Погода осенью обошлась благодушно с людьми, и люди успели убрать поля. Пришла пора награждать за хорошую работу. И награждали. Кто телевизор повез домой, кто холодильник, кто стиральную машину.
Толя Булгаков все это уже раньше получал, и начальство ломало голову над тем, чем бы таким его теперь наградить. И додумались: турпутевкой в город Волгоград. Две их всего выделили для района.
Услышав о такой награде, Толя прикинул: "А что, штука добрая. Это тебе не какой-нибудь светильник - орел там с лампочкой".
Орлов этих у Толи два уже парят на комоде. Мать только успевай пыль с них стирать. Орел - это, конечно, символично. Но и путевка в город-герой это не игрушка. Знают люди, что делают.
И конечно же, он, Толя, поедет! С великой радостью! Поедет, поглядит на дела отцов и дедов, на подвиг их бессмертный. Немало там полегло сельских ребят да мужиков.
Вон и Толин отец, можно сказать, видимость одна, что живым домой вернулся. Его всего и хватило на то лишь, чтобы жениться. И оставил жену вдовой, а сына безотцовщиной. Пролилась там, на волжском бережку, кровушка всего рода Толиного. Ох, пролилась, алая!..
"Кому же вторая путевка?" - поджидал Толя, что вот-вот объявят второго. Хорошо бы поехать со знающим человеком. С таким, который самолично воевал в тех местах. "Вот Ваню бы туда, - подумал о соседе. - А что? Руку там человек оставил. Мог бы и голову. Интересно, каким же Ваня молодым был?"
О второй путевке так и не обмолвились. "Значит, зажилили, - решил Толя. - Кому-то по блату хотят сунуть. Ну-к, пойдем, пощупаем". И направился вслед за Зацепиным, председателем профсоюза, в его кабинет.
- Говоришь, еще одна путевка есть?
- Есть. Ты что, по двум сразу собираешься ехать? - ни с того ни с сего поддел вдруг Зацепин Толю.
- Нужна мне эта путевка! Не мне, а Ване Ветрову!
- Здрасте! При чем тут Ваня? Дают-то механизаторам!
- А Ваня кто? Ясно, Ваня - сторож! А до войны Ваня кем был? Что, это его вина, что руку ему отхватили? И выходит, по-твоему, Зацепин, так: если механизатор - значит, он человек, а если сторож ночной - он уже и не человек вовсе. Он - сторож!
Зацепин поднял на Толю враз заоловяневшие глаза, но встретился с Толиными глазами, которые заоловянели не меньше зацепинских.
А ему, Зацепину, никак нельзя, чтобы глаза его оловянели. На кого им оловянеть? На рабочего человека? На передового в районе механизатора? Нет, брат, шалишь! Унимайся, пока владеешь собой, а если не владеешь, так выметайся из кресла к чертовой бабушке. И весь сказ!
А Толе можно, чтобы глаза его оловянели при случае. Толя рабочий человек. И, на худой конец, дальше поля не пошлют. Так-то вот оно.
И глаза Зацепина помягчели.
- А кого оставим за Ваню? Сторожить кто будет? - вкрадчиво спросил он.
- А чего сторожить? И от кого, главное, сторожить? В людей ты, Зацепин, не веришь? Не-е-ет! Люди тебя избрали, чтобы ты верил им, отстаивал их интересы, а ты... Знаешь, как это называется? Я скажу! Я могу сказать! Каждый думает о других в меру своей испорченности, вот как это называется!
- Очень уж ты, погляжу я на тебя, умненьким стал.
- Не умненьким, а умным! Я дураком еще и не был. Я с ведром за компрессией не бегал в другую бригаду.
Компрессия эта так и повисла на Зацепине с молодых лет его. В бытность его еще совсем зеленым трактористом у него что-то сделалось с трактором, и он никак не заводился.
