Саня-суматоха выдохся. Ему всё на свете опротивело. А свет этот заключался в колхозных фермах, где он был и тем и этим, и не поймёшь кем, а больше ремонтировал всевозможные трансґпортёры, кормозапарники, кормораздатчики, в которых, по существу, давно уже нечего было запаривать, а тем более раздавать. Но всё же хоть что-то было, а поэтому приходилось сверлить, варить, клепать, сшивать все это скрипящее, визжащее, дымящееся оборудование.
Ну, а коль выдохся Саня-суматоха, то он и выпрягся, как умел он это делать иногда. Вышел наружу, на зимний простор, хватил всеми лёгкими вечернего морозного воздуха, вогнал руки в глубокие карманы штанов и пошагал домой.
Тропинка лежала мимо овчарни, а там сторожил Самоха. Вредным он был человеком для Сани. Почему-то вреднее нового председателя колхоза. Тот хоть ломает всё и всех подряд через коленку но он всё же грамотный, учился лет пятнадцать, по подсчётам Сани. А Самоха расписаться путём не может, а живёт не хуже какого другого президента. А всё потому, что всю жизнь доходное местечко имеет. То кладовщиком его поставят, то учётчиком, то ещё кем, кого для колхоза в тысячи лет не понадобилось бы. А теперь вот сторожем при овцах устроился. А овечек, известное дело, любят и в колхозе, и в районе, и даже в области не брезгуют. И всё шито-крыто. Будто вовсе нет никакого учёта, будто не считанные они и не меченые.
"Пугнуть, что ль, его?" - ни с того ни с сего втемяшилось в голову Сане. А если втемяшилось, то и душа загорелась.
Саня свернул к овчарне.
- Сидишь! - крикнул он, завидев по-турецки восседавшего на соломе Самоху.
- А ты иль лежать мне прикажешь? - выказал неудовольствие
потревоженный Самоха.
"Э-э-э, ты у меня щас побежишь, ты у меня шас рысцой ударишься", - прищурился Саня на Самоху.
Тот не любил, когда на него сквозь прищур глядят, забеспокоился, занервничал:
-Ты чё? Чё? Мало выпил, что ль? А ну без разговоров освобождай помещение! С цигаркой он ещё, спалить, что ль, задумал.
Уй, какие мы сердитые! Да какой же ты отец после этого?! Не напрасно люди говорят, нет! Вовсе нет в человеке сердца!
А при чём тут отец? - Голос Самохи снизился, вдруг сделался тоскующим, почуяв что-то неладное.
Он ещё спрашивает! Да другой бы на твоем месте... Эх, не зря Петька твой жалился, бывало, не любил ты его и не любишь, вот что я тебе, дорогой, скажу. Такую телеграмму получил, а сидит как ни в чём не бывало! Да какое же сердце у тебя!
Постой, постой! - воскликнул, мертвея лицом, Самоха. - Про какую такую телеграмму ты буровишь?! А ну-ка, говори!
Ты что, иль вправду ничего не знаешь? - деланно удивился Саня. - А я-то... Да Петьке твоему обои ноги отхватило! Марья твоя как получила телеграмму, так с ней и плохо сделалось, медичка не отходит от неё!
Что ты! Ой-ой...
Самоха встрепенулся с соломы, устремился мимо Сани наружу, и, пока Саня вышел за ним следом из овчарни, Самоха уже трюкал на нетвёрдых ногах по тропинке, и только полы его шубняка, будто пара птичьих крыл на взлёте, трепались, заносились по ветру.
Ишь, резвяк какой, - глядел Саня вслед Самохе. Постоял, прислушиваясь к себе:
А-а-а, была не была! Семь бед - один ответ!
Он прошёл в загородку к овцам, поймал одну за уши, вытащил, вскинул на плечи, уложил поудобнее, зажав передние и задние ноги овцы в кулаках, и рысцой подался домой.
- Так-то вот, ты исчезнешь бесследно, - приговаривал, согреваґ
ясь от быстрого хода и тяжести. -А то они не знают: "толь шестьґ
сот, толь семьсот", - передразнил кого-то.
