Герасин Виктор Иванович
Изба с краю

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Герасин Виктор Иванович (dargervi@yandex.ru)
  • Обновлено: 12/11/2011. 34k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  •  Ваша оценка:

      
       Тропинка вдруг пропала. Она ускользнула из-под ног, а вот куда - этого Сенечкин никак определить не мог. Он сделал несколько шагов наугад и остановился. Сторожко пощупал ногой вправо - нет, земля не набитная, под ботинком сыро. Также сторожко пощупал влево - то же самое, под травой чувствуется податливость земли. Идти же прямо поопасся: в мелколесье темень непроглядная, запросто лоб расколешь о какую-нибудь коряжину.
      
       И как это он ухитрился упустить из-под ног тропинку? "Они что, ходить здесь совсем перестали, что ль? - поругивался в душе на людей. - Обленились! Им мотор подавай!"
       А то, что Сенечкин сам отвык, позабыл причудливые извивы тропинки, - этого признать не хотел, невольно противился этому.
      
       А ведь когда-то с завязанными глазами мог тогдашний Леха Сенечкин, или просто Сенечка, промчаться по всей тропинке и куста не задеть, о кочку ногой не запнуться. Когда-то...
      
       Сенечкина озлило это воспоминание: "Все мы велики да сильны в когда-то! И умные, и находчивые! А ты вот сейчас попробуй! Остановился? Упёрся, как дурак, глазами в темноту? Так-то вот! Сейчас я - нет! Сейчас я не тот, что был когда-то! Привыкли жить отговорками, кивать на прошлое! Деляги чертовы! Её бы сейчас сюда! Я напрямую её прогнал бы! Она бы у меня ни в одной бочажине не застряла!" И Сенечкин воочию представил рядом с собой жену, свою Свету. Представил, как натурнул бы он сейчас, со зла, за ней. Вот она бы закрутилась по этой темнотище, вот она бы залешкала. Особо не гонял жену, не хотелось связываться, знал, себе же дороже выйдет, а сейчас с превеликим удовольствием бы
       покуражился над ней. Тут в милицию не звякнешь, тут можно дать волю чувствам. Не стоял бы Сенечкин, как олух царя небесного, в этой темнотище перед непроходимым лугом и болотом не затей она, не подбей его сжечь свою избу.
      
       Поставил канистру с бензином на землю. Вроде бы не тяжёлая, а руки пооттянула. Выщупал ногой местечко поудобней, посуше, пообмял траву, сбивая с неё богатую низовую росу, сел, закурил, храня огонёк папиросы в кулаке.
       "Ну, дезертир! Настоящий дезертир! Вот дожил!" - видел себя как бы со стороны, оттуда, из деревни, от своей избы. И было обидно за себя, за сердце хватала досада. А что сделать? И комары! Как звери грызут! Будто только и дожидались, когда Сенечкин сядет под куст, невидимой тучей поднялись, навалилсь, набиваются в глаза, в ноздри, даже дым им нипочём. О, какие отчаянные пошли комары!
      
       Докурив, воткнул в землю огонёк папиросы, растер ногой, вытащил из кармана носовой платок, подошёл к канистре, плеснул на платок бензином, обтёр руки, осторожно, опасаясь, как бы не облезло, потёр лицо. Это на комаров подействовало, они временно отступили, дав Сенечкину передышку.
      
       Он не знал, что же ему делать, что предпринять. Ночь вот-вот изойдёт, - какая она июньская ночь? - а ему не удалось исполнить задуманное. Возвращаться к бетонке, а от бетонки просеґлочной дорогой подобраться к деревне - это километров двенадцать, никак не меньше. Как раз на восходе солнца будешь возле своей избы. Как раз к тому времени, когда весь люд проснётся. Нет, это не дело. Идти через луговину - явная бессмыслица. То же самое, проплутаешь весь остаток ночи. Так и так до утра он к своей избе не подкрадётся. Значит, надо будет пережидать до следующей ночи. Но переждать здесь, в низине, никакого терпения не хватит, комары заедят. Нет, надо выбраться на ту сторону деревни и отсидеться там, на холме, например, на кладбище, в зарослях сирени.
       2
       Сенечкин уже затемно, с последним рейсовым автобусом,
       приехал из города. Выйдя на остановке в поле, он с полчаса постоял на бетонке, голосуя. Машины с визгом проскакивали мимо, будто никакого человека с поднятой рукой водители не видели. Наконец один грузовик притормозил, Сенечкин поделился папиросами и уговорил водителя налить ему в канистру с ведёрко бензин. Он даже не спросил, зачем Сенечкину бензин, но Сенечкин сам объяснил: в километре отсюда вроде бы у него стоит машина, кончился бензин, вот он и промышляет на дороге.
      
