Рассвело по-ноябрьски зябко и запоздало. Сухой, настуженный о мерзлую голую землю ветерок отрывал от деревенских труб тонкие дымки и рвал их в
клочья.
В конце деревни притормозил утренний автобус. Не успела задняя дверца полностью открыться, как на землю выпрыгнул худой и подбористый парень. Кивнув водителю - "трогай", - парень, в легком осеннем пальто, ловко пригнанном на нем, в таких же легких, не по сезону уже, туфлях, упруго зашагал улицей, будто мячик покатился. Битком набитая и оттого похожая на огромную грушу сетка чуть ли не до земли свешивалась в левой руке, а в правой он держал пухлую хозяйскую сумку...
- Марья?! Ты не признала, кто это? - глядя из-под ладони вслед парню, окликнула соседка.
- А у тебя иль глаза не туда повернуты? Не признала она! - почему-то в сердцах откликнулась Марья. - Костя! Колесо! Ишь покатил, мошенник!
- А-а-а и правда он!
- Кому ж еще быть в такое неурочное время! Ему, непутевому!
- О ком это вы, бабоньки? - подошла еще одна.
- Есть о ком! О Колесе вон! Гляди, как Настасья вот-вот зароится в магазин! Тьфу, будьте вы все неладны!
- И то, Марья, и то! Какие ж это такие порядки? Кто он ей теперь? У дочери от другого уже двое вон какие ломти растут, а Настасья, вражина, все со старым зятем никак не расстанетќся!
- Не говори, ополоумела баба, как есть ополоумела! В ее-то годы так вести ль себя? Ой, головушка горькая! И не говори! И слушать никого не желает! Вот те и умная! За мужем-то... А как Егора не стало, так и оказала всю дурь свою!
- А будь жив кум Егор, царствие ему небесное, он, зять-то, близь ко двору не подошел бы, и она сидела бы ниже травы тише воды. Облапошит ее, непутевую, зятек-то разлюбезный, подвалит, подвалит она ему домок. Все дело к этому клонится. Не иначе.
Слыша разговор соседок, от колодца откликнулась полная моложавая женщина:
- Да хватит вам языками-то своими лущить! Беда-то наша в том, что все тише воды да ниже травы! А по-моему - молодец Настасья! Ей-богу, молодец! Хоть перед концом своим вольќной казачкой побудет!
- Во-во, и ты туда же! Казачкой ей захотелось!
- Водой-то бы вас, старых сквалыг, хорошенько остудить! - пошла моложавая от колодца, плавно неся ведра.
Соседки какое-то время помолчали, видимо опасаясь говоќрить моложавой вслед, чтобы она не вернулась. А когда та скрыќлась за своей калиткой, Марья по-вороньи, раздумчиво покиќвала головой и заключила:
- Нет уж, вы как хотите, а я вот дождусь внучка из школы да сгоняю его за Клавдией. Пусть она им задаст. Она живо их выкурит из избы-то! Живо!..
А Настасья уже встретила своего бывшего зятя.
- Ой-ей-ей! - всплеснула она руками у печи, когда Костя переступил порог. - Прилетел, соколок! Господь дал, свидеќлись!
- Ждала, мать? - радостно и весело улыбался Костя, ходил по избе, разминаясь, выгоняя из себя набившийся холод. - Люблю, где меня ждут! Редкий ты, мать, человек!
- Где уж нам! - слабо и радостно запротестовала Настасья. - Ноги-то, поди, изошлись? Гляжу, обувочка-то на тебе не по времени. Что ж так? И раскосматкой! На-ко вот носочки. Тепќленькие! Из печурки только что!
- Носки - это мы с великим удовольствием! И валенки, поди, есть?
- Спрашиваешь! Полезай на печь да выбирай! Я и сама б, да не гожусь туда-сюда скакать, так что извиняй уж меня. И посиќди там трошки, на печи-то, а я тем временем в магазин налаќжусь. Чего уж теперь...
- Какой там, мать, магазин! Есть у нас с тобой все! Я ныне богатый!
Спрыгнув с печи в белых валенках, Костя прищелкнул от удовольствия пальцем. - Нога - как дитя в колыбели! Ну, расќсказывай, как ты тут живешь-можешь?
Настасья тем временем покатилась по избе: от стола к печи, от печи к шкафу, от шкафа опять к столу.
- Про мою жизнь чего ж теперь пытать, известная она, сынок. Одна-одиношенька я осталась. Кланьке все некогда да не досуг. Оно и ее понять нужно: муж, дети, работа - до матери ли тут. Всех их надо обшить-обстирать. Звали в зиму к себе жить. Да разве я пойду! К зятю-то все никак не могу привыкќнуть. Суровый он какой-то, правильный весь. Даже робь берет от его правильности-то. Ты давай-ка, давай-ка, подвигайся-ка к столу.
Костя по-домашнему, в белых валенках, в пиджаке внакидќку на плечи, сел на лавку.
- Ешь давай щи! Наваристые удались! В городе такими не накормят, - угощала Настасья. - Ну, как ты там?
- Да так же, мать, как и ты, - один-одиношенек. Друзей, правда, не счесть, а вот... Отпуск оформил. Решил к матери съездить. Во снах стал видеть ее. Как в детстве, вроде укрывает меня теплым одеялом.
- К матери надо, это ты правильно рассудил. На мать грех обиду таить, слушай меня.
- Да я и не таю. Получилось-то видишь как все. Отец рано приказал всем нам жить, а мать молодая, три-четыре годка пожила одна да и вышла за подвернувшегося человека.
- Знаю я, Кость, эту историю, - перебила Настасья.
- Я знаю, - согласился Костя. - Но я вроде для себя вслух ее рассказываю. Молчком когда думаешь, то не так, не все видитќся, а в рассказе яснее все самому делается. Вот я и рассказываю.
- Ну-ну, если так, то сказывай.
- Замуж вышла. А мне ни с того ни с сего обидно стало. Как же так, думаю, получается - это когда уже повзрослей сделался, - он в земле лежит, а тут, видите ли, веселье людям. И кому? Жене его, от которой сын у него растет. Заело меня - жить не могу. Когда отчим по-плохому ко мне, то для меня легче. Давай, думаю, давай, действуй. А если по-хорошему ко мне, с ласќкой да с подходом, то для меня это хуже отравы самой горькой. Во ведь какой дурак был! Ничего не могу: ни учиться, ни их уважать, ни братьев своих - отец на уме. Вижу, дело мое совсем дурное, давай-ка, думаю, вовремя убираться из этого дома, а то как бы не учудить чего злого. И уехал. Плакала мать... Тогда не понимал, а сейчас каждую слезинку ее вижу и сердцем чувќствую. Будто все они до единой во мне до сих пор живут и щемят... Поеду теперь, успокаивать буду.
По щекам Настасьи медленно катились две слезинки. Опомќнившись, она смахнула их.
- А хочу тебя спросить, Кость, - полушепотом начала Наќстасья, - ты не обидься только гляди, ты не проштрафился, грешным делом? Отпуск-то почему глубокой осенью дали? Слыхала я, что теперь такой порядок: кто заслуживает - того летом отпускают, а кто провинился...
- Нет, мать, - глубоко вздохнул и после вздоха уже облегќченно засмеялся Костя, - нет, тут дело совсем иное, чем ты думаешь. Сам просил, чтоб осенью дали. Не отдохну я летом никак! Не отдохну, и хоть лопни! Дня на месте не высижу. А вот осень глубокую люблю. Люблю, когда просторно делается и в городе, и в поле, когда дождик затяжной идет. Сижу возле окна и смотрю, смотрю. Все ясно как-то, обыкновенно. Осень меня на месте удерживает, отдохнуть дает.
