Садясь в малиновую "Оку", за рулём которой была соседка Катюша, Петрович не преминул пошутить, как говорится, в своём ключе:
- А ну, красивая, поехали кататься!
Он хохотнул от предвкушения дороги, скорости, сменяющихся в пути картин, от предчувствия рядом с ним такой соседки, тепло и коротко взглянул на Катюшу.
- И куда же мы? - мягким, игривым голосом спросила Катюша, ответив Петровичу таким же тёплым и радостным взглядом.
- А куда волна качнёт. Какая нам разница - куда. Главное - скакать. И главное, мы снова вместе.
- Это основное, - подтвердила Катюша.
Они выехали за город. Дорога не соответствовала ни их настроению, ни солнечному апрельскому парному деньку. Была она в выбоинах, между которыми машина маневрировала, не набирая хорошего хода.
Катюша глядела своими светло-серыми распахнутыми кругляшками, легко улыбалась чему-то своему, потаённому, загадочному.
Петрович, привалясь к двери, не мешал ей видеть это что-то своё, девичье, вполглаза посматривал на неё и отмечал: "Красивая, однако, не ягодка ещё, цветочек".
А в полях, в лугах, в перелесках бушевала самая настоящая весна. Она была совсем иная, не та, которая в городе. Она была по-особому чистая, маловетреная. Она была несказанная, по-иному и не назовёшь. Остатки серого снега лежали кое-где в лощинах по северным склонам. Большие мутные потоки воды уже сбежали, вслед за ними бежали маленькие, просветлённые ручьи. От сырых чёрных пашен поднимался пар.
- Давно не видел, как земля парит, - сказал Петрович. - Прогревается. Скоро в неё бросят семена, и зазеленеет она во всю даль и ширь. Хорошо, надёжно как-то среди полей. Ни суеты тебе, ни обмана. Одним словом, надёжно.
- А в лес солнышко мало проникает, и снег лежит почти не тронутый, - откликнулась Катюша.
- Мало проникает, - согласно кивнул Петрович, - деревья не пропускают. Поэтому говорят, что лес свою воду не отдаёт, она ему самому нужна, много нужно ему воды.
Петрович опустил стекло, высунулся наружу, подставляя лицо ветру, восторженно крикнул:
- А воздух-то! Сама юность! Юность с солнышком вперемежку. Вот ведь как, Катюшенька!
И поднял стекло, опасаясь, как бы ветер не охватил хрупкую его соседку, которая была в лёгкой цветастой кофточке.
- Ой, люб ты мне, Петрович, - хохотнула Катюша. - Поэт ты, Петрович, поэт! Другого такого поискать. Ты стихи не пишешь?
- Нет, - мотнул головой Петрович. - Ни к чему. Сказал вот - и хватит. Другие, думаешь, хуже говорят?
- Одни пишут погонными метрами стихи, а поэзией в них и не пахнет, другие только озвучивают, а поэзия из них так и лезет...
- Согласен, - кивнул головой Петрович. - Знаешь, в моей молодости, в юности даже, была у нас девчонка, Нинкой её звали. Серебрякова Нинка, вот она поэт была. Не иначе. Многие девчонки и ребята тоже, частушки сочиняли, пели. Тогда ведь всё больше под гармошку время проводили. А до Нинки далеко всем было. Тоненькая, трепетная, голосистенькая. Стоит ей запеть, бывало, во всех концах села знают - Нинка запела.
- Помнишь её частушки? - спросила Катюша.
- Какие помню, какие нет, - ответил Петрович.
- Ну, например...
- А вот такая, хотя бы: "Мой милёнок-первенёнок, перверни-вертёночек, первернётся, улыбнётся, сизый голубёночек".
- А ещё, - попросила Катюша.
- А ещё... Ну, вот эта: "Из-за тучи тучею летели гуси кучею, одну ночь тебя любила и всю жизнь промучаю".
- Да, заявочки, - покачала головой Катюша. - Такое тоже бывает?
- Ещё как бывает, - вздохнул Петрович.
- И с тобой так было?
- Не знаю, - пожал он плечами. - Чем дальше живу, тем всё более памятней мне эта Нинка делается. Просто ходили на улицу вместе. И всё. Ничего другого. Даже до дому её не провожал. Другие провожатые у неё были. Да и не стремился я к ней. А вот возьми ты, всю жизнь помню её одну. Почему так?