Матери дома не было. Она промышляла где-то то ли в Москве, то ли в Калуге ходовым товаром. Но в подполье стояли две трёхлитровые банки с самогоном, заготовленным промысловой Шурой-суматохой, матерью, кличка, как это ни странно, перешла с сына и намертво прикипела к ней. Самогон назначался для шоферов и трактористов, за что с полей и ферм текло и плыло к Шуре всё, чего только она пожелает.
Освежевав овцу, шкуру и потроха Саня отнёс подальше в лес, бросил в лошине: "Небось какой-нибудь зверь найдёт - сто спасиб скажет".
К полуночи у Сани всё было готово: на столе стояла непочатая трёхлитровая банка чистой, как слёзка, самогонки, на большой сковороде шипел жир, а в жиру томились куски мяса.
И Саня загулял. А гулять он умел по-особому, не напиваясь в усмерть, не сваливаясь под стол. Он мог часами и днями сидеть за столом, выпивать в меру, говорить сам с собой на разные голоса, в зависимости от того, кого, какого человека имеет в виду как собеседника.
Полное одиночество за столом он уважал, любил даже и вольно предавался рассуждениям о житье-бытье своём. Степенно разбирая дела и помыслы, добираясь до одному ему ведомой сути, он судил себя и людей немилостивым и справедливым судом, кого строго наказывая, кого щедро милуя. Пытался даже вывести законы взаимоотношения на земле слабых и сильных существ.
- Жизнь... - вытягивая губы трубочкой, осудительно покивы-вал головой. - Полезная и вредная одновременно штуковина. А в целом - суматоха она, суета сует. Как это понять? Пожалуйста! Могу объяснить в доступной форме. Деревья не суматошатся, не суетятся. Ну, если только на ветру малость. Их жизнь такими устроила. Живые же существа, те, в которых кровь течёт, те особый вид на земле. Они ходят, они передвигаются, а потому задевают друг друга. Хочешь ты этого или вовсе не хочешь, но или ты сам, или тебя самого не обойдут, заденут да заденут. Вот я шёл, шёл, зашёл в овчарню, переполошил насмерть Самоху, зарезал овечку. Зарезал и ем её. А родись я с ней наоборот, то есть она человеком, а я овечкой? Ну и было бы все наоборот! А как же?! Она посиживала бы теперь за столом, выпивала и закусывала бы мной, а я парился бы в кусках на сковородке. Значит, виноват я или не виноват? С одной стороны, не виноват. Я человек, она овца - и каждому из нас своё. Кто ей запрещал родиться человеком? Я? Нет, врёшь! А вот кто запрещал, того ты и ищи, с того ты и спрашивай. Да я, может, завтра быка пожелаю скушать! И скушаю запросто! Я на то имею полное право. И волк имеет полное право своротить холку быку. А я - волку. А волк, может быть, мне. Но это маловероятно. Так кто же мне своротит холку? Человек! Вот кто мне своротит, так своротит. Но это опять же, если он возьмёт меня, если я поддамся ему. А то может и ошибиться. Не дамся, и что ты мне сделаешь?! Я тебе, человек, и сам могу краники очень даже запросто перекрыть. Очень даже! Так-то вот, дорогой мой! Будь осторожен, против меня суматоху не заводи, потому как я сам суматоха, да ещё какая! А что виноват я, так за это, если узнают, конечно, припаяют мне по всем законам. Тут уж не отвертишься, тут уж выработано всем человечеством, которое до меня жило и которое при мне живёт. Не отвертишься. Да я и не буду. Пусть...
Так Саня мог рассуждать долго, пока не кончатся все питейные и съестные припасы. Но на этот раз питья и съедобы было вволю, а потому Саня порассуждал всю ночь напролёт, с утра прикорнул малость, а днём продолжил беседу с самим собой.
Наружи поднялась невероятная, должно быть последняя в эту зиму, метель. Завывания ветра вызывали ответное, не слышимое никому, завывание в душе Сани, и беседовать ему было приятно с ветром, шаркающим снегом по окнам.
А за полдень из снежной суматохи вынырнул конь и остановился возле самого крыльца. Из санок вылез милиционер и ввалился в дверь. Это был Галанов, участковый.
Привет! - встал на пороге громадина Галанов.
Моё вам, уважаемый, - встал и Саня, полупоклонился Галанову. - Прошу к моему мирному застолью.
