отрядом. Размахивают дружинники саблями, гикают. А у воеводы сердце захолонуло, дыхание остановилось. Ведь на гибель неминуемую спешат. Заглатывает их в себя огромная копошащаяся вражеская масса. Вот проглотила, и как будто не было ни Мстислава, ни его товарищей. А на стене опять сумятица, плач. Последней каплей, что переполнила терпение Мстислава, была смерть брата перед воротами на глазах всего люда. Не выдержал княжич. И грех был бы его останавливать, подумал воевода... Да и было бы странным, если бы Мстислав равнодушно взирал на коварство поганых и если бы не распалилось его княжеское сердце. Одна кровь текла в жилах Владимира и Мстислава. И были почти ровесники, вот только разными стремлениями обуяны. Мало воевода знал Владимира, и не только оттого, что давно отвезли его в Москву, а оттого, что всегда сидел он за книгами и не влекло его, в отличие от Мстислава, военное искусство. Но вот уже обоих нет на белом свете. А Агафья Ростиславовна еще не осознала этого до конца, все комкает в руках белый платочек, но уже ничего не говорит. Застыла, будто бы в ожидании еще чего-то. Бог послал княгине страшные испытания. Третий ее сын Всеволод оказался в чистом поле, беззащитным, вне стен города. Он неторопливо шел в белой рубахе с крестом в вытянутой руке. Один одинешенек без надежды на спасение. Татары окружили его. Шли рядом, не решаясь рубить. Воевода слышал, что уважают они русского Бога и священнослужителей с крестами не трогают. Боятся, что рассердится русский Бог и покарает их за дерзость. Сверкал ярко-золотой крест в руках Всеволода и охранял его жизнь. Шел молодой князь, не ведая куда и зачем. И все-таки взял кто-то на свою душу грех, отпустил тугую тетиву... Пошатнулся Всеволод, выронил из рук крест и больше владимирцы не видели князя.
      
      
      

    АВДЕЙ

      
      
       Как так получилось, что он остался живым, не понимает Авдей. Кто упал пронзенный вражьей стрелой, как Иванка, кто сгорел в храме, как княгиня. Да и самого города Владимира почти что нет. Зола летит вокруг вперемешку со снегом. Дома сгорели. Только высятся обожженные почерневшие храмы да Золотые ворота стоят непобежденным великаном. Вместе со Светозаром лезли они во все опасные места.
       Много горя навалилось в эти три дня на Авдея. И особенно тяжко было, когда прибежала, едва найдя его, растрепанная, обезумевшая Харитинья в обгоревшей одежде и, бросившись к его ногам, завопила, что Марфа сгорела вместе с домом. Понял Авдей, что не для кого теперь жить и что надо умереть, побольше уложив мерзких врагов, которые разбили всю его спокойную размеренную жизнь, превратив ее в непрерывную цепь потерь и страданий. Он не помнил себя, им овладела слепая охотничья жажда выискивать и убивать, и убивать. Если он не доставал мечем до жертвы, натягивал лук, и стрела точно ложилась в цель. Он специально не прицеливался. Он замечал краем глаз басурманина, руки молниеносно вкладывали стрелу и... Все было отработанно за много лет охотничьей жизни.
       Рядом с Авдеем бился Светозар. Они старались быть вместе. Много раз Светозар спасал Авдея от вражеского удара, но сам не сохранился. Авдей очнулся от забытья боя, когда услышал, как вскрикнул и застонал браточад, навзничь падая на землю... Бросился Авдей к нему, неужто последняя родная душа покинула его. Но нет, жив Светозар, но только парит на морозе большая рубленая рана на боку, и кровь вытекает, смешиваясь с грязным затоптанным снегом. Сбросил Авдей тулуп, сорвал с себя рубаху и даже не почувствовав холода, надел тулуп на голое тело. Разорвал рубаху, замотал рану, чтобы кровь не выходила, и поволок его в сторону, отбиваясь по пути от наседавших с саблями монголов. Хотелось ему, чтоб остался жив Светозар, чтоб не затоптали его вражеские сапоги, чтобы не издевались над ним, беспомощным, враги и чтоб, если бы ему и пришлось умереть, то скончался бы он тихо и спокойно. Затащил Авдей раненого за какой-то полусгоревший дом, присел рядом передохнуть. Закрыл на мгновение глаза, ведь он не спал уж трое суток, и сознание его провалилось в какую-то черную яму.
       Когда он очнулся, кругом стояла тишина. Это его поразило. Сколько времени прошло, он не ведал. Было светло. Светило даже солнце, веселое и слепящее. Авдей наклонился к браточаду. Светозар был мертв. Рот его приоткрылся. Широко раскрытые глаза тусклы. Авдей встал на колени, перекрестился и хрипло произнес: "Упокой душу усопшую новопреставленного раба твоего Светозара". От выступивших слез свет преломился, и солнце разлетелось на тысячу маленьких солнц. Авдей зарыдал. Рыдания сотрясли его, как колотун. Он оплакивал всю свою разнесчастную судьбу и ему все яснее становилось, что оставаться теперь живым совершенно незачем. Он оперся о свой меч, встал и поплелся туда, где ждали его враги. Но как ни бродил он среди сгоревших домов, между крепостных руин, никто ему не повстречался. Авдей ничего не понимал. Что случилось за то время, когда он спал? Или, может быть, он сам умер и попал в царство мертвых? Но почему же все мертвы, а он один живой? Почему ни одного живого человека, пусть даже врага нет в этом мертвом городе? Тихо и страшно. Неужто он так долго спал, что за это время кончился бой и враги ушли? Сколько он спал: день, два, три - как теперь узнаешь? Хотел он похоронить Светозара, но ходил и не смог найти тот полуразрушенный дом, за которым навек успокоился браточад. Все кругом было порушено, и повсюду лежали тела убитых. Измучился Авдей, присел у какого-то пепелища, у тлеющих еще углей. Из последних сил притащил он к пепелищу досок, сухих веток и разжег костерок.
       - Господи, помоги, не остави...- бормотал он, держа над костром руки и чувствуя, как тепло пробирается во все члены. Какая-то черненькая собачонка, скуля и озираясь на него, подбиралась к костру.
       - Иди, иди, погрейся, сердешная, не бойся.
       Значит, не один день проспал он, если за это время все успело сгореть, вон даже собака не может найти себе огня в сгоревшем городе, чтобы погреться. Или, может быть, она ищет живых людей, не понимая того, почему кругом все вымерло? Город, где было столько народа, столько домов, столько запахов, теперь пуст и пахнет острой гарью и смертью. Это собаке было непонятно. Да что собаке? Непонятно было и Авдею, почему Бог допустил до такого разора. Хуже этого и быть не может. Что это за племя такое могольское? Быстрые и многочисленные как муравьи, разорили и тут же пропали, как будто их и не бывало. Цветущий огромный город в несколько дней превратился в кладбище. Откуда же у них такая сила великая? И почему православный Бог не помешал разбою? Или, может быть, прав был князь Всеволод? Говорили, что он после того, как Авдей видел его молящимся в своей избе, приехавши во Владимир, отказался брать в руки оружие, говоря, что не надо противиться божьему наказанию. Ведь истинно это вражеское нашествие что-то сверхъестественное. Никогда еще Авдей не видел, чтобы так можно все разорить. Да солнце-то что же такое веселое и яркое? Лучше бы снег пошел и скрыл под собой все это обгорелое, мертвое.
       Согрелся Авдей, и тоскливо ему стало, одному-одинешенькому, и как вот этому бездомному псу захотелось прибиться куда-то к живым людям. Не может же быть, чтобы все были мертвы. Вот ведь он живой, значит, еще есть где-то уцелевшие. Может быть, прячутся, может, тоже ищут кого-нибудь? Он встал и тихонько побрел. Собачонка тоже вскочила на ноги, встряхнулась и засеменила за Авдеем. Шел Авдей и склонялся к мертвым телам: а вдруг среди них окажутся раненые. Но живых не было, и чем больше он ходил, тем тревожнее и тяжелее было на душе от чего-то необъяснимого. И догадка пришла, и от нее сердце заколотилось, и во рту стало сухо. Сколько он ни ходил - нигде не было ни одного вражеского трупа. Что такое? Ведь он сам, своими руками и мечом, уничтожил не один десяток моголов. Куда они девались? Растаяли что ли? Ведь они были! Были! Это он точно знал. Упрямо шел все вперед в надежде найти хоть одно вражье тело, но тщетно.
       Вдруг он явственно услышал голоса. Встал, прислушался - сердце захолонуло от радости. Быстрее выскочил из переулка. Около обгоревшего дома возилось несколько человек: женщины, мужчины и подросток. Они лопатами рыли яму. Авдей, задыхаясь, добежал до них и стал обнимать каждого, приговаривая:
       - Вы живые! Вы живые!
       Они его тоже обнимали. Женщины причитали. Ни одного знакомого не было среди этих людей, и все-таки они были ближе, чем самые близкие друзья. Все владимирцы-мужчины, так же, как и Авдей остались в живых после штурма, а женщины и дети вылезли из щелей, куда попрятались. Тех, кто не успел надежно схорониться, моголы увели в полон. А всех мужчин добили. Своих же погибших они собрали и сожгли у стен крепости.
       Как ни устали оставшиеся в живых владимирцы, но надо было предать земле тела павших. Это было святое дело. Авдей попросил себе лопату и тоже принялся за работу. Тела складывали в могилу рядами и засыпали землей. Не осталось в живых ни одного батюшки, некому было даже отпеть умерших. Прежде, чем засыпать, могильщики крестились и бормотали молитвы, кто какие знал. Если кто-то обнаруживал тела родственников, то он хоронил их отдельно, и женщины взахлеб причитали над свежими могилами. Авдей так и не нашел ни Светогора, ни Иванку. Он хоронил чужих, а кто-то схоронил его близких.
       А солнце продолжало так же ярко и весело светить, и это казалось кощунством, потому что над пепелищем и мертвой землей должен бы идти долгий серый снег с дождем, который бы оплакивал всех убитых, да и живых, потерявших все надежды на радость. Но ни одного облачка на голубом небе.
       Хоронили до самых сумерек. Уставший, еле державшийся на ногах, Авдей притулился рядом с другими у костра. Он был уже в полузабытье, когда кто-то его растолкал, и он услышал знакомый детский голосок, который бы он узнал среди тысячи голосов. У него замерло сердце.
       - Дядечка, похлебайте-ка щец.
       Само собой в ответ на этот голос вырвалось:
       - Спасибо, Настенка.
       Авдей еще ничего не успел осознать, но сердце его уже почуяло великую радость и забилось бешено и сладко. Девчонка взвизгнула и, выронив посудину со щами, бросилась с воплем к Авдею:
       - Тятенька, милый тятенька!
       Она обняла его за шею и боялась отпустить, потому что вдруг все пропадет и окажется или сном, или видением. Авдей тоже крепко держал дочку и боялся того же самого. Но шли минуты и они оба поняли то, что случилось это наяву. Никуда не растает, не исчезнет. Когда они расстались - все беды для них только начались, а кончатся ли они теперь, Бог его знает.
      
      

    Вторая часть

    "ЗИМНИЕ ГРОЗЫ"

    ОВДОТЬЯ

      
       Овдотья днями и ночами слышала за окнами своей избенки завывание ветра. За всю свою одинокую жизнь она привыкла слышать это завывание. Но теперь еще горше и надсаднее отзывалось оно в сердце. После проезда через деревню разбитого князя Всеволода и после слухов о наступающих врагах, все соседи потихоньку оставили избы, уехали под защиту стен Владимира. Больно уж страшны были рассказы о зверствах поганых. Впервые опустела деревня. Конечно, ей тоже боязно. Особенно от того, что осталась одна-одинешенька.
       Каждый день бродила между брошенных изб, а их все больше и больше засыпало снегом, и она чувствовала себя, как на кладбище. А куда ей ехать? Кому она там во Владимире нужна? Шабров-то теперь, чай, и не отыщешь в огромном городе. Ни к кому не прибилась вовремя, чего уж теперь. А уж как Авдей упрашивал, умолял ехать с ними. Всхлипнула Овдотья, горький ком подступил к горлу. Но это не оттого, что локотки кусать приходиться. Вспомнила она Авдеевы глаза - горе застыло в них, да и не мудрено. Тот день, когда пропала Настенка и Авдей пришел из леса без нее, не может Овдотья вспоминать без слез. Метался он по всей деревне, стоная и рыдая. Овдотья боялась: с ума бы мужик не сошел. Отпаивала его успокоительными снадобьями, чтобы горе не так сильно терзало сердце. Да и Марфин приезд все стерегла, чтобы не враз обрушилось на нее горе. Да не устерегла.
       Кто-то опередил, все выложил. Вбежала она в Овдотьеву избу, простоволосая с безумными глазами. Язык у ней отнялся. Мычала чего-то, вытаращив зрачки, и руками размахивала. Никак не могла ее Овдотья успокоить. Авдей с женой первыми ушли из деревни.
       - Не могу в доме жить, все о Настенке напоминает!
       Согласилась с ним Овдотья. Да и Марфа ни днем, ни ночью не спит, все ходит по дому, ищет дочку. Рвется из избы идти, тоже вроде искать. Да что толку в поисках? Несколько раз ходил Авдей с мужиками в лес. Коли бы она заблудилась, был бы прок в поисках, а ведь в полон враги увели.
       - Пойдем во Владимир с нами, - умолял Авдей Овдотью. - Иванку там найдем, он поможет.
       Но не пошла Овдотья, хотя все-таки надо было идти. Вот и осталась одна. А ведь они, Марфа и Авдей, были как родные.
       Другие-то соседи уж не приглашали с собой, хотя все любили ее и уважали, но шли-то сами в неизвестность, кому старуха в обузу нужна. Так потихоньку и дожила, когда последняя семья погрузила на повозку свои пожитки и тоже отправилась в путь. Зашли к Овдотье попрощаться и тоже советовали уезжать. Ничего им не сказала она, только обняла со слезами да перекрестила. На чем ей ехать-то? Лошади у ней нет. Да и какая разница, где помирать. Годков-то в избытке. Немного, поди Господь-то отмерил. А коль пожить еще нужно, проживет до весны. А потом до лета. Много ей не надо. Лепешечку с водицей на день и хватит.
       Да потом и попривыкла. Потянулись дни и ночи, друг на друга похожие. Не успеет развиднеться - глядь, а уж вскоре и смеркается. А ночи зимние долгие, конца-края не видать. Уж больно одиночество-то томило. Раньше к Марфе сходит и побает, да на дочку ее полюбуется, и сердце отмякнет. Вот ведь за всю жизнь не пришлось Овдотье семьей обзавестись. И прошла жизнь, как день красный, наступили сумерки, и осталась она перед ночью темной одна-одинешенька. Вот ведь помрет н некому обмыть тело, некому во гроб будет по-христиански положить. Вот ведь до чего дожить пришлось.
       А метель все воет и воет за окнами. Прилегла старуха на лавку, подоткнула под голову шобонье. Уснуть бы да сон-то не идет. Думка все одна в голове и воспоминания все те же. Порой они плавно переходят в доему. Тогда глаза затуманиваются, и образы принимают почти что явственные черты, кажется, будто разговариваешь с кем-то. И живой человеческий голос радует сердце. И как будто бы все как раньше... Уж сколько всяких вражьих набегов пережито за целую-то жизнь. Но поболят, поболят раны, да и затягиваются. А тут...
       Но вот однажды показалось ей среди воя вечерней пурги вроде человечьи голоса да конское ржание. Вначале отмахнулась, что ни причудится в одиночестве-то. А сама все же прислушивалась, уж больно хотелось, чтобы и впрямь кто-то посетил ее, забытую и заброшенную, чтобы поговорить с кем-либо. А ведь и точно кто-то по деревне разъезжает. Набросила Овдотья зипунишко да и в дверь выглянула. На воле-то пурга уж приутихла, и видит старуха: от избы к избе пяток всадников катят. Да уж от ее избы-то отъехали. Собралась она с силушкой и крикнула:
       - Эй, люди добрые-е!
       Если бы пурга не кончилась, потонул бы в круговерти ее слабый голос. А тут крайний всадник оглянулся и что-то крикнул передним, и они быстро повернули назад, покрикивая и взвизгивая. Вот ближе и ближе они в еще незагустелых сумерках, и поняла тут Овдотья, что дала маху: не наши это были всадники, не русские. Захлопнула было старуха дверь, заметалась по избе. А куда схорониться, найдут все равно.
       Дверь нараспашку, и с клубами пара ввалились в избу, принеся с собой какой-то чужой запах, пришлые. Один подскочил к страрой, захохотал, приседая и передразнивая ее: "Эй!" Но это у него тоже выходило по-чужому гортанно. Другой подошел сзади, содрал с Овдотьи зипун, плат с головы и стал внимательно рассматривать все это. Остальные уже шарили по углам.
       Овдотья с места не могла сдвинуться от страха и только бормотала:
       - Господи, Боже, спаси, помоги...
       Тому, кто стоял перед ней, видимо, не интересны были вещи. Ему нравилось потешаться над старухой. Он приседал, хлопал руками по своим ляжкам и продолжал передразнивать:
       - Паси, паси, моги, моги...
       Набравши незамысловатого Овдотьиного барахла, они начали тараторить на своем языке, показывая на старуху, видимо, решая ее судьбу.
       А тот, что дразнил Овдотью, с хохотом проводил ладонью по горлу, давая понять Овдотье, что они ее убьют.
       Ну что ж, подумала она, прими Господи душу мою, может быть это и к лучшему.
       Но тут один из монголов обнаружил кладовку, где у Овдотьи хранились травы, снадобья, настойки, показал все это своим товарищам, и они еще громче залопотали. Травы пробовали на зуб, открывали посудины и нюхали содержимое. Потом все это бережно собрали в мешочек. Тот, что потешался над старухой, велел ей вместе с ними выходить из избы.
       Наверное, на улице убивать будут, подумала Овдотья, а уж лучше бы здесь. И она решительно села на лавку, мол, здесь кончайте. Тот, кто дразнил, взвизгнул уже от ярости, вытащил из-за голенища плетку и ударил Овдотью несколько раз по лицу и, крича, начал выталкивать ее на улицу.
       Задохнувшись от боли, она выполнила его требование и поплелась. А он орал и толкал ее коленкой и руками в спину. Они затащили Овдотью на лошадиную холку и прикрутили ее ремнями. Овдотьины ноги свешивались с одной стороны, а голова с другой.
       Монгол запрыгнул на эту лошадь, огрел ее плеткой и она потряслась, вскидывая Овдотью вверх-вниз. От этой тряски резкая боль вступила в спинной хребет, и Овдотья лишилась памяти.
       Уж невзвидела она, сколько времени прошло. Очнулась оттого, что кто-то хлестал ее по щекам. Пахло дымом, и все кругом было в каком-то сизом мареве. Напротив ее сидела на корточках узкоглазая бабенка,растрепанная, красная. Она-то и била усердно Овдотью и еще брызгала в лицо водой. Овдотья поняла, что находится в каком-то жилище, а вот в каком - никак разглядеть не могла. Увидев, что русская очнулась, узкоглазая баба перестала хлестать ее по щекам, а взвизгнула и закричала, будто кого-то подзывая:
       - Жебэ! Жебэ!
       Тут же рядом с ней оказался мужик, вроде не так уж и старый, но лицо желтое, морщинистое, как моченое яблоко. Он, вытаращив глаза, уставился на Овдотью. Ломая язык, заговорил на каком-то подобии русской речи:
       - Ты долзен благодарно Бату, любит Бату и говорит правда.
       Овдотья не понимала, что этот похожий на желтую жабу человек хочет от нее. Спина ее все еще болела, щеки горели от пощечин. Что за любовь требуют от нее, что за правду. Она было прикрыла глаза, но жаба стал бить ее по щекам.
       - Отвяжись от меня, окаянный! - разозлилась Овдотья и оттолкнула его. Монгол завизжал и начал плеткой охаживать русскую.
       - Чего тебе от меня надо, сыть ты поганая?! - закричала Овдатья, закрываясь рукой от плетки.
       - Ты любит? Бату! Служит Бату!
       - Стара я для любви-то! Да и не нужен ты мне, лягушка ненавистная!
       - Я Джубэ! Бату велел оказать, кто ты такой. Ты умей колдовать, заговаривать? Да!
       Тут Овдотья решила его напугать, чтобы отвязался. Она свела брови, сжала губы, и со зловещим лицом протянула руку к монголу:
       - Могу колдовать! Могу! Захочу и заколдую тебя, превращу в лягушку!
       Монгол в страхе взвизгнул, отпрянул от нее.
       - Вот визглячья натура, чуть что визжат, - пробормотала Овдотья. Монгол оправился от первого страха и тоже захотел напугать русскую:
       - Бату велик! Он царь всех колдунов. Бату захотел, и ты селовал его туфель.
       - Да наплевала! - Овдотья подумала, что не надо им поддаваться. - Провались ты со своим патом!
       - Бату сделай тебе вжик-вжик! - монгол быстро провел ладонью по горлу. - И сталух ушла в сарство тени.
       - Да уж один хотел убить, да не вышло! - Овдотья остервенело плюнула. - Провались ты на месте, ирод.
       Плевок этот попал монголу на туфлю. Тот опять звизгнул, как-то отчаянно и дребезжаще, скинул обувь с ноги и бросил прямо в костер, горевший посередине этого странного жилища.
       Овдотья усмехнулась про себя, струсил, пакостник, и почувствовала себя легко и спокойно. А монгол уже боялся снова пускать в ход плеть. Испуганно жалась к костру и узкоглазая баба. Похожий на жабу вдруг изменился, лицо его стало приторным, глаза превратилась совсем в щелочки.
       - Джубе не хотел селдить сталух, Джубе хотел говолить. У Бату много колдунов и шаманов. Сталух мозет быть главной колдуньей у туфли Бату.
       - Да насрала я на его туфлю! - Овдотья решила не отступать, хотя страх до конца не ушел из ее сердца.
       - Сталух-плохой колдунья! - закричал опять монгол, выпуча от гнева глаза, но в то же время, отодвигаясь от Овдотьи, - Бату сделай свободно сталух, если помозес. Бату холосый!
       Лицо Джубе снова стало приторным.
       Овдотья поняла, что Бату их начальник и ему что-то нужно от нее. Хотя, что она могла сделать, пока трудно понять.
       - Коли у твоего пата много колдунов, пошто я-то надобна? - спросила она.
       Джубе, видя, что старуха больше не сердится, снова пододвинулся к ней:
       - Бату самый великий царь и колдун.
       - Ну, так тем боле.
       - Бату пока непослусны лудские духи, но он их поколит, ты долзен помось.
       Хотела Овдотья сказать, что никаких духов не знает и что один Господь только властен над всеми, но подумала, пока переждать с таким признанием и только с загадочной улыбкой молчала. А монгол продолжал ее уговаривать:
       - Ты сталый сталух. Бату сделает тебя молодой и кто-нибудь возьмет тебя в жены. Бату все мозет.
       Овдотья рассмеялась, ей даже захотелось пошутить:
       - А уж не ты ли возьмешь меня в жены, сморчок поганый!
       Последних слов Джубе не понял, и гордо взглянул на Овдотью:
       - У Джубе будет много всяких богатств: и коней, и рабов, и жен, и много воинов. Джубе тоже станет коназом!
       Его тощая шея выглядывала из-под сального, грязного халата. Ему очень хотелось верить, что все это у него будет. Долгое время после того, как московский княжич Владимир чуть не сбежал из-под пригляда Джубе и за то, что не выведал у мальчишек тайный ход в Ульдемирскую крепость, Бату не пускал старика под свои светлые очи. Да и сам Джубе прятался, ему не хотелось, чтобы хан вспоминал о нем, потому что ничего доброго это не сулило. Но, слава богу Сульдэ, Ульдемир взят и много-много богатств пополнило ханскую казну. Только вот не по душе было Бату, что ульдемирский князь Юрий улизнул от плена.
       Много русских воевод и бояр пытал Бату. Пытал и Джубе, и вот один толстый от боли боярин из военного Юрьего Совета признался ему, что великий князь уехал еще до штурма в Ярославль и там будет собирать войско на помощь Ульдемиру. Обрадовался Джубе таким сведениям и понял, что его солнце опять вернулось на небо. Он притащил боярина к хану и бросил к его ногам.
       Смилостивился Бату к Джубе и дал ему задание. Поведали хану его шаманы, что есть среди русских такие сильные колдуны, которые могут даже на далекое расстояние заколдовать кого-либо и заставить его сделать все, что захочешь. Только для этого надо иметь вещь, которую постоянно носил тот человек. И рад был этому Бату, и разгневался одновременно, почему раньше не сказали шаманы эту новость, до штурма Ульдемира. Где теперь найти вещи князя? Вся добыча ульдемирская смешалась. Где тут княжеские вещи, разве разберешь.
       В гневе казнил Бату для острастки пару шаманов. А Джубе хан велел найти такого колдуна или колдунью из русских, чтобы можно было заставить князя покорно придти в плен без войска и сдаться. А для того, чтобы разыскать какую-нибудь княжескую вещь допустил его в походное хранилище добычи. Это Джубе очень понравилось. Много попрятал всякой мелочи по карманам: сгодиться. И вот в одном мече пленник-боярин признал княжескую вещь. Правда, Джубе не совсем ему поверил, слишком уж торопливо (лишь бы не пытали) показал он на этот меч, в страхе прикрыв глаза. Принес Джубе этот меч великому хану. Тот осмотрел его, поцокал языком и сказал, что если этот меч не поможет приворожить князя Юрия, то Бату собственноручно отрубит им голову Джубе.
       Теперь нужно было искать или колдуна, или колдунью. Джубе велел всем разведчикам высматривать в русских селениях таких людей. А узнать их можно по снадобьям и травам, которые у них хранятся. И вот вчера приволокли ему эту старуху, растрепанную, тощую, страшную.
       Джубе сразу понял, что это то, что надо. А увидев ее непокорность, убедился в этом еще более. А уж, когда она плюнула на его туфлю и глаза ее засверкали от ярости, он решил, что колдунья она очень сильная. И хорошо, что вовремя сжег обувь, а то бы она его обязательно испортила. Злить старуху не надо, и в этом случае нужна не плетка, а ласка. Конечно, старой должно понравиться, что Бату сделает ее молодой, ну а если она Джубе придется по сердцу, отчего же взять ее в жены, хотя иметь жену-колдунью дело опасное...
       И он снова взялся за уговоры, ведь помощь ее нужна добровольная, ведь только тогда все получится.
       - Ты долзен послусна Бату. Пресветлый хан будет говорить с тобой. Ты будь покорна воли Бату.
       - Пошто я надобна твоему пату? - недоумевала Овдотья.
       - Пресветлый хан будет говолить, а ты будес отвечать много-много, - затараторил с еще большей пылкостью Джубе, видя, что старуха успокоилась и не противится их разговору. Джубе понимал, что сразу тащить колдунью к хану нельзя, пока она еще озлобленна. Вдруг плюнет на хана, как на него, Джубе. Тогда конец и старухе, и ему самому. Хан может в гневе отрубить и его голову. Поэтому злить ее не следует. А надо и накормить ее досыта, и пообещать хорошую жизнь, если она поможет хану приворожить князя Юрия.
       Сам говорить об этом старухе он пока не решился. Вдруг сразу откажется, а потом и заупрямится. Это у русских в крови. Но как только Бату взглянет на нее своими проницательными глазами, так сразу она окажется в его власти. Но на всякий случай по пути к ханской юрте ее надо провести между двух костров. После этого она временно потеряет свою колдовскую силу, и это поможет пресветлому покорить ее.
       Овдотье было непонятно для чего держат ее у поганых. Она уже примирилась с тем, что жизнь подошла к краю, и вот-вот выволокут ее из этого пропахшего дымом и кожей странного жилища и убьют. Но вот уже прошло два дня, но ничего плохого не происходит. Наоборот узкоглазая баба улыбается ей, скаля зубы, кланяется, когда подает блюдо с едой. А на блюде всегда жирное духовитое мясо, какого она давно не едала.
       И еще поят ее каким-то странным молоком, вроде не коровьим и не козьим. Но оно вкусное. Когда она спросила у монгола Джубе, что это за молоко, и тот ответил, что кобылячье, Овдотью чуть не вырвало. Про мясо спрашивать и не стала, вдруг тоже что-нибудь эдакое... А что-то ведь есть надо. Путной еды у этих нехристей видимо не имеется.
       Однажды Джубе пришел веселый и даже приодетый. Вместо вонючей овчинной шубейки и лоснящегося от жира халата под ней, на нем красовалась богатая шуба, чуть ли не княжеские сапоги и такая же шапка. Стащил где-нибудь в разоренном Владимире, с болью в сердце подумала Овдотья, поди с убитого боярина снял.
       За Джубе с торжественным видом шествовала баба-монголка и несла какую-то одежку. Джубе взял из рук бабы эту одежку и протянул Овдотье:
       - Ты долзен одетой! Ты долзен рада. Бату будет проверить твой колдовство. Пресветлый хосет милость тебе. Ты долзен селовать туфли Бату и быть покорна.
       - Да чего пату твоему надобно от меня не уразумею я никак, скажи ты мне на милость, - говорила Овдотья, разглядывая одежку. Все было чистое, из богатых тканей. И снова Овдотьино сердце сжалось. Тоже-поди с кого-то сняли, вражины.
       А монгол продолжал напевать:
       - Ты долзен одевать эта одезда и послусна быть голосу пресветлого хана. Бату хотел видеть твое лицо. Ты долзен показать хану, что ты умей в колдовстве.
       Овдотья усмехнулась:
       - А твой пату не опасается, что я превращу его в лягушку.
       У Джубе от гнева глаза чуть не выскочили из орбит. Он хватал ртом воздух. Выхватил свою плетку и несколько раз со свистом ударил по земляному полу. Бить старуху не решился: и боязно, да и жалко шубу, которую придется сжигать, если вдруг эта дурная баба плюнет на нее.
       - Я сказу Бату твой делзость. Батy не будет имел милость. Пресветлый хан велик. Твой колдоство не стластно ему. Ты сам сталух длозы и бойся. Бату - бог на земле. Только Сульдэ его сильнее.
       Призакрыла Овдотья глаза. Что же ей делать? Идти или не идти к этому пату, которого так расхваливает монгол. Все равно ведь силой притащут, если уж этот хан захотел. Да и не красна девица она, что ей опасаться. Все равно, где умирать. Зато уж посмотрит этого пата да проклянет его на прощания, для их же страха. Пусть думают, что она колдунья. И стала Овдотья одеваться, успокоив этим Джубе.
       ...Когда она подходила к огромной белой юрте, поняла, что в ней и сидит их главный монгольский князь. Джубе и сопровождающие ее два воина с мечами, зачем-то заставили ее прийти несколько раз между двух огромных костров, и лишь тогда подвели к входу в белую юрту.
       Наверху на шесте трепетал флаг с желтым драконом. У входа стояли два воина с мечами наголо. Джубе нырнул внутрь юрты, приподняв полог двери. Вскоре он вынырнул назад и стал нашептывать Овдотье:
       - Самый светлый и великий из всех коназов приказал вводить тебя, сталух. Бату не любит нехолосых слов и плевков. Нунеры Бату будут изрубить тебя мелко-мелко и кидать собакам.
       Входить в эту дверь было неудобно. Овдотья приподняла войлочный полог и на четвереньках пролезла в юрту. Тут было тепло и светло от большого костра и факелов. Все сидящие на больших коврах были богато одеты. Все их взоры были обращены к монголу на красиво отделанной низкой скамейке, не старому, в огромных пузырчатых штанах, в красных туфлях. На голове у него была круглая шапочка ярко-желтого цвета. Бороденка, как у всех монголов, реденькая, почти у подбородка сходящая на нет. Около него больше, чем у других, стояло воинов со щитами и мечами, готовых в любую минуту прикрыть хозяина.
       Наверное, это и есть тот самый пат, подумала Овдотья. А тот как раз что-то гортанно крикнул, указав на неё.
       - Чего надоть? - спросила она, не поняв его и, пытаясь приподняться на ноги. Но ей это не дали. Наоборот повалили на ковер под ногами и прижали ее лбом к полу. Продержав так немного, отпустили. И тут она над ухом услышала чистую русскую речь:
       - Пресветлый спрашивает, кто ты такая старуха?
       Она приподняла голову и увидела тоже богато одетого мужчину без оружия, но ликом русского, с длинными волосами.
       - Да Овдотьей кличут с рождения.
       Русский перевел ответ хану.
       - Говорят - ты большая колдунья?
       Овдотье не хотелось врать своему и она простодушно ответила:
       - Да кака колдунья. Лекарка я. Травы собирала, настойки от разных хворей делала, натирания всякие, шабров своих пользовала.
       Переводчик был хмур, смотрел на неё без интереса и участия.
       - Ты должна говорить правду. Пресветлый хан не любит, когда ему лгут.
       - Чего им надо-то, мил человек? Вот Жаба говорил, что этот пат сам колдун из колдунов.
       Овдотья оглянулась, думая увидеть старика-монгола, но его не было в юрте. А русский переводчик вдруг упал на колени и приложился лбом к ковру:
       - Да, великий Бату все может. Он Бог на земле, величайший из величайших!
       Это поразило Овдотью:
       - Ты чего перед басурманином лоб-то бьёшь? Чай сам-то православный? Бог-то один в небесах. Чего поганина-то хвалишь?
       Переводчик пересказал это хану. Тот взвизгнул и что-то прокричал, потрясая рукой. Русский опять отрешенно взглянул на Овдотью:
       - Если ты будешь так говорить в присутствие величайшего, то тебя посадят задом на раскаленную сковороду.
       - Ох ты, батюшки! - испуганно вскричала старуха. - Я же тебе это сказала не для передачи.
       Но переводчик, как бы не слыша ее, требовательно прокричал:
       - Признавайся, ты колдунья!
       - Да чего я могу-то? Ну боль заговорить, ну сон нагнать, и всего-то...
       Длинноволосый перевел это.
       Хан оживился, и что-то приказал стоящим с ним рядом слугам. Один из них принес накрытый тканью поднос, на котором бугрилось подобное нескольким тыквам. Переводчик снял с подноса ткань, и Овдотья закричала от ужаса. У нее аж в глазах потемнело. На подносе лежали три отрубленные мужские головы, а одна среди них юношеская, почти мальчишеская. Они были связаны просунутой сквозь уши веревкой.
       Переводчик без сострадания, спокойно продолжал говорить, как будто ударял по Овдотье палкой:
       - Это сыновья владимирского князя Юрия - Всеволод, Мстислав и Владимир. Но в этом ожерелье не хватает главной головы, самого князя Юрия. Ты должна помочь и заставить князя Юрия придти и сдаться без боя, заколдовав его на расстоянии. Вот тогда-то ожерелье будет полное...
       И переводчик усмехнулся. Овдотью всю передернуло. Она плюнула длинноволосому прямо в лицо:
       - Иуда ты поганая. Ты хуже этих басурманских жаб! Чтоб земля тебя поглотила!
       И старуха кинулась к переводчику, чтобы выдрать ему бесстыжие глаза.
       Но в это время кто-то саблей плашмя ударил ее по голове и она упала, оглушенная.
      
      
      

    КНЯЗЬ ЮРИЙ

      
       Беспокойные ночи у князя в последнее время. Да и как же иначе? Днем еще можно взять себя в руки, а вот по ночам одолевают его страшные видения. Мучает его призрак чернеца, которого казнили по его, князя, скоропалительному приказу, в тот последний день, когда он уезжал из Владимира. Упреки чернеца продолжали терзать княжеское сердце, что, мол, конец земле русской проходит и всему его княжескому семени. И не спрятаться во сне от выпученных кроваво-красных белков, от дикой ухмылки чернеца. От этих видений кровь пульсирует в висках, порой кажется, что голова вот-вот разорвется. В груди сдавливает, и не может князь отдышаться.
       Нет, чернец! Нет, проклятый! Пока стоит Владимир крепость и Русь жива, и все семейство его ждет своего господина. А Владимир никакая еще вражья сила не брала: крепки стены, надежны ворота, глубоки рвы. Попробуй сунься! Да если бы он не был уверен в неприступности крепости, разве бы он уехал собирать силы на сторону? Да и сыновья в силе, и Всеволод, и Мстислав. Воевода опытный, Петр Ослядюкович. Советовали Юрию жену, дочерей, внуков, снох спрятать в далёких монастырях, чтобы в случае чего остались они живы. Усмехнулся тогда князь: да Владимир надежнее любых тридевятых земель, чего же тут мудрствовать-то.
       Тревожны слухи - видели татарей уж у Переяславля да под Ростовом Великим. Ну и что с того? Обошли поганые неприступные твердыни владимирские, ищут орехи податливые да слабые. Для того и стал Юрий Всеволодович лагерем на берегу реки Сить, собирает войско, чтобы разбить незванного неприятеля. Вскоре стянут свои войска братья Святослав и Ярослав, сыновец Василько Ростовский. Сила великая будет в руках князя. И, наконец-то покончив с этими нехристями, можно победно вернуться в столицу через парадные Золотые ворота, выставив на пике башку хана татарского Бату и осененные великокняжеским стягом со Спасом Нерукотворным.
       Сейчас стяг развевается над избой, где остановился князь. Специально местные плотники скатали новый бревенчатый дом под княжескую временную резиденцию. Не в палатке же обитать и не в слепых мужицких избах. Дух победный должен быть крепок и начинаться с малого. А так все тут попросту: лавки по четырем стенам, на них спит Юрий и сидит. Тут же собирается Военный совет. Тут и стол, за которым Юрий обедает. Да больше ничего и нет. Конечно, обязателен киот с иконами, молится князь искренне, произносит каждое слово молитвы трепетно и с верой. Услышит Господь его и даст победу русскому оружию. А для этого надо братьям его забыть и непонимание, и обиды, может быть, учиненные друг другу. Ведь жизнь была большая и всякое случалось особенно в те времена, когда делили они между собой города и власть стольную. Обижал и он, Юрий, и его обижали. Умолять надо Господа об утолении этого внутреннего пожара обид и неприязней. Ведь у всех кровь одна, и перед опасностью все должны стоять вместе. А врага нечестивого надо прогнать, чтобы не топтался он между городов русских, ожидая слабины. Ведь вот Коломну-то сожгли проклятые, говорят и Москве та же участь была...
       Прикрыл князь глаза и горестно вздохнул. Ничего не слышно про сына Владимира из Москвы. Сгиб ли? Спасся ли?
       Шумно дыша, вбежал дружинник:
       - Княже, Василько приехал с объезда!
       - Зови, зови его, - встрепенулся Юрий Всеволодович и стряхнул с себя горестные думы.
       - Дядюшка! Не гоже у нас получается! - сразу заговорил Василько, широким шагом, войдя в комнату.
       - Что стряслось?
       - Да больно уж редки и малочисленны станы наши стоят. Кучно сейчас нужно быть!
       - Вот подойдет Ярослав со своими людьми, там разберемся.
       - Да не видно что-то дяди Ярослава, а Дорош с разведчиками, вы ведь ведаете, докладывают, что подтягиваются татаре.
       Юрия Всеволодовича раздражала настойчивость племянника, хотя он понимал, что Василько прав, но не хотелось верить, что поганые уже рядом, как будто по пятам идут.
       - Верно разведчики это, что паниковать-то!
       - Коли так, слава бы Богу, - коротко молвил Василько и быстро вышел прочь из комнаты. Обиделся, знать, то-то губы сжал в полосочку, а ноздри вверх взметнулись, отметил Юрий Всеволодович. Ну да ничего, командующий должен быть один. А Васильку следовало только доложить об обстановке, а не делать какие-то выводы и словно бы утыкать его, великого князя, носом в дерьмо. Не любит князь этого. Выводы главнокомандующий будет делать сам. Да, конечно, надо бы встать общим станом, сгрудиться. Об этом Юрий думал. Но вот не получается. Несколько прибрежных деревенек, а между ними чистое поле, обдуваемое всеми ветрами. В одной деревеньке он, в другой брат Святослав со своей дворней. А Ярослав придет, тоже на особицу захочет. Чтобы всех собрать на Совет, так надо в разные стороны посыльных отправлять. Все, как и раньше, всяк в своем уголке сидит и в свою дуду дудит. Уж сколько лет минуло со дня прихода Юрия на великокняжеский стол, но не могут братья до конца примириться с этим.
       Ярослав, когда сговаривались соединить здесь все войско для разгрома поганых, обронил непонимающе: "Уж отсиделись бы"! Не понимая, что больше пекся великий князь о малых городах, о слабых орешках, которые Бату разгрызает без труда. Уж Рязань на что была мощна, а вот, поди ж ты! Да теперь-то уж они и сами поняли. Юрий встревожился после взятия Коломны - тактика отсидок тут не годна.
       Неприятеля надо заманить и на открытом поле разгромить. А тут без большой силы никак не обойтись. А силы-то этой накопить пока не удается. Главное, Ярослав подошел бы вовремя. Вот тогда бы битва получилась славная. А еще он велел сыновьям Всеволоду и Мстиславу, как уйдут татаре от Владимира несолоно нахлебавшись, пойти след в след за погаными с войсками владимирского гарнизона. Будут наступать неприятелям на пятки. Так, что окружение будет полное и окончательное.
       Да разве впервой для ушей великого князя победное русское "ура!" От приятных раздумий князя Юрия отвлек голос слуги. Его лицо было испуганным и взволнованным:
       - Княже... из Владимира... вестник!
       - Где он? Где жу?.. - нетерпеливо вскочил Юрий со скамьи, вглядываясь в проем двери. Вошел мужик в изодранной одежде, заросший бородой, нечесанный с воспаленными глазами. Он перекрестился на иконы, затем поклонился князю.
       А тот подскочил к вошедшему:
       - Ну что? Как там во Владимире? Говори! Воевода или княгинюшка письмецо прислали? Давай его сюда! - и Юрий Всеволодович нетерпеливо протянул руку.
       Но мужик некоторое время стоял, переминаясь с ноги на ногу, мучаясь от неведомой боли, не зная, как выговорить те слова, которые приготовил.
       У князя в груди закипал гнев:
       - Кто таков? Говори! - нахмурил он брови.
       - Авдей я, охотник.
       - Что ж посыльным притворяешься? - рыкнул снова Юрий.
       - Не посыльный я! Из Владимира иду к твоей милости.
       - Hy! - княжеский голос набирал крутизну, чтобы обрушиться на виноватого всей своей мощью.
       - Княже... - мужик прикрыл глаза и по его щекам прямо в бороду покатились слезы, - нету более Владимира... сожгли его поганые...
       Юрию Всеволодовичу показалось, что этот плюгавый мужик ударил его со всего размаха по щеке. Он отшатнулся и вскрикнул:
       - Как ты смеешь, погань!
       Он схватил мужика за плечи и затряс, будто бы вытряхая его из лохмотьев. На мгновение ему показалось, что это тот же казненный наглый чернец с его ехидной улыбкой, только меняющий как сатана своё обличье. Мужик захрипел в безжалостных руках князя. Ноги его подкосились, и он выскользнул на пол.
       - Убрать! Убрать! - закричал князь, отшатнувшись от упавшего тела.
       В комнату на крик сбежались дружинники.
       - Запереть! - указал князь на лежащего мужика и, задыхаясь от гнева, добавил. - Я допрос ему учиню... потом.
       Появился испуганный Василько Константинович, забыв обиду:
       - Чего содеялось-то?
       Тяжело дыша, Юрий Всеволодович показывал глазами на мужика, которого охранники волоком тащили прочь.
       - Эта подосланная тварь посмела сказать мне, что татаре сожгли Владимир!
       Василько, потупясь стоял и молчал. Князю было странно, почему тот не возмутился и даже не удивился.
       - Я пытками к вечеру выведаю у этого холопа правду. Он мне поведает, кто подослал его! - гнев продолжал клокотать в княжеской груди.
       - Княже... - дрогнувшим голосом промолвил Василько, - посланник этот, пожалуй, правду молвит.
       - Какую правду? - Юрий Всеволодович похолодел. - Или ты ума лишился?
       - Вот уже с неделю слухи по всем деревням идут. Только никто точно не знает. Кто что говорит.
       - Почему я об этом ничего не ведаю?
       - А что докладывать-то, слухи они и есть слухи. - Василько горько вздохнул. - А этот мужик пришел из самого Владимира. Он стоял на защите крепости. Он все своими очами видел.
       У Юрия Всеволодовича заходили желваки:
       - Что же воевода и сыновья никаких вестей не шлют? Почему нет княгининого посланника? Я что, должен верить какому-то грязному мужику? - великий князь снова стал закипать от гнева.
       Василько потерянно потупил взор. Князь тяжело сел на скамью, прислонился затылком к прохладной бревенчатой стене и прикрыл веками глаза. Немного помолчал, отходя от волнения, и устало промолвил, обращаясь к Василько:
       - Дай знать воеводам и князьям, чтоб на Совет собирались. А пока оставь меня.
       Василько вышел. А Юрий Всеволодович никак не мог успокоиться. Нет, конечно же, он не поверил мужику, что стольный Владимир-град мог так быстро сдаться врагам. Об этом князь не мог предполагать даже в грустных размышлениях, которые порой накатывались на него. Только одно из двух: или мужик подосланный, или же все это снится ему в самом дурном сне, и надо всего лишь только проснуться...
       А слухи, о которых говорит Василько, это ерунда - всегда, когда люди чего-то страшатся, по устам ходят разные выдумки. Но почему ж так долго нет вестей ни от Агафьи, ни от Петра Ослядюковича, ни от сыновей? Просто разом погибнуть они не могли. Разгадка-то как раз в том, что обложили басурмане крепость так, что никто и выбраться не может.
       Мужика этого пытать и пытать надо, он признается, что врет. А потом казнить у всех на виду, в устрашение.
       Князь Юрий обхватил голову руками. Казнить-то он казнит. Но что от этого изменится. Много было за всю его жизнь казнено людишек. Но облегчило ли это душу? Вот чернец до сих пор к нему является и мучает, мучает...
       Если бы все только зависело от его княжьей воли, но все зависит от провиденья Господня. Князь повернулся к иконам, перекрестился:
       - Господи, не дай свершиться самому худшему. Дай силы и разума мне, Господи!
       Он опустился на колени. Негоже перед ликами молиться сидя. Как можно просить что-то у Бога, не предав себя смирению. А уметь усмирять свою гордыню, размышлял князь, надо и перед людьми. Но как научиться этому, чтобы люди не обознались, не приняли это за слабость и сломленность. Он, великий князь, должен стоять над всеми. Может быть то, что предопределено простым людям, на него, на помазанника, не распостраняется. Ну, попробуй, ослабь вожжи, тот же Василько сын Константина, возгордится и начнет думать в каких-то своих правах. А уж что говорить о братьях Святославе и Ярославе? Ведь лет двадцать назад после смерти их отца ввергли они, братья, в страшную междоусобицу Русь. На всём небольшом пространстве между Ростовом, Владимиром, Костромой лилась рекой кровь, стонали стоном люди русские. То он, то Константин брали верх поочередно и садились на стол княжить, а братья переметывались то к одному, то к другому, как им было выгодно. Русь, как смертельно раненый зверь, изнемогала в истоме и взывала о пощаде.
       А теперь ее мучает враг, неведомо откуда взявшийся. И вот перед лицом его надо бы забыть обо всех обидах и подозрениях да не получается. Если представить на мгновение, что прав мужик и сожгли татаре Владимир, то кто тогда он, Юрий, без стольного града? Куда же идти ему? Опять в Городец, куда Константин загонял его после первого сражения? А такого финала братья может быть и ждут. Вот Ярослав давно уж должен быть здесь со своими полками, а от него ни слуху, ни духу нет. Выжидает что ли? Конечно, кем для братьев будет Юрий, если Владимир сожжен, а все люди побиты? Кто будет разговаривать с князем, у которого ничего нет? Перенесут стол в Ростов Великий, как когда-то хотел Константин, а его, Юрия, и спрашивать никто не станет.
       Застонал от досады князь и стукнул по столу кулаком. Подсвечник со свечой повалился, пламя затрепыхало и воск с перевернутой свечи закапал на пол. Юрий взял свечу в руку, но вместо того, чтобы поставить ее назад, смял ее, мягкую, горячую, в кулаке, и комок швырнул в угол комнаты.
       Нет, надо успокоиться, не так-то все просто. Eсли татаре смогут взять Владимир, то уж Ростов и остальные города для них будут легкой добычей. Об этом же должен задуматься Ярослав, если он держит свое войско в потайке, где-нибудь в ближних лесах, не собираясь вступать в совместную драку... А вдруг он сговорился с татарами?
       В комнату вошел княжеский слуга Ослядок и поставил молча на стол еду. Но Юрию Всеволодовичу совсем не хотелось, есть и он, как бы не замечая посуды, спросил слугу:
       - Явился кто на Совет?
       Ослядок зажег на столе потухшие свечи и кивнул:
       - Да, княже.
       - Зови.
       Слуга скрылся в дверях, и вскоре стали заходить, внося свежий морозный дух, люди. Они рассаживались на скамьи молча, зная, что Юрий Всеволодович не в духе. Только слышались скрип и стук сапогов, чьё-то сопение и покашливанье. Неподалече сел я брат князь Святослав, уже немолодой, хотя и без единой седины в бороде. По натуре Святослав был тихим незлобивым человеком и особенно-то, не в пример Ярославу, не рвался к большой власти. Сидел в своем Юрьеве Польском тихохонько и уже не вступал ни в какие коалиции. Тут же самостоятельный Василько Константинович. Рядом воеводы костромские, угличские, мышкинские, кснятинские, командир разведывательного отряда Дорофей Семенович.
       Все расселись и ждали слова Юриева. А он никак не мог сосредоточиться, с чего бы начать:
       - Вы, верно, ведаете, что пущен слух, будто поганые сожгли Володимир. Истинно это или ложь, я пока не знаю. Слишком тверда для каких-то степняков крепость Володимирская. Да и гарнизон я там оставил сильный, про это было столько раз говорено...
       По комнате прошелся шелест приглушенных голосов. Кто-то не знал про эти слухи, кто-то ведал.
       - Да пришел ко мне, якобы из Владимира, некий мужик и поведал о сожжение крепости. Я учиню подробный допрос этому нечестивцу, и он мне все выложит.
       Василько Константинович привстал:
       - Великий княже, а не лучше ли выслушать его на Совете? Возможно в его словах имеется некая истина.
       Заходили желваки у Юрия Всеволодовича. Опять Василько лезет вперед. Из молодых да ранний.
       - Истину у этого мужика я познаю сам. К тому же, ты видел в каком он состояние. Ему еще в себя придти надо.
       В комнате повисла гнетущая тишина.
       - Нам же надобно готовиться к большой битве, независимо от того, жив ли Володимир град или нет. Поганые слетаются сюда, яко вороны, и нет вестей ни от Ярослава, ни от моих сыновей. Если они не помогут, то войскам туго, очень туго придется. Не кучно стоим мы. Разрежут нас враги и перебьют поодиночке. Пора, пора сбиваться.
       Юрий Всеволодович повернулся к начальнику разведывательного отряда Дорофею Семеновичу:
       - Какие твои новости?
       Тот прокашлялся и забасил:
       - Ничего нового не поведаю, княже, пока малыми отрядами кружат поганые близ деревень, главные силы, видать, не подошли.
       - Коли подойдут, не поздно ли будет? - сдерживая гнев, спросил ядовито князь. - Не пора ли разведчикам подальше пойти да познать, где главные-то силы, далече ли они. Али побаиваетесь?
       Лицо Дорофея Семеновича побагровело, губы дрогнули:
       - Княже, для дальней разведки и народу-то поболе надо, а у меня-то их... - он махнул рукой.
       - Дак возьми народцу-то, возьми. Без разведки слепы мы. Бери самых шустрых да чтоб кони под ними свежие да быстрые были!
       Дорофей Семенович расплылся в довольной улыбке:
       - Это дело!
       - Иди, поспеши, не рассиживайся. Сейчас самая твоя пора. Победа наша в твоих руках. Застанут нас врасплох, яко курей лиса, погибель наша будет. Я так, чаю, из каждово отряда выделят тебе воев.
       Юрий Константинович прошелся по лицам сидящих за столом. Все согласно закивали головами.
       - Ну и ладно, - великий князь немного помолчал, удивляясь общему согласию. Обычно обязательно находился кто-то, кто возражал. Пусть даже по такому мелкому поводу, что и сейчас. А нынешний Совет какой-то тихий. Неужто из-за слухов гибели стольного града? Ведь там осталась вся семья Юрьева. Сочувствуют.
       - Что, нешто никаких более вопросов не имеете? Ведь с завтрашнего дня повелеваю скучиться всех в этой деревне, где моя резиденция!
       - А где воев размещать? Где припасы брать? - сразу же загалдели за столом. Вопросы сыпались, страсти рвались, как пар из кипящего котелка.
       - Где? - усмехнулся князь, - будто внове вам дело ратное. Где по избам располагайтесь, где палатки ставьте, где костры разжигайте. Ненадолго ожиданье-то. Не заставят себя поганые ждать. Скоро явятся. Не об себе пекусь. Не себя хочу заградить вашими щитами да мечами, а чтоб не достались вы легкой добычей врагу. Об этом же уведомьте Ярослава, как он явится сюда и иных прочих.
       - А не захлопнут нас тут всех в ловушке, не окружат? - взял слово Святослав.
       - Так для этого и пекусь я о разведке, нешто не ясно? - раздраженно сжал губы Юрий. - Как разведчики сообщат нам о вражьем приближении, так и тактику сменим сразу же.
       - Что же, все ясно, княже, - отозвался Василько, - к чему разговоры говорить, надо дело делать.
       - Ну коли всем все ясно, Совет закрываю! - поднялся Юрий Всеволодович и за ним все остальные. Когда разговоры и шаги утихли за дверями, великий князь позвал слугу Ослядока:
       - Как там, мужичок-то оклемался?
       - Да, княже.
       - Вели, пусть приведут его. Выпытыватъ буду всю истину.
       - Что и Кащея позвать?
       - Ладно уж, пока и без Кащея обойдемся, а там видно будет, спервоначалу с глаза на глаз поговорю.
       Юрий Всеволодович везде возил о собой пыточных дел мастера Кащея. Тот одним своим видом наводил ужас: глаза навыкате, нос плоский, как будто его и вовсе нет. Дыхание смрадное. Огромные красные заросшие волосом лапищи. Как начнет выкручивать суставы у жертв - улыбается. Но преданный, как собака. В бою князь держит его рядом. Все опасаются. Мечом он владеет искусно. И как только успевает на коне вокруг виться, князь диву дается. Но ни разу не был ранен Юрий, даже и задет с тех пор, как завел Кащея.
       Постукивая сапогами, дружинники ввели мужичка. Тот пошатывался, еще, видимо, не отошел от княжеской хватки. Его посадили на скамью.
       Он сидел с опущенной головой.
       - Ну что, холоп, кто тебя подослал? - приступил князь к допросу.
       - Не холоп я вовсе, - вымолвил тот. - Вольный человек и по вольному хотению пришел к тебе.
       - И пошто же ты ко мне явился, - усмехнулся князь. - По вольному то своему хотению.
       - Поведать, как люди твои геройски бились насмерть, - снова тихо промолвил мужик, не поднимая глаз на князя.
       - Ах, вон как? Ты думаешь без тебя мне некому об этом поведатъ?
       - Может быть и некому... - бесстрашие в голосе мужика поразило князя.
       - Нешто ты мнишь, что из всего Владимира, ты один остался в живых?
       - Почему же, остались живые.
       - И что же они молчат? Меня что ли опасаются?
       - За других я не смею говорить.
       - А ты один такой бесстрашный да совестливый? - снова ярость стала закипать в княжеском сердце - А сам и глаза страшишься поднять. А если я тебя на дыбу да заплечных дел мастер распрямит тебя как следует. Что на это скажешь?
       Мужик долго не отвечал, а потом поднял воспаленные красные глаза и снова тихо промолвил:
       - Княже, а что это переменит?
       Юрия Всеволодовича всего передернуло. Ему вновь привиделось, что заглянули в него безжалостные глаза чернеца того, владимирского.
       Взвился князь от боли, схватился за голову и побежал в другой конец горницы, чтобы спрятаться, чтобы не видеть. Услышал голос мужика.
       - Княже, прости за мою дерзость, не держи сердца. Всем ныне трудно, всем.
       От этих слов откатилась волна раздражения в Юрии Всеволодовиче и как-то еще не осознанно показалось ему, что не посланный мужик, но признаться в этом противилось все его естество. Ведь, если мужик прав, то значит погиб град Владимир. Но этого не может быть!
       Если он поверит мужику, то предаст город. Князь несколько раз прошел в душевном оцепенении от стены к стене, сел подле мужика на лавку:
       - Я не могу верить тебе, пока собственными очами не увижу то, что ты мне поведал. - Ты тоже бился на стенах Владимира?
       - Да! Я потерял там жену, браточада и шурина... - глаза у мужика были наполнены слезами. Нет, нельзя так притвориться. Еcли бы он был подосланным, то он бы по-другому вел себя. Валялся бы в ногах, уговаривая поверить. А этому и самому не хочется верить в то, что он произносит.
       - А что ты знаешь о моей семье? - с опаской услышать страшное и потому с некоторой робостью спросил князь.
       - Я не ведаю, где они сейчас. Только видел собственными глазами, как погиб твой сын Владимир.
       - Владимир? - у князя глаза полезли на лоб, и задрожал от обиды и гнева подбородок. - Вот ты сам себя и выдал, тать! Владимир не мог быть в городе. Он в Москве был!
       - Княже, не гневайся, а послушай меня. Владимир сгиб не в крепости. Татаре привели его, яко зверя в веревках к Золотым Воротам еще перед штурмом, дабы устрашить нас и тут же убили его.
       - Значит, он был в плену, - выдохнул с отчаяньем князь.
       - Истинно так. Моя дочка Настенка тоже была украдена погаными, и в плену встретилась с твоим сыном, ухаживала за ним.
       - Какая дочка?.. Когда ухаживала? - князь слушал рассеянно. Он был поражен вестью о гибели сына.
       Слова цеплялись одно за одним, потом распадались, но не связывались в общую цепь. И уже, не слушая мужика, он встал перед ним, заглядывая пристально в глаза, надеясь, что они уж не обманут.
       - А про других что ведаешь? Про княгиню?..
       - Не знаю, - Авдею был тяжел этот пронизывающий взгляд князя, но он не отвел глаза. - Я слышал только что князь Мстислав со своими воями из Золотых ворот... прямо в гущу врагов...
       - Ну и!.. - вскричал Юрий Всеволодович.
       Авдей отвел глаза:
       - Поганых было тьма-тьмущая...
       Князю стало очень душно в комнате. Он выскочил из неё. Вслед за ним с шубой и шапкой вылетел Ослядок. Но князь не чувствовал холода, не видел снега. Он только чувствовал, что на него накатывается огромная волна чего-то страшного, становится все больше и больше, и вот-вот поглотит его. Кругом толпились испуганные люди, ржали кони, трещали костры. А вверху - огромное бескрайнее небо, а за рекой Ситью такие же бескрайние заснеженные леса. От всего этого князь впадал в неизбывную тоску. Может быть зря он ушел из Владимира? Может быть он похож на зайца, за которым гонится охотник и вот-вот настигнет.
       Впервые за всю свою ратную жизнь почувствовал он себя беззащитным и одиноким, хотя кругом было много вооруженных дружинников. Когда во время грозы молния с треском ударяет где-то поблизости и сердце сжимается в ужасе, и некуда спрятаться, некуда бежать - всюду она достанет, если захочет. Вот такое же чувство было сейчас у Юрия. Если вдруг всю его семью поубивали враги, то для чего же ему жить на свете? Какой из него великий князь, когда у него, может быть, нет приемника на княжество из сыновей и даже из внуков? И если он победит и останется жив, разбив вражескую погань, что за жизнь одному?
       - Что содеялось, великий княже? - послышался знакомый голос и он увидел перед собой воеводу Жирослава Михайловича, небольшого роста крепкого коренастого мужчину. Он стоял в шубе нараспашку и испуганно смотрел на князя. Этот вопрос заставил Юрия Всеволодовича резко остановиться, сжать кулаки так, что ногти вонзились в ладони. Нет, нельзя так распускать свои чувства на людях, нельзя. В доме, где никто не видит, это еще куда ни шло. А на глазах всего войска... Да пока еще ничего и неизвестно. Ну Владимир!.. Ну Мстислав!.. А он все еще великий князь. И впереди у него битва, которую надо выиграть.
       - Я ищу тебя, воевода! - вырвалась из уст первая попавшаяся фраза.
       - Меня? - непонимающе промолвил Жирослав Михайлович, - да я никуда далече и не отлучался.
       - Надобно послать кого-либо ко граду Владимиру, разведать что там и как там.
       Воевода понял, что все это сказано от отчаянья и безысходности. Что толку посылать во Владимир кого-то: и не успеют обратно да и не проберутся, коли вокруг кишмя кишит татарская разведка. Но воевода почтительно кивнул Юрию Всеволодовичу в знак согласия и отошел. А князь одел, как следует накинутую Ослядоком шубу, прошелся от костра к костру, где устраивались воины, натягивая палатки - из телячьих шкур, таская к кострам сучья и дрова. Только тут он услышал, что кругом гомонят люди. Кто-то кого-то зовет, кто-то ругается. Стук топоров, топот и ржанье коней - в общем, обычная жизнь перед битвой. Это его успокоило малость.
       Заметил князь и то, что за ним ходит какая-то маленькая девочка в платке, в шубейке, в сапожонках. Это выбивалось из обычной военной жизни. Он приостановился и вопросительно взглянул на неё. А она, как будто и ожидала этого, с плачем кинулась к его ногам:
       - Дяденька князь, пожалейте меня!
       Все ее тело сотрясалось в рыданиях, а Юрий Всеволодович поднял девочку за плечи, заглянул ей в глаза, залитые слезами:
       - Девонька, что содеялось у тебя?
       - Христа ради, пожалейте! - продолжала она рыдать.
       - Да поведай мне свое горе, - погладил он ее своей широкой ладонью по волосам, выбившимся из-под платка.
       - Отпустите мово тятеньку, ради Христа, не мучьте его.
       Князь нахмурился, не понимая в чём дело:
       - Кто ты? Чья ты, девонька? Кто твой отец?
       - Настенка я, Авдеева дочь. Мы с тятенькой только намедни пришли из Владимира. Тятенька сразу пошел к тебе рассказать, что тати пожгли Владимир. Ведь я с тятенькой недавно встренулась. Была я украдена татями. А маменька-то у меня в Володимире сгорела. Я ее так и не видела. А сам-то тятенька раненый. Уж и куда я без него пойду-то? Пожалей ты меня сиротинушку! - и она снова бросилась к князевым ногам. - Ведь я твово сына в полоне у татарей выхаживала, поила его, кормила...
      
      