Петрович умолк, предавшись воспоминаниям. Детство. Ранняя юность. Он не был озороватым, дерзким, как многие его сверстники. Любил уединение. Уходил один далеко в поля, в луга, где можно было петь, даже орать во всю мочь, - не увидят, не услышат. Представлять вживую всё то, о чём рассказывала песня. Грустить под грустную песню, веселиться под весёлую и в каждой песне он, Сашка, и каждая песня о нём, о Сашке. Он - ямщик, замерзающий в глухой степи, он - танкист в горящем танке, он - бродяга, бегущий с Сахалина. Все песни это о нём, о Сашке Ветрове.
А как иначе? На то она и песня, чтобы рассказывать обо всех сразу и о каждом в отдельности.
За огородами сеяли овёс с викой. Овёс поднимался высокий, соломистый, он был так окутан викой, что по нему невозможно было не то что бежать, а шагом ступать. Сашка продирался по овсу, вдали от края у него была лежка, и лежал он там, слушал шелест овса, глядя в небо, по которому изредка высоко, распластав крылья, пролетали или кружились птицы. И казалось ему тогда, что предстоящая взрослая жизнь его будет так же вот, как небо, бездонна и бесконечна. И в жизни этой его, Сашку, все будут любить, все ему будут радостно улыбаться, и он будет отвечать всем тем же - любовью и улыбкой.
Катюша остановила машину неподалёку от моста. Вместе они вышли на мост, оперлись о перила, склонились над водой.
Речушка Галица по весне была бурлива, быстра, полноводна, а к середине лета мелела настолько, что в камышах и осоках течение её было невидимым. А среди камышей и осок лежали округлые омуты, в которых водилась рыба и к которым по осокам рыбаки прокладывали тропы.
- Бурная, однако, речушка-то, - сказала Катюша.
- Пока - да, - согласился Петрович. - Повеселится, поозорует и угомонится. Отгуляет своё. Оно ведь во всём так. И ты вот...
- Что я? - спросила Катюша.
- Да так же вот, повеселишься, поозоруешь и уймёшься. Такая карга станешь, - хохотнул Петрович, - не приведи Боже.
- А ты не стал каргой?
- Как сказать. Это я при тебе не карга, а при других... Тьфу! Терпеть не могу своих ровесников. Такие уже праведные все, такие уж умные. Тоска. Говорю, откуда вы взялись такие святые? Греховодничали по молодости так, хоть святых выноси, а постарели - праведные стали.
- Шучу я, Петрович, ты не карга, ты даже не пожилой человек. Я тебе даже пенсию не дала бы. Ты какой-то постоянно праздничный. Ей-Богу, Петрович, ты похож на праздник. На летний. На Троицу, наверное.
- Ишь ты, льстишь мне?
- Нет, Петрович, на самом деле. Мне со своими ровесниками почему-то скучно. Они такие уж рациональные, что скулы воротит. А ты - праздничный. Правда. Увижу тебя и как праздник встречу. Мама ругается: чего это ты всё Петровичем интересуешься, дурёха. А я, и правда, только тобой и интересуюсь. С остальными мне скучно.
- Я знаю. Я сам так же тебя жду. Увижу тебя, и такая радость грудь распирает, такая радость...
Петрович вглядывался в бегущую воду, сказал тихо:
- Вот и вода. А ведь она запомнит нас. Увидит и запомнит. Убежит далеко-далеко, а про нас будет знать. В землю уйдёт и там будет помнить. Земля - она памятью полна. Она вся из памяти состоит. Так-то вот оно. Живи и знай: всё, что ты делаешь, что ты творишь, - всё это в памяти земли хранится.
- Петрович, - тихо сказала Катюша, - я, Петрович, живу с ощущением раздвоенности. В городе мои знакомые живут так, как будто в последний день. Вижу, у многих все эти походы по кабакам, по ночным клубам, по тусовкам деланные какие-то, не от естества идут, не от потребности. Вид делают друг перед другом, что это их образ жизни. А в душе совсем другое. Души плачут, души скорбят, души тоскуют по тихой, тёплой ласке, любви. Души хотят душевности. А жизнь - она как вихрь закручивает, уносит в деланное веселье. Мы ведь не живём, мы ведь разыгрываем роли, порой отвратительные, нечеловеческие. Мы будто этим самым сами себе мстим. За что мстим? А здесь, у нас, здесь вот, на этом просторе, на самом деле хорошо, тепло, надежно, а мы почему-то убегаем от всего этого. Мы почему-то бросаем себя на растерзание. Терзаем всё: душу, плоть, будущее своё. Нет, я не хочу всего этого, не хочу жить, играя, прикрывая игрой свою суть. Но и здесь я не могу. Хорошо здесь, но не могу.
Помолчав, подымив сигаретой, Петрович ответил:
- Думаешь, вы первые такие? Думаешь, мы от своих гнезд не бежали? Ещё как бежали. И мы искали себя. Кто в городах, а кто на золотых приисках, на стройках, на рыбе. Я, например, и золото мыл, и рыбу ловил, и железку строил.
Катюша перебила:
- Ты золото мыл, ты рыбу ловил, ты железку строил. А мы-то ведь от этого бежим, мы не хотим мыть, ловить, строить, а хотим жить шикарно. Вот где душевный разлад идёт, на этой грани.
- Тогда не знаю, - вздохнул Петрович, - моё поколение знало одно - надо работать. Работать - это хорошо. Без этого какая же она жизнь-то. Никакая.
- Так, всё, Петрович, поговорили и забыли. Куда едем? - Катюша зябко передёрнула плечиками.
- А знаешь... - Петрович засмеялся.
- Говори, говори, не стесняйся. Куда? К подруге какой-нибудь?
- Не к какой-нибудь, а к ней, к Нинке Серебряковой хочется мне доехать. Поглядеть, какая она.
- Ну и поехали, поглядим твою певунью. Далеко это?
- Да километров пятьдесят будет. Подгорное. Село такое есть.
- Коли есть, то поедем. От бабки твоей не влетит?
- А где она? Подхватилась, умчалась в Питер внучат нянчить и как в воду канула. Да я не жалуюсь, мне почему-то всё больше и больше одному быть нравится. Сам себе хозяин. Ей-Богу, даже хорошо одному-то мне. Не задеваешь никого, и меня никто не задевает.
Солнышко светило в лобовое стекло. Сделалось жарко, даже душно в тесной "Оке". Петровича разморило, потянуло в дрёму. Катюша поглядывала на его свесившуюся голову, улыбалась: "Тоже мне, к подружке едет".
Вдоль дороги побежали рядами стройные сосны. Петрович приободрился, попросил:
- Остановись вон там, на изгибе.
Выйдя из машины, он поглядел вправо, влево и пошёл к соснам. Катюша пошла за ним. Вошли в лес, поднялись на пригорок. Вдруг кто-то застрекотал, зацокал.
- Кто это? - оглядывалась Катюша.
- Гляди выше, это белки. Да вот они, вон, видишь, распластались по стволу.
- Вижу, вижу, - прошептала Катюша.
Белки по спирали погнались одна за другой вверх по стволу. Затем - вниз. Опять вверх. Они быстро и ловко гонялись друг за другом по высоченному стволу. Остановились. Игриво подталкивали передними лапками друг друга, весело цокали.
- Любовь, - сказала Катя. - Ишь, как играют. Радуются. И сосны тоже радуются. Кругом одна радость. Весенняя радость.
- Катюша, представь себе, эти сосны - мои ровесники. Когда мне было лет десять, то я сюда ходил за маслятами. И им тогда было лет десять. Часто посажены были, бывало, не пролезешь под них за грибами, на животе ползешь, на четвереньках пробираешься. Я, бывало, корзинками их носил отсюда. Бабушка сушила, а зимой продавали на базаре. На нитки нанижем, на шеи навешаем и на базар. Немного зарабатывали. Деревенька наша тут неподалеку была. Теперь её нет. Ничего там нет, поле сплошное. А сосны вот выросли. И они молодые ещё. Меня не будет, а они ещё долго будут жить, спеть. Им до спелости ещё ой как далеко. Может даже твоей жизни не хватит.
- Ладно, Петрович, что-то ты сегодня на грустный лад настроился. То был всё радостный, радостный, праздничный, а то вдруг. Сегодня тебя не узнаю. Не болеешь?
- Да вроде нет. Как было, так и есть. И, правда, что-то я сегодня загрустил некстати. А ты, Катюша, скоро институт закончишь?
- В этом году. Летом.
- Юристом станешь? Людей будешь судить?
- Пока не знаю.
- Если людей судить, то эта трудная работа. Осудишь и думай, как он там, человек-то этот, в неволе. Каково ему там. Я бы не смог. Ночь, наверное, не уснёшь, всё думать будешь. Ты не ходи людей судить, не соглашайся. Это очень и очень непросто. Я так думаю.
- Я тоже так думаю, Петрович. Но ведь можно и защищать людей, адвокатом стать.
- Ну, это лучше, конечно, чем судить. Тогда иди защищать людей.
- Как скажешь. Петрович, так и будет.
На перекрёстке дорог под самым селом Подгорное они купили в придорожном магазинчике бутылку шампанского, коробку конфет. Узнали у продавщицы, как разыскать в селе Нину Фёдоровну Серебрякову. Естественно, она была давным-давно не Серебряковой, а Забродиной, но разобрались и поехали к ней, на улицу Луговую, где справа стоят три двухквартирных дома из белого кирпича, а в среднем из них и живёт тётя Нина Забродина, в девичестве Серебрякова.
Неподалёку от среднего дома Петрович сказал:
- Остановись. Давай понаблюдаем.
Но наблюдать долго не пришлось. Вскоре распахнулась дверь тамбура, и из неё во двор выскочила тонкая светловолосая девчушка.
- Гляди ты, Нинка! Это она, - Петрович приподнялся с сиденья.
Вслед за девчушкой вывалилась на крыльцо довольно полная, коротко стриженая женщина. У неё явно болели ноги, она держалась за столбик крыльца. Прокричала вслед девчушке:
- Нинка, вертушка, не ходи, говорю тебе! Иди домой. Мать придёт вот - всё расскажу ей!
- Рассказывай, рассказывай, ты только и умеешь ябедничать, - ответила девчушка, убегая, легко перескакивая через лужицы.
- Ну, приди, приди домой, я тебе баню-то устрою, - продолжала негодовать женщина, а сама изучающе поглядывала на машину.
- Вот и Нинка моя. Она... - удивился Петрович. Голос его сразу осел, сделался разочарованным. - Ну и ну. Не ожидал.
Катюша улыбалась, глядя на растерявшегося Петровича.
- Ну, узнал свою молодость? Как она?
- Тьфу ты, поехали, что ли, отсюда. Ничего, что помню, то и во мне. А это... Всё пустое.
- А может, зайдём, - предложила Катюша.
- Нечего... Поехали. Нет, отнеси ей пакет, скажи, что это от того, кто помнит её всю жизнь.
Катюша так и сделала. Но женщина наотрез отказалась принимать от незнакомого человека подарок. Тогда Катюша поставила пакет на скамейку и быстро пошла к машине.
Они выехали за село, Петрович молчал. А Катюша сказала:
- Да ты по сравнению с ней орёлик. А она... Развальня. Эта твоя Нинка-певунья.
- Не ругай её.
- Я не ругаю. Мне за тебя обидно.
- Всё. Приехали, - отмахнулся Петрович.
Он ощутил себя одиноко стоящим в реке времени. Оно, время, течёт, как текло, но мимо Петровича, обтекая Петровича со всех сторон. А он, как камень, как валун какой, не нужный времени, мешающий ему.
Подъехали к дому. Катюшина мать уже стояла у двери, наверное, давно поджидала дочь. Петрович услышал, как она выговаривала дочери.
- Катька, да что же это такое, путём дома не побыла, как опять с этим Петровичем поскакала. Ты что, сдурела, что ли. Люди-то вон уже поговаривают: чего это она к старому липнет. Стыдобушка.
- Мама. Ну, сколько можно говорить на эту тему! Прекрати! Мне так надо. А кто что подумает, кто что скажет... Это их дело.
Солнце закатывалось. С полей потянуло подмерзающей прохладой. Сделалось зябко. Петрович поспешил в тепло своей квартиры, не простившись с Катюшей.
Тем же вечером Катюша уехала. А Петрович остался раздумывать в одиночестве о себе, о жизни и ждать, ждать Катюшу. Он давно уже научился ждать.