Захар Слетков шагнул из полутемного коридора конторы на крыльцо и будто лбом обо что-то ударился - так снежное сияние резануло по глазам. Зажмурился, выдохнул:
- Уф-ф-ф! Шибануло!
Приноравливаясь к морозной сухости, вбирал ее в себя малыми затяжками. В ноздрях покалывало, пощипывало. Перед зажмуренными глазами играли красные круги. Постепенно размежевывая веки, сквозь узенькую щель приручил глаза к яркому свету. Освоившись, обмахнул голицами скамейку от снега и сел.
Только что полученные за отпуск деньги хотел тут же поделить на близкие и дальние расходы. Повертел пачку, прикидывая, куда и сколько может потребоваться, задумался. Какие у него могут быть дальние расходы? Какие ближние? Кто их определит? Может быть, кто и определяет, но только не он, не Захар. И, согласившись сам с собой, отмахнул ладонью: "Дели - не дели, - все твои!" Но две купюры все же вытянул из пачки, засунул в карман фуфайки, а всю пачку бережно опустил в нагрудный карман рубашки и булавкой заколол клапан.
В полверсте от конторы длинно раскинулось по бугристому берегу речушки село. И было оно словно задавлено ярким солнцем и заморожено. Сколько Захар ни вглядывался в него из конца в конец, сколько ни вслушивался подставляя то одно, то другое ухо, видел и слышал покой да тишину. Ни крика-голоса, ни кряка-стука, ни лая собачьего. Противный какой-то, совсем не вяжущийся с отпускным настроением покой. Только из конторы доносился слабый стрекот машинки, да где-то за бугром поуркивал трактор. А настроение, настроение-то: целых две недели! Что хочу, то и ворочу! Да это же из богатств богатство!
"Отмоемся, Захар Иваныч, денька за два выпарим из себя весь запас солярки да мазута - и к Петьке! Встречай-ка, сын! Ой, дело затеем! Ой, дело!"
Не хотелось Захару с таким аховским настроением идти в свой пустой дом. А куда пойти? Где его ждут?
"Ладно! В магазине всем места хватит! Может, кто подвернется!"
От конторы до магазина целый километр намеряешь, а дорога успокаивала. Сдвинув шапку с затылка на лоб, затенив глаза, резво, с припаданием на правую ногу, - неглубоким, но частым, - шел по спрямленной тропке и под неровный шаг выговаривал вполголоса:
- Ну, вымерли! Вымерли, холера их возьми!
Когда Захар возбуждался, то спешил, а при спешке сказывалось ранение в ногу. Походка делалась отрывистой, угловатой.
- Ишь ведь, на совещании они! - выговаривал Захар так,словно механизаторы Андрей и Федор шагали с ним рядом. - Совещатели! Только б им от баб своих, только б из дому увильнуть! Орлы из-под наседки!
Предлагали и Захару ехать на это областное совещание механизаторов, да отказался он, сослался: дом не на кого оставить. Дело, конечно, не в доме, за какие-нибудь пять дней угол не отвалится, просто годы не те, чтобы, как говорится, дело не в дело затыкать собой пустое место в зале. Коль слово молвить всенародно не горазд, так и нечего тычкой сидеть, вид умный делать. Считал, работай, не ленись, а на совещаниях посидеть охотники всегда найдутся.
- Шастают теперь там, это уж точно по буфетам да магазинам, а могли бы и у друга нынче вечерок посидеть И Ивантоже... Хорош гусь. Весь отпуск угрохал на зубы. За две недели- то можно волчьи вставить.
Иван - друг наипервейший. Тоже тракторист. Ровесник Захара, и каждое лето соревнуются они в работе. А когда соревнуются, то встречаются редко и почти не разговаривают. Только приглядываются зорко друг к другу. И если один видит, что другой стоит у доски показателей, то ни за что не подойдет, дождется, когда у доски друга не будет. Так по этой доске и узнают друг о друге. Но с окончанием полевых работ меняются, тогда их так и тянет друг к другу. Говорят - не наговорятся. И нет среди них ни первого, ни второго. Кто бы ни выиграл в соревновании - держатся на равных.
Переключившись на Ивана, вспомнил, как лет двенадцать назад Иван ошибся с поросенком. Купил на базаре сосунка. Недешево купил, а доволен: поросят, как говорится, из рук рвали. Ходит Иван по базару, интересуется всем, что на глаза попадется, а на уме одно: видится, каким этот сосунок вырастит, какая прибыль от него будет. И сталкивается тут Иван лоб в лоб с трактористом из соседнего колхоза. Встречу, как полагается, отметили, а заодно и поросенка обмыли. Тракторист тот заартачился: как это так, за твои пьем, а я, выходит, бедненький. Не быть тому! Да и колхоз наш нисколько не хуже вашего! Иван чувствует, тяжеловат уже, пора бы и расставаться, но как скажешь об этом, когда товарищ в долгу не хочет оставаться. Зашли в чей-то гостеприимный дом, добавили от души. И разошлись с миром, по-братски пообещали не забывать друг друга. Подхватил Иван покупку и подался домой. Поросенок в мешке за плечом помалкивает, посапывает. Иван радуется: видно, что спокойного норова хрячок. Значит, расти будет не по дням, а по часам. На крыльцо поднялся Иван и шумит: "Нюрка! Лей молока в сковородку! Ангела несу! Хоть бы разок вякнул за всю дорогу!"
Нюрка, жена, понятное дело, ласточкой вьется: как же, радость, скотинка в доме, дал бы бог доброго часу ей. Ребятишки тут же повизгивают от нетерпения. Иван мешок с плеча долой, завязку в сторону и поцокивает: "Ц-ц-ц-ц, вылазь на свободу". И вместо ожидаемого поросенка из мешка вылез и прижмурился, потягиваясь, пестрый головастый щенок. Ребятишки затрепетали и тут же кинулись гладить его. С Ивана весь хмель слетел, а у Нюрки под глазами задергалось. Иван не на щенка - на жену уставился: вот-вот конец ей будет. Но пересилила Нюрка кондрашку, не хлыстнулась поперек избы, а принялась с привизгиванием сволочить Ивана. Раза два за чуб дернула, но Иван слова ей против не сказал, руку ее не отвел. Виноват, чего уж там. Главное, испуг Нюрку отпустил. Жива теперь будет, коль сволочит. За счет этого и жива. Молчи она - давно бы что-нибудь в организме не выдержало, лопнуло. Стыдно, конечно, перед женой и ребятишками. Вот народ какой ловкий! Ума Иван не приложит, где могли его так "окулешить". Не иначе, как в том гостеприимном доме. А докажешь? Сгреб щенка за шкирку и давай рассматривать: он или она? Глаза-то надо куда-то девать.
