Аннотация: Полное название повести Костер на снегу.
Лес кончился отрывисто, уступом, и глазу открылось курящееся метелицей поле. Здесь, на открытом месте, ветер гулял вовсю. Сразу же начала падать температура воды в двигателе.
Николай остановил машину, налегке выпрыгнул из кабины, и морозный ветер тут же опалил лицо, руки, пронизал брюки, фуфайку.
- Чёрт бы тебя побрал, погодку такую! - чертыхался Николай, завязывая тесёмки на стёганом капоте двигателя. Вскочив обратно в настывшую кабину, зябко передёрнул плечами, втянул голову в ворот фуфайки.
Мотору, защищенному от ветра толстым капотом, сделалось тепло, и тепло это потянулось в кабину. Впереди же лежал путь в полсотни километров, а темнело совсем не по-хорошему, щемяще-тоскливо темнело.
В колею успел набиться свежий снег и лесовоз шел натуженно, на второй-третьей скорости.
"Проскочу сычёвскую низину- моя взяла. Не проскочу-труба делу, ночевать возле моста", - обдумывал Николай дорогу.
Не велика новость ночевать в пути, всяко было и всяко приходилось ночь коротать, такова уж она, шофёрская доля, но приятного в этой ночёвке мало, тем более в такую дурную погоду. Долгой покажется вьюжная ночка, и истомишься же в кабине, и изломаешься же весь, пока переждёшь её, тёмную да ветреную.
Под рвущимся от фар вперед и вверх голубоватым светом через колеи тысячами змеек ползла тонкая позёмка. Но с каждой сотней метров, преодолённых лесовозом, змейки утолщались, росли на глазах, кое-где соединялись в общую лавину.
"Эх, проскочить бы. А там верхом дорога пойдёт, там снегу не за что зацепиться", - поторапливался Николай, выжимая всё из тяжело груженного толстыми соснами лесовоза.
Дорога повернула к мосту вдоль толсто запеленутой в снега речушки. Ветер теперь налетал сбоку, и уже не косицы тянулись через дорогу, а лежали переносы, и чем дальше, тем шире. Машина натыкалась на переносы, сбрасывала скорость, взвывала, а тяжесть груза мешала маневрировать. В одном таком переносе лесовоз вовсе остановился. Пришлось сдавать в обратную, разгоняться и преодолевать препятствие.
И вот впереди, насколько хватало света фар, открылась снежная гладь, наглухо перекрывшая дорогу. Лишь кое-где на этой глади обозначались развалы снега, над которыми бурно работал ветер, забивал их, выравнивал, скрадывал следы недавно прошедшей машины.
"Кто бы это мог быть? Неужели пробился, ушёл? Не может быть. До него добраться бы, - думал Николай, чувствуя, что лесовоз вот-вот остановится. - Если уж ночевать, то вдвоём всё повеселее, все время в два раза скорее побежит".
Лесовоз остановился, и по всем приметам основательно. Теперь уже ни назад, ни вперёд. Никакой раскачки, так необходимой при буксовке в снегу.
Николай выключил зажигание, фары и в установившейся тишине прислушался к вою ветра. Резкий, порывистый, он покачивал машину, будто пытался сбросить её со своего пути.
- Ну поработай, поработай, - говорил Николай с ветром, завешивая старенькой фуфайкой дверцу кабины, в которую бил ветер. - Поборись, поборись... Погрейся малость.
Пожевал ветчину с хлебом, остатки тщательно завернул и убрал в багажничек. Выключил кабинный плафон, натянул фуфайку до ушей и вжался в угол кабины.
"Мать с ума опять будет сходить", - вздохнул Николай, представив, как мать всю-то ноченьку простоит у окна, вглядываясь в темень, вслушиваясь в ветер. Всю-то ноченьку будет представлять, где теперь сын её, жив ли ещё, или нашёл в снегах свою погибель!
Мать не уважала работу сына, говорила: "Надо же ,чем увлёкся! Рисково уж шибко. Если не ты на кого налетишь, то на тебя налетят. Или, хуже того, сам себя задавишь. А то и замёрзнешь где".
Мать есть мать. Она родила сына, выкормила его, и сын должен быть при ней живым и здоровым. Будет он таким - будет и мать пребывать в покое. Да чтобы у её взрослого сына свой сын был. Чтоб дом не пустовал, чтоб не бегала она по соседкам погреться душой возле их внуков. Немного совсем надо матери, не о многом она со вздохом мечтает, но и это желанное немногое пока не сбывается...
Валентина?
Да, она. Свободен Николай от Валентины, но свободен по людскому разумению. Не получилось, говорят, ну и не получилось. Не в петлю же лезть теперь. Найди другую и живи, как живут все люди. Эх, люди, люди!
Теперь уже протяжно и глубоко вздохнул Николай, как вздыхают все люди, на сердца которых легла непомерная тяжесть. Вздохи эти очистительные, полегчало и на сердце Николая, посветлело, подступила дремота, принялась окутывать, туманить сознание.
Спал Николай или не спал - не понял он, - но открыл глаза от какого-то неощутимого толчка. Открыл, прислушался, вглядываясь в тень лобового стекла. Ничего нового вроде, ветер бушует с прежней силой, но что-то забеспокоило, затомило сердце. Включил фары, всё так же хаотично-беспорядочно носятся, крутятся, беснуются снежинки, они будто живые, будто свет фар застал их врасплох и они теперь не знают, куда деться. Поглядел, поглядел на эту бесконечность движения, выключил свет, экономя аккумуляторы. В кабине уже настыло, но запускать двигатель не торопился: ведь что-то есть, что-то заставило его очнуться. Что же?
И впереди неожиданно, как слабая цигарка, встеплился красный свет. "Показалось? - вновь вздрогнул Николай, припал к лобовому стеклу. Боялся сморгнуть, упустить столь неожиданный сигнал. И сигнал не заставил себя ждать, засветился вновь. Николай понял: впереди горит автомобильный стоп-сигнал, горит постоянно, а снег забивает его, создает видимость помигивания. "Значит, сидит кто-то? Это, видно, который передо мной здесь прошёл". Выходить из кабины и идти узнавать, - что там, впереди, не хотелось. Поморгал фарами, ожидая ответного моргания. "Нет, не отвечает. Свет, что ли, не пробивается до него? А должен был бы заметить, не так уж далеко. А вдруг там что неладно? Вдруг беда какая и человеку помощь требуется?".
Николай брёл, утопая по колено в мягком сыпучем снегу, который, казалось, был живой, подвижный. При каждом шаге в свете фар своей машины из-под ног буранно взметывались серебристые фонтаны и тут же на глазах следы зализывались ветром. С каждым шагом свет тускнел, делался неверным, расплывчатым. Ветер упруго упирался в бок, воротил в сторону, хотелось подставить ему спину, увернуться от него, продвигаться боком. Но понимал: можно так продвинуться, что ни на ту, переднюю, ни на свою машину не выйти, а уйти в чистое поле.
Передняя машина остановила Николая внезапно, представ перед ним тёмной глыбой. Упёрся в неё рукой, определил: "Самосвал. С дровами". Передок и кабина были низко опушены, будто у машины не было передних колес, кузов высоко задрался. "Почему он так стоит? Э-э-э, да он с дороги слетел! Тут же поворот на мост, насыпь!"
Увязая по пояс в снегу, Николай подобрался к кабине, стукнул в дверцу:
- Э-э-эй! Живой?! Слышишь?!
Из кабины не отозвались, будто там никого не было. "Что он, ушёл? Да это каким идиотом надо быть!" Рывком отворил дверцу, встал на подножку. Водитель лежал грудью на баранке. Пахнуло водочным перегаром.
- Чертяка! Да ты пьяный! Ну, даёшь! Умирать что ль собрался?
Николай толкал, тормошил водителя, но
тот не просыпался. Свет не включался, оказалось, что фары утонули в снегу, не горел и кабинный плафон.
- Ну-ка, брат, двигайся, - повалил Николай водителя вправо на сиденье. - Ишь ты, ногой на тормоз хорошо нажал. Не нажал бы - я тебя не заметил бы.
Щёлкнул кнопкой стартера, но двигатель не провернулся. Чиркнув спичкой, Николай осветил лицо водителя. "Валерка!" -не поверил своим глазам. Да, это был он, Валерка Крылов. Слетев с дороги, машина, видно, передком налетела на камень, которых богато тут, возле моста, под снегом, Валерка при ударе ткнулся лицом в баранку, губы его кровянели свежо, опухли.
Посидев оторопело секунду-другую, поражённый этой неожиданной встречей, Николай тихо выбрался из кабины, тихо прикрыл дверцу: "Ну и подыхай тут! Подыхай! Это за всё тебе! Вам обоим!" Неведомое до сего мига отчаянное чувство мести вскипело в груди, затмевая рассудок. Даже жарко сделалось. "Два часа на таком морозе - конец тебе, крышка. Всё! И пусть!
Пусть! Если и не до смерти, то без рук или без ног наверняка останешься. Пусть она тогда возит тебя в колясочке! Пусть! Вот тогда и живите! Думали, праздник всегда будет! Нет, поплачете! Ещё как поплачете!"
Не замечая ветра, весь поглощённый чувством мстительного торжества, торопливо шёл к своей машине. Об одном жалел: не надо было ходить, не надо было глядеть в Валеркино лицо, не надо было видеть эти разбитые в кровь губы. Если было бы возможно уехать, даже пятить машину подальше от этого места, то пятил бы, насколько это возможно. Его дело - сторона. Кто что заслужил, тот то и получай. А он, Николай, ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знает.
В кабине было тепло. Снег на одежде, на валенках быстро растаял, но Николая крупно знобило, тряслись губы, пощёлкивали зубы, и, как он ни напрягался, не мог удержать, унять эту лихорадочную крупную дрожь.
Вернувшись из армии, не теряя времени, Николай устроился на работу в автохозяйство. Возили к станции лес. В окрестностях его уже повыпилили, теперь брали за сотню километров. Зимой ли, летом ли - в день один рейс. Летом день длинный, часам к четырем-пяти вечера управлялись и засветло шли домой, отдыхали.
Однажды, разгрузив машину, Николай остановился возле станционной водоразборной колонки. Долив воды в радиатор, он подставил под ледяную струю бутылку из-под кефира, наполнил её и отошёл в тень под тополя, где повевало слабой прохладой. Присев на скамеечку, маленькими глотками потягивал живительную влагу.
К машине подошла девушка с лёгким чемоданчиком в руке, нерешительно заглянула в кабину. Не увидев там водителя, отошла, поглядывая по сторонам.
- Что, блондиночка? - поднялся Николай со скамейки, вразвалочку зашагал к машине.
- Вы водитель? - оглянулась на Николая девушка.
- Я водитель. Чем обязан? - Поигрывая глазами, Николай остановился перед девушкой. Высокая, волосы богатые, зачёсаны туго, не по-современному, разделены строгим пробором и уложены в крупный жгут на затылке, лицо поэтому открытое, глаза пристальные, не дерзкие, но и не робкие, полные достоинства.
- Вы меня не подвезёте? Мне до Борков, - сказала девушка, все же потупившись под взглядом Николая.
- И мне до Борков! - воскликнул Николай, и голосом и глазами изобразив радость. - Довезу куда вам заблагорассудится. С превеликим удовольствием! Вот только...
- Что? - насторожилась девушка.
- Вот только... - повёл глазами Николай по верхушкам тополей. - Куда нам машину деть? Если на облачко? Загоню туда, и пусть себе плывёт. А сам тем временем вас повезу. А?
- Да нет же! - поняла игру Николая девушка. - Нет, давайте вместе доедем на ней. Так, думаю, будет лучше.
- А-а-а-а! - стукнул себя по лбу Николай. - Вот недотёпа! Как в той сказке, где мужику нужно было перевезти через реку волка, козла и капусту.
- Похоже, - улыбнулась девушка.
- Тогда порядок! Садимся и едем! Мой конь у ваших ног! - Николай распахнул перед девушкой дверцу настежь.
"Ишь ведь какие царицы проживают в Борках! Откуда она там взялась, такая ласковая?" - радовался Николай попутчице, хотел продолжить игру, но девушка не поддержала, чуть пожала плечами, показывая, что всякое до тех пор хорошо, пока не надоело.
- И всё-таки следовало бы познакомиться, - предложил Николай, радуясь какой-то необыкновенной, весенне-праздничной радостью. - Я Коля. Летов. По-уличному - Лето.
- Валентина, - ответила девушка. - Вас я уже видела раньше, знаю, что вы -Лето.
- Спасибо. Но если вы Валентина, то я, естественно, Николай, Вы знаете обо мне больше, чем я о вас. Значит, представляться мне полностью смысла нет, а вот вы - да.
- Живу в Борках, работаю библиотекарем. Вы из армии вернулись месяца три назад, а в библиотеку так и не заглянули. Это редкость.
- То есть? - удивился Николай.
- Обычно парни, вернувшись из армии, приходят в библиотеку, набирают книг из отдела политической литературы. Это у них от армии остаётся. Потом уж всё реже и реже приходят.
- А что? Вы правы! Армия есть армия!
- Вот именно. Вам тоже не повредило бы чтение.
- Агитация на ходу? - спросил Николай. - И деловой же вы народ, учителя, библиотекари! Однажды так же вот, с этого же места, где сидите вы, одна молодая учительница в два счёта сагиґтировала меня в вечернюю школу. И что же вы думаете? Окончил десятилетку, аттестат в кармане!
- Жаль, что одна вас агитировала. Сделай то же самое ещё одна,
и у вас в кармане был бы теперь диплом.
- Вполне возможно, - согласился Николай. - Думаю, он ещё будет у меня. Это впереди.
- Мир не без добрых людей, как говорит моя умница мама. Значит, начнём читать?
- Обязательно и не откладывая.
Валентина попросила остановить машину возле библиотеки, поблагодарила Николая. У Николая вдруг язык не повернулся хотя бы в шутливой форме намекнуть о встрече, например, в клубе.
Вернувшись домой, сходил на озеро, искупался, наплавался до устали в холодноватой родниковой воде. Дольше обычного разглядывал себя в зеркало, впервые замечая, какое обветренное у него лицо, даже кожа шелушится на носу и на скулах. Смотрел в зеркало, прикидывал: может он, такой, понравиться Валентине? Ответ получался утешительный, но в то же время сердце тревожилось, замирало в сомнении.
- Мам! Ты знаешь, кто у нас библиотекарем работает?
Мать ответила из коридора:
- Да работает какая-то! Приезжая! Близко не знаю её, не хожу в библиотеку. Так, раза два в магазине встречала. Ты что спрашиваешь-то?
- Да так просто! Со станции вёз её сегодня.
- А-а-а.
Разговор на этом было уже окончился, но, поразмыслив, вспомнив, мать вошла в комнату сына.
- Библиотекарша-то? Она Валерки Крылова невеста. Есть таґ
кие слухи, Да что-то вроде бы у них не заладилось. Он потому и
уехал, говорят.
Валерку Крылова Николай знал с детства. А кто кого не знает в посёлке? Тем более шофёры: по одним путям-дорожкам ездят. Валерка был тремя-четырьмя годами старше Николая, работал шофёром. Разница в возрасте в три-четыре года заметна для молодости, и потому у Валерки была своя компания, у Николая своя. Вернувшись из армии, Николай уже не застал Валерку в посёлке, уехал от куда-то на сторону.
Сообщение матери не по душе пришлось Николаю, будто праздник какой испортили, не совсем, а так, чуточку. Он прислушивался к себе: "Ага, уже ревную. А не рано ли? Имею ли право ревновать?" И тут же отмахивался: "А кто вообще имеет право ревновать? Но ведь ревнуют. Да еще как".
Расхотелось идти в клуб, сел на скамейку возле калитки, задумался. Валентина виделась всё той же, какую он увидел при первом взгляде на неё. Не красавица, но тёплое чувство вызывал её вид, её строгая манера разговора. Весенне-праздничное настроение, охватившее Николая, попеременно то покидало его, то вновь нарастало. И никак не вязался, не соединялся в ряд с Валентиной образ Валерки.
Встретились на улице. Вроде бы нечаянно встретились, но с Николаевой стороны это не было нечаянностью. Он уже знал, у кого живёт Валентина, в какое время и по какой дороге ходит с работы.
- А-а-а, попутчица! - превозмогая себя, скрывая подступившее волнение, заулыбался Николай. - Не желаете ли куда поехать? Я к вашим услугам.
- Нет, спасибо, - заинтересованно взглянула в глаза Николаю Валентина.
Пошли рядом, Молчали. Николаю надо было что-то говорить, но слова не шли, предательски отступили куда-то.
- Погодка-то! - так ничего лучшего и не придумав, воскликнул
Николай, прищелкнул пальцами. - Сам бы ел, да деньги надо!
Какие деньги, к чему тут деньги - это уже, понимал, ни к лугу, ни к болоту. А слова, лёгкие, игривые, которые так необходимы для затравки разговора, всё не появлялись. Хоть в сторону отваливай, чтобы не показаться полным идиотом.
- Погодка - да! - поддержала Валентина, и Николай не заметил, как она коротко взглянула на него сбоку и усмехнулась. - А у вас картошка ещё не поспела?
- Какая картошка? - опешил Николай, сообразив, что над ним смеются в открытую.
- Которая в огороде растёт.
- А-а-а-а, картошка-то! - нашёлся, обрадовался, и ему полегчало. - Это такая кругленькая-то? Такая с глазочками-то?
- Да-да, кругленькая такая, с глазочками! - в тон Николаю вела игру Валентина.
- Да как же! Мать вчера уже варила и ныне будет варить. Во какой чугунище! И с огурчиками! Объедение! Пойдём, угощать буду!
- А потом? - смеялась уже Валентина.
- А потом - обратился котом! Пойдём за озеро зарю встречать. Покажу там такое жуткое!
- Я не хочу жуткого.
- Тогда весёлое покажу. Там всего полно.
- Вы это всем предлагаете?
- Зачем всем?! Только для вас! Нет, серьёзно.
- Ну, спасибо, повеселили меня. Я пришла. До свидания.
Будто опасаясь того, что Николай начнёт удерживать её на виду у людей, Валентина сбежала на тропку к калитке, пошла быстро, наклоняясь вперед.
- До свидания! Завтра в библиотеке? - спросил Николай и, не получив ответа, которого уже и не было нужно, радостный, лёгкий, пошёл серединой улицы.
"Непонятная. В тот раз в кабине не захотела принять шутку, замкнулась, сегодня сама на шутку вызывает. Ладно, поживём -увидим".
Николай ходил в библиотеку чуть ли не ежедневно. Читать приходилось лишь в кабине во время стоянок под погрузкой и выгрузкой леса. Естественно, шофёр есть шофёр, и чтобы не марать книги, Валентина собственноручно изготовила целлофановые обёртки и при каждом обмене книг снимала эти обёртки с прочитанных, заворачивала в них новые. Николаю нравилось наблюдать, как Валентина бережно, с какой-то утончённо-женской любовью относится к книгам, и сам проникался к ним новым уважением. Читал с пристрастием, раз и навсегда решив не перепрыгивать страницы. Опасался, как бы Валентина не проверила его, не заподозрила, что ходит-то он в библиотеку не ради одних книг, что книги - это только повод. Понимал, Валентина обо всём догадывалась и без проверок, но всё же неловко было прятаться за книги.
В Валентине Николаю нравилось всё, и чем дальше - тем острее нравилось. Взгляд, голос, походка, как одета, как зачёсаны и приглажены её волосы - все это только её и ничьё больше на всём белом свете. Ничего нельзя было убавить от неё, ничего нельзя прибавить. Ему казалось, что он знал её с самого детства, казалось, что они лишь на какое-то время расставались, а теперь вот встретились, чтобы уже никогда не разлучаться.
Свадьбу назначили на начало ноября. Срок пододвинулся, а позднее осеннее тепло, будто остановившееся в задумчивости, совсем расслабило землю. Казалось, что весь посёлок вот-вот утонет - с домами, деревьями, со столбами электропередач - тихо уйдёт в глубь земли, а на месте образуется чистое ровное поле.
А Николай ждал морозца, вставал и ложился с одним желанием, с одной мечтой: ударит мороз. Томительно хотелось под ноги первого чистого хрусткого снежку. Но земля продолжала все больше раскисать, и Николай содрогался, представляя свадебную процессию, бредущую пьяно серединой улицы. Белое длинное платье невесты, белые узкие туфли - и эта вопиющая грязь! Нет, непостижимое что-то, идиотски несправедливое!
Настораживала и сама Валентина. Когда Николай был сдержан с ней, рассудителен, то и Валентина своим поведением, своим настроением соответствовала ему. Но Николай не мог долго сдерживать себя, он играл с Валентиной, радовался своему счастью, как играет и радуется сильный добрый зверь в предчувствии скорого брачного часа. И тогда на Валентину вдруг находило что-то, она смотрела невидяше в одну точку или прямо на Николая, а мыслями уходила в глубь себя.
- Ты что? - спрашивал Николай, скоро охладевая под ее взглядом.
- А, да так я! Не обращай внимания, - и запускала пальцы в пышный чуб Николая, задумчиво перебирала волосы.
- Ты о Валерке? - осмелился как-то спросить Николай. Спросил с дрожью в голосе, с надеждой на отрицательный ответ.
Он ощутил, как дрогнули и замерли пальцы Валентины. Придав голосу бодрость, она ответила:
- Да брось ты, всё это чепуха. Давай о нём больше ни слова.
Договорились?
Николай верил Валентине, внутренне укоряя себя за то, что, как бы подглядывая за недозволенным, постоянно следит за оттенками её голоса, выискивая в них раскаяние в затеянном с Николаем. Наедине же с собой успокаивал себя: "Ничего, ничего, теперь уж скоро. Мало ли кто с кем дружит, а женятся или замуж выходят совсем за других. Это ничего, это бывает. Заживём дружно, душа в душу, и она не вспомнит больше ни о каком Валерке".
Готовиться к свадьбе матери помогала её сестра. Вдвоём они подсчитывали, сколько будет гостей, высчитывали, сколько потребуется того и другого. Получалось - на широкую ногу. Да и как иначе? Николай у матери один, живут они в достатке, он зарабатывает, и она сумела кое-что поднакопить к такому великому дню. Время-то не голодное, стыдно будет, если свадьбу сыграют кое-как. Родня к тому же немалая: два брата и две сестры с материной стороны, да сестра и брат с отцовой стороны.
Пётр, отец Николая, хоть и рано ушел в сырую землю, а родня как была доброжелательна к Тоне, снохе, матери Николая, так и по сей день почитают её за свою. И что с материной стороны, что с отцовой - малодетные все. Своих успели уже кого поженить, кого замуж отдать, так что оставался один Николай. Потому и готовились все сообща, дружно, не жалея для такого святого дела запасов.
Валентина теперь часто приходила с Николаем в свой будущий дом, долго просиживала с женской половиной родни, степенно разговаривали, присматривались они к ней, она к ним.
- Эх, Колька, не маху ли ты даёшь? - как-то в присутствии сесґ
тры заговорила мать после ухода Валентины. - Неладное я что-то
замечать стала. Неладное с невесткой-то. День ото дня вроде каґ
менеет она.
- Придумываешь! - отмахнулся Николай, и его поддержала тётка;
- А то не придумывает, что ли! Чай, девка женой собирается стать. Вот оно и выходит, чем ближе день назначенный, тем задумчивее она делается. Рано больно ты, свекровушка, доглядывать начала. Твоё дело вон готовь, а молодые сами разберутся.
- Разберутся да и разбегутся, - вздохнула мать.
- Не пророчь ты, пророчица! - сердито урезонила сестра.
Мать не обманывалась.
Перед вечером вдруг пришла Валентина, не глядя в глаза матери, спросила, дома ли Николай, прошла в его комнату. Плотно притворив за собой дверь, прислонилась к притолоке, собираясь с духом.
- Ты что? - заволновался Николай. - Ты не заболела? Вид-то у
тебя...
Под синими глазами Валентины лежали в глазных ямках не менее синие разводы, отчего она казалась прочерневшей в лице.
- Николай... Выслушай меня. - Валентина подошла к приґ
вставшему было с дивана Николаю. - Сядь и выслушай.
Николаю показалось, что Валентина хочет стать перед ним на колени, он вскочил с дивана, подхватил её, усадил на диван рядом с собой.
- Ты что, Валь? Что?
- Что я наделала?! Что наделала?! - Валентина прижала ладони к щекам. - Николай, прости меня. Прости... Отпусти меня. Нельзя мне. Понимаешь? Грех приму, если не уйду, понимаешь? Я... Я... Нет! Открой дверь своей рукой. Выгони меня. Прошу.
- Да ты что?! Ты в уме? - залихорадило Николая. - О чём ты? Давай разберёмся!
- Нет! - Валентина поднялась с дивана. - Виновата я перед тобой. Встань, встань! Отвори дверь. Так будет лучше и тебе, и мне.
Запуталась я и тебя увлекла. Пока не поздно...
Под её лихорадочным, прожигающим взглядом Николай невольно распахнул дверь, сделал шаг в сторону.
- Не ищи меня, - сказала Валентина и вышла в кухню. Там за
столом сидела мать. Валентина молча подошла к матери, взяла её
руку, припала к ней губами.
- Простите меня.
Мать опомнилась, когда Валентина сбегала уже с крыльца, подняла глаза на стоявшего тут же сына.
- Это в чём дело? А? Обидел её? - спросила со страхом в глазах и голосе.
- Всё, мам, не надо больше об этом, - машинально попросил Николай, сменившись в лице.
Мать заохала, запричитала:
- Чуяло, чуяло моё сердечко, что неладно меж вами! Ты думаешь, что делаешь? Позор-то какой, позор-то! Догони, на колени падай, проси, умоляй, чтобы вернулась! Иди! Христом-богом прошу! Ох, горюшко лихое! Что людям-то скажем, как в глаза станем смотреть?!
- Всё, мам, не надо об этом, - обескровевшими губами невнятно повторял Николай одно и то же, только-только начиная осознавать всё, что случилось сейчас.
Чтобы не слышать изнуряюще-тяжкие вздохи матери, от которых у Николая падало сердце и по телу прокатывалась горячая волна, он плотно прикрыл дверь и остался один на один с собой. В осенней полночной тишине он сидел перед лаково-чёрным окном, то часто и мелко, то изредка и глубоко затягиваясь сигаретой.
"В чём дело? В чём дело? За что? - до ломоты в висках бились безответные вопросы. - Может, ошибка?! Может?.."
Мысли вытягивались, утончались, пытаясь охватить происшедшее, но оно, происшедшее, было так велико, что ни охватить, ни повязать его мыслями не удавалось.
"Что она сказала? Пока не поздно? Что поздно? Почему? Грех! Какой грех и при чём тут грех!"
Догадка уже зародилась, ожила где-то в глубине сознания. Николай никак не хотел верить этой догадке, пытался отделаться от неё. Но она была. Была!
Утром у Николая вышло всё курево. Молча, не глядя на мать, