По меркам семейного общежития комната у Савельевых была большая: прихожая-кухня, зальчик, спаленка - все это умещалось на восемнадцати квадратных метрах, на которых проживали вчетвером. Все были молоды, отцу и матери около тридцати, детям - Сережке восемь, Наташке пять.
Отец работал водителем На большущей, длинной машине. Это было основной гордостью Се-режки. Он в свои восемь лет так любил машину, так очеловечивал ее, как, наверное, не любил никого и ничто другое на всем белом свете. Ему даже виделось, что когда отец отправляќется в рейс, то "КамАЗ" его делается веселым, игривым, он чуть не подмаргивает Сережке, а когда из рейса возвратится, то кажется уставшим, а потому грустным. Сережка радовался вместе с машиной и грустил от ее грусти.
В последнее время Сережка полюбил еще Шарика .Отец вернулся из рейса, вынул щенка из большого кармана телогрейки и протянул Сережке со словами:
- Держи. Твой будет.
Сережка захлебнулся от восторга, как воробей зачирикал:
- Мой!? Навсегда ? Ути-ти-ти, какой хороший.Где взял его, пап.
- Да где же, на дороге. На заправке стоял, а он подошел ко мне, говорит,возьми, я Сережке твоему понравлюсь, мы друзьями станем.
Отец не пожалел дверь в сарае, выпилил внизу отверстие, и Шарик стал жить в сарае, пользуясь свободой на свое усмотрение: когда хочет и куда хочет. Но он оказался домоседом и далеко от сарая не уходил, что очень нравилось Сережке.
Повзрослев,Шарик оказался излишне добрым. С ним вместе в сарае иногда заночевывали его бездомные родственники и родственницы. Мать же, заметив, что Шарик в сарае не один, ругалась, открывала дверь и пинками вышибала наружу непрошенных гостей, а заодно с ними и самого новоявленного хозяина.
Сережка уводил Шарика подальше от дома и проводил с ним душеспасительные беседы:
- Вот ведь ты какой. Добрый. Это, конечно, хорошо, все должны быть такими, но видишь, как за доброту свою пинка получаешь? И зачем ты привел этого пестрого, зачем пустил его к себе? Мог бы и без него обойтись. Знаешь ведь - нельзя. А теперь поскуливай вот, поскуливай. И мне через тебя попадает. Больно, да?
Шарик вроде бы внимательно слушал хозяина, припадал головой к его коленям, а Сережка старался заглянуть поглубже в его коричневые золотистые глаза. Заглядывал и отводил свой взгляд, как от какой-то великой тайны, которую познал он самым первым. Глубина глаз Шарика похожа была на глубину глаз бабушки Веры, отцовой матери, которая умерла прошлым летом. Когда она умирала, то Сережка с отцом были в ее доме. Она подозвала их к себе и глядела на них долго, не сморгнув. И у нее глубоко в глазах было точно так же вот, как у Шарика.Сережке казалось, что из этой глубины глаз на него смотрят все родители и прародители Шарика, бабушки. Смотрят строго и будто говорят ему - не обижай.
Осенью Сережка пошел в школу. Шарик не пропускал утра, поджидал хозяина на улице и провожал до школы, а после уроков обязательно встречал, и они вместе шли домой. И им , двоим,от этого было хорошо.
Сережка учился плохо, почти ничего не запоминал, на уроках от всех отставал,думал о Шарике, о сестренке, об умершей бабушке, а поэтому его ругали учителя и мать. Не ругал отец, говорил:
- Нормально. Водилой будет.
Мать работала продавщицей в магазине напротив общежития. Это было удобно для ребятишек, особенно для Наташки. Она и в садик из-за этого не ходила. Проснувшись утром, бежала к матери на работу. Побудет там - сбегает домой. Так у нее все дни и проходили в бегах.