Шутник-тракторист подсказал Зацепину, что кончилась компрессия и время терять попусту нечего, все одно не заведешь. А лучше топай в соседнюю бригаду с ведерком да подзайми у них там компрессии.
Зацепин, недолго думая, подхватил ведро и прямым ходом в другую бригаду. Там, конечно, насмеялись над ним досыта.
Долго смеялись и в своей бригаде. Эту-то промашку и напомнил ему Толя.
- Иди к директору, - совсем надулся Зацепин, - Иди, у него проси.
Директору было не до путевок. Выслушав просьбу Толи, махнул рукой: ехайте, мол, вы хоть все.
2
По раскисшей после дождя дороге Толя добрался к Ване.
- Сидишь! - зашумел он с порога. - Ты не гляди, не гляди с тоской на дорогу! Дорога сама по нас с тобой соскучилась! -хлопнул перед Ваней на стол две путевки. - Будь готов! Завтра едем! Поглядим твой Сталинград! Вот они, крылатенькие!
Ваня долго не мог уразуметь, о чем это Толя ему буровит. Спрашивать начнешь - еще хуже запутаешься. Он такой, этот Толя, Толком да по порядочку терпения не хватает объяснить, вот и соображай, увязывай его слова, подводи их к смыслу.
Когда, наконец, Ваня понял, что и к чему говорит Толя, удивился:
- Меня-то за что?
А про себя подумал: "А не провороню ли я место с этой затеей? Приставят другого сторожа, а ты потом чухай".
Работу свою Ваня считал недурной, завидной даже. За два десятка лет, которые он встретил и проводил на своем посту, не один и не двое зарились на эту работу.
Да не уступал Ваня. Упирался, и ни в какую. Конечно, будь он при обеих руках, не стал бы уж держаться за эту работу, а с одной-то рукой куда он еще гож, как не в сторожа. Грамотой большой не владеет. В сторожах зарплата твердая, Что летом, что зимой налегке такую службу можно нести.
Зимой контора не запирается. Обход сделал, да к теплой трубе. И посиживай, послушивай поземку за окном.
А о лете и говорить нечего. Летом это не работа, а курорт. Как за полночь, так тишина установится. Парни с девками угомонятся. Собаки лишь изредка кое-где перебрехиваются. Сиди, покуривай, поглядывай в темноту да размышляй над житьем-бытьем людским.
Воровства давно никакого не слыхать в селе. Ненароком, если пьяный разве припозднится, так с пьяного какой спрос - вывел его на дорогу, дал закурить, он и подастся домой. Да еще на другой день сто спасиб скажет...
Объяснив все, Толя отправился домой. А.Ваня все раздумывал. В Сталинград съездить надо бы, конечно. Что-то в последние годы во снах часто стало являться то место.
А чтобы не было сомнений насчет работы, тайком, - не заметил бы Толя - не любит он, когда ему на слово не верят, - сходил к директору и заручился от него твердым словом, что работу за Ваней сохранят.
Приближались сумерки. Вот-вот должна была прийти Ванина жена с работы. Как она еще посмотрит на такую затею.
Виданное ли дело - подхватился мужик и полетел-поехал. Верно, показывают по телевизору, ездят фронтовики на те места, где бои они держали. Да кто это ездит? И где это ездят? Может, где и ездят, только в селе об этом пока понятия не имеют.
Тут еще и подумаешь. Но надо бы, конечно, коль путевка уже выписана. Кому-то ведь надо и первым быть. Так почему бы не ему, не Ване?
Зинаида пришла затемно и порядком уставшая. Благо, что еще дома ей не хлюстаться, не кормить, не поить скотину, не варить ужин, со всем этим Ваня за день управляется. С одной рукой, а по домашности приноровился, даже забыл, как это с двумя руками-то. Казалось, будь они обе - и труда никакого не составило бы это домовничанье.
Работала жена на свиноферме, на откорме маленьких поросят, сосунков вчерашних. Работниц там не хватало, потому и приходилось от темного до темного быть на ферме. Да не просто быть, а работать, крутиться, как белка в колесе. Все бегом да бегом.
А уже годы. Но не бросишь же непоенными, некормленными поросят. Живые ведь они. Это какое сердце надо иметь, чтобы недопоить или недокормить, бросить и уйти. Нет, кто-то, может, и способен на такое, только не она, не Зинаида.
К дипломатии какой-либо в разговоре с женой Ваня не прибегал. Да и бесполезно было. Лучше уж сразу. Два-три слова - и достаточно, а остальное она сама по-своему домыслит. А уж потом решит: ругать ли, хвалить ли ей мужа.
- Слышишь, Зинаида, путевку вот мне дали.
- Какую такую путевку? Что это еще за путевка такая?
Ваня увидел: жена испугалась, подумала, наверное, не в больницу ли? Больницы она пуще всего на свете боялась, пуще пожара всякого.
- Да эт самое. Ты не пугайся. Как ее... Как участнику войны.
Туда посылают, на Волгу. Посмотреть, значит, повспоминать. А потом, по возвращении, людям обсказать, что да как там теперь.
Про пересказывание приврал, конечно. Но это простительно, ради дела же приврал.
- Ты же сама видела по телевизору, как фронтовики встречаются. Ты как на это дело глядишь, а?
Зинаида задумалась, помолчала.
- Одного посылают или еще кого?
- Нет, не одного. Толю посылают, соседа нашего.
- А этого-то за какие такие доблести? Он или воевал?
- Не воевал, пусть, но посылают. Так уж ведется. Поработал хорошо. Это ль не заслуга? Оно ведь молодым-то, может, больше, чем нам, надо знать о войне да мир отстаивать. Их время подошло. Как сумеют, так и будет. Вдвоем, значит, едем. Ты Толе-то такие слова не говори, ни к чему.
- Гляди ты, генерал какой этот твой Толя. Больно ты уж души в нем не чаешь.
Но было видно, что Зинаиде очень даже по душе пришлось то, что вспомнили о ее Ване. Умывшись, принарядившись даже, Зинаида принялась за Ванин костюм, рубашку.
- Надо ж такому быть, - теплился ее застуженный голос, - тебя вспомнили. Может, с района такое указание насчет тебя дали. Да разве скажут о том. Сделают вид, что сами додумались до этого... Да... А вас, фронтовиков-то, всего и осталось-то нет
ничего. На наших глазах вот уже, вспомни-ка, сколько похоронили, земле предали. Всех и не упомнишь. Эх, времечко... В вино только там не вклюньтесь. А то ведь у вас это сразу получается. От вас все жди. Заревет что в тебе, что в Толе твоем - не остановишь вас. Глядите. А ты особо. Старший все ж. Веди себя там как положено. Чтоб потом самому о себе не было противно подумать.
Зинаида долго вертела Ваню перед зеркалом, и за этим занятием их застал Толя.
- Эх, е- мое!- воскликнул он от порога. - Вот это я понимаю! Вот это гвардеец! У-у-у, е -мое! Стрелки-то! - глянул он на Ванины брюки. - Обрежешься невзначай! Вот это мать-Зина поработала! А чего не хватает? Не знаете? Наград! Где они?
- А? Может, правда, Вань? - подняла Зинаида глаза на мужа.
- Да не надо. Не стоит вовсе, - слабо запротестовал Ваня.
Протестовать сильнее, видно, мешал ему парадный наряд, который последний раз он надевал, когда женился их сын, Володька. Этому уже лет семь, не меньше.
- Не стоит! Чудак-человек, а что же тогда стоит? Доставай, мать-Зина, и никаких!
- Какие они мои награды. Так... Была одна медаль, "За отвагу", и та сгинула.
- Куда же она сгинула? - поинтересовался Толя.
- Эт надо тебя спросить. Вовка наш да ты все цепляли, бывало, на пузо себе.
- Когда? Что-то не припомню.
- Где ж тебе припомнить, когда пешком еще под стол ходил.
- А-а-а, все может быть. Детство. Но ведь у тебя не одна "За отвагу"!
- Не одна, да та основная наша, солдатская. Там ее и заслужил, в Сталинграде.
Зинаида, однако, извлекла медали из ящика комода, в котором хранилась всякая мелочь и инструмент негромоздкий, который обычно требовался на скорую руку.
- Наждачной бумажкой их, что ли? - перебирал Толя медали.
- Не надо наждачной. Мел нужен.
Набрали горстку мела, принялись начищать медали.
Вычистили, прикололи к костюму все четыре.
Ваня и Зинаида молчали и глядели друг на друга.
Взглянул на них на обоих Толя, хотел сказать что-то, но промолчал.
Зинаида во все глаза глядела на Ваню, а по ее щекам, поблескивая, медленно скатывались две слезинки. Ваня отвернулся от Зинаиды, глубоко, с привсхлипом вздохнул.
Отвернулся вдруг от них от обоих и Толя.
3
За ночь совсем разненастилось, и поутру машины не пошли. До райцентра - двенадцать километров - Ване и Толе пришлось добираться пешим ходом.
Шли гуськом: Толя впереди, норовисто, легко выдергивая ноги из чернозема, Ваня чуть сзади, тяжеловато, то и дело оскальзываясь левой ногой. Левой руки нет - и нога, выходит, сирота, без помощи.
- Да не лети ты, не лети, как самолет! Вот наказание-то! У меня лоб уже взмок, а он...- сдерживал Ваня Толю.
- Нажимай, нажимай, Ваня, - приостанавливался Толя. - еще немного, и выйдем к речке. А там берегом пойдем. Луговиной-то, думаю, налегке побежим.
- Побежишь тут.. Нет, видно, отбегался.
Выйдя на луговину, осмыгали сапоги о пожухлую траву, пошли скорей.
- Он какой, этот самый Мамаев курган, из себя? Что-то мне сдается, не особо он высокий и крутой. И в кино видел, и по телику, и на открытках... А вот представить не могу. Какой же он, однако.
- Да какой же он, каким же ему быть, курган и курган. Гора, в общем, - отвечал Ваня.
- Да кто же этого не знает! Гора... Ты мне обрисуй: высокий, низкий, крутой, пологий? А то - обыкновенный. А ты и гадай, какой это такой обыкновенный. И на Урале горы обыкновенные, и на Кавказе то же самое, и на Памире. Мало, что ли их? А разница, однако, меж ними всеми есть. Так и курган. Вот, например, как наша Лысая гора, будет он? Ваня минуту-другую молчал, прикидывая:
- Не знаю. Не могу сказать, а врать не буду.
- Вот тебе раз! Он не знает! Елозил, елозил там, чуть жизни не лишился, а теперь он не знает.
- Может, конечно, и будет, как наша Лысая. Но кажется, она малость покруче. С лежу-то, помнится, высоким он казался.
- С лежу-то! Если с лежу глядеть, то покажется колос выше самого высокого дерева. Глядишь на него, а он в небо упирается.
- Тогда не знаю. Говорю, что если с лежу глядеть, то высокий.
- Спасибо! Разъяснил!
Ходьба для Толи не представляла труда, не томила его, и поэтому хотелось говорить и говорить. А чего ж молчать? Где еще можно поговорить вволю, как не в пути. Тем более новое дело для них - туристы все же. А Ваня, как нарочно, молчит. Посапывает себе под нос.
- Эт что за народ такой! Воевали, всю Европу прошли, а спросишь о чем - двух слов не свяжут. Молчат, да и все. Толку-то в нем, в этом молчании! В землю зароют - там еще успеешь намолчаться. Будто только лежа и дела все делали. Будто вовсе в рост не становились, не разгинались вовсе. Такое чувство, Вань, ты только не обижайся, будто ты вовсе и не был там. Не знал бы я тебя, мог бы подумать, что гнешь ты все. И как это так можно? Медали, видите ли, не стоит носить. Где воевал, того он не помнит. Ну, ты вот сам посуди, что ж вы за народ такой?
- Такой уж..
- А еще, поди, гвардеец?
- Точно. Гвардеец! Полк наш гвардейским назывался.
- И я о том же.
- А лет-то, лет-то сколь минуло! Это ты забываешь?
- Сколько б ни минуло. Такое не должно забываться.
- Забывается вот.
- Выходит, приедем туда, а ты там как новичок будешь, как младенец на новом месте. Так, что ль? Ничего себе сталинградец! Его искромсало там, обезручило, а он...
Толя говорил, а Ваня пытался вспомнить, представить все. Он и ночь почти не спал, растревоженный предстоящей поездкой. Все думал, все вспоминал.
Но лица почти напрочь забылись. Да и само место тоже. Слухом помнит: вой, грохот, крики. Чуть ли не до раздельности все помнит. А вот зрительно не помнит. Хочет, хочет вспомнить, а перед глазами какие-то поля тихие в первой зелени. Чистые и тихие.
До областного центра, откуда отправлялся туристический поезд, доехали автобусом. И еле успели. Поезд стоял наготове на первом пути.
- Задерживаетесь, землячки! - поглядела в их путевки миловидная округлая женщина с откровенно-призывным смешком в глазах. - Ваши места в первом вагоне, шестое купе.
Женщина была в форменной одежде, которая, как определил Толя, как-то по-особому, непривычно подчеркивала ее женственность.
От взгляда ее, от улыбки сердце у Толи засуетилось, сбило дыхание. У Толи уже бывало такое, когда с одного взгляда ему нравилась женщина. А эта еще и как нравится-то! Будто только и делал, что знал ее всю свою жизнь. Так и не отходил бы от нее. Но не остановишься же на самом деле, не разинешь же рот возле нее. Понравилась, пусть, но для чего же набиваться враз в женихи? Получается вроде того, что себя вовсе не уважаешь, никакого достоинства не имеешь.
- Эх, е- мое! - радовалось все в Толе, когда шагали к своему первому вагону, который оказался в самом хвосте поезда. - Надо ж так! Первый вагон, шестое купе!
- И чего ж такого? - спросил Ваня, не понимая, с чего это Толя вскрикивает.
- А ничего!
Взбудораженная мысль рисовала уже самые отрадные картины. Думалось, вот тронется поезд, и она, эта самая проводница, или как ее там еще, обязательно объявится в их первом вагоне. Должна объявиться. Не иначе.
Она, видно, и послала-то их с определенным умыслом в первый вагон. Сама в нем едет. А что, не бывает разве такого? Вот уж проедутся так проедутся!
Толя парень что надо. Скоротают уж они времечко в пути! А почему бы его не скоротать? Толя не стар и не зеленая молодь, парень в силе. Она и того хлестче, ни убавить ни прибавить.
И кто знает, куда оно еще взыграет, это коротание. А то так схлестнутся, что вернутся из Волгограда да и прямым ходом к Толе в Марьевку.
Надо ж какая, взгляд так и обволок лицо. Весь день будешь умываться, а не сотрешь этого взгляда. Так что терять тут нечего молодому да неженатому. Вот оно как! Вдруг незамужняя? Правда, если сопоставить кое-что с кое-чем, то по ней этого не скажешь.
Широковата, на незамужнюю не похожа. Да и то, не восемнадцать годков, а где-то к трем десяткам наверняка клонится. Или вдовая? Что вполне может быть. Выскочила замуж зеленой еще да и нарвалась на пьянчугу. Помыкалась, помыкалась, а в пору взошла, да и подумала:
"Это для какого же такого лешего я жизнь свою гублю? Да для меня еше парни и из первого десятка найдутся, не пройдут мимо". Подумала так, взвесила все, да и коленом под зад своего разлюбезного. Это вернее всего, не будет же замужняя так взглядом обволакивать. Тут самому надо не теряться.
