На Шурку Родного свалилась небывалая для него радость. Из Москвы приехала погостить Шуркина двоюродная сестра Людмилка. Шурке подарила коньки. Настоящие! "Дутые"! Таких коньков на весь их поселок только две пары: у сына главного врача, да у сына директора школы. А вот теперь и у Шурки Родного! Это ж надо такому случиться! Людмилкину брату Вадику, о котором Шурка слышал, но в глаза его не видел, купили настоящие, как сказала Людмилка, на ботинках ,а эти за ненадобностью переслали ему, Шурке.
За надобностью там или за ненадобностью - это Шурку мало интересовало. Главное - вот они, "дутые"! Даже спасибо забыл сказать, так это было неожиданно.
Марья укоризненно головой покачала:
- Эхе-хе-хе... Можно ль так при людях свое рвение-то показывать.
Она и еще бы почитала Шурке нотации, но он порхнул за дверь.
А на второй день Шурка даже в школу не пошел: так хотелось скорее обновить коньки. Он их заранее приготовил положил на ход, то есть за сарай, в солому. Выйдя из дому с сумкой через плечо, покосился - не доглядывает ли за ним мать. Вроде увлеклась чем-то, оставила Шурку без внимания. Юркнув за сарай, тут же сорвал с себя сумку, сунул ее в солому.
Коньки под подмышку - и на пруд. А на пруду лед зеленоватый стеклом лежит, осенний лед, не припорошенный снегом.
Скоро освоился Родный на новых коньках. Стрижом летал из края в край пруда.
В полдень появились ребятишки.
Они сбежали с крутого берега на ледяную гладь пруда и опешили. Раскрыв рты, следили Шуркой Родным и никак не могли уразуметь: откуда же у него коньки?
А под ногами Родного будто искры вспыхивали на солнышке эти самые "дутые". Эта самая мечта ребячья.
Завидев дружков, Родный заорал, что было духу:
- А-а-а-а-а...
Голос хрипловатый, толстый, его даже ветер не относит в сторону.
Пролетел Родный перед дружками, а "дутые" - шок-шок...
Фуфайка на Родном вразлет, шапка весь лоб прикрыла, нависла над глазами, и уши ее по-собачьи заложились от быстрого бега, только ленточки-завязки струятся по ветру. А изнутри Родного давит восторг, вырывается наружу:
- А-а-а-а...
"Дутые" - шок-шок, шок-шок. Далеко по пруду слышно, как они четко режут лед.
Ловко работает ногами Родный, где только научился, ведь всю жизнь на чужих катался: кто даст, у кого выпросит.
Нет, это не коньки привязаны к ногам Родного, - это мечта ребячья так искрится. Даже за пару самых любимых, самых заслуженных голубей , за настоящих турманов или лохмоногих, у которых и носики-то не больше пшеничного зернышка, - не найдешь охотника променять "дутые".
"Дутые" - штука редкая. Это не какие-нибудь снегурки с носами-закорючками, похожими на кренделюшки. "Дутые" на ноге сидят ловко, на них по-всякому можно: хочешь носками отпихивайся, хочешь - с "переливами" иди, вот как Родный сейчас, с ноги на ногу.
Наконец Родный натешился, круто подвернул к дружкам, при этом коньки поставил на пятку чуть ли не вертикально, глубоко вспорол лед. И остановился с легким откатом назад.
Вглядывается в дружков, а они глаза прячут, лица хмурые. Видно, обиделись. Понял и Родный - перехвалился. Но дело сделано, как говорится, теперь будь что будет, не заискивать же перед ребятами, еще хуже и для себя, и для них.
Вот те раз! Скажи это Валек или даже Петяха, - не так обидно было бы. А то кто?! Колюха! Да если он, Родный, и приложил когда к чему руку, то не иначе, как вслед за Колюхой. Ну и друг!
А Колюха заводил:
- Ты не чекай, не чекай!
Назревала драка. Один на один Родный мог свободно выйти с любым из них, из четверых, не беря в расчет Колганчика. Этому если удачно сунуть разок - и все, отпетушился. Вот Колюха и Валек - дело совсем иное: сами дерутся уверенно и настырно. Но и Родного так запросто не возьмешь, он даже готов на двоих выйти, но их сейчас четверо и Колганчик пятый! Вчера вечером разошлись душа в душу, а ныне стоят против одного, и довольно плотно стоят. Насуют, конечно, и не будут разбираться - куда суют.
И Родный испугался. Не драки, конечно, - это дело испытанное, испугался друзей потерять из-за этих коньков, будь они неладны. Не надо б так было делать. Ведь сам не терпит, когда кто-либо из дружков появляется в обновке да еще зазнаваться начнет. А коли других не терпишь за такое, то и себя умей держать на высоте.
- Милка привезла, не спер я, - узко защурился Родный, въедаясь поостревшими глазами в липа ребят.
-Х-х-х! - не отставал Колюха. - Какая такая Милка? Коза, что ль, теть Дунина?
- Ага! Она самая! - передразнил Колюху Родный. - Сходи к ней, она и тебе пару приготовила. Рогов хороших.
- Да вы че!- тонко визгнул Колганчик, будто его обидели, - Милку не знаете, что ль?
Родный презрительно цвыкнул сквозь зубы в сторону. Он видел: глаза ребят ожили, потеплели.
Родный молча сел на лед. Жалко, нет охоты отвязывать коньќки, сам еще толком не накатался, но стоят дружки, ждут его решения: дружба или вражда?
Колганчик засновал между Родным и Колюхой:
- Ну че вы? Как не товарищи! Вот покатаемся все по очереди! Родному не жалко! Правда, Родный?
Колюха повернулся и решительно, не оглядываясь, пошел в гору. А Родный до хруста выворачивая ногу и зубами развязывая будто сросшиеся двойные узлы, глядел в спину уходящему другу, которого понимал сейчас больше, чем себя самоќго. Надо бы первым делом было зайти к Колюхе, вместе порадоваться. За радостью забыл о друге, забыл, что "связанные" они, как звали их Колюхина и Шуркина матери.
Когда уж стемнело, Родный насилу плелся с пруда домой. Ноги цеплялись на ровном месте. В них хранился отзвук коньков, а в животе так ломило от голода, как ломят изошедшие из пара руки. Но ни на миг Родный не забывал о коньках. Смотрел, щупал: не стерлись ли? Ведь весь день гоняли на них, весь лед изрезали. "Хорошие конечки", - любовно поглаживал Родный зеркальную сталь, в которой даже звезды отражались, и спекшиеся толстые губы его ломались в улыбке.
Ложилась настоящая большая зима. С вечера неожиданно потеплело, заморосило даже. Потом полетела сечка, защелкала по стеклам. И все это прикипело к промороженной сухой земле, образовалась ледяная корка. А перед утром небо вызвездилось, вновь набрал силу мороз, до покалывания в носу запахло свежим снегом...
Вместе с солнцем Родный вскочил с постели. По привычке поморщился: опять в школу. Но что-то мать не будит его? И тут широко открыл глаза: да ведь выходной! Воскресенье же! В избе настыло и празднично посветлело. Прошлепав босо по ледяному полу к окну, Родный замер от восторга: "Бело-то! У- у-у... На улицу!"
Подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, натянул старенькие, предназначенные для улицы, штаны. Через голову напялил старую вязанную кофту матери, которую по бокам она через край схватила крупными стебками ниток. Тепло в такой кофте, грудь не обдувает. Уже обувался, когда с ведром воды вошла мать.
- О-о-о! Он уже в стреле! Остановись, неуемный!
- Я на полчасика! - притопнул валенком, сожалея, что мать не ко времени нагрянула. - Че ж конькам зря лежать!
- Топор вон бери да наруби хворосту на неделю. А то мне самой приходится тюкать. Будто дел других у меня нет.
- А-а-а! Ты только и знаешь свой хворост!
- А ты не знаешь? Ты, вроде того, не мерзнешь?
- Паразитка она, печка твоя! Ненасытная! Сколько ни пихай в нее - все сожрет!
- Ро-о-одный! - пригрозила мать голосом.
- Че, Родный-то! Сама говоришь!
- Я те вот поговорю! Я те поговорю!
- Сначала поймай!
Родный хотел выскочить за дверь, но Марья широко расставила руки, и ткнулся он в них, как окунь в сеть. Не пробил. Но и пойматься не дался, выскользнул в обратную, отскочил.
Марья схватила веревку, которая всегда лежала у подпечья:
- Ты не слушаться! Задам я тебе!
