Андрею удалось выкроить время от командировки и он, не раздумывая, погнал свою "шаланду" на родину:к деду, к родным своим углам. Машина без груза бежала легко, вроде бы даже радостно, соответствуя настроению хозяина.
" Отроги пошли... Скоро теперь" - вглядывался Андрей в местность, прилегающую к дороге. Преодолев затяжной подъем, дорога пошла плоскогорьем, с которого открывался захватывающий дух простор. Вдали размашистые бугры переходили один в другой, скрывались за горизонтом. Они будто в меховые зеленые шубы оделись в молодые сосновые леса.
Ехал Андрей без предупреждения. Да и как предупредишь, если у деда никакой связи с миром нет, кроме почты в соседнем селе.
К дедову дому он подъехал когда уже порядочно сгустились сумерки. Наружная дверь была открыта. Поймав ручку избяной двери, отметил: память есть память, шарить, искать не надо.
Андрей любил вот этот миг, миг вступления на порог родного дома, когда тебя не ждут, не знают, что ты пришел и вот уже на пороге.
Дед стоял на коленях перед топкой печки. Шапка на нем съехала на затылок. Он разводил в печи огонь.
- Колдуем? - нарочито громко спросил Андрей.
-Иэ-х-х! - сунулся глубже в топку дед. Его будто подтолкнули в спину. Но тут же проворно вскочил на ноги. - Што б тебя... Андруха! Ты ли это! А пужаешь-то накой?
Потерев ладони о штаны, дед полез к Андрею целоваться.
- Ну, здравствуй, батя, вот и я. А ты вроде бы пугливый сделался. Что, заячья кровь появилась.
- Да будя тебе, какая-то заячья... на тебя сзади шумнуть - не дрогнешь, што ль.. И откель тебя только поднесло. Мне подумалось - Митя Фокин приехал Он частенько домой заскакивает, пока дорога есть. Зимой перекроют снега - к нам не сунешься. А как дверь-то дохнула да гаркнул ты, а мне показалось - Фомич дуркует. Хотел уж пугнуть его. А тут ты.Эх, Андрюха...
- Ты что,батя, что? Никак всплакнуть собрался?
-Да... - Дед отмахнулся, а Андрей вдруг увидел,как постарел он. Голова усохла, была будто посыпана короткими седыми волосами.Появилась стариковская сутулость, суетливость.
Андрей сходил к машине и принес сумку с провиантом.
- Не то, не то все, - сказал дед,поглядев на колбасу, на консервы. -Я сейчас мельком к Фомичихе сбегаю, она на стол нам соберет живо. Свойское соберет. Мать-то, видишь, как подрезала меня. Опередила. Будь она при мне, то мне износу не было бы. А так-то што...Скорбь одна. Ты ко мне опять на ночку? Што так? Погостил бы.
Андрей обнял деда за плечи, усадил на сундук.
- Давай для начала покурим. А потом уж за стол примемся. Ты угадал, на ночку я всего. Крюк в полтыщи верст сделал вот, чтобы погостить у тебя.И это еле выкроил. Работа. Куда ж денешься.
Они курили, будто соревнуясь.
- А хочешь, бать, поехали ко мне, - предложил Андрей.
-Может так статься, что и к тебе приеду. А пока - нет. Ползком буду ползать, а из своего угла никуда. Да и сын-то, Андрей, неподалеку живет. Баба ему удалась добрая, работящая. Живут крепко. Тоже к себе зовут. Но нет. Пока не пойду со двора. Ты и сам-то еще гол-сокол. А зовешь к себе. Жениться-то когда будешь?
- Не раньше, не позже - в самый раз женюсь. Квартирку купил , обставил. Так что не сомневайся, случаем чего - ко мне. И заживем с тобой на все сто.
Ладно, - поднялся дед.-Ночка так ночка. Вся наша будет. Пойду к Фомичихе, а ты посиди, отдохни.
Дед одел фуфайку, сапоги и вышел за дверь.
Андрей прошел в зал, включил свет и долго разглядывал фотографии семейные, помещенные в самодельные рамки и развешанные по всей передней стене.
Много тут было Угловых. Род большой. У деда пять братьев да три сестры. У бабушки и того больше. Она и деревня-то называется - Углы. Многих война выкосила. Но многие и живы, и живут чуть ли не во всех уголках России. Не мила стала многим Угловым своя деревня, свои Углы. Почему так произошло? Почему же не жить всем на своей земле, в своих Углах. Да кто ж сегодня ответит на это.
Дед явился с большим решетом, прикрытым белым полотенцем.
Оборотистая бабка Катерина - Фомичиха наснимала стопку блинов, нарезала доброй ветчины, холодца, посыпав его щедро тертым хреном, чашку сметаны.
А Фомич с бабкой Катермной что же? - спросил Андей.
-Фомич-то. Да какой там. Катерина обратала и ни в какую. Сколько ни звал - нет и нет, и не уговаривай. Боится.
-Чего боится?
- Да поцапались мы с Фомичем третьего дня. И как это вышло между нами - сам удивляюсь. Вроде бы не к чему уже. Не молоденькие. Пенсию получили, и вроде бы с малого началось, а взыграло вон куда - подрались.
- До кулаков? - удивился весело Андрей.
- Да какие они кулаки-то ныне у нас. Так, цеплялись друг за друга. Да вот рубахи-то порвали.Давай, придвигайся к столу.
Андрей и дед сели напротив. Дед разлил в стаканы водку.
-Третий-то зачем? - спросил Андрей.
А это для нее, для моей. Поставь на угол и положи ломоть хлеба сверху.
Не уважала покойница выпивки, но так уж заведено - стакан для нее.
Сам когда себе налью и тут же для нее ставлю. И будто она со мной рядом сидит. Душами разговариваем и не наговоримся никак. Я все ей расскажу-обскажу, чтоб знала, как я тут управляюсь с собой. А как она там - не знаю. И она не говорит мне об этом. А все о делах наших земных ведем с ней беседу.
Закусывая, Андрей продолжил разговор о Фомиче:
-Так из-за чего ж вы поцапались? Уж не Катерину ли делили?
- Дурак, - отрезал дед. - Как есть дурак. Чего пустое мелешь?
- Да так я, к слову,- заоправдывался Андрей. - Как обычно среди мужиков. Не обижайся.
-Тут иное дело, Андрюха. Я за них за обоих в любой час головы не пожалею. А с Фомичем какими по молодости купырями были, такими и по сей день остались. Помншь, чай, у нас и до кулаков доходило. А все оттого, что уважали очень уж друг друга. Все следили друг за другом с тем, чтобы каждый лучше был, чем есть. Потому и...Силушка поигрывала. А случись, бывало, затронут кого из нас, так оба, плечо к плечу идем, кулаками помахиваем. Далеко нас знали. И не затрагивали. А теперь от бессилья то же самое. Не прощаем друг другу. Гляну на него иной раз и за сердце возьмет: что ж ты, такой-растакой, поддаешься-то. А он на меня так же глядит. Вот и сразимся.
Да мы не всегда так. Мы ладим. Песни возьмемся петь - молодыми делаемся.
- О Разине все поете? Помню эту вашу коренную-то.
- И о Разине...О нем как не петь. С малых лет в нас он. Еще от прадеда моего. И што интересно - в малые мои годы казался он мне отцом моим, погибшим на войне на финской. В года я вошел, а Разин мне как друг-товарищ самый разблизкий, как брат родной мой. Теперь вот сыном видится. И все-то он в одном возрасте. Я то малый, то взрослый, то старик, а он - в одном возрасте. Лет тридцати. Угловатый. В красной рубахе. Плечи и грудь бугрятся. Скажет слово - как отрежет. А в походке да в глазах отчаянность невиданная.
А Андрею вдруг вспомнилось, как дед проверял его. Лет семнадцать было Андрею. Приехал к деду, а дед на мельницу засобирался. Зерно получил, помолоть надо. Приехали на мельницу на лошадке. И все бы ничего, но дед вдруг заспорил с мужиками из-за очереди. Мужиков четверо, а дед один. Шумнул - "Андрюха, сзади прикрой!" У Андрея дрожь под коленками. Во рту пересохло. Не помнит, как первого попавшегося под руки через мешки бросил. За первым - второго. И в голове прояснилось. Как-то возвысился весь. А его тоже не милуют, суют под бока кулаками чувствительно.
Когда же с мельницы ехали, дед признался:
-Шутка была.С мужиками переморгнулся я - внука пспытать надо бы. Вот и испытали. Так все Угловы делали, молодых проверяли. А ты наш, неуступчивый. Вон как кидал их.
Отужинали. И Андрей спросил:
- Споем, что ли?
-Не позабыл? - встрепенулся дед. - Я то завсегда с великой радостью.
Склонив голову,помолчав,дед запел:
Словно море в час прибоя
Площадь красная шумит.
Высоко перед толпою
Плаха черная стоит.
Андрей подхватил. И два Углова запели, приноравливаясь голосом к голосу.
Светит солнце золотое
На кремлевские зубцы.
Вкруг помоста тесным строем
Становилися стрельцы.
Дед поднялся с места, обошел стол, сел рядом с внуком, обхватил его рукой за плечи, привлек к себе.
Вдруг народ заволновался
И дорогу все дают,
А к высокому помосту
Стеньку Разина ведут.
То ли капля пота, то ли слезинка покатилась, виляя по моршинам у деда.
С головы казацкой сбриты
Кудри черные, как смоль.
Он глядит на всех открыто,
Позабыв про пыток боль.
Он народу поклонился,
Помолился на собор,
И палач в рубахе красной
Высоко занес топор.
- Не страшны топор и плаха,
Та обида мне горька,
Что не силой, а изменой
Голова моя взята.
Ты прости, народ крещеный.
Ты прости меня, Москва.
И скатилась с плеч казацких
Удалая голова.
Кончили петь и долго сидели молча. Не глядя друг на друга, курили.
Наконец Андрей спросил:
- - А скажи-ка,батя, почему на Руси про Разина опять запели? В книгах заговорили? А?
- Иль заговорили!?- не привстал, взлетел дед. - То-то же оно. Проснется народ. И он, Степан Тимофеич, не замедлит явиться. Это, Андруха, ты в пору такую зашел,что прислушиваться стал.
Про него не переставали петь, говорить, писать. А все потому, что Русь взяла и как есть вся в нем повторилась. Или он в ней - это как поглядеть. Видишь как, Степан - это степь и степь. Разин - это что, сражение, сразимся. Вот ведь как оно.
Я как в Москву попал, так битый полдень простоял там, на Лобном месте, где казнили-то его. На соборы гляжу, на кремль, и все будто в яви вижу. И такое я там понял, чего и объяснить словами-то невозможно. Не выразишь, а в душе полным-полно. Живет в душе. Вот как.
Пели два Угловых до петухов.
- Ты, Андруха, не планируй скоро уезжать-то от меня. Отдохнем хорошенько. Болею я после песен-то этих. Да ладно, чего ж теперь.