    ИВАНКА

      
       Куда идти, он точно не знал. Места незнакомые, не изведанные. Хотя зимой все одинаково, куда ни пойди - везде снег и снег. По проезжим дорогам идти опасно. Уж и так несколько раз напарывался на татарских всадников. Где тут же прятался, а где, когда уж явно не скрыться, работал мечом своим одной рукой. Второй руки не было, вместо нее - обрубок выше бывшего локтя. Хорошо хоть цела правая рука. Крепко он ей держал меч. Да и помогала ему злость великая. Когда рубил, ничего вокруг не видел, только слышал хруст костей у врагов: хрясь-хрясь да предсмертные стоны да ржанье лошадей. Порубает, страх на врагов наведет, да тут же уходит, уныривает в лес или в заросли.
       А иначе ему нельзя. Везет Иванка письмо важное. От княгини Агафьи Ростиславовны ее мужу Юрию Всеволодовичу, великому князю владимирскому. А где его искать и сам не знает. Говорили люди, что он, видимо, в Ростове Великом находится, а кто-то баял, что нет его там. Как бы то ни было держит путь Иванка в ростовcкую сторону. Уж а там видно будет.
       К холоду и к голоду привык мужик, главное выполнить поручение. Уж той, кто послал письмо, в живых нет. Но душа, наверное, где-то рядом обретается да хранит Иванку от всяких бед и несчастий. Иначе уж давно бы сгиб - то ли от вражьего меча, то ли замерз бы в чистом поле. Потому и не принадлежит он себе и не думает о своем животе. Только одно, идти да идти. А чего ему о себе думать? Для кого жить? Всех его близких погубил татаровин. И в Рязани вся семья пала. Нашел под Владимиром сестру свою Марфу с мужем Авдеем да с их дочкой Настенкой. Так Настенку враги украли, в плен увели. Авдей погиб на улицах Владимира во время штурма, сестра Марфинька сгорела в избе. Да сошедши с ума после пропажи дочери не узнавала его Ивана. Так и сгорела, не признавши брата. Вот какая судьба выпала Иванке. Так, что ничего его уже не грело в этой жизни. Да уж и не знает, как после сечи Владимирской, после штурма татарами крепости и жив-то остался. Истекал кровью, лежа среди таких же, как он порубанных. Рядом кто-то уж и дух испустил, кто-то стонал, умоляя Господа прервать жизнь. Все это он слышал между минутами забытья, которые были может быть и часами. А видеть он ничего не видел - кровь залила глаза, да и запеклась, видимо. Тогда же он думал, что и глаза вытекли вместе с кровью. Не чувствовал Иванка ни мороза, ни голода. И, наверное, так бы и погасла жизнь его, а она на волоске и висела. Да видно свет не без добрых людей и не все еще Иванка сделал на белом свете, чтобы уходить. Почувствовал он, как-то придя в сознание, что несут его куда-то, и слова слышал русские.
       А когда в следующий раз очнулся, и свет в глазах увидел и над собой знакомое лицо. Ба, да это Харитинья, у которой жили Марфа с Авдеем.
       - Где я? - заморгал Иванка часто-часто глазами, как бы проверяя:не сон ли это.
       - Лежи, лежи, Ванюша, - погладила его по голове, как маленького Харитинья, а сама всхлипнула от радости и вытерла тыльной стороной ладони слезы. - Главное дело живой. Мово сына тоже Ванюшкой звали. Такой же вот нынче был бы...
       Хотел Иванка улыбнуться да не смог, сказал только:
       - А у меня вот мамоньки давно уж нет. Будь ею Харитинья!
       Всхлипнула еще раз старуха, кивнула головой и вздохнула:
       - Вот и Авдей, царство ему небесное, тоже маменькой просил быть. Да больно уж быстро вы меня, сыночки, покидаете, не поспеешь привыкнуть.
       - Ну, уж я надолго.
       - Гоже было бы так-то.
       Обрадовался Иванка, что целы у него глаза, только вот рука усечена.
       Дернул на всякий случай ногами.
       - Да на месте, на месте, - улыбнулась сквозь слезы Харитинья, - а тута много и совсем безногих и безруких.
       Приподнял Иванка, напрягшись голову, покрутил ею туда-сюда и силы оставили его, упала голова, как безжизненная. Какое-то подвальное помещение. Тусклые огоньки трещащих лучин. Вокруг слышны стоны раненых и женские тихие голоса.
       - Уж я так была рада, что отыскала тебя. Боле никого не смогла, - опять вздохнула Харитинья.
       Иванкино сердце резануло болью:
       - Мне Авдей сказывал перед тем, как я его потерял, что Марфа...
       Он не договорил, горло перехватило. Закрыла Харитинья руками своё лицо, покачала головою:
       - Не уберегла я сердешную. Да и как уберечь было? Подпалили злодеи избенку мою. Еле выскочила я. А Марфа тама осталася. Одно, дай бы Бог, что долго не мучилась.
       От слабости да от горести опять провалился Иванка куда-то в темноту да в немоту. А теперь, как ни просыпался он, перед ним стояло всегда заботливое морщинистое лицо Харитиньи.
       - Когда же ты спишь, маменька? - изумленно спрашивал он ее.
       - Ох, милок мой, уж за всю-то жись поди и выспалась. Одна-то жила, спала да спала.
       Но пришло время, когда почувствовал Иванка себя покрепче. Стал уж и вставать и помогать, как мог, Харитинье ухаживать за ранеными. Она да еще несколько женщин и подростков жили прямо здесь. Некуда было идти, у всех дома сгорели. А тут и вместе все, и дело божеское делают.
       Вначале не понимал Иванка, что же в подвале душном ютятся. А уж потом, как ходить стал, вышел на волю - а кругом одни пепелища да развалины.
       И над их подвалом такой же вот разрушенный дом не то боярский, не то купеческий.
       Помогать-то Иванка помогал, но особо-то одной рукой не разделаешься. Просилась в любое дело несуществующая рука. А больше всего удивлялся он тому, что даже болела она в тех местах, где уже ничего не было, то ли в кисти, то ли в локте. Но все равно и водицы принесет, и дровец поколет, и тех, кто не можаху поворачивать поможет, ведь правая-то рука сильная.
       И вот однажды один раненый, за которым ухаживала Харитинья и про которого она говорила Иванке, что не жилец он на свете, позвал его как-то к себе. Бледное изможденное лицо, глаза впалые, волосы на голове и в бороде слиплись от пота. Тяжело дыша, и, взяв слабой рукой Иванкову руку, он промолвил:
       - Что паря ты делать-то думаешь теперче?
       - Да сам еще не ведаю.
       - Знаю, что служил ты в княжьей дружине, послужить бы еще надобно.
       - Да где она, дружина-то? - горько выдохнул Иванка. - Всех порубили татаре.
       - Ан не всех, ты-то жив? Последнюю службу надо послужить княгине Агафье Ростиславовне, царство ей небесное.
       Слышал Иванка, что погибла княгиня лютой смертью. Как и сестра его Мapфa, погибла в огне со всей своей семьей в Успенском соборе.
       - Для княгини все сделаю! - загорелись его глаза. - Добрая она ко мне была, щедрая!
       Разве забудешь, как помогла Агафья Ростиславовна и Иванке и Авдею, как смотрела участливо на его рваную одежку, и как по ее приказу выдали и ему и Авдею новую одежку и обужку.
       - Ну, так слушай, - произнес, прикрыв глаза от слабости больной, - когда ворвались татаре в город и когда закрылась княгиня Агафья в соборе, написала она письмо великому князю Юрию и велела отвести ему и поведать, что случилось со стольным градом. Ранили меня и не смогу я выполнить ее приказание. Чувствую, что дышит мне в лицо смертушка. Узнал я Иванка твою судьбу, знаю о твоих потерях. По твоим шрамам вижу, что закаленный ты воин и что можно на тебя положиться, - последние слова раненый произнес совсем тихо. Несколько минут молчал, собираясь с силами. - Возьми у меня письмо... оно в сумке... прошу. Богом молю, отнеси к князю. К Ростову Великому он поехал войска собирать...
       Понял Иванка, что раздумывать тут долго нечего. Нашел письмо, пожал раненому на прощание руку, расцеловал плачущую Харитинью, улыбнулся на ее горькие слова:
       - А баял, что надолго останешься.
       Три ночи и два дня уже идет он в неведомое, а по пути ни одного целого городишки, ни одной деревеньки. Одни пепелища. И так же, как в Володимире-граде копошились на пепелищах этих люди. Что-то ищут. Да разве огонь что оставляет? Все сжирает до самой последней ниточки, до самой последней досочки. И все равно не уходят люди с насиженных мест. Мечтают отстроиться, только бы уж поганые ушли, не мешали.
       А татар полно шастает по дорогам. Потому-то и строиться боязно. Того гляди, самих-то в плен уведут. А это у татарей быстро делается. Свистнет аркан, и ты уже на своих ногах не устоишь, захлебнешься, задохнешься в собственном крике. Потому-то от каждого всадника и пешего прятались люди. Женщины, дети да старики боязливы стали, как дикие звери. И порой не у кого было у Иванки уточнить правильным ли путем он идет, не сбился ли?
       Расположился он в третью ночь в какой-то безлюдной выжженной деревеньке. Крыши нигде не было. Спрятался от ветра за остов печки. Даже повезло выгрести из ее чрева угольки. Видно не так давно была сожжена деревня. Наломал он сухостоя и разжег костерок. Маленько хоть погреться. Рука-то уж зашлась от холода. Так-то одет Иванка тепло.
       Дала ему в дорогу Харитинья и полушубок, и штаны теплые, и шапку по глаза, и сапоги - люди поделились. Но вот ни рукавиц, ни варежек для его единственной руки не нашлось. А заморозить последнюю руку нельзя ему было, она ему единственная надежда и помощь.
       Пожевал Иванка хлебца да пареной репы, что дала в котомке с собой Харитинья, подбросил в костерок еще сухих веток да полуобгоревших досок, найденных на пожарище. Прислонился к печным кирпичам спиной, прикрыл глаза, сунул руку в шубу и погрузился в сладкое забытье, которое нежило, кружило, рождало в голове какие-то странные видения. То вдруг казалось, что тяжелые от усталости ноги стали легкими-легкими и, если дунет ветер, так и понесет его по снежному полю. То вдруг перед глазами свистели мечи, много мечей. И главное, самих воинов не видно - наши ли, враги ли, не поймешь. Одни мечи будто бы сами по себе бьют друг об друга, аж искры летят. И вдруг все это пропало и перед Иванкой появилось много-много детей и среди них его рязанские сгоревшие дочки и сынок, живые, но без теплой одежды в одних рубашонках. Но ведь сейчас зима, холодно, занялось Иванково сердце. Он затряс головой, чтобы не видеть этот ужас. Открыл глаза. Сердце билось часто-часто. Но перед ним потрескивал костерок, и какая-то темная фигурка свернулась калачиком около огня. Иванка приподнялся и наклонился над незнакомцем. Тот был одет не в обычные одежды, а весь затянут какими-то тряпками. Нащупав в этих тряпках голову, Иванка приоткрыл его лицо. На него глянули жалобные огромные глазищи.
       - Дяденька, не прогоняйте меня... - послышался тихий мальчишеский голосок. - Дайте погреться.
       Иванке стало не по себе, горло сдавил какой-то комок.
       - Да разве ты эдак согреешься? - едва смог выдавить из себя Иванка. Он расстегнул шубу и велел мальчишонке лезть под нее. Как доверчивый кутенок залез тот Иванке на грудь и обнял его руками за шею под воротником. Иванка запахнул шубу и они вместе закутались в нее. У Иванки сладко сжалось сердце, вот так когда-то и сынок любил спать у него на груди. И тут спохватился он, что забыл предложить мальчишке поесть. Но тот yжe засопел носом. Видать тепло сразу охватило его и он, намерзнувшись, впервые, может быть, за последнее время заснул спокойно и отрешенно. Ну ладно, еда никуда не убежит, подумал Иванка, перед тем, как его самого дрема затянула в сладкий омут. Но теперь ничего ужасного ему не снилось.
       Пробудился он, когда от снега, казалось, начал подниматься вверх белесый свет. Потихоньку развиднелось. Если бы Иванка был один, уж давно бы поднялся и отправился в путь. Время-то не ждет. Но мальчонка как забился под шубу, так всю ночь и не поворачивался, будто, боясь, потерять тепло. Распарился он, разморился под шубой да на теплой Ивановой груди. А уж, как жалко будить его, ну прямо сил нет. Но на что-то надо решаться. А вдруг этому парнишечке идти некуда и притулиться не к кому? Что же делать тогда? Разве сможет Иванка бросить сироту на произвол судьбы. Ведь уже в следующую ночь застынет тот навечно среди остывшего пепелища под этим ледяным зимним небом и на всю жизнь это будет укором на совести мужика. А может быть парень просто заблудился и нечаянно забрел на огонек и надо только помочь ему найти дом. Что ж, в таком разе придется задержаться. Уж верно душа Агафьи Ростиславовны не прогневается на небольшую заминку в дороге, а наоборот благословит Иваново решение.
       Погладил Иванка мальчонку по голове и почувствовал что тот, проснувшись, напрягается всем телом, вцепившись в него. Подождал Иванка ещё немного, чтобы тот успокоился и спросил:
       - Ну что, паря, поесть-то хочешь?
       Мальчонка сразу расслабился и выдохнул, еще не веря себе:
       - Да!
       - Ну и гоже, - ласково потерся о его голову мужик. Вынул из кармана тряпицу с хлебным караваем и репу, развернул и дал еду ребенку.
       Тот схватил хлеб и еще глубже зарылся на Иванковой груди. Почувствовал Иванка, как заходили ходуном мальчишеские щеки, и вздохнул он горестно-горестно. Да, сплошное горе на Руси и все больше его и больше, как море разливанное.
       - Как тебя звать-величать-то? - спросил Иванко, когда мальчишка поел.
       - Корнюха я, - послышалось из-под шубы.
       - Корней значится. Где же дом-то твой, Корнюха?
       - Да вот тутот-ка и дом, - голос Корнюхи задрожал. - Под печкой и сидим. Тут и изба была, и мамка с тятькой, и сестренки, а куда все делось - неведомо.
       Закусил до крови губу Иванка, чтобы не взреветь криком диким, не напугать мальчонку. Уж больно все похоже на его судьбу. Справился он с комом в горле:
       - Так, значит, я к тебе в гости пришел. И угольки, которыми я разжег, костерок, твои.
       Задрожал в беззвучном плаче на груди у Иванки Корнюха. Понял Иванка, что больше спрашивать не о чем. И так ясно, что сирота-сиротинушка встретился ему. И судьба специально свела их, чтобы соединить, а иначе и быть не может.
       - Ну что же, Корнюха, поели-поспали, пора нам с тобой в путь, - буднично, будто бы как всегда, сказал Иванка.
       Высунул мальчишка из-под шубы Иванковой мордочку и испытующе посмотрел огромными голубыми глазищами в глаза Иванки.
       - Ты возьмешь меня с собой?
       - Ну не бросать же такого симпатягу на съедение волкам? - подмигнул Иванка. - Жалко.
       Какое-то подобие улыбки тронули вытянутые в трубочку губы Корнюхи.
       Он вылез из-под Иванковой шубы и предстал во весь рост. А был он чуть повыше Иванкова пояса, коренастый, плечистенький. На вид лет одиннадцать-двенадцать. Но его одежда вызвала у Иванки горестный вздох. В таком одеянии далеко не уйдешь, тем более по морозу. И хотя обут Корнюха в кое-какие сапожонки, но одежда состояла из висящих бесформенных шобоньев. Надо было что-то придумывать. Иванка сбросил шубу и снял сермяжный зипун и, пока он теплый, накинул на корнюхины плечи.
       - Вдевай руки в рукава быстрей! - велел он мальчишке, и Корнюха охотно влез в мужицкий зипун, который висел у него ниже колен и даже так давал больше тепла.
       - Пока гoжe! - улыбнулся Иванка. - А там Бог что-нибудь ниспошлет.
       ...Вот уже два дня и две ночи после того, как встретились Иванка с Корнюхой, бредут они по зимним дорогам и по равнинам, и по лесам, больше, конечно, прячась и скрываясь. Несколько раз лицом к лицу оказывались с погаными. Хорошо, что немногочисленны были разъезды татарские. Иванка тогда орудовал мечом, но и Корнюха тоже не отставал. Найдя где-то по пути в лесу палку, похожую на дубинку, он бесстрашно кидался с нею на врагов, сопровождая это пронзительным визгом, от которого татарские кони шарахались, а всадники от этого не могли положить сабли в цель.
       - Ты у меня прямо как Соловей-разбойник! - одобрительно восклицал Иванка.
       Один из убитых татар был маленького роста и, одевшись в его одежду, Корнюха наконец-то сбросил свое тряпье.
       Как будто всегда были знакомы Иванко с Корнюхой. Со стороны казалось, что идут отец и сын. Жался доверчиво мальчишка к Иванке, оттаивало его сердечко от тяжелого горя потерь, что пережил он совсем недавно, и все еще не верилось ему, что судьба не оставила его пропадать у пепелища отчего дома. У Иванки тоже стало светлее на душе. Этот голубоглазик взбудоражил душу и возродил желание жить. У них обоих не осталось никого близкого в этой жизни. Значит надо держаться друг за друга.
       - Дядя Иванка, а куда мы идем? - пытливо спросил Корнюха, хотя до этого не решался. - К тебе домой, да?
       Иванка не знал, что и ответить:
       - Пока у меня нет дома, но будет. Ведь каждый где-то живет, так и мы.
       - Я тебе подмогу строить избу, я сильный.
       - А без тебя мне и не справиться, куда мне с одной-то рукой, - дернул культей Иванка.
       Они шли около берега по льду какой-то реченки. Берег поднимался и на крутом яре Иванка заметил дома, не сгоревшие, а целехонькие, засыпанные до половины снегом, но из труб некоторых вились дымки. Знать не тронутая татарями деревня.
       - Ну, Корнюха, моли Бога, чтоб удалось нам нынче и поесть и поспать как следует.
       Еле забрались они на крутой берег, до того устали и ослабли, и до ворот крайнего дома чуть ли не доползли. Наверно, там хозяева не легли еще спать. Солнце еще только коснулось земли, облака около него покраснели, и снег окрасился.
       Стучать пришлось долго, пока за дверью что-то загремело, зашуршало, кто-то прислушался.
       - Свои это, православные! - крикнул Иванка, чтобы не подумали, что у враг у дверей. Хотя татаре бы тут же выбили дверные доски (разве это защита), а то и подожгли сразу же. Дверь приоткрылась, и высунулся старичок в накинутой на плечи шубенке. Он, нахмуря, свои кустистые брови, оглядел путников и, придерживая дверь, пригласил их в избу.
       Пахнуло теплом и чем-то сытным. После белоснежной улицы в избе казалось темно. Чувствовалось, что старик живет не один. В настороженной тишине он глуховатым голосом промолвил кому-то:
       - Путники это: мужик да мальчишонка.
       - Здравы будьте, люди добрые! - поприветствовал невидимых людей Иванка.
       - Тебе того же! - наперебой ответили несколько голосов, среди них и женские, и мужские.
       - Отколи путь держите и далеко ли? - спросил старик, когда гости в изнеможении опустились на лавку.
       - Да из Владимира, - ответил Иванка. - И куда Бог приведет.
       Не сразу захотел он открыть цель своего пути, пооглядеться да обговориться надо.
       - Чего ж, в Володимире-то не жилось? - спросил снова старик.
       - Порушили да пожгли стольный град, поганые.
       - Господи, пресвятая Богородица! - воскликнули женские голоса.
       - У вас-то лихих гостей не было? - спросил Иванка.
       - Пока Бог миловал, - ответил старик, а женщины завздыхали, - правдоть, баяли шабры, что видели у околицы чудных каких-то всадников, но мало их было, в деревню не заезжали.
       - А вы про великого князя Юрия Всеволодовича не слыхали? - решился-таки спросить Иванка.
       - Опять-таки шабры баяли, что на том берегу в деревнях много войска русского собралось и какой-то набольший князь там есть, а уж кто, не ведаем.
       Легко стало на душе у Иванки. Кажется, все-таки дошел он наконец до великого князя, теперь можно подумать и о еде.
       - А не найдется ли у вас для моего мальчонки горячих щец похлебать, скоко уж времени горячего в рот не брали.
       - Ох-то, болезненые мои! - захлопотала женщина. - Давайте к столу-то подвигайтесь! - и она загремела печной заслонкой. - Щи заячьи как раз есть. Дед нынче из лесу зайчишку принес.
       От мясного духа Иванка задохнулся. Глаза уже попривыкли к темноте избы, и они вместе с Корнюхой подвинулись к столу. Женщина бухнула на столешник большое блюдо, положила выщербленные деревянные ложки, и Иванка с Корнюхой, забыв обо всем, хлебали щи, густые и горячие. По всему телу разливалась истома - горячие щи согревали все тело, доходя до самых дальних его закоулков. От щедрости хозяйки попадались в ложку и куски мясца. Неудивительно, что через некоторое время чувство голода, которое мучило все эти дни, нудное его завывание, было потушено. И когда все щи были дохлебаны, тело оцепенело от наслаждения. И только тут Иванка вспомнил, что даже не перекрестился перед едой, так заколдовал его мясной дух. Он повернулся в красный угол к иконам:
       - Господи, прости мя и помилуй, грешного...
       Оказывается и старик заметил эту его промашку и недовольным голосом промолвил:
       - А я уж подумал, а православные ли вы? Вот и мальчонка уж больно чудно одет, не по-нашенски.
       Иванко рассказал, каким образом он нашел Корнюху, а затем приодел.
       Женщина всхлипнула:
       - Пресвятая Богородица, спаси нас и сохрани!
       Старик горько вздохнул:
       - Может и нас такая же судьба ожидает. Пожгут все супостаты, а всех поубивают.
       Эти слова вызвали у женщин еще больший испуг-переживания уже не за чью-то горькую долю, а за собственную судьбу. Но у Иванки не было мочи утешать их да и что проку... После щей голова затуманилась. Он прислонился к стене, а Корнюха пристроился головой на его колени - и оба утонули в сонном забытье.
       Утром, выспавшийся и бодрый, Иванка в предвкушение конца пути собирался быстро и весело. Корнюха тоже радовался, улавливая эдакое его настроение. Хозяйка избы, морщинистая седая старуха, умиленная вчерашним рассказом и, увидя утром культю Иванки и его испещренное шрамами лицо, опять вдоволь накормила их. И, глядя, как жадно они едят, все качала головой и вздыхала. Осторожно спросила Иванку, а в глазах отражались горькие думы:
       - Нешто и к нам придут, вороги, сюда?
       Что сказать доброй хозяйке в ответ? Оттого, что он скажет правду, вряд ли ей полегчает. Предчувствовал Иванка по своему опыту, что здесь, тем более недалече от лагеря князя, и развернется самая жестокая сеча, и что эти дни у его щедрых хозяев последние в их мирном быте. А выживут ли они в другой, пока неведомой им жизни, или нет - лишь один Бог ведает? Но ничего этого не стал говорить Иванка. Пусть подольше продлиться их неведенье:
       - Ну, у вас же целое войско под боком, нескоро сюда супостаты сунутся.
       Тревога малость поубавилась в женских глазах, а во взгляде старика Иванка уловил благодарность. Он-то, чувствуется, человек бывалый, а самая его потаенная забота успокоить жену, дочку и внучат, хотя бы на время.
       ...Не очень-то скоро дошли Иванка с Корнюхой к великому князю. За рекой, на другом берегу, от приютившей их на ночлег избушки, стояла не великокняжеская дружина. Но все одно это уже был конец пути. Теперь их не преследовали ни холод, ни голод, ни дикие враги. От стана к стану, от дружины к дружине, пришли они наконец-то к резиденции Юрия Всеволодовича.
       У самого великокняжеского крыльца он увидел такое, что дыхание Иванкино перехватило. Как когда-то в деревне под Владимиром по пути из Коломны повстречал в избушке Авдея свою маленькую сестру Марфушку, которая на самом деле оказалась ее дочкой Настенкой, так было и сейчас. Но как Настенька оказалась здесь? Эти родные глаза, этот с самого детства знакомый изгиб губ: что маленькая Марфинька, что теперешняя Настенка - не отличишь. Так и застыл перед ней Иванка, с места тронуться не может. Она-то, конечно, его не знает, не помнит. Ведь что такое увидеть один раз да в темной избе, да заспанной. И, помнится, больше тогда она не отводила глаз от князя, удивлялась ему...
       Девочка вопрошающе смотрела на Иванку:
       - Дядечка, вы что?
       - Ты Настенка, так ли тебя величают? - все еще боясь ошибиться, но твердо веря, что ошибки нет, выдохнул Иванка.
       - Да-а! - моргала недоуменно глазами девочка. - А вы-то кто будете?
       - Я братик твоей мамы Марфы.
       Настенка, распахнув широко глаза и открыв рот в полувозгласе, кинулась было к нему да приостановилась:
       - Так ведь... дядя Иванка сгиб в Володимире, мне тятя от этом сказывал.
       Взволнованный, не вникнув до конца в слова Настенки об отце, он ответил, тряхнув пустым рукавом:
       - Вот рука осталась в Володимире, а я, слава Богу, выкарабкался...
       Тут уж Настенка с радостным визгом бросилась обнимать своего дядю. Успокоившись, она покосилась на Корнюху, стоявшего поодаль и смотревшего на них каким-то непонятно-тревожным взглядом:
       - Кто это, дядя Иванка? - спросила Настенка.
       - А это сыночек мой, новоявленный.
       Иванка шагнул к Корнюхе и тоже прижал его к себе. И Настенка все поняла без всяких слов и объяснений.
       Отдышавшись и успокоившись, Иванка поинтересовался:
       - Настена, а кого ты тут ждешь-ожидаешь?
       И тут девочка опять вернулась в свою горькую действительность и слезы выступили у нее на глазах:
       - Дак ведь княже обещал, что возвернет моего тятеньку да вот нет его. Каждый день хожу сюда.
       Опять пришло время удивляться Иванке:
       - Да разве жив Авдей?
       - Жив! Жив мой тятенька, жив! - затараторила она и рассказала обо всем, как с отцом встретилась, как искали они князя, и как Авдей пошел к нему, и до сих пор его нет.
       Выслушал все Иванка, нащупал рукой княгинино письмо и, погладив Настенку по голове, твердо сказал, ступив на крыльцо княжеского дома:
       - Подождите меня немного, вскорости мы с Авдеем придем.
      
      
      

    КОРНЮХА

      
       Часто, очень часто видит Корнюха во сне и мамку, и тятьку, и сестренок. Сморят они на него и улыбаются. А он и хочет подойти к ним, да не выходит у него. А тятька и говорит: " Не ходи к нам сынок, рано тебе ещё". Просыпается тогда середь ночи мальчонка и страшно ему, что не увидит никого он больше наяву, а только во сне будет встречаться. А что сон? Налетает он внезапно и так же прерывается. А ведь совсем недавно все были живы и здоровы и вместе. Изба стояла целая, невредимая, каждый уголок которой был знаком Корнюхе с самого его раннего детства. Те неповторимые запахи до сих пор ощущает он. У печки всегда пахло сладкой пареной репой и морковью, мясными щами, хлебами, у порога - кожами, что выделывал отец зимою, а во дворе - сеном и лошадями Чернышем и Пегим. Дух этот хоть и резкий, но от него сердце наполнялось тихой радостью. И раньше Корнюха думал, что всегда будет так. Как солнце встает поутру и закатывается к ночи, так и их домок будет просыпаться с первым лучиком и засыпать с последним. Сестренки зимой всегда в доме мамке помогали, а Корнюха с тятькою рыбалить ходил и капканы в лесу ставить. Тятька Корнюху хвалил, потому что все у него получалось очень ловко.
       - Ты, сынок, не пропадешь, - говорила мамка, гладя его по голове. Корнюха отстранял голову от мамкиной ладони, считая что он уже не маленький, чтобы его ласкать. А тятька глядя на это, усмехался и качал головой:
       - Да уж, для этого, мать, у тебя Фрося с Катенкой есть, а Корнюха мужик большой.
       Нравились мальчишке эти отцовы слова. А и впрямь он большой, уже все чаще стал ходить в лес с отцом. Сам мастерил капканы, сам ставил их в потайных местах, и уже не раз приносил из леса то зайца, то белку. В тот день отец приболел, и Корнюха пошел в лес один. Он помнил, где капканы стояли. Мать вначале не отпускала, вдруг да заблудится, но отец посмеялся на ее опаску:
       - Да Корнюха лучше меня по лесу шастает, там пронырнет, где мне и пролезть.
       Радостным уходил Корнюха в лес от такого вот тятькиного напутствия. И очень хотелось ему принести побольше дичи. Все капканы проверил он и обнаружил в одном здоровенного зайца, уже замерзшего и припорошенного снежком. Тащил он его волоком, предвкушая, как обрадуется семья, а особенно тятька, увидя, что сын не подвел вго. Но уже, когда выходил из чащи лесной, почуял что-то неладное. Воздух был наполнен непонятной гарью, и со стороны деревни шла сплошная пелена дыма. Верно пожар, тревожно заныло сердце. Видел Корнюха, как горят дома, особенно летом в сухую жаркую пору. Но зимой чтобы... Заспешил. Сердце колотилось.
       ...На привычном месте он не увидел ни одного дома. Бросил Корнюха зайцеву тушку и бегом припустился к деревне. Что за ужас! Ни одной целой избы. Черные печки возвышались среди догорающих остатков.
       Но страшнее всего было то, что он не слышал ни одного голоса. Ведь на пожарах всегда шум, крики, плачи, вопли... А тут тишина, даже собачьего лая нет. Но как только стал Корнюха подходить к пожарищам ближе, он застыл от страха и ужаса... Кругом лежали убитые люди. С детства знакомые соседи. У кого из спин торчали копья, кого было вообще не узнать: разбитые головы, разрубленные пополам туловища. Закричал Корнюха, упал прямо в снег и закрыл голову руками. На миг показалось, что снится ему все это, стоит только закричать, и сон улетучится, а он проснется. Но под руками все так же был снег, а в нос била горькая гарь. С замершим сердцем и совсем, не чувствуя ног, пробрался он к тому месту, где раньше была его изба. Вместо нее те же остовы. А на протоптанной дорожке к несуществующей двери лежал полуодетый отец со стрелой в шее. Бухнулся Корнюха перед отцовым телом и силы покинули его.
       Когда очнулся, трудно было поднять голову. Она казалась тяжелой-тяжелой. Но он, превозмогая эту тяжесть, встал. Вынул стрелу из отцовой шеи, перевернул его на спину. Попытался сложить ему руки на груди, но не смог, они застыли, не сгибались и не разгибались. Помолился Корнюха и начал какой-то доской рыть снег. Вырыл яму, стащил туда отца и закопал. На месте могилы воткнул доску, которой копал снег. Все это делалось само собой, как будто по велению чьей-то силы. Он не задумывался, а правильно ли он хоронит отца, таким ли чередом надо совершать это?
       Ни разу в своей жизни Корнюха никого не хоронил, и всегда держался подальше от похорон у соседей, потому что с раннего детства почему-то боялся мертвецов.
       Пытался найти он мать и сестер, но их нигде не было. И он даже боялся подумать, что они сгорели в доме. Не хотелось ему подходить к останкам соседских домов не от того, что опасался мертвецов. После похорон отца исчезла эта боязнь. Не хотелось видеть ему соседей мертвыми и почувствовать себя одиноким в этом огромном мертвом мире, хотя одиночество уже дышало на него своим пронизывающим холодом. Одиночество и неизвестность. Никак своим детским умом он не мог понять, что же случилось в его жизни. И бежать от всего этого некуда, и оставаться здесь страшно. Сжалась вся его душа в комочек и ждала... Сколько прошло времени, он не знал. Когда захотелось есть, он вспомнил о зайце, которого тащил из леса. Но не нашел ничего. То ль в другой стороне искал, то ли тушку снегом замело, то ли зверь какой утащил.
       Впервые встретился с живым человеком, это с Иванкой.
       Когда Иванка назвал Корнюху при Настенке сыночком, защемило мальчишечье сердце, понял Корнюха, что не бросит тот его, и сам он уже не в силах уйти от этого безрукого, страшного на лицо, но такого доброго человека.
       В деревне, где стояло войско великого князя Юрия, все дома были заняты, по приказу великого князя из одного дома было выселено несколько дружинников и туда поселили Авдея с Настенкой и Иванку с Корнюхой. Настенка взяла в свои руки все хозяйство, дела делались у ней споро, и вскоре после некоторого стеснения перед Корнюхой она освоилась и начала командовать им только так! И воду носил Корнюха, и печку топил, и дров притаскивал. Он был безотказным, и хотя по летам постарше Настенки, но слушался во всем этом ее. Да Настенка и жалела паренька и лучшие куски подкладывала не отцу, не дяде, а именно Корнюхе. А когда все начищено и водружено в чугунки, и они ухватами удвинуты в самую глубь печки, они вдвоем садились перед печным огнем, и Настенка рассказывала Корнюхе про то, как была в плену у монголов. Рассказывала про князя Владимира и про то, как он помог ей бежать из постылого плена, а сам остался у татарей и сгиб пред градом Володимером... Слушая ее, Корнюха немел от страха, особенно, когда Настенка молвила о том, как татаре украли ее и увели перед носом у отца.
       - Ты, верно, очень испужалась?
       - А то! - ответила Настенка, помешивая кочергой полыхающие угли между чугунками.
       - Эх, я бы их! - чтобы не показаться трусом перед девченкой, выкрикнул Корнюха.
       - Ну так ты мужик! - подыграла ему Настенка. - А чего с меня, глупой, было взять. Они меня закинули на свою лошадь, рот закрыли рукой, чтобы я тятеньку не вскричала, и таковы были.
       - А ты ведаешь, как я с этими ворогами управлялся, когда мы с дядей Иванкой сюда пробирались, дубиной туда-сюда! - Корнюха показывал, как он размахивал дубиной, аж с полки полетела и загремела какая-то посудина.
       - Ну, медведь! - заругалась Настенка, но ей была по душе Корнюхина горячность.
       - Да если бы мне в руки хоть малость мужицкой силы, уж я бы тоже не испужалась! - возбужденно вскочила Настенка. - И за свою маменьку я бы им...
       Оба погрустнели. Корнюха дрогнул щекой, по которой поползла слезинка:
       - И я бы за своих!
       Настенка о чем-то задумалась и положила руку мальчику на плечо:
       - У тебя может мама с сестренками живы.
       У Корнюхи сердце аж охолонуло:
       - Как так?
       Настенка кивала головой:
       - Живые, живые, я чую.
       - Дак ведь я не нашел их?
       - Ну и что с того? Увели их в плен. Они баб и детишков любят в плен забирать.
       - А где я найду их? - с надеждой в сердце взглянул он на девочку.
       - Ну я же с тятенькой встренулась!
       После этого разговора вселилась в сердце Корнюхи мечта, чтобы Настенкина догадка была правдой. Поведал он об этом и дяде Иванке. Тот погладил Корнюху по голове, потрепал его русые волосы и задумчиво промолвил:
       - Все может быть на белом свете. Про многих я не мог гадать, что они живые, ан выходило по-другому.
       Прижался к иванковой руке Корнюха и прикрыл глаза, а вдруг и вправду так случится.
       - Дядя Иванк, а тебя с дядей Авдеем в войско-то княжеское приняли?
       - А как жа! Может быть в иное время на меня, однорукого и не поглядели бы, а нынче каждая рука на счету. Коли можешь держать меч, то и пожалуй сюда.
       - А я ведь с дубиной могу... помнишь! - Корнюха затеребил иванкин рукав.
       Тот покивал и вздохнул:
       - Всем место в бою найдется - и старым, и малым, и богатырям, и калекам. Победить надо этих татарей, а не то они жизни нам не дадут! Кто, как может, тот и будет драться.
       - Мы победим! - с жаром воскликнул Корнюха. - У князя вон войско какое огромадное, а ведь сколько еще по другим деревням войсков понаставлено.
       - Должны бы победить! - почему-то горько выдохнул Иванка.
       Но Корнюха не воспринял эту горечь. Он с ликующим криком: "Должны победить!" выскочил в сени, накинув шубенку и шапку, проскакал по ступенькам вниз на волю и от полноты чувств шмякнулся в сугроб. Повалялся в снегу, отчего вся шубейка стала белой. Шапка слетела, и в волосы набился снег, который вскоре растаял, и мокрые вихры теперь торчали во все стороны. К Корнюхе подбежал новый его друг Тришка, удивленно опросил:
       - Тя чо, дома побили?
       Но парнишка схватил Тришку за плечи и снова упал, но уже с ним в сугроб:
       - Тришка. Мы победим!
       - Ага! Победим! - прихватил приятель, и они начали барахтаться в сугробе, борясь друг о другом.
       Совсем недавно Корнюха в этой деревне, но уже всех, почти всех знает, особо мальчишек. Как будто и давно здесь живет. Деревня не больно-то уж и большая, но из-за того, что вокруг домов стоят воинские палатки, людей здесь во много раз больше. Самое любимое мальчишеское занятие кружиться вокруг палаток. Воины не отгоняли их, наоборот привечали, подкармливали, хотя и самим-то есть нечего. Порой грустно замирали, глядя на детей, вспоминая свои семьи. Ведь многие здесь из дальних городов, и ни у кого нет твердой уверенности, что вернутся они по своим домам живые и здоровые. И по-особому относились они к Корнюхе, прослышав о его горькой сиротской судьба. Сам он никому ничего не рассказывал. Но рассказ Иванки тут же разнесся по многим устам. И если у кого-то из воинов порой шевелилась жалость к себе, к своему неясному будущему, то при виде на Корнюху понимали, что они здесь для святого дела. Если не разбить поганых, то дотянут они свои лапы и до их дальних городов и не пощадят ни стариков, ни детей. Поэтому мучения и ожидания русичей здесь не зря.
       ...Авдей все еще не мог никак отойти от тяжких дней в темнице у великого князя. Впрочем это было не темница, а небольшая комната с маленьким оконцем, с запертой дверью и со сторожем за ней. Вначале князь не верил Авдею, что вся княжеская семья погибла, и город Владимир сгорел. Он метался по комнате, грозил Авдею пытками. Но Авдей не обижался на князя, потому что сам испытал столько потерь, в которые очень не хотелось верить. Только боялся, что князь в своем ослепление в самом деле лишит его жизни, как шпиона. Но не себя жалко было ему, а Настенку, она ждала его там, за стенами княжеского дома, и обмануть столько пережившую за последнее время дочку он никак не мог. Когда вступал на княжеское крыльцо, улыбнулся ей, и она ответила ему беззаботной детской улыбкой. Авдей понимал, что идет к князю с плохой вестью, и что все может быть. Но он обязан был вернуться.
       Однажды, когда князь в очередной раз позвал Авдея на допрос, он казался растерянным и как-то по-особому смотрел на своего пленника. В этом взгляде не было уже подозрительности, а пробивалась нарождающая как заря мука.
       - Я видел твою дочь, - молвил князь.
       - Где она? Здорова ли? - встрепенулся Авдей.
       Князь в ответ ничего не сказал, только прикрыл глаза и его губы задрожали. Он прикусил нижнюю губу и выдохнул:
       - Выпустят тебя поутру.
       Наутро князь позвал его снова. Когда Авдей вошел в комнату сердце его забилось. Он не удержался, чтобы не перекреститься. Около князя стоял живой Иванка. А ведь последний раз Авдей видел его лежащим на снегу с татарскими стрелами в шее и в плече. В пылу боя он не смог подобраться к нему, но почему-то считал его погибшим и поминал со всеми за упокой. Авдей хотел радостно обнять шурина, но, взглянув на князя, не посмел сделать этого. Княжеское лицо было землистого цвета, плечи опустились и сам он, как будто стал меньше ростом. Авдей понял, что Иванка принес князю доказательство гибели города и всей княжеской семьи. Покачнувшись, Юрий опустился на скамью - в его безвольно опущенной руке белел листок бумаги. Прикрыв глаза, Юрий Всеволодович махнул всем рукой, чтобы оставили его.
       Авдею казалось грехом радоваться своим радостям, когда другой человек безвозвратно потерял все, что имел, но только жизнь взяла своё. Увидев Авдея на выходе с крыльца, восторженно завизжала Настенка, и он не смог не разделить ее счастье. После этого он обнял Иванку и только тут заметил, что у него нет руки. Рад был Авдей и Корнюхе, этому новому члену их семьи. А уж, когда узнал его историю, стал тоже относиться к нему по-отцовски. Ведь Настенкина судьба могла бы быть точно такой же. Сдружились Настенка с Корнюхой. Как будто знали друг друга давно. А уж Корнюха в Авдее увидел сразу родственную душу. Ведь как и его отец, Авдей был охотником. Корнюха хотел показать ему, как он умеет ставить капканы на звериных тропах, хотелось ему похвастаться и добычей. Но разве пустят сейчас в лес, и один не захочешь туда идти. Вражеские разведчики утащут с собой в плен, как Настенку когда-то утащили.
       А вон он лес-то за рекой. По льду пройти на тот берег пара пустяков. Конечно был бы капкан, Корнюха долго не раздумывал бы. Уж разве он не увернется, не убежит, если его попытаются схватить? Уж сколько раз рисковая мальчишечья душа порывалась. И все-таки как-нибудь он бы и удрал, сконструировав самодельный капкан, но пришла плохая весть - движется по реке, прямо по льду неисчислимое войско. Заполонило оно и все прибрежные дороги. Идет, сметая все на своем пути. И конца края ему не видно.
       Услышал про это Корнюха и бегом к дяде Иванке и дяде Авдею. Пришла ему в голову мысль, а что если разбить острыми баграми лед на реке в нескольких местах, то как станет подходить вражеское войско, не выдержит тогда лед, и ухнут все татаре в ледяную воду. Вся самая основная сила и потонет. А раз лед начнет лопаться в одном месте, то и по всей реке будет то же. Улыбнулся дядя Иванка, нет, не получится так. Коли бы на большой глубокой реке было это. А речка-то мелковатая, вся она до самого дна промерзла насквозь. И тут только одно - надо готовиться к смертельному бою. Погладил Иванка Корнюху по голове, а про себя горько подумал, скоро тебе хоронить новую родню придется, если самому-то удастся выжить. А может быть Господь и спасет.
       Как ни ждали ворога, как ни готовились, но подобно предгрозовому ветру, появился он. Самой грозы еще не видно, только намечаются на горизонте сизые да черные шапки туч, а ветер жестким порывом, почти ураганной силы уже гнул деревья до земли. Так наскочили передовые отряды на лагерь великого князя, и засвистели смертельные стрелы, с воплем падали застигнутые врасплох. А отвечать-то , как оказалось некому... Натянуты русские луки, вставлены стрелы, изготовлены к бою мечи, а поганых уж след простыл.
       Жизнь спокойная кончилась, тучи кругом обложили. Тут уж гадать нечего, мол, авось пронесет. Явно по чью душу беда пришла. Не уйдет гроза, пока не разразится в полную силу.
       Кинулись было следопыты - разведчики по следам, чтобы догнать да отомстить за убиенные души православные. Да куда там, следы по всему лесу рассеялись, как будто враги врассыпную разбежались. А оно видно так и вышло. Диву давался Авдей, как могли степняки так хорошо знать русские леса, чтобы вот так неожиданно исчезать. Уж на что он охотник, и то в незнакомом лесу на смог бы так быстро освоиться.
       - Они и сами не глупые, - задумчиво отвечал деверь Иванка, разглядывая перемолотый копытах снег. - Но есть у них и проводники из русских, иуды проклятые.
       - Дядя Иванка, а почему у татарей кони не вязнут в снегу? - спросил Корнюха.
       - Ты же видел, какие у них кони, хотя и низкорослые, но сильные, даже троих человек выдерживают. А снег в лесу мягкий не обветренный да и особо-то не глубокий, всё на кронах деревьев держится.
       - Зато их коняки визга моего боялись, помнишь! - восторженно воскликнул Корнюха.
       - Помню, помню, - усмехнулся Иванка. - Боевой у тебя крик.
       - От страху что ли визжал-то? - поддел Корнюху смешливый дружинник Вассей.
       - Сам ты от страху, - нахмурился Корнюха, - пугал я их коней-то.
       - Да ну! - сверкнули у Вассея задором глаза. - Вот и поставим тебя здесь вроде пугала, будешь отпугивать татарей.
       Корнюха обидчиво отвернулся.
       - Вассей! - сурово прикрикнул Иванка. - Не обижай парнишку. Ты татарей и в глаза не видел, а мы с Корнюхой пробивались сюда сквозь их разведку.
       - Да я что, - смутился Вассей и дружески хлопнул Корнюху по плечу, - я шуткую.
       Но мальчишка не повернулся к нему.
       Так никого они и не нашли в лесу, тихом и равнодушном, хотя и казалось, что за каждой толстой березой стоит-затаился враг. Очень неуютно было в лесу.
       Воевода Жирослав Михайлович приказал перед боевым лагерем круглосуточные посты держать, чтобы татаре не смогли застать наших врасплох.
       А они снова пытались это сделать, но получили ответные стрелы. Двое были убиты, а одного, раненного в ногу, русские охватили. Его тащили обозленные мужики и тыкали под ребра кулаками, а кто-то даже по ране ногой пинал. Татарин извивался в крепких руках, верезжал от боли, но это еще больше распаляло мужиков. Все сбежались смотреть на татарина.
       И, наверное, тот всей своей жизнью держал бы ответ за зверства соплеменников, если бы княжеские дружинники не отбили его у мужиков, потому что князю нужно было учинить полный допрос разведчику о количестве вражеского войска и о многом другом.
       Корнюха не знал, если бы он оказался рядом с раненным татарином, пнул бы он его ногой в рану, радовался бы он стонам врага? Только, может быть, если бы знал, что тот участвовал в нападение на Корнюхину деревню. Когда они вместе с Иванкой отбивались от татарских разъездов и когда он помогал добивать оскаленных от злобы врагов, это совсем иное чувство. Корнюха не видел в вооруженных саблями и жаждущих убивать и убивать существ - людей. Это как однажды вокруг их деревни ходил медведь-людоед, и нужно было его обязательно убить, иначе он заламывал до смерти людей, что ему на пути попадались. Наверное, если бы Корнюха видел этого плененного монгола над телом убитого отца, рука бы его не дрогнула.
       ...Весь боевой лагерь великого князя готовился к битве. Из других деревень стягивались сюда отряды и дружины. Смешались в одну кучу и важные люди в дорогих княжеских одеяниях, и дружинники со средним достатком, и почти что раздетые и босые мужики с топорами, но с боевой решимостью в очах. Все были одержимы одним чувством - готовности к битве. Бабы в избах рвали тряпье для перевязок, вытаскивали из погребов все свои припасы, как бы чувствуя, что они не понадобятся, и кормили ратных людей вдосталь.
       Снег в деревне растаял под множеством ног, обнажилась темная сырая земля. Почти каждый клочок ее был то ли под палаткой, то ли под шалашиком. Повсюду горели костры. Все, что могло гореть, летело в эти жаркие прожорливые пасти. Во всей деревне окрест ни одного деревца. Все или спилено, или выдрано с корнем и тоже отдано огню.
       И вот как-то неожиданно превратилось ожидание в битву. Никто никого не звал к бою, никто не бегал с заполошными криками. Просто в разных местах боевого лагеря застучали мечи, запахло гарью и кровью. И если до этого Корнюха знал, где кто находится, то вдруг все смешалось, все стало непонятным. Засвистели стрелы, но никто, казалось, их не замечал. Всадники не пригибались, пешие продолжали бегать по своим делам. Да и куда было прятаться? Если кому-то стрела вонзалась в шею или спину, он, охнув, валился на землю. Если ранение смертельное - умирал, коли оставался жив - стонал и просил помощи. Вначале раненых оттаскивали в сторонку, чтобы ненароком не затоптать. А потом-то и оттаскивать перестали, не оставалось тихих и безопасных мест. Да и некому было разглядывать убит ли, ранен ли человек. Вопли несчастных тонули в звуках сражения. Корнюха подобрал на земле небольшую сабельку и тоже втянулся в общую лихорадку битвы. Подбадривая себя криком, он орудовал своей саблей, не осознавая, что убивает кого-то, пусть и врагов. Просто-напросто он видел перед собой чужака, а рука уже знала, что делать.
       Ему с его небольшим ростом ловко было ускользать от вражеских сабель, и проныривать под ногами туда, куда ему надо. Корнюхе очень хотелось найти Иванку и быть вместе с ним. И хотя он совсем не боялся, все-таки вместе было бы сподручнее. На какой-то миг ему показалось, что он увидел его в этой гуще кричащих, сопящих, рубящихся тел. Обрадовался мальчишка, рванулся в ту сторону, но все тщетно. Да еще чуть было не затоптала его эта огромная страшная толпа, исходящая злобой. Заразился ею и Корнюха и заорал он не своим голосом:
       - Ах, не пускаете, так вот вам! - и опять заработала Корнюхина сабля, но почему-то татарей было все больше и больше, а русских все меньше и меньше.
       И вдруг среди неясных звуков битвы послышалось радостное гортанное:
       - Коназа Ури! Коназа Ури!
       И над толпой, бьющейся насмерть проплыла пика с воткнутой на острие окровавленной головой в княжеском шлеме. Дрогнуло Корнюхино сердце и сжалось до боли, когда показалось ему мертвое лицо князя, которого он никогда не видел, знакомым и близким до слез.
      