Кобель, однако, добрый удался.
И теперь Иван уехал вставлять зубы, а Захар подозревал, что без откалывания номера дело не обошлось.
- Поди, давно вставил и потерять уже успел. Да суток десять, поди, схлопотал вдобавок. Почисть, почисть сортиры-то! Это тебе не здесь рот широко разевать, там ума-то враз вставят.
Захар вживе представил Ивана: большой, неуклюжий, понурый. А в руках совок величиной с печную заслонку. Пуда по два подхватывает Иван этим совком, а слезы за пазуху кап да кап. И жалко сделалось Ивана. И помочь ему не поможешь.
Обидно за Ивана, а того пуще - за себя. Захар песни умел петь, а Иван слушать. Тонко чувствовал Иван Захара. Однажды не вытерпел, саданул кулачищем по столу - угол доски вертушкой отлетел. Потом долго прилаживали да удивлялись: как это так получилось?
Посидеть с Захаром охотники, конечно, найдутся, да радости-то в них. О чем поговоришь? У молодых - молодое на уме, у больных - больное. Сам Захар хоть и немолод, но болезни пока, слава богу, сторонятся его.
А хотелось хоть на сегодня избавиться от одиночества. Не все же работать да скорбеть. Сколько можно? Надо ж и продых делать. Вот и сошлись бы дружки, посидели бы вечерок. Одному-то каково? Не пьяница же, не вина душа требует, - человека. А где взять его, человека-то? На дороге он не валяется.
Третий год на исходе, как Захар похоронил жену свою Клавдию. Живет бирюк бирюком да на сына надеется. А Петька, сын, глаз не кажет домой. Осел за Уралом, и не выколупнешь его оттуда. А теперь и вовсе: женился прошлой осенью. До отца ли? Того и гляди, сам отцом сделается. Письмо-то в кои времена напишет, так и в том, кроме жив-здоров да обратного адреса, читать нечего. Оно и то скажешь: кто с бумагами дела не имеет, тому посидеть над письмом вроде праздника. А кому на работе обрыдла эта писанина, тот и за письмо садится, как за обед врага своего кровного.
Но теперь Захар достанет Петьку. Двух недель отпуска хватит и перехватит на это дело. Петька, должно быть, уже и предупреждение получил, которое Захар еще на той неделе дал письмом. Мило ль, сын, не мило, - принимай отца. Отец, он тоже не железный. Годик-другой так еще поживет - язык прирастет к небу. Сколько сам с собой ни говори, а все это обман какой-то, все неестественно.
2
Возле магазина вертелись цыгане. Под ноги Захару подкатился цыганенок лет шести-семи, как сноп перехваченный солдатским ремнем.
-Дядинька, дай закурить! - не вяжущимся с его годами, хрипловато-огрубелым голосом попросил он, засматривая в глаза.
-Ты иль куришь? - подивился Захар.
-Да нэ-э! Я мамкэ стаэнькой! Вон на повозкэ сидит, видэшь? Одну папиосочку.
-Эх ты! Он мамке старенькой! Желанненький какой! Одну папиросочку! Ну, держи, коль так!
Захар дал несколько папирос и поерошил и без того спутанные волосы мальца:
-Шустряк! Знать, и мороз-то вас не берет!
-Здравствуй, хозяин. Как не бэрэт! Ой, бэрэт! - тут же пододвинулся к Захару цыган средних лет. По его виду, по ссутулившейся спине можно было подумать, что ему суток пять не давали спать и все это время выжаривали на морозе.
-Приморились, хозяин. За табаром гонимся. Из-за матэри отстали, лихорадка затрэпала. Нэ пустишь ли отдохнуть? Мы нэ помэшаэм.
С цыгана Захар перевел взгляд на цыганку. Она стояла потупившись. Покорность и смирение выражал весь вид ее. Поначалу было подумавший: "Только вас мне и не хватает", Захар пожалел: "И никакие они не кремневые. Люди ведь".
Цыган же, видимо, вдохновленный тем, что хоть слушают его, не проходят мимо, торопился выложить все свои козыри:
- Ради бога, хозяин. Мы хорошо заплатим. Вино эсть. Сколь ко хочешь. А?
-На это добро не клюем, своего хватает! - недовольно отрезал Захар. И, не ответив ни да, ни нет, вошел в магазин. У прилавка было пусто, только продавщица Тоня обтирала пыль с банок и ящиков. Увидев вошедшего Захара, обрадовалась:
-Черти, откуда только нагрянули. Боюсь их. И как на грех ни одна душа не идет в магазин. Гоню, гоню наружу, они не слушаются, все наровят поближе к печке. Никакого ходу не дают, гляди да гляди за ними.
-Тебя б туда, - махнул Захар головой за окно. - Подержать бы денька три, не то запела б.
- Вот еще... - надула губы Тоня. - Мне и дома места хватит. Захар купил поллитровку водки, кулек конфет и кулек
пряников.
Цыгане стояли по-прежнему у крыльца.
- Это тебе, пострел, - протянул Захар кульки цыганенку. Тот аж присел от неожиданности, затем взвизгнул, сгребкульки и, вереща, помчался к повозке, на которой, как старая ворона, сидела его бабушка.
-Эт... Вы ехайте. Через мост, потом налево. Во-о-он туда, - указал Захар на улицу с редкими избами по бугру. - А я следом. Дом мой четвертый от края. И чтоб без этого, без баловства у меня!
-А нэ обманэшь? - насторожился цыган.
-По себе, што ль, судишь? Не из тех. - И еще более решительной, а потому еще более угловатой походкой Захар зашагал под бугор к мосту.
"Черти неугомонные! Носит вас! Ишь ведь как выветрели! Кожа да кости! А ночевать што ж, пусть ночуют. И мне все не одному. Люди, однако".
Уже около моста Захара догнали цыганские сани.