Отец Сережкин был почему-то почти всегда хмурым, грустным. Он по неделе и больше отсутствовал, ездил на своем "КамАЗе" по всем городам. А когда дня на два-три возвращался домой, то гулял, спал и опять гулял. И при этом пел какие-то жалобные песни про шоферов и про всяких бродяг, которых держат в тюрьмах. Сережка прижимался к отцу и просил его: "Не надо, не пой про это". Знал, что отец вот-вот заплачет, а мама начнет на него ругаться, и они расскандалятся надолго. Отец обрывал песню, прижимал Сережку к себе и надолго затихал.
Когда отец засыпал, то Сережка глядел в его лицо и думал: "Зачем он поет такие печальные песни? Ведь у него такая хорошая работа. Едет и едет себе по всей земле. Все увидит, все поглядит. Да еще за это ему деньги платят. Нет, что-то его мучает. Вырасту - узнаю".
С осени к Савельевым стал часто приходить милиционер дядя Лева. Высокий, сильный, веселый, он очень понравился Сережке. Он разрешал поносить его фуражку или шапку, а то и шинель, от чего Сережка и Наташка приходили в особый восторг.
Приходил дядя Лева вместе с отцом. Втроем - и мать с ними - они садились за стол, пили вино, закусывали, разговаривали. Длилось это долго, конца их застолья Сережка не видел, он к тому времени уже спал вовсю.
Однажды Сережка не заснул. Он слышал, как отец все больше и больше пьянеет, как говорит уже совсем непонятно. И вот отец свесил голову и заснул. Мать и дядя Лева раздели его и положили на кровать. Мать вздохнула и пожаловалась дяде Леве:
- Вот всегда так. Пьет до бессознания. А ты сиди возле него и гляди на него. Надоело.
- Жаль, конечно, - ответил дядя Лева. - Не может воздержаться. Имеет такую хорошую жену, таких интересных детей... Нет, не понимаю я этого. Норма должна быть у человека. Вот я, например. Меня пьяным никогда не увидите. Я знаю, сколько мне надо.
Сережка слушал разговор матери с дядей Левой, и ему очень жаль было отца: что же это он такой, делал бы так вот, как дядя Лева.
Потом мать и дядя Лева тихонько вышли в прихожую, затворили за собой дверь и были там долго. Они о чем-то говорили, но Сережка не мог расслышать их слов.
С той ночи Сережка стал замечать неладное. Если отец приходил домой трезвый и без дяди Левы, то мать придиралась к нему, ругалась. Если же отец приходил вместе с дядей Левой и они приносили с собой вино, то мать делалась веселой, улыбчивой, разговорчивой. Одевалась в лучшее свое платье. Сережка, сам не зная почему, вдруг не стал любить в такие часы свою мать. Не стал, и все! Так и рванул бы на ней платье, так и загнал бы ее в спаленку. Он чувствовал, что в доме творится какой-то большой обман, о котором ничего не знает отец. Ему хотелось сказать о своих чувствах отцу, но он никак не осмеливался, боялся открыть этот обман, от которого всем им будет очень плохо.
Сережка перестал любить дядю Леву, но показать это почему-то боялся. Ночью в приоткрытую дверь спальни он видел милицейскую шинель, повешенную на спинку стула, как на чьи-то плечи без головы. И от этого делалось страшно.
Сережка прижимался к спящей сестренке, прятал лицо в ее пушистых волосах и засыпал.
Но от дяди Левы им было не отказаться, как понял Сережка. Мать с отцом говорили о каком-то проступке отца, а этот дядя Лева будто бы спас его, спас даже от тюрьмы. И теперь хочешь не хочешь, а дядю Леву уважай.
Сережка был в школе, когда дома у них случилась беда. Отец совсем трезвый среди бела дня вдруг побил мать. Побил больно. Ее отбили соседи и отправили в больницу. За отцом же приехали на милицейской машине и тоже забрали его. В комнате вся мебель была перевернута, поломана, посуда побита. Наталью забрали к себе соседи. Сережка же ни к кому не захотел идти, он начал наводить порядок в комнате. Как мог, расставлял мебель, выметал битое стекло. И плакал тихонько, жалея и мать, и отца, обдумывая, что же теперь делать ему и Наташке.