      
      

    ДЖУБЕ

      
       Давно уже не посылал бог Сульдэ старому монголу удачи. Теперь Джубе рад и тому, что жив он пока еще, что великий Бату не приказал палачу одним ударом сломать его слабый больной позвоночник. Хотя это, может быть было и к лучшему. Одно мгновение и он, Джубе, окажется в царстве мертвых. А там, возможно, за все его страдания и неудачи в земной жизни ждет его блаженство.
       Великой Бату в обиде на него, Джубе. Не смог он выпытать у княжича Владимира подземный ход в ульдемирскую крепость. И при штурме много погибло батыров, не мог он уговорить русскую колдунью, чтобы заколдовать на растояние великого князя Юрия и не заставить его придти безоружного в их стан. Вместо этого старуха ругалась в ханском шатре и чуть было не выдрала русскому толмачу глаза.
       В наказание Бату несколько дней велел держать старуху в подвешенном состоянии и не кормить. Опасаясь как бы она чего не наколдовала, ей в рот плотно напихали тряпок и закрыли повязкой глаза.
       Джубе за плохое исполнение приказа хана отстегали плетками, после чего он почувствовал, что отходит в царство мертвых. Но все же отлежался. И тут сильно заболела и умерла любимая рабыня Бату, а тот толмач, на которого накинулась колдунья, был убит случайной стрелой. Бату испугался, а может быть колдунья мстит, и велел отменить все наказания. Колдунью сняли с дерева, и она была очень больна и слаба. Её стали хорошо кормить, выхаживать. Бату позвал к себе Джубе и велел ему продолжить уговаривать ее вредить великому князю. Видимо, все-таки она имеет большую силу.
       Главное, чтобы она поверила им и помогла. А уж награда будет щедрая. Хетел было Джубе отговорить Бату, мол, что уж он ей не обещал за время уговоров, все бесполезно. Бату гневно взглянул на старика и сказал, что без колдуньи Джубе ему не нужен и вместе со старухой его отправят в царство мертвых. Понял Джубе, что надо быть тише воды, ниже травы. Тем более татарские воины пошли быстрым ходом к реке Сить, где стоял князь Юрий.
       Разведка воодушевляла Бату, что войско у князя Юрия малочисленно. Не прибыл к нему брат Ярослав с дружиною: то ли заблудился, то ли просто не хочет рисковать. Узнал Бату, что между братьями всегда была неприязнь и споры из-за владимирского престола, даже бились они из-за этого смертным боем. Такая ситуация очень понравилась Бату. А Юрий со своим войском стоял на открытом пространстве, не было близко крепости о толстыми неприступными стенами. Разбить дружину великого князя сейчас проще простого. Радовался Бату, что бог Сульдэ надоумил его на это и поспешил к великой славе.
       По мере приближения к стоянке князя Юрия и у Джубе отлегло от сердца. Совсем не колдунья причина того, что в гневе великий Бату не казнил его. Из всех монгольских толмачей он лучше всех переводил, а с русскими толмачами сами пленные урусы не хотят разговаривать. Они плюют им в лицо или поступают так, как колдунья, которая чуть не расцарапала предателю глаза...
       И чем быстрее дело приближалось к битве, тем радостнее становился Джубе на душе. Будет очень много пленных, нужно переводить, и старик станет самим нужным человеком для Бату.
       Так оно и вышло. Как проходила битва Джубе не видел, потому что великий Бату приказал охранять толмача целому десятку хорошо вооруженных воинов. Во время битвы Джубе просидел в кибитке, нежась от сна и жирного мяса и благодарил бога Сульдэ, что тот в свое время надоумил его выучить русский язык у своих рабов-урусов.
       И вот победа пришла. Славные монгольские батыры на радость своего предводителя уничтожили русское воинство, а голову главного русского коназа принесли на пике в подарок Бату. Пленили так же премянника Юрьева Василько Константиновича. Прислали за Джубе от великого хана с почетом. Подбоченился Джубе и в самых лучших одеждах в сопровождении своей охраны направился в ханскую юрту. Он предвкушал множество подарков - щедрость великого хана в хорошем настроении не знает границ. А уж он, Джубе, постарается, чтобы это настроение было вдвое-втрое лучше.
       Убранство юрты - и внешнее и внутреннее - было обновленное, яркое. Снаружи слепил глаза золотой дракон на шесте. Бату сидел на троне в шубе из белых песцов, в штанах из китайского шелка, в красных сафьяновых туфлях на высоких изогнутых каблуках. Бату улыбнулся Джубе и указал на место около трона. Сердце старика от счастья затрепыхалось. Еще никогда он не сидел рядом с ханом. Это было доброе предзнаменование. Теперь уж нужно держать птицу удачи крепко. Придворные с завистью смотрели на идущего к новому месту Джубе. Как же, ведь сейчас он будет самым главным после Бату человеком, и от него очень многое будет зависеть.
       И вот ввели мрачного лицом Василько Константиновича. Хотя его тоже приодели, но выглядел он на фоне общего праздника совсем не празднично. Волосы на голове и на бороде всклокоченные, глаза тусклые. Ну что ж, подумал о торжеством Джубе, побежденные и должны быть такими. Васильку велели встать перед ханом на колени, но тот не послушался. Ведшие его воины ударили носками сапог под коленные сухожилия, и он рухнул на ковер.
       - Ты долзен быть ладостны, сто стоис плед великим и всемогусим, сияюсим как солнце Бату! - затараторил Джубе.
       Хан хлопнул в ладони. Из-за шторы за троном вынесли блюдо с головами сыновей Юрия Всеволодовича, погибших при штурме Владимира. Головы уже усохли, но были узнаваемы. У Василька дрогнуло от боли лицо, заходили желваки. Он узнал своих двоюродных братьев и забормотал:
       - Упокой, Господи, души усопших Всеволода, Мстислава, Владимира...
       Бату наслаждался этой картиной и, предвкушая еще что-то, опять хлопнул в ладоши. Вынесли еще одно блюдо.
       - А вот их отец! - задребезжал голос Джубе, переводивший торжествующий вскрик Бату.
       Василько в удивление поднял брови и губы его растянулись в улыбке:
       - А вот этого-то вам, собаки, и не удалось. Видно жив, великий князь, слава тебе Господи!
       У Бату аж лицо вытянулось. Уж чего, чего, а улыбки он не ожидал. Его глаза пронзили Джубе. Он ждал перевода.
       А Джубе показалось, что на него небо обрушилось. Он сразу понял, что голова не княжеская. И хотя он сам в этом не виноват, но перевести дословно фразу Василька, это значит укоротить ханскую победу, ханское торжество наполовину. А уж этого Бату ему никогда не простит. Тех, кто приносит плохие вести, хан убивает прямо перед своим троном. Нужно тут же, не показав своей растерянности как-то выходить из положения. На обдумывания ситуации не было времени, и он перевел хану пока так:
       - Василько радуется, что нам удалось убить эту собаку, великого князя.
       Бату озадачился, странные эти урусы: братьев двоюродных пленник пожалел, а их отца собакой назвал и доволен его смертью. Он в недоумение посмотрел на Джубе. И тот, через каждое слово, вознося восхваление хану, предположил, что Василько Константинович ненавидит Юрия за то, что после смерти великого князя Константина владимирское княжество наследовал не он, как сын, а Юрий забрал это право. Это Джубе слышал от многих пленников, и только этим можно хоть как-то объяснить такое отношение к Юрьевой голове со стороны Василька.
       Гнев в глазах Бату приугас. Он призадумался, а затем велел сказать Васильку, что если тот захочет служить хану, то он подарит ему право на владимирский стол. Екнуло сердце Джубе, уж чего-чего, а это ему совершенно невыгодно. Ведь потом может раскрыться обман, и тогда бедному старику не сдобровать. Конечно очень редко русские шли на службу к хану, отказывались, не чувствуя своего счастья. Но вдруг Василько да захочет, выбора-то у него нет. Тогда для Джубе беда... И продолжил он обманывать своего повелителя. С опаской оглядев придворных (нет, никто из них ни слова русского не знает, не разоблачит его), он перевел ханские слова так:
       - Плеславнейший Бату лазлешает тебе быть цепным псом у его трона, чтобы все видели это твое счастье.
       Сдвинул сурово брови, Василько отчеканил:
       - Передай своему собачьему хозяину, что еще придет великий князь с войском и хану отрубят башку, и наши русские псы будут ее грызть.
       Все это Джубе перевел хану дословно, умолчав про князя. Тот вскочил со своего трона и приказал тут же казнить княжича за дерзость. Батыры схватили Василько и поволокли к выходу. Тяжело дыша от гнева, Бату только в самый последний момент велел отменить казнь и, раздев пленника, посадить его на студенном ветру на некоторое время.
       Джубе, конечно, было выгодно, чтобы княжич был мертвым. А теперь, что же? В конце концов, дойдут до хана слухи о живом князе Юрии, и тогда да вспомнит он улыбку на губах княжича Василько, и может догадаться, что толмач обманул его, хана. Заныло стариковское сердце. О как же недолго продолжаются радости в его жизни. Что-то всегда мешает. Нужно снова пускать в ход хитрость, иначе ему не выжить. Не любит Бату, когда его предают даже в малом. И решил Джубе свалить весь этот обман на Василько и колдунью Овдотью, чтобы он, Джубе, был в стороне.
       Джубе велел привести Овдотью к месту, где мучился от стужи княжич Василько. Увидев юношу в бедственном положении, она заголосила, проклиная татарей и, сорвав с себя полушубок, укрыла им заледеневшего на ветру и на снегу Василько. Татарские воины не противодействовали ей, боясь проклятий. Джубе побежал быстрее в ханскую юрту и бросившись к ногам Бату вопил, что колдунья посылает на голову хана всех русских злых духов и не только на него, но и на голову всех его потомков.
       Побледнев от страха, хан и велел ублажить Овдотью, выполнив все ее требования. А Джубе этого и надо было. Побегав туда-сюда для вида, он доложил, что Овдотья требует княжича Васильку к себе в юрту и чтобы наказание ему было отменено. Бату велел исполнить это, не рискуя злить старуху. А Джубе, когда убедился, что Овдотья из разговоров с княжичем, знает про то, что великий князь жив, снова прибежал в великой волнении к хану и поведал ему о якобы подслушанном разговоре про великую тайну, которую знает только Овдотья. А тайна в том, что усмехался Василько при виде головы Юрия не оттого, что радовался его смерти, а по какой-то иной причине. И вот теперь Джубе берется разузнать эту причину.
       Озадачился хан, уж очень он не любил неясности. Опасны они. Повелел он Джубе разузнать все до конца. А тот стал для вида тянуть время, и уж, когда Бату весь изошел от нетерпения, пришел к хану и осторожно намекнул, что кое-что знает.
       - Мне не нужно кое-что! - крикнул, нахмуря брови хан. - Мне нужна вся тайна!
       - Я знаю только то, что бог Сульдэ дал мне познать, - забормотал, уткнувшись лицом в ковер у ханских ног, старик.
       - Говори! - рыкнул Бату, теряясь в догадках.
       - Русская колдунья, мой преcветлый хан сделала так, что голова князя - это не голова князя.
       Бату вскочил с трона и ничего не мог произнести от изумления.
       Джубе, дрожа от страха, лежал у трона. Бату непредсказуем в своем гневе.
       - Чья голова? - голос хана не предвещал ничего хорошего.
       - О солнцеликий, светлейший из всех светлейших царей земли, если бы только бог Сульдэ помог мне знать истину, я не посмел бы даже на мгновение держать ее в тайне.
       Но хан не слушал уже Джубе. Он велел батырам притащить к нему в юрту старуху-колдунью, княжича Василько и тех воинов, которые принесли ему на пике голову великого князя Юрия. За этот дорогой подарок хан щедро наградил их и разрешил им больше не участвовать в боевых штурмах. Но если они так коварно обманули его, то и умрут самой поганой смертью, которую можно только придумать.
       Когда их всех привели в юрту, Бату велел вынести блюдо с головой Юрия и поставить посередине так, чтобы всем было видно, и через Джубе спросил, голова ли это князя Юрия?
       Перепуганные до смерти монгольские воины часто-часто закивали. А Василько опять, как и в прошлый раз, усмехнувшись, покачал отрицательно головой. Овдотья же ничего не сказала. Она вглядывалась в черты окровавленного лица и что-то очень знакомое, близкое ей, угадывалось в нем. Но что это, объяснить она не могла. Да и великого князя Юрия она ни разу в жизни не видела.
       Трясясь от злости, хан закричал, указывая пальцем на Овдотью:
       - Говори, колдунья, это ты наколдовала?
       Овдотья, забыв об опасности разозлить хана и о том, что она никакая не колдунья, отчаянно воскликнула:
       - Да я! И не то еще наколдую. Пропадете вы да Руси великой. А коли убьешь меня - тенью за тобой ходить буду и колдовать.
       Замирая от страха, Джубе перевел ее слова Бату. Он боялся и хана, но боялся и старуху: вдруг начнет плевать вокруг и всех проклинать.
       В сердце же хана боролиcь противоречивые чувства. Уж если колдунья могла заменить голову, то она и в самом деле очень сильная и ссориться с ней опасно. Но нужно и точно быnь уверенным у том, что колдунья и княжич не обманывают его. Не верить своим и батырам тоже нельзя. Ведь они были в бою и добыли голову, рискуя своими жизнями. И очень не хотелось хану, чтобы отняли у него полную победу.
       Послал хан еще за кое-кем. Был один русский, который служил ему теперь, который жил до этого во Владимире и видел много раз Юрия Всеволодовича. Есть в войске еще один китаец, который встречался с великим князем. Вот они-то и развеют его сомнения и будет хан знать, что делать и особенно, как быть с этой колдуньей. Ведь если голова княжеская, значит она никакая не колдунья, нечего опасаться и пора ей ломать хребет.
       И вот, когда и русский, и китаец подтвердили, что голова не князя Юрия, тяжко стало на сердце у Бату. В гневе великом казнил он тех батыров, которые принесли ему эту голову. Не любил он, когда ему, хану, лгали. Конечно, батыры не виноваты. Ведь тот, который выдавал себя за князя, был в княжеском одеяние и шлеме. Обманул хана, может быть сам князь Юрий и теперь подсмеивается над ним, победителем.
       А этого Бату не вынести. Вместе с батырами казнил он несколько десятков пленных, а так же заодно и русского с китайцем, чтобы они не разнесли по войску весть, что князь Юрий может быть жив. Хотел хан сломать спину и Джубе, но потом опомнился. Старик будет молчать, а переводчик он хороший. Да и с колдуньей надо как-то общаться, чтобы не разгневать ее. А у Джубе это получается. Только не нравилось хану, что он сам находиться в ее власти. Вдруг в ее голову придет что-то такое, что Бату выполнить не сможет. Просил хан бога Сульдэ, чтобы тот его надоумил, как выйти из положения. Долго Сульдэ не давал никаких знаков, а потом вспомнил хан о своих шаманах и призвал их к себе.
       Ведел он им лишить русскую колдунью ее могущества и напустить на нее дурную болезнь. Усердно старались шаманы выполнить Батыев приказ, и он ждал вестей от Джубе. Тот каждый день приходил к нему и говорил, что кроме кашля, чихания и ломоты в ногах с колдуньей ничего не приключается.
       Жалел хан, что в своем гневе поспешил и казнил всех батыров, не узнав подробностей того, как взяли они в плен лжекнязня и что он из себя представлял. Хорошо еще князя Васильку не казнил сгоряча.
       Снова велел Бату привести его к себе. Переводил Джубе. Василько вел себя независимо, будто бы и не в плену находился. Взыграла у хана душа от этой наглости, но он заставил себя успокоится и велел Джубе начать допрос:
       - Чья голова лежит на блюде?
       - Я не знаю этого человека, - ответил Василько, - но он герой, раз пожертвовал жизнью ради великого князя.
       - А где сам князь?
       Губы Василька скривились в знакомой улыбке:
       - Собирает войско, чтобы тебя, поганина, вышвырнуть с русской земли.
       - А разве я не все ваше войско разбил? - глаза Бату гневно сверкнули.
       - Тебе никогда не разбить нашего войска, не старайся! - Василько прикрыл устало глаза и пошатнулся.
       - А если я тебе сохраню жизнь, - переводил Джубе и уже ничего не перевирал их, ведь в прошлый раз Василько так и не понял, что хан жалует его княжеством на земле Владимирской. - Будешь ты великим князем, самым могущественным на всей Руси, потому что войска Бату будут помогать тебе. Ведь князь Юрий украл у тебя отцов престол.
       - Зачем надо твоему поганому царю, чтобы я предал своих и служил как шавка ему? - спросил Василько у Джубе и его желваки на лице заходили ходуном.
       - Солнцеликий влюбит верных слуг, - затараторил Джубе. - Он их любит награждать.
       - Видел я как он награждает их, - опять усмехнулся Василько. - Вон их сколько перед входом валяется.
       Джубе понял, что княжич говорит про казненных батыров да русского толмача с китайцем.
       - Так мы поступаем с предателями! - твердо воскликнул Бату.
       - А он не ведает, что и у нас предателей по головке не гладят? - снова обратился Василько к переводчику, специально не обращая внимания на хана, как бы презирая его.
       Бату наливался яростью, аж весь побагровел.
       - Смотри на меня! - закричал он, и Джубе, дрожа от страха, перевел требования повелителя. - Смотри и трепещи!
       - Было бы перед кем трепетать! - засмеялся Василько и, вдруг улучив момент, рванулся вперед и успел схватить Бату за туфлю, желая стащить его с трона.
       Яростно взвизгнул хан, но тут копье охраны пронзило тело Василька и он рухнул на ковер.
       Затопал Бату в гневе:
       - Убрать собаку! - и глаза его чуть не вылезли из орбит. Перепуганный до смерти возвращался Джубе их ханской юрты. Ох, как же трудно с этими урусами! Как бы теперь хан не обратил свой гнев на него, Джубе. Ведь он был свидетелем ханского позора, а свидетелей хан всегда убирает. В глазах войска хан должен быть божественным, а тут русский пленник чуть было не стащил его с трона.
       Громко стучало сердце в груди старика, боязливо оглядывался он назад - не нагоняет ли его ханская охрана. Проходя мимо юрты Овдотьи, Джубе заметил какую-то небольшую фигурку, которая проскочила к Овдотье. Охотничий нюх пробудился в Джубе. Он притаился у входа и прислушался. Слышен был детский голос:
       - Тетенька Овдотья, давай убежим!
       - Рано пока что, Настенка, княжича спасти надо.
       Ворвался Джубе в юрту и схватил за руку перепуганную девчонку, закутанную в шаль, которая была очень знакома ему.
      
      
      