Мир предлагаешь? - спросил Галанов.
И только, - подтвердил Саня.
Ловкий ты малый!
Прошу сесть.
Да нет, сидеть ты будешь один. А пока одевайся и поехали.
Буду, - согласился Саня, - а поехать не поеду.
Как это? - насторожился Галанов.
Очень просто. На улице зги не видать. Можем очень даже запросто сбиться с дороги, заблудиться и погибнуть. А мне жить интересно. Так что ты, если брезгуешь застольем и компанией со мной, можешь катить на все четыре стороны, а я не поеду. У меня ещё есть чуть-чуть, - Саня пощёлкал по банке ногтем, - есть чем зажевать, а потому я не тороплюсь. Я буду дожидаться светлого денёчка. И тебе советую. Так что садись, не упрямься, мы не дети, а утречком уж поедем.
Пока Саня длинно говорил, Галанов соображал: что ожидает его, если он и впрямь составит Сане компанию и скоротает эту вьюжную ночку в избе - теперь уже можно говорить - преступника. Получалось, что ничего страшного не ожидает его. Стихия есть стихия, и против неё не попрёшь. Преступника же он доставит завтра как положено. Да и какая разница, сегодня или завтра. Да и преступление-то невелико, так себе, мелочь, на которую способен только Саня-суматоха.
- Ты печку хоть протопил бы, - никак не мог решить для себя
Галанов, раздеваться ему или прямо в полушубке садиться к столу. - Сидишь, как в леднике.
- Печку можно, - согласился Саня. - А ты иди мерина своего
распряги да кормочку ему сунь под ноздри. А то он соскучится
за ночь-то. Сам-то не догадаешься? Эх, Галанов, Галанов, не раґ
зумеет сытый голодного. Нет, не разумеет и никогда разуметь не
сможет.
Угощаясь, вдыхая крылатыми широченными ноздрями ласковый аромат баранины, Галанов глядел на задумавшегося Саню и не понимал никак, что же за человек сидит перед ним, чего он хочет в жизни. Сказал об этом Сане.
- С детства знаю я тебя, у меня на глазах ты рос. Суматошный,
что не приведи бог другого такого встретить, забот немало ты
мне доставлял. Ну ладно, что было, то было и быльём поросло.
Казалось бы - в годы ты вошёл, пора бы и остепениться, семьей
обзавестись, детишек растить. А ты вон чего учудил - овцу пригоґ
лубил. Как это понять прикажешь?
Саня, откинувшись на спинку стула, глядел куда-то за окно, где ничего не было видно, кроме бросающегося туда-сюда снега.
Поглядел и Галанов в окно, ничего не увидел там, но почему-то задержал взгляд, задумался, щурился, дымя сигаретой.
Суматоха, - вздохнул Саня, то ли называя так беснуюшуюся метель, то ли отвечая на вопрос Галанова.
Слышали уже, не впервой, чай, - недовольно отдёрнулся от окна Галанов, жалея вдруг, что Саня скоро заговорил, отвлёк тем самым от каких-то очень уж добрых мыслей, которые и приходят-то в голову совсем как праздник.
Паровоз, что ли, угнал бы ты, Галанов, - предложил Саня.
Как? - не понял Галанов.
Ну как угоняют? Пришёл бы на станцию, сел бы в пустой паровоз, который под парами стоит, кугукнул бы хорошенько - и ходу, и ходу.
Куда? - спросил Галанов.
За кудыкину гору. Куда рельсы вывели бы. Вот и тебе было бы чего вспомнить. А так что ж, так пресно, брат. А на паровозе-то -уйди, расшибу всех, так вашу мать! А? В газете про тебя прописали бы! - Саня расфантазировался, разгорелся. - А я тебе памятник на селе поставил бы. Соломенный такой. Водой его облил бы, чтобы обмерз он хорошенько и стоял прочнее. Эх и чучело было бы! До самой весны стоял бы, а весной уплыл бы по полой водичке.
Говори понятней! - сапнул носом Галанов. - Не могу терпеть всяких там присказок.
И снова оба надолго задумались, не интересуясь один другим. Только из банки подливали то Саня, то Галанов поровну в оба стакана. Выпивали, отфыркивались, заедали колясочкой огурца или долькой лука, а потом уже принимались за кусок мяса.