В эту ночь ночевал он с Шариком. Когда уже совсем стемнело, привел его из сарая и положил на свою койку. Ночью они оба плохо спали, Шарик вскакивал несколько раз, подбегал к двери, слушал что-то в коридоре, рычал, даже пытался лаять. Сережка затаскивал его под одеяло и велел молчать, так как соседи могут прийти и выгнать Шарика из комнаты.
На второй день мать отпустили из больницы, и она пришла домой. Лицо она не открывала, держала под платочком. Отца же домой не отпустили. Из разговора матери с соседкой Сережка понял, что мать не простит ему, что будет суд, на котором отцу дадут чего-то "на всю катушку".
Жизнь шла своим чередом, день ко дню. Мать поправилась. Синяки у нее прошли, оставались лишь желтоватые пятна на их месте. Она вышла на работу. Жили они теперь втроем и очень тихо.
Как-то среди ночи Сережка вдруг проснулся. У него почему-то нехорошо было на сердце, очень тоскливо. И тут он услышал, что на улице кто-то воет. Прислушался и понял - это Шарик. А чего он воет? Что ему не хватает? Ведь вечером Сережка сам отнес ему теплые щи, покормил его в сарае. А вот он воет...
Превозмогая страх, Сережка приподнялся на койке, выглянул в окно. Светила полная луна. Было видно почти как днем. Шарик сидел неподалеку от двери и, задирая голову, выл.
И тут Сережка услышал в зальчике шепот. Он и этого испугался: кто же там? Ведь мама одна. Как же это? Может, отец пришел, может, отпустили его, а Сережка спал и ничего не слышал. Сережка сполз с кровати на пол, на четвереньках подполз к двери, выглянул. Он увидел мать. Она стояла в белой рубашке возле окна и смотрела явно на Шарика. Передернула плечами, как от холода, и шепотом сказала:
- Фу, мерзость какая, никакого житья от него нет. Ты убрал бы его, что ли.
Матери кто-то ответил:
- Придется убрать.
Сережка сначала увидел на стуле безголовую милицейскую шинель, на которой от луны посвечивали пуговицы, а потом увидел и самого дядю Леву. Он поднялся с кровати и что-то нащупывал на столике. Сережка сначала очень удивился тому, что дядя Лева у них в комнате и совсем как отец, сидя на постели, закуривает. Потом Сережка понял их разговор: убрать Шарика - это значит убить его. Не иначе. Дядя Лева милиционер, и у него должен быть наган. Вот из нагана-то он и застрелит Шарика.
Дядя Лева пошел к окну, а Сережка представил, как он сейчас откроет форточку и стрельнет в воющего Шарика. И попадет он ему прямо в открытый рот. Обязательно попадет...
Дальнейшее Сережка плохо помнил. Он испугался, затрясся, закричал что есть силы, но голоса своего почему-то не услышал и на четвереньках, не вставая на ноги, выбежал к ногам дяди Левы. Обхватив ноги, он не пускал дядю Леву к окну, просил:
- Не надо Шарика! Миленький! Дядя Лева! Не надо!
Он видел наклонившихся над ним мать и дядю Леву, чувствовал их руки, которые торопились схватить его, увертывался от рук и кричал, цепляясь за ноги:
- Миленький! Дядя Лева! Не надо Шарика!
Включили свет. Проснулась, встала и заплакала Наташка. А Сережке вдруг показалось, что это он во сне, что мать, дядя Лева, Наташка, сама комната - все это не настоящее, все это кем-то придуманное. Его самого вроде бы понесло куда-то вверх, понесло легко. Он от этого рассмеялся, смех его смешался с плачем. Он хватался за голову, хотел, чтобы она не тряслась у него, но голова его не слушалась, голова тряслась.
Не понимая, что с ним, он глядел на всех сразу. Любимых... Хороших...