- А ты говорить-то говори, но и есть не забывай, - вновь ожила, засуетилась Настасья. - Винца подливай. Оно не во вред, когда в меру, не во вред. Мне - нет! Ты летось говорил, будто жениться хочешь. Женился иль расстроилось?
- Говорил, мать, да проговорился, видно. Не состоялось.
Горячий обед, домашний уют завеселили голову Косте Коќлесу.
- Ты, может, все по Кланьке? А? - спросила Настасья. - Да чего ж теперь, дело сделано.
- Клава, Клава... А дело, верно говоришь, сделано.
- Оно, может, и к лучшему, что не женишься. - Настасья задумалась, покачивая ногой. Она сидела на табуретке, приваќлясь спиной к теплой печи. - Ты, Костя, будь это не в обиду тебе сказано, какой-то дотошный до жизни, до веселой ее стороны.
- Думаешь, дотошный? - привстал Костя. - И ведь ты, мать, права! Дотошный! Люблю ее, заразу, веселую сторону. Чтоб без зла, чтоб без обиды людям. Это, наверное, еще идет из детства. Будто наверстываю, что не таким, как надо, был, люќдей не понимал.
- Любить-то любишь, верно. Мы с тобой о семье заговориќли. На любви да веселье семью не построишь. Нет, хоть ты как не соглашайся. Семья - это не одно веселье. Тебе бабу какую надо? Если такую, какой ты сам, то не семья выйдет, а наќсмешка одна. Серьезная с тобой не подладит, скоро устанет от твоей удали да от веселья. А ты от нее, от серьезной, устанешь.
Как с Клавкой моей вышло. Иначе и быть не могло. Я тебе скажу: как только впервые увидела тебя, да как сел ты с ней рядом за стол, а глаза-то твои так и летают стрижами, так и летают. Нет, думаю, она в нем ошиблась, он в ней. Дело их не пойдет, сколько бы они ни старались. Так оно и стало на самом деле. А обиды на тебя у меня нет никакой потому, что ты такой. Ты понарошку не умеешь оказываться, и прятаться не пряќчешься. Ты всем видом своим будто говоришь: вот какой я есть, таким меня и принимайте, и любите. Не хотите такого принимать да любить - другим быть не могу. Открытый уж больно страшно ты, откровенный. Ты у всех на виду, не фальќшивя, не приспосабливаясь, будто птица на резкий ветер вьешься. А другие ровней хотят. И живут, умеют. Бабы, знаю, любят таких, как ты, а на серьезную жизнь их не тянет. Не будет ее, серьезной-то. Быстро устают, засыхают. А мне вот ты дорог. Дорог, и все тут. Может, я сама по натуре такой была. Была, да вся вышла.
Они долго сидели в молчании. Каждый думал о своем. Косте вдруг захотелось сделать что-то для этой женщины, чего бы она надолго запомнила. Но что мог он, простой монтер с электроцеха? Обегая комнату глазами, он представил на свой вкус, какой она долќжна быть, чтобы соответствовать этой чужой совсем, но родќной женщине, от которой душа получает уравновешенность, покой.
- Мать, а ты когда белила? Мел-то хоть есть? - спросил он.
- Мел есть. Вот время все никак не выберу. Да ты к чему это спрашиваешь?
- Не гость я, мать, не гость! Рискнем? Чтоб душу угомоќнить?
- Ну, если душу только... Да как-то... Люди ведь...
- И мы с тобой люди, мать, ей-богу, люди!
- Да куда уж там...
Час спустя Настасьины пожитки лежали горой возле крыльца. В печи жарко, отчаянно как-то, полыхали поленья. Костя в рваных стариковских штанах, покрытый Настасьиным выцќветшим платком, стоя босой на табуретке, гнал щеткой потоќлок. Подхватывая побелку из ведра на щетку, он ухитрялся почти ни одной капли не уронить на пол.