Говоришь, паровоз? Как ты овцу? - всё же не покидал Галанова интерес: к чему это всё Саня нагородил?
Примерно, - кивнул Саня. - А овца - это что, овца, она и есть овца. Бычки - вот это да, вот это я понимаю.
Какие бычки? - подавил Галанов зевок. - Ты еще и бычками промышляешь? Или промышлял?
Нет, мал был в то время, сосунок сосунком, ато бы... Пескарей корзинкой ловил в ручье. Замёрз. Вылез на бережок, постаиваю в кустиках. Гляжу, а вы идёте: ты, Самоха - это когда он ещё в бриґгадирах ходил - и ещё какой-то с вами ненашенский, из районных, должно быть. А в лошине бычки паслись, от стада отбились. И там же неподалеку бороны валялись, кто-то из трактористов оставил. Ты и Самоха взяли одну борону да отнесли к горлу ло-шины, положили её вверх зубьями. Потом ещё одну, и ещё одну. А потом окружили бычков да и турнули их на те бороны. Три бычка так и остались лежать там. Вы знали, где бороны положить... Знали, что бычок хоть и глуп, а на крутизну не полезет, выберет место поотложе. Было у вас мясцо, было. А пастуху, Свастею, три года припаяли зато, что не углядел за бычками. Так-то вот, брат. Мать мне язык завязала тогда накрепко. Вот впервые говорю об этом. Да теперь можно. Я, оголец, тогда от чувства боли, которую испытывали бычки в своих ногах, аж обдулся весь.
Галанов минуты две молчал, наклонив голову, а Саня видел, как шея его буреет, наливается кровью до синевы. Саня даже приготовился в случае чего отразить удар. Но Галанов сдержал себя, пересилил, взглянул на Саню:
Да-а-а, мать-то твоя умной оказалась, ни за что не догадался бы, что она такая, а вот ты дурак. Исключительный дурак. Городишь ты несусветное.
Горожу, горожу,-согласился Саня, лишь бы не заводить скандала ещё с Галановым.
Нет, ты мне теперь объясни: ты меня за стол позвал затем, чтобы упрекать? - цеплялся Галанов уже по-настоящему.
А я разве упрекнул тебя? Я говорю то, что видел, - озлился Саня.
Что ты ещё видел, говори. Я буду слушать, - отяжелело до каменности лицо Галанова.
"А, да хрен бы с ним! Случаем чего - в окно ломанусь", - прикинул на глазок Саня путь до окна. Но отдумал вдруг говорить о том, как Галанов угрожал наганом Нюрке-продавщице за что-то, а потом оказалось, что Нюрка родила мальчика, Володьку который подрос и стал, как две капли воды, схож с Галановым. Но'об этом знали и стар и мал, скрыть это было никак невозможно, поґтому что Володька - вот он был, на виду у всех.
Много я чего видел, Галанов, много. Я же суматошным был, лез куда надо и куда не надо. Вот и нагляделся. Больше не желаю.
Звездануть вот тебя промеж рог, - сжал добела кулак Галанов. - Чтоб ты поумнел маленько.
Ну и звездани. За чем дело стало? На, звездани. Не обижусь. Я давно уже ни на что не обижаюсь и ни на кого. Обида - это глупость людская. А ты вот обижаешься. Сказал тебе слово - ты враз кулаки жмёшь. Значит, ты не понял ещё жизнь, её законы, её ход. Значит, до тебя не дошли некоторые тайны жизни. Дойдут, не будешь за кулаки браться.
Ну, гад, философ! - натянуто усмехнулся Галанов, в то же время чувствуя какое-то вяжущее по рукам и ногам беспокойство.
Ладно, давай за тебя, - предложил Саня, налил себе и Галанову по полному стакану. - Ну её к дьяволу с этой памятью, от неё беда одна. Не было бы её, заразы, памяти этой, - насколько человеку легче бы жилось.
Они дружно выпили, хорошо и со смаком закусили.
А про овцу не думай, - качнул головой Саня, - ну её. Меня совесть не мучает. Всё равно она, овца эта несчастная, весной подохла бы. Кормить-то всё, нечем стало. Штук сто опять падут, а то и больше. И спишется всё! Под эту марку с полсотни растащут только так. Пропащий, словом, товар. А мы ему не даём пропасть в данный момент.