- Вань, погоди-ка! Надо б до магазина рысануть. Пару-тройку бутылочек захватить в дорогу.
- Ну тебя.. Не надо, - отказался Ваня, наверное, не столько от Толиного предложения, сколько от своего желания.
- "Ня надо! Ня надо!" - озлился враз и передразнил Толя. -Ну и сиди, грызи сухарик в уголке. "Ня надо!"
- Не ной!
- "Ня ной! Ня ной!" Лезь вон, давай. Никогда по-человечески-то...
"Ладно, устроимся, и я в момент слетаю", - решил Толя. Но по вагону уже шла женщина лет пятидесяти и тоже в форменной одежде:
- Граждане, уходить куда-либо не советую. Поезд скоро отправляется.
"Вот так вот!" - зло подумал Толя, проклиная и себя, и Ваню, и отправляющийся поезд, и эту объявляющую женщину.
Как говорится, если сразу не повезет, то оно и не остановится на малом, это самое невезение.
В шестом купе сидели рядышком две престарелые женщины, таких два божьих одуванчика, очень похожие одна на другую. При виде их Толе будто горсть неспелого крыжовника в рот затолкали и силой заставили разжевать.
- Попутчицы, е- мое! Подруженьки дорогие! Сидели бы где-нибудь за сундуками! Туристы, тоже мне! - побуркивал он под нос, остановившись у окна в проходе вагона.
Он все надеялся, что вот-вот увидит ту, так приветливо и призывно встретившую его только что.
Но поезд отошел от станции, зачеканил что есть силы на стыках, а той, кого так ждал, не было. "Видно, помахала вслед мне рукой. Да у нее, поди, таких, как я... Жалко. Тут на корню засохнешь, видно".
Поужинали в вагоне-ресторане. Назад вернулись. Толя опять стал возле окна. Спиной он чувствовал, как в купе уталкиваются. Две старушки в один голос уговаривали Ваню ложиться на нижней полке.
Напрямую о его увечье они не говорили, а доказывали, что ему очень неудобно будет подыматься на верхнюю полку и спускаться вниз. Путь-то немалый.
"Ваня-то в кругу своих. А мне всю ночь на бабулю поглядывать. Ишь какая отважная, наверх забирается", - подумал Толя, вздохнул и полез на свою полку спать.
5
Проснулись с рассветом. Какой там сон в дороге! Так, маета одна. Лучше уж у окна торчать.
За окном, в просветах лесополос, открывались поля, закатывающиеся вдаль. Ровные поля, и все они, как казалось из вагона, тщательно убраны. Как-то даже уж очень тщательно. Большей частью уже вспаханы под зябь. А где остались невспаханные полотнища, там в борозде стояли кирпично-бурые тракторы.
Пахали или стояли, из окна определить было невозможно. Далековато, и лесопосадки - чуть лишь приоткроют и снова запахнут поля от глаз.
Вредные эти посадки, ничего-то за ними не увидишь. Стоят коридорной стеной по обе стороны. А так посмотреть хочется. Для чего же тогда ездить? Посадок этих и дома вволю наглядишься. "И тут пашут, - подумал Толя и представил братьев-трактористов в столь раннее время. - И хорошо. Сколько же ее, землицы-то - кормилицы? Много! И всю обработать надо. Всю надо в порядок привести".
Приводить землю в порядок Толя любил. И уважал тех, кто приводит ее. Вот не знает он совсем тех людей, которые сейчас пашут эти поля, а чувствует их почти как себя. Неплохие они, эти люди.
Плохой человек не встанет в такую рань, не сядет за рычаги трактора. На это тоже надо натуру иметь. Да какую еще натуру. По нынешней жизни можно, и очень даже запросто, полегче прожить. Совсем налегке можно. И приспосабливаются некоторые. А Толя нет, Толя не любит чтоб налегке и никому не советовал бы.
