Управившись с холостяцким ужином, Петрович вольно раскинулся на широкой деревянной кровати поверх одеяла. Раскинулся и подумал: будь жена, Зойка, дома, таких чертей задала бы за эту вольность, тем более - поверх одеяла. Но не даст она чертей, нет ее, на курортах Зойка. А потому Петрович пока казак вольный, а вольному, как говорится, и воля.
Покуривая на сытый желудок, он поверхностно подводил некоторые итоги своей жизни. Не вдавался в детали и подробсти, а так, в общих чертах, будто с высоты безоблачной оглядывал ее, свою жизнь-хитуху и отвечал на вопрос: как живешь, Петрович?
Спрашивал и прислушивался к себе. Выходило вроде бы успокоительно. Многого достигли они, Храмцовы. И фамилия у них подходящая, звучная - храм-цов. Не для каменщиков- штукаќтуров вроде бы предназначена фамилия, но ничего, род Храмцовых старинный, начинался в крестьянстве, теперь вот - каменщики- штукатуры Это они, Петрович и Зоя. А дети, думается, поднимут фамилию по большому счету.
Как живешь? Да так же, как и вся страна наша живет. И жил всегда так, как она жила. Через что прошли? Особо трудно было, когда изба сгорела. Старший братеня постарался, дотла сжег. Курил, видишь ли, в сарае. Мать увидел и сунул цигарку под хворост. И убежал на речку. А полчаса спустя ни избы, ни хлева, ни сарая - все в распыл пошло. Пришлось всей ватагой - мать, отец и трое ребятишек - в сторожке колхозной жить. Лето, зима, лето - вот сколько прожили в этом столь общественном месте. Там, бывало, и сторожа, и пастухи, и доярки гурьбятся. Сторожка - она для того и предназначена была, чтобы в ней бригада собиралась. Мало того, овцы перед весной котятся, а ягнят, чтобы не поморозить, туда же, в сторожку набивают. Вот где весело было...
Дом отец построил, но вскоре жить в нем некому стало. Дети подрастали и один за другим стали оседать в городах.
Пришлось Петровичу с Зоей вместе немало погорбатиться на стройках, прежде чем эту квартиру получили.
Ну, это уже совсем иное. Это уже не деревенская изба, обнавоженная и обсоломленная вокруг. И тем более не сторожка при овчарне.
Тут тебе ни козлят, ни ягнят. Машины под окнами снуют день и ночь. Заслужили, значит, такую жизнь себе, не воровски добыли квартирку, а трудом своим праведным. Ни топки, ни воды не надо - краник повернул - все есть. Хоть залейќся. Мать - упокойница когда в первый раз вошла в квартиру, так остолбенела. Никак не могла привыкнуть к тому, что вода из крана иной раз попусту льется, переживала все: это зачем же воду-то не жалеете.
И детьми бог не обидел Храмцовых. Пусть двое всего, но каких! Сын Володька вон уже офицерским шагом чеканит по самой столице. Петровичу за полтыщи верст от Москвы шаги сыновьи ясно слышатся: четкие, твердые, отрывистые. Вот этому уже фамилия Храмцов в самый раз будет. Да и дочь из первого десятка не откинешь. Школу хорошо кончила, теперь на воспитателя учится. Самая женская работа. Сиди себе в беленьком халатике среди карапузов, утирай им носы да ложки с кашей в рот суй. Чего еще надо? Так что Петрович может с чистой совестью сказать: жили и живем как подобает людям. И не иначе.
У жены, у Зойки, тоже все при всем. Женой бог не обидел Петровича. Баба стоящая. Что в работе, что в семье - мало кому уступит. Петрович еще когда впервые увидел ее на стройке, так и сказал сам себе: это то, что мне надо.
Жаль, нет Зойки рядом, а то бы...
Петрович вздохнул, поворочался на кровати, перекинулся с боку на бок. Как она там, Зойка? Впервые ведь на курорте оказалась. Построже держала бы себя. Уши не развешивала бы. Там ведь враз соловьи отыщутся, там такое напоют, что...
"Письмо, что ли, написать ей?" - подумал Петрович. Она прислала два уже, а он ей ни одного. Непорядок вроде бы какой-то.
Он представил, что будет писать в письме. Кстати, письмо это будет первым от Петровича за всю их совместную жизнь. Как поженились, так ни разу и не расставались. Написать о том, какая она хорошая, как любит ее Петрович, как удачно у них сложилась жизнь, каких умных детей они вырастили, как ценят ее и его на работе, вон даже путевку в санаторий выделили для нее, а может, и ему вскоре отколется такая же путевочка, тогда и он махнет на этот самый Кавказ, может, даже на самую высоченную, самую поднебесную гору.
Да мало ли о чем можно написать любимому, близкому человеку, женщине, матери его двух детей.
И Петрович приступил к письму.
Погонял по тетрадочной крышке шариковую ручку, расписал ее и вывел на верхней строке: "Дорогая моя и несравненная Зоенька!" Глубоко вздохнул, закурил для успокоения и принялся описывать всю их складную жизнь, как он себе ее представляет. Писал легко, чему сам удивлялся, подумал даже, что не будь он каменщиком-штукатуром, мог бы, наверное, быть неплохим конторщиком каким-нибудь, вон ведь как споро и складно слова к словам ложатся. Попутно вспомнил некоторые случаи из их жизни, когда явно был не прав и обижал Зойку. Обижал больше для того, чтобы показать, что он есть на самом деле мужик и что слово его должно быть законом в семье. Ну, за это можно и извиниться: прости, любезная моя, не по злому умыслу обиды наносил, а по дури своей дремучей. Ей должно быть и это покажется приятным.
Пять страниц исписал Петрович. Перечитал внимательно, порвал без сожаления и начал снова писать.
С третьего захода только удалось письмо. Читал вслух, с выражением, и самому нравилось. Представлял, как Зойка будет читать и обязательно плакать теплыми ласковыми слезами над этими страницами. У самого даже чуть слеза не выкатилась от этого представления.
Почтовый ящик висел на противоположной стороне улицы, на угловом доме. Опустив в него письмо, решил пройтись туда-сюда, подышать свежим воздухом. Прохожих на улице было мало. Пора стояла ноябрьская, предзимняя.
Погуляв таким образом с полчасика, пришел домой, начал готовиться ко сну. И лег уже, и уснуть бы пора, а ему не спалось. В чем дело? - спрашивал он себя. Что-то тревожило, а вот что - неясно. Письмо к жене?
Попытался представить, как она там живет, кто там рядом с ней, в каком она окружении. Получалось не вполне утешительно. Давняя привычка Петровича - болезненно, с замираќнием сердца наблюдать за женой, когда она оказывается в комќпании. Ему так и кажется, что вот сейчас она сделает что-то не так, что-то не то и над ней станут смеяться.
Говорили, что на курорте мужики ли, бабы ли так и ищут друг друга. Вроде того, что от дома далеко, люди незнакомые, поблудят малость и разъедутся в разные стороны, и никто никому не должен и не обязан. Может, оно, конечно, и так. Но Зойка не из тех, она не станет там хвостом крутить да всякие шашни заводить. Ей Петровича хватает и перехватает. Эта сторона не тревожит его. Тогда что же? Почему же тоска подступила какая-то противная?
И Петрович увидел воочию нехорошую картину.Даже привстал, прищурился, вглядываясь в картину. Зойка с его письмом в руках сидит в кругу женщин На кровати. Собрав ноги калачиком. Толстенькая. Рвскрасневшаяся от волнения.Вслух читает письмо от любимого мужа. А слушательницы все не чета ей, все культурные, все хитрющие. Читает пятый раз, читает десятый раз. Она это может, тут сомневаться не приходится, одна, втихаря, конечно, не прочитает. А подруги ее, злыдни, вроде бы делают вид, что им очень интересно, слушают ее, вроде бы завидуют Зойке, а на самом деле всех их смех изнутри разрывает. Они одна по одной выскакивают из комнаты и хохочут в коридоре, даже цепляются друг за друга, чтобы от смеха не упасть.
Представил Петрович эту картину и аж замычал от злости: "Дура! Ну и дура!"
А при чем здесь она, жена его - простушка, не сам ли он посмешище это устроил, не сам ли он рассюсюкался - какие мы с тобой хорошие, какие правильные, как любим друг друга.
- Тьфу! - Петрович вскочил с постели, закурил. Войди сейќчас Зойка в квартиру, так, наверное, растряс бы ее всю. Чтобы она губы не раскатывала, чтоб она знала...
- Чего ж делать-то мне? - обдумывал Петрович ситуацию. - Вот ведь гадство какое, не ушло же оно еще, письмецо-то мое, еще вон оно, в полсотне шагов от меня,а уже ничего не поделаешь с ним, уже выпустил из рук. Второе строчить и в тот ящик, к первому. А если разойдутся в дороге? Еще смешнее не получится?
Ну, хоть сам садись в поезд и мчись впереди письма, чтобы только предупредить жену, чтобы только она не устроила над собой посмешище.
- Ладно! Ладно!... А может?.. По ящику молотнуть чем-либо Все верно! Гвоздодером ковырнуть ящик снизу, письма вывалятся, свое выхватить, а остальные назад попихать в ящик.