       Заплатив водителю за бензин, пошёл к деревне. Но пошёл не накатанной просёлочной дорогой, а глухой тропинкой. На просёлке могли встретиться люди, могли узнать Сенечкина, а это никак не входило в его расчёты. Недоброе ведь дело затеял. Будет знать о нём какая живая душа, не будет у Сенечкина уверенности, что всё шито-крыто, всё в великой тайне похоронено. Тут ведь как? Или страховку за сгоревшую избу получишь, или тюрьмы лет пять, и никак не меньше, если пронюхают про поджог. Так что, хочешь не хочешь, а крадись, как тать, в темноте да бездорожье, хоронись от постороннего взгляда. Вот и пришлось выбрать эту тропинку. До бывшего поместья лесника тропинка всё же видная, даже в такую тёмную ночь не собьёшься с неё, а вот дальше - хуже, дальше она умения, навыков требует от челоґвека, чтобы он уверенно шёл по ней. Сенечкин на память понадеялся, а получилось вот что: сиди теперь под росным кустом, отбивайся от комариков, а время не ждёт, время не на Сенечкина работает.
      
       Изба лет шесть как осиротела. Сенечкин с женой думали: вот-вот купцы объявятся, подсчитывали, больше жена, какую чистую прибыль в карман положат. А оно нет. Застопорило. Поизвелись купцы на подобное добро. Молодёжь из деревни всеми правдами и неправдами норовит в город улизнуть, от земли, а старикам дай бог свои избы изжить бы. Далеко не всякий изживает, потому по деревне уже десятка два пустых изб стоят. И какие тут купцы, о них и мыслить забудь. И пойдёт изба по палочке, по досочке, по кирпичику на нужды соседям. А если так, то не лучше ли банку бензина ей под угол да спичку? Весело полыхнёт, успевай мелькнуть в кусты за огородом...
      
       Первой об этом повела речь жена. Даже не речь, а муркнет да муркнет под горячую руку, вроде того, что без умысла всякого натравливает мужа на избу Потом выяснилось, что там-то и там-то тот-то и тот-то уже расправились со своими избами и страховочку только так получили. Умные люди, изворотливые, а ты, Сенечкин... Эх! И вздохнёт Светлана безнадёжно.
      
       Тонко вела Светлана разговор, издали, зная, что в её Сенечкине ещё не выветрился крестьянский душок, попахивает ещё от него землицей да навозцем. А у какого крестьянина и в какое время поднималась рука на свою избу? Не было такого, сколько ни вспоминай - не вспомнишь.
      
       Оно бы, конечно, и без избы обошлись, да вот сын, Борюня,
       задумал жениться во второй раз. От первой свадьбы путём не успели очухаться, а он вот он, уже во второй заход готов. Значит, отец, вертись шубой, а свадьба чтобы по всем правилам была. Иначе же - какой ты отец. Для Борюни можно, конечно, и в пол-_ свадьбы обойтись, да невеста заартачилась: ей какое дело, что они вторую свадьбу будут играть, она-то в первый раз замуж выходит. А по нынешним временам свадьбу сыграть, дело известное, немалого стоит. А где его взять - это немалое? С зарплаты? Не выйдет, не больно-то разбежишься. Значит, выход один: иди пали свою избу.
       3
      
       Начало светать. Предутренний туман в низах не густой, не плотный, но деревни сквозь него не видно. А тропинка - вот она! Оказывается, обогнула она густые кусты с правой стороны, а левой стороной назад вернулась шагов на десять, чтобы в сыроватую землю не лезть, и вновь вправо повернула, и пошла дальше повиливать.
       И Сенечкин решил: пока ещё время есть, пока ещё люди в деревне не проснулись, надо выбираться из низов.
      
       Быстро промелькнув по туманной тропинке, перескочил мостик через ручей и сразу же взял влево вдоль ручья. Дойдя до оврага, под его прикрытием миновал конец деревни, поднялся к холму, холмом - к кладбищу. Кладбище - самое удобное место для прячущегося от людей: безлюдье, кому охота шататься меж крестов и могил в будничный день, кому охота лишний раз напоминать себе о неизбежном конце дней и лет. В праздник другое дело, в праздник могут и навестить покойников живые. А в будни нет, в будни люди своим житейским заняты.
      
       Мать, бабушка Сенечкина лежали в одной могилке возле края. К ним-то он и пробрался. Благо тут отсидеться, сирень до того густая, что если притаиться в ней, то ни одна сыскная собака не найдёт, не то что люди, которые проходят без внимания. И деревня видна. Привстал на коленочки - вот она вся из края в край как на ладони, все входящие в неё и выходящие стёжки-дорожки. И изба вот она, стоит с краю, призадумалась-пригорюнилась. Ниґчего, немного осталось тебе маяться на этом свете, немного осталось вглядываться да вслушиваться в этот непонятный мир. Ты верно служила всему роду крестьянскому Сенечкину, сослужишь и последнюю служебку, полыхнёшь на всю округу, а Сенечкин за тебя тысченок десять в карман положит. И заклокочет, засуматошится люд на свадьбе, сами того не подозревая, помянут тебя, старую, вволю калённую солнышком да морозом, вволю крепленую дождями да снегами...
       Встало солнышко. По деревне зашевелился народ, заревела проголодавшаяся скотина. Розовеющие на солнышке дымы ровными столбами поднялись в небо. Табунки белых гусей медленно потекли в низа, к воде.
       Обидно как-то сделалось на душе у Сенечкина. Живёт деревня, живут люди, а его изба молчит, нет над ней живого дымка...
      
       Вскоре сделалось тепло, томительно даже. Захотелось спать. Сенечкин попытался бороться со сном, но передумал: а почему бы и не поспать часок-другой? Времени теперь у него предостаточно. Запрятав канистру с бензином в гущу сирени, раскинул на траве пиджак, снял ботинки, давая ногам отдохнуть, лёг на пиджак спиной, распластал руки, вытянул ноги. Хорошо... Тишина... Дышится вольно, легко. Оказывается, он уже забыл, какой бывает тишина, каким бывает покой. А ведь есть они на земле! Вот они! Пользуйся ими! Хоть руками бери и тишину, и покой, хоть под голову складывай. А что человеку ещё надо? "Не понимаем, не знаем, а если и знали, то позабыли мы - зачем живём. Зачем же? Хм... Сразу и не ответишь. Живём ведь зачем-то. Вот тут мать, бабушка похоронены. Зачем они жили? Чтоб меня произвести на свет в конечном итоге? И всё?! Мало! И я, выходит, для этого живу? Произвёл балбеса на свет и радуюсь. На этом можно и отходную играть? Нет, не хочу, чтобы так было. Я и для себя живу ещё. Хм... Постой, постой, не погоняй, давай разберёмся, как это жить для себя. Для себя - это, ну, как я захочу. Я хочу, например, не работать. И что же? Мне - ты тунеядец! Мне враз салазки загнут так, что не пикнешь. Ладно, я хочу пить, гулять, веселиться. На что, спросят? На какие такие шиши? Для этого надо денежку иметь приличную. Ладно, если и это мне не подходит, то я хочу женщин любить. А жена? Наотмаш по морде? Так как же это - жить для себя? Нет, видно, так заведено: родимся - чтобы жить, живём - чтобы умереть. И ничего другого. Всё! Замкнутый круг! А дети - это от моего круга ещё один круг начинается, чей-то, того же Борюни моего. И так далее. Тоска-тоскучая, словом. Вот они лежат тут, а что они видели в жизни для себя? Один страх животный за свою жизнь да за жизнь своих детей, вот что они видели и знали. В мужьях - что бабке, что матери - не повезло. Деда в четырнадцатом где-то кокнули, отца в сорок третьем под Курском пригвоздили к земле. Вот бабёнки одни и мытарились. И издевался над ними каждый, кому только не лень. Они не то что защититься, они на людей и на яркий свет взглянуть открыто боялись. Так и хлюстались в навозе. Боязнь ихняя не иначе как в меня перешла. Сколько борюсь с собой, сколько слово даю жить смелее, не бояться, нет, не выходит по-моему. Жена даже в любое время может меня, как ей заблагорассудится, окрутить, опутать. Ведь вижу, не права она в том-то и том-то, а восстать не могу, боюсь её всё тем же материнским животным страхом. Теперь Борюню начинаю бояться. И так всю жизнь: боюсь соседей, боюсь начальства, боюсь в очереди постоять за себя, когда какой-нибудь хам дуриком напрямик лезет, без очереди. А отчего всё? Да оттого, что бабушкина философия была - это, когда мы с ней вот сюда, на кладбище ходили, а я боялся покойников, жался к бабушке, - "покойничков че ж теперь бояться, бойся живых людей". Бойся живых! Вот и боюсь! И мать одно знала: "Охорони и помилуй, Господи, от лихого человека". Охорони да охорони! Охоронит, жди! Эх, жизнь, вся радость была - в праздник блинов наесться!"
      
       От таких мыслей Сенечкин аж привскочил, перевернулся на живот, жикнул кулаком по земле.
       Поднял глаза на деревню и... замер. Над трубой его избы поднимался столбик дыма. Глазам не верил, вскочил на колени. "Что такое? Кто это может быть?" А столбик делался толще, смелей.
      
       В это время сзади Сенечкина затрещала сирень, и не успел он вскочить на ноги, оглянуться, как что-то больно ударило его в спину, кинуло лицом на землю. Через поверженного на землю Сенечкина кто-то перепрыгнул. "Козёл!" - увидел Сенечкин впереди себя избоченившегося, сготовившего рога для нового удара крупного сивого, с жёлтыми подпалинами по брюху козла.
       Спружинив всем телом, быстро вскочил на ноги, отшатнулся в сторону, пропуская мимо себя рога козла.
       - Пошёл! Иди, гад! Кыришь! Кому говорю!
       Видя, что человек боится его, раздосадованный промахом, козёл не то что осмелел, он озверел будто, мякнул по-дурному и помчался на Сенечкина, угнув к земле голову, выставив толстые крутые рога.
       "Палку бы!" - ещё раз увернулся Сенечкин.
       - Кыришь! Сволочь! Скотина! Ну, гад, держись!
       Сенечкин озлился, его затрясло всего об бессовестного вероломства козла. Он подобрался, напружинился, как умел это когда-то в юности, но, не подвергаемый подобным опасностям, забыл. И когда козёл снова полетел на Сенечкина, он уже расчётливо отступил, пропустил голову козла чуть мимо себя и в посґледний момент правой рукой, как за удобную скобу, поймал за рог, со всей силой рванул назад, отчего козёл взвился на дыбки, и в следующее мгновение Сенечкин завалил его на спину, придавил коленом. - Так-то вот, скотина! Вытаращил глазищи?! Я не таких брал,
       гадина! Вот вгоню рога в землю, и будешь полеживать, пока не
       отыщут тебя! У-у-у, козья морда!
      
       И Сенечкин со всего размаху, что было в нем сил звезданул кулаком по козлиной морде, из-под кулака брызнули слюна и сопли. Козёл дико заорал, как-то даже по-человечьи, будто предсмертно, и у Сенечкина побежали по спине крупные мурашки от этого крика. Вскочив на ноги и не дав козлу подняться, забыв совсем, что он босой, всей силой своей чуть ли не лошадиной ноги Сенечкин поддал по козлиным ребрам пинка, козёл перекатился через спину, вскочил на ноги и кинулся в заросли сирени. А Сенечкин опустился на могильный холмик, обхватив руками убитую о козлиные ребра ступню, потирал её, его пот пробил от боли.
       - Вот она в чём жизнь-то заключается, - криво усмехнулся, - в
       борьбе с козлами.
      
       Пальцы ноги припухли. Сенечкин мял их, растирал, стараясь разогнать кровь, освободиться от боли: "Надо же, как я его рубанул. Перелома какого не было бы. Болеть будет нога. Вот и жизнь... Кто слабее, тот и получай. То по рогам, то по ребрам. А я ещё ничего, молодцом держался. Как скрутил его, чертяку! Так и быка можно на лопатки положить".
      
       Сенечкин впервые за несколько последних лет рассмеялся открыто и радостно. Не громко смеялся, а хорошо как-то. Он уже не опасался, что его кто-нибудь услышит, увидит. "Пусть. Я к матери на могилку пришёл. Я обязан это делать. Мы все обязаны... А кто ж это в моей избе хозяйничает?"
       4
       Сцепив зубы, морщась от боли, Сенечкин натянул ботинок, а пойти не смог: "Ну, козёл! Ну, уделал он меня! Не поломал ли я пальцы о чёрта этого сухорёброго? Тьфу, прости меня, Господи! В таком месте матерюсь и чертей вспоминаю. Мать что теперь подумает обо мне..."
      
       Мать... Где она? Знать бы. Лежит под этим холмиком? Нет, это уже не она. Это земля в земле лежит. Нет, Сенечкину как-то не представлялось, не чувствовалось, что мать его лежит вот здесь, рядом. Ну, если только в каком-то ином мире. Но мир тот иной живому человеку не осознать, не осмыслить, не почувствовать. А если это так, считал Сенечкин, то и думать о нем попусту нечего, нечего докапываться, дознаваться. Правда, человек-суґщество любознательное, всё-то он пытается добраться до сути и добирается, но когда? - вот в чём весь вопрос. Когда его вперёд ногами понесут в тот мир. Но оттуда уже не известишь живых, не приложишь ладони рупором ко рту и не прокричишь на весь белый свет.
      