    НАСТЕНКА

      
       Взвизгнула Настенка и дернулась в жилистой ухватистой руке монгола, но он крепко держал ее и бормотал:
       - Не та ли ты девоська, что ухаживал за коназом Владимиром. Джубе все помнит, все знает, еще никто не убегал от Джубе.
       Настенка совсем струсила, этот монгол на неё злой за то, что она убежала, вон как цепко держит.
       - Пусти! - снова дернулась девочка
       - Теперь девоська не убезыт, плетка больно будет полоть девоська...
       - Не бойся Настенка, не страшись, эта поганка ничего тебе не сделает, - голос Овдотьи был суров, - а ну, отвяжись от девчонки, окаянный!
       Джубе воскликнул, оправдываясь:
       - Колдунья не знает, эта девоська сбежал от Джубе. Бату был очень недоволен.
       Овдотья продолжала с нахмуренным видом:
       - Мне наплевать на твоего пата. Я смогла поменять голову великого князя на другую, неужто ты не ведаешь, что я это не сделаю с тобой.
       Ослабела хватка Джубе. Настенка вырвалась, побежала к Овдотье и прижалась к ней.
       - Вот так-то лучше, - промолвила Овдотья, погладив девочку по голове и обращаясь к монголу, - тебе, жаба, лучше со мной не ссорится, а то я поведаю твоему пату, что из-за тебя не получил он голову великого князя.
       Страх охватил Джубе: ведь в самом деле наговорит она хану на него, тот в ярости и казнит старика. А Овдотья нахмуря брови, с непроницаемым лицом продолжала:
       - Ты мне сейчас помешал колдовать на князя. Я почти его уговорила придти сюда без оружия. Ты ворвался, нашумел, и вот теперь все пропало...
       Джубе показалось, что у него остановилось сердце. Он со страхом оглянулся и прислушайся, не слышит ли кто речи колдуньи, не донесет ли об этом хану. Забормотал дрожащим от страха голосом:
       - Я не буду трогать девоська, я никому не скажу про девоська.
       - Где нже княжич Василько? - перебила его Овдотья. - Куды его увели?
       - Коназа был осень делзкий. Коназа хотел делать больно Бату. Батыры убили коназа, - бормотал Джубе ни жив ни мертв.
       - Охти ироды! - воскликнула Овдотья и закрыла руками лицо. Затем стала креститься, бормоча молитвы: " Упокой господи!.."
       Перепуганный вконец Джубе, думая, что колдунья нашептывает проклятье на его голову, выскользнул из юрты и побежал со всех ног к себе.
       Настенка с уважением и трепетом смотрела на тетеньку Овдотью, как она одним словом справилась с этим мерзким старикашкой и навела на него такой ужас.
       Еще пару дней назад Настенка никак не думала встретить здесь в стане врагов Овдотью, о которой в последнее время и думать забыла. Уж столько событий прошло с того мирного времени, когда жили они с тятенькой в деревне беззаботно, рядом с соседями, среди которых самой доброй была тетенька Овдотья. Казалось, что того времени и не бывало, слишком уж виделось оно спокойным, как сон. А будни были другие. Кончилась битва на реке страшно. Почти все русичи полегли на окровавленном снегу. А иных татаре повязали и увели в полон. Великий князь был ранен, он не мог даже ходить сам. Для того, чтобы удалось вывезти Юрия Всеволодовича с поля боя, дядя Иванка одел княжеское снаряжение, княжеский шлем и стал отвлекать на себя тех, кто охотился за княжеской головой.
       Ростом и телосложением Иванка с князем были схожи. И вместо княжеской срубили татаре Иванкову голову. А Настенка, Авдей и еще несколько человек углубились в лес и увезли страдающего князя. Потом к ним прибились ещё люди, в том числе и Корнюха. Узнав, что дядя Иванка погиб, он несколько дней плакал. Значит это его голову во время боя видел он на татарской пике.
       Их небольшой отряд не стоял на одном месте, хотя состояние князя требовало покоя, но останавливаться надолго нельзя было. Враги могли на них наткнуться. Первое время они то и дело прочесывали леса, собирая в плен русских воинов, но потом успокоились и этим самым дали отдых и княжескому отряду. Но тут новая напасть - кончилась вся провизия и нечего стало есть. Вот и стали Настенка вместе с Корнюхой подбираться к татарским кострам и утаскивать еду: то куски конского мяса, то незаметно снимали с костров казаны с похлебкой из мяса и жареного проса, то бурдюки с кобыльим молоком. Вначале татаре были очень осторожны, а потом расслабились. Воины расправляли рукава своих шуб, зарывались в снег и храпели, наевшись мяса.
       Однажды Настенка с Корнюхой углядели неохраняемую юрту и тихонько пробрались туда. Тут-то она и столкнулась нос к носу с тетенькой Авдотьей. Обе сразу узнали друг друга и охнули. Не виделись они с того времени, как украдена была Настенка татарями. Сели, забыв обо всем у огня посередке юрты и рассказывали все о себе. Корнюха долго ждал Настенку в тревоге: не случилось ли что с ней, заглянул в юрту. Вот только тут они опомнились.
       Особенно горевала Овдотья за участь Иванки, ведь она так и не видела его взрослого живым. Только голову. Обняла она и Настенку, и Корнюху, как приемного сына Иванки и вместе они всплакнули, потому что невозможно было удержаться от слез. Но плачь - не плачь, а они находились в самом центре татарского лагеря, и надо придумать, как спасти от лютой смерти княжича Василько. Да и голову Иванки и сыновей великого князя Юрия надо вызволить, чтобы похоронить по-христиански.
       Для того, чтобы татаре верили в могущество Овдотьи сказала Настенке, чтобы та выпросила у князя Юрия его княжеский перстень на время. Когда татаре увидят, что она обладает этим перстнем, они будут выполнять все ее требования. Вот сегодня-то Настенка и принесла этот перстень. Долго князя Юрия не пришлось уговаривать, когда он услышал, что возможно спасения Василька и то, что, может быть перед смертью (великий князь был очень плох) он увидит лица всех своих погибших сыновей, закроет им очи и бросит ком земли в их могилу. Авдей хотел идти вместе с дочерью, но она не взяла не только его, но и Корнюху. Нужно было пробираться к Овдотье очень незаметно.
       Пока она пробиралась, видела, как у юрты Бату вместе с татарскими воинами, казнили русских пленников. Вся в слезах прибежала она к Овдотье и стала просить ее бежать, ведь может быть за ней уже идут. Вот тут-то Джубе и застигнул их вдвоем...
       Увидев, как Джубе трусливо бежал из Овдотьиной юрты, Настенка поняла, что может быть и будет удача. Вот только с вызволением Василька опоздали. Вышла тетенька Овдотья из юрты, подозвала татар и велела им найти старика-толмача и сказать, чтобы он быстрее пришел к ней.
       Недолго пришлось ждать. Прибежал Джубе в юрту, запыхавшись. Овдотья же напустила на лицо суровость и значительность:
       - Скажи своему пату - нашла я все-таки место где скрывается великий князь Юрий и посылала к нему лесных духов леших.
       Джубе хотя и страшился Овдотьи и верил в ее силу и боялся ее, тут посмотрел недоверчиво.
       Но Овдотья продолжала, не замечая подозрительного взгляда Джубе:
       - Лешие украли у великого князя перcтень и принесли его мне.
       Овдотья раскрыла пальцы и на ладони сверкнули дивные камешки перстня. Джубе охнул от изумления. Похоже на правду. Откуда у старухи оказалась такая драгоценность.
       - Теперь великий князь у меня в руках! - выдохнула Овдотья.
       - Заставь коназа приходить в плен.
       - Он собирает большое войско, в котором будут воевать не только живые люди, но и духи погибших. Он хочет победить твоего пата.
       - Но это... ты умрешь первая! - возбужденно прокричал Джубе, забыв даже об опаске перед колдуньей, - и это девоська умрет, - указал он на Настенку.
       - А ты? - усмехнувшись Овдотья, пронзила взглядом Джубе.
       Прикрыв глаза, он сжался в комочек от страха.
       - Чтобы нам всем не умереть, не надобно зазывать сюда великого князя со всем войском. Не похитрее ли следует быти?
       Понял Джубе, что не нужно сердить старуху, пусть делает, как знает. Особой благодарности от хана не дождаться, если рассказать о дерзости старухи. Не вспомнит ли Бату его промашки и не заставит ли отвечать за них? Да по всему видно он и сам не хочет ссориться в колдуньей.
       - Ты поди к своему пату и поведай ему про княжеский перстень да скажи, чтобы отпустил он меня к Великой Столетней Сосне. Мне надобно послушать ее ствол и познать, когда можно идти к князю.
       - А зачем туда идти? - недоверчиво вскричал Джубе.
       - А вам, что уже не нужна голова княжеская? - с деланным удивлением округлила глаза Овдотья.
       Джубе растерялся на миг, а затем опомнился:
       - А ты вели своим духам, лесим, принести голова сюда, как пелстень.
       - Ты больно уж умный! - разозлилась Овдотья. - Коли бы это было так легко, нешто бы я не догадалась! - она кричала, все повышая и повышая голос. - Да коли бы я могла это делать, я бы лучше отослала великому князю башку твоего пата!
       - Глупый старух! Бог Сульдэ убьет тебя на месте за такой слов. - Всемогущий Бату ушлет тебя в сарство тени! - закричал Джубе перепугавшись от этих дерзких старухиных слов, боясь, как бы их никто не услышал и не доложил хану раньше его. Совсеи забыл Джубэ, что никто кроме него в лагере язык урусов не знает.
       - Ах так, жаба ты проклятая, тьфу на тебя! - и Овдотья плюнула на Джубе. Тот с визгом отскочил и как заяц опрометью выскочил из юрты.
       Настенка захохотала. Ей было так смешно смотреть на этого старикашку, который вдруг как мальчишка выскочил прочь. Она вспомнила, как он бил плеткой и ее и княжича Владимира, а тут до смерти боится одного только Овдотьиного плевка. Но потом ей стало боязно:
       - Тетенька Овдотья, а вдруг он сейчас осердится и приведет татарей с мечами, и нас с тобой убьют.
       Овдотья перекрестилась, вздохнула и обняла Настенку:
       - Все возможно. Это есть нелюди. Но они меня опасаются. Всамделе думут, что я колдунья. Потому и надобно показать им, что я их не боюсь, что у меня есть кака-то сила над ними. А ты Настенка помолись. Бог-то он спасет.
       Долго Настенка горячо шептала молитвы и крестилась. Конечно же надежда только на Господа. Ну что они могут сделать с тетенькой Овдотьей, коли потащут их злые татарские воины к ихнему князю.
       - Тетенька Овдотья, а страшен ли их царь-то?
       - Да ну, плюгавенький какой-то, соплей убить можно. Не ведаю уж и пошто слушаются здакого-то? Не то что наши.
       Настенка просветлела глазами, вспомнив и Всеволода, что в избу к ним в деревне заезжал, и княжича Владимира, которого она выхаживала. А уж великий князь Юрий всем князьям князь. Высокий, статный, правда, уже седой, а теперь еще раненый.
       - Папенька сказывал, тетенька Овдотья, что наш-то князь Юрий не жилец пожалуй.
       - Ничего, може и выхожу, - протяжно промолвила Овдотья, - только, дай Господи, добрался туда. В иных травяных корешках дюже сила целебная, главное под снегом их найти.
       - Ой! - вскрикнула радостно Настенка, подпрыгнув, - мы с Корнюхой тебе подможем корни-то искать!
       - Ну вот и слава Богу.
       И тут они услышали за стенами скрип снега под шагами и татарский говор. В юрту вошли Джубе и два воина.
       У Настенки сердце в пятки ушло. Ну вот и все.
       Джубе, вытянув тощую шею, с важным видом промолвил:
       - Всемогущий, подобный солнцу, повелитель всех повелителей, требует тебя, колдунья, и девоска под его, подобно драгоценностям, очи.
       - Не бойся, - шепнула Овдотья Настенке, - этому пату что-то нужно от меня.
       Они оделись, а Джубе все опасливо посматривал на Овдотью и на то место, куда намедни попал ее плевок. Как хорошо, что он сумел отпрыгнуть...
       Пред тем как завести в белую богатую Батыеву юрту, Овдотью с Настенкой несколько раз провели мимо костров.
       Бату сразу огорошил их:
       - Я не верю тебе, колдунья! Этот перстень тебе принес девоська!
       Хан с хищным интересом разглядывая на своей ладони перстень:
       - Мы посадим девосьвка на горячий сковородка и она все скажет, где князь и как его найти.
       Настенка вскрикнула от страха, услышав такие слова. Бату ухмыльнулся, бросив на нее свой взгляд.
       Но Овдотья была спокойна, даже глазом не моргнула:
       - Воля твоя! Токо ты девчонку-то не пугай, она не виноватая. Надо быть дураком, чтобы дать такую драгоценность в руки неразумному дитю. А если ты не веришь моим словам о леших, то пошто ты со мной валандаешься. Кончай сразу.
       Бату пожевал губами, не в силах оторвать взгляд от перстня:
       - Но как я тебя отпущу, вместе с перстнем - убедишь и ты, и девоська. Откуда я знаю, где твой сосна?
       - Коли ты хочешь перстень заместо княжьей головы, не отпускай меня. Да я и не хочу одна идти к сосне. Пусть со мной идет и Жаба, и воины твои. Ведь мне нужно взять с собой и головы княжичей, и ту голову, что тебе вместо княжеской принесли.
       Бату оторвался от перстня и удивленно посмотрел на старуху:
       - Зачем тебе головы?
       - Сыновья с отцом одной крови - кровь покажет путь. Ну а чужа-то голова отомстит князю, что ее срубили зря. Нешто ты не понимаешь. Жаба-то говорит, что ты тоже колдун.
       Бату приосанился и, надув щеки, важно вьмолвил:
       - Я царь всех царей и колдун всех колдунов.
       - Ну а пошто тогда спрашивашь?
       - Я пошлю вместе с тобой и Джубе, и большой отряд...
       - Тогда я не пойду! - резко перебила хана Овдотья
       - Почему? - озадачился тот.
       - Я должна слушать Великую Сосну, а воины твои будут шуметь, стучать оружием, кони ржать... И чего ж я услышу? Пусть пойдет Жаба и десяток твоих воинов, но только без лошадей. Потом мы все вернемся, когда я узнаю путь, и вот тогда хоть тысячу воинов посылай - князь будет в твоих руках.
       Хан погладил перстень, и было видно, что ему не хочется с ним расcтаваться. Он протянул его Джубе и велел ему, чтобы во время пути к Великой Сосне перстень всегда был с ним, и за каждый камушек он будет в ответе. Овдотья не стала спорить, а то еще разолится хан да раздумает отпускать их.
       Когда вернулись в юрту, Настенка запрыгала от радости.
       - Не рано ль? - озабоченно спросила Овдотья.
       - Тетенька Овдотья, ведь уговорили царя поганого, это великое дело.
       - А ну как ничего не получится, заблудимся, али не найдет нас Авдей со товарищи.
       - Тетенька Овдотья, мы уже выбрали ту сосну, куда я приведу. Там схоронятся стрелки с луками. Что для них десяток татарей. Они их как белок снимут.
       - Дай-то Бог, дай-то Бог... - забормотала молитву Овдотья.
      
       ...Наутро собрались в путь. Овдотья велела загрузить татарских воинов провизией. Джубе ходил возмущался, зачем все это нужно, не в дальний же поход идем?
       - А може и в дальний, - отвечала она ему спокойно. - Отколь я знаю долго ли буду искать Великую Сосну, може день, може два, може три. А как прокормить такую ораву: десять мужиков да мы?
       Пришлось Джубе соглашаться с колдуньей, но сердце его ныло от какой-то непонятной тревоги. А вдруг это ловушка? Но не пойдешь же теперь к хану со своими опасениями. Раз он решил что-то, то все! И что ему, если погибнут десять батыров и старик толмач. Вот по поводу потери княжеского перстня он может быть и пожалеет. Уж очень веселыми выглядели и колдунья, и девчонка. Хлопочут, покрикивают на батыров. А те навьючены, как верблюды. Надо бы русских пленников заставить тащить провизию да Бату их поубивал в приступе ярости. Досадно было Джубе слушаться эту старуху-колдунью и делать так, как она хочет. Бату потакает ей. Почему она затмила разум хана? Давно бы надо укротить ее. Уж бог Сульдэ помог бы хану, и ханские шаманы тоже. Но видно она сильнее всех ханских шаманов, и Бату пока не сможет справиться с ней.
       Не верит Джубе ни колдунье, ни этой шустрой девчонке. Ведь она сбежала тогда. Хорошо княжича Владимира удалось Джубе настигнуть. А то бы не жить старику сейчас. Бату крут на расправу. Откуда она взялась в юрте у колдуньи? Попытать бы ее, как следует, все бы свои тайны открыла. Но она под надежной охраной этой старухи.
       Настенка чувствовала на себе злой взгляд старого монгола. Но она уже не боялась ничего. Теперь все зависело только от нее. За время вылазок с Корнюхой в монгольский стан она хорошо изучила путь. И если бы сейчас была одна, то уже к заходу солнца добралась до своего лагеря. А теперь время увеличилось вдвое, и придти к намеченной сосне нужно утром, когда развиднеется, чтобы дозорные с хода и надежно расстреляли из луков поганых, тем более они с поклажей и не сразу опомнятся. Как же здорово придумала тетенька Овдотья. Ведь, если бы они вдвоем бежали, то много бы не захватили провизии. Отец сказал, что лучники будут наготове, расположившись у той сосны, где все и решится.
      
      
       ...Целый день пробивались они по чащобе. Настенка пециально водила кругами. Только боялась, как бы несколько раз по одному и тому же месту не пройти, тогда бы переводчик все понял. Хотя все равно взгляды, которые он то и дело бросал на неё и тетеньку Овдотью, были недоверчивые и сердитые. Ну да и пёс с ним. Ближе к вечеру Овдотья для вида остановила шествие у толстой корявой сосны. Велела всем замолчать, а сама, протоптав вокруг дерева снег, стала ходить и то и дело прикладывать к стволу ухо. Долго ходила, вздыхала, шептала что-то про себя, а потом махнула в досаде рукой:
       - Нет, не та сосна!
       И снова пошли они дальше. Запалили несколько факелов. Идя рядом с Овдотьей, Настенка повела уже к нужной сосне, чтобы малость не дойдя до неё, раскинуться на ночлег. Джубе шел поодаль, вытянув шею и прислушиваясь к их разговору, но так ничего и не мог подслушать. Хрустел под ногами неутоптанный снег, пыхтели и проклинали все и вся батыры.
       Да и в самом деле, порой люди проваливались в снег по пояс и вылезти оттуда не так-то уж было легко, тем более с поклажей. Да уж и устали. Совсем выбился из сил и Джубе, немолод. Он потребовал остановки. Овдотья поворчала для вида и велела встать на ночлег. Оживленно залопотали монголы, сбрасывая кладь с плеч и, нарубив сучьев, стали зажигать костры. Вскоре ноздри затрепетали от ароматного вареного мяса, и Овдотья, видя умиротворенное лицо Джубе, усмехнулась:
       - А хотел налегке идти? Вот и сидел бы тогда да лапу свою сосал.
       После сытной еды и тепла от костров быстро разморило, ноги гудели в приятой истоме, а глаза сами собой закрывались. Джубе сел так, чтобы видеть костер колдуньи и девчонки, но сон так и утягивал его в свои сладкие глубины и ему было очень хорошо. И вдруг ни с того, ни с сего снова тревога полоснула сердце. Он дернулся и раскрыл глаза. Вроде бы ничего необычного не было. Все так же трещали костры, батыры укладывались спать, кто-то уже храпел. Колдунья и девчонка все сидели у своего костра, но не было в их позах какого-то покоя. Они озирались. Посматривали то на Джубе, то на батыров, о чем-то оживленно перешептывались. Девчонка вынула из казана кусок мяса и куда-то протянула его в темноту. Тревога объяла Джубе и все сонное блаженство слетело, как будто оплеснули холодной водой.
       Девчонка поднялась и тихохонько стала подбираться к костру Джубе. Он напрягся и сжал рукоять ножа, что висел у него на поясе. Она подошла, присматриваясь и прислушиваясь к старику. А он незаметно призакрыл глаза и даже стал прихрапывать. И она на цыпочках ушла к себе. Затем за своим костром нырнула в темноту (неужто бежать хочет?) и вскоре появилась около огня и рядом с ней оказалась фигурка примерно с неё ростом - девчонка ли, мальчишка ли... Что такое? Среди леса ребенок? Один? Точно ловушка! И неизвестно кто там в темноте еще. Поднимать тревогу бесполезно. Как только он встанет, первая стрела будет у него в шее. Да и что могут усталые, объевшиеся, полузаспанные люди. Да, обманула колдунья его, обманула хана Бату да, пожалуй, и самого бога Сульдэ. Что-то сейчас будет? Но время шло и больше никто не появлялся. Вскоре и явившаяся ниоткуда фигурка пропала. А колдунья и девчонка, прижавшись, друг к другу задремали у костра.
       Настенка с Овдотьей были очень довольны и радостны. Неожиданно появился Корнюха, дернул сзади на одежду. Чуть не взвизгнула Настенка от страха, а затем от радости. Он сказал, что идет за ними, как только зажгли они факелы. Дала Настенка ему поесть мяса, ведь он давно не едал его. Потом, проверив спит ли Джубе, позвала к костру погреться малость, ведь иззяб. Но он недолго грелся. Побежал сообщать Авдею и другим, что надо готовиться к засаде.
       Не до сна было Настенке с Овдотьей, хотя и прикорнули они друг к дружке. Не до сна было и Джубе. Он не знал, что ему делать: то ли тревогу поднимать, то ла оставить все, как есть? Скорей всего сидят в засаде урусы, ждут рассвета, чтобы уж вернее перестрелять батыров. Так что вряд ли ему, Джубе, спастись? Не убежать. А что проку, если он вернется к хану. Тоже верная смерть. А ведь у Джубе есть большое богатство - княжеский перстень, осыпанный драгоценностями. Вряд ли с ним пропадешь...
       Как только рассвело, поднялась Овдотья и заторопила всех в путь. Батыры опять навьючились. Джубе с опаской озирался вокруг, ожидая худшего, и в дороге стал потихонечку, незаметно отставать: шел то за первым, то за пятый, то уже за седьмым батыром...
       И вот наконец Авдотья по знаку Настенки воскликнула:
       - Вот она Cвященная Соcна!
       Подошла вместе с девочкой к толстенному замшелому дереву и скры
       лись за него, схоронившись. И в ту же минуту в батыров посыпались стрелы. Крики... Вопли... Проклятия... Вскоре все было кончено. С деревьев в снег попрыгали стрелки в шубейках, подбежали к монголам и докончили свое дело.
       Настенка не подходила к убитым. Ей было жутко. Ведь это она их привела сюда на верную смерть. Конечно они враги, но... все равно люди.
       - Тятенька, - попросила она у подошедшего отца. - Возьми там у старого монгола-переводчика перстень княжеский, я должна отдать его князю.
       Авдей походил вреди убитых:
       - Тут никакого старика нет!
       - Как нет? - испуганно вскрикнула Настенка и подбежала к телам.
       Но Джубе среди них не было.
       - Что же я теперь скажу князю, я же ему обещалась вернуть перстень, - брызнули слезы из ее глаз.
       Вздохнул горько Авдей:
       - Никто с тебя не спросит перстень. Умер великий князь. Раны больно тяжелы были.
       Солнце просвечивало насквозь снежную пелену на сучьях деревьев и удивлялось, как много в лесу людей, а еще больше следов на снегу.
      
      
      
      

    Третья часть

    "ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ ПЕРСТЕНЬ"

      
      
      

    ЯРОСЛАВ ВСЕВОЛОДОВИЧ

      
      
       Уж которую вот неделю мучается Ярослав Всеволодович сомнениями. Праведно ли поступил он, что не ввязался в побоище на реке Сити, что не подмогнул брату, великому князю Юрию? Да, а что было бы проку от его подмоги?
       Когда он вышел из своего Переяславля с дружиною, полон был решимостью, но не дошедши до стана Юрьева всего немного, узнал от своей разведки, что движется войско поганых, видом не виданное, без конца и края. Ржание коней, торжествующие вопли татаровей, гудение каких-то труб, звяканье мечей - все это соединилось в одно целое и сопровождало Ярославово войско, и, казалось, движется по земле какое-то огромное непонятное существо и что оно, не раздумывая, поглотит все, что встанет на его пути.
       И остановил Ярослав дружину, чтобы вначале пораздумать над своей тактикой, чтобы понять, каким образом сможет помочь он брату. С противоположного берега Сити была видна ему речная долина, где расположился станом Юрий. И вот тут-то и увидел Ярослав, как с трех сторон, подобно песчаной осыпи, накатываются темные, без конца и края, волны и как накрывают они немногочисленное войско брата. Но вот чудище остановилось, уткнувшись в речной берег, и тут же послышались удары и скрежет мечей, крики раненых - все, что сопровождает ожесточенные битвы. Как будто завороженный какой-то злой силой, смотрел сверху Ярослав на эту неравную битву и не мог стронуться с места.
       А уж, когда отхлынула вражеская тьма и обнажила окровавленный снег с неподвижными фигурками убитых, которых было множество, понял Ярослав, что уже поздно идти на помощь кому бы то ни было. Велел князь подобрать с поля боя раненых, сам же спускаться туда не стал. Сел у костра, стараясь согреться, и ожидая известий снизу.
       Молчали его воины, молчали его воеводы и он избегал их взглядов. Все казалось, будет в их глазах осуждение. Только ведь не понять им нерешительности княжеской, не понять того, почему, видя избиение погаными Юрьевой дружины, не приказал он им ввязаться в этот бой, а наблюдал с безопасного заросшего густым лесом берега. Невдомек им, что и сам Ярослав не в силах понять себя. И нерешительность эта совсем не от трусости. Храбрости в нем достанет, не зря же в его жилах течет кавказская кровь: его мать была осетинкой. И знал князь по себе, как во время сечи бешено бьется сердце, как бросается кровь в голову, как оказывается он в гуще боя и бьется не помня и не щадя себя. Слава Богу, за жизнь его очень много было боев. И всегда он был рядом с братом Юрием, и душой и телом поддерживал его.
       Потрескивал костерок. Cухие сучья, подкладываемые в огонь, обугливались, то чернея, то краснея, и от них исходило тепло. Жарко было и лицу, и рукам, но почему-то не доходил этот жар до сердца. Оно ледышкой кололо изнутри и маялось в неведение. Знал Ярослав, что кроме Юрия в бою должны быть и брат Святослав и сыновцы Константиновичи. Кто жив остался в этой сечи великой? Неведомо.
       Не прояснилось ничего и когда вернулись посланные им дружинники. Они принесли несколько раненых и привели оставшихся в живых Юрьевых воинов. Поболее десятка. Так мало? Неужто все остальные погибли?
       Среди раненых оказался воевода великокняжеский Жирослав Михайлович. Но по ране его видно было, что не жилец он. И все-таки спросил его Ярослав Всеволодович:
       - Подмогла бы моя дружина, коли подоспел бы я вовремя?
       Только и смог воевода отрицательно покачать своей окровавленной головой.
       - Братовин-то, великий княже, жив ли? - волнуясь, затаив дыхание, спросил Ярослав.
       - Голову... на пике, - с расстановкой говорил воевода горькие слова, - вздели... поганые.
       Сказал это Жирослав Михайлович и дух испустил. Вознеслась его душа, окаменело тело, а слезинки все катились к уголкам губ. Замерло сердце у Ярослава Всеволодовича. Бывают в жизни такие моменты, когда кажется, вмешайся ты вовремя, и все по иному было бы. Только поздно уже, кайся- не кайся. И лучше порой отдаться на суд Божий, что будет, то будет. Может надо было бы скатиться всей дружиной на головы поганых, авось переломился бы бой, и возможно бы жив остался брат. Не было бы сейчас на душе такой горечи, такой тяжести. Но опыт воинский не пустил его на явное самоубийство. Не было конца, краю войску вражескому. Набежали они, налетели и... отхлынули, как будто и не было никого. То все шевелилась внизу черная масса, бурлила, а теперь неподвижность и тишина...
       Снова послал Ярослав дружинников, чтобы отыскали среди убитых тело великого князя Юрия Всеволодовича. Тяжко представить, что увидит его укороченным, обезглавленным, что не будет жизни в человеке, которого Ярослав помнил еще мальчишкой, товарищем по играм, а потом соратником по битвам, в коих они были, то победителями, то позорно бежали побежденными, но всегда оставались живыми. И вот пришел миг, когда брата нет, а он, Ярослав, жив, и приспело его время стать повелителем земли Русской. Как же он будет снимать с Юрьева пальца великокняжеский перстень, который когда-то носили брат Константин, отец Всеволод, дед Юрий, и не сможет заглянуть в братнины глаза, чтобы испросить прощения и благословение на великокняжеский стол. Не будет ли это похоже на воровство исподтишка? Вот поэтому-то и ноет душа, и мучает совесть. Не скажет ли потом кто, что пережидал он, не ввязываясь в бой, чтобы великокняжеский стол сам собой перешел к нему. Дрогнул от этой мысли Ярослав Всеволодович. Не хотел бы он слышать подобный упрек. Но уже поздно, и нужно думать о том, чтобы не осталась сиротой земля Русская. Ведь даже если и жив младший брат Святослав, который участвовал в бою на этой проклятой реке Сить, именно ему Ярославу, теперь быть великим князем русским. Конечно же, он мечтал о великокняжестве издавна, хотел быть первым, но только не так... Не на пепелищах городов, не на могилах близких. Да и народ частью сгиб, частью уведен в плен погаными. Да и куда деть их, врагов, заполонивших землю отчую. Еще и захотят ли они, чтобы был на Руси великий князь? Не посадят ли они на стол какого-нибудь своего хана?
       Отгорел костер, приняли угольки белесый налет, и Ярослав-князь решил отправиться в свой Переяславль Залесский. Нужно было душе отмякнуть, а мыслям придти в порядок. Cтранно, конечно, войску возвращаться с жестокой сечи, не потерявшим никого ни убитыми, ни ранеными и не обагрившим мечи в крови поганых.
       Тихо шли без обычного гомона и шума. Только кони ржали да мечи постукивали. Ни с кем не разговаривал и князь. Ветер обжигал лицо и нес белую поземку.
       Немного не доехали до Переяславля, остановили их бредущие навстречу нищие-не нищие, но какие-то странные прохожие в непонятных одеяниях. Увидели князево войско, пали на колени и завопили. Из их сбивчивых объяснений понял князь, что сожжен Переяславль дотла, а жители, кто убит врагами, кто пленен, а кто вот так же, как они разбрелись на все четыре стороны.
       Еще круче защемило Ярославово сердце. Как же все это получилось? И брату не смог помочь, и город свой в беде оставил. Да что же за судьба его такая? И голову-то теперь негде преклонить. Да и живы ли супруга его, княгинюшка и сыновья? И как будто услышав его немой вопрос, наперебой затараторили переяславцы князю:
       - А твоё семейство цело, княже! Александр и Андрей бились вместе с дружинниками на стенах града. Да рази одолеешь такую тьму поганых. Вот подошли бы вовремя, тогда може и подмогли.
       Тяжело было слышать невольные упреки несчастных, но он преодолел себя. Велел накормить путников, приодеть и уж только потом спросил, не знает ли кто, куда его семейство направилось.
       - Не ведаем, княже, не ведаем! Знаем, что не сгибли они при штурме. Куда же ушли, один Бог знает.
       Дальнейшая дорога до сожженного Переяславля казалась длиннее и горше, а как увидел Ярослав Всеволодович на месте города пепелище, так и силы его оставили. Каково было воинам вместо того, чтобы отдыхать по родным избам, ставить походные шатры.
       Но скоро пришел в себя князь. Ведь, может быть, окрест его дружина одно-единственное целое войско. Все остальное побито или разрозненно. Необходимо отправляться в стольный град Владимир. Ведь и раньше приходили поганые: половцы ли, печенеги ли. Пожгут, пограбят и опять отправляются в свои степи. Но Русь снова возрождалась и становилась сильным государством. Великий князь Юрий погиб, и по старшинству Ярославу садиться на престол, и вот это и надо исполнять. Может быть, Господь и сохранил его для этой миссии. Помолился Ярослав, обращаясь к иконам походного киота и спокойнее стало у него на душе. Вышел он, запахнув шубейку, из шатра на волю и велел сбираться в путь. В Переяславле же оставил воеводу Левонтия и под его началом нескольких дружинников, велев собирать разбежашихся переяславцев, дабы возрождать город и крепость.
       Сел Ярослав в сани, мечтая по дороге выспаться, как следует. Слуга Дорофей положил медвежью полость да еще шубу. Залез Ярослав туда. Тепло. Зашуршали сани полозами по снегу, зачмокали копытами лошади. Под эти однообразные звуки хорошо спится. И забылся было князь на некоторое время. Но только тяжкие мысли опять вытащили его из приятного забытья. Бывает так. И потом уже забытье никак не вернется. Голова снова свежая, легкая. И как не уговариваешь самого себя уснуть, не получается. Да и какой тут сон! Ну разве думал Ярослав увидеть на Руси такое. После доблестной победы его над литовцами и взятие Черниговских земель и укрепление в Киеве, в самый разгар его торжеств, получил он от брата Юрия весть о нашествие поганых. Поспешил, а проку-то... Не успело еще остыть сердце Ярославово от горя, от внезапной смерти сына Феодора. Только-только хотел юноша жениться, но Бог почему-то не допустил до этого и взял Феодора к себе. Мать Феодосия покорилась судьбе, смирилась с потерей, но он не смог и уехал надолго в Литовский поход развеяться.
       Такова она жизнь, все в ней перемешивается: и утраты, и победы, и поражения. И не всегда радостью затмевается горе, оно порой так и остается в сердце кровоточащей раной. И, бывает, к нему прибавляется еще что-нибудь. Нет Феодора на свете, это он точно знал. А где княгиня Феодосья, сыновья и остальные домочадцы? Что из того, что видели их живыми после штурма Переяславля? Ведь ушли они без должной охраны. Могли наткнуться на какой-нибудь татарский отряд и... Защемило сердце.
       - Чего, батюшка не спится тебе, чего ворочаешься? - послышался голос слуги Дорофея, который сидел на облучке и правил лошадьми. На нем была толстый полушубок и от этого он походил на медведя.
       - А что, Дорофей, - не ответив ему на вопрос, промолвил князь, - твои-то родные живы? Ты узнавал?
       - Эх, батюшко княже, - сочуственно вздохнул Дорофей, поняв причину Ярославовой бессонницы, - я ведь сызмальства сирота, и семьей обзавестись не успел - ни женки, ни детушек нет. Ране все об этом печаловался, а теперче вижу, что самый счастливый человек я. Не об ком плакаться, нечего терять.
       И Дорофей опять вздохнул, но как-то горестно.
       - Что ж вздыхаешь, коль самый счастливый? - усмехнулся князь.
       - Да на других надсадно смотреть, - кивнул слуга в сторону дружины, - все от горя онемели. У кого матушка, у кого женка с чадами пропали. Ни одной избенки не осталось целой. Тоже навроде меня сиротами стали. И-эх!
       Махнул Дорофей рукой и сгорбился на облучке.
       А Ярослав Всеволодович опять почувствовал себя виноватым. Вот ведь не дал людям посидеть на пепелище, погоревать, разобраться что к чему, а сразу в путь погнал. Но с другой стороны, что толку сердце надрывать. С того света никого не вернешь. А уж, коли, кто жив - возвратится, как начнет город обустраиваться.
       Вот за такими думами и взяла его в плен дремота.
       Уж сколько проспал он, один Господь ведает, но проснулся от горестного вскрика Дорофея. Было светло, дневной свет резал глаза, хотя солнца и не было. С облаков медленно спускались снежинки. Высунул князь голову из-под шубы:
       - Что подеялось, а, Дорофей!
       - Батюшки, княже, батюшки... - бормотал Дорофей, глядя вперед и качая головой. - Да что же за напасть такая, матушка Пресвятая Богородица!
       Приподнялся Ярослав и взглянул в ту сторону, куда так завороженно смотрел слуга. Они подъезжали к стольному граду Володимиру. Да разве это был Володимир? Дорога-то знакомая: поля, пригорки, река Клязьма... Но то, что раньше радовало сердце, не существовало. В крепостных стенах рваные пробоины. Там, где возвышались величественные Успенский, Дмитровский и иные соборы, стояли какие-то закопченные каменные сооружения. И гордые Золотые Ворота тоже потеряли красоту и неприступность. Створов не было - въезжай всяк, кто хочет. И это стольный град Руси великой?
       На мгновение в голове у Ярослава Всеволодовича промелькнула страшная мысль: Господи, а существует ли Русь? И он, великий князь, владетель всего этого убожества?
       И тут увидел, что из открытых проёмов ворот высыпали навстречу ему и его дружине восторженные люди. Они кричали, махали руками, радовались. Ведь впервые за горькие месяцы отчаянья увидели они русскую дружину в полном вооружение, со знаменами. Это было, как видение из той внезапно ушедшей жизни. Это была надежда на жизнь будущую.
       Из глаз Ярослава хлынули такие незнакомые ему слезы. Может быть, все-таки правильно сделал он, что не ввязался там на Сити в неразумный бесполезный бой, правильно именно ради этой минуты. Да, у него есть люди, у него есть Земля Русская, и он, великий князь нужен ей. И они ему нужны.
       Первым, кого он увидел перед собой - сына Александра, крепкого рослого восемнадцатилетнего юношу. По его веселому радостному лицу понял князь, что в его семье все живы и здоровы. Вылез Ярослав Всеволодович из саней и крепко обнял сына. Ведь они давно не виделись, почти с похорон Феодора. Вскоре после них и уехал князь на Литву. Был Александр в то время подростком. И хотя и тогда ростом был не мал, но костьми не так крепок. Ныне же еще вытянулся и окреп. Лицо окаймляла бородка. Объятье по-мужски сильное. Впервые за последнее время радость вернулась в Ярославово сердце.
       - Якоже возмужал ты, Александре! - воскликнул дрогнувшим голосом Ярослав, отстранив после объятья сына, чтобы снова взглянуть ему в лицо. - Скоро заменишь меня во всем.
       Смущенно улыбался ему в ответ сын.
      
       ...День прошел незаметно. Радость встречи с родными людьми, общение с ними держали Ярослава, как на крыльях. Душа ликовала, что живы-здоровы они. Обошла его судьба горестью и ненастьем. Княгиня Феодосия, постаревшая, потучневшая, бросилась к нему на грудь с рыданием. Она ведь тоже ничего не знала о муже столько времени. А он как-то и отвык от нее. То спал по-походному в палатке, то в избах чужих. А то и как нынешней ночью в санях ли, в кибитке ли. Да и спанье-то все жесткое было. А Феодосия зазывала его на мягкую перину. И откули только взяла ее в сожженном и разрушенном городе? Но на то и женщины, чтобы создавать уют даже там, где, вроде бы, и взять его негде. Княжьи палаты сожжены, разграблены, стоят одни каменные остовы. Поселились они в каком-то полуразрушенном доме, половина которого счастливым образом уцелела. Тут можно протопить печку, и тепло не улетучивается, а остается. Кроме ложеницы имелся тут и зало и еще ряд комнат. Все это уже освоено княжьей семьей, потому, как прибыли они сюда уж, как с месяц.
       Феодосья, поджав скорбно губы и теряя слезинки в плат, рассказывала ему о трагической гибели всей семьи Юрия Всеволодовича, случившуюся в один день и ночь, о том, как горела княгиня Агафья Ростиславовна со чадами в Успенском соборе. Люди слышали до последнего момента звуки молитв, творимые несчастными женщинами и митрополитом Митрофаном, который сгорел вместе с ними же. Но до этой жестокой смерти пришлось княгине Агафье своими глазами увидеть гибель трех сыновей своих - Владимира, Мстислава и Всеволода.
       Феодосия всхлипнула и зарыдала, ведь ей тоже было ведомо чуство потери родной кровинушки, сына Феодора. Гладил Ярослав руку жены, ничего не смея сказать. Разве словами успокоишь? Поник головой. Своим крючковатым кавказским носом и чертами лица походил он на горного орла.
       - Надобно бы захоронить в княжеской усыпальнице хоть пепел из собора Успенского, - задумчиво произнес Ярослав.
       Феодосия оживилась, отерев слезы платом:
       - Захоронили, захоронили, бедняжек вместе с телом Юрия Всеволодовича и головами трех его сыновей, коих совсем намедни привезли в Володимир.
       Ярослав насторожился:
       - Как, разве головы сыновей привезли вместе с княжеским телом?
       - Да, - горестно вздохнула Феодосья, - только головушки... - и она перекрестилась, глядя на иконы.
       - Ты, верно, путаешь Феодосьюшка, племянники-то мои у стен Володимира были убиты, сама же сказывала, что на глазах матери, а великий князь сгиб на реке Сити.
       Феодосья часто-часто заморгала глазами, стараясь восприять то, что говорил ей муж. Она насупила лоб, но так и не смогла переварить сказанного, только растерянно развела руками:
       Дак ведь я истинно говорю, что привезли и тело великого князя и головы его сыновей в одно время и из одного места.
       Ярослав понял, что в этом трудно сразу разобраться и перевел разговор на другое:
       - Перстень-то великокняжеский сняли ли с руки Юрьевой перед погребением, не должно ему в могиле быти захороненном?
       Опять встала в тупик Феодосия. Не ведала она этого:
       - Ярославе, в великом плаче была и по шурину и по сыновцам, света белого не видела. Александре должно ведает, он распоряжался погребением.
       Успокоился Ярослав, сын ведь знает все, что положено.
       Но и разговор с сыном не дал ничего нового, на пальце Юрия Всеволодовича не оказалось великокняжеского перстня.
       - Может быть, татарове сняли? - предположил Александр.
       - А разве было тело во вражьих руках? - спросил Ярослав. - Кто его привез в Володимир?
       - Не ведаю батюшка, надо разобраться.
      