И Петрович решился на это рискованное дело. Оделся, поискал гвоздодер, не нашел, вспомнил, что с месяц назад отдал соседу, а тот так и не вернул, извлек из кладовки топорик, покрутил в руке: годится. Сунув топорик под телогрейку, вышел из квартиры.
К ящику подходил осторожно, с оглядкой: как бы не припутали за этим занятием, такое могут раскрутить, что не обрадуешься.
Прошел за угол, вернулся, постоял, прислушался: никого поблизости нет.
Только извлек топорик из-под телогрейки, как из-за угла вышел парень в шелестящей куртке, без кепки. Парень остановился как вкопанный перед человеком с топором в руке. Его лицо было освещено мертвенноым светом фонаря. Но Петрович увидел, как оно еще более побледнело мгновенно, как округлились и замерли на топорике глаза. Петрович хотел поспешно сунуть топорик опять под телогрейку, только сделал первое движение, как парень икнул как-то очень уж нехорошо, утробно, крутнулся на месте и зигзагами помчался по газону, с треском проломился сквозь ряд густого кустарника, вылетел на проезжую часть дороги и задал по ней что есть духу. В пустынной ночи четко слышен был его чмокающий бег.
"В резиновых сапогах, - почему-то подумал Петрович. - Загонит, наверное, себя. Вот беда-то... А чего я стою? Чего жду?"
Парень мог добежать до постового милиционера и сказать, что на него только что напали. Минуты не пройдет, как милиция будет здесь и накроет с поличным, с топориком под телогрейкой. Вон уже, кажется, засвистели...
Пригнувшись, стараясь быть незамеченным, Петрович помчался к дому. Взлетел по лестнице, захлопнул за собой дверь, не зажигая света, стал из-под шторки наблюдать за улицей. Но было пустынно - ни машин, ни прохожих. Потом кто-то медленно проехал на мотоцикле. Петровичу показалось, что человек этот не так проехал, он осматривает улицу. Может, его ищут уже, Петровича. Но теперь не найдут, теперь он в безоќпасности.
Всю ночь не спал Петрович, обдумывая, как бы ему не выпустить письмо из города, как бы ему завладеть им. И догадался просить того, кто будет брать письма, чтобы ему отдали его. Оделся потеплее и стал дежурить у ящика, ожидая, когда будут вынимать письма. Часов в семь утра, когда уже на улице было полно народу и когда Петрович понял, что он опаздывает на работу, напротив ящика остановился красный почтовый "Москвич", из него выскочила шустренькая девчушка, ловко сунула мешок под ящик и ссыпала в него письма.
- Слышь, милая, погоди-ка, что я тебе скажу, - остановил Петрович девчушку.
- Что такое, некогда мне, - было запротестовала она.
- Да нет, ты выслушай меня. Тут такое дело. Письмо я вчера опустил, в мешке в твоем оно теперь, ты отдай мне его, я тебя очень прошу.
- Как это отдай! А откуда я знаю, ваше это письмо или чужое, мне ведь нагореть может за это. Нет-нет...
- Да погоди ты! Ну, пойми! - Петрович придумывал, что бы такое ей сказать, чтобы она поверила и отдала ему письмо. И придумал: - Сынок у меня в армии служит. Ну, а я вчера написал ему нехорошее, ругательное письмо. А ныне раздумал, не хочу, чтобы он получал его, армия все же, не дом родной.
- А зачем же пишете плохие письма. И тем более в армию. Глядите, какое тут ваше!
Девушка раскрыла мешок, Петрович торопливо сунулся в него носом, запустил руку, заперебирал письма. Их было там всего-то пяток.И вот оно его, в конверте с цветочками.
- Вот оно! Слава богу! Фу, доченька, какой же грех ты с меня сняла. Спасибо тебе, большое спасибо. Тут, видишь, фамилия моя, Храм-цов. А вот и паспорт мой. Я ведь без обмана.
- Да некогда мне паспорта ваши проверять. Думать надо, что пишешь. И на трезвую голову...
Девченка устремилась к машине.
О, как же Петрович любил ее сейчас - эту тощенькую с пепельными волосами девчушку.
" Получку получу вот, разыщу ее и отблагодарю" - давал он себе слово.
Домой шел окрыленным. Все становилось на свои места. Сейчас срочно на работу. И все, никаких писем. Если в молодости не писал, то теперь уж и не к чему, сама небось приедет, он ей лучше расскажет все, кто они, какие у них необыкновенные дети, и как он любит ее, Зойку. И мало ей не покажется.