       На четвереньках, поджимая под себя больную ногу, Сенечкин подобрался к сирени, выломал толстую палку, обрезал, очистил её складным ножичком. Получился бадик, правда, корявый. Но опираться можно, держит надежно. Наступая только на пятку, задирая полыхающие огнем и саднящие пальцы, налегая всем телом на бадик, пошёл под гору к своей избе.
       "Хром-костыль... Как француз из-под Москвы. Вот жена увидела бы. Метра на три плеваться стала бы. Вот её бы сюда, да козла этого чёртова напустить на неё. Вот он с неё гонор сбил бы, Покатал бы он её. Этот не я, этот покатает. Ну, ладно..."
      
       Добравшись до крыльца, уцепился левой рукой за столбик, хотел упереться в него, но подгнивший столбик шатнулся, Сенечкин чуть не упал. Оглянулся: нет ли посторонних глаз. Думал, вот сейчас кого-то встретит в избе, но изба оказалась пустой. В печи жарко горели дрова, под косматым пламенем, обвивающим свод печи, стоял вместительный чугун, из-под сковороды, которой чугун был накрыт, вырывался пар. На столе под белым полотенцем лежали хлеб, зелёный, недавно мытый лук с длинными стрелками и кипенно-белыми головками.
      
       Ничего не понимая, Сенечкин сел на лавку, стянул с ноги ботинок, В это время в сенях настороженно скрипнула половица, послышшшсь медленные мягкие шаги и на пороге встала женщина.
       - Ой! - испуганно ухватилась она рукой за грудь. - Кто тут?
       Сенечкин прямо глядел на женщину и не находил, что сказать
       ей. И правда, кто ж он тут? И кто это спрашивает его, что за женщина?
       - Не Алексей ли? Господи! Да, кажись, ты это, Лень?
       - Я, - утвердительно кивнул Сенечкин.
       - А я напугалась! Как я напугалась! Ты не признал меня?
       В облике этой женщины Сенечкин угадывал что-то близкое, своё, родное. Он твёрдо уже знал, что она из их, Сенечкиных, рода: высокая, костистая, сутуловатая, длинные сухие руки с красными крупными ладонями, жидкие светлые волосы, светлый взгляд белёсых глаз, заметно выдвинутая верхняя челюсть. Всё их, Сенечкиных, в ней было. Если Сенечкин у себя особо не замечал выдвинутую челюсть, то по виду женщины определил, как он выглядит со стороны. Не напрасно же, когда поругаются, жена называет его обезьяной. А когда особо хочет оскорбить, то гориллой.
       - Нюра? - неуверенно спросил Сенечкин.
       - Узнал! - обрадовалась лицом и голосом Нюра. - Ох, брати-
       шечка ты мой единственный. Да во сколько же лет ты пожаловал на родную земельку! Сколько лет-годков минуло, а узнал меня!
      
       Нюра промокнула уголками белого платочка глаза и пошла к Сенечкину какой-то странной походкой. В её остов, в руки, в ноги будто прутья железные были вставлены, и прутья эти мешали движению, сковывали.
       - Вот как меня, Леня... Вот как меня всю изулючило. Либо уж
       не оклемаюсь. Печкой твоей только и спасаюсь, только она меня
       и на ногах-то держит.
       Нюра доводилась Сенечкину двоюродной сестрой по отцу. Правда, близкими они почти никогда не были. Так уж жизнь над ними распорядилась. Их отцы, Иван и Василий Сенечкины, пали на войне, когда их ребятишкам исполнилось по четыре-пять лет. Вскоре после войны Нюрина мать вышла замуж за безногого, израненного фронтовика в соседнюю деревню. Там Нюра и возрастала. Виделись двоюродные брат с сестрой от случая к случаю и, как это бывает в детстве, не интересовались друг другом. Когда повзрослели, когда пришла пора гулять по ночам, тогда виделись чаще, хороводились с парнями и девчонками из деревни в деревню, из клуба в клуб, перешучивались - "братишечка"-"сест-рёночка". Но Сенечкин рано ушёл из деревни в город и зацепился, прижился к городу. С тех пор и потеряли друг друга из виду. Понаслышке, через родственников, кое-что знали друг о друге, а видеться уже не доводилось.
      
