Герасин Виктор Иванович
Шалица

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 28/07/2012.
  • © Copyright Герасин Виктор Иванович (dargervi@yandex.ru)
  • Размещен: 13/11/2011, изменен: 13/11/2011. 106k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
      Все - сказали Тамаре в исполкоме. - Завтра будьте готовы. И не вздумайте увертываться, вам же хуже будет.
       - Куда уж хуже, - вздохнула Тамара, не поднимая головы,- а может...
      
       - Никаких может! Если вам ваши дети игрушки, то обществу они не безразличны и далеко не игрушки. И вы знаете прекрасно об этом. Вам шли на уступки, верили, старались помочь. Но вы... Вы даже в эту последнюю неделю не удосужились побыть вместе с детьми. Вы устроили отвратительную пьянку. Сколько можно терпеть? Да и что теперь говорить, когда есть решение, которого мы отменить не вправе.
      
       - А у вас дети есть? - спросила Тамара, так и не подняв головы.
      
       - Есть! - резко ответила зам. председателя. - И не советую давить на это. Есть дети! И они при мне! Я их не бросила, как это делаете вы!
      
       - Счастливая, - вздохнула Тамара. - Дай вам бог всем... Пойду я.
      
       Вышла из кабинета, долго шла по коридору. Остановилась. Привалилась спиной к стене. И чувствовала себя так, будто по ней проехали тяжеленным катком, которым укатывают асфальт на дорогах. Каток этот все косточки ее измял, раскатал в блин, притер к земле. Даже боли не было в теле, только в голове еще где-то в отдалении тупо побаливало. И от этого поташнивало. Похмелье, что ли, еще не вышло или есть хотелось, так как забыла уже, когда ела что-либо горячее.
      
       Где-то резко хлопнула дверь, Тамара вздрогнула, подняла
       глаза. И испугалась. Чуть ли не вплотную к ней стояла и прямо глядела на нее знакомая женщина. Нет, это же она сама! Это всего лишь ее отражение в высоком зеркале, укрепленном на стене напротив.
      
       Всегда, когда Тамара глядела на себя в зеркало, ей вдруг хотелось говорить
      
      
      
      
       с собой. И она говорила, обращаясь к себе, как к какой близкой знакомой: "Какая же ты стала, Тамарка! Погляди на себя! Завалыш! Чулки обвисли. Пальто без двух пуговичек, с плеча съезжает. И платок этот дурацкий. Где ты его взяла? Сама не помнишь? То-то же, Тамарка.Шалица, как есть шалица. А хочешь еще чтобы у тебя детей не отбирали, Тамарка. А Славка тебя увидел бы сейчас? Что было бы? А? Молчишь? Ну и молчи. Ну и не вякай больше нигде. Все, сказали тебе ясно, отвякалась. И саму, наверное, года на два в лечебку загонят. Поняла? Так оно и будет. Не все же люди как ты, есть и трезвые. Они упекут да упекут тебя. Сначала детей твоих, а потом и тебя. Нечего им любоваться на твою синюшную морду. Противно..."
      
       И Тамара верила себе: противно глядеть на нее посторонним людям. Когда-то сама с содроганием, с презрением глядела на таких женщин.
      
       Нет, неприятно видеть себя во весь рост и чувствовать при этом, кто ты стала, кто ты есть. Тем более потому, что не так уж давно любила постоять перед зеркалом, глядела на себя со всех сторон и не могла наглядеться, радовалась и не могла нарадоваться. Одним словом, очень любила себя.
      
       Вышла на улицу. Что ж, теперь домой. Ишь как вдоль улицы подувает. Январский. Встречный. Постоять с полчасика и душа вон.
      
       Сразу же стали стыть руки. Засунула ладони в широкие рукава. Согнулась. Шла на ветер, поворачиваясь к нему то одним, то другим боком. Стужа до боли перехватывала под ключицами дыхание.
      
       Сегодня еще нет того, что будет завтра. Сегодня она еще мать. А завтра останется одна, один на один с собой и со своей бедой. Ей пока не кивают вслед: вон, видели, лишёнка пошла! А завтра будут кивать. Завтра и знакомые при встрече будут еще здороваться, но в глазах осуждение у каждого: доигралась, растеряла детей, шалица...
       Тамара представляла себя, видела как бы со стороны. Идет в мятой одежде, согнулась, часто перебирает суховатыми ногами, а скорее не получается. Ну, побирушка и побирушка. Видела и не жалела себя, как будто совсем не о себе думала; так тебе и надо, сдыхать тебе где-нибудь в канаве. А слезы сами собой медленно скатывались на щеки и тут же настывали одна на другую. Их надо было смахнуть, отодрать от щек, но не хотелось
       тревожить угревшиеся руки.
      
       Дошла до своего семейного общежития. По лестнице гулял сквозняк еще злее чем на улице, на просторе. Будто свирепел от тесноты. Все стекла от первого до последнего этажа на лестничных пролетах выбиты. Били кому не лень: и дети, и взрослые под пьяную руку. С осени вставят все до стеклышка, а к середине зимы опять все насквозь и начисто. А за дверями в комнатах тепло. Обязательно тепло. Иначе жить нельзя. Не у всех, правда, тепло. Там тепло - тут сквозняк. И так всю жизнь: где-то кому-то тепло и уютно, а где-то кому-то холодно и тоскливо.
      
       Вошла в комнату. Не раздеваясь, села на стул. Обхватила голову руками. Превозмогала крупную дрожь, пыталась согреться. Сидела долго и бездумно. В голове пустота. Вспомнила о ребятах: где они? Почему так тихо? Подняла глаза, а ребятишки ее -Юрка и Славка - сидят на подоконнике под шторкой. Спрятались от матери. Сидят не шелохнувшись, не проронив звука.
      
       Спросила:
      
       - Вы чего притихли?
       - Мы... ничего... - шелестящим шепотом ответил Юрка, старший.
       "Думают, я пьяная, - сжалось сердце, - глупые, я хуже чем пьяная, я вас потеряла. Завтра... Увезут вас..."
       - Идите ко мне, - позвала.
       Но Юрка и Славка подоконника не оставили. Это их давно обжитое место. Тут им легко схорониться, не попасться под ногу или под руку взрослым. Встала сама, подошла к детям, обняла одного и другого прижала к себе. Судорожно вздохнула:
       - Мальчики вы мои!
       Ребята раз-другой испытующе-привычно дернули носами и оба поняли: мать трезвая. Сразу же закопались в ее одежде, стараясь проникнуть под полы пальто, туда, где тепло. Блуждающие их ручонки замерли под подмышками.
       -Холодно? - спросила Тамара одними губами.
       -Холодно, - так же тихо ответили ей дети.
       Дотронулась рукой до батареи: еле живая. Нет, эта не нагреет.
       Какой день на улице морозяка с ветром, а трубы в комнатах чуть теплятся. Не топят. Экономят. На чем? На ком? Вот на этих покрывшихся гусиной кожей детях? Хотела ругнуться покрепче, но вовремя остановила себя. Ребята обычно пугаются ее крепких словечек. Да и ругайся она - не ругайся, а теплее от этого не станет. И тот, кто дает тепло, - не услышит ее. Стены толстые. Далеко...
       Ребятишки прилипли к ее бокам, заерзали, уткнулись носами в платье. И Тамара через платье ощущала на своем теле их мелкое, робкое и чуть теплое дыхание.
       "Как же я им скажу? Что скажу?.. Обмануть? Сказать: покатаетесь и домой вернетесь. А я как? Все! Всему конец? И не отдать нельзя, силой возьмут, еще хуже для них будет. Не устою ведь, не справлюсь. А что если..." Страшно сознаться себе, о чем подумала. Уснуть всем троим на одной койке и не проснуться утром. Найдут, похоронят. И сразу же окончатся все мытарства. Сразу станет легко и тепло. Всем троим.
      
       Тамара стиснула зубы, застонала. Юрка сразу же насторожился:
       - Мам, ты заболела? Давай ляжем на кровать, мам. Мы тебя будем греть.
       - Будем греть, - эхом вслед за братом отозвался Славка.
       - Нет, нет! - отдернулась от детей Тамара. Показалось, что они услышали тайные мысли ее и сразу же чисто по-детски соґгласились.
       - Нет, нет! - Тамара заходила по комнате.
      
       Она увидела все запустение комнаты, всю неприглядность ее и неуют. Будто в комнате люди совсем не жили, а заходили в нее от случая к случаю. И главное, холодно. А где холодно - там и неуютно. Как сделать, чтобы было тепло? Чем покормить ребят? Ведь это их последний день в материнском доме! Есть полведра картошки. Есть хлеб. Есть огурцы в банке. Но это все не то! Не то! Купить? А где взять денег. Нужно что-нибудь вкусное, сладкое, запоминающееся!
      
       От одной мысли, что в комнате можно навести чистоту, наготовить всяких вкусных кушаний и поставить на стол, от одной этой мысли у Тамары кружилась голова. И как будет хорошо! Выкупать мальчишек. Пусть они бегают в трусиках и в маечках. Как все настоящие дети. Нет, как дети у настоящих родителей...
      
       Тамара чувствовала зарождающуюся в себе активность. Ту активность, которая все реже и реже посещает ее в последние годы, но если посещает, то перед Тамарой рушатся все преграды, она в это время может сделать все, чего никогда не сделает в другое время, даже больше, чем все. А мысль билась в поисках выхода. Составлялись и тут же отбрасывались всевозможные, самые смелые и фантастичные планы. Нечаянно вспомнилось о вине и тут же сделалось оно противным. Казалось, поставить сейчас на стол поллитровку, и Тамара взорвется от одного ее вида. Это значило, что трехдневный кризис миновал и теперь целую неделю Тамара не захочет даже вспомнить о выпивке. Лишь было бы чисто, светло, тепло, уютно. Лишь были бы ребятишки в трусиках и маечках, сытые и веселые. Сидели бы мирно за столом по обе стороны от нее, ели бы аппетитно, а она только успевала бы подкладывать в их тарелки сладкие куски.
      
       Тамара хорошо знала себя и свое нынешнее состояние. Она знала цену своему порыву и его продолжительность. Не упустить момент, не дать смениться настроению.
       - Хорошо все, мальчики! Хорошо! Я сейчас! Вы посидите
       еще немного без меня!
      
       Сбросив с себя пальто, накрыла им мальчишек. Сама устремилась к двери, на ходу соображая, что она сейчас сделает. Во первых, к Титовым. У них есть запасная самодельная электроплитка. У них всегда тепло, даже жарко. Саня что-то там хитрит со счетчиком, как и многие в семейном общежитии, и тепло у них таким образом, бесплатное.
      
       Забыв о звонке, застучала в дверь к Титовым двумя кулаками. Дверь распахнулась. На пороге стоит сам Саня. В черных широких и длинных семейных трусах, в белой майке, закатывающейся на толстый живот, Саня никак не проморгает, но руку с дверной ручки не снимает, путь в комнату преградил.
       - Г- г-гарит, што ль? - заикается Саня. Он всегда заикается,
       когда волнуется или испугается.
       А из комнаты валом валило сухое тепло.
       -Пусти, - сказала Тамара, глядя своими расширенными и
       немигающими глазами прямо в Санины повиливающие, не стоґ
       ящие на месте глаза.
      
       Саня оглянулся на жену, на Зойку, которая уже стояла за его спиной. Зойка полная, вся светится, розовеет от тепла и сытости. На короткие толстые ноги не хватает халатика. Он и на полных плечах того гляди лопнет. В другой раз Тамара плюнула бы им под ноги: размалели тут за казенный счет! А ныне никак нельзя ей задираться, ныне она пришла просить у них помощи.
      
       - Да пусти же ты! - Тамара оторвала Санину руку от дверной ручки, впорхнула в комнату. - Чего попусту тепло теряешь?
      
       - Проветриваться тоже надо, - успокоился Саня: не пьяная, скандалить не станет. Когда Тамара скандалила, то Саня оказыґвался в двойственном положении. С одной стороны, надо бы унять ее хорошенько, но с другой нельзя,не выгодно, потеряет удобную возможность лишний раз выпить, при том в основном за чужой счет. А то как удобно, нырнет из двери в дверь, дернет стаканчик и тем же путем назад. Минута - и стакан уже сидит в нем, веселит душу.
      
       - Не пяльте на меня глаза, трезвая я! - сказала Тамара. - Я с просьбой: дайте одну печку. Совсем замерзаем. Мне только на ночку.
      
      
      
      
       - У нас не печка, у нас "к-к-козел" один свободен. - Саня почесывал живот под майкой, пристально вглядывался в Тамару, соображая свою выгоду из ее просьбы, потому и жену опередил, не дал ей возможности отказать.
      
       - Дайте тогда "козла". Мне какая разница, тепло было бы.
       - Достань, Сань, под кроватью он. - Зойка села на стул, расставила ноги, а Тамару сесть не пригласила, - на ночку можно.
      
       Саня враз упал с готовностью на колени, наполовину сунулся под кровать.
       - Какие дела? - спросила Зойка и Тамары.
       - Всякие, - ответила Тамара, зная, что сейчас Зойка начнет приставать к ней с расспросами.
       - Сказать не хочет, - отвернулась Зойка. - Мы что тебе, враги, что ли?
       - Ну, какие вы мне враги. Сама себе я враг.
       - Сама себе, а кто же еще. Славка был...
       - Ладно, Зоя, не надо. Говорят: покойников на ночь глядя не поминают.
      