       ...На другой день стал Александр расспрашивать людей из дружины Юрьевой, которые привезли тело князя в стольный град. Расспрашивал с суровостью во взгляде. Может быть припрятали в потайке перстень да и не признаются. Но никто не знал, где он, этот перстень. Лишь один чернявый с бегающими глазами дружинник по имени Духмян молвил, что слышал разговор воина Авдея со своей малолетней дочерью о каком-то перстне, что де этот Авдей успокаивал дочь, что не хватятся его, раз князь мертв.
       - Что за человече такой Авдей? - нахмурил брови Александр. - Где его искать?
       - А Господь его ведает. Прибился ко княжеской дружине перед битвой, а как приехали в Володимир, так и скрылся, не видели его более.
       - А не тать ли сей Авдей?
       - Возможно, что и тать! - пожал плечами Духмян. - Только ведомо мне, что Юрий Всеволодович пытал его в княжеской избе и держал его долго там, а уж за что, не ведомо мне.
       Задумался Александр над словами чернявого, а ведь, пожалуй, что-то тут не чисто.
       - А узнаешь ли ты этого Авдея, коли встретишь?
       - Знамо дело, узнаю.
       - Ну что ж, - решил Александр. - дам тебе двух дружинников под начало, и представь мне этого Авдея, коли он в городе.
       Осклабился Духмян, искорки побежали в его глазах:
       - А куды ж ему подеяться. Окрест города пустынно, некуда идтить. Собаки и то в городе кучкуются.
       Неприятен был Александру этот чернявый, но он был единственной ниточкой, единственым человеком, кто хоть что-то знал о перстне великокняжеском.
       Ярослав Всеволодович исполнился надеждою, когда сын рассказал ему о разговоре с чернявым дружинником. Но через пару дней этот разговор отошел на второй план... Ближе к вечеру, еще сумерки не опустились на растерзанный город, немногочисленные владимирцы заволновались. В распахнутые створы Золотых ворот въехал отряд монгольских всадников. Разгоряченный Александр кинулся к отцу с просьбой дать ему десятка два дружинников, чтобы выбить их из города и в поле порубить.
       - Охолони, Александре! - выкрикнул Ярослав. - Возможно, это разведка, а там за ними тьма-тьмущая двигается.
       - Ну и что! - глаза сына горели нетерпением и бесстрашием. - Как дядя, как братовья лучше сгинем, чем поклонимся!
       - Кому надобна наша погибель? Руси нужен ныне великокняжеский престол. Зачем её сиротить? Неизвестно, жив ли мой брат Святослав. Возможно, мы только и остались из большого Всеволодова гнезда. И нам надлежит быти и поднимать Русь из пепла и развалин.
       - Так неужто мы дадим этим нехристям гулять по стольному граду? - горячился Александр.
       - Где он, стольный-то град? За что смерть принимать, за развалины? - крепко сжал зубы Ярослав, аж заскрипели они.- Вот поднимем Володимир в прежнем виде, укрепим еще больше, вот тогда-то можно и схлестнуться с ворогами.
       Он положил руку на плечо сына, успокаивающе, немного помолчал.
       - Умереть за правое дело всегда успеем. Поначалу же надо познать, чего хотят те, кто нынче приехал к нам.
       А к Ярославу уже прибежал Дорофей, тяжело дыша:
       - Батюшко княже, нехристи хотят вас видеть, велят сойти к ним.
       Заблестели гневом Ярославовы глаза, ещё темнее стало лицо:
       - Мною еще никто не повелевал! Коль им видеть меня надо, пущай сюда идут, а коль погнушаются, скатертью им дорога!
       Лицо Дорофея просияло от еле сдерживаемой улыбки. Он побежал вниз по лестнице, топоча сапогами. Александр же положил свою руку на отцову и сжал ее в крепком пожатие.
       Много прошло времени. Монголы ждали, думая, что Ярослав все же спустится к ним. Но не выдержали сами. Услышали Ярослав и Александр сердитый их гомон по лестнице, и вскоре в зало вошли шесть монголов в своих мохнатых одеяниях. От них несло конским потом и прелостью овчины. Впереди вышагивал краснолицый усач с надменным и злым лицом. Он сразу что-то прокричал, брызгая слюной.
       Но Ярослав продолжал равнодушно сидеть на лавке, и как будто не слышал его. Усатый еще прокричал, потрясая плеткой, а затем выволок откуда-то из-за спины приземистого мужичка с немонгольскими чертами лица, что-то ему рявкнул и тот перевел по-русски:
       - Достославный Кожедей приказывает, чтобы ты, князь, поклонился ему.
       Глаза Ярослава вновь сверкнули гневом:
       - Он еще не взял меня в полон, чтобы приказывать мне.
       Толмач перевел это усатому. Тот опять стал брызгать слюной.
       - Достославный Кожедей сказал, что вся Русь в полоне, что вся она разбита.
       - А ты скажи своему хозяину, - презрительно обратился князь к толмачу, - что мое войско не разбито. Ежели он хочет попробовать, пускай пробует. Померяемся силой!
       Толмач перевел это Кожедею. Усатый с силой ударил тогой плеткой. Он упал на пол и заскулил, как собака. Ярослав отрешенно смотрел на эту сцену. Надменность сошла с лица монгола, и Ярослав понял, что Кожедей этот послан кем-то в Володимир с каким-то поручением и не в его задаче ссориться, а желание, чтобы князь унизился потешило бы душонку мелкой сошки.
       Кожедей пнул толмача сапогом и что-то сказал ему. Тот поднялся и перевел:
       - Не князь ли ты Ярослав Всеволодович?
       Ярослав усмехнулся:
       - Вот с этого и надо бы начинать разговор. Да, перед тобой тот, кого ты хочешь видеть.
       Кожедей, придав лицу торжественный вид, начал важно и медленно. Толмач точно так же переводил за ним:
       - Бату, ясноглазый и солнцевеликий, бог на земле, военноначальник всего монгольского народа, покоривший многие страны и поработивший их царей, хочет, чтобы ты, урусский князь прибыл под светлые его очи.
       Призадумался князь, что же отвечать:
       - А откуда я знаю, где живет твой хан?
       - Я прислан, чтобы сопроводить тебя! - опять с торжественностью произнес Кожедей.
       Призадумался Ярослав. Не по душе ему было то, что кто-то решал за него, что ему делать. Не привык к этому.
       - А коли не тронусь я, не захочу ехать, ведь я не ведаю, что ждет меня у твоего хана. Лучше уж погибнуть в бою, чем в полоне.
       Лицо усача расплылось в добродушие:
       - Не опасайся князь, ты не воевал против хана, потому-то тебе ничего не грозит, - после этого Кожедей нахмурил лоб. - А не приедешь или не дашь мне уехать назад, в скором времени здесь будет ханское войско и остатки вашей Урусии сотрут с лица земли.
      
      
      

    ДУХМЯН

      
       Радостно у Духмяна на сердце. Всю-то жизнь был подневольным человеком. То отец в отрочестве за всякие вольности да шалости бивал. То от сверстников за ябеды и поганый характер перепадало. А уж когда в дружину записан был, тоже свободы да радости не видел. Всё кто-то над ним стоял. А тут княжич Александр дал ему под начало двух дружинников для секретного дела. Никому не раскрыл Духмян сути этого секрета.
       - Пока ничего не можно говорить, - загадочно улыбался в ответ на расспросы.
       Попросил он у Александра, чтобы выделили ему из дружинников Вассея да Никиту, якобы самых подходящих. Но были у него особые к ним счеты и обиды. Никита не раз его подзатыльниками угощал, а Вассей изводил насмешками. Вот теперь-то он им вспомнит все, что откладывалось в душе, не даст спокойно жить.
       Дружинники никак не могли взять в толк, почему этот чернявый плюгавый вдруг возвысился над ними, за какие такие заслуги. И в битвах он все время был позади, и в мирное время ничем хорошим не отличался. Так себе, пустопорожний человечишко. И в дружине-то был только для счета. Если бы воевода Жирослав Михайлович не скончался, то ни за что бы не посоветовал княжичу возвышать Духмяна. А ведь из всей Юрьевой дружины остались живыми десятка два человека, кто по своей бесшабашной отваге, кого судьба помиловала. И только вот Духмян из-за того, что во время битвы где-то прятался. Меч у него остался совершенно чистым, без засохшей крови, а тело без единой царапины. А у каждого из оставшихся в живых ран не счесть. Битва была страшная.
       И вдруг ни с того ни с сего самые храбрые дружинники отданы под начало этого поганца. Но не будешь же идти против воли княжеской. В дружине Ярославовой никого они не знали. Почему княжич Александр поверил Духмяну? Не говорит ничего чернявый, только улыбается загадочно.
       Поутру велел Духмян Никите и Вассею собираться, и пошли они втроем по владимирским улицам, вернее по тому, что когда-то было улицами. Где печки торчали, где каменные остовы стен. Всюду заглядывал Духмян, за каждый угол, за каждую печку. Ходил, как пес, вынюхивая что-то, налегке, скорым шагом. А дружинники в полном снаряжении еле успевали за ним. Так он велел. Умаявшись к полудню, первым не выдержал Никита, рослый крупный мужик. Он остановился и опустился на какое-то возвышение: кочку ли, груду ли заплывших кирпичей. Приостановился и Вассей вслед за ним. Духмян сначала не заметил, что отстали они. А когда углядел это и вернулся, брови его были нахмурены, глаза вытаращены от гнева.
       - Пошто вы встали? - зло выкрикнул он.
       Никита, освобождая себя от амуниции, степенно ответил:
       - Отдохнуть-то следует?
       У Духмяна задрожали губы от досады:
       - Да разве я велел отдыхать?
       - Не велика ты птица, чтобы мне велеть, - спокойно пробасил Никита.
       - Дак ведь вы под моим началом! - аж взвизгнул чернявый. - Не вам ли меня и слушаться?
       - Ну дак и что? - все так же спокойно продолжал Никита. - В холопья пока тебе не дадены.
       Вассей, глядя на товарища, тоже стал рассупониваться.
       - Да я!.. Да вы!. - топал ногами Духмян и из его рта летели брызги.
       - Охолонись, выплеснешься весь от злости-то, - насмешливо промолвил Васей, - дай передохнуть.
       - Да я доложу княжичу Александру али князю Ярославу! - орал Духмян. - Они вас в железы, да в плети, да в поруб!
       - Поди, поди, жалобись, - басил Никита, развертывая тряпицу с едой.
       Духмян еще немного потопал и повопил, но, видя, что это совершенно не действует на подчиненных, понял, что малость перестарался со своей местью. Дружинники спокойно сидели и жевали, не обращая на него внимания. Тут-то он почуял, что и сам устал, ходивши полдня не евши. Вот только терзала его изнутри мысль, что не боятся его и не уважают ни Никита, ни Вассей. А спуску давать нельзя. Что-то надо придумать.
       А Никита, поев, отер тыльной стороной ладони губы и, поднявшись, сказал:
       - Ну, теперича можно идти.
       За ним последовал и Вассей.
       Это снова уязвило Духмяна. Да, что же, они совсем с ним не считаются. Вот поэтому-то теперь он уселся сам, ничего не говоря, и развернул свою еду. Дружинники потоптались-потоптались около жующего Духмяна, а затем Никита пробасил:
       - Отчего мы полдня по городу ходим, кого ищем-то? Сколь еще шляться-то?
       От этой неуверенности дружинников радостно стало на сердце у чернявого. Вот ведь, без него все же они не ведают что делать. Еще немного продержал их Духмян в неведение и промолвил, как бы нехотя:
       - Велено мне представить пред ясными очами княжича Александра некоего татя.
       - Кого же? - вопросил Никита.
       - Пока сие тайна! - поднял кверху указательный палец Духмян, нахмурив брови.
       - Так, как же мы его спознаем? - недоумевающе спросил Никита.
       - Я его ведаю, - лицо чернявого приняло важное и значительное выражение. - Вот я во все щели-закоулки и заглядываю.
       - Ну так и ищи сам. Мы-то с Никитой пошто надобны?
       - А вас об этом и позабыли спросить! - снова сорвался на крик Духмян, и его губы от ярости задрожали. Он вскочил и пошел вперед, оглядываяся и бормоча чего-то.
       Не стали больше спорить Никита с Вассеем. Пошли вслед. Служба есть служба. Хотя слушаться этого поганца им было сверх сил.
       ...Два дня ходили они вот так безрезультатно, порой по одним и тем же улицам. Духмян все всматривался в людей, которые стояли ли, шли ли навстречу. Обращал внимание не только на мужчин, но и на детей. Порой подскочит к какой -либо девчушке и внимательно смотрит ей в лицо. Ребятишки от него шарахались, прятались, убегали. Это казалось странным Никите и Вассею. А спрашивать у Духмяна было бесполезно. Он ничего не говорил, только хмурил брови.
       И вот однажды, когда они малость отстали от него, он вдруг выволок откуда-то девчушку в шубейке, сорвал у нее с головы плат и, цепко схватив ее за ухо, победно улыбался. Девчушка вопила, визжала, рвалась из его рук, а он повторял ликующе:
       - Ага, попалась злодейка! Попалась!
       Никита с Вассеем подбежали к ним и узнали в девченке Авдееву дочку Настенку, с которыми они выходили после битвы на Сити с телом великого князя в Володимир. Никита схватил духмяновы руки и сжал их крепкой хваткой. Тот заскулил и выпустил настенкино ухо.
       - Ты чего это над дитем измываешься, пакостник!
       Вассей в это время подобрал со снега упавший ее плат и накинул ей на голову. Настенка терла защипленное ухо и, горько рыдала, сотрясаясь всм телом.
       Духмян извивался в никитовой руке и орал:
       - Держите ее, не упускайте! Ее отец и есть тать, которого я ищу! Его велел мне княжич Александр поймать! Упустите, ответите перед княжичем!
       Но куда Настенке бежать. Она стояла, ни жива, ни мертва. От испуга, как будто приросла к одному месту.
       - Пошто мучить-то дитё, коли отец ее провинился? Пошто ястребом-то нападать? - басил Никита, встряхивая Духмяна.
       - Пусти меня, анчутка! - исходил злостью чернявый. - Она пособница отца-то, я все про них знаю. Я все рассказал княжичу Александру.
       Настенка, надев плат, испуганно прижалась к Вассею, глядя во все глаза на орущего Духмяна, и боясь, что он опять схватит ее за ухо. Она никак не могла уразуметь, о чем кричит этот бешеный человек. Ей только хотелось, чтобы дядя Никита не выпускал его.
       - Мне допрос надобно с неё учинить! - кричал Духмян и, когда Никита выпустил его, ухватил было Настенку за рукав.
       Та взвизгнула, отстранилась.
       - Не трогай дитё, ты что с цепи сорвался? Никуда она не денется. Ведь правда, Настенка? - спросил Никита девочку.
       Та всхлипнула и качнула утвердительно головой.
       - Где твой отец! - закричал Духмян, подавшись вперед. - Говори!
       - Не ведаю, дяденька. - снова зарыдала девочка.
       - Тут что ли где прячется? - Духмян огляделся вокруг.
       Но окрест были только заснеженные останки домов с черными обгорелыми печами, которые торчали из сугробов страшно и неуютно.
       - Пошто вам мой тятенька? - всхлипывала Настенка.
       - Вор он, вот пошто. Поймать его надобно! Я заставлю тебя сказать, где он! - и Духмян снова попытался схватить девочку за плат.
       - Полегше, полегшее... - стукнул ему по руке Никита.
       Чернявый взвился, как ужаленный:
       - Вы пошто мне татя ловить мешаете? Да вас за это княжич Александр сказнить велит. Вы же мне в помощь дадены!
       - Для того, чтобы с дитями воевать? Так что ли? - сурово вопросил Никита.
       - А это не твово ума дело. Исполняй, что велено!
       - Да ты у нас на князя-то не больно похож, - рассмеялся Васей, - князь-то так вот, поди, делать не будет.
       - А и правда, - забасил Никита, - пойдем-ка Вассей ко княжичу Александру, приведем и Настенку. Он разберется. Пойдешь, Настена?
       Та утвердительно кивнула и опасливо покосилась на Духмяна. А тот, видя, что дело поворачивается нежелательной для него стороной, малость присмирел. Еще неизвестно, как княжич отнесется к тому, что наговорят ему дружинники. Может случится так, что вообще отстранит от дела. И останется Духмян с боку припеку. Ведь он не единственный знающий Авдея. Тут надо быть поумней.
       Когда пришли к княжескому дому, Духмян сказал, что доложит княжичу о девчонке. Вассей с Никитой согласились, будучи уверены, что Духмян при княжиче не обидит Настенку. Когда чернявый ушел, сели дружинники на лавку, а Настенка доверчиво уселась между ними.
       - А что натворил отец-то твой, не ведаешь? - спросил осторожно Никита девочку.
       Настенка недоуменно пожала плечами, а глаза ее были полны слез.
       - Ну ладно, ладно, - Никита провел по настенкиным волосам ладонью, - княжич Александр хороший, он разберется.
       В это время из княжеской залы вышел довольный Духмян и сказал, что княжич велел привести под его очи девчонку.
       - Ты иди, иди, Настенка, не бойся, мы тебя тут подождем, - утешил Никита задрожавшую было при виде Духмяна Настенку. А Духмян не возражал. Он был рад, что Никита не пошел к княжичу. Ведь он ничего не рассказал Александру Ярославовичу про скандал. Конечно, хорошо было бы выведать у девчонки, где ее отец, чтобы привести сразу и его. А уж он, Духмян, смог бы это выпытать. Тогда бы милость княжеская была бы еще щедрее. А так, после сообщения о поимки девчонки, промелькнуло в глазах княжича одобрение, и всего-то. Ну, да ладно. Сейчас он припрет эту маленькую воровку, заставит ее все поведать княжичу.
       Привел Духмян Настенку в княжескую залу. Вошла она дрожмя дрожа, взглянула из-под плата на княжича, а тот молодехонький и совсем не страшный. Почти такого же возраста, как и княжич Володимир, только порослее да поплечистее будет. А лицом так же кругл, и глаза не злые. Взглянул Александр на девочку и удивился, уж никак она на злодейку не похожа. В глазах слезинки блестят, нос свеколкой да подбородок подрагивает.
       А Духмян уж, как коршун насупился:
       - Признавайся, воровка, где отец твой? Говори княжичу!
       - Дяденька, - всхлипнула Настенка, - да пошто ты меня воровкой-то обзываешь? Что я у тебя украла?
       - Не у меня ты украла, воровская дочь, а у князя Ярослава.
       - Да и не видывала я в жизни ни разику Ярослава то князя.
       - А перстень великокняжеский, скажешь, в руках не держала? - с торжествующим видом подскочил к ней Духмян. - И с отцом не советовалась, в какую бы потайку его схоронить?
       Вскрикнула Настенка от неожиданности, закрыла лицо ладонями.
       Душа духмянова парила от радости, сердце сладко сжималось. Теперь уж не отнекается девчонка, и княжич поймет, что не зря он поручил это дело ему, Духмяну. Вон как он разоблачил воровку! Вон, как она перепугалась!
       Схватил Духмян девочку за руки, оторвал ее ладони от лица и прорычал:
       - Говори, где отец? Куды перстень сховали?
       Упала Настенка на колени и забилась в рыданиях.
       Нахмурился Александр и велел Духмяну отойти от девочки. Удивился Духмян, сейчас еще бы немножечко и призналась бы она, все бы выложила.
       А княжич подошел к девочке, поднял ее с пола, поправил сбившийся плат и стал успокаивать:
       - Как тебя звать-величать, девица? Где твоё семейство?
       Настенка, дрожа всем телом и, еле выговаривая слова от всхлипываний, назвалась и молвила далее:
       - С тятенькой живу да с братцем названным Корнюшей, да с бабкой Овдотьей...
       - А где живете вы? - продолжал допытываться Александр, мягко и покойно. - Избенка имеется что ли?
       - Да кака избенка? Так, ходим с места на место по добрым людям. Мы ведь недавно-тко в Володимир и пришли с дружиной великого князя Юрия, и его самого, усопшего, принесли, и головы его сыновей, порубанных нехристями...
       Голос Настенки подрагивал и прерывался.
       - А правда ли, Настенка, что видела ты перстень великокняжеский? - решился спросить Александр, заглядывая ей в глаза.
       - Да, княже, и видела, и в руках держала, - молвила она шепотом от волнения.
       - Ну и где же он у тебя, милая девица? - погладил Александр её по голове.
       Вновь слезинки покатились из настенкиных глаз и пролепетала она:
       - Не ведаю, княже, где он ныне обретается...
       Духмян снова подал голос:
       - Врет она, врет, не слушай ее, княже! Они с отцом спрятали перстень.
       - Да, тятенька мой, и в рученьках-то его не держивал! - отчаянно вскрикнула Настенка. - Я да бабка Овдотья зрели его.
       - Как же сей перстень попал к вам? - спросил княжич девочку, не обращая внимания на Духмяна.
       - Дак, мне его дал сам великий княже, еще когда его душенька не отлетела ко Господу...
       И Настенка без утайки рассказала про то, как ходила она из леса в Батыев лагерь, и как вели они монголов в лес, и как перестреляли дружинники врагов, и как куда-то пропал вместе с перстнем толмач Джубе.
       Слушал Александр настенкины признания и восхищался про себя храброй девочкой. Духмян слушал тоже и с каждым её словом понимал, сто уходят от него и награды, и все, что он с ними связывал. Ведь то, что говорила Настенка, могут подтвердить и Никита, и Вассей да и другие выжившие дружинники. И как бы теперь самому Духмяну не попало от княжича. Короткими оказались его торжество и радость. Потому-то быстренько решил поменять он тон:
       - Да-да, княже, было такое, помню я.
       - Что было? - оборотился к нему с насупленными бровями княжич. - Ты же говорил, что девочка с отцом украли перстень, а теперь подтверждаешь, что его взял монгольский толмач? Что же ты на девочку напраслину наводишь?
       Испугался Духмян, а ведь и правда, сначала говорил одно, теперь другое. Совсем опростоволосился. Бес его запутал.
       - Дак я не про толмача молвлю, - часто-часто заспешил Духмян, - а про то, что она со старухой привели в лес поганых.
       - Что ж ты мне об этом ранее не поведал, что ж умолчал? - голос княжича все набирал и набирал гнев. - А коли бы я поверил тебе, что Настенка и ее отец - тати, да в поруб бы их посадил, да пытки бы произвел?
       - Да я не хотел... да не думал... - онемел от страха Духмян.
       - Поди вон! - закричал княжич. - Видеть тебя не могу!
       Пригнулся Духмян, как пришибленный, и выскочил из залы вон навстречу недоуменным взглядам Никиты и Вассея.
       Княжич Александр усадил Настенку подле себя на лавку и дал ей успокоиться. А она, увидя, что тот прогнал этого страшного мужика, облегченно вздохнула и, отерев последние слезинки с глаз, улыбнулась. Улыбнулся княжич ей в ответ, мол, вот, видишь, как мы его... И подмигнул.
       И столько задора было в его еще совсем мальчишеских глазах, что на душе у нее стало покойно и легко. А глаза Александра уже посерьезнели:
       - А, что, Настенка, можешь ли ты узнать в лицо этого самого толмача?
       - Нешто не могу! - воскликнула девочка. - Токо, где его найтить-то. Он, пожалуй, к своему хану опять убежал.
       - Вестимо...- промолвил Александр и о чем-то задумался. Потом объявил об уже твердом решение. - Наднесь мой отец, князь Ярослав, поедет к хану Бату. Тебе с твоим отцом тоже надо будет поехать. Может быть ты там увидешь этого Джубе.
       - Тогда надобно брать с собой и тетку Овдотью! - решительно вымолвила Настенка.
       - Для чего? - недоуменно спросил княжич.
       - Дак этот могол пуще смерти ее боится. Он думает, что она колдунья, и отдаст все, что она не велит. А так ведь к нему подступишься ли?
      
       ...В досаде был Духмян, ничего не получилось из его затеи. Теперь хоть не появляйся на глазах у Никиты и Вассея, осмеют и ославят. Поди уж порасказали всем, как выгнал его княжич Александр. Поддакнул Духмян перед княжичем рассказу Настенки, чтобы уж совсем не испытать полного княжеского гнева. Но только не верил он, что остался перстень у монгольского толмача. А уж, как прознал, что Ярослав отправляется в стан к Батыю, а Александр остается в Володимире, подумал Духмян, что не все потеряно.
       Княжич Александр приголубил все авдеево семейство. Дожидаются они отъезда в княжеских палатах. Авдей на Духмяна косится, уж верно без Никиты и Вассея тут не обошлось. И все же надо как-то сделать, чтобы тоже поехать с Ярославом. Князь, человек крутой, недоверчивый, не в пример Александру, его слезами не прошибешь.
       Решился Духмян и в ноги к княжичу Александру бросился. Умолял его простить и позволить ему исправиться.
       Сморщился Александр:
       - Не люблю я, человече, таких как ты. Но так и быть, как прощал Христос грешников, прощу и я тебя. Но рядом с собой не оставлю. Поедешь с князем.
       Возликовал Духмян. Как же ловко все получилось.
      
      
      

    ХУЧУ

      
       Давно уже жил старик-монгол из милости в походной юрте воина Хучу. Его жена Жулхе ухаживала за стариком, подносила ему душистое вареное мясо, кумыс в миске. Растирала ему бесчувственные ноги. А старик только и мог хрипеть своим безголосым горлом да плакать от умиления, глядя на добрую хлопотливую Жулхе. Хорошо, что у Хучу несколько юрт на колесах и некоторые катятся пустыми. Так разве жалко кибитку для немощного старика?
       Добрая душа и у Хучу, и у жены его Жулхе. Подобрали они старика, полузамерзшим и простуженным у страшного урусского леса. Так и не смог Хучу привыкнуть к этим лесам, страшили они его. Помимо русских лучников, подстерегающих отставших всадников, ютились там и злые духи. Когда приходилось ехать мимо, ёжился Хучу, сердце у него замирало. Как же это можно жить в этих краях? То ли дело степи зеленые да травянистые. Далеко кругом видно. Никакой враг не подстережет. А тут... Потому-то, как увидел он лежащего под деревьями старика, почти запорошенного снегом, да представил себя на его месте, аж передернуло его. Выскочил он из своей кибитки да втащил его в порожнюю.
       Жулхе постелила там шкуры, раздела незнакомца, закутала его в них. А старик весь пылал в горячке, бормотал что-то хрипло, задыхаясь в кашле...
       А потом Жулхе предположила, что старик, видимо, важный человек. И одежда у него богатая и на пальце кольцо немыслимой красоты. Ходил Хучу смотреть на это кольцо, и решил на всякий случай никому не говорить про старика до поры до времени, прятать его. Вдруг умрет, скажут, что убил Хучу его за кольцо. Уж потом, как оклемается, то сам попросит свести его с кем-нибудь.
       Много дней не приходил старик в себя, а потом и глаза раскрыл и есть стал с аппетитом. Вот только говорить у него никак не получалось, одни хрипы. Да и ноги еще не отошли. Крепко, видать, урусский холод просквозил его.
       Как-то Жулхе сказала, что застала старика, любующимся на кольцо, и он тут же руку под себя засунул и сжался весь, а потом, уразумев, что оно для нее не тайна, размяк, захрипел горлом, силясь сказать что-то да только ничего у него не получилось. Но в дальнейшем не видела Жулхе на его пальце этого кольца, куда-то спрятал его старик.
       Поначалу Хучу обида в сердце куснула. Не украдут же они с Жулхе это кольцо, раз не сделали этого раньше, когда старик был в бессознательном положение. Чужое добро им не нужно. У них с женой своего вдосталь. В этом походе разбогатели они малость и конями, и рабами, и одеждой, и утварью. Жулхе наряду с ним входила в побежденные города, а то, что ей нравилось, выхватывала порой прямо из огня. Накидывала аркан на здоровых урусских девок и вела их в кибитки, покалывая в спину саблей, чтобы повиновались ей.
       Визгливых ребятишек лупила плеткой, загоняя в кибитки, связывая их друг с другом веревкой по ногам. Несколько кибиток набиты пленниками и все равно оставались порожние для еще большей добычи. Так что ничего от старика им не нужно. Хучу с Жулхе радовались, что закончился поход, повернул хан Бату войско домой. Скоро забудутся эти ужасные урусские леса и засвистит в ушах родной степной ветер. Приедут они домой как раз к травам. Заржут радостно кобылицы, хватая травинки губами. Будет в табуне Хучу много коней после продажи захваченных рабов. Конечно и себе оставят сколько-то рабынь и маленьких урусов на вырост. Ведь большого количества пока прокормить не смогут. Наконец-то Жулхе отдохнет от нудной работы, а будет только покрикивать на рабынь, заставляя их трудиться. О такой жизни давно мечтал Хучу. И, пожалуй, эти мечты сбываются.
       С опаской пошел Хучу в урусский поход. Не хотелось с женой расставаться, только что жить они начали семьей. И была у них только юрта и повозка с одной единственной лошадью. А потом решили ехать в поход вдвоем, как и многие делали. И как хорошо, что так надумали. Ведь, пока он штурмовал крепость в рядах других воинов, Жулхе стерегла добро, а уж, когда крепость была взята, она вместе с другими бабами лезла за добычей. Тут уж он, отдыхая, охранял кибитки. Вот так за одну зиму они и разбогатели. Но, конечно, опасности было много. Урусы злые, как собаки. Бьются до смерти, пока не прикончишь их. А если раненый и может еще размахивать мечом, то близко подходить опасно. Однажды Хучу чуть было не убил такой вот раненый. А уж во время штурма, сколько раз бог Сульдэ спасал от верной смерти. Рядом с ним идущие батыры падали и от стрел, и сваливались с высоких крепостных стен.
       Но все это позади. Приятно возвращаться, когда на душе хорошо. И этот старик совсем не обуза. Его дети и внуки порадуются тому, что Хучу спас его и пригрел. Надо подарить ему урусскую рабыню, пусть она ухаживает за ним, пока не найдет он своих родственников. Ведь не жить же найденному в семье Хучу вечно. Жулхе сказала, что тот уже разговаривает и может рассказать, кто он и откуда. Возможно, надо помочь ему отыскать близких.
       Пошел Хучу в кибитку невольников. Вытащил, не глядя, за руку одну из женщин и повел ее к старику. Невольница с растрепанными волосами, с опухшим от слез лицом, с накинутым на плечи тряпьем, упиралась и пыталась что-то сказать Хучу. Но тот ее не слушал, да и что толку, непонятна ему урусская речь. Хлестнул он плеткой ее по спине, чтобы была покорнее и потащил дальше. Она зарыдала, затряслась вся. Конечно, все понятно, не нравится ей быть в неволе. Но что поделать, такова ее судьба.
       Удивленным взглядом встретил старик Хучу с плачущей рабыней. А тот сердито прикрикнул на нее и подтолкнул к лежащему на шкурах больному. Она упала и, приподнявшись на локте, испуганно озирала юрту.
       - Это тебе мой подарок, незнакомец! - широко улыбнувшись, молвил Хучу.
       Обрадовался старик. Его морщинистое лицо расплылось в улыбке, глаза превратились в узкие щелочки. Он протянул руку к распростертой на полу невольнице и ущипнул ее за тугую белую кожу на щеке. Она отпрянула от старика, вскрикнула от боли. А он цокнул удовлетворенно языком и вкрадчиво молвил:
       - Благодарю тебя, мой добрый спаситель! Достоин ли я такого подарка?
       Хучу уселся на шкуры, поджав под себя ноги, показывая, что хочет поговорить:
       - Ты в таких летах, что тебе помощь необходима. А рабыня будет и пищу варить, и ноги твои снадобьем натирать, все будет делать, что ты ей велишь.
       Покивал в ответ старик и из его уст полилась красивая речь:
       - Да, много я в жизни трав потоптал, но без тебя, благородный и великодушный воин, закончилась бы на земле моя судьба и остался бы я в снегах злой Уруссии. Великий бог Сульдэ вознаградит тебя за твою щедрость и участие во мне.
       Приятно было слушать это Хучу. Да и говорил старик витиевато, не то, как простой неотесанный монгол. А тот продолжал:
       - Не только Сульдэ, но и солнцеликий хан всех ханов Бату вознаградит тебя за спасение своего верного слуги. Я его сам лично об этом попрошу.
       Кровь ударила в голову Хучу. Так и есть, этот старик важная птица. Вот удача, так удача.
       Тут невольница, оправившись от щипка, что-то забормотала, обращаясь уже к старику. Тот ее выслушал и стал распрашивать на непонятном для Хучу, видимо, родном ее языке. А она, увидев, что ее понимают, с еще большим жаром принялась лопотать, размахивая руками. Старик велел ей замолчать и обратился к Хучу:
       - У этой женщины здесь где-то две маленькие дочери. Так ли это?
       Хучу непонимающе смотрел на старика. Взрослые рабыни и дети находились в разных кибитках. И кто они, и есть ли среди них чьи-то дети, откуда знать. Вопят и взрослые, и маленькие, а о чем, ему, Хучу, неведомо. Да и ни к чему ему это. Почти все взрослые пойдут на продажу да и дети тоже. Но, конечно, по отдельности. Кто тут будет разбирать? Поэтому-то Хучу недоуменно пожал плечами. Невольница завыла, умоляюще протянув к нему руки, и, упав на шкуры, что-то запричитала. А старик продолжал:
       - Одна девочка постарше другой, у обеих белые волосы, зовут Фрося да Катя.
       Неприятно стало на душе у Хучу. Зачем старик говорит все эти подробности? Уж не хочет ли он, чтобы Хучу отдал ему и девчонок? Разве мало ему этой рабыни? Хитрый старик.
       - Нет у меня таких, - холодно произнея Хучу, показывая, что ему совсем не нравится этот разговор.
       Что-то опять сказал старик невольнице. Та запричитала громко и надсадно. Он прикрикнул на женщину, и вдруг стал щипать ее с вывертами и очень больно за руки, за щеки, за грудь и за живот. Она завыла уже от боли. Но старик опять закричал на нее, уже перестав щипать. Невольница смолкла и только, постанывая, терла побагровевшие места. Опять было хотела что-то объяснить, но тот, нахмурившись, угрожающе потянулся к ней рукой. Она испуганно отпрыгнула и затихла.
       Хучу ободряюще кивнул головой, ну и старик, справился с рабыней. И раздражение прошло, не претендует на девчонок, просто так спросил.
       - Ты знаешь по урусски, старик,
       - Я, Джубе, любимый переводчик солнцеподобного и великого хана Бату! - горделиво ответил больной и его лицо стало таким важным, что не подступись. - Сам бог Сульдэ послал меня к тебе, воин. Ты должен гордиться этим и благодарить судьбу. За мое спасение Бату осыплет тебя щедротами... А я назначу тебя главным нукером своей охраны.
       С противоречивыми чувствами шел Хучу от Джубе. То, что его ожидают награды от самого Бату, это было неплохо, а вот то, что переводчик решил привязать его к себе, очень не нравилось. Ведь, возвратившись в степи, хотел Хучу забросить саблю и начать кочевую мирную жизнь, развести табуны, заиметь детей. Больше ему ничего не надо было. А тут все меняется, и так, как ему бы не хотелось.
       Жулхе тоже расстроилась. Ведь если Хучу будет нукером у переводчика, то куда деваться ей, жене. С собой он ее брать не сможет. А сама она одна пасти табуны не сможет, не бабье это дело. Приуныли они. Жулхе предложила:
       - Может быть отдать толмачу дочерей этой рабыни?
       - Да они ему не нужны. Раз он при дворе у хана, то он, верно, очень богат.
       - Он сказал тебе об этом? - спросила Жулхе, подавая мужу чашу с кумысом.
       Хучу отпил несколько глотков, вытер губы:
       - У него не поймешь. Он ведь не говорит попросту. Но он велел мне набирать из воинов охрану для него. Я так думаю, что, если он сможет содержать отряд нукеров, значит богат. Да ты и сама рассказывала, какой у него на пальце перстень.
       Жулхе кивнула головой:
       - Такой красоты я еще не видела в жизни... А он тебе не говори, как же очутился в лесу без охраны, полузамерзшим, брошенным?
       - Да я и робею теперь спросить. Ведь он переводчик у самого Бату. Может быть и нельзя об этом говорить.
       Жулхе обняла мужа, горестно вздохнула:
       - А что же нам теперь делать? Как же заведем табун? Ведь, если ты станешь нукером, то будешь ездить с войском.
       Хучу успокаивающе поцеловал жену:
       - Может быть старик, еще и передумает. Ведь он еще даже на ноги не встал. Приедет к себе домой, у него нукеров-то, наверное, хоть отбавляй. А мне он это просто из благодарности предложил. Ведь я, считай, спас его. И верно не будет против, если я откажусь и не захочу быть его нукером.
       ...Два солнца не виделся Хучу со стариком. Днем их караван нудно тянулся путями-дорогами. Но до степи было очень далеко. Когда смеркалось, вставали на ночлег. Кибитки ставили вокруг костра. Варили и жарили баранину и конину. Окрест вились вкусные запахи. Помимо кибиток Хучу неподалеку расположились и кибитки других возвращающихся на родину воинов. Ведь все еще надо быть начеку, всем вместе. Не уехали монгольские воины с урусской земли. То и дело проезжали они мимо сгоревших деревень, почти засыпанных снегом. Попадались и руины городских крепостей, которые они же и брали штурмом. В лесах еще прятались недобрые урусы. Бывало, выскакивали они с воплями из лесочков и нападали на караван. Особенно старались отбить пленных. А урусские дети и женщины, заслышав шум нападения, начинали визжать и кричать, указывая, где они. Потому-то старались монголы останавливаться на ночлег посреди поля, подальше от лесков и перелесков. Если было вдоволь сушеного творога хурута, то не стали бы они и костры жечь. Поели бы его и насытились. Но кончился хурут, хотя много было в мешочках, когда только еще шли на Русь в начале зимы. У урусов нет еды пригодной для путешествий и кочевий. Привязаны они к своим домам и деревням, и скот их жирный и ленивый, не привыкший к долгой дороге, не выдерживает и дохнет.
       Вот обо всем об этом и хотел Хучу поведать Джубе и уверить его, что надоела ему урусская земля, и что жаждет он навсегда остаться в родных степях. А быть нукером совсем не входит в его планы. Досадно было Хучу, что приходилось, как бы оправдываться перед доселе совсем неизвестным ему человеком, чуть ли не просить разрешение делать по своему. Как будто не Хучу спас старика от смерти, а наоборот, и теперь чем-то ему обязан. Наверное, надо было похолоднее отнестись к его благодарностям, а Хучу сам залез к нему в силки. И вот теперь к своей же кибитки, где сидит старик, подходит с каким-то непонятным страхом. И все же надо перебороть себя...
       Хучу по-хозяйски вошел внутрь кибитки. Старик лежал на шубах, а рабыня натирала ему мазью ноги, как раньше делала Жулхе. Хучу поприветствовал его улыбкой, но тот даже не взглянул в его сторону, как будто и не заметил прихода.
       - Получше ли твоим ногам? - как бы непринужденно обронил Хучу, но сердце его сжалось.
       Тут Джубе, будто бы смилостивившись, окинул Хучу недовольным взглядом и, нахмурившись, сердито пожевал губами. Не отвечая на вопрос Хучу, он спросил:
       - Набирается ли отряд нукеров? Ты долго не был. Я вот теперь думаю, а ставить ли тебя во главе отряда?
       Хучу поспешно ответил:
       - Я за этим и пришел к тебе, Джубе. Я совсем не хочу быть нукером. Мы с женой решили кочевать с табунами и...
       Джубе остановил его, подняв руку:
       - Ты, может быть, забыл, несчастный, что служишь в войске солнцеликиго Бату. Разве ты не помнишь, что если в бою отступит и струсит один, то убивают всю сотню воинов, в которую он входит.
       Хучу обидчиво воскликнул:
       - Я никогда не отступал и не трусил!
       - А сейчас? - выпуча глаза, крикнул Джубе.
       - Но сейчас не бой! Великий Бату сказал, что в награду за то, что его воины принесли ему победу над урусами, кто хочет, может уходить из войска, когда мы вступим на землю Великой Степи?
       - А разве мы уже в Великой Степи? - скорчил недоуменную физиономию Джубе.
       Хучу озадачился. Он не знал, что отвечать этому злобному старикашке. Он уже жалел, что заметил его полузамерзшим на дороге. Самые коварные мангусы нашептали ему мысли, чтобы он приютил этого неблагодарного.
       Джубе, будто бы разгадав горькую думу Хучу, зло зашипел:
       - Ты, что это возгордился нечестивец? Разве это не твоя обязанность охранять великого хана и любимых слуг его, разве бог Сульдэ не по милости великого Бату вознаградил тебя добычей? Разве мало батыров погибло, не видя и малую толику твоего добра?
       Хучу стало страшно. Старик прожигал его взглядом насквозь.
       - И ты еще смеешь говорить что-то о мирной жизни, о жене, о табунах. Моими устами молвит великий и солнцеподобный Бату. И если я хочу, чтобы ты стал нукером, значит этого хочет великий хан. Ты что же противоречишь ему?
       Хучу понял, что он вконец закабален, а оправдываться, это значит еще больше злить старика.
       - Я должен наказать тебя за твою дерзость, - продолжал распаляться Джубе, - иначе великий Бату спросит с меня, почему я потакаю малым воинам его. Ты должен отдать всю свою добычу, весь скот, всех рабов, все кибитки сейчас же в пользу Великого Хана. Пока я возьму управление над всей твоей собственностью. А, когда я переговорю с солнцеликим, то мы решим вернуть тебе ее или нет?
       У Хучу сердце замерло от этих слов и язык как бы парализовало. А старик откинулся и, прикрыв глаза, обронил:
       - Иди, сообщи о моем решение жене своей, а потом придешь с оружием и встанешь на пост у моей кибитки.
       Обреченно поникнув головой, шел Хучу к Жулхе, не зная, как сказать ей про то, что они нищие. Он не смотрел на свое богатство, которое ему уже не принадлежало. Горестно думал, а чем же он теперь отличается от рабов, с которыми делал вчера все, что ему заблагорассудится.
       Когда Жулхе выслушала мужа, она жалобно завыла, упала на землю и стала рвать на себе волосы. Хучу слушал ее вопли и молчал.
       А чем он мог утешить ее.
      