- А побелку надо гнать вдоль света, - пояснял он Настасье. - Вот так вот. Видишь, как свет от окна ложится на потолок, так и гони вдоль него. Если поперек, то все до полосиночки проќсматриваться будут. Тень дадут.
- И ловок же ты, малый! - дивилась Настасья Костиной ухватке и проворству. - Кипмя кипит работа у тебя в руках. Надо ж было зародиться такому.
- Мать, - вторил ей Костя, - хорошо, что подсиночки не пожалели. Видишь, как голубеет! Веселый потолок будет! Как небо! Под таким потолком и думки самые светлые поплывут. Гарантирую! А на стены мы чуть поменьше пустим, посветлее, сделаем, чтобы вроде пошире было.
Настасья, как молодая, пестала ведерные чугуны с водой, подавала Косте то подсиньку, то мыло, то соду. Подоткнула юбку с обеих сторон, платок то и дело сбивался, сползал с головы. А Костя покрикивал на нее:
- Не выскакивай наружу! Сам принесу! Разомлела ведь, враз тебя охватит!
Вскакивая на табурет, Костя отбеливал верх стены, спрыќгивал, гнал побелку до пола, вновь вскакивал.
- Напрыгаешься! Ног таскать к вечеру не будешь! И легок же ты, однако! Смолоду и я такой вот была, прыгучей. Была. А вот Клавдия не в меня уродилась. Раздобрела. Пава павой ходит. Забот полон рот у нее, а спокойная какая-то, непробиваемая. Ну да бог с ней.
- Говорят, это вредно! - скалил Костя ровные зубы. - Ну, бабам еще куда ни шло, им простительно, может, оттого, что рожают они, а вот мужикам добреть, считаю, ни к чему. А гармонь моя все еще цела?
Настасья враз заскорбела:
- Где уж там! Внуки растерзали, не ссилила с ними. Начну отнимать, а Клавка на меня ругается - пусть дети забавляются. Говорю: ишь ведь какую забаву нашли! Нет, не говори ей!
- Ну и ладно, мать, не тужи! Мы и на губах подыграем! Вот пол вымоем, половички с морозцу расстелим, дровишек в печку подбросим, а? И завитает огонек! Чем не жизнь? Что еще надо человеку? В городе у меня комната гостиничного типа. На одного дали, потому как работаю на "отлично". Хорошая комната, одним словом, а веришь ли - все не так чего-то, все будто в вагоне постоянно я нахожусь. Нет какой-то основаќтельности, которая в наших избах имеется. Иль привычка это? И все-таки хорошо, когда возле земли, ближе к ней. А то леќжишь на своем шестом этаже, лежишь и вдруг представится вся картина насквозь, как если бы стены вдруг прозрачными стали. И под тобой черт-те сколько сидят, лежат, и над тобой то же самое. Как-то нехорошо покажется людям и сидеть друг над другом или друг под другом.
- Что ты, бог с тобой, сынок, говоришь чего-то...
- Да верно я говорю, что чувствую. Тут никакого секрета нет. И вот что еще скажу - на покой будто меня потянуло. Понимаќешь?
- Не рановато ль?
- Не, раз потянуло, то не рановато. До этого времени не помню случая, чтобы я задумался когда глубоко. А то возьмет иной раз за живое. Вроде спешу, спешу, как прежде, а то вдруг остановлюсь. Ну, вроде пропущу немного времени мимо себя. Пропущу и вслед погляжу.
В повеселевшей, попросторневшей избе Коќстя, горячий и чистый, вольно сидел возле печки, а Настасья напротив на сундуке. Костя тихонько запел: "Ой да ты, калинушка, Размалинушка, Ой да ты не стой, не стой На горе крутой."
Настасья подхватила неожиданно высоко, и Косте пришлось удивиться - голос-то не меняется, молодая так не вытянет.
Они пели не глядя друг на друга. Настасья в волнении переќбирала лоскутное покрывало на сундуке. Костя задумчиво гляќдел в боковое окошко, за которым виделась полоска закативќшейся под самое васильковое осеннее небо черной земли. Они оба явно стеснялись своего пения, но им было хорошо и друг от друга, и от песни, и от их свободной жизни. И поэтому стесненные голоса их переливались задушевно, тепќло, с мелкой волнительной дрожью.
- Ух ты! Устала! В пот ажник шибануло. Люблю вот петь. И может, оттого люблю, что прежде мало петь доводилось. Замуж рано выскочила, можно сказать, не напевшись. Егор-то мой то в председателях ходил, то в бригадирах, то в других каких начальничках. Мужик суровый был, не по-людски суровый. От людей, от гулянок все, бывало, нос воротит. А если уж необќходимо быть на гулянке, то истукан истуканом сидит. А меня так и подмывает, так и подмывает попеть-то. А гляну на него - и все, и застыло слово в груди. Так бы вот запела и полетела вслед за песней. Так нет тебе, сиди, молчи, блюди приличие, помни, чья ты жена. Песню, ее в себе ой как тяжко держать! Непомерно тяжко. Много тяжелее плача. Домой же идешь с той гулянки, а чувство такое придавит, вот будто все артельно чего-то не пожалели, дело доброе сделали, а ты вроде того схитрила, оторвала от артельного да домой тайком несешь.
Ревмя, бывало, ревела от этого чувства. А потом выход сам собой нашелся. Спать как ляжу, и все, какие знаю песни, про себя пропою. Люди за молитву, а я за песню. Другой раз так разыграешься внутри, что и ночь коротка станет. Лежу как дура, хлопаю глазами, пою про какого-нибудь Хаз-Булата и радуюсь тому, что сам был он, этот Хаз-Булат, что я есть на белом свете. И полегчает на душе дней на несколько после такой ночи. Истинно тебе говорю.
Клава ворвалась в дом неожиданно. Встала на пороге, уперќлась глазами в Костю.
- Ты до каких пор будешь придурка из себя строить?! Хоќчешь, чтобы тебе здесь ноги попереломали! Дождешься! За каќким чертом тебя опять принесло? Ну, отвечай! Подкатываешьќся к старухе! Под домок под ее! Наживи свой сначала!
- Клавка! - привстала Настасья.
- Что Клавка, что Клавка! Ты, старая, совсем из ума выжиќла! Ты кого принимаешь? С мужем меня захотели развести! Нате вот вам обоим, выкусите! Зять ей, видите ли, не мил! Букой глядит!
Настасья все ниже и ниже опускала голову от слов дочери, но вдруг резко выпрямилась, встала:
- Вот что я тебе скажу! Ты в чей дом пришла? Тебя кто звал? Иди туда, откуда явилась.
- Эх, мать-мать! - укоризненно закачала Клавдия головой, сбавляя тон. - Встал бы отец, поглядел бы, что ты вытворяешь на старости лет.
- Не встанет! - перебила Настасья. - В свое время глядел. Так же вот, как ты! Поэтому указа твоего мне не требуется! А его, - Настасья кивнула на смущенного Костю, - его я вам в обиду не дам. Вы все вместе ноготочка его не стоите. На мать же глотку не дери! Сама мать, и кто знает, как оно еще у тебя в жизни сложится. Уходи-ка лучше от греха подальше, не порть нам праздника. Мной всю жизнь командовали, а теперь, говорю, баста!
По улице к вечернему автобусу шли Настасья и Костя. Тот же, что и утром, резкий морозный ветер дул им в лицо. Костя все старался заслонить собой сгорбленную Настасью.
- Ты сам-то, сам-то, - говорила Настасья. - И грудь закрой. Надует, потом чахни, сам не зная за что. И раскосматкой! Можно ль по такому ветру студеному? Хоть старикову шапку надел бы. Жива пока буду - приезжай. И никаких! Свои ведь, не чужие. Ну, а матери кланяйся от меня, низко кланяйся...