       Нет-нет, будто ломая себя, Нюра присела рядом с Сенечкиным на скамью.
       - Ну и как ты здесь, Лень?
       - Да как! Вот! Отпуск, значит! - нашёлся Сенечкин. - Приехал материнскую могилку проведать. Надо бы холмик поправить. Оградку неплохо бы... Скотина всякая там шастает.
       - Доброе дело, Лень, доброе дело наметил ты. На чью могилку и приклонить головку, как не на мамкину. Сама, сама, как чуть время выберу, бегу попроведать. А ногу-то что поджимаешь? Иль болит?
       - Ногу-то? Болит. Ехал на попутке, с кузова спрыгивал и повредил вот. Думал, разомнётся, а оно никак.
       - Ой-ой-ой! Не равно прыгнешь, можно и обезножить. Не молоденькие уже прыгать-то. Так, так, значит, я сейчас разломаюсь да водички согрею. Парить надо.
       Вцепившись в стол обеими руками, Нюра поднялась, медленно разогнулась, пошла по избе. Подбросила дров в печь, налила в чугунок воды, поставила его на загнетку, ухватом проводила в печь, к огню.
       - Вот, парить, значит, надо. И перевязать. А не полегчает - в больницу тогда. Другого выхода нет.
       5
       Пока грелась вода, Нюра рассказала о себе.
       - Поди, думаешь - как она здесь? Долгая история, а рассказать надо. Ты Васю Тошного помнишь?
       - Ну. Ещё б не помнить! Друг детства!
       Сенечкин прикрыл глаза и как наяву увидел Васю: рыжий, сопливый, оборванный, руки, ноги в цыпочной коросте, голос застуженный. А сметливый! Возьмётся, бывало, из гвоздика крючок на рыбу мастерить, так лучше его, хоть разбейся, не сделаешь. У Васи крючки выходили как фабричные. Глядя на его занятия, старики говорили: "Талант у парня в руках". Вася рано осиротел. Отец с войны не вернулся, мать заболела после войны, сохнуть начала, иссохла до восковости, в лице ни кровинки, губы посинели, и умерла. Остались две девчонки двенадцати-тринадцати лет и десятилетний Вася.Жили то у одной тётки,то у другой. Кое-как выкарабкались, совсем молоденькими разъехались из деревни кто куда. Вася за город так и не зацепился, не по нраву пришлась ему городская жизнь. Вернулся в деревню, женился на Ленке Сафоновой.
       - Вот, - продолжала Нюра. - Испортился мужик на нет. Двое детей, жена, а ему никакая работа на ум не идёт. Только бы ему пить да гулять. А на что? Где что плохо лежит, то и его. В колхозе повольней стало с хлебом и всем прочим, вот он и промышляет по ночам, Мало того, Ленку бить начал. Да как бил, подлец! Ска зать - язык не поворачивается. А чего на ней искать, если она сама трёх-тряхани. И вогнал бабу в гроб. Осиротил двоих малолетних ребятушек. Я всех этих дел тогда не знала, жила, как ты знаешь, в Двориках. Не бог весть где, а все доподлинно не знаешь, что в соседней деревне вытворяется. Слухи, конечно, доходили, но не всякому слуху верить можно. А после смерти Ленки Вася будто бы остепенился, за ум взялся. По осени пришлось мне и ему в одной компании быть, Петя Карев своего малого в армию провожал. Разговорился Вася со мной, пожалился на свою несчастную жизнь, а мне вроде бы и жалко его сделалось. А как ребятишек его увидела, так и сердце обмерло. Жить вроде бы мне совестно сделалось. Для кого распираюсь одна-то? Кому утешение в жизни дам? Раздумалась так - кусок в горло не лезет. Всё ребятишки перед глазами стоят: плохонькие, в чём душа теплится. Ну и перешла к ним жить. Первый год ничего, огород держали, скотинкой обзавелись. Но не выполнил он данного мне слова, потихоньку-полегоньку и опять в вино вклюнулся. Да как! Из дому понёс всё, что под руку попадётся. Я не давать ему, он на меня с кулаками. "Э-э-э, - говорю, - милок, вот она отчего Ленка с белым светом-то простилась. Но я тебе не Ленка, на меня ты нарвёшься". Да как раз и другой сшибла его, да как наподдавала хорошенько! Опасаться стал меня. А сам грозит, сам грозит. А что, думаю, не поопасёшься невзначай, он и прибить может какой-нибудь железякой. Ему всё одно, враг-то в нём силён сидит. А сама не знаю, к какому решению прийти. Избёнку-то свою в Двориках успела продать. Ну ладно, терплю ещё. А тут случилась беда, все трубы на свинарниках разморозились, зима-то лютая была. Полы цементные, холод гибельный, сквозняки гуляют. Работаешь когда - распаришься, поотдохнуть остановишься - сквозняком обдаёт. И захватила себе болезнь. Сковало всю, прострелило. Ну как есть по всем косточкам ударило. Меня в больницу. Вылежала там два месяца, поотпустило вроде бы, домой выписали. Врач говорит, чтобы печку жарко тоґпила да лежала на горячих кирпичах. А где они ныне печки-то? Поломали их, окультурились, голландочки поделали с плитами. В твоей избе лишь и сохранилась печка. Вот, значит, без твоего ведома открыла избу и вылечиваюсь печкой. Помогает. Полежу - живой делаюсь. Будто вновь на свет нарождаюсь, все косточки мягкими да неслышными делаются. И ребятишки тут, при мне. Не отгонишь же их. Ласковые такие. Валерка в нынешнюю осень в школу пойдёт, а Серёжке пять исполнилось. По весне, плохо ли - бедно ли, огородик обиходили. Колхоз помогает. Вот так и живём. А он как был Тошным, так им остался. Я и эту ночь с ребятишками на печи спала. Он с вечера пришёл, потолкался в дверь, под окнами полазил и убрался. А ребятишки гляди, вот-вот заявятся. За молоком побежали на ферму, жалеют их бабы там, доярки, выделяют на свой страх и риск по бидончику парного молочка. Ну. да ладно, бог даст, встанем на ноги...
      