      
      

    ДЖУБЕ

      
      
       Как же Джубе надоело лежать, никуда не выходя, но не держали еще ноги. После натираний рабыни чувствовал он, что стало получше. Сколько пролежал в снегу, когда удрал от верной гибели, не помнил. Эта урусская колдунья с девчонкой обманули его, и, если бы не почти собачье чутье, отправился бы он в царство мертвых. Хотя, когда Бату послал его отряд в этот проклятый урусский лес, предчувствовал он беду, но разве можно было противиться хану. Хвала богу Сульдэ, что он не оставил его и послал этого батыра Хучу, который спас его. Жаль, что приходиться наказать Хучу за неповиновение, но иначе нельзя.
       Тут надо выбирать одно из двух. Что может сделать для него Хучу более того, чем подарить рабыню? Ну, может быть расщедрился бы на кибитку с лошадью. И все. А что дальше? Попадаться сейчас на глаза хану нельзя. В гневе, что дело провалилось, хан тут же велит сломать ему хребет. Не поможет даже то обстоятельство, что сохранил Джубе великокняжеский перстень. Солнцеликий Бату никогда не признает себя неправым. Повелители и должны быть безупречны. Поэтому-то и необходимо затаиться до поры до времени. А как затаишься с одной-то рабыней? Да и ту не прокормишь. И как назло этот глупый Хучу решил бросить его и отправиться со своей женой пасти скот, в то время, когда Джубе велел ему собрать отряд нукеров. Суровость нужно проявлять и дальше, иначе Хучу может почувствовать, что за Джубе не стоит никакой защиты, и вышвырнуть, как наглую неблагодарную собаку, прямо на дорогу, откуда и подобрал.
       Пока же Хучу охраняет его кибитку с саблей наголо, хотя в его взгляде и сквозит обида на несправедливость. Отряд нукеров пополняется из числа возвращающихся домой воинов. Понятно, что им не хочется служить толмачу. Но сильно еще чувство воинского долга и боязнь того, что за неповиновение грозит жестокая смерть во имя великого хана Бату. На этом-то и надо пока играть. А уж он, Джубе, сможет придать лицу суровость и приказать казнить одного-двух непокорных. И казнь произойдет мгновенно. Никто не осмелится упрекнуть его в жестокости и никто не спросит, а имеет ли он право решать судьбу батыров. Никто и не помыслит о неповиновение. Каждый хочет вернуться домой живым и не испытывать судьбу. Но и Джубе придержит эту меру на самый-самый крайний случай. Ведь над ним бог Сульдэ, который все видит и которого не обхитришь.
       Самое главное теперь для Джубе возвратить расположение хана, а как это сделать теряется пока он в догадках. Далеко от Уруссии не нужно будет Бату его умение переводить урусскую речь. Значит, ханский гнев не остановит никакой здравый смысл. Значит до поры надо быть тише степного мышонка. Да и благо, искать его никто не будет. Для приближенных хана он погиб. Вот плохо, что Бату, может быть, помнит о великокняжеском перстне и часто, наверное, думает о нем. Ведь о такой красоте трудно забыть.
       Джубе вынул из потайного места эту диковину и стал любоваться на нее. Каждый камешек сверкнул своим лучом, а ведь в кибитке сумеречно, только угольки тлеют в кострище. Но для камней и этого света хватает. Они вбирают его и, накапливая, щедро выбрасывают и алые, и изумрудные, и голубые лучи.
       Когда сбежал Джубе от верной смерти из чащи урусского леса, мечтал он каким-либо образом добраться до Индии или Китая и там продать перстень. Потом осесть в тамошних местах и дожить свою жизнь в великом богатстве, ни о чем не думая и не жалея. Но это было в то время, когда он только-только отстал от отряда с ненавистными колдуньей и девчонкой. А потом заплутал в проклятом урусском лесу.
       Кругом была Белая Тишина. Она давила, заставляла забыть все надежды на лучшее. Много раз прощался Джубе с жизнью, в отчаянье и бессилие, прислонившись спиной к корявым деревьям и утонув в этих глубоких сугробах. Он уже умолял бога Сульдэ открыть ему ворота в царство теней и, закрыв глаза, ждал. Но бог Сульдэ противился этому желанию и заставлял Джубе опять подниматься и идти, подчиняясь своей судьбе. И вот было угодно, чтобы он был найден воином Хучу.
       Зачем понадобилась его жизнь Сульдэ, не понимал старый монгол. Значит он будет нужен и великому Бату. Ведь просто так ничего не делается.
       И вот пришло наконец-то время, когда Джубе стал но ноги и потихоньку, держась пока за рабыню, начал ходить. Это очень радовало его сердце, но не улетучивалась из него тревога, потому что все ближе и ближе подвигались они к концу пути. Все более оживлялись и глаза Хучу. Джубе его понимал. Ведь после того, как он лишил спасителя его же собственности, прибежала Жулхе и на коленях умоляла вернуть все и простить мужа.
       Деланно нахмурив лицо, Джубе ответил ей, что сам этого решить не может, а вот, достигнут апартаментов великого хана, он уговорит его простить Хучу и отпустить на все четыре стороны со всем добром. Сам же Хучу не напоминал Джубе о своем страстном желании освободиться от нукерского звания. Воинская дисциплина и боязнь рассердить ханского переводчика не давала ему делать это.
       Но вот как-то Хучу, взволнованный, без приглашения вошел в кибитку и возвестил, что они подъехали к стану великого Бату, и при этом глаза его выражали ожидание и нетерпение. Екнуло сердце у Джубе. Он еще не придумал, каким образом снова обрести доверие и явиться пред ханские очи, не боясь последствий, а Хучу как бы заставляет его невольно опережать события. Но о своей опаске он не дал знать нукеру, наоборот улыбнулся и одобрительно покивал головой:
       - Ты принес мне хорошую весть, поэтому я прощаю тебе твою наглость, что ты вошел ко мне без приказа, хотя,как воин, знаешь, что этого делать нельзя!
       Джубе гневно прищурился. Он говорил, и голос его все больше суровел:
       - Ты думаешь, что я тут же побегу просить за тебя Бату, солнцеликого бога на земле, и так же, как ты, ворвусь в его юрту без величайшего разрешения и, оторвав его от важных дел, осмелюсь говорить ему об этой мелочи?..
       Хучу виновато склонил голову под градом упреков, аж весь съежился. А Джубе продолжал его бить плеткой слов:
       - Ты знаешь, что тогда будет со мной? Мне тут же нукеры хана сломают хребет и выбросят мое тело на съедение собакам. Ты хочешь этого?
       Хучу испугался. Его губы дрожали. Джубе понял, что удалось пронять нукера как следует и уже миролюбиво продолжил:
       - К великому хану никто не смеет обратиться без спроса, даже сыновья. Так и я должен жить рядом и ждать приказа, чтобы явиться пред его светлые очи.
       Хучу, нерешительно помявшись, робко спросил:
       - Но ведь солнцеликий не ведает, что ты спасся. Как же он позовет.
       Джубе торжествующе улыбнулся и снисходительно ответил:
       - Как же ты глуп, Хучу. Ведь не зря бог Сульдэ подарил столько побед великому хану? Не зря он сделал его повелителем Вселенной, не зря столько народов пали к его трону. Все от того, что велик Бату. Он понимает то, что мы с тобой не понимаем, он ведает то, что мы не ведаем. Он уже знает, что ты спас меня в холодной Уруссии. Да и наказал я тебя за ослушание не по своей воле, а по приказу великого Бату, который он мне внушил. Знает он, что и мы рядом с ним, и когда я буду ему нужен, он позовет меня.
       Говорил все это Джубе только для Хучу, будучи уверенным, что Бату, несмотря на свою проницательность, никак не может ведать, что Джубе рядом. Ведь старик никуда из своей кибитки не выходит, никому на глаза не показывается. Лучше быть подальше от Батыева стана, но как объяснить это Хучу - пока не знает Джубе. Но надо, что-нибудь придумать, чтобы не оказаться в неурочный час на глазах у ханских осведомителей. И в то же время, если остаться тут, нельзя тянуть с возвращением перстня хану. Иначе он казнит Джубе за воровство, даже не выслушав никаких оправданий. Но разве все это объяснишь Хучу, да ему это и не нужно. Ему лишь бы получить назад свое имущество и уйти подальше в степи с вожделенными табунами.
      
       ...Через некоторое время по Батыеву стану прошел слух, что на подходе русские послы. Это очень обрадовало Джубе. Что ж, самое время выныривать из небытия. Если уж в Уруссии у Бату не нашлось лучше Джубе, то откуда он здесь посреди степей. Долго собирался старик на свидание с повелителем и вот однажды, когда ханские вестники прокричали торжественную весть, что одна из жен Бату родила ему мальчика, и он пребывает в великой радости, решился Джубе идти к хану с поздравленьями. Знал старик, наверняка, что в пору такого ликования не омрачит Бату своего настроения приказом о казни. Главное попасть в этот день к хану. Но сначала он послал Хучу к нойону, который ведал визитами, чтобы тот включил Джубе в число поздравляющих и дал разрешение на визит. Никогда Джубе не ссорился с теми нойонами, от которых могла зависеть в чем-то его судьба. Наоборот, всегда он ублажал их подарками и ласковым славословием. Эти вельможи, как женщины, любят и лесть и дары, ибо считают себя причастными к солнцеликому. Вот и сейчас Джубе послал нойону парочку рабынь и коней. По глазам Хучу он видел, как болезненно тот переживает, что с его добром распоряжаются так вольно. Но если Бату примет Джубе, придется, конечно, отдавать нукеру большую часть его собственности, иначе Хучу будет обижен. А он необходим, чтобы подтвердить болезнь.
       Ныло сердце у Джубе, пока ждал он возвращение Хучу от нойона. Ведь теперь он открывается перед всеми, и какой теперь судьба совершит зигзаг зависит только от Бату и от бога Сульдэ.
       Недолго пришлось ждать Хучу. Он прибежал возбужденный, взволнованный и сказал, что нойон велел Джубе тут же, не мешкая, явиться пред светлые очи великого хана. У Джубе от этой вести руки и ноги похолодели. Почему такая спешка? Что ожидает его? Вряд ли доброе? Обычно во время торжеств по поводу рождения наследника все дела откладываются. Почему же даже, несмотря на это, лишь только объявился он, хан незамедлительно требует его к себе.
       Рабыня помогала ему одеваться, а руки у старика тряслись, зуб на зуб не попадал. Опираясь одной рукой на плечо рабыни, другой на плечо Хучу, поплелся он навстречу своей судьбе.
       Видел он, как не понравилось Хучу идти в одной связке с рабыней, и то что толмач так невысоко его ставит и не делает никакого различия между ним и его собственностью.
       Позлись, позлись, мстительно думал Джубе, из-за тебя вот приходиться искушать судьбу. Да и жалко того добра, которое придется отдавать обратно даже в случае благоприятного исхода дела.
       Джубе мог бы и сам дойти без помощи Хучу, потихоньку да полегоньку. Но нужно на всякий случай притвориться таким вот немощным, чтобы Бату видел, что пришлось ему пережить да и Хучу, если надо, расскажет все как есть и о том, как он нашел Джубе и в каком состояние. Поэтому он решил все-таки приободрить нукера да и должным образом подготовить:
       - Тебе, может быть, придется вместе со мной лицезреть солнцеликого хана, если нужно будет рассказать, как ты меня, почти мертвым, нашел в лесу...
       - Я увижу хана!? - встрепенулся Хучу.
       - Да, это может случиться, благодаря мне. Но не вздумай приставать к величайшему с просьбами вернуть твою добычу. Он этого не любит. Ты можешь только себе навредить. Это уж моя забота. И не вздумай сказать про перстень, что видел у меня. Это великая тайна. Если Бату узнает об этом он тут же казнит тебя и твою глупую жену.
       Сказав это, Джубе внезапно остановился и ноги его ослабели, он прямо-таки повис на плечах рабыни и Хучу. Вспомнил, что в спешке сборов, забыл взять с собой перстень, который так и остался лежать в тряпочке под овчиной. Что делать? Возвращаться? Но он уже дошел до двора великого хана, и нойон, может быть, заметил его. Как потом объяснять ему возвращение. Ну, что ж, чему быть, тому быть. И Джубе опять медленно двинулся вперед. Значит так хочет бог Сульдэ.
       Им открыли ворота и они оказались в ханском дворе. Кибитки и юрты здесь были украшены белым и даже цветным войлоком. Были юрты с натянутыми до упругости льняными тканями. Казалось, что они вот-вот взлетят в небо. Здесь жили и Батыевы жены, и шаманы, и знатные нойоны. Их жилища окружали огромный шатер самого Бату.
       Давно мечтал Джубе, чтобы его юрта тоже стояла неподалеку от ханской, и чтобы ему самому стать нойоном. Если бы не проклятая урусская колдунья, которая обманом завела его в чащу леса и заставила спасаться бегством, мечта бы осуществилась. Все шло к этому. Бату был благосклонен к нему, как к лучшему переводчику. И шаманские предсказания говорили о том же. Он бы теперь не плелся еле-еле, опираясь о плечи ничтожных существ, а его несли бы на красивом одеяле сильные откормленные рабы. И сидеть бы ему в ханской юрте на скамьях покрытых дорогими коврами среди высокородных нойонов.
       А теперь неизвестно, что и будет? Может быть позвали его на расправу? От этой мысли ноги опять начали слабеть. Если бы он даже сейчас принес перстень, то Бату спросил бы, почему он этого не сделал раньше, а только после того, как его позвали?..
       И тут из своего шатра вышел нойон - устроитель торжества, встречая Джубе. Он был в радостном нетерпение, и у старика немного отлегло от сердца.
       - Я рад тебе, высокочтимый Джубе! - улыбнулся он, приглашая пришедшего в юрту. Джубе велел Хучу и рабыне ждать его у входа и заметил, как у нукера снова обиженно дрогнули щеки. Опять он никак не отличался от невольницы. В утешение Джубе тронул Хучу за руку и сказал, что скоро великий хан будет знать о его подвиге спасения. Это воодушевило воина.
       Нойон посадил Джубе на коврик рядом с собой и велел подать им архи (молочной водки). Арху принесли в небольших фарфоровых чашках. Когда Джубе глотнул, то гортань и горло приятно обожгло. Потом водочное тепло проникло в затылок, в голову, и будто бы затеплило там костерок, от чего и все тело блаженствовало.
       - Ты, Джубе, очень нужен солнцеликому хану, - произнес нойон такую приятную для старика новость.
       И арха, и эти слова, которые по крепости подобны были водке, вознесли его под самые небеса. Джубе величаво кивнул головой, исполненный гордостью и важностью.
       - К хану приехал на поклон русский князь Ярослав проситься у величайшего в мире победителя на великое княжение в Ульдемирской земле.
       Джубе продолжал качать головой, а нойон все говорил:
       - Солнцеликий велел мне найти переводчика, и я вспомнил о тебе Джубе, и, как кстати, бог Сульдэ прислал тебя. Ведь ты был лучшим переводчиком в урусском походе. Теперь я обрадую солнцеподобного, что исполнил его приказание, хотя искал долго и упорно.
       Джубе досадно было, что похвалы хана достанутся нойону, а он будет представлен человеком, которого разыскивали и, будто бы, еле-еле нашли. Уж нойон постарается расписать в подробностях, как он, якобы, искал Джубе. Хотя, если бы тот не подал о себе весть сам, то нойон долго бы выслушивал ханские упреки. Вздохнул Джубе с сожалением, но придется смириться. Еще неизвестно, что будет, если вдруг Бату вспомнит о перстне. Конечно, хитрый лис постарается вывернуться, но не будет тогда ему веры и почета, и прости-прощай юрта в ханском дворе. А нойон все продолжал:
       - Великий хан не доверяет толмачам из русских перебежчиков. Да их и урусский князь презирает. Не получается разговор с ними.
       Ну что ж, подумал Джубе, раз такая нужда в нем, надо хотя бы перед этим нойоном покочевряжиться, чтобы не думал он, что только от него все зависит и чтобы особо-то не упивался своим успехом:
       - Я бы сегодня же явился под светлые очи хана, - изобразил Джубе на всем лице утомленность, и голос его вдруг стал тихим, - но ты ведь видел, почтенный нойон, как я еле-еле дошел сюда, со своими слугами. Несколько раз я почти падал. Так, как же такой усталый и изможденный явлюсь перед солнцеподобным. А для перевода нужны ясность ума и живость речи. Порой же, пробуждаюсь я утром и не могу двинуть ногами.
       Растерялся нойон от этих слов и понял, что Джубе не прост и его нужно ублажить чем-то, а то так и будет, охая и стеная, тянуть время. Уж очень хотелось нойону доложить хану о хорошем переводчике а тот вдруг и впрямь занеможет. И обещал он, что Джубе теперь, как великородного будут носить на одеяле продворные слуги да и юрта его будет стоять подле двора ханского, а вскоре и внутрь переместится.
       То-то удивился Хучу, когда из юрты нойона вынесли Джубе на богато расписанном одеяле, и убедился он, что старик и в самом деле важная птица.
       Как только Джубе принесли в кибитку, он позвал Хучу и покровительственно сообщил ему, что во имя великого Бату возвращает ему часть его имущества, но не отпускает из отряда нукеров. Но и этого было достаточно, чтобы лицо Хучу осветилось радостью. Радовался и Джубе, что встреча с нойоном была многообещающей, и что все идет так, как он хотел. Вот только одно обстоятельство при возвращении омрачило ему радость. К его рабыне откуда-то метнулся с воплем: "Мамочка!" какой-то мальчишка. Он повис, вопя, у нее на шее и она тоже завопила, обхватив его руками. Это не понравилось Джубе и он велел Хучу отогнать мальчишку. Хучу заработал плеткой и сделал свое дело. Рабыня всю дорогу вопила, хотя плетка вовсю гуляла по ее спине.
       Мальчишка сначала куда-то делся, но потом Джубе видел несколько раз мельком его зареванную мордочку. Значит он следил. Ничего особенного в этой слежке не было. Ну, хочет узнать, куда они пойдут, чтобы затем тайком увидеться с ней, и всего-то делов. Но почему-то какая-то непонятная тревога легла на сердце Джубе, как тогда в урусском лесу. Когда вернулись домой, рабыня бросилась перед ним на колени и умоляла о разрешение встретиться с сыном. Она опять вспоминала о дочках.
       - Сто зе, лазве твой сын сбезал? - грозно спросил ее Джубе.
       - Да он и не бывал в неволе, я и не ведаю, как он тутот-ка очутился... - торопливо говорила рабыня. - Он ведь остался на Руси и не видел, как меня с дочками в неволю угнали. Я уж о нем за упокой молилась. А он вишь ты... Это чудеса Пресвятой Богородицы. Не верил Джубе болтовне рабыни. Не может маленький мальчик пройти столько дорог, чтобы найти мать. И потому-то он велел невольнице замолчать и не утруждать своими глупостями. Но про себя подумал, что из мальчонки выйдет хороший раб в будущем, к тому же привязанный к матери. Если, конечно, на него никто не предъявит свои права. Потому-то он сказал рабыне, что как только тот появится, пусть приведет его, и тогда он, может быть, разрешит встречу. Та вскрикнула от радости и со слезами на глазах поклонилась ему.
       Ох, глупые уруски, усмехнулся Джубе, и когда плохо им ревут, и когда хорошо, тоже.
      
      
      
      

    НАСТЕНКА

      
       Дивились Настенка вместе с Корнюхой бескрайним просторам степи. Да и Овдотье было как-то не по себе увидеть эти бескрайние дали. Тут и ветер в ушах по-особому свистит. Да и вообще, все как-то не так. И спать страшно, уснешь, а ветер-то и унесет, так и пролетишь неведомо куда, зацепиться не за что. Изб в этой степи нет. Все живут в каких-то шалашиках из натянутых шкур или прмо в повозках. Что за жизнь чудная!
       Долгая дорога с Руси в эту степь непонятную. Уж потеряли и счет дням и ночам, которые прошли в пути, а куда едут, никому не знамо. Спят, не раздеваясь, бани тоже давно не бывало. Эти татаре про баню, наверное, и знать-то не знают. Все как-то не по-людски.
       Авдей, Овдотья, Настенка с Корнюхой кучкой держались. Так-то веселее и не страшно. В одной повозке. Остальные все незнакомые. Вассей и Никита с княжичем Александром в Володимире остались. А вот противный Духмян к князю Ярославу приткнулся да и волю почувствовал. Уж и поглядывает смелее и покрикивает.
       А потом и придираться стал. Через некоторое время зовут Авдея к самому князю Ярославу. Сидит князь нахмуренный. А поодаль Духмян топчется. Вскинул Ярослав на Авдея брови,глаза гневны:
       - Ну-ка, ответствуй, человече, как будешь перстень великокняжеский искать?
       - Княже, - смиренно ответил Авдей, - надобно толмача старикашку отыскивать.
       Князь нетерпеливо перебил мужика:
       - А коли не отыщешь, что тогда?
       - Что ж тогда, - потупил глаза Авдей, - я в твоих руках, в твоей власти.
       - А что мне в тебе проку? - сжал губы Ярослав, а затем, буравя его глазами, проговорил.- Да и слышал я, что ты в бега собираешься?
       У Авдея аж кровь прихлынула к голове от обиды, понял он, что это Духмяна поклеп. Взглянул он на него горящими глазами, а тому, что, стоит, подбоченясь, ничего не боязно, ничего не стыдно.
       - Пошто и куды мне бегать в этой степи, без конца и края. Да и отыскать мне надобно этот перстень, хотя я его и не видывал.
       - А мне поведали, что ты и старикашку-то, коего ищешь, в глаза не видывал? - ядовито усмехнулся князь Ярослав.
       - Правда истинная, княже, - промолвил Авдей, склонив голову, - я его ни разу не зрел, но дочка моя Настенка да соседка Овдотья видели и перстень, и толмача этого. Они могут признать и разоблачить его.
       - Да, смерд поганый, горазд ты на выдумки! - у князя ходуном ходили желваки от гнева. - Но я ведь не княжич Александр, меня не обмануть. И знать-то ты ни о чем не знаешь, и ведать-то не ведаешь. Так пошто же ты нужен здесь? Вот прикажу я взять тебя под стражу, чтобы не сбежал ты, а старикашку-толмача пусть ищут те, кто его ведает.
       Настенка слушала разговор отца с князем, застыв от обиды. Она не понимала, почему князь сердится, почему кричит на ее тятеньку. Что плохого он сделал ему?
       А, когда стражники схватили Авдея и потащили его к выходу из палатки, она забилась в рыданиях, и ни слова сказать не могла. Князь поморщился, видя плачущую девочку, и велел Духмяну убрать ее из палатки. Тот с готовностью подскочил к ней, схватил за ухо и почти выволок Настенку прочь. Его жестокий план уже начал действовать. Главное, чтобы перстень, когда он будет найден, не миновал его рук. Чтобы именно он, Духмян, вручил его князю. А для этого Авдей лишний. Уж со старухой и девчонкой он сладит.
       - Дяденька, миленький, - лепетала Настенка, захлебываясь в плаче, не чувствуя ни боли, ни обиды от грубого отношения к ней Духмяна, - куды же тятеньку мово повели? В чем же он виноватый-то?
       Духмян отпустил девочкино ухо, расплылся в улыбке и заговорил притворно участливо:
       - Рассердился княже на твоего отца за то, что не отдает он ему перстень великокняжеский.
       - Дак ведь нетути у тятеньки персня тово! - вскричала Настенка.
       - В гневе, княже, не может он поверить твоему отцу.
       - Дак скажите, дяденька ему об этом, вы ведь знаете! - схватила и поцеловала девочка Духмяну руку.
       Тот расстрогался:
       - Говорил я князю, да вишь он какой сердитый. Как ему прекословить? Боюсь, как бы и меня вот так же под стражу не взял.
       - Что же мне теперь делать-то? - снова зарыдала Настенка.
       - Искать, надобно, старикашку с перстнем, - и Духмян погладил девочку по голове. Он понял, что теперь нужно обходиться с девочкой по-иному. А иначе перстень уплывет мимо его рук.
       - Ты, Настенка, не плачь. Я тебе подмогну. Только я смогу это сделать. А уж, если в скором времени перстень найдется, то отнесу я его великому князю и буду умолять его на коленях, чтобы он простил твоего отца.
       - Ой, правда, дядечка? - вскрикнула от радости Настенка, а из ее глаз все еще капали слезы.
       Лицо Духмяна расплылось в улыбке:
       - Истинно, истинно говорю тебе девонька. Ты хоть знаешь, где этот старикашка может обитать?
       - Не ведаю я пока ничего, дяденька, - вытирала Настенка глаза ладонью,- но коли их главный хан здесь, то и этот здесь рядом обретается. Старикашка при хане толмачом.
      