       Саня вытащил из-под кровати "козла", натягивал штаны, прыгая то на одной, то на другой ноге.
      
       - А ты куда? - враз озлилась Зойка на мужа.
      
       - П-п-акажу... С-с-сама не включит...
      
       - Включальщик! Знаю, так и ждешь, как бы за дверь улизґ
       нуть! И тут же явится, и рот уже набок. - Зойка явно была не в
       духе, заводилась.
      
       Тамара заспешила:
      
       - Пойдем, пойдем, Саня! Не волнуйся, Зоинька, бок у него там не откушу. Ты же меня знаешь.
       - Знаю, знаю... Я всех вас знаю.
      
       Саня, а за ним и Тамара выскочили в коридор. Ох уж эта Зойка. И что за человек? Не старуха какая-нибудь, моложе Тамары на целых три года, а, наверное, ни разу в жизни не улыбнулась попросту, ни единого доброго слова не молвила. Хотя, кто ее знает. Смотря с кем. С экспедитором, наверное, и улыбается, и слова ласковые находит. Кто-то, может, и не знает, а Тамара частенько видит, как поныривает этот толстенький экспедитор общепитовский в их общежитие. А у Зойки уже дверь наготове, полуоткрытая, чтобы, значит, шуму лишнего не делать, не звонить, не стучать. И главное, когда Саня на работе. Но Саня знает, что приходит к ним добрый человек, приносит кое-чего вкусненького. Кто этот человек? С Зойкой вместе работает, у них одно дело. Так отвечает Саня.
       Умеет, ох умеет эта Зойка внушить мужу. Попробуй скажи кто Сане, что Зойка того... Убьет. Никому, сам себе не поверит. А все от страха, что голодным останется. Вот до чего человек поесть любит.
      
       Самое большее, на что отваживалась Тамара, - это пошутить с Саней. Услышит запах мясной из их комнаты и спросит:
       Вы что-то вкусное готовите сегодня? Саня живот потирает, улыбается:
       К-курицу. Моя добыла. П-п-риходи, когда Зойка уйдет, уго-
       щу.
       - Спасибо, Саня, ешь сам на доброе здоровье.
       А про себя улыбнется: "Курицу, говоришь? А петухом тебе с этой курицы кричать не придется?"
      
       Ну да ладно, бог с ними, всякому свое, главное, тепло сейчас станет в комнате.
       Мощная спираль медленно и уверенно разгоралась, из черной превратилась в темно-вишневую, затем в малиновую.
       -Порядок! - Саня подтолкнул ребятишек к "козлу". - Грейсь,
       братва!
       Подошел к счетчику.
       -У-у-у, паразит, как крутится! Тыща оборотов в минуту! Щас
       мы его угомоним.
      
       Вытащил из кармана кусочек фотопленки, принялся засовывать под стекло:
      
       - Не лезет. Не разработано. У нас вон уже не только пленка, Зойкин палец лезет.
       - Может, не стоит, Сань. Не разорит он меня за ночь. А? -спросила Тамара.
       - Да ты што! Гарантию даю, мой "козел" тебе накрутит на бутылку краснухи. Нет уж, нечего попусту деньгами сорить. У тебя там ничего? - Саня кивнул на стол.
       - Нет, Сань, серьезно говорю. Было бы - не пожалела бы. -Тамара будто извинялась перед Саней. А чего извиняться. Когда она отлеживается после пьянки, так он забегает, берет у нее последние рублики, пустые бутылки и на одной ноге, как говорится, бегает в овощной магазин за яблочной. Приносит пару бутылок: одну ей, Тамаре, другую себе за труды. А иначе Тамара не может, ей в ее состоянии и подняться-то сил нет, и без вина погибель, глоток-другой через каждые четверть часа, пропустит - и живая. Иначе же -конец.
      
       Саня сник, понял - стакашка не будет, потерял интерес к делу.
      
       В дверь вломилась Зойка. В какой другой раз Тамара не сдержалась бы, пугнула бы Зойку: не лезь по-свински в чужую дверь, хоть и не заперта она, научись стучаться. А сейчас не пугнешь, промолчишь.
       - Ну, ты чего тут? - уставилась Зойка на мужа.
       - Д-да вот тут, понимаешь... Никак счетчик не остановлю. Ага, кажись, попал. Все. Мертвый.
      
       Зойка увела Саню.
      
       По комнате живительной волной пошло тепло.
       - Порядок, мальчики! Живем! - Тамара потрепала за холодґ
       ные ребячьи носы. - Грейтесь.
       Ребята пали на коленочки перед "козлом", протягивали к нему ручонки, будто загребали тепло, исходящее от спирали, и обливались этим теплом.
      
       А у Тамары уже созрело очередное решение: в магазин! Там сегодня работает Светка. А Светка не откажет, если она бутылку-другую дает в долг, то уж продукты тоже не пожалеет.
      
       - Так, в чем же нам воды нагреть? Слушайте, давайте вот так сделаем. - Тамара скатала постель на детской кровати, бросила скатку на свою кровать, пустую передвинула к "козлу" так, что "козел оказался под кроватью. Поставила на кровать корыто, налила в него воды.
       - Пусть греется. Только один уговор: близко к спирали не лезть, водой не плескаться. А я отлучусь. Это не долго, схожу в магазин.
      
       - Мам? - вопросительно взглянул на мать Юрка. - Не надо, мам...
      
       - Да нет же! Юрка! Дурачина! Не бойся. Нет - значит, нет! За продуктами я. Понимаешь, за продуктами.
      
      Тамаре пришлось подождать, пока Светка освободится: возле ее прилавка собралась очередь. Увидев, наконец, Тамару, Светка взглядом спросила: чего тебе, это? По новому закону спиртное в магазине не продавалось, но у Светки оно водилось и она при случае выручала. Тамара качнула головой: нет-нет. И Светка непонимающе пожала плечами, занялась с покупателями. Когда же очередь иссякла, Тамара подошла к прилавку, зашептала на ухо перегнувшейся к ней Светке:
      
       - Выручи. Ребят покормить хочу. От души. Я скоро с тобой рассчитаюсь.
       Ладно, - разогнулась Светка. - Чего же тебе надо?
      
       - Давай конфеты, сахар, молоко. Рыбу вот ту можно. Еще что?
       Да, пирожное. Побольше. И тесто давай. Сама пирожков
       напеку.
      
       Светка набирала того и другого и ее одолевало любопытство: с чего это Тамаре вдруг припала такая охота? Не вытерпела, спросила. Тамара помолчала, прикрыв глаза, и сказала правду. Первому человеку, Светке, совсем неожиданно для себя сказала о том, что завтра у нее отберут детей. Ее Юрку и Славку, отберут. Увезут куда-то. Но пусть, пусть они будут знать, что и у них был теплый угол, и у них была мать, которая их вкусно кормила. Пусть... Они уже большенькие, они запомнят этот прощальный вечер.
       Тамара беззвучно плакала, а Светка глядела на нее остановившимися глазами и не знала: верить или не верить. Страшно. Непривычно.
      
       С полной сумкой в одной руке и с банкой молока под мышкой, Тамара вышла из магазина, тропинкой, пробитой в снегу, направилась к общежитию. На пути у нее стояли троей парней. Одного она узнала: Седой, Светкин друг, когда-то вместе со Славкой работал на дальняке. Седой подошел к Тамаре:
      
       - Привет. Забурела, Томуся?
      
       - А ты позавидовал?
      
       - А чего это ты на меня глазищами-то полыхаешь. Ой-ой, обожгусь!
      
       - Брось, Седой. Не кривляйся. Не до этого мне. Пусти.
      
       - Не торопись, Томуська, стольничек одолжи. А? Видишь до чего довела судьбина интеллигентного водилу? Прошу у вдовы. Ну, как?
      
       - Никак. Нет у меня. И было бы - не дала бы. Бугай ты, Седой. С такой мордой...
      
       - Погоди, не ругай, не муж я тебе еще.
      
       - И не будешь. Отнеси меня господь и царица мать небесная.
      
       - Ну все же, одолжи. - Седой взял Тамару за руку выше локтя.
      
       И тут она озлилась, выдернула руку, чуть не выронив банку
       с молоком:
      
       - А ну, пошел! Еще раз лапнешь, то тебе лапы отшибу! Пацан! Понял?
      
       - Да ты че, Томуськ? Шутки понимать перестала?
      
       - Хватит, пошутили!
      
       Тамара зашагала прямо на стоящих поблизости ребят. Они отступили с тропинки. За спиной она услышала:
      
       - Да чего ты с ней, двинул бы в лобец эту шалицу...
      
       - Замолчь! - Голос Седого. - Не знаешь - не вякай. Она в законе у дальняков. А эти ребята шуток не любят. За нее...
      
       Тамара не расслышала, что будет им за нее, но осталась удовлетворенной: значит, старое помнится, Славка еще на памяти у людей.
      
       Напоминание о том, что она в законе у водителей-дальнобойщиков, то есть под их покровительством, было приятно ей. Вон оно как! А она уже совсем начала забывать о них, о Славкиных друзьях, сторонилась, скрывалась, не хотела попадаться им на глаза. Во-первых, чтобы лишний раз не тревожить себя, свою память, во-вторых, чтобы не отчитываться, хотя и не обязана, за свою нынешнюю жизнь. И о ней как-то стали забывать.
      
       В комнате нагрелось. Окна уже запотели, по ним сбегали первые слезинки. Ребятишки сидели на поваленных табуретках по обе стороны от "козла", о чем-то дружно разговаривали, смеялись. Увидев мать, вскочили, запрыгали вокруг, пытаясь заглянуть в сумку, проверить, чего она принесла. Пришлось тут же усадить их за стол. Налила им для начала молока, положила на тарелку пирожные, повидло, ломтики батона.
      
       - Ешьте, а я начну прибирать в комнате. А то у нас тут...
       медведь ноги переломает.
      
       Довольные шуткой матери, ребятишки закатились смехом.
      
       - Осторожней, не поперхнитесь. Ешьте аккуратно.
      
       В платьишке, босая, с платочком на голове, под который убрала волосы, легкая, проворная, она летала по комнате, протирала пыль, убирала ребячью одежду, обувь. А прибрав, принялась мыть полы. И думала, думала, думала, наслаждаясь покоем и семейным уютом: "Господи, всегда бы так. Хорошо-то как. Ну что еще надо мне? Что? Почему я не такая, как все? Почему все беды и несчастья на меня валятся? Эх, голова моя бестолковая. А все оттого, что хотела налегке прожить. А живи, как все, то и горевать не о чем. А теперь вот... Ой, мамушка родная! Да как же я теперь? Без них-то?"
      
       Ребятишки наелись, сидели на табуретках, следя за матерью, поматывая ногами. Тамара украдкой взглядывала на них: ничего-то не знают, ничего-то их душеньки не чувствуют...
      
       В корыте согрелась вода. Тамара поставила на пол большую круглую чашку, налила в нее сначала горячей воды, разбавила холодной, сказала Славке:
      
       - Пробуй. Хороша? Снимай с себя все и становись в воду.
      
       С четырехлетнего верткого Славки тут же взлетела рубашка, за рубашкой - майка, трусики и он смело шагнул в чашку с водой, взвизгнул, выбил из корыта обильные брызги, приплясывал, поднимая то одну, то другую ногу, привыкая к воде. Тамара принялась мыть сына. От мыла, мочалки и горячей воды вскоре кожа его, вначале сероватая, сделалась розовой. Славка мужественно терпел мыло и мочалку и все пытался обхватить ручонкой за шею мать, склонившуюся над ним.
      
       - Уй ты мой соменок! Уй ты мой черноглазенький!.. - пригоґ
       варивала Тамара над сыном.
      
       Таким же образом она вымыла и Юрку. И так же приговаривала над ним. Хотя Юрка уже начинал стесняться мать, сжимался под ее руками, приседал. Что ж, весной семь лет исполнится, пора начинать стесняться.
      
       Управившись с ребятишками, посадила их в на свою постель, прикрыла одеялом. Оставалось до конца прибрать в комнате. Застелила их детскую постель чистой простынкой. Домыла пол. Вытрясла на улице половички, расстелила по комнате.
      
       - Вот и порядок, мальчики, - остановилась среди враз по-
       просторневшей комнаты. - А теперь сама себя приведу в божесґ
       кий вид.
      
       За занавеской она полуразделась, начала по пояс мыться. На свое тело ей неприятно было смотреть, но невольно смотрела: исхудала, кожа обвисла, вот что можно сделать над собой за какие-нибудь три года, сама себя узнавать перестанешь. Растерлась полотенцем, накинула чистый длинный халат -давнишний Славкин подарок, уж очень любил он на ней этот халат - расчесала волосы, распустила по плечам. Подкрасилась, припудрилась и вышла на середину комнаты.
      
       Ребятишки будто чуда ждали и увидели чудо.
      
       - Ма-а-амка..
      
       - Ма-а-амка наша. Красивая...
      
       Попрыгали с койки, обступили Тамару с двух сторон, обхватили ручонками, прижались, заглядывали снизу своими радостными глазами в ее встревоженные, грустные и радостные глаза. И Тамара уводила свой взгляд из-под детских глаз. Уводила. Ей было нелегко в этот вечер.
      
       - Вот и мамка ваша. Давно вы ее не видели. Давно такой она не
       была. А она такая. Она когда-то красивая была. Совсем недавно.
      
       И гладила, гладила ребят по головам.
      
       Бога Тамара не часто вспоминала, обращаться же к нему тем более не обращалась. Есть он или нет его вовсе - об этом не задумывалась. А вот сейчас вдруг поверила - есть он, должен же он быть. Как он там называется - неважно, но кто-то должен же спасти ее, помочь ей, наставить на путь истинный. А ее покойґный муж, Славка, вдруг ей представился богом. Да он и был для нее богом при жизни. Одним-единственным, без всякого сомнения, с великой верой в него. И через Славкин образ ей почему-то казалось, что все, что с ней произошло, - это поправимо, что с завтрашнего дня она начнет какую-то новую, чистую, спокойную жизнь, жизнь ради детей. Все, она примет чуть ли не монашеский облик, пересилит свою беду, свою болезнь и начнет новую жизнь. У нее будет счастье. Дети будут расти, учиться, слушаться ее, любить. Вырастут, будут работать, заведут свои семьи, а она будет ухаживать за ними, она будет нянчить внуков. И если отберут у нее, увезут, то она сделает все возможное, чтобы в ближайшее время исправиться и восстановить свое право на детей. Она уже видела себя тихую и смиренную, бредущую к детдому в поисках своих потерянных сыновей. И найдет их, и вернется с ними домой. Иначе нельзя ей, иначе она не жилец на этом свете...
      
       На сковородке румянились пирожки. Тамара уговаривала ребятишек:
      
       - Минуточку, мальчики, еще одну минуточку. Совсем смориґ
       лись?
      
       И ребятишки стойко ждали. Хотя сон их уже поваливал то на одну сторону, то на другую. Но им хотелось дождаться мамкиных пирожков. Очень хотелось. Нет, уже не поесть, а просто угодить мамке. И не дождались. Первым уснул Славка. Он ткнулся головой в стол, вздохнул глубоко и тут же задышал ровно. За Славкой и Юрка потихоньку и окончательно склонил голову.
      
       - Эх мальчики, мальчики, - стояла над ними Тамара. - Раньґ
       ше мне надо было бы... Устали вы ждать. Наелись, накупались и
       уснули.
      
       Разобрала постель, взбила подушку, положила Славку, рядом с ним Юрку и сидела на краешке кровати рядом с сыновьями. Вытянула им ноги и поглаживала поочередно одного и другого от подбородка до кончиков пальчиков на ногах. Глядела на них, представляла: сильные будут когда-то, мужчины будут, а увидит ли она их? Увидит ли?
       Нет, не дали ей даже в этот последний час насладиться материнским счастьем. Резкий звонок в дверь подбросил ее с койки. Запахнула халат, остановилась: кто может быть? Вроде бы ни с кем не договаривалась о встрече? Может, не откликаться, не открывать? Снова позвонили. Еще раз. Постучали в дверь. Голоса:
      
       - Шалица, не открывает. Ужралась, наверно.
      
       Это голос Клавки. А вот и другой, Иркин:
      
       - Открывать не хочет. Слышишь, ты! Ну-ка открой! Чего строґ
       ишь там из себя!
      
       Щелкнула замком, распахнула дверь.
      
       - Потребовалась!? - остановила на пороге подґ
       ружек.- А ну топайте отсюда! Живо, живо!
      
      
       Голос скрадывала, опасалась разбудить ребятишек. Очень уж не хотелось, чтобы снова их сердчишки сжались в предчувствии разгула взрослых.
      
       - Ты чего, чего это? - попыталась наступать Клавка. - Мы к
       тебе вон с чем! Слышишь, позванивает. Еле добыли, сама знаґ
       ешь, как непросто добыть.
      
       Клавка тряхнула сумкой и в сумке раздался глуховатый звон стекла.
      
       - Уходите. Вон отсюда. И навсегда! Поняли? Чтобы ноги ваґ
       шей около моей двери больше не было. Иначе плохо будет, киґ
       пятком глазищи ваши бесстыжие обварю. Ну!?
      
       Клавка и Иринка, не ожидавшие такого резкого поворота от подруги, попятились. Тамара захлопнула дверь, заперла замок. Шаги подруг удалялись, они бурчали что-то недовольными голосами. А Тамаре хотелось схватить что-нибудь потяжелее, выскочить в коридор, догнать подруг и колотить, колотить их, гнать по лестнице вниз.
      
      
      Ребятишки не проснулись. Тамара стояла, прижавшись спиной к двери, она будто опасалась, как бы не вернулись эти или еще кого не принесло. Появление подруг заставило ее вновь во всех подробностях вспомнить последний свой срыв. Как всегда перед тем вечером она не пила целых две недели. А днем срок ее подошел, она замаялась, затосковала, в яве ощутила вкус вина, - начало опьянения, ту легкость, которую приносит в начале вино. Ощущение легкости-то и влекло сильнее всего на свете. Хотя и знала, что так просто не остановит себя, что легкость перейдет в кошмарное состояние. Знала, но ничего не могла с собой поделать. Легла было к постель, думала - отвлечется, забудется, заснет. Но не отвлекалась, не забывалась, не засыпала. Долго боролась с собой. Но настал такой час, когда вдруг отчетливо поняла, что ничего плохого не случится ни с ней самой, ни с ее детьми, если она добудет стакан вина, выпьет тайком от детей и ей сразу же станет легче, и она сразу же уснет. Убедила себя. Встала с постели, кое-как наспех оделась, сказала ребятишкам, что отлучится на минутку к соседям, а сама чуть не бегом бросилась к магазину. Но магазин был закрыт, сегодня вообще вином не торговли. Пошла обратно, не зная, как ей быть, куда еще податься. Догнала Клавку и Иринку. Если бы заметила их заранее, то, может быть, увернулась бы от них, обошла бы. Но было темновато да и не думала ни о какой встречи, захваченная одним-единственным желанием - выпить.
      
       - Э-э-э, подруга! - остановила ее обрадованная Клавка. - А
       мы идем вот и по окнам зыркаем, гадаем: дома ты или нет тебя.
      
       Притулиться нам негде. У меня отец зубами скрипит, у Иринки
       сестра с мужем на порог не пускают. Вот и настроились к тебе. У
       нас есть с собой. Одна - единственная. Если бы ты только знала,
       как она досталась нам.
      
       Что ты будешь делать? Не отказывать же, свои, вместе работали в столовой. Правда, все трое теперь давно ушли оттуда, но это дело каждого личное.
      
       - Ладно, девоньки, пошли. Мне особо разгуливать нельзя,
       следят за мной. Дела такие, что... Пошли.
      
       И пришли. Сразу же, с ходу, налили по стаканчику, выпили и не закусили. Так оно лучше, ощутимее, балдеж скорее начнется.
      
       Рабятишек покормила кое-чем и поскорее уложила в постель. Выпили еще, пожарили картошки. Завеселело на душе. Сделалось приятно, легко, хорошо. Клавка с Иринкой казались самыми разблизкими людьми. И вообще все в этом мире было просто, надежно, прекрасно. Вскоре всех троих потянуло на волю, на простор. В комнате уже не сиделось.
       Хорошо прогуляться по вечернему городу, когда подвеселили душеньки.
      
       Ходили, гуляли, громко и весело разговаривали, мечтали о компаньенах. И они нашлись. В какое иное время и на трезвую голову никогда не встретишь человека, с кем можно было бы поговорить по душам. А тут вот они, двое, сами ищут, с кем бы вечерок провести. И оба знакомые - раззнакомые Клавке. Чего ж тут делать? Искать местечко, где можно вольно за столом посидеть. А местечко уже ждет их. Есть друг, который проживает в однокомнатной квартире одиноко и всегда рал встретить гостей.
      
       - Кто это друг? - поинтересовалась Клавка.
       - Генерал, - ответили ей.
       - А какой генерал-то?
       - Да кто ж его не знает! Пошли! И думать нечего!
      
       "Не ходить? Уйти от них? - колебалась Тамара. - Но дома нет вина. Магазин закрыт. Насухую ложиться - гадко. А тут есть кое что, гадость какая-то. Куда же теперь деваться, времена такие настали, гадость тоже в цене".
      
       Заметив сомнения подруги, Клавка затормошила ее:
      
       - Чего ты, и хочется и колется и мамка не велит? Брось!
       Один раз живем. Подойдет время - не выпьешь и в компанию не пригласят. Пошли. Потом проводим тебя. Давно уже не резвились.
      
       Пришли. Генерал - мужчина лет сорока с серо-пепельным лицом, красным мясистым носом и водянистыми глазами - принял гостей с радостью. В комнате из мебели имелся старый проваленный диван, весь в масляных пятнах, выщербленный стол и две табуретки.
       Уселись за выщербленным столом. Тамару хотели усадить на диване рядом с генералом, но она пока соображала, не села. Пили, закусывали какой-то рыбой с газеты, луком, и все это то сидя на табуретке или диване, то стоя, когда места не хватало, а то и уже лежа на полу.
      
       Тамара все порывалась встать, одеться и уйти домой. Но никак не могла. Казалось, еще не время, еще можно немного посидеть, еще можно немножко выпить. Теперь уже все равно.
      
       Дальнейшее же вспоминалось смутно, отдельными эпизодами. Поделились. Она досталась генералу. Он без долгих объяснений начал теснить ее в угол, срывать с нее одежду. Отбивалась. Свирепела. Ни с того ни с сего перед ней то всплывало Славкино лицо, то она видела своих детей. И это злило ее еще больше. Казалось, эти люди, а особенно этот красноносый, мешают ей наглядеться на Славку, оттесняют ее от него. Генералу взялись помогать. И просчитались. Тамара схватила со стола пустую бутылку и запустила ей почему-то не в генерала, а в хохочущую полуголую Ирину. Бутылка хряснула в стекло, послышался сквозной звон. И еще одна бутылка полетела вслед за первой теперь уже точно в окно. Поднялся гвалт, визг. Тамару сбили на пол, пинали. Явилась милиция. Всех забрали. Рвалась, рыдала, просилась домой. Ее свалили на кровать, привязали полотенцами. Клавка и Иринка плевали в нее, а милиционер отгонял их. Наконец все успокоились, уснули тяжким хмельным сном. Утром не могла оторвать голову от подушки. Дышала тяжело, жарко. Во рту и в горле спеклось. Не помогала и вода. Она была теплой, с нее тошнило. Милиционер пригласил врача. Врач поглядел, пощупал пульс, сделал укол. Снова уснула. Так засыпала и просыпалась три раза. И три укола давал ей врач. К вечеру выпустили. Шла, шаталась, с трудом переставляла ноги. Нет-нет добралась до общежития. Поднялась в комнату - пусто. Где дети? Саня объяснил: их отвели соседи в садик. Сказал и то, что звонили в исполком. Кто звонил? Замялся. Поняла: Зойка, кто ж еще. Сразу в садик не пошла, сил не было. Полежала часика два. А идти за ребятами надо, время уже позднее. Ребята сидели в коридоре возле батареи с ночной сторожихой. Она кормила их своим ужином. Увидев Тамару, сторожиха не проронила ни слова, только глубоко вздохнула и зашептала что-то горестное.
      
       И еще три дня вылеживалась Тамара. Лицом к стенке, без всяких мыслей. Выручал Саня. Собрал и сдал всю посуду, вытряхнул все ее оставшиеся от пенсии рубли, раздобыл бутылку водки, половинку отлил себе, а остальное - ей.
       Вспоминая все это, Тамара содрогалась: да как она могла! И в то же время знала: две недели она удержится, а по истечении двух недель повторится все то же самое. Иначе она не могла. В конце второй недели она уже забывала все муки похмелья, ей они уже не казались такими тяжкими, появлялось желание выпить. Сначала это желание было робким, пугливым, но с каждым часом оно усиливалось, крепло, ломало всякое сопротивление.
       Успокоившись, уверовавшись, что за дверью никого нет и никто не позвонит, Тамара отошла от двери, подошла к зеркалу, села перед ним на табуретку. Одна сторона ее лица в зеркале была освещена, другая затенена. Глядела на свое отражение задумчиво.
      
       Жила-была когда-то девочка Томик. Тонкая, длинная, голенастая и смешливая. По каждому поводу и без всякого повода возьмет да и рассмеется. Ее спрашивают, оглядываясь: чего ты? А она слова сказать не может в ответ, смеется. И вдруг оборвет смех. Сделается грустной-прегрустной. Ее опять спрашивают: чего ты? А она молчит. Не знает, чего она. И глаза то очень уж веселые, игручие, а то - грустнее не придумаешь.
       Жила, сколько помнит себя, почти что одиноко. Отец горный инженер, геолог. Мать - служащая управления. Жили они интересно: не претендовали один на другого, не отягощали себя семейными обязанностями, но связь поддерживали постоянно и находились в законном браке. Два-три раза в год отец наезжал к жене и дочери. Всегда веселый, всегда энергичный, он привозил кучу подарков и денег, недельку кутил с женой и компанией, знал предел, в пьянку не ударялся. Успевал с Томиком поиграть, поводить ее по городу, поугощать всем, чего только душа ее хотела. И уезжал. Встанет Томик утром, а папкин след уже простыл. И она ждет и ждет его месяцами. А однажды уехал и не вернулся больше, пришла телеграмма сначала, потом большое письмо: погиб в экспедиции.
      