-Пр-р-р-р, - придержал цыган моклокастых, еще парящих от долгой езды коней. - Садись, хозяин!
-Ехай, ты! - отмахнулся Захар, осердившись на цыганскую недогадливость. "По селу с вами еще не катался! Компания..."
3
Сани со всей поклажей поставили во дворок, а коней в хлев и задали им сухого сена из давних запасов.
"Ну вот, - думал Захар, запирая изнутри воротца, - на гостях повезло, только бы соседушки не доглядели. Иначе прославят по селу вдоль и поперек".
Уж кого-кого, а чтобы цыган пускать на постой, - об этом в селе слыхом не слыхивали. Самый последний пьяница-бездомник Суся Кузовочкин не додумался до такого в тяжелейшие часы похмельного голодания. А Захар вот взял да отличился. И знал ведь, что люди только ахнут, прослышав об этом, но ничего не поделаешь, если позарез соскучился по людям, если хочется иметь их возле себя в своем осиротевшем доме, если хочется поднять жилой дух.
Цыгане освоились скоро, будто никогда и никуда не выезжали из этого дома. Перемерзшие, в тепле они на глазах разворачивались, как листья после холодной ночи. Молодая цыганка, упрятав покорность и смирение, видимо, до следующего раза, зардевшись, поблескивая глазами цвета отполированных кофейных зерен, бегала от жаркой плиты к столу и обратно. На столе парила крутая яичница, отварная рыба, ветчина и стояли бутылки с вином и водкой. По первой, за знакомство, выпили все вместе. Захар пил наскоро, стараясь поскорее отделаться от вяжущей язык и мысли неловкости, которая возникла из-за непривычной компании. Цыганенку тоже плеснули в стакан пальца на два красного вина. Он мужественно высосал хоть и сладковатую, но еще тяжелую для него горечь, а спустя минуту затерся о ноги Захара.
- Дядинька, хочэшь, я спляшу? На пузэ и на головэ спляшу. Хочэшь?
Захар останавливал:
- Не надо, Сашк. Ты еще маленький, а жизнь у тебя вон какая большая впереди. Еще ой как напляшешься! Не надо!
В душе он был недоволен тем, что мальчишку напоили. Выговорил Сашке-старшему:
-Додумались! Што ж из него хотите сделать? Пьянь непробудную?
-Какую там пьянь! - отмахнулся Сашка. - Што говоришь, хозяин? Нэ-э-э! У цыган нэт пьяни! Нэт!
-Эт почему ж? - прищурился Захар. От выпитого по телу пошла какая-то удаль, хотелось спорить, доказывать, быть правым. - Скажешь, што вы особые? Да?
-Да нэ, хозяин! У нас врэмени во сколько! - чиркнул себя ладонью по кадыку Сашка. - Нам на работу по часам нэ спэшить, а потому мы и пьем постэпэнно, нэ торопясь. За нами нэ гонят.
-Ишь ты! Хитро! Тогда и нам надо бросать работать, а?
-Я этого нэ говорю. Нэльзя жить будэт. И вам, и нам. Бог дэлал - нас нэ спросил. Вам - вашэ дал, нам - нашэ. Вот я однажды подрядился груз пэрэвозить на своих конях. Хотэл подзаработать. Туго было, жэна только-только родила. Ну, вожу, значит. Час вожу, два вожу, три вожу! Устал, отдохнуть положэно. Купил в ларькэ бутылочку, сэл под кустики, отдыхаю. Солнышко грээт, вэтэрок в листьях, птички поют. Хорошо! Значит, дрэмлю. Вдруг, на тэбэ! Начальник налэтэл! Как бэс свалился. Испугал мэня до полусмэрти. Я думал, горит што. А он матюкаэт, он матюкаэт! Шумит: "Лодырь! Работать надо! Пьяница!" А какой я ему пьяница? Я отдыхаю. Плюнул я на все и покатил своэй дорогой. Оставайся ты, думаю, со своим заработком! А эсли б катить, куда хочу, нэ мог? Так и звали б мэня - пьяница?
-Так и звали б. А ты как хотел? Однако и вы долго не накатаетесь. Я слыхал, вас к оседлости приучать начнут. Работать будете.
-Нэ-э-э! Эздить будэм! На мой вэк дорог хватит! И на эго тоже! - кивнул Сашка на сына.
Наконец старая цыганка с Сашкой-маленьким свалились спать в горнице прямо на полу. Повременив возле мужиков, ушла к ним и молодая цыганка. Захар с Сашкой-старшим остались вдвоем. Порядком подразомлев от жары и выпивки, они скинули с себя пиджаки, остались в рубашках. Захар - в серой, способной для его работы, Сашка - в грязно-бордовой.
Размягченным языком Захар пытал Сашку:
-Вот скажи, тебе хорошо живется?
-Нэ жалуюсь, хозяин, - заметно свысока отвечал и поглядывал Сашка на Захара. Захар улыбался про себя. Час-два тому назад Захар видел, как плохо этим людям. Но вот повезло с теплой избой, и они тут же ожили, загордились. Коротка же у них память! Доведись Захару со своей семьей остаться вот так с глазу на глаз с чистым полем да небом, исказнил бы всего себя, совесть перед женой и сыном загрызла бы. А цыган эту совесть называет глупостью. Вот и разберись тут.
-Ты, Сашка, говоришь, што тебе жить хорошо. А почему? Ведь ни кола, ни двора. Ну?
-Зато во-о-оля! - выбросил Сашка вперед руки и повел ими в стороны.
-А-а-а! - скислился Захар и отмахнулся. - Старая цыганская побаска! Воля! Где ж эт она? Не твоя ли это воля тебя возле магазина прижала? Видел я ее. Ты мне не темни! Говори, не надоело?
-А тэбэ нэ надоэло, как ты живешь?
-Х-х-х... Тоже спросил! Иной раз хоть волком вой!
-Тэбэ - хоть вой, а я, бываэт, вою! А остановиться нэ могу! Тянэт! Три дома строил - три дома бросил! Тянэт! Дом - боюсь! Лэс - боюсь! Стэпь - люблю! Дорогу - люблю! Эхал бы и эхал по земле! Большая она!