Любит вот он поля, да и все тут. Даже любит - это не то слово. Он представляет себя продолжением, что ли, тех полей. И он, и они, поля - это какой-то единый организм, выше того, обширней того, какой есть непосредственно в Толе.
Сманивало, было время, по молодости ранней, бросить все хотел к чертям. Бросил было уже. Да вроде того, что ополовинился, напополам разорвался. И опять вернулся к полям. Хорошо, когда созревшего зерна наберешь полную пригорошню да вдохнешь в себя этот слитный дух земли, дождя и солнца. На душе вольготно сделается, надежно как-то. Спокойно.
Теплое оно, зерно. Даже зимой теплым кажется. А жаворонки? Заглушишь трактор, уши отойдут от шума, уляжется он, и так отчетливо жаворонков слышно, что кажется - вот они, над ухом вьются. Добрая птичка. Неброская, незаметная, а для души пользительная...
Хотелось рассмотреть, какая тут земля. Но посадки не давали этого сделать. А по времени выходило, что едут уже давно по волгоградской земле. А вот какая она? Конечно, не может же быть она такой, как его, Толина, чернозем. Зона не та. Выйти бы за посадки, углубиться в поле да пощупать его руками, поглядеть на цвет.
Сзади подошел Ваня, и Толя спросил:
- Земля тут какая?
- Откуда ж мне знать, какая она тут.
- Опять... Одно и то же.
- Нет, ты чудак, ей-богу! Зима ведь была, снег! А чего ты под снегом разглядишь?
- А-а-а, снег. Это да.
- Да и в поле я вовсе не был тогда. В городе... В самом... Старушки-то, слышь, к сынкам едут. На могилки ихние. У каждой по два сына там. Вишь, какое дело-то.
- Да? Вот ведь...
- Ага... Они не раз уже ездили. И вот опять.
В каждой ямине, которых богато было с обеих сторон от железнодорожного полотна, Толе виделась бомбовая или снарядная воронка. А когда в просвет лесополос вглядывался в бескрайние, ровные поля, то представлялось: вот с запада танки поперли, не сочтешь, сколько их, а куда деться? Кругом ровным-ровно, и весь ты на виду. И бежать некуда. Самое раздолье для танков.
Из-за осеннего марева выбралось солнце. То пепельно-серая, то глинисто-серая земля совсем не походила на ту, жирную, черную, на которой привык работать Толя.
"Э-э-э, бедновата! Совсем даже бедная!" - жалел Толя землю и представлял, что те, кто обрабатывает ее, в несколько раз больше труда закладывают, чем он, Толя.
Поезд постепенно заворачивал, и вдруг Толя увидел что-то высокое, стоящее в самом небе. Будто вовсе не на земле стоит.
"Эх, е -мое! Не она ли?!"
- Вань, гляди! Да так вот, так вот гляди! Ну, видишь?
И Ваня увидел, просунулся весь к окну.
А поезд уже заворачивал вправо. Перебежали к окну в купе.
- Ну, е -мое! Вот это фигура! Всем фигурам фигура! Гляди,гляди, она вроде все время к нам разворачивается"
А меч-то! Вот этот хлобыстнет! Вот этот дербалызнет! - расширились глаза у Толи.
А Ваня даже лицом посерел, а на скулах перекатывались тяжелые бугры. Одна из старушек крестилась, слегка кланяясь в сторону матери-Родины.
Другая вцепилась сухонькими ладошками в край стола и не отрывала посветлевшего взгляда от скульптуры.
- Вот она какая, - выдавил из себя Ваня.
- Ага. Надо ж, громадина. Даже робь какая-то берет. - Толю не покидало возбуждение.
И чем ближе подходил поезд, тем мощнее, тем глыбистей становилась мать-Родина. Ее не охватить было мыслью. Ее не с чем было сравнить. Казалось: она стоит над всей землей. И говорить о ней слов не находилось. Лишними были слова.