За этот пропащий товар ты будешь париться, однако, - пояснил Галанов.
Знаю. Не боюсь. Надо всего испытать в жизни. А может, там потише, суматохи поменьше. Попробую.
Попробуй, попробуй, глядишь, понравится.
Все может быть.
Нет, что ни говори, а застолье у них никак не ладилось. Чувствовал это Галанов, чувствовал и Саня. Но поправить ничего уже было невозможно, на дворе стояла глубокая ночь.
Ага, - вспомнив вроде что, быстро согласился Галанов, - ещё по мензурочке, ещё по махонькой - и спать.
Хороший ты мужик, Галанов, - похвалил Саня.
А ты дурило огурешное, - ответил Галанов.
Хороший, - не обратил внимания Саня на слова Галанова,
- всегда-то ты и на всё согласный. Ну, ты пей, а я выйду поразгу-
ляюсь.
А не сбежишь? - больше для порядка спросил Галанов.
Будь спокоен, как дитя. Это тебе говорит сам Суматоха. Понял?
Так и сделали. Саня постоял на крылечке. Услышал, как мерин грызёт что-то у санок, пожалел мерина, придумывая, чем бы его подкормить. Вспомнил: в сенях, в ларе стоял мешочек с крупой. Достал, высыпал в санки:
- Ешь, ешь плотнее, да повезёшь меня завтра. Путь неблизґ
кий.
Сходил к колодцу, принёс ведро воды, попил сам и напоил мерина.
Галанов тем временем щедро добавил самогоночки, стараясь задавить в себе вспыхнувшую злость против этого умствующего Сани-суматохи. Он уже клял себя за то,,что поддался соблазну, связался с этим дураком.
Когда Саня воротился в избу, голова Галанова толчками опускалась всё ниже и ниже. Он вот-вот должен был кувыркнуться с табуретки. Но всё же услышал Саню, вздёрнул голову, замутнёнными глазами бессмысленно поглядел на него, Саня уже стелил постель на полу.
Философ, мать т-твою! - пробурчал Галанов, и голова его безвольно свесилась на грудь.
Ну, ноги-то забыл, что ль? Переставляй, переставляй! И баиньки. Дядя Галанов хочет баиньки. Вот так, вот так. Гопля! Молодец, дядя Галанов. Вот только паровоз он не угнал. Угонит паровоз
- совсем человеком станет. Дядя Галанов угонит паровоз?
Не знаю, - сказал Саня, - я и овцу не хотел... А впрочем, нет. За тебя дадут много. Спи спокойно.
То-то, - погрозил пальцем Галанов, откинулся на подушку и тут же захрапел. Он клекотал горлом, сочно чмокал губами, посвистывал носом, а Сане тем временем не спалось.
Он впотьмах сидел у окна, глядел, как снаружи останавливается метель, как открывшийся гнутый месяц, будто высветленный лемех плуга, распахивает облака.
Глядел до того, что невозможно понять было - облака ли летят навстречу месяцу-лемеху или месяц-лемех движется навстречу облакам. Больше походило на то, что месяц легко движется. Спать вовсе не хотелось, хотя и выпил за день порядочно. И пить больше не хотелось. Галанов то заливисто высвистывал, то квакал по-лягушачьи.
Саня обул сапоги на босу ногу, надел фуфайку, шапку, постоял возле двери в раздумье: "Отворить, настежь, что ли? Пусть колотун его проберёт". Но одумался: "Гад, печку кинется топить. Избу запросто спалит и сам сгорит".
Он шёл вдоль села, сам не зная куда, пробирался сквозь сыпучий снег новых сугробов. По селу не было ни огонька. Даже собак метель загнала в тихие уголки.
Выйдя на конец села, остановился как раз против избы Галюхи-горюхи. Ему и раньше, наверное, хотелось уйти к ней, но хмель не позволял осознать этого желания. Он постучался в дверь, подождал, постучался ещё раз. В окнах вспыхнул свет, по полу прошлёпали босоного, дохнула и скрипнула избяная верь:
Кто? - голос самой Галюхи-горюхи.
-Я, Галь, отвори.
Это ты, Суматох?