-Степь, дорогу, - передразнил Захар. Он порядком опьянел, а собеседник перед ним сидел непривычный. Возражения его сбивали с толку, будоражили, начинали злить. Очень не хватало жены Клавдии или хотя бы Ивана. Не мог мириться с тем, что в его доме спаивают мальчишку. Сердце заворачивалось, начинало саднить при мысли, что для него, для Захара, мог, пожелай лишь он этого, плясать на пузе и на голове этот пьяный ребенок.
-Мальчонку надо б учить, а не по степи шататься! - пристукнул Захар ладонью по столу. - Вот! И весь сказ тут!
-Зачэм? - как нарочно, лез на рожон Сашка.
-Ты дурак иль только прикинулся таким? - понавис Захар над Сашкой.
- Я нэ дурак, отстранился тот, - но я не согласный! Он со мной эздить будэт. Потом я с ним эздить буду. А жэнится -- дэтки пойдут. Табор будэт. Наш табор!
- Во-во! А ты бароном будешь! Да?
Захваченный врасплох на сокровенных думах, Сашка смешался.
- Нэ, Захар, нэ говори дажэ!
"Ага! - торжествовал Захар. - Нащупал я тонкую струночку в тебе!"
После некоторого раздумья Сашка уже спокойно и убежденно заговорил:
-Ученый сын - плохой сын. Потэрянный сын. Он думаэт, что умнэй отца вырос.
-И пусть думает. Он и должен быть умней.
-Нэ-э-э! С этим я нэ согласный! Это люди придумали так. Придумали нэдавно, а тэпэрь нэ знают, как от своэй придумки отдэлаться. И назад - ума нэ хватаэт, и вперед - боязно. Вот и толкутся на мэстэ. И, хочэшь - нэ хочэшь, вэрят в своих умных дэтэй. Надо вэрить, и вэрят. А у нас по-другому. У тэбэ эсть сын?
-Есть, - натянуто хохотнул Захар.
-Рэзко ученый?
-Резко!
-А дэ он, далэко?
-Порядочно. - И Захар подумал, что не так уж и далеко сын, как это кажется, что буквально через каких-нибудь три-четыре дня он будет вот так же сидеть за столом с сыном. Это, конечно, не с первым попавшимся цыганом.
- Какой же он сын, эсли далэко. У тэбя сэрдцэ болит о нем, а оно нэ болэть должно, радоваться на сына. Вэселым оно должно быть. Значит, сын при отцэ должэн быть. Вот мой Сашка мэня землэ прэдаст. И мать свою прэдаст. А твой можэт и нэ поспэть к твоэй кончинэ. Так вэдь?
-Глупости. Ведь не привяжешь.
-А мы привязываэм. А привьется - сам нэ отстанэт.
-Ну, мой сын к моему смертному часу поспеет. Авиация вон какая. Ты летал когда-нибудь? - говорил Захар по инерции и с болью вспоминая, как Петька только на второй день после похорон матери заявился домой. Просидел сутки где-то на аэродроме.
Подкатившая досада сухо сдавило горло. Чтобы не вцепиться в бордовую рубашку цыгана, которая порядком раздражала, Захар отодвинулся подальше, махнул рукой:
-Да хрен с ней, с жизнью-то! Она лучше нас знает, што кроит! Давай выпьем!
Залпом вылил в себя полный стакан водки, глубоко выдохнул, посопел в кулак и бросил в рот коляску огурца.
-Говорить вот ты горазд, а как петь?
-Нэ знаю, - пожал плечами Сашка. - Да и спать пора.
-Нет. Штоб хорошо уснуть - попеть надо. Да. Ты про ямщика знаешь? Ну, который в степи замерз?
-Слышал. Но у нас свои песни.
-Все у вас свое. Поддерживай-ка. Мурлыкай хоть в тон.
Степь да степь кругом.
Сердце грусть берет
Про моздокскую
Степь ямщик поет.
Довел Захар песню до слов "ой, товарищ мой, не попомни зла" и замолк. Он всегда замолкал на этих словах. На этот раз даже всплакнул от песни. А плакал Захар особенно: всего-навсего две слезинки выкатывались из-под прикрытых век. Будто выдавливались, настолько были они скупыми. Выдавится из правого глаза и стоит, дрожит и поблескивает в морщине под глазом. А тут и из левого выдавится. Вместе они покатятся к подбородку. Катятся, расходуются, повиливая по морщинам, а Захар не трогает их. Сидит себе не шелохнувшись, не размазывая их по щекам.
Проснулся Захар от ползущего по полу и обвивающего голые ноги холода. Лежал он в горнице на куче одежды возле своей кровати. Как вчера разошлись с Сашкой из-за стола, - не помнил. "Эх, чадушко чертово! - ругнул себя. - Вот хозяин! До кровати не дополз!"
В кухне горел свет, а дверь не стояла на месте, не по-хозяйски широко открывалась и щедро впускала клубящийся морозный дух из сеней. Этот дух и прокатывался по голым ногам.
Цыгане грузились.
-Што вас изымает! - не узнавая своего голоса, сиповато ругнулся Захар. - Черти на кулачки не сходились, а они повскочили!
-Провожай, хозяин! - услышал Захара Сашка.
- Щас провожу, пожалуй, чем ворота запирают! Впотьмах Захар никак не мог сладить со штанами, так как
одна штанина оказалась вывернутой наизнанку. Вконец запутавшись, вывернул наизнанку и вторую штанину, плюнул и в сердцах запустил штаны под кровать. Нащупал на веревке другие, самим же выстиранные, но не глаженые и не катаные, а потому ссохшиеся, и с трудом натянул их. Вздрагивая, бурчал при этом:
-Зато ты просветлел... - устремился Захар к ведру с водой.
-Лечиться надо, хозяин. Садись к столу.
При упоминании о выпивке и при виде готового вина на столе, Захар икнул утробно, побледнел и выскочил за дверь.
В груди до того спеклось, что дышалось как-то вхолостую. Будто то, что вдыхалось, тут же выдыхалось в обратную, не освежая. Матеря про себя цыганскую замашку подниматься чуть ли не среди ночи, а заодно и себя за вчерашнюю прыть за столом, постанывал у крыльца:
- Аж хруст в голове! Того и гляди отдашь концы!
Дрожали руки и губы. Дрожь холодной рябью пробегала по самому сердцу.