       Мать не отличалась домоседством, Она была хороша собой, нравилась мужчинам и жизнь проводила весело. Свободных вечеров или выходных дней у нее не было, все где-то на каких-то днях рождениях, банкетах и пикниках.
      
       Томик самостоятельно, без посторонней помощи окончила десять классов. А что дальше? И тут в ней заговорил отцовский характер: куда-то ехать, куда-то лететь. И поехала, и полетела. Оказалась на стройке подсобной рабочей. И пыл романтики скоро угас. Уставала до того, что пока доберется со стройки до общежития, то раз пять сядет отдохнуть. Если что и было светлого в ее жизни того периода, то это выходные дни, когда не надо было подыматься в шесть часов утра и выходить на холод и весь день проводить на холоде.
       В одной комнате с Тамарой жили еще две подружки. Они на жизнь смотрели просто, умели весело провести свободное время. Нравились они и ребятам. Так что в комнате частенько устраивались немноголюдные, но щедрые вечеринки. Однажды дошло до того, что дружки Веры и Нади остались ночевать у них. Тамара возмутилась: что ж это такое! Вера, особо смелая в делах любовных, удивилась: ты чего это, детка, мы можем и тебе привести, ты только скажи нам.
       Тамара выскочила из комнаты, хотела пожаловаться кому-нибудь, но передумала и всю ночь простояла в коридоре возле окна. Плакала. Считала себя оскорбленной. Хотела утром же собраться и уехать к матери. Но пришло утро, пришел день, а она не ушла и не уехала. Осталась в общежитии. Скоро привыкла к нравам подружек по работе и по комнате.
      
       А весной в общежитии появился Антон. Лет тридцати пяти, среднего роста, смуглый, чернявый, с любопытными живыми черными глазами, он сразу же понравился Тамаре. Вел себя он ненавязчиво, с достоинством, не сыпал дурацкими шуточками, как многие другие парни со стройки, одевался изысканно, к его смуглому лицу очень шла светлая одежда. У входа в общежитие стояла его крутая машина. Приезжал он к ребятам по делам, нанимал бригаду строителей.
      
       Однажды Антон оказался в комнате Тамары. Когда она вошла, то за столом уже сидела компания человек в восемь. На столе стояло много пустых и еще совсем полных бутылок, стояли тарелки с закуской. И все обратили внимание на вошедшую, задвигались, пытаясь высвободить одно местечко. И местечко это оказалось рядом с Антоном. Он просто так кивнул Тамаре: проходи, садись. А Тамаре вдруг захотелось сесть именно рядом с Антоном, к тому же выглядеть эффектно, под стать ему. Она не растерялась, не заволновалась, а сама не зная как, просто и спокойно сказала:
      
       - Извините, но мне хотелось бы привести себя в порядок. Мой туалет не для вашего праздничного стола.
      
       Прошла к своему шкафу, сняла с вешалки свое любимое платье и удалилась в комнату к соседкам. Там расчесала волосы, уложила их на плечи, на шею набросила золотую, похожую на паутинку цепочку. Оглядела всю себя в зеркало и сказала сама себе: что ж, поглядим, что вы теперь скажете.
      
       Вошла в комнату, смело пробралась между парнями и девчонками и заняла приготовленное ей место.
      
       Антон угощал, подливал в фужер вина, подставлял тарелки с закуской, но опять ненавязчиво, не зубоскаля. Говорить - говорил, потому что за столом уже говорили и смеялись все, но не много говорил, больше вслушивался, поддакивал.
      
       Когда веселье достигло песенного настроя, то Антон шепнул Тамаре: "Давайте уйдем отсюда. Мне здесь невыносимо скучно". Тамара слегка кивнула: согласна. И они ушли. Спустились вниз, сели в его машину и уехали. Час спустя уже были далеко за городом, на берегу чистого лесного озера. Антон извлек из багажника палатку, поставил ее, развел костер. В багажнике у него имелся целый склад запасов: вино, консервы, фрукты, конфеты...
      
       Антон долго не мог поверить, что Тамара работает на стройке подсобницей. Он гладил ее по волосам, восторгался ее руками, ее артистическим умением держаться. Нет, говорил он, слишком щедрыми мы будем, если такую красоту погубим на стройке. Строить должны мужчины, строить для женщин, для того, чтобы им легко, весело и счастливо жилось. Наше общество увлеклось немного не тем, чем надо, мы превратили женщину в тягловое существо... Антон говорил хорошо, страстно, а Тамара верила ему, верила так, как когда-то своему отцу.
      
       И только в понедельник утром они расстались. Тамара не вышла на работу, а к вечеру уже была оформлена ученицей официантки в ресторане. Антон имел большое влияние на директора ресторана, и Тамара оказалась в ресторане на правах чуть ли не знаменитой гостьи.
      
       Антон снял комнату в частном секторе, обставил ее и поселил Тамару. Сам он жил в другом городе. Приезжал в месяц два раза, гостил дня по два-три.
      
       Уставшая за год от стройки и от общежития, Тамара наслаждалась своей новой жизнью. Даже то неприятное поначалу чувство, которое она испытывала, задаваясь вопросом - кто же она теперь? - даже оно постепенно притупилось. Конечно, хотелось повернуть так, чтобы стать законной женой, но в то же время опасалась заговорить об этом с Антоном, опасалась того, что он бросит ее. Уговорила себя: ну и что, какая разница - есть бумажка, нет бумажки, главное, мне хорошо, главное, Антон любит меня, а остальное он сам знает, ему не надо напоминать.
      
       Она не сказала Антону и то, что забеременела. Он сам это вскоре увидел. Не расстроился, не обрадовался, а отнесся с каким-то пугающим ее безразличием. И вообще он стал в последнее время не тот, каким был вначале. Что-то тревожило его, отчего-то он много хмурился, ночью долго не мог уснуть, курил, прохаживался по комнате.
       Его и взяли от нее. Ночью постучались. Она открыла. Вошли двое в гражданском, милиционер, понятые. Антон, как всегда, спокойно оделся, сел за столик. Его спросили: здесь вы что-нибудь храните? Нет, ответил, эта женщина ничего не знает, ее можете в свидетели не брать, и если станете обыскивать, то потеряете напрасно время. Здесь у меня сухо, даю слово. И обыскивать не стали.
      
       Тамара спросила:
      
       - Антон, объясни мне, в чем дело?
      
       - Детка, я ничего тебе пока не скажу. А впрочем, тебе и не надо знать. Мы долго теперь не увидимся. Но ты не переживай особо, ты еще молодая, тебе жить и жить. Правда, трудновато будет, но на первых порах тебе помогут друзья, мои люди. Ну а дальше... Не знаю. Сама видишь, мне трудно сейчас сказать тебе что-либо определенное.
      
       Антона увели, а Тамара осталась одна. Его судили, дали большой срок. Все это она узнала от директора ресторана, который был близким другом Антона. Директор два раза совал Тамаре в карман передника конверт с деньгами. А вскоре и самого его сняли с работы и судили.
      
       Хозяйка, напуганная таким оборотом дела, отказала Тамаре в квартире. Пришлось подыскивать другую. Тетя Катя, новая хозяйка, присмотрелась к Тамаре и вздохнула:
      
       - Наверное, напрасно я тебя пустила, девка. У тебя ведь скоро будет ребятеночек. А с ними, дело известное, маетно. Колгота, одним словом.
       - Куда ж мне теперь? - склонила голову перед хозяйкой Тамара.
       - Куда ж тебе... Живи. Пустила я, маху, выходит, дала, но и выгнать не могу, совесть не позволяет. А может, и ничего. Комната у тебя отдельная, ход отдельный. Поглядим.
      
       Избавиться от беременности уже не представлялось возможным, сроки были упущены. Оставалось одно - рожать.
      
       И Тамара родила. Юрку. Из роддома брала ее тетя Катя, которая к этому времени знала всю историю своей квартирантки от первого и до последнего дня.
       - У, какой чернявенький! - взяла тетя Катя ребенка на руки,
       заглянула в личико. - Хорош, хорош! Скажи на милость, не думала-не гадала, а в моем доме внучек-казачек появился. Вот невидаль-то, вот невидаль.
      
       С тетей Катей было Тамаре легко. Она даже не знала, что могут быть такие люди, такие женщины - ближе матери родной. А мать к тому времени вышла замуж, с новым мужем уехала куда-то в Заполярье.
      
       Малышу, оказалось, надо очень и очень много. Деньги, полученные за декретный отпуск, оставленные Антоном, переданные от него, потекли как вода и вскоре их совсем не стало. А как быть дальше? Надо работать, а Юрка еще совсем крохотный, к тому же прибаливает частенько, его даже в ясельки не определишь. Пришлось продавать веши, когда-то подаренные Антоном. Но и этого оказалось недостаточно.
       И вновь выручила тетя Катя:
      
       - Ладно, девка. Куда ж деваться. Иди работай, а мы тут как-нибудь вдвоем-то управимся. Куда ж теперь деваться...
      
       И Тамара не пошла, а побежала на работу. Новая директор ресторана приняла ее хорошо. Вскоре Тамара уже обслуживала гостей по заказу. Часто в отдельном, банкетном зальчике. Берта Владимировна, директор, обещала похлопотать перед влиятельными людьми, чтобы они помогли Тамаре с жильем, не вечно же ей жить у тети Кати. Тамару заметили завсегдатаи ресторана, просили, чтобы обслуживала их именно она, расплачиваясь, отказывались от сдачи ласковым пожатием руки, ласковой улыбкой.
       Тамара уже поняла: чтобы ей жить - нужны деньги, а деньги дают за услугу. И она не отказывалась обслужить поздних посетителей прямо в номерах гостиницы. Ее усаживали за стол, угощали вином, а иногда и просили остаться на ночь. И она оставалась. А что еще ей делать, не на стройку же идти.
      
       С рождением ребенка Тамара сделалась в меру полненькой, обаятельной, умела держать себя при мужчинах так, как это им нравится: не заискивая, не навязываясь, не претендуя ни на что. Один командировочный откуда-то с Урала уговаривал ее поехать с ним. Обещал жениться, обеспечить ей и ее ребенку безбедную жизнь. Но Тамара отказалась ехать с ним на Урал, так как там у него была жена и двое детей.
      
       Если раньше, при Антоне, у Тамары стояло всегда вино в холодильнике и она не тянулась к нему, то теперь приходилось частенько пополнять запасы. Возьмет, думает, что побережет к какому-либо празднику, а хватится - вина-то уже и нет, потихонечку-полегонечку выпила. Совсем незаметно вроде бы, а пустую посуду только успевай прятать от тети Кати.
       К тете Кате приехал жить сын, Костя, с женой и дочкой. Дом просторный, места всем хватит, потому Тамару не побеспокоили. А вскоре к Косте зачастил его друг, Славка. Оба они работали водителями на дальних рейсах, на пару ездили на одном КАМАЗе. И Тамара при появлении Славки почувствовала в себе неведомое еще ей волнение. Как девчонка, удивлялась на себя. Лишний раз пройдет мимо окна, зная, что Славка сейчас в комнате, лишний раз появится в калитке и вроде бы нечаянно встретится со Славкой. Она узнала, что Славка побывал в аварии, года два не работал, а теперь восстановился. Высокий ростом, стройный, с серыми пронзительными глазами, от которых делалось беспокойно даже Тамаре, суровое, в шрамах лицо, подковка тонких усов, молчаливость - все это нравилось Тамаре, говорило о какой-то мужской силе, надежности, которую так хотела, так ждала Тамара.
       С появлением Славки, она вдруг поняла, что Антона не любила. Ей просто казалось, что она любит. Теперь же, вспоминая тот год и самого Антона, она находила, что была глупа, что просто опасалась потерять надежную опору. Казалась себе просто забавной игрушкой в руках властного человека. Славка же волновал ее все больше и больше. Она начала видеть его во снах. Однажды он собирался в рейс, возле дома проверял машину. На нем были светлые джинсы, розовая рубашка. Если не знать, то никогда не подумаешь, что это шофер. Чтобы не запачкаться, Славка одел черный халат, на голову натянул беретку, на руки - перчатки. Тамара из окна наблюдала за Славкой, а когда увидела, что он готов уже ехать, то быстренько собралась, выскочила в калитку, сделала вид, что куда-то очень спешит.
       - Ой, Слав, ты уже едешь? Подвези меня до центра!
       - Садись, - просто кивнул Славка на кабину своей машины.
       На сиденье лежала шкура, мех на ней был шелковистый, светло-желтый. На рычаге переключения передач натянут чехол из этого же меха. В кабине чисто, уютно, как в хорошей квартире.
      
       - Неплохо устроились, - стрельнула Тамара глазами.
       - В смысле? - не понял Славка.
       - Да вот... - Тамара обвела взглядом кабину.
       - А-а-а, - догадался Славка.
       - И кров, и дом... Работа. Все в дороге и в дороге. А если грязно, неуютно, то ведь скоро надоест.
       - Кому как. Наверное, далеко едете?
       - Питер на этот раз. Сутки туда, сутки там, сутки оттуда. Полторы тысячи километров.
       - Вот и мне бы как-нибудь вырваться, покататься.
       - Можно, было бы желание. Хотя, прогулка будет не из легких. Это час-два хорошо, а потом дремота начнет одолевать, устанешь хуже некуда. Нам проще, мы работаем.
      