       6
       В сени будто ветер ворвался, там затопали, засопели, и тоненький голосок визгнул:
       - Ма-а-а-а...
       - Вот они, удальцы! Явились! Да тихо вы там, молоко не пролейте! - крикнула Нюра, а Сенечкин заметил в её лице перемену: оно ожило, засветилось любовью.
       - Сам виноват, - разбирались в сенях.
       - Чё сам, чё сам! - задирался визгливый голосок. - Кто первый
       ножку подставил?!
       Споря, ребятишки ввалились в избу. Старший поскорее освободился от бидончика, видимо боясь и вправду пролить молоко, поставил его на стол. А увидев незнакомого мужчину, ребятишки остановились как вкопанные, уставив на Сенечкина испуганные глаза-кругляшки.
       - Ну, а кто ж здороваться будет? - подсказала Нюра.
       - Здра-а-асте, - протянули в один голос ребятишки.
       - Здорово, молодцы! - бодрым, игривым голосом поприветствовал Сенечкин. - Ну, как вас зовут?
       - Валерка, - указал младший пальчиком на брата.
       - Серёга, - кивнул старший, представляя младшего.
       - А я дядя Лёня. Так что будем знакомы.
       - Знаем, - отмахнулся рукой младший.
       - Откуда же вы меня знаете? - удивился Сенечкин.
       - Мамка говорила. Это твоя изба?
       - Изба? Н-нет. По-моему, ваша, если вы в ней живёте.
       - А-а-а, - довольно согласился Серёга, - а мамка говорит, что мы здесь как партизаны.
       - Ну-ну, разговорился! - со смехом остановила мальца Нюра. - Принесите-ка лучше тазик из сеней.
       Наперегонки, застряв в двери, ребятишки метнулись в сени. А Сенечкина заедала совесть: хоть бы сухарик какой оказался в кармане, ждут ведь, по своему детству знает, как ждут ребятишки гостинчика. "В магазин схожу, если нога позволит".
      
       Перед Сенечкиным повалили табуретку, поставили на неё тазик, налили воды. Сенечкин парил ногу, а ребятишки не сводили глаз с его огромной ступни с крючковатыми натруженными пальцами.
       - Болит? - жалостливо спросил Серёга.
       - Не очень, - ответил Сенечкин и засмеялся, - до твоей свадьбы должна зажить. Жениться скоро будешь?
      
       - Н-нет, - неуверенно мотнул головой Серёга. - Вперёд в армию.
       - Иль вперед женишься, потом уж в школу пойдёшь, а после школы в армию? - спросила Нюра.
       - Н-нет, так не бывает, - вздохнул Серёга, и всем стало весело от этого вздоха, все засмеялись, а он надул губы и показал кулак брату.
      
       Дружной семьёй сели за стол. Сенечкин с удовольствием, аппетитно хрустел зелёным луком. Он брал две-три былки враз, скручивал их в жгут, круто солил и отправлял в рот, подмаргивая ребятишкам. Глядя на Сенечкина, за компанию и ребятишки отважно навалились на лук. Но Нюра отобрала у них лук:
       - Не больно, не больно-то вы! Вон картошку с молоком погоґ
       няйте. Тоже ведь до горького охочие.
      
       Сенечкин глядел на ребячьи шаровидные, с оттопыренными ушами головы, и горло его перехватило спазмой, вызванной чувством жалости и обиды за их неудачное детство.
       - Какой, а? - отвлекла Сенечкина Нюра. - Приходит и шумит: ты моей землёй три года пользовалась, то есть огородом, а поэтому ты должница, плати мне за эксплуатацию земли! Я ему в ответ: а за детей твоих тебе не надо платить? Так он и это теперь приложил. Шумит, что дети его изломались все, работая на меня, на инвалидку. Вот ведь какой мошенник-то.
       - Поговорить мне с ним надо бы, - сказал Сенечкин.
       - Брось, Лень, ну его к лешему. Злой стал. Чуть чего - за топор хватается.
       Вдруг Валерка, как гусёнок, вытянул шею, что-то высматривая за окном, глаза его при этом округлились, лицо посерело.
       - Отец! - выдохнул он в сторону брата. И они оба тут же выскочили из-за стола, заметались, тоскливо поглядывая на печь, куда без посторонней помощи не могли влезть. Сенечкин хотел остановить ребятишек, но не успел.
       - Притаились, мать-т вашу! Я тебе сколько буду говорить, чтобы ты моих детей оставила в покое?! Переманиваешь?! - ещё в сенях хрипел Вася Тошный. - Эксплуататорша!
      
       И он предстал на пороге. В фуфайке, в какой-то истерзанной кепке без козырька, в рыжих нечёсаных волосах солома, по лицу рыжая поросль, под глазами мешки...
       Сенечкин поднялся навстречу Васе Тошному, головой чуть не доставая до потолка. От злости тряслись руки, ходили тугие желваки на скулах, двигался кадык.
       - В чем дело, тварь?! - нехорошо храпнул носом Сенечкин.
       - Кто это? - будто наткнулся на что Вася Тошный, остолбенел на пороге.
      
       - В чём дело, говорю, тварь?! - повторил вопрос Сенечкин, чувствуя, что его понесло, что достаточно сейчас одного непокорного взгляда Васи, как он, Сенечкин, обрушится на него всей своей мощью и будет бить, рвать, топтать. Он сам себя боялся в таком состоянии.
       - Лень, Лень! - забеспокоилась Нюра. - Да не связывайся ты.
       - Убери детей! - скомандовал Сенечкин. - И сама оставь нас!
       Вася Тошный, явно не ожидавший такой встречи, попятился
       к двери.
       - Стоять! - гаркнул Сенечкин, широко шагнул, поймал Васю за грудки, приподнял, чуть не отрывая его ноги от пола. - Ты в чью избу, гад, вломился?! Ты сюда на карачках только можешь входить! А ну, долой шапку! Молиться будешь! Иначе стукну об стенку, три дня будут соскабливать! Хочешь?
       - Б-б-брось... Лень, пусти... - запросил Вася.
       - Ага, угадал Леню!
       От Васи разило много хуже, чем от козла на кладбище.
       - Я в-в-ведь так, в шу-у-утку, - дрожали небритые Васины щеки.
       - Вот и я с тобой желаю пошутить! Ух-х-х, тварь! - Сенечкин отпустил Васю, скрипнул зубами. - Говорить будем! Без свидетеґлей!
       7
       А вечером, уже лежа в постели, Сенечкин, не замечая этого,
       плакал, роняя слёзы в темноту. Он зол был на Васю Тошного, который выкарабкался из такой беспросветной сиротской нищеты, какую сделала над ним война, а выкарабкавшись, сам, своей воґлей погубил свою жизнь, жизнь Ленки и губит ещё три жизни. Как это, почему это могло с ним случиться такое? Он зол был и на себя, даже больше, чем на Васю Тошного. Он видел себя крадущимся в ночи с канистрой бензина и с коробком спичек к избе, в которой укрылись, нашли приют женщина и двое сирот. Ведь что могло случиться, не сбейся он ночью с тропинки? Подумать жутко! Как это, почему это могло случиться с ним такое?
       "Почему? Почему? Почему?" - как стриж о стекло, больно бился вопрос. И не было, не виделось на него готового ответа.
      
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Герасин Виктор Иванович (dargervi@yandex.ru)
  • Обновлено: 12/11/2011. 34k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.