Крупная луна кособоко висела над сараем, и Захару померещилось, что она, подрагивая, медленно начинает кружиться. Напрягся, унял в себе дрожь, остановилась и луна. "Вот до чего... Провалиться б мне пропадом!"
Повозка стояла наготове. Кони весело помахивали головами, будто благодарили хозяина за уютный ночлег и сытный корм.
Поеживаясь и зевая, уселись цыганки. Подхватили к себе еще не проснувшегося Сашку-маленького.
Кони привычно качнули возок в сторону и дружно взяли на сугроб, ухнули с сугроба, выкатились на дорогу.
И тут же нарушителей сонного морозного покоя яростно обложили собаки. Они, видимо, не столько проявляли сторожевое рвение, сколько хотели погреться.
"Слава богу, унес", - облегченно вздохнул Захар, уже довольный тем, что цыгане так рано снялись, не замеченные соседями. Он уже поднимался на крыльцо, собираясь залечь в теплую постель, когда у соседки справа, у одинокой Пелагеи, потаенно скрипнула дверь. "Тьфу, окаянная! Выглядает да выглядает! Полуношница чертова!" - до самого кухонного стола ругал свою любопытную соседку. Навел банку сладкой воды, выпил, и в груди отмякло, задышалось вольней. Закурил. Ложиться в постель расхотелось. "Рано разгулялся што-то". Включил в горнице свет, часы показывали половину шестого. И вдруг почувствовал: неладно что-то. А что - непонятно. Огляделся. Печка топкой выходила в кухню, а тремя боками в горницу и отгораживала собой угол. В углу стоял сундук и шкаф. Откинув в сторону занавеску, увидел - и сердце сразу же упало в недоброй догадке - покрывала на сундуке нет.
- Эге... Выходит, приложили ручку...
Откинул крышку сундука. Пусто! Кое-какие шоболки валяются на самом дне. Зимнее пальто, плюшевая жакетка, пуховый платок - все, что осталось от Клавдии, испарилось и след простыл.
- Ой, паскуды! - бросил Захар крышку. - Што ж эт вы...
Вживе представилось, как отдохнувшие кони несут по зимнику цыганские сани, как Клавдины наряды лежат в замусоленных цыганских отрепьях, как сидят на них цыганки, как Сашка довольно щерится над простоватым Захаром, желая ему при этом всех благ и доброго здоровья.
-Врешь! Далеко не уйдешь! - взбеленился Захар. Закружился по горнице, натягивая пиджак, фуфайку, отыскивая только что снятые с ноги валенки.
-Машину надо заводить! Машину!
Выбежал наружу, а чем дальше отходит от дома, тем шаг его делался все менее решительным.
"К кому? Засмеют к чертям! Ведь надо все от начала до конца рассказывать".
И повернул назад к дому.
"Лучше уж молчать. Не выставлять себя на смех. Чего доброго, до Петьки слух дойдет. Нет уж. Молчать. Вроде ничего не случилось".
Вдобавок к одежде цыгане прихватили две трехлитровые банки с медом. Стояли они за тем же сундуком и береглись на случай болезни, купленные еще Клавдией.
- Можно так ночевать? - продолжил Захар вчерашний спор с Сашкой. - А то - воля, воля! Вот она, твоя воля! Руку в чужой карман запустить - это ты называешь волей?!
При упоминании о кармане кинул ладонь к нагрудному карману гимнастерки. "Деньги-то!" Нет, деньги целы. Видно, не принюхались. Иначе как липку очистили бы.
Оперевшись кулаками о колени, долго сидел на кровати и думал о случившемся. "Черти вы косматые! Да как же так?! Как земля-то вас носит? В душу лезете - пусти, пусти. А пустил - вы и напакостили. Хотя што ж тут диковинного, он вчера и про бога поминал и тут же совесть глупостью называл. Вот как. А я, дурак, губени раскатал, людьми дом порадовать вздумал. Вот теперь и радуйся,сколько хочешь".
Рассветало, засинели незашторенные окна. Сон так и не пришел. Захар, как был одетым, встал с постели, потянулся ивдруг... Ему показалось, что там, под рубахой, что-то мерзко заползало по спине.
Будто горящую, принялся рвать с себя рубашку. Пуговицы на рукавах забыл расстегнуть, рванул сперва один, потом другой рукав, - пуговицы в разные стороны застрекотали по полу. За рубашкой сорвал майку. По пояс голый кинулся к выключателю, завертелся под лампочкой, руками и глазами лихорадочно исследуя рубцы. По давним рассказам стариков он знал повадки и укромные уголки на одежде, откуда начинается великое расселение. "Не спалить ли одежду в печке сейчас же, пока не поздно?" - подумал и представил, как брошенные в печь рубашка и майка затлеют, возьмутся жаром, а потом разом вспыхнут пламенем.
А по селу в это время пойдет едкий запах паленого тряпья, и все, конечно, поймут, что дым идет из трубы Захарова дома.
От этих мыслей стало совсем не по себе. Снова и снова обшаривал он одежду, осматривал себя, но ничего не находил. "Тьфу ты, напасть! - зло ругал он себя. - И примерещится же такое". Взял майку, выдернул ее с изнанки и уже было набросил на голову, как услышал легкий скрип двери.
На пороге стояла Пелагея с тем выражением лица, когда уже невозможно удержаться от смеха.
У Захара уркнуло в животе, подогнулись колени. Как же ненавидел он сейчас соседку, а та, давясь смехом, простонала:
-А где же твои, Захар, званые гостечки, а?
-Ты... - задохнулся Захар. - Ты што за досмотршица? Ты откуда такая объявилась?
-Да мне што, мне што, - будто напугалась Пелагея. - Я к тебе по-соседски...
-Ты гляди у меня, соседушка! Раззвонишь - плохо будет!
-Да об чем звонить? Об чем? Все село уж знает. Манька Солдатова на дойку шла - не утерпела, заглянула ко мне и спрашивает: "Правда ль то, што Захар с цыганами укатил?" Што ты, говорю, с какими такими цыганами? Знать ничего не знаю ни о каких цыганах. Не поверила. А когда огонь у тебя в окне зажегся, тогда только поверила.
И, закрывая за собой дверь, Пелагея вредненько подхихикнула. Смешок этот был верным признаком того, что теперь Захару проходу не дадут, целые легенды сочинят о нем.
- К Петьке уеду! Смейтесь тут!
Захар лежал на кровати поверх одеял, бросив на ноги старенький, полуоблезший полушубок. Рядом на табуретке лежали папиросы, стояла банка с капустным рассолом. Выкурив папиросу, он поднимался на локоть, подрагивающей рукой брал банку и цедил сквозь зубы глоток-другой мутной, кисло-соленой жидкости, защуривался и снова откидывался на подушку.
Рассол на время осаживал тошноту, бодрил до тех пор, пока не степливался. Но стоило ему согреться, как Захару делалось до того дурно, что будто плесени он наелся. "Все! Отгулялся! В рот больше не беру! Ух, гадко! Как я вчера маху дал? Старею, што ль?"
О пропаже вещей думалось уже как о далеком прошлом.
"Украли и украли. Пусть носят. Я голым не остался. Клавдия их теперь не оденет, вещи-то. И мне ни к чему. Если тут, в селе, кому отдать, то каково мне будет видеть все это на чужой бабе? Да кто и возьмет-то? Чего ради, спрашивается? А продать на сторону - сил не хватит, да и руки отсохнут. Язык окаменеет цену называть. Есть, што ль, она, цена-то, в таком разе? Вот и пусть пользуются, раз позарились. Плохо, што не могли по людски спросить, а хапом все, саморучно. И мед. Пусть мальчонка и съест его. Стоял он у меня без пользы и пошел бы стоять. А то закис бы. Едок-то я больно великий"
Нет-нет поднялся, принялся за печку. Захотелось горяченького супку.
А в это время Пелагея возвращалась с работы. Ее увидели почтовые работники, зазвали и попросили доставить Захару телеграмму, чтобы самим не делать лишнего ходу. Листок Пелагея приняла с опаской, но прочитала и посветлела лицом.
-Дома, што ль, сам-то?
-Где ж ему быть, из конторы нам ответили, что ушел в отпуск.
-В отпуск-то в отпуск, то и дело-то. Поди, уж нарезался где-нибудь.
-Захар Иваныч-то? Что-то не похоже на него!
-Тоскует мужик. Все может статься. Они ведь только за бабами герои, а не хвати бабы, - и лапки вверх, замытарится весь.
Поговорив с почтовыми, Пелагея сунула телеграмму на грудь под фуфайку и покатилась прямиком к Захару.
Захар сидел перед топкой на корточках и подсовывал запаленный с одного конца толстый жгут газеты под плотно набитые березовые поленья. "Кого-то несет?" - заслышал он шаги на крыльце.
- Слава богу, дома!
От голоса соседки Захар покачнулся: напомнилось утро. Но тут же справился с собой. Огонек, взявшийся было весело за кудряшки березовой коры, мигнул раз, другой. Скинув шапку, Захар припал на колени и осторожно подул под слабеющий огонек. Но уткнулся он в печку больше для того, чтобы не встречаться с глазами Пелагеи, чай, постоит и уйдет, гостья невеликая.
-Пфу-у-у, пфу-у-у, - затяжно дул Захар. Пелагея разгадала его маневр.
-Ну, пфукай, пфукай. Щас у меня не так запфукаешь.
- "Чево она, ворона, каркает? Иль еще какая беда на мою
голову?"
Пелагея не проходила, не садилась, как это издавна было принято между соседями, стояла в дверях и все загадывала:
-Ты, знать и чуять-то ничево не чуешь?
-Одно чую, где ночую, - буркнул Захар в печку.
-Ну, ты вот што, ты морду-то от меня не вороти. Я не виновна в том, што с цыганами опрохвостился. Наперед надо думать. И не за милостинкой я к тебе пришла. Отвлекись-ка да погляди лучше сюда.
-Чево? - обернулся Захар и тут же вскочил на ноги. - Иль телеграмма?!
-Она и есть. А ты мордой в печку...
-Ну-ка!
-А попляши! А попляши! - надумала Пелагея поманежить Захара, занося руку с листком за голову.
-Я те попляшу! - полез Захар к телеграмме. Глаза его от нетерпения и злости на расходившуюся бабу недобро замерцали. Пелагея отступилась, опустила руку.
Захар пятерней сгреб телеграмму и, забыв включить свет, кинулся к окну поближе.
"Встречай завтра. Оля. Петр", - будто прорвав глазами невидимую преграду, схватил сознанием короткие слова. Еще раз. Еще. Еще.
- А! Пелагея! - задохнулся, потрясенный новостью. Но соседки на пороге уже не было: она промелькнула мимо окон к своему дому. И Захар тут же забыл о ней.
Он восторгался вслух: восторгаться про себя сил не хватало.
- Эт ведь надо - встречай! Ну, молоток! Ну, Петр Захарыч! Короткие слова телеграммы так припали к душе, что, поглаживая их, казалось: пальцы ощущают выпуклость и твердость букв. И верилось, что буквы именно такие. И не листок белой обыкновенной бумаги был перед глазами, а что-то тайно-волшебное и очень дорогое.
- Ну, сын у меня! Угодил, так угодил! Значит, отец, вертись шубой! Со снохой! А! А меня тут было уморили! Тьфу! Теперь поглядим, кто кого! Встрену, сынок, ох уж встрену!
До зарезу захотелось дать такую же ответную телеграмму. И написать в ней не хуже сыновнего, четко и ясно. "Встречаю. Отец". Можно бы прибавить еще - "не сомневайтесь". Но это уже будет выглядеть довеском, выпирать. Почему вдруг они будут сомневаться? Ох, как захотелось дать такую телеграмму! Так и разрядился бы весь этими двумя словами, как дуплетом бы их из себя саданул. Но, малость поостыв, сообразил: Петька-то летит теперь в самом скором поезде, а может быть, самолетом реактивным уже ахнул до Москвы. Теперь дожидается вечернего поезда, чтобы рвануться на нем к отцу. Телеграмма ответная поцелует замок в Петькиной квартире да и завернет по обратному адресу. Или, хуже того, в чужие руки попадет и будет сиротиночкой полеживать где-нибудь в ящике.
Первая, самая безрассудная радость проходила, а на ее место заступала радость деловитая, родительская. Этой степенной радостью можно долго наслаждаться и наедине, и на виду у людей.