       В центре городка Славка остановил машину. Выходя из кабины, Тамара пристально взглянула на Славку, задержала взгляд, встретилась с его глазами: нет, не осуждает ее, посмотрел с любопытством, а взгляд ничего себе, насквозь видит...
       Славка уехал. А потому, как он с места повел машину, как она стремительно начала набирать скорость.
      
       Тамара поняла: Славка возбужден. А это значило для нее то, что она достигла намеченного, она замечена Славкой.
      
       Вернувшись из рейса, Славка зашел к Тамаре. Принес букет цветов, бутылку шампанского, коробку конфет. Гладиолусы и пионы успели подзавять.
       - Из самого Питера, - пояснил Славка, кивнул на цветы. - Подвяли. Раз пять воду менял.
       - А вот этого и не следовало делать, - улыбнулась Тамара Славке.
       - Почему ж! Это же цветы! Что тут такого! - Славка понял то, что Тамара недовольна.
       - Я не о цветах, - поспешила Тамара исправиться, - я о том, что не следовало так часто менять воду. Лучше бы бросил в воду пару таблеток аспиринчику, цветы были бы веселые. Ну да ладно...
      
       Месяц спустя поженились. Славка поставил условие: из ресторана уйдешь, там не твое место.
      
       - А где ж мое место? - спросила Тамара.
       - Найдем твое место, - пообещал Славка. - А пока можешь посидеть. Я получаю прилично, нам вполне хватит. Главное, встречай меня и провожай. В общем-то для жены это тоже работа, и немалая, скажу тебе.
      
       Тамара послушалась Славку.
      
       Два раза ездила с ним в недельные рейсы. Дело и впрямь было не по ней. Днем еще ничего, терпимо, а вот ночью Тамара страшно мучилась. По бетонке нескончаемым потоком шли встречные машины. Слепили глаза. Казалось, что свет их проникает в мозги, сушит их, потому нестерпимо болит голова. И опасно. Скорость приличная. Тяжелые машины с воем проскакивали мимо. Чуть ошибись, на милґлиметр упусти машину, и костей не соберешь.
       "Это ал. Это ад," -ужасалась Тамара.
       - Остановись, - отдохни, - уговаривала она Славку.
       - Отдохни, - улыбался он. - Работать надо. Проотдыхаешь -без зарплаты останешься. Да это тебе с непривычки. А я уже ничего, привык давно. Не бьешься же ты о прохожих. Так и мы, водители. Привычка к скорости. Живем немножко в другом измерении, чем те, кто стоит или сидит на месте.
      
       Жили хорошо, душа в душу. Оба говорили и верили, что сколько жили на белом свете, столько и искали друг друга. А Тамаре особенно понравилось быть женой, хозяйкой, которая провожает мужа в рейсы и преданно ждет его. Любить же если и кому дано было на свете, то это Славке. Ничего подобного до Славки Тамара не испытывала. Славка много не говорил, никогда не клялся, не уверял Тамару в своей любви, но Тамара женским чутьем своим угадывала, как он тоскует по ней вдали от дома, как он завороженно и удивленно смотрит на нее дома, когда она готовит обед или просто убирается в комнате. Взгляд его приводил Тамару в волнение, она начинала вдруг стесняться и просила:
       - Слав, ну что ты на самом деле. Не надо так, не гляди. Что я, диковинка, что ли, какая.
       - Диковинка, - отвечал раздумчиво Славка, вздыхал и хорошо так потаенно улыбался. - Ты сама не знаешь, какая ты есть. И я тебе объяснить этого не смогу. А жаль. Тебе надо о себе все знать. Короче, ты - женщина. В прямом смысле этого слова. Я скажу тебе так: современная женщина мало стала походить на ту женщину, которая нравится и которая нужна мужчине. Ну что это за женщина, если она перед мужиком стоит в сапогах, в брюках, в шапке? Как казак. Понимаешь, и если она еще в вызывающей, воинственной позе, то, честное слово, в мужике появляется предчувствие близкой схватки с себе подобным. Он не видит перед собой женщину, перед ним соперник, враг. Понимаешь ты это? И я перестану, наверное, любить, если хоть раз увижу тебя в наряде мужчины, то есть в брюках, шапке и всем прочем. Нельзя же женщине отгораживаться самой от себя, не надо рядиться в чужое платье. На женщине должно быть все свое, чисто женское, скромное и в то же время подчеркивающее именно женщину. Не солдата, не гренадера, не казака, а женщину.
      
       И к Юрке Славка относился ровно, доброжелательно. Усыновил. Возвращался из рейсов с игрушками, рубашонками, костюмчиками. Любил нарядить Юрку и гулять с ним в свободное время.
      
       - Зачем ты так? - жалела Тамара потраченные деньги. - Он ведь еще так глуп, так глуп.
       - Он понимает больше нас с тобой, - возражал Славка. - Он ребенок. И у него должно быть детство. Человек вырастает из детства, притом из самого раннего. Каким оно сложится, таким и станет человек. И другое. Я, может быть, себе дарю эти игрушки. Понимаешь, мне в детстве их очень и очень не хватало. И я всегда мечтал о куче игрушек. Детдом есть детдом, там все общее, там твоего ничего нет. А покупая игрушки сейчас, я чувствую в себе радость: сбылась моя мечта, у нас с Юркой гора игрушек.
      
       Без Славки Тамара очень скучала. Тайком от всех, как бы крадучись даже от себя, приносила бутылочку вина, потихоньку выпивала. Вино подогревало ее воображение, она строила радужные планы их дальнейшей семейной жизни.
      
       Вскоре получили эту комнату в семейном общежитии. Между рейсами время проводили весело. Водители - народ компанейский, они умеют поработать - умеют и повеселиться. Частенько собирались теперь у Славки. Приносили с собой продукты, вино. Если погода позволяла, то уходили в лес. Стряпали там шашлыки, пили, закусывали, вели бесконечные разговоры. В рейсе каждый сам с собой, а тут все вместе. Бригада у них была дружная. Петр Павлович, бригадир, держал ребят в строгости. И они слушались его, подчинялись. Даже Серега Седой уступал беспрекословно требованиям Петра Павловича. Но Серега не удержался, его лишили водительских прав за пьянку. За руль он больше не сел.
      
       Тамара с радостью встречала гостей. Не отказывалась и от рюмки-другой. Но Славка следил за ней зорко, она брала в руки рюмку и тут же ей делалось горячо под взглядом мужа. А если Тамара принимала лишнее, то Славка смотрел на нее вопросительно-строго и три раза отчетливо ударял указательным пальцем по столу. Это значило: кончай.
       Оставаясь вдвоем, Тамара ластилась к мужу:
       - Ну не сердись же ты, Славик, не надо. Я совсем немного. Ради компании, для веселья. Это не во вред мне.
       Может, и не во вред, - соглашался Славка, перебирая задумчиво волосы жены. - Но ты всегда одно помни - ты мать. И лишнее все это. Гляжу вот на тебя, а душа у меня не на месте. Как же ты оживляешься вся при виде вина, в предчувствии предстоящей выпивки. Это первый признак недоброго дела. Понимаешь? При твоем влечении к рюмке надо взять себе за правило -вести строгий счет каждой капле. Иначе может плохо кончиться.
      
       - Ну, другие вон не меньше меня выпивают и им ничего. -возражала Тамара.
      
       - Кому что, другие, может, не предрасположены к вину. А в тебе это есть.
      
       Да, Славка чуток был к ней. Он знал ее больше, чем знала она себя. Знал и оберегал. Родился сын. Нарекли, как и отца, Славиком. Слав Славыч. Так и звали с первого дня его сами и все знакомые. А не надо бы было так называть. Есть примета, что в одной семье нельзя наґзывать одним именем двух братьев или отца и сына. Не жилец кто-то один из них.
      
       Три года назад возвращались от Славкиного друга на мотоцикле. Это километров за двадцать. Отдохнули там, хорошо погуляли. На бетонке Славка развил бешеную скорость, бросал мотоцикл от бровки к бровке. Время было позднее. Дорога пустынна, ничто не мешало Славке поозорничать. Тамара сидела за Славкой, обхватила его крепко руками, хохотала, запрокидывала голову. Над ней кружились звезды. Казалось, не по земле она едет, а летит между звездами. Волосы выбивались из-под шлема, трепыхали на ветру, оттягивали голову. Приехали домой, вошли в комнату и только тут Тамаре вдруг сделалось страшно. Она чуть не заплакала. Спросила:
      
       - Слав, зачем ты так?
       - А ничего, - отмахнулся Славка.- Я не рисковал. У меня запас был.
      
       Замолчал. Сидел и курил задумчиво. Потом заговорил:
      
      
       - Понимаешь, Томик, со мной что-то небывалое творится.
       Мне мало становится той скорости, которую развивает моя маґ
       шина. Так и взлетел бы, а крыльев нет. Поймешь ли ты это? А-а-
       а, лучше не надо. Ребятам не говори.
      
       Выходит, это он беду свою предчувствовал, или хотел догнать ее, или, наоборот, уйти от нее. Она случилась с ним недели две спустя, встретилась на дороге поздней ночью. Удар был страшен. Кабина Славкиного КАМАЗа была сплюснута и собрана в бесформенный ком. А самого Славку Тамаре не показали, хоронили в цинковом гробу.
      
      
      
      
       - Мам, и пирожное, - тут же запросил Славка.
       - Будет! Сейчас все будет!
       И ребятишки заплясали, захлопали в ладоши. А Тамара оделась, взяла сумку, трехлитровую банку под молоко и заторопиґлась в магазин.
      
      
      Ребятишки не проснулись. Тамара стояла, прижавшись спиной к двери, она будто опасалась, как бы не вернулись эти или еще кого не принесло. Появление подруг заставило ее вновь во всех подробностях вспомнить последний свой срыв. Как всегда перед тем вечером она не пила целых две недели. А днем срок ее подошел, она замаялась, затосковала, в яве ощутила вкус вина, - начало опьянения, ту легкость, которую приносит в начале вино. Ощущение легкости-то и влекло сильнее всего на свете. Хотя и знала, что так просто не остановит себя, что легкость перейдет в кошмарное состояние. Знала, но ничего не могла с собой поделать. Легла было к постель, думала - отвлечется, забудется, заснет. Но не отвлекалась, не забывалась, не засыпала. Долго боролась с собой. Но настал такой час, когда вдруг отчетливо поняла, что ничего плохого не случится ни с ней самой, ни с ее детьми, если она добудет стакан вина, выпьет тайком от детей и ей сразу же станет легче, и она сразу же уснет. Убедила себя. Встала с постели, кое-как наспех оделась, сказала ребятишкам, что отлучится на минутку к соседям, а сама чуть не бегом бросилась к магазину. Но магазин был закрыт, сегодня вообще виґном не торговли. Пошла обратно, не зная, как ей быть, куда еще податься. Догнала Клавку и Иринку. Если бы заметила их заранее, то, может быть, увернулась бы от них, обошла бы. Но было темновато да и не думала ни о какой встречи, захваченная одним-единственным желанием - выпить.
      
       - Э-э-э, подруга! - остановила ее обрадованная Клавка. - А
       мы идем вот и по окнам зыркаем, гадаем: дома ты или нет тебя.
      
       Притулиться нам негде. У меня отец зубами скрипит, у Иринки
       сестра с мужем на порог не пускают. Вот и настроились к тебе. У
       нас есть с собой. Одна - единственная. Если бы ты только знала,
       как она досталась нам.
      
       Что ты будешь делать? Не отказывать же, свои, вместе работали в столовой. Правда, все трое теперь давно ушли оттуда, но это дело каждого личное.
      
       - Ладно, девоньки, пошли. Мне особо разгуливать нельзя,
       следят за мной. Дела такие, что... Пошли.
      
       И пришли. Сразу же, с ходу, налили по стаканчику, выпили и не закусили. Так оно лучше, ощутимее, балдеж скорее начґнется.
      
       Рабятишек покормила кое-чем и поскорее уложила в постель. Выпили еще, пожарили картошки. Завеселело на душе. Сделаґлось приятно, легко, хорошо. Клавка с Иринкой казались самыми разблизкими людьми. И вообще все в этом мире было просто, надежно, прекрасно. Вскоре всех троих потянуло на волю, на простор. В комнате уже не сиделось.
       Хорошо прогуляться по вечернему городу, когда подвеселили душеньки.
      
       Ходили, гуляли, громко и весело разговаривали, мечтали о компаньенах. И они нашлись. В какое иное время и на трезвую голову никогда не встретишь человека, с кем можно было бы поговорить по душам. А тут вот они, двое, сами ищут, с кем бы вечерок провести. И оба знакомые - раззнакомые Клавке. Чего ж тут делать? Искать местечко, где можно вольно за столом посидеть. А местечко уже ждет их. Есть друг, который проживает в однокомнатной квартире одиноко и всегда рал встретить гостей.
      
       - Кто это друг? - поинтересовалась Клавка.
       - Генерал, - ответили ей.
       - А какой генерал-то?
       - Да кто ж его не знает! Пошли! И думать нечего!
      