-Ага, я.
Шляется ещё. Заходи.
Саня прошел в избу. Галюха-горюха задержалась в сенях, потом резво вбежала в избу, полуголая, промчалась мимо Сани, с разбегу прыгнула на кровать, кровать под ней крякнула, укрылась вся с носом одеялом:
_ у-у_уИ) как зябко-то!
- Да нет, Галь, не особо.
Ага, а то я сама не вижу. Ложись давай, чего стоишь посреди избы-то,
А где тётка Настасья?
Молится у Сониных. За ихнего Кольку, который летом утонул. Говорила, блинов принесёт, а сама...
Галюха-горюха обиженно засопела.
Красивая она была, на беду свою, красивая. Но бог умом не наделил. При всей своей неполноценности, однако, была работяща и послушна, как ребёнок. А потому и доступна всем, просить для себя что-либо не умела, но не умела и отказать, если у неё просили.
Ты чё не раздеваешься-то? - опять спросила Галюха-горюха, высунув нос из-под одеяла.
Нет, я так, посижу возле тебя. Можно?
Это заинтересовало Галюху, она оголилась до плеч. В глазах,под полу загнутыми тёмными ресницами светились постоянные весёленькие звёздочки. Казалось, она вот-вот беззаботно и мелко рассмеётся, как это умела только она одна. Но сейчас она не засмеялась, а поигрывала бровями, ожидая, что же будет дальше.
Саня придвинул к её изголовью табуретку, сел, положил ладонь на её голову, погладил по пышным, крупноволнистым волосам. Галюха поймала его ладонь и будто осознанно с детской блаґгодарностью прижалась щекой к ладони. А в глазах её светились всё те же звёздочки.
Сань, говорят, ты овцу упёр?
Нет, не верь им, - ответил Саня.
Ты не спёр?!
-Нет.
- А-а-а, - ешё плотнее прижалась Галюха щекой к ладони, - это
хорошо. И не надо. А то страшно, она ведь живая.
Саня глядел в Галюхины звёздочки, будто видел их впервые, а из глаз его выкатывались две тёплые слезинки. Он их не убирал, не останавливал. Они выкатывались хорошо как-то, облегчающе. Увидев их, Галюха насторожилась:
Ты плачешь?
Чуть-чуть, - улыбнулся Саня.
А я не умею чуть-чуть, - потужила Галюха.
Тебе не надо.
Галюха больше ни о чём не спрашивала, она глядела, глядела своими звёздочками, и вот они у неё затуманились, отяжелевшие веки накрыли их, дыхание её выровнялось, углубилось - она уснула.
А Саня так и сидел, склонившись над ней, не шевелясь. Он и руку у неё не отнимал, не хотел её тревожить. Еще два раза по две слезинки пробежали по его щекам, закислили во рту.
По селу дружно заорали последние петухи. Саня шелохнулся, Галюха тут же проснулась, непонимающе уставилась на Саню, потом, видимо, вспомнила всё, улыбнулась, звёздочки её замерцали снова.
Чё ты, ложись, - подвинулась она к стене, - холодно тебе.
Нет, Галь, - встал Саня, - пойду я. Надо мне,
Как хочешь, - согласилась Галюха.
Дверь закроешь за мной?
Ну её, вставать ещё, - поморщилась Галюха.
Ладно, утро скоро, можно и не закрывать, - Саня нагнулся к лицу Галюхи, поцеловал её в чистый высокий лоб, провёл ладонью по шелковистым волосам, стараясь запомнить их надолго, вздохнул глубоко и пошёл к двери. По ходу выключил свет:
-Спи.
Вспомнил про оставшееся от овцы мясо, потужил: "Надо бы Галюхе принести".
Галанов спал мёртвым сном. Саня растолкал его:
- Вставай, ехать пора.
Галанов насилу встал, зажал голову руками:
- Уй-уй-уй! Болит, собака! Того и гляди, треснет! Не осталось
там у нас?
Саня ставил на керосинку сковородку с застывшим мясом:
Есть маленько.
Слава богу! А то хоть ложись и умирай! Самогон этот чёртов! - обрадовался Галанов. - А здорово мы с тобой, а?
Было маленько, - согласился Саня. - Садись, коли так, давай пока огуречком закусим.