       ...Овдотья ужаснулась, когда узнала, что Авдея князь взял под стражу до той поры, пока не представят ему перстень
       - Осподи! - сокрушалась она. - А коли не найдем толмача этого проклятого? А найдем, вдруг у него перстня нетути, что будет деяться?
       Настенкино сердце совсем упало, она как-то об этом не подумала. Уж очень дядя Духмян ее обнадежил. Овдотья, нахмурясь, выслушала ее сбивчивый рассказ о духмяновом обещание:
       - Уж больно мягко стелет, не жестко бы спать-то было, говорила она, качая головой, - не нравится мне энтот Духмян. В Володимире он тебя, Настенка, обижал, а тут, вишь ты, весь медом излился.
       - Тетенька Овдотья, а к кому же прибегнем-то? - произнесла с отчаянньем девочка. - Ведь князь-то Ярослав так осерчал, так осерчал, что моченьки нет. Ни с какого бока к нему подхода нет.
       - Так-то так, - вымолвила Овдотья и призадумалась.
       Вот ведь как бывает в жизни. С того времени, как увезли ее монголы из деревни, будто бы заново родилась она на свет. А та, другая Овдотья, так и осталась там, в засыпанном метелью одиноком доме, со всеми болезнями и отчаяньем от одиночества. За всю прошлую жизнь никуда далеко она не езживала, не только в Володимир, и уверена была, что изойдет в деревне последним вздохом. Уж и все к тому вело. Ан нет, закрутила та метелица не только снег столбом, но и жизнь ее перевернула и понесла.В деревне дни ее шли расмеренно, однообразно и к старости отупела она головой. А нынче успевай только поворачиваться. Череда событий, одно за другим, заставляет забыть про старость и немощь. А тут, гляди-ка ты, новое дело: свалились на ее плечи двое сиротинушек - Настенка да Корнюха. Хотя, не гляди что маленькие, жизнь заставила их рано повзрослеть. Пережитого хватит на десять жизней. И все равно дети остаются детьми. И обидеть их очень легко, злым ли словом, коварством ли. Доверчивы и уязвимы. Но, главное, держатся друг за друга. Вот и сейчас взволнованны, шепчутся о чем-то. Каждый день Овдотья в тревоге. Уходят Настенка с Корнюхой, шныряют между татарскими кибитками и юртами, ищут старикашку-толмача. А ведь у каждого из татарей полные обозы невольников, и женщин и ребятишек русских. А ну, как схватят или Настенку, или Корнюху и не выпустят. Ищи потом. Только к вечеру перестает болеть овдотьино сердце, когда являются они, юркнув в повозку и рассказывают все свои новости. Обоймет тогда Овдотья ребятишек, прижмет к себе. А они, ровно кутята, приткнутся к ней и вскоре сладко засыпают. Но сегодня обоим не до сна. У Настенки беда да и Корнюха в беспокойстве. Лицо мокро от слез, взволнован.
       - Тетенька Овдотья, - дрожащим голосом говорит он, - а ведь я маменьку свою нашел.
       - Охти, Пресвятая Богородица! - только и могла вскрикнуть старуха.
       Страшная корнюхина судьба очень поразила Овдотью, когда узнала она о ней. Несколько ночей не могла уснуть. Всех потерял мальчонка, и своих родителей, и названного отца Иванку, которого Овдотья знала когда-то маленьким. И вот, вишь ты, нашел все-таки матерь свою так далеко от родины.
       - А ведь я говорила Корнюхе, что найдет он свою мамоньку, - затараторила Настенка.
       - Так что ж ты плачешь, глупенький, коли радость у тебя такая? - обняла Овдотья Корнюху.
       - Дак ведь не свободна маменька-то, в неволи она, тетенька Овдотья! Я ведь и подойти-то к ней не смог. Проклятый татарин плеткой отогнал, - и Корнюха зарыдал, забился телом.
       Гладила Овдотья мальчонку, успокаивала, а сама, того гляди, заревет. Вот ведь, как сложилось, и Авдея с ними нет, одни-одинешеньки со своими бедами.
       - Токо теперь я знаю, где маменька, выследил я, -всхлипывая говорил он, когда немного успокоился, - найду завтра нож, убью этого татарина и вызволю маманьку.
       Испугалась этих ожесточенных слов Корнюхи Овдотья, потому что почувствовала, что может он это сделать, больно уж много от поганинов настрадался, а конца и краю не видно. Но от этого отчаянного шага только беда будет.
       - Успокойся, сыночек, - гладила Овдотья взъерошенные Корнюхины волосы, - охолонись. И мамоньку свою ты этим не спасешь и себя и всех погубишь.
       - Дак ведь она плакала, а энтот ее плеткой бил и кричал.
       - Таки уж они нелюди. А тебе, Господь не для того одарил милостью, чтобы ты потерял и мамоньку и жизнь свою. Да и сестрицы, поди где-то маются.
       Ничего не ответил Корнюха, только забился в безмолвном плаче.
       - Ничего, дитятко, ничего, - гладила Овдотья вздрагивающую мальчишескую спину, - что-нито придумаем.
       Уговаривала Овдотья парнишку, а что делать и не знала. Все здесь чужое, все здесь враждебное в этой степи. Слава Господу Богу, что живы еще все. Но судьбу испытывать не надо. Всем вместе надо держаться, не упускать с глаз Корнюшу, а то накличет он беду на свою голову.
       Долго молилась Овдотья этой ночью, когда уже ребятишки уснули, слезно просила Пресвятую Богородицу помочь. А Настенка с Корнюшей беспокойно спали, возились, всхлипывали и вскрикивали. Не заметила старуха как задремала и сама, а очнулась - уже день. Солнышко светит, ветерок теплый, а названные сестренка с братцем уже собираются, обоих заботушка тяготит. Овдотья еле уговорила их ходить всем вместе. Настенка противилась, мол, вместе много ли обойдут? А враздродь-то вдвое больше татарей оглядят. Ведь тятенька ждет, томится. Но настояла старуха на своем, чуяла, иначе не миновать беды.
       А татарове подозрительно смотрели на них, долго провожали взглядами, кричали чего-то, хлопая плетками. Тем, кто пытался остановить, Овдотья говорила: "Княжеские мы" и указывала на княжеский шатер.
       Корнюха вел их к тем повозкам, где вчера выследил он свою мать. Смотреть на то, как встретятся мать с сыном и понимать, что это радость тайная и в любой момент может прерваться, было тяжко. У Овдотьи сердце разрывалось от этого предчувствия.
       Но был другой человек, которого не трогала эта встреча, а вызывала иные чувства. Заметил Джубе в поведение рабыни необычное. Она суетливо оглядывалась на него, несколько раз выскакивала из кибитки, прижимая к животу загнутый подол, явно что-то вынося туда. Когда в очередной раз она выскочила, Джубе притворился будто задремал, а затем потихоньку выглянул из кибитки. И точно, неподалеку рабыня сидела на траве, а рядом мальчонка. Был около них еще кто-то. Значит поняла она задумку Джубе и не хочет, чтобы сын тоже был невольником. Что ж, надо хорошенько проучить их обоих.
       Он взял плетку и стал подкрадываться к сидящим. Они сидели, не замечая его. Рабыня гладила мальчонку по голове и, наклонившись что-то говорила ему. Подкрался Джубе и хлестнул рабыню плеткой по спине. Та вскрикнула, но своим телом укрыла мальчонку. Размахнулся Джубе еще раз, и тут люди, что стояли рядом, обернулись и Джубе услышал голос, от которого в его жилах застыла кровь:
       - Ах, это ты, жаба поганая, наконец-то я нашла тебя!
       Джубе присел на согнувшихся в тот же миг коленях и вобрал голову в плечи, как нашкодивший щенок.
       - И все-то ты, поганка, прокураешься над малыми детями и бабами? Неймется тебе! - беспощадно звучал знакомый голос.
       Но этого не может быть, лихорадочно пронеслось в его голове. Откуда здесь явиться проклятой урусской колдунье, которая завела монгольский отряд в лес и чуть было не погубила его, Джубе.
       - Что напужался, сморчок ты эдакий?
       Голос был реален и приводил старика в ужас. Он поднял голову. И точно, перед ним была она и с ней та же девчонка. У Джубе отнялся язык и он хватал воздух частыми глотками. А колдунья продолжала кричать:
       - И куды ж ты, тать поганая, девал великокняжеский перстень! Я ведь за ним пришла на край света!
       Это еще больше перепугало Джубе. То, что он держал в скрытой потайке, вырвалось теперь наружу. Вокруг них уже собирался народ. Прибежал Хучу, другие нукеры, удивленно взирая на стоящего на коленках переводчика, которого недавно с почетом несли на одеяле придворные слуги. Но Джубе было не до их взглядов. Он беспомощно махал руками, чтобы остановить словоизлияния колдуньи. А она от этого еще больше злилась:
       - Ты на меня не маши. Мне ведь твои татаре ничего не сделают. Я приехала с князем Ярославом и уеду с ним. И твой пат ведает, куды я пошла. Коль не возвернусь, то придут к тебе с сыском.
       Джубе был в ужасе. Уж, если Быту знает, что перстень у него, считай жизнь кончилась:
       - Я плигласаю тебя, колдунья, к себе, - прорезался вдруг голос у Джубе. - Нузьно много говолить. Не каздый долзен знать пло пелстень.
       Овдотья, а это была она, усмехнулась, вырвала из рук Джубе плетку и кинула ее в сторону.
       Хучу и другие нукеры не понимали их разговора и ждали от Джубе знака, чтобы схватить и побить эту бешеную урусскую бабу. Но такого приказания не было. А наоборот, с заискивающей улыбкой Джубе повел ее и мальчишку с девчонкой к своей кибитке
      
      
      
      
      

    ДОРОФЕЙ

      
       Давно живет Дорофей у князя Ярослава и прислуживает ему, много понавидался и понатерпелся от князя и от иных его фаворитов, но такого еще не видел... И откуда взялся-то этот человечишко Духмян? И ростом, и душой мелковатый, а чванливость через край прет. Никогда-то раньше князь не приближал к себе худородных, считал, что окружение княжеское должно состоять из родовитых и знатных. А вот, глядишь ты, присосался этот, как клещ, и князь слушает его, соглашается с его доводами и держит около себя. Ладно, был бы мужик семь пядей во лбу, а так, чего уж путного он может подсказать. И в глазах у него нехороший эдакий блеск, недобрый.
       Конечно, Ярославу нынче и выбирать-то не из кого да и время-то поганое. В кои-то веки великий князь едет за тридевять земель, чтобы просить у степного хана разрешение править Русью? Где это видано? Поэтому-то и лезут на свет Божий подобные времени людишки.
       За долгую службу и отношения Дорофея с князем сложились особенные. В гневе князь страшен и вскипает он очень быстро, такой уж характер, но, когда он умиротворен и поговорит, и пошутит. В такие периоды Дорофей особо-то с ним не церемонится, поварчивает и может выложить правду-матку в глаза. Хотя в большей степени подобное происходит по поводу того, что князь вовремя не поел или не оделся по погоде. Но вот подмывает и подмывает Дорофея сказать пару ядовитых слов о Духмяне. Как-то во время обеда отправил Духмян незаметно ото всех серебряную ложку себе в карман. Конечно, мог бы Дорофей из этого человечишки и сам бы вытрясти эту ложку, но решил ткнуть его поганым воровским рылом прямо в грязь. Во время очередного обеда он объявил князю, что куда-то пропала ложка, а сам встал за Духмяном. Побледнел тот, затрясся мелкой дрожью. Все, кто рядом были на него воззрились и князь, принахмурившись, обратил взор в Духмянову сторону. Тот вконец онемел от страха, но не сказал ни слова, предчувствуя, что это было бы его концом. Не любил Ярослав-князь воров. Но Дорофей не настаивал. Просто переждал, когда внимание князя переключится на что-то другое, и очень быстро вынул ложку из духмянова кармана, причем так, чтобы соседи по столу видели это и могли бы в дальнейшем подтвердить факт воровства. Духмян в этот миг испытал еще одно потрясение. И после с большим страхом смотрел в сторону Дорофея, ожидая, что тот посвятит князя в его преступление. А ярославову слуге, как раз и нужно было держать этого мерзкого человека в смятение. Ведь за ложку князь мог и простить, Духмян оболтал бы его. А вот в чем-то серьезном его уличить да и потом историю с ложкой присовокупить, мало не покажется.
       Духмян по поганости своего характера пытался было ублажить Дорофея, умаслить его словами да лестью, а не вышло. Смотрел Дорофей на него, как бы не видел, насквозь. Пытался Духмян наговорить на Дорофея князю всяких гадостей, но это дело было дохлое. До такой степени привязался князь к своему слуге, что никакие поклепы не действовали. Пролетали мимо ушей княжеских духмяновы ябеды. И чтобы поставить на место этого плюгавого человечишку, который начинал ему надоедать, пригвоздил его князь строгим вопросом:
       - А не запамятовал ли ты про перстень великокняжеский? Все разговоры-то твои не о главном. Взял я под стражу мужика тово, а може и зазря. Може он мне давно бы перстень представил?
       Завертелся ужом Духмян. Чтобы придумать эдакое, чтобы успокоить князя:
       - Княже, не сплю, не ем, кажный день хожу я с девчонкой по татарскому стану, инда все ноги сбил. Покоя ей не даю. Токо вот ведь кака незадача. Ну узнает девчонка того толмача, а как у него выманить перстень - вдруг не отдаст он его? Да и признается ли, что владеет им?
       Озадачил Духмян князя, что и нужно было ему. Призадумался Ярослав. Вот уже недели две обретается он в этой степи, посреди юрт и кибиток татарских, но не вызывал его к себе хан Батый. Что-то тянет он. Ханский посланник Кожедей, с которым и приехал Ярослав в ставку Батыя, темнит, не говорит ни да, ни нет. Последний раз, когда видел князь этого посланника, спросил его прямо:
       - Пошто вызывал меня сюда твой хан, коли и видеть не хочет?
       - Не спеши, Ярослав, - ответил Кожедей ему через переводчика, - ведь у солнцеликого кроме твоей Руси, под туфлей вся Вселенная. Некогда пока великому разговаривать с тобой.
       - Ну так разверну я свои повозки и отправлюсь назад, у меня в Володимире дел невпроворот! - сверкнули гневно Ярославовы глаза. - Коли надо, пусть ко мне приезжает.
       Усмехнулся Кожедей:
       - Солнцеликий приедет, чтобы своей мощью сравнять с землей все твои оставшиеся города. Слишком дерзок ты, князь! В твоем положение надо, как покорная собака лежать и ждать, пока твой солнцеликий хозяин не бросит тебе кость, и вот тогда-то ты с его позволения поедешь править своей Русью и собирать дань для великого и непобедимого.
       Тошно было Ярославу слышать такую хулу, еле сдерживался он от того, чтобы не выхватить меч и не заставить поганого навсегда замолчать и захлебнуться в собственной крови. Скрежетал князь от гнева зубами. Кожедей видел это и больше не стал испытывать судьбу. Жизнь ведь все-таки одна. А Ярослав, хоть и приехал по ханскому велению, но не покорён и не похож он на иных побежденных князей, которые тут же начинают ползать у Бытыева трона и по-песьи заглядывать хану в глаза.
       Успокаивал Дорофей князя после этого разговора:
       - Не бери в голову, княже. Испытывает этот поганин тебя. Надобно ему, чтобы сломался ты. А коли не выдюжишь и наделаешь тут дел, то они обвинят тебя и в том, что у тебя и в думах-то не было.
       - Ведаю я все это, Дорофеюшка, но тяжко сердце в узде держать. Как порой жалею я, что не вступил в тот бой на реке Сить, что не сложил голову в бою, как мой брат. Да, видимо, Бог даровал мне тяжкую судьбину и надо принять ее безропотно.
       - Вот и ладно, княже, - бормотал Дорофей, укутывая хозяина и чувствуя, что того трясет в ознобе, - не заболел бы, уже горячий.
       Отмякало от заботы Ярославово сердце. Молча лежал он, призакрыв глаза, а потом снова терзала его тревога:
       - Отыскался бы великокняжеский перстень. Не могу я без него величать себя великим князем. А коли приеду без перстня или без ханского ярлыка на великое княжение, начнется среди русских князей смута. Каждый захочет сделать свой город стольным, тем более нынче Володимир весь порушен и пограблен. Возникнут распри, ссоры, друг на друга с мечами подвигнутся. Каждый начнет доказывать старшинство своего рода. Вот тут-то и приидет полная погибель земли Русской.
       - Истину баешь, княже, - сочувственно качал головой Дорофей, - да и попасть бы надо на Русь еще до весенней распутицы, а то и застрянем в этой поганой степи.
       - И я о том же толкую, - вздохнул князь, - а Духмянишка этот мышей не ловит.
       Поморщился Дорофей при этом имени и понял, что пришла его пора:
       - Княже, что ты за этого смерда держишься, позволь мне самому узды перехватить. Дело-то уж больно важное.
       Князь устало прикрыл веки и согласно кивнул.
      
       ...На следующий день понял Дорофей, как вовремя Господь подсказал ему нужное решение. Собрался было пойти на поиски девочки, которая знала в лицо толмача-старика, а она вместе с пожилой женщиной оказалась около княжеской палатки:
       - Что тебе, девонька, надобно? - ласково спросил ее Дорофей.
       - Ищу я дяденьку Духмяна.
       - А что, у тебя есть вести про великокняжеский перстень? - сразу спросил он ее в лоб.
       Помялась девочка в нерешительности:
       - Мне нужно дяденьку Духмяна. Он обещался ослобонить мово тятю, я токо ему могу сказать.
       После её слов понял Дорофей истинную подлость этого человечишки.
       - А знаешь ли ты, девонька, что этот самый Духмян и подговорил князя взять твоего отца под стражу?
       Стоящая рядом с девочкой старая женщина охнула и покачала головой, а девочка закрыла ладонями лицо и плечи ее затряслись. Дорофей погладил ее по голове:
       - Говори мне, не бойся, я князев слуга. Я все сделаю, чтобы твоего отца выпустили.
       Но девочка от всхлипываний не могла сказать ни слова. За нее ответила женщина:
       - Нашли мы, батюшко, тово толмача. Недалече он обретается да и перстень, видать, у него. Да пока кобенится старик, ломается...
       И в это время вынырнул откуда-то Духмян. Он услышал все, сто сказала Овдотья и сразу затараторил:
       - Перстень нашелся? Я... я должен представить его князю Ярославу. Он мне велел!
       Встал Дорофей между ним и девочкой и ядовито спросил:
       - Може и ложку ворованную представишь вместе с перстнем, так я тебе ее отдам на время!
       Побледнел Духмян, подкосились у него ноги. Тут и Овдотья подскочила с выпученными глазами:
       - Ирод поганый, хуже ты татарина! Еще и в Володимере девчонку терзал-тиранил. Отольются тебе сиротские слезки! Пошел отседова, а то все космы повыдеру!
       Отскочил испуганно Духмян и юркнул за угол. Он понял, что теперь уж ему надеяться не на что.
      
       С радостной вестью явился Дорофей к Ярославу, что нашелся-таки толмач. Встрепенулся князь, заблестели у него глаза радостью. Последнее время редко посещало Ярослава это чувство.
       Захотелось встать во весь рост, вздохнуть полной грудью, да приземлял его этот шатер. Не для русского человека юрты. Монголы маленького роста и сидеть привыкли на корточках да поджавши под себя ноги.
       В первую очередь, видя хорошее настроение князя, попросил Дорофей вызволить из-под стражи Настенкиного отца Авдея, уж очень рисково детям без отцовской защиты. Почувствовал Дорофей, ято смутился князь, потому что в свое время пошел на поводу у этого Духмянишки и обидел невинного человека. Но трудно было ему сломить собственную княжескую гордыню. Помолчал он малость, будто бы раздумывая:
       - А пора ли?
       Понял Дорофей, что нужно немного подыграть, чтобы не дать князю усомниться в свом чувстве справедливости:
       - Тебе решать, княже, все в воле твоей. Ты дальше зришь, - склонив голову, смиренно ответил Дорофей.
       Он никогда не вмешивался ни в какие дела, никогда не пытался советовать. Хотя он был ближе всех к князю, кроме, конечно, семьи. Потому-то и любил Ярослав слугу. Сделав такое вынужденное отступление, в этом же случае Дорофей решил держаться до последнего:
       - Уж больно жалко дитяток Авдеевых, одне они в этом вражьем стане. Как бы не приключилось что с ними, ведь толмач вряд ли оставит их в покое, коль знают они про его воровство?
       - Истину молвишь, Дорофей, - встревожился князь, - я тоже об этом самом думал.
       Вздохнул облегченно мужик, ну теперь князь забудет, что сомневался, раз признал, что думы его об этом. Решение придет само собой.
       Занялся Дорофей какими-то хозяйственными делами, ан, глядь, Авдей уже свободный, собирается идти к своим. Значит понял князь свою неправоту. Обрадовался Дорофей, но к Авдею не подошел, ведь он его совсем не знал. Вот один раз, когда взяли его под стражу, и видел.
       Авдей же ничего не подозревал о Дорофеевых хлопотах по поводу его освобождения. Он очень удивился, когда вдруг с него сняли стражу. К князю не вызывали, ничего не потребовали. Когда отошел от княжеского лагеря, почти нос к носу столкнулся с Духмяном. Тот сжался, как побитая собака и метнулся в сторону.
       Все понял Авдей только после разговора с Овдотьей и детьми. Настенка и Корнюха, завидев его и радостно визжа, бросились к нему на шею. Когда узнал, что нашелся проклятый толмач, из-за которого столько пришлось пережить, в голове была только одна мысль пойти и вытрясти из того княжеский перстень. Но охолонила его Овдотья:
       - Ты ровно, как мало дите, Авдей. Силой тут ничего не исделаешь. Ведь поганые цацкаться не будут, голову с плеч и вся недолга. Да и мы все сгибнем. Тут надобна какая-то хитрость. Этот Жаба побаиваеться меня малость.
       - Вот так малость, тетенька Овдотья! - воскликнула Настенка. - Да он инда задрожал от страха, как увидел тебя.
       - Я може и могла бы выманить у него перстень энтот да он, видно и перед Патом, ханом своим, трясется за кольцо-то. Видать, хотел он его утаить, а тут мы. Никак-никак не ожидал он нас с Настенкой встренуть даже в самых страшных снах. В пылу-то этом смогла я вызволить из полону Корнюшкину маменьку Варвару. Вот и пришлась ему пригрозить, коли не ослобонит ее, теми же ногами пойду к Пату и про перстень поведаю.
       - Тятенька, ты бы видел, как толмач перепугался! - восхищеннно воскликнула Настенка. - Он бы все отдал, лишь бы тетенька Овдотья от него отвязалась.
       Слушал Авдей и дивился всему, что случилось, пока он сидел под стражей. Только сейчас он заметил незнакомую бабенку, которая сидела рядом с Корнюхой, обняв его. И так они были похожи, как одно лицо. Встала он, увидев, что Авдей обратил на нее внимание и поклонилась ему в пояс:
       - Благодарствую, добрый человек, что не бросил мово сынка, приютил, стал для него, ровно отец родной!
       Смутился Авдей, не зная, что и сказать, но потом опомнился:
       - Разве это я. Это покойный Иванко нашел Корнюшу и спас его от верной смерти, а я-то что...
       Вздохнула горько Корнюхина мать:
       - Мне сынок все поведал. Уж за раба Божьего Иоана, за упокой его душеньки буду молить всю свою жизнь до смертного часа.
       Овдотья, слушая женщну, вытирала со щек слезы:
       - Уж столько пережила эта Варвара, что не описать ее горюшка. Ведь ее и с дочками разлучили здесь проклятые татаре. И она не знает, где они.
      
      
      

    ВАРВАРА

      
       Жизнь у Варвары за последние месяцы так резко менялась, что привыкать к ее резким поворотам было очень трудно. Ум привыкал к новому, а душа не успевала. Раньше и не поверила бы человеку, который рассказал, что случилось с ней. Как вели ее татаре вместе с дочками в полон, как все сердце изболелось у нее о Корнюше. Видела она, как мужа поразила у дома татарская стрела, и о нем она молились Господу за упокой. А как молиться о Корнюше и ведать не ведала. Но уже здесь, в этой проклятой степи примирилась с мыслью, что уж больше не увидит сыночка. И вдруг, как чудо появился он, откуда ни возьмись. И снова ее душа не поспевает за умом. Объяснить это все трудно, только прочувствовать можно. И все равно счастье не полное. Где её дочки? Тоже только чудо может помочь. Да и вряд ли бывает, столько чудес на земле. А ведь дочки где-то близко, Фрося и Катенка. Сидят в монгольской кибитке в тесноте да духоте, где она тоже была поначалу. Но кто ей позволит проверить все кибитки? Татаре сразу разъединили взрослых от детей. И, может быть, хозяева, к которым попали дочки поехали другой дорогой, может быть отстали. Ведь монголы кочевые люди, нет у них ни деревень, ни городов. Где хотят в степи, там и кочуют. А степи-то у них огромадные - без дорог и без троп.
       Надеялась Варвара, что этот сморщенный желтолицый старик, к которому привели ее в услужение, поможет. Тем более он в русском языке разумеет. Но он злился и больно щипался, когда она пыталась ему объяснить, как тошнехонько у нее на душе.
       Свобода тоже пришла вдруг, как новый неожиданный поворот в ее жизни. Ведь после того, как появился Корнюха, она совсем потеряла голову. Ну как же так, видеть сына издалека и не обнять его, ни покормить - это ж мука мученическая. И как хорошо, что Господь прислал ей, как ангелов, Овдотью с Настенкой. Умолила его, наверное, Пресвятая Богородица, что не выдержит иначе сердце материнское, что разорвется оно от горя. И разве не чудо, что отпустил ее монгольский старикашка на все четыре стороны.
       Варвара прямо не знала, как благодарить своих заступников, особенно Овдотья, которая на все ее благодарственные слова и слезы говорила, вздыхая:
       - Скоко же ноне не белом свете горя, под завязочку. Надобно, чтоб и радости хоть маненько было.
       Авдей все удивлялся, что Овдотья могла так легко вызволить из неволи Варвару и сомневался в том, что не опомнится толмач и не пошлет за рабыней нукеров, и не лучше бы Варваре вместе с Корнюхой куда-то спрятаться.
       - Так-то оно так, - опять вздыхала Овдотья, - но куда в этой степи сховаешься? Кругом поганые, куды ни глянь.
       - Тетенька Овдотья, а если попросить помочь княжеского слугу, который тятеньку из-под стражи вызволил и Духмяна этого напужал.
       Согласилась Овдотья, ведь береженого Бог бережет.
      
       ...Дорофей обрадовался новому повороту событий и первым делом спросил Варвару, не видела ли она у толмача перстень.
       - Как же не видеть? Скоко раз он любовался каким-то кольцом. Поначалу таился, а потом перестал. Но никому другому не показывал. Посмотрит и спрячет.
       - А куды он его прятал, ты помнишь, Варвара? - преспросила Овдотья, и по ее глазам было видно, что она чего-то придумала.
       - Завязывал он его в тряпицу и в изголовье куда-то зарывал, там у него шобоньев всяких много.
       - Ох, хорошо бы взять у него перстень, и тогда князю не придется особо-то унижаться перед ханом ихним и перед князьями другими! - мечтательно воскликнул Дорофей.
       - Так давайте, я скраду, - предложила Варвара, - коль не его кольцо, то и не грех это...
       - Постой, постой, Варвара, - остановила ее Овдотья, - он ведь знает тебя. Зачем лишний раз рисковать? А потом тебя и другие монголы знают, возьмут да не выпустят тебя, да и Жаба может передумать...
       - Да уж больно мне хочется помочь вам! - с жаром воскликнула Варвара.
       - А ты уж и так подмогнула, как сказала, где Жаба прячет перстень, - усмехаясь чему-то своему, ответила Овдотья, - а уж его прощупаю я сама, пусть подивится, что я все знаю.
      
       ...Когда Джубе сказал Хучу, что освободил рабыню, тот подивился. Ему трудно было понять Джубе, хотя тот и объяснил, что это желание бога Сульдэ, которое, порой, необъяснимо. Хучу подумал, если бог Сульдэ захочет освободить всех его рабынь, то в конце концов ему ничего не останется. Тогда он не сможет их продать и купить табун лошадей, а это главная мечта его жизни. А, может быть, Сульдэ тут совсем ни при чем. Этот вздорный старикашка себе на уме. И зачем только Хучу спасал его. Проехал бы мимо, как все проехали. Было бы спокойно. А так, одни проблемы с ним. А теперь вот приходиться, подобно простому нукеру стоять у юрты. Да, теперь уже старик-толмач живет не в кибитке, а в юрте. Теперь он болшой человек, после того, как слуги нойона на носилках принесли его домой. Но что он сделал для Хучу, для своего спасителя? Только без конца повторяет, что стоит хану Бату узнать о спасение толмача, то на Хучу посыплется дождь милостей ханских. Хучу терпелив, он ждет этих милостей. А что иначе делать? Стоило ему немного воспротивиться, как он чуть было не лишился всего, что добыл в урусском походе. По повсему видно, что у самого старика-толмача нет своих богатств. А, может быть, он и в самом деле, что ни на есть голодранец?
       Пока Хучу мучился в этих сомнениях, Джубе думал, как бы ему спастись от урусской колдуньи. Она везде его находит. Это же прямо чудо, что она здесь оказалась. Пришлось пожертвовать рабыней, а что она дальше потребует, наверное, его жизнь.
       Только он подумал об этом, как в юрту заглянул Хучу и сказал, что его спрашивает какая-то урусская старуха. Сердце ёкнуло у Джубе в груди, но негоже было показывать перед нукером свой страх.
       А колдунья уже протиснулась вслед за Хучу в юрту. Подождав, пока слуга уйдет, она спросила хрипловатым голосом:
       - Ну, понимаешь, Жаба, за чем я пришла?
       - За моей жизнью, - пролепетал Джубе еле слышно.
       Старуха захохотала:
       - Да пошто мне твоя жись-то, сморчок ты эдакий?
       Отлегло от сердца у Джубе.
       - За перстнем я пришла!
       - За каким пелснем? - упавшим голосом спросил Джубе.
       - Ай ты не знаешь за каким? За великокняжеским, который ты украл у свого пата, а тот присвоил его у покойного князя.
       - Я нитиво не крал... нигде... никогда... - заволновался Джубе, путая русские и монгольские слова, и оглядываясь на вход.
       - Коль не украл, чего же струсил?
       - Я хланю пелстень, он плинадлезыт солнцеликому хану Бату.
       - Ну и где он у тебя хранится?
       - Это великая тайна и никто не мозет лазгадать ее!
       - Да полно, знаю я твою тайну!
       Овдотья подошла к его ложу, подняла изголовье, раскрыла тряпицу, и на ее ладонь упал перстень.
       Как зачарованный стоял Джубе и не смог сойти с места, чтобы помешать колдунье, не в силах был позвать Хучу на помощь. Он стоял и только поводил зрачками. И когда колдунья ушла, он так и не крикнул своего преданного Хучу.
       Конечно, у Овдотьи отняли бы перстень, но поражен был Джубе ее напором и нахальством, и думал, что за ней стоит какая-то великая сила, непонятная ему и потому-то ужасавшая его. Противиться Овдотье было сверх его сил. Значит бог Сульде совсем отвернулся от него.
       А без перстня Джубе ничего не значил ни для хана Бату, ни даже для нукера Хучу... Сердце в груди Джубе на миг замерло и уже не смогло дальше работать. Да оно и не было уже нужно старому монголу.
       А Овдотья не знала, какую роль сыграла в жизни толмача. Она спешила радостная к палатке князя, сжимая в руке перстень, который кому-то принес столько горя...
      
       ...Хан Батый узнал от своего нойона, что князь Ярослав начинает собираться в дорогу, что в его немногочисленном лагере большое движение. Конечно, он мог бы приказать своим нукерам остановить Ярослава и перебить его свиту, а его самого бросить к его, ханским ногам. Батыя злила дерзость и гордость этого урусского князя, который никак не хочет покориться. Вот уже почти месяц держит хан его в неведенье. Кожедей во всех подробностях рассказывает ему о нетерпеливости князя, и радуется хан...
       И вдруг эти сборы. Что-то тут непонятно. Князь уже не принимает к себе Кожедея, не разговаривает ни с кем из ханских нойонов. Просто убить князя хану скучно, это не принесет никакого удовольствия да и не дастся Ярослав живым. Он умрет в этой степи, и вокруг его тела будут лежать не только его слуги, но и ханские нукеры. И, наверное, в большом количестве. Это не по нраву Батыю, и потом, интересно разгадать хану, почему вдруг Ярослав без ханского ярлыка на великое княжение отправляется в обрантный путь. На что он надеется? Ведь у убитого великого князя Юрия есть и другие братья...
       Батый глубокомысленно почесал нос и велел нойону, чтобы тот передал Ярославу, что хан ждет его в своей юрте, чтобы передать ему ханский ярлык на великое княжество.
       Через некоторое время Ярослав явился с небольшой свитой пред очи Батыя. Свита встала перед ханом на колени, а сам князь только присел на одно колено и положил на него правую руку. Батый спросил нойона, где же обещанный толмач. Тот смутился и снова послал за Джубе:
       - Что, этот старый лис еще жив? - оживился хан. - Ну он хороший толмач, переведет, как никто.
       Время шло, но Джубе не появлялся, это очень не понравилось хану, потому что в общении с Ярославом возникло неудобство. Пришлось прибегнуть к помощи русского переводчика, но русский князь говорил неохотно, брезгливо смотрел на переводчика-предателя, будто это была мышь или лягушка.
       - Я дам тебе, князь, ярлык на великое княжение, главное для меня, чтобы ты собирал дань с урусского люда и вовремя посылал ее в Сарай, где я обоснуюсь.
       Ярослав молчал и никаких словесных обещаний не давал, только кивал головой, как-то неопределенно. Батыю не нравилось, как вел себя Ярослав у ханского трона. Но раз позвал вручать ярлык, то от своих обещаний отречься он не мог. Это было бы не по статусу повелителя Вселенной, каковым он считал себя после удачных завоевательных войн.
       Что же заставляет Ярослава стоять с таким независимым видом? Но вот нойоны вручили Ярославу ярлык, и когда он в сиянье факелов брал его, что-то блеснуло на правой руке князя. Пригляделся хан и к ужасу своему узнал это что-то. На пальце Ярослава был надет великокняжеский перстень, который хан временно отдал Джубе, когда тот отправился в лес за головой князя Юрия, но не принес ни голову, ни перстня.
       Все внутри у хана закипело от ярости. Как этот перстень оказался у Ярослава? Как толмач посмел не принести его хану обратно. Ладно бы, если слуги Ярослава взяли у трупа толмача этот перстень, было все ясно. Но как смеет толмач после этого еще жить на свете?
       Дождавшись, когда Ярослав со свитой ушли, хан велел для допроса притащить поганого старикашку. Его приволокли и бросили к ногам хана, но толмач лежал недвижимо. Нойон, приблизившись к ханскому уху, сказал, что толмач мертв.
       - Как он посмел обмануть меня и уйти в царство тени! - воскликнул Батый и пнул ногой безмолвное тело. - Он лишил меня наслаждения придушить его!
       Хан плюнул на тело Джубе и велел отдать его на растерзание собакам.
      
       ...Варвара отчаянно металась по русскому лагерю, а все спешно собирались в путь, и никто не внимал воплю ее души. Дочки где-то близко в кибитках, в рабстве, а она не могла освободить их. Корнюша вместе с Настенкой в последней надежде бегали у повозок, набитых невольниками и кричали-звали девочек по имени. Кто-то откликался на их зов, но непонятны были голоса. Это было очень опасно. Монголы отгоняли их плетками и ругали злыми голосами.
       Очень опасно было дразнить судьбу. Овдотья не отпускала Варвару на поиски дочек. Ведь старые ее хозяева могут опять загнать ее в кабитку, не внимая ее плачам и стенаниям. И вызволить ее уже будет невозможно. Овдротья боялась и за Корнюху с Настенкой и уговаривала Варвару смириться с судьбой. Тем более, может быть, и нет здесь девочек, увезли их уже.... Но трудно было совладать с материнским сердцем. В конце концов обмякла Варвара и потеряла чувства. Втащили ее в уже тронувшуюся повозку. Залезли сюда и плачущие Настенка с Корнюхой.
       Ждать уже было нельзя. Надо было спешить на Русь. Ведь Батый видел великокняжеский перстень, и что ему придет в голову, Бог его ведает...
      
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Герасимов Владимир Михайлович (simvyz@mail.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 373k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 5.90*6  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.