Не дождавшись, Родный тут же взвился на печку. При этом крепко саданулся коленом об угол. Но уж тут не до боли. Сзади напирают, того и гляди перепояшут по чем придется. Но Марье за Родным не угнаться: хромушка она, нога правая не гнется, как палка вытянута. И пока она на сундук влезет, пока обопрется о край печи, Родный уже скользнет по плечику печному, спрыгнет на пол, а там в дверь и был таков. Еще и шапку с фуфайкой успеет прихватить, не впервой такое.
Но Марья на этот раз разгадала маневр, остановилась возле угла печи, готовая встретить Родного с любой стороны. Принялась грозить:
- Я вот отцу писать буду, чтоб забирал тебя, мучителя! Не нужен ты мне больше! Хватит, наказнилась!
- Нужен я ему, как собаке пятая нога! И не думай, не поеду!
- Пое-е-едешь!
- Не пое-е-еду!
- С кем же будешь жить?
- С тобой, вот с кем. А выгонишь - в сарай уйду!
Там места хватит! Летом на заработки подамся. Заработаю денег и к тебе вернусь. Небось с деньгами-то примешь.
- Нос выучись вытирать, работник!
- Умею...
-
У Марьи задрожали губы, бросила веревку, села на сундук: "Да что ж это такое? Зачем я с ним так? И говорит-то чего: на заработки пойдет! Страшно-то, господи! А что как мать его родная слышит там да мукой нечеловеческой мучается?"
По-уличному Марью зовут хромушкой. Лет семи она полезла посмотреть птенчиков в гнезде да и сорвалась, угодила коленом на камень, чашечка коленная лопнула, а когда срослась, то нога гнуться не стала. А Родному она теткой доводитќся, от сестры он, от Анны. Еще грудным пришлось Марье брать племянника к себе. Сестра работящая была, горячая. Не убереглась: в покос наработалась в лугу, распарилась, а домой воротилась, в погреб сошла и напилась там молока прямо со льда. Ночь не прожила. Жар с ней великий приключился. На заре до больницы довезли, а она уже готова, задохнулась.
Мишка, муж ее, в петлю норовил залезть, рассудка вовсе лишился. А тут война грянула. Мишку на второй день увезли в военкомат. Так до конца войны Родный у Марьи вырастал. Отвоевался Мишка да и остался у какой-то женщины на Украине. Будто бы спасла она его раненного, когда в окружении находились. Поначалу Мишка намеревался сына к себе забрать. Приехал, пораскинули умом с Марьей, говорит она: "Мне он не помеха, большой уже. А тебе, Михаил, ужиться на новом месте надо, уладиться. Кто знает, как новая мать поглядит на парнишку. Так что оставляй пока у меня, а дальше видно будет".
Так и сделали. Ужился Мишка на новом месте, уладился, да и пошли один за другим детки. Четверых произвели на свет. До Родного ли? А Марье на руку: замуж не вышла, кто возьмет с таким пороком, когда здоровыми бабами село полным-полно. А теперь уж порой сомнение одолевает: а не сама ли она зародила Родного? Больно уж дорог, больно душевен. И Родным-то сама прозвала. Посмеялись как-то над парнишкой взрослые: мол, ничейный ты. Он в слезы: как это, все чьи-то, а я ничейный? Прибежал домой, допрашивает. Насилу успокоила:
- Мой, мой ты, самый что ни на есть Родный!
Поверил. Плакать перестал. Выбежал на улицу и кричит всем
подряд:
- Родный я! Родный я!..
Так и пошло: Родный да Родный. Имя вовсе забыли: и малые, и старые, и сама Марья.
- Родный, - позвала Марья мирно, - лезь-ка в подполье, набери картошки, завтрак буду варить. А ты можешь кататься.
Выглянул одним глазом из-за угла печи: не стоит ли мать в засаде с веником? Нет. К столу села. Вид мирный.
Прямо с печки юркнул в подполье.
Марья чистила картошку, а Родный, отыскав в сенях старый напильник, замечал коньки. Он сделал узкие пропилы под пятками, поставил заметины на лапках. Так, на всякий случай.
В этот раз катались до самого темного вечера. Особенное предпочтение отдавалось Колганчику: он прокатывался один лишний заход. Все по одному разу - туда и обратно, Колганчик - два раза. Во-первых, завтра в школу, а Родный еще не решал задачки. Договорились: Колганчик зайдет пораньше утром к Родному с готовыми задачками, Родный тут же перекатает их в свою тетрадь. А то грозятся в пятом оставить.
Во-вторых, Родному надо заиметь пару чижей и посадить в клетку над головой, утрами они будят лучше всякого будильника, такой писк подымают, что не хочешь да проснешься.А у Колганчика есть пара, недавно поймал.
Жаль, Колюха крепко болеет. Ходит к нему Родный, навещает, но не каждый раз удается остаться с глазу на глаз, болезнь какая-то заразная приключилась с другом, скарлатина вроде.
По одному расходились домой.
Родный делал последний пробег по дороге на краю села, когда из-за поворота выехала машина с включенными фарами. Родному захотелось промчаться перед машиной в ярком потоке света.
Водитель засигналил выскочившему наперед Родному, но тот, не обращая внимания, наотмашь резко работал руками, стараясь набрать скорость. Он рвался из всех сил и чувствовал: машина приближается. Вот она уже рядом. Вертанул в сторону, чтобы пропустить машину, выскочил на обочину, споткнулся, упал. И тут же на Родного навалился водитель.
- Мерзавец! Под колеса захотел угодить!
"Бить будет!" - сжался в комок и трепыхнулся в сторону Родный. Не вырвался. Здорово придавили коленом. И тут же ощутил: левая нога уже без конька.
- А-а-а-а-а! - заорал потрясенный Родный.
Лучше уж бил бы. Зачем же коньки? Ножом срезает!
"Дутые" полетели в кабину, машина тронулась, а Родный цеплялся за задний борт и орал:
- Миленький! Дядя-я-я-я! Прости-и-и-и!
А машина воровски, без света и без подсветки заднего номера уходила в ночь, увозила все сокровище Родного.
Родный страдал. По ночам снились "дутые". Катался он на них. Ох, как он катался! Будто вовсе не коньки были привязаны к ногам, а живые и сильные крылья. Как пушинку поднимали эти крылья Родного, и летел он по самому небу. Летел над улицей. Над своим домом. Над школой. И все, задирая головы, глядели на Родного.
Но сны проходили, а Марья спрашивала: что да как? Не заметил ли номер машины? Нет! Некогда было! На свет не видно, а потом - темно. И страшно. Пропали "дутые"! Ни слуху о них, ни духу.
Давили нешуточные морозы. Ольховые бревна в стенах избы потрескивали, придавленно покрякивали в углах. По случаю морозов в школу не ходили. Радость, конечно, но не великая. Как всякая радость, хороша она в новинку, первые два-три денька. Но когда неделю-недельскую да переваливает на вторую неделю, - от этой радости волком завоешь. Что хорошего из ночи в день и изо дня в ночь до одури лежать в полумраке на просторной печке, слушать сонное мурканье кота, ждать и ждать, стирая о кирпичи бока и спину. Или крутиться возле ослепленных толстым слоем инея окон, выглядывать на скучную пустынную улицу через голубенькие продыхи. Не до радости тут. И Колюха все болеет: сипит, горло припухло.
Выскочит было Родный на улицу, поборется-поборется с морозом и отступает, загоняет он, лиходей, парня вновь на печку. В такой одежонке долго не поборешься с морозом: легковата она, рубчиковые штаны так накаляются, что коленки деревенеют под ними.
Марья перетаскала в избу кур, потолкала их под печку. Петух Орлик совсем оплошал. Под печку, правда, не полез, стоит теперь как часовой в углу, где ухваты да веник притулились. Не уберег он своего малинового узорчатого гребня, крепко прихватило его морозом, потемнел гребень, опух, набок свис. Стоит Орлик на одной ноге, голову в плечи вобрал, обложил ее рябыми перьями, и такой смиренный, что глядеть на него Родному невозможно.
А тут Марья еще охает:
- Осиротели пеструшки мои, ох осиротели! Недоглядела я за их хозяином! Чтоб загодя-то пустить в избу! Рубить придется, чего ж ждать. Чего ж молчишь-то, Родный?
- А кто есть его будет? - вопросом на вопрос недовольно отвечает с печки Родный.
- Да ты и будешь! Кто ж еще! Иль соседей звать? Чего ж тут зазорного, птица ведь.
- Спасибо! Я друзей не ем! И отойди ты от него! Не до тебя ему! Выживет!
Помазать ему гребень надо свиным или гусиным жиром. Выживет.
"Додумалась тоже! - размышляет Родный. - Орлика рубить! Я лучше неделю сухари буду глодать и водичкой запивать, а его под топор не дам! Пусть! Он выживет!"
И вслух говорит, стараясь отвести от Орлика беду:
- Он еще покукаречит!
- Нет уж, по всем приметам откукарекал свое!
- Вот увидишь...
И вспоминает Родный живо, красочно. Вон как летом Орлик индюка Степанцова разделал. По всем правилам. Свели их ребятишки на проулке и принялись стравливать. Родный Орлика держит, а Колюха индюка напихивает на Орлика. Сначала они головы воротили друг от друга, и Родный чувствовал: вырваться норовит Орлик и деру дать. Что ни говори, а индюк хоть тоже птица, но петуху он не соперник. Если б какой петух был другой, тогда Орлика долго готовить не надо. Он даже на собак бросается, если они подхдят к куриной кормушке. А тут индюк!
Раз напихнули индюка, другой раз - не стравят никак. Поймал тогда Колюха индюка за голову и его же клювом принялся долбить Орлика. Родному даже обидно стало, хотел уже крикнуть, чтобы кончал Колюха такую подлость. Но тут почувствоќвал: залихорадило Орлика, зашевелились перья на нем, по костлявому телу дрожь пошла. И дал тут Родный волю Орлику. Искрящимся клубом налетел он на индюка. Раз сцепились - водой не разольешь. И индюк озверел. Раза в три он крупней Орлика, сшибает, топчет его на месте. Добольна лупит своим гнутым клювом. Орлик только успевает гребень уводить от ударов, не дает индюку уцепиться. Нет-нет выбился Орлик из-под индюка, отступает. Индюк все напирает на него. Родный диву дался: да не бывало такого с Орликом, чтоб отступал, замертво, бывало, падает, но стоит на месте. А тут на тебе! Бежит! Пятится к открытому сараю!
Залетел распалившийся легкой победой индюк вслед за Орликом в сарай, и такое там началось, что вся утварь висячая полетела со стен. Родный уже хотел бежать и отбивать петуха. Вдруг - ребятишки глазам своим не поверили - вылетает на всех парусах индюк из сарая, а на спине у него Орлик враскорячку сидит, поймал клювом длинную индюкову соплю, как за вожжу тянет, задирает индюку голову, и в то же время крыльями под бока нещадно поддает. Два круга таким образом проехал Орлик на индюке и прямо со спины прыгнул на плетень...
Вспомнил это Родный, а сердце мрет: хорошо было! Тепло! Когда теперь дождешься лета!
В сенцах захрустели шаги. Чья-то рука зашарила по двери, отыскивая скобу. Дверь приоткрылась и на порог бочком впрыгнул Колюха. Прямо, как сорока.
- У кого? - пригнулся от неожиданности и округлил глаза Родный.
- У Колганчика. Отец ему дорожку залил во дворе, вот он на них и катается. Пошли к Колганчику.
- Вы о чем это? - уловила Марья, возвратившись в избу, имя Колганчика.
- Да так эт мы, мам. Книжку у него спросим, - приказал глазами Родный Колюхе, чтобы он помалкивал.
- А-а-а. Слышу, Колганчика вспоминаете... Глядите, не затейте чего против него. Слышишь, Родный?
- Нужен он нам! - отмахнулся Родный, берясь за фуфайку и шапку. - Мы на улицу на немного.
- Только немного. И с пару не исходитесь. Оттирать не стану, - уже вслед дружкам пригрозила Марья.
- Ладно! - ответили в одно слово и, наступая друг другу на пятки, выскочили в сени.
Шли торопко и молча. Впереди Родный, чуть сбоку, закрывая рот варежкой, Колюха.
Колганчик живет за четыре двора от Родного. Добротный забор и тесный вишневый сад даже зимой надежно укрывают дом с резными наличниками от постороннего взгляда. Отец Колганчика, Андрей Петрович, работает механиком в районном автохозяйстве. На войну не попал по брони. Пока мужики воевали, он успел здесь обзавестись крепким хозяйством, жил справно. На иждивении сын один, машина постоянно в руках - что ж не жить при добром здоровье.
Друзья в волнении даже про овчарку забыли. Вспомнили, когда оказались с ней с глазу на глаз в просторном дворе. Хорошо, хоть на привязи сидела Пальма. Она рванулась было к ним, но Родный и Колюха заскочили в сени.