       "Не ходить? Уйти от них? - колебалась Тамара. - Но дома нет вина. Магазин закрыт. Насухую ложиться - гадко. А тут есть кое что, гадость какая-то. Куда же теперь деваться, времена такие настали, гадость тоже в цене".
      
       Заметив сомнения подруги, Клавка затормошила ее:
      
       - Чего ты, и хочется и колется и мамка не велит? Брось!
       Один раз живем. Подойдет время - не выпьешь и в компанию не пригласят. Пошли. Потом проводим тебя. Давно уже не резвились.
      
       Пришли. Генерал - мужчина лет сорока с серо-пепельным лицом, красным мясистым носом и водянистыми глазами - приґнял гостей с радостью. В комнате из мебели имелся старый проваленный диван, весь в масляных пятнах, выщербленный стол и две табуретки.
       Уселись за выщербленным столом. Тамару хотели усадить на диване рядом с генералом, но она пока соображала, не села. Пили, закусывали какой-то рыбой с газеты, луком, и все это то сидя на табуретке или диване, то стоя, когда места не хватало, а то и уже лежа на полу.
      
       Тамара все порывалась встать, одеться и уйти домой. Но никак не могла. Казалось, еще не время, еще можно немного поґсидеть, еще можно немножко выпить. Теперь уже все равно.
      
       Дальнейшее же вспоминалось смутно, отдельными эпизодами. Поделились. Она досталась генералу. Он без долгих объяснений начал теснить ее в угол, срывать с нее одежду. Отбивалась. Свирепела. Ни с того ни с сего перед ней то всплывало Славкино лицо, то она видела своих детей. И это злило ее еще больше. Казалось, эти люди, а особенно этот красноносый, мешают ей наглядеться на Славку, оттесняют ее от него. Генералу взялись помогать. И просчитались. Тамара схватила со стола пустую бутылку и запустила ей почему-то не в генерала, а в хохочущую полуголую Ирину. Бутылка хряснула в стекло, послышался сквозной звон. И еще одна бутылка полетела вслед за первой теперь уже точно в окно. Поднялся гвалт, визг. Тамару сбили на пол, пинали. Явилась милиция. Всех забрали. Рвалась, рыдала, просилась домой. Ее свалили на кровать, привязали полотенцами. Клавка и Иринка плевали в нее, а милиционер отгонял их. Наконец все успокоились, уснули тяжким хмельным сном. Утром не могла оторвать голову от подушки. Дышала тяжело, жарко. Во рту и в горле спеклось. Не помогала и вода. Она была теплой, с нее тошнило. Милиционер пригласил врача. Врач поглядел, пощупал пульс, сделал укол. Снова уснула. Так засыпала и просыпалась три раза. И три укола давал ей врач. К вечеру выпустили. Шла, шаталась, с трудом переставляла ноги. Нет-нет добралась до общежития. Поднялась в комнату - пусто. Где дети? Саня объяснил: их отвели соседи в садик. Сказал и то, что звонили в исполком. Кто звонил? Замялся. Поняла: Зойка, кто ж еще. Сразу в садик не пошла, сил не было. Полежала часика два. А идти за ребятами надо, время уже позднее. Ребята сидели в коридоре возле батареи с ночной сторожихой. Она кормила их своим ужином. Увидев Тамару, сторожиха не проронила ни слова, только глубоко вздохнула и зашептала что-то горестное.
      
       И еще три дня вылеживалась Тамара. Лицом к стенке, без всяких мыслей. Выручал Саня. Собрал и сдал всю посуду, вытґряхнул все ее оставшиеся от пенсии рубли, раздобыл бутылку водки, половинку отлил себе, а остальное - ей.
       Вспоминая все это, Тамара содрогалась: да как она могла! И в то же время знала: две недели она удержится, а по истечении двух недель повторится все то же самое. Иначе она не могла. В конце второй недели она уже забывала все муки похмелья, ей они уже не казались такими тяжкими, появлялось желание выпить. Сначала это желание было робким, пугливым, но с каждым часом оно усиливалось, крепло, ломало всякое сопротивление.
       Успокоившись, уверовавшись, что за дверью никого нет и никто не позвонит, Тамара отошла от двери, подошла к зеркалу, села перед ним на табуретку. Одна сторона ее лица в зеркале была освещена, другая затенена. Глядела на свое отражение заґдумчиво.
      
       Жила-была когда-то девочка Томик. Тонкая, длинная, голенастая и смешливая. По каждому поводу и без всякого повода возьмет да и рассмеется. Ее спрашивают, оглядываясь: чего ты? А она слова сказать не может в ответ, смеется. И вдруг оборвет смех. Сделается грустной-прегрустной. Ее опять спрашивают: чего ты? А она молчит. Не знает, чего она. И глаза то очень уж веселые, игручие, а то - грустнее не придумаешь.
       Жила, сколько помнит себя, почти что одиноко. Отец горный инженер, геолог. Мать - служащая управления. Жили они интересно: не претендовали один на другого, не отягощали себя семейными обязанностями, но связь поддерживали постоянно и находились в законном браке. Два-три раза в год отец наезжал к жене и дочери. Всегда веселый, всегда энергичный, он привозил кучу подарков и денег, недельку кутил с женой и компанией, знал предел, в пьянку не ударялся. Успевал с Томиком поиграть, поводить ее по городу, поугощать всем, чего только душа ее хотела. И уезжал. Встанет Томик утром, а папкин след уже простыл. И она ждет и ждет его месяцами. А однажды уехал и не вернулся больше, пришла телеграмма сначала, потом большое письмо: погиб в экспедиции.
      
       Мать не отличалась домоседством, Она была хороша собой, нравилась мужчинам и жизнь проводила весело. Свободных веґчеров или выходных дней у нее не было, все где-то на каких-то днях рождениях, банкетах и пикниках.
      
       Томик самостоятельно, без посторонней помощи окончила десять классов. А что дальше? И тут в ней заговорил отцовский характер: куда-то ехать, куда-то лететь. И поехала, и полетела. Оказалась на стройке подсобной рабочей. И пыл романтики скоро угас. Уставала до того, что пока доберется со стройки до общежития, то раз пять сядет отдохнуть. Если что и было светлого в ее жизни того периода, то это выходные дни, когда не надо было подыматься в шесть часов утра и выходить на холод и весь день проводить на холоде.
       В одной комнате с Тамарой жили еще две подружки. Они на жизнь смотрели просто, умели весело провести свободное вреґмя. Нравились они и ребятам. Так что в комнате частенько устраивались немноголюдные, но щедрые вечеринки. Однажды дошло до того, что дружки Веры и Нади остались ночевать у них. Тамара возмутилась: что ж это такое! Вера, особо смелая в делах любовных, удивилась: ты чего это, детка, мы можем и тебе привести, ты только скажи нам.
       Тамара выскочила из комнаты, хотела пожаловаться кому-нибудь, но передумала и всю ночь простояла в коридоре возле окна. Плакала. Считала себя оскорбленной. Хотела утром же собраться и уехать к матери. Но пришло утро, пришел день, а она не ушла и не уехала. Осталась в общежитии. Скоро привыкла к нравам подружек по работе и по комнате.
      
       А весной в общежитии появился Антон. Лет тридцати пяти, среднего роста, смуглый, чернявый, с любопытными живыми черными глазами, он сразу же понравился Тамаре. Вел себя он ненавязчиво, с достоинством, не сыпал дурацкими шуточками, как многие другие парни со стройки, одевался изысканно, к его смуглому лицу очень шла светлая одежда. У входа в общежитие стояла его крутая машина. Приезжал он к ребятам по делам, нанимал бригаду строителей.
      
       Однажды Антон оказался в комнате Тамары. Когда она вошла, то за столом уже сидела компания человек в восемь. На столе стояло много пустых и еще совсем полных бутылок, стояли тарелки с закуской. И все обратили внимание на вошедшую, задвигались, пытаясь высвободить одно местечко. И местечко это оказалось рядом с Антоном. Он просто так кивнул Тамаре: проходи, садись. А Тамаре вдруг захотелось сесть именно рядом с Антоном, к тому же выглядеть эффектно, под стать ему. Она не растерялась, не заволновалась, а сама не зная как, просто и спокойно сказала:
      
       - Извините, но мне хотелось бы привести себя в порядок. Мой туалет не для вашего праздничного стола.
      
       Прошла к своему шкафу, сняла с вешалки свое любимое платье и удалилась в комнату к соседкам. Там расчесала волосы, уложила их на плечи, на шею набросила золотую, похожую на паутинку цепочку. Оглядела всю себя в зеркало и сказала сама себе: что ж, поглядим, что вы теперь скажете.
      
       Вошла в комнату, смело пробралась между парнями и девчонками и заняла приготовленное ей место.
      
       Антон угощал, подливал в фужер вина, подставлял тарелки с закуской, но опять ненавязчиво, не зубоскаля. Говорить - гоґворил, потому что за столом уже говорили и смеялись все, но не много говорил, больше вслушивался, поддакивал.
      
       Когда веселье достигло песенного настроя, то Антон шепнул Тамаре: "Давайте уйдем отсюда. Мне здесь невыносимо скучно". Тамара слегка кивнула: согласна. И они ушли. Спустились вниз, сели в его машину и уехали. Час спустя уже были далеко за городом, на берегу чистого лесного озера. Антон извлек из багажника палатку, поставил ее, развел костер. В багажнике у него имелся целый склад запасов: вино, консервы, фрукты, конфеты...
      
       Антон долго не мог поверить, что Тамара работает на стройке подсобницей. Он гладил ее по волосам, восторгался ее рукаґми, ее артистическим умением держаться. Нет, говорил он, слишком щедрыми мы будем, если такую красоту погубим на стройке. Строить должны мужчины, строить для женщин, для того, чтобы им легко, весело и счастливо жилось. Наше общество увлеклось немного не тем, чем надо, мы превратили женщину в тягловое существо... Антон говорил хорошо, страстно, а Тамара верила ему, верила так, как когда-то своему отцу.
      
       И только в понедельник утром они расстались. Тамара не вышла на работу, а к вечеру уже была оформлена ученицей офиґциантки в ресторане. Антон имел большое влияние на директора ресторана, и Тамара оказалась в ресторане на правах чуть ли не знаменитой гостьи.
      
       Антон снял комнату в частном секторе, обставил ее и поселил Тамару. Сам он жил в другом городе. Приезжал в месяц два раза, гостил дня по два-три.
      
       Уставшая за год от стройки и от общежития, Тамара наслаждалась своей новой жизнью. Даже то неприятное поначалу чувство, которое она испытывала, задаваясь вопросом - кто же она теперь? - даже оно постепенно притупилось. Конечно, хотелось повернуть так, чтобы стать законной женой, но в то же время опасалась заговорить об этом с Антоном, опасалась того, что он бросит ее. Уговорила себя: ну и что, какая разница - есть бумажка, нет бумажки, главное, мне хорошо, главное, Антон любит меня, а остальное он сам знает, ему не надо напоминать.
      
       Она не сказала Антону и то, что забеременела. Он сам это вскоре увидел. Не расстроился, не обрадовался, а отнесся с каґким-то пугающим ее безразличием. И вообще он стал в последнее время не тот, каким был вначале. Что-то тревожило его, отчего-то он много хмурился, ночью долго не мог уснуть, курил, прохаживался по комнате.
       Его и взяли от нее. Ночью постучались. Она открыла. Вошли двое в гражданском, милиционер, понятые. Антон, как всегда, спокойно оделся, сел за столик. Его спросили: здесь вы что-нибудь храните? Нет, ответил, эта женщина ничего не знает, ее можете в свидетели не брать, и если станете обыскивать, то потеряете напрасно время. Здесь у меня сухо, даю слово. И обыскивать не стали.
      
       Тамара спросила:
      
       - Антон, объясни мне, в чем дело?
      
       - Детка, я ничего тебе пока не скажу. А впрочем, тебе и не надо знать. Мы долго теперь не увидимся. Но ты не переживай особо, ты еще молодая, тебе жить и жить. Правда, трудновато будет, но на первых порах тебе помогут друзья, мои люди. Ну а дальше... Не знаю. Сама видишь, мне трудно сейчас сказать тебе что-либо определенное.
      
       Антона увели, а Тамара осталась одна. Его судили, дали большой срок. Все это она узнала от директора ресторана, который был близким другом Антона. Директор два раза совал Тамаре в карман передника конверт с деньгами. А вскоре и самого его сняли с работы и судили.
      
       Хозяйка, напуганная таким оборотом дела, отказала Тамаре в квартире. Пришлось подыскивать другую. Тетя Катя, новая хоґзяйка, присмотрелась к Тамаре и вздохнула:
      
       - Наверное, напрасно я тебя пустила, девка. У тебя ведь скоро будет ребятеночек. А с ними, дело известное, маетно. Колгота, одним словом.
       - Куда ж мне теперь? - склонила голову перед хозяйкой Тамара.
       - Куда ж тебе... Живи. Пустила я, маху, выходит, дала, но и выгнать не могу, совесть не позволяет. А может, и ничего. Комната у тебя отдельная, ход отдельный. Поглядим.
      
       Избавиться от беременности уже не представлялось возможным, сроки были упущены. Оставалось одно - рожать.
      