Дома, в одиночку, с таким зарядом радости оставаться, конечно, тяжело: хоть убегай на вокзал и дожидайся там прихода поезда. Вокзал почему-то представился под завязку набитым цыганами. Захар поморщился, как от зубной боли. Пелагею, принесшую ему эту радость, и ту не мог приветить по-человечески. А ведь она рада-радешенька. Примчалась в расстегнутой фуфайке по крепкому вечерошнику, и мороз ей нипочем.
- Обидел бабу. Поперхнулся у нее на глазах своей радостью. Может, сходить? Замять?
Позабыв о печке с неразгоревшимися дровами, вышел на крыльцо, тут и идти-то нет ничего: сугроб перелез - и у нее. И ногу уже занес над ступенькой, как что-то остановило. Будто одернуло сзади. "Вроде не по-людски как-то выходит. На передней стенке портрет жены висит, а я словечко забыл ей молвить. То с цыганами, а то вот бегу из дому черт-те куда. Это в такой радостный час-то?!" И выходило, по понятию Захара, что он от родной жены, от Петькиной матери, скрыл приезд сына. Не вспомнил о ней. Хоть и говорят, что там, где теперь она, уже нет ничего, но все же... Все ж как-то, а порадуется она приезду. Пусть нет там ничего, но в Захаровой памяти-то онивсе живы. Вот и хорошо. Будет радоваться сам, а заодно и Клавдия пусть погреет сердце об эту радость, пусть потрепещет материнским трепетом. Пусть в памяти мужа, но порадуется. А так что ж, так добрые люди не делают, как было надумал Захар.
В груди, под сердцем, защемило: ни дать ни взять занозу застарелую ворохнул. Привиделось: Клавдия долгим молчаливым взглядом, каким только она умела смотреть на мужа, провожает его, замельтешившегося, убегающего из дома. И сидит, и сидит одна в пустой комнате все с тем же бесконечным взглядом в дверь.
И Захар заторопился в обратную. Захлопнул и наглухо запер за собой дверь, с тем чтобы уже больше не выходить, чтобы вечер перед приездом сына провести на глазах у портрета. Да что там у портрета. Это кому у портрета, а Захару - у жены.
- Ну вот, мать. Вишь ты, как я совсем ополоумел. Прости уж. И за вчерашнее тоже прости. Затмило што-то меня. Плохо без тебя. Ой, плохо! А нынь, гляди, Петька к нам едет. С женой. А мне как быть? И ты слова своего верного мне не скажешь. Угожу ли им? Вы, бабы, то да се, пошушукались-пошушукались, попытали-попытали друг дружку и, глядишь, сошлись. Нащупали, глядишь родственную жилку, уцепились за нее. Да...
Захар помолчал, стоя посреди горницы перед портретом.
- А тут, как на грех, пригрел я вчера этих самых... А ведь люди не умолчат, стукнут об этом Петьке, а он и спросит: это чем же, отец, ты тут занимаешься? А мне и сказать нечего будет. А неохота перед детьми опростоволоситься, показаться им никчемным. Неохота. Сын есть сын, конечно, а вот сноха как поглядит на это. Сказать, может, ничего не скажет, а все Петьке через меня будет укор. Как чуть чего зайдет слово за слово, так первым делом в душу ему: "А твой отец-то! И ты весь в него, бестолковый". А будь ты сама при мне, разве дошел бы я до этого! Вот... Пойду, значит, печку топить. За делом и поговорим с тобой, пораскинем, что, да как мне предпринять.
Он оставил телеграмму на столе под портретом, огляделся вокруг.
- И это горница? Котух овечий просто. Словно собаки тут неделю недельскую дрались-волочились.
На подоконниках лежала летняя пыль и шелуха от лука. Желтые от времени окурки торчали из ящичка с землей, в котором по весне выращивалась помидорная рассада. В переднем углу, кучей, рабочая одежда: лоснящийся толстый армейский бушлат, такие же до блеска замасленные две фуфайки, кепка, а чуть в сторонке - резиновый сапог. Порыжелый и заскорузлый кирзовый сапог, свалившись голенищем, будто схоронился от кого под столом. Другой кирзовый и резиновый стояли под кроватью, прислонившись один к другому. На кровати не постель, а черт ногу сломает.
И понял Захар: ночь ему не спать.
Две ведерные кастрюли с водой парили на плите. Сделалось жарко, даже дверь пришлось временно приоткрыть.
Шерстяным носком Захар до блеска натер две лампочки-двухсотки и ввернул их в горнице и в кухне вместо тусклых и засиженных мухами. Резкий, ничего не скрадывающий свет наполнил обе комнаты. Соображая, с чего начать, Захар закатал рукава рубахи и пошел от переднего угла скидывать все ненужное в кучу к порогу. Полетели фуфайки, бушлат, сапоги, облезлый полушубок. Следом за этим скрученные в веревку узкие половички Клавдиной работы, на которых прошлую ночь спали цыгане. Куча вырастала, а в горнице, как и на душе, делалось просторней.
- В мешок попихаю и заброшу на чердак. До лучших времен. Потом разберусь.
Набил два крапивных больших мешка под завязку. Усмехнулся:
- А говорим, все бедные. Ишь, какое приданое.
Отставил мешки с пути в сторонку. Подумал было и лишнюю посуду пораспихать по мешкам да закинуть на чердак, но вспомнил об опорожненном сундуке. Так и решил:
- Вымою все, отскребу и сложу в сундук. На глазах без надобности не маячит, а что потребовалось, - вот оно, под рукой.
На мешки же покосился:
- Жаль, этого всего они не прихватили. Мазутный дух, наверно, им неприятен. До смерти не износили бы. Придется как-то заняться, пожечь все к чертям собачьим. Мне и надо-то одну фуфайку да кастрюльку с ложкой. А тут на целый взвод набралось.
Из сеней принес корыто, вылил в него кастрюлю кипятку, подпустил две пригорошни соды, которой постоянно отмывал после работы руки, повалил в корыто посуду...
Дно корыта потемнело от долгой стирки. На боках пятнами оползла оцинковка.
Плескаясь в горячей мыльной воде, Захар вспоминал, какие чистые звуки издавало это корыто, когда оно было светлым, новым. Дело было под троицу. Зелень в полях тяжелела от соков.А когда опустился из облака слепой дождь, то зелень превратилась в травянистый запах, от которого, казалось, тело делалось непомерно большим и сильным. Возвращаясь с базара с новым корытом и попав под дождь, Захар сунул голову под корыто и шел, будто нес на голове длинный и мелодичный звук. Сухо, уютно под корытом. Ботинки сбросил, чтобы не раскисали понапрасну. Сырая шелковистая мурава на обочине дороги приятно пощекотывала босые ноги. Было тепло. А корыто звенело. Да не бестолково как-нибудь, а настроенно , Бока пели поглуше, а ровный, как стол, верх - утонченно. Большое корыто, завидное. Вольготно чувствовал себя в нем Петька. Месяцев девяти-десяти от роду он сделался круглым и в корыте ворочался, как соменок. Захару же до изнеможения в руках хотелось ощущать тельце сына, скользкое, в хлопьях пены, теплое, живое. Но руки были корявы, и Петька по-щенячьи взвизгивал и молотил ладошками по воде, выплескивая ее из корыта. И при этом сжимался в комок.
-Ой, Захар, да отстань ты от малого, щекотки ведь боится! И што это тебе за охота такая? Глянь, вся вода на полу. И от рук керосином дует, - отстраняла мужа Клавдия.
-Ишь ты, нежненький! Не тронь меня! У-у-у, пузырь дождевой! И керосином от отца воняет. Погоди, сам еще каким трактористом у меня будешь! - не мог отойти от сына Захар.
-Сынок, скажи - только и осталось мне трактористом быть, - говорила Клавдия, целуя руки сына. - Врачом, скажи, буду, а захочу - учителем.
А Петька вертелся, пускал пузыри и старался брызнуть водой в отца.
Доброе времечко было. А теперь Захар тер осколком кирпича закопченные чугунки, сковородки, алюминиевые кастрюли с помятыми боками. И каждая вмятина, каждая глубокая царапина были близки и памятны.
Дело ладилось, и завтрашний день представлялся сплошным праздником. А в груди, где-то в глубине самой, не то что пелось, а как-то жило, покачивалось: "Ой, товарищ мой, не попомни зла..." Как далекое и отрывистое эхо в сосновском лесу. И эхо это будто плывет, плывет и переходит в подобие пасхального звона колоколов. Благовестят, благовестят колокола, но так, что больше догадываешься об этом, чем слышишь. "Не попомни зла... Не по-по-мни зла..." Давно эта мелодия жила в Захаре. Было время, что мешала она, мысли словно бы затормаживала, а потом привык к ней, даже зауважал. Оказалось, что думается под эту мелодию хорошо, и жизнь казалась настолько простой и правильной, насколько могла только быть.
Пел же Захар почти постоянно. Идет ли на работу, делает ли что, а песни одна за другой прокручиваются в душе, ведут с ней беседу. Пел в себе, по-своему приноравливая мотив. И песен знал много. Ведь жизнь на народе проходила, а народ - великий мастак складывать песни.
В войну Захар, бывало, записывал их, так как с одного раза не запоминал. А прочтет раз-другой - и натуго память вбирает в себя слова. Военные песни - особые. Эти уж чисто народные. Захар воевал в пехоте, и слова "под треск пулеметов, под грохот и гул вставала из снега пехота, на самую первую встречу с врагом поднялась четвертая рота" относил прямо к своей четвертой роте. Думал, что и сочинил-то ее кто-то из товарищей, шедших с ним бок о бок. Все в этой песне сходилось - все данные: "Четвертая рота второго полка, фланговый участок бригады, огонь пулеметов, удары штыка. Снаряды. Снаряды. Снаряды". И далее: "Смотри же, товарищ, вперед как в огне, за все: за любовь и заботу, свой долг отдавая любимой стране, поднялась четвертая рота".
А про танкистов? Кто, чья голова светлая могла так сложить? И надо было складывать о них. Бывало, что все, каюк, а глядь - танки вырвались! И подняла головы пехота, и встала, и пошла за танками!
А вроде неуклюжие, вроде тяжелые. А пойдут - душа радуется! Стремительные, ловкие в бою. Захар видел, как танк крутнулся на месте, зачадил. Далеко к немцам ворвался. Замирая, ждали, когда выпрыгнут танкисты, чтобы прикрыть их огнем. Но не открылись люки... Оно и песня-то об этом.
А больше всего летчиков уважал Захар на войне. Пехотинцы, танкисты - эти на земле. На ней и словчить можно: в землю вкопаться, за кочкой-бугорком схорониться. А в небе? Там весь ты на виду. Только успевай крутить головой. Слышал Захар и о тех, которые в самые первые дни войны летали бомбить Берлин. Слышал, а в лицо не видел ни одного. Думал, что ребята они особые были. А потом на одном из вокзалов и целую легенду прослушал. Раненный в ногу боец пел под гитару:
Раскинулись крылья широко,
На старте стоит самолет.
Товарищ, летим мы далеко,
Туда, где фашист нас не ждет.
Много песен. И в селе их любят петь, а "степь да степь кругом" да о Степане Разине - песни особые. Ни одна вечеринка, ни одно гульбище не обойдутся без них. Вот и у Захара завтра сойдутся гости и попоют от души. Глядишь, Иван придет к тому времени...
Ладится дело у Захара, а жена Клавдия будто постоянно при нем, рядом стоит. Как когда-то при жизни. И скажет ей Захар, бывало: "Ты, Клавдия, отдохни-ка пока, а я тут поуправлюсь". И отстранялась Клавдия, присаживалась в сторонке и молча наблюдала за мужем. Может, далеко не так выходило у Захара дело, но Клавдия не вмешивалась, не лезла с поправками. Умела, покойница, терпеть да помалкивать. А Захару нравилось работать под долгим, задумчивым взглядом жены. Чувствовал при этом себя возвышенней, полнее.
Вот и сейчас он потолок промывает. Доски ровные, когда-то крашенные белилами, но время сделало их темно-серыми. Пыль да копоть на них так слежались, хоть трактор загоняй -пахать можно. Протянет Захар два-три раза вдоль потолочин мокрую тряпку - след белый заблестит. А воду уже меняй -мазут мазутом. Но идет дело! Разок промоет, а в другой раз можно и начисто.