       И Тамара родила. Юрку. Из роддома брала ее тетя Катя, которая к этому времени знала всю историю своей квартирантки от первого и до последнего дня.
       - У, какой чернявенький! - взяла тетя Катя ребенка на руки,
       заглянула в личико. - Хорош, хорош! Скажи на милость, не думала-не гадала, а в моем доме внучек-казачек появился. Вот невидаль-то, вот невидаль.
      
       С тетей Катей было Тамаре легко. Она даже не знала, что могут быть такие люди, такие женщины - ближе матери родной. А мать к тому времени вышла замуж, с новым мужем уехала куда-то в Заполярье.
      
       Малышу, оказалось, надо очень и очень много. Деньги, полученные за декретный отпуск, оставленные Антоном, переґданные от него, потекли как вода и вскоре их совсем не стало. А как быть дальше? Надо работать, а Юрка еще совсем крохотный, к тому же прибаливает частенько, его даже в ясельки не определишь. Пришлось продавать веши, когда-то подаренные Антоном. Но и этого оказалось недостаточно.
       И вновь выручила тетя Катя:
      
       - Ладно, девка. Куда ж деваться. Иди работай, а мы тут как-нибудь вдвоем-то управимся. Куда ж теперь деваться...
      
       И Тамара не пошла, а побежала на работу. Новая директор ресторана приняла ее хорошо. Вскоре Тамара уже обслуживала гостей по заказу. Часто в отдельном, банкетном зальчике. Берта Владимировна, директор, обещала похлопотать перед влиятельными людьми, чтобы они помогли Тамаре с жильем, не вечно же ей жить у тети Кати. Тамару заметили завсегдатаи ресторана, просили, чтобы обслуживала их именно она, расплачиваясь, отказывались от сдачи ласковым пожатием руки, ласковой улыбкой.
       Тамара уже поняла: чтобы ей жить - нужны деньги, а деньги дают за услугу. И она не отказывалась обслужить поздних посеґтителей прямо в номерах гостиницы. Ее усаживали за стол, угощали вином, а иногда и просили остаться на ночь. И она оставалась. А что еще ей делать, не на стройку же идти.
      
       С рождением ребенка Тамара сделалась в меру полненькой, обаятельной, умела держать себя при мужчинах так, как это им нравится: не заискивая, не навязываясь, не претендуя ни на что. Один командировочный откуда-то с Урала уговаривал ее поехать с ним. Обещал жениться, обеспечить ей и ее ребенку безбедную жизнь. Но Тамара отказалась ехать с ним на Урал, так как там у него была жена и двое детей.
      
       Если раньше, при Антоне, у Тамары стояло всегда вино в холодильнике и она не тянулась к нему, то теперь приходилось частенько пополнять запасы. Возьмет, думает, что побережет к какому-либо празднику, а хватится - вина-то уже и нет, потихонечку-полегонечку выпила. Совсем незаметно вроде бы, а пустую посуду только успевай прятать от тети Кати.
       К тете Кате приехал жить сын, Костя, с женой и дочкой. Дом просторный, места всем хватит, потому Тамару не побесґпокоили. А вскоре к Косте зачастил его друг, Славка. Оба они работали водителями на дальних рейсах, на пару ездили на одном КАМАЗе. И Тамара при появлении Славки почувствовала в себе неведомое еще ей волнение. Как девчонка, удивлялась на себя. Лишний раз пройдет мимо окна, зная, что Славка сейчас в комнате, лишний раз появится в калитке и вроде бы нечаянно встретится со Славкой. Она узнала, что Славка побывал в аварии, года два не работал, а теперь восстановился. Высокий ростом, стройный, с серыми пронзительными глазами, от которых делалось беспокойно даже Тамаре, суровое, в шрамах лицо, подковка тонких усов, молчаливость - все это нравилось Тамаре, говорило о какой-то мужской силе, надежности, которую так хотела, так ждала Тамара.
       С появлением Славки, она вдруг поняла, что Антона не любила. Ей просто казалось, что она любит. Теперь же, вспоминая тот год и самого Антона, она находила, что была глупа, что просто опасалась потерять надежную опору. Казалась себе просто забавной игрушкой в руках властного человека. Славка же волновал ее все больше и больше. Она начала видеть его во снах. Однажды он собирался в рейс, возле дома проверял машину. На нем были светлые джинсы, розовая рубашка. Если не знать, то никогда не подумаешь, что это шофер. Чтобы не запачкаться, Славка одел черный халат, на голову натянул беретку, на руки - перчатки. Тамара из окна наблюдала за Славкой, а когда увидела, что он готов уже ехать, то быстренько собралась, выскочила в калитку, сделала вид, что куда-то очень спешит.
       - Ой, Слав, ты уже едешь? Подвези меня до центра!
       - Садись, - просто кивнул Славка на кабину своей машины.
       На сиденье лежала шкура, мех на ней был шелковистый, светло-желтый. На рычаге переключения передач натянут чехол из этого же меха. В кабине чисто, уютно, как в хорошей квартире.
      
       - Неплохо устроились, - стрельнула Тамара глазами.
       - В смысле? - не понял Славка.
       - Да вот... - Тамара обвела взглядом кабину.
       - А-а-а, - догадался Славка.
       - И кров, и дом... Работа. Все в дороге и в дороге. А если грязно, неуютно, то ведь скоро надоест.
       - Кому как. Наверное, далеко едете?
       - Питер на этот раз. Сутки туда, сутки там, сутки оттуда. Полторы тысячи километров.
       - Вот и мне бы как-нибудь вырваться, покататься.
       - Можно, было бы желание. Хотя, прогулка будет не из легких. Это час-два хорошо, а потом дремота начнет одолевать, устанешь хуже некуда. Нам проще, мы работаем.
      
       В центре городка Славка остановил машину. Выходя из кабины, Тамара пристально взглянула на Славку, задержала взгляд, встретилась с его глазами: нет, не осуждает ее, посмотрел с любопытством, а взгляд ничего себе, насквозь видит...
       Славка уехал. А потому, как он с места повел машину, как она стремительно начала набирать скорость.
      
       Тамара поняла: Славка возбужден. А это значило для нее то, что она достигла намеченного, она замечена Славкой.
      
       Вернувшись из рейса, Славка зашел к Тамаре. Принес букет цветов, бутылку шампанского, коробку конфет. Гладиолусы и пионы успели подзавять.
       - Из самого Питера, - пояснил Славка, кивнул на цветы. - Подвяли. Раз пять воду менял.
       - А вот этого и не следовало делать, - улыбнулась Тамара Славке.
       - Почему ж! Это же цветы! Что тут такого! - Славка понял то, что Тамара недовольна.
       - Я не о цветах, - поспешила Тамара исправиться, - я о том, что не следовало так часто менять воду. Лучше бы бросил в воду пару таблеток аспиринчику, цветы были бы веселые. Ну да ладно...
      
       Месяц спустя поженились. Славка поставил условие: из ресторана уйдешь, там не твое место.
      
       - А где ж мое место? - спросила Тамара.
       - Найдем твое место, - пообещал Славка. - А пока можешь посидеть. Я получаю прилично, нам вполне хватит. Главное, встречай меня и провожай. В общем-то для жены это тоже работа, и немалая, скажу тебе.
      
       Тамара послушалась Славку.
      
       Два раза ездила с ним в недельные рейсы. Дело и впрямь было не по ней. Днем еще ничего, терпимо, а вот ночью Тамара страшно мучилась. По бетонке нескончаемым потоком шли встречные машины. Слепили глаза. Казалось, что свет их проникает в мозги, сушит их, потому нестерпимо болит голова. И опасно. Скорость приличная. Тяжелые машины с воем проскакивали мимо. Чуть ошибись, на миллиметр упусти машину, и костей не соберешь.
       "Это ал. Это ад," -ужасалась Тамара.
       - Остановись, - отдохни, - уговаривала она Славку.
       - Отдохни, - улыбался он. - Работать надо. Проотдыхаешь -без зарплаты останешься. Да это тебе с непривычки. А я уже ничего, привык давно. Не бьешься же ты о прохожих. Так и мы, водители. Привычка к скорости. Живем немножко в другом измерении, чем те, кто стоит или сидит на месте.
      
       Жили хорошо, душа в душу. Оба говорили и верили, что сколько жили на белом свете, столько и искали друг друга. А Тамаре особенно понравилось быть женой, хозяйкой, которая провожает мужа в рейсы и преданно ждет его. Любить же если и кому дано было на свете, то это Славке. Ничего подобного до Славки Тамара не испытывала. Славка много не говорил, никогда не клялся, не уверял Тамару в своей любви, но Тамара женским чутьем своим угадывала, как он тоскует по ней вдали от дома, как он завороженно и удивленно смотрит на нее дома, когда она готовит обед или просто убирается в комнате. Взгляд его приводил Тамару в волнение, она начинала вдруг стесняться и просила:
       - Слав, ну что ты на самом деле. Не надо так, не гляди. Что я, диковинка, что ли, какая.
       - Диковинка, - отвечал раздумчиво Славка, вздыхал и хорошо так потаенно улыбался. - Ты сама не знаешь, какая ты есть. И я тебе объяснить этого не смогу. А жаль. Тебе надо о себе все знать. Короче, ты - женщина. В прямом смысле этого слова. Я скажу тебе так: современная женщина мало стала походить на ту женщину, которая нравится и которая нужна мужчине. Ну что это за женщина, если она перед мужиком стоит в сапогах, в брюках, в шапке? Как казак. Понимаешь, и если она еще в вызывающей, воинственной позе, то, честное слово, в мужике появляется предчувствие близкой схватки с себе подобным. Он не видит перед собой женщину, перед ним соперник, враг. Понимаешь ты это? И я перестану, наверное, любить, если хоть раз увижу тебя в наряде мужчины, то есть в брюках, шапке и всем прочем. Нельзя же женщине отгораживаться самой от себя, не надо рядиться в чужое платье. На женщине должно быть все свое, чисто женское, скромное и в то же время подчеркивающее именно женщину. Не солдата, не гренадера, не казака, а женщину.
      
       И к Юрке Славка относился ровно, доброжелательно. Усыновил. Возвращался из рейсов с игрушками, рубашонками, коґстюмчиками. Любил нарядить Юрку и гулять с ним в свободное время.
      
       - Зачем ты так? - жалела Тамара потраченные деньги. - Он ведь еще так глуп, так глуп.
       - Он понимает больше нас с тобой, - возражал Славка. - Он ребенок. И у него должно быть детство. Человек вырастает из детства, притом из самого раннего. Каким оно сложится, таким и станет человек. И другое. Я, может быть, себе дарю эти игрушки. Понимаешь, мне в детстве их очень и очень не хватало. И я всегда мечтал о куче игрушек. Детдом есть детдом, там все общее, там твоего ничего нет. А покупая игрушки сейчас, я чувствую в себе радость: сбылась моя мечта, у нас с Юркой гора игрушек.
      
       Без Славки Тамара очень скучала. Тайком от всех, как бы крадучись даже от себя, приносила бутылочку вина, потихоньку выпивала. Вино подогревало ее воображение, она строила радужные планы их дальнейшей семейной жизни.
      
       Вскоре получили эту комнату в семейном общежитии. Между рейсами время проводили весело. Водители - народ компанейский, они умеют поработать - умеют и повеселиться. Частенько собирались теперь у Славки. Приносили с собой продукты, вино. Если погода позволяла, то уходили в лес. Стряпали там шашлыки, пили, закусывали, вели бесконечные разговоры. В рейсе каждый сам с собой, а тут все вместе. Бригада у них была дружная. Петр Павлович, бригадир, держал ребят в строгости. И они слушались его, подчинялись. Даже Серега Седой уступал беспрекословно требованиям Петра Павловича. Но Серега не удержался, его лишили водительских прав за пьянку. За руль он больше не сел.
      
       Тамара с радостью встречала гостей. Не отказывалась и от рюмки-другой. Но Славка следил за ней зорко, она брала в руки рюмку и тут же ей делалось горячо под взглядом мужа. А если Тамара принимала лишнее, то Славка смотрел на нее вопросительно-строго и три раза отчетливо ударял указательным пальцем по столу. Это значило: кончай.
       Оставаясь вдвоем, Тамара ластилась к мужу:
       - Ну не сердись же ты, Славик, не надо. Я совсем немного. Ради компании, для веселья. Это не во вред мне.
       Может, и не во вред, - соглашался Славка, перебирая задумчиво волосы жены. - Но ты всегда одно помни - ты мать. И лишнее все это. Гляжу вот на тебя, а душа у меня не на месте. Как же ты оживляешься вся при виде вина, в предчувствии предстоящей выпивки. Это первый признак недоброго дела. Понимаешь? При твоем влечении к рюмке надо взять себе за правило -вести строгий счет каждой капле. Иначе может плохо кончиться.
      
       - Ну, другие вон не меньше меня выпивают и им ничего. -возражала Тамара.
      
       - Кому что, другие, может, не предрасположены к вину. А в тебе это есть.
      
       Да, Славка чуток был к ней. Он знал ее больше, чем знала она себя. Знал и оберегал. Родился сын. Нарекли, как и отца, Славиком. Слав Славыч. Так и звали с первого дня его сами и все знакомые. А не надо бы было так называть. Есть примета, что в одной семье нельзя называть одним именем двух братьев или отца и сына. Не жилец кто-то один из них.
      
       Три года назад возвращались от Славкиного друга на мотоцикле. Это километров за двадцать. Отдохнули там, хорошо поґгуляли. На бетонке Славка развил бешеную скорость, бросал мотоцикл от бровки к бровке. Время было позднее. Дорога пусґтынна, ничто не мешало Славке поозорничать. Тамара сидела за Славкой, обхватила его крепко руками, хохотала, запрокидывала голову. Над ней кружились звезды. Казалось, не по земле она едет, а летит между звездами. Волосы выбивались из-под шлема, трепыхали на ветру, оттягивали голову. Приехали домой, вошли в комнату и только тут Тамаре вдруг сделалось страшно. Она чуть не заплакала. Спросила:
      
       - Слав, зачем ты так?
       - А ничего, - отмахнулся Славка.- Я не рисковал. У меня запас был.
      
       Замолчал. Сидел и курил задумчиво. Потом заговорил:
      
      
       - Понимаешь, Томик, со мной что-то небывалое творится.
       Мне мало становится той скорости, которую развивает моя маґ
       шина. Так и взлетел бы, а крыльев нет. Поймешь ли ты это? А-а-
       а, лучше не надо. Ребятам не говори.
      
       Выходит, это он беду свою предчувствовал, или хотел догнать ее, или, наоборот, уйти от нее. Она случилась с ним недели две спустя, встретилась на дороге поздней ночью. Удар был страшен. Кабина Славкиного КАМАЗа была сплюснута и собрана в бесформенный ком. А самого Славку Тамаре не показали, хоронили в цинковом гробу.
      
      
      Звонок испугал Тамару. Сердце тревожно сжалось: "Что? Уже?" Стояла в нерешительности, оттягивала время: может, почудилось, может, не звонили? Нет, звонок взорвался снова, продолжительно, требовательно. Подошла к двери, открыла и изумилась. Вот уж кого она не ждала: перед ней стоял Петр Павлович.
      
       - Я первый, что ли?
      
       - А кто еще должен быть? - ничего не понимала Тамара.
      
       - Тетя Катя должна быть. Костюха. Вчера еще условились, что часиков в шесть нагрянем к тебе. Как же ты так? И ничего никому не скажешь. Вчера у Костюхи посидели малость, запозднились. Вдруг Седой является. Давно не виделись. Думали, опять просить денег будет. Ничего подобного. Поглядел, поглядел на нас да и говорит: какие же мы все твари. В чем дело? - спрашиваем. А в том дело, - отвечает, - люди мы уж очень добренькие. Помним друга, при случае заворачиваем к нему на кладбище, посидим, разопьем бутылочку, повздыхаем, а то, что детей его хотят в детдом оправить, - о том у нас и понятия нет. В общем, наговорил нам такое, что ночь не спали. Правда это?
      
       - Правда... - всхлипнула Тамара.
      
       - Ну и ну, - Петр Павлович покачал головой.
      
       И Тамару прорвало. Она яснее ясного ощутила всю свою беззащитность, всю свою беду, даже скорую свою погибель. Почувствовала и то, что Петр Павлович, тетя Катя, Костя - это ее последняя зацепка за жизнь, ее надежда и опора. Они все представились ей каким-то спасительным твердым островком в этом бездонном и бушующем людском океане, в котором Тамара тонет, в котором она на последнем вздохе. Не сознавая того, что делает, упала перед Петром Павловичем на колени, уткнулась лицом в его колени, обхватила их руками, прильнула, прижалась, вдавилась вся, давясь плачем. Ощутила запах машинного масла, дороги, того шоферского неповторимого запаха, который когда-то исходил от Славкиной одежды и который она очень любила вдыхать.
      
       - Да ты что! Ты что это! - растерялся Петр Павлович. Он пытался подняться с табуретки, но Тамара не пускала его. И руки его легли на ее плечи, задрожали, загладили:
      
       - Ты прости нас, Тамара. Прости.
      
       Тамара подняла глаза на Петра Павловича, глядела не мигая, по щекам катились слезы.
      
       - Помогите, - произнесла она отчетливым голосом. - По-мо-ги-те. Не дайте пропасть. Не мне. Детям. Ради бога. Ради Славки. Он вас всех любил. И я вас люблю. Помогите. Прошу.
      
       - Да сейчас, мы... это... сейчас... нам недолго... мы... - Петр Павлович не знал, как повести себя, как успокоить Тамару, что сказать ей.
      
       Вскоре пришли тетя Катя и Костя. Тетя Катя опиралась на бадик, ноги плохо ее держали Тамара поднялась с коленей, села на краешек ребячьей койки, опустила голову. Ей так сделалось не по себе и стыдно перед тетей Катей, что она не могла взглянуть на нее.
      
       - Ну, доигралась, косматая? - спросила тетя Катя, распуская узел платка. - Говорила тебе, говорила, а ты не слушала. Ты все ха-ха да ха-ха. А жизнь-то не ха-ха, оказывается.
      
       Басурманка ты этакая,шалица ты шалица! Кнутом бы тебя хорошим, кнутом бы. Взяли моду... А почему не пришла? Почему не сказалась нам? Што, чужие тебе стали?
      
       - Мам, - попытался Костя остановить тетю Катю.
      
       - Не мамкай, сядь вон и помалкивай. Я знаю о чем говорю.
      
       Тамара слушала ругань тети Кати и ей легче делалось от ее
       слов. Даже подошла бы сейчас, вцепилась бы в волосы, оттаскала бы хорошенько, даже это Тамара приняла бы от тети Кати как великую ласку.
       "Не пришла... Не сказала... Нет, тетя Катя, приходила я, а смелости признаться во всем не набралась".
       Тамара приходила к тете Кате после загула, когда уже отболеет, отлежится, когда настанет благостная неделя душевного равновесия, когда ей казалось, что все это было с ней в последний раз и больше никогда ничего подобного не повторится, отныне она руку не протянет к вину. Но благостная неделя скоро кончалась и начиналась неделя постоянной и все усиливающейся жажды. Глоток вина, всего один глоток - этим и жила неделю. К концу недели ничего не мило становилось, ни сама себе, ни дети, ни работа, если еще работала где-либо поближе к кухне. В основном мыла посуду. И срывала свое зло на всех, кто ее окружал: на детях, на соседях. И срывалась сама. Дети побаивались ее в такое время, в комнату заходили робко, большую часть дня или вечера пребывали у соседей, у которых были свои дети.
       Тамара подумала, окинула мысленно прошедшие три-четыре года, вздохнула: "Да разве об этом расскажешь, да разве кто поймет это состояние. Нет..."
      
       И опять звонок. Теперь для Тамары был он ясен: приехали за детьми. Тамара напряглась, но с койки не поднялась, наоборот, покачнулась к детям, невольно загораживала их собой.
       - Ктой-то? Ково это бог послал? Глянь-ка, Костя, - сказала
      
       тетя Катя. Костя отворил дверь и в нее вошли двое: женщина в милицейской форме, инспектор детской комнаты милиции Песцова, а следом за ней мужчина средних лет, судоисполнитель. Песцова явно удивилась присутствию здесь посторонних людей. Считалось и было известно, что у Тамары в городе родственников нет, а какие есть знакомые, те в утреннее время больше отлеживаются по своим квартирам или кому где пришлось заночевать.
      
       - Вы готовы, Простова? - спросила Песцова. - Уже время. Вас вчера ясно предупредили.
      
       Тамара молчала, не зная что ей делать, с чего начать.
       Выручила тетя Катя.
      
       - А ты присядь, милая, присядь. Ну-ка, Костя, освободи барышне место.
      
       - Барышней в другом месте поищите. Здесь же я вам просто товарищ лейтенант, если не знаете моего имени и не знакомы со мной. И не рассиживаться мы сюда пришли, а исполнить решение суда.
      
       Песцова явно отыскивала твердый тон, чтобы повести дело как можно скорее.
      
       - Ой, ой, прости меня неразумную. В чинах-званиях не разбираюсь. Для меня главное человек, а в какую форму он нарядился - это дело его личное. Вы што ж, за ребятками? - встала и тетя Катя с табуретки, глядела прямо на Песцову.
      
       -Да, мы приехали за детьми. Вам, наверное, известно, какое решение принял суд. Простова, готовьтесь!
      
       - Погоди, погоди! - загородилась руками от Песцовой тетя Катя. - Не гони, дай обдуматься нам. Решение суда. А его иль нельзя изменить. Тут не какое-нибудь преступление, тут... - тетя Катя никак не могла подобрать подходящее словцо, и вдруг опять села на табуретку - тут хуже преступления, тут дети, тут мать. Как же это вы? Легко-то так как осмеливаетесь?
      
       - Так и осмеливаемся. Там детям будет гораздо спокойнее и уютнее, чем с такой вот матерью.
      
       - Это в детдоме-то?
       - А что в детдоме?
       - Не-е-ет, - тетя Катя покачала головой. - Не-е-ет, мы не можем допустить такого беззакония. Мы, люди. При живой матери дети не должны быть сиротами. Да тем более при живых людях, то есть при нас вот всех. Ну-ка, Петр Палыч, и ты, Костя, идите-ка к самому главному городскому начальнику. Идите смелее и требуйте: мы детей берем к себе. Какие документы надо оформить - оформим. Так и скажите там, бабка Катя не позволяет отправить детей. Идите, а я тут побуду, я не дам, повторяю, совершиться беззаконию.
      
       - Беззаконие вы сами делаете. А вас, Простова, предупреждали: без всяких выкрутас. Глядите, ответите за это по статье. Николай Петрович, чего же вы, наконец? ~ Песцова поглядела на судисполнителя. - Вы ведь знаете свои обязанности.
       Николай Петрович пожал плечами, сказал растерянно:
      
       - Да как-то... Я впервые в такой ситуации. Знаете ли...
      
       - Погоди, милая, не торопись, сядь вот со мной рядом, -
       поставила тетя Катя табуретку рядом с собой, приглашая Песцову. И когда Песцова присела, тетя Катя внимательно поглядела на нее:
      
       - А ты еще молодая. Справная какая, статная. А работу свою брось. Послушай меня, старую, - брось. Ныне ты заберешь детей от матери, завтра заберешь, а все это на тебе отразится. Поверь мне - скажется. Сама себе не рада будешь. Ты женщина, мать сама, должна понимать.
      
       - Да что с вами говорить! Вас поставить на мое место, так вы сами... Мы разве у матерей отбираем детей? Нет, эти люди уже не матери. Для них все одно.
      
       - Матери, матери! - перебила тетя Катя Песцову. - В нашем поселке, помню, пастухи у волчицы детенышей унесли. Так она знаете что делала? Не приведи бог в другой раз такое увидеть. Мы все попрятались по избам. А она как бежала, так со всего маху и ткнулась мордой в землю. И умерла. Сердце ее звериное не выдержало, лопнуло.
       - То звериное, - возразила Песцова. - А человечье вот выдерживает.
       - А теперь вот мне што скажи. Ну, у нее вы двух отберете, еще у какой-нибудь, и еще, и еще. Сколько же это можно по всей стране-то? И какими же они людьми вырастут, если при живой матери сделались сиротами? Вы об этом подумали? Ну, беда есть беда. Росли и в детских домах дети, и вырастали людьми. Но ведь это те, которые потеряли отцов и матерей, которые осиротели из-за войны, например. А эти? Ой-ой-ой, девка, страшное дело. И другое скажу. Опять же у нас в поселке перед войной еще, помню, сироты оставались. Так мы их не отдали, мы миром их кормили да ставили на ноги. Колхоз помогал. Родного гнезда не лишили их. А это в жизни много - родное гнездо. Если человек вырастет по чужим гнездам, то ой-ой-ой, скажу я тебе. Вырастили мы, выучили их, хорошими людьми они стати. Приезжают. Кланяются нам. Но главное не в этом. Главное в том, что наши поселковые при встречах спрашивают друг у друга о тех ребятах. Спрашивают, в глаза прямо глядят друг другу, словом не обмолвятся, а подумать - подумают: вот мы какие, не бросили в трудный час. А как же. Человеку и то надо, чтобы он не отступился, чтобы он доброе дело совершил. Тем и жив он, тем и тешится.
       - Здесь другое, другое, - не соглашалась Песцова.
       - Все то же самое, - отмахнулась тетя Катя. - Вот мои ребята добьются там сейчас своего и все станет на место. Дети будут при нас. А за эту, за косматую-то, мы всем скопом возьмемся. Мало того, што словами не проймем, так в сарай запрем да в кнуты ее. в кнуты. Мы ее быстро в чувствие-то приведем. Истинно говорю, слышишь, Тамарка!
      
       Разбуженные голосами людей, Юрка и Славка сидели в кровати, протирали глаза, выглядывали из-за подушки: кто это так рано расшумелся тут, ничего не могли понять. Юрка обхватил мать за шею, привлек к себе, шепнул что-то на ухо. Тамара нагнулась, вытащила из-под кровати ночной горшок, поставила его за спинку, чтобы ребятишки могли спрятаться от глаз посторонних. Юрка и Славка спрыгнули с кровати. Стояли над горшком, сонно жмурясь, поглаживая животы под майками. Горшок весело отзывался на две струйки. И все, кто присутствовал в комнате, молча вслушивались в эту детскую музыку. Вслушивались и не глядели друг на другу...
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 1, последний от 28/07/2012.
  • © Copyright Герасин Виктор Иванович (dargervi@yandex.ru)
  • Обновлено: 13/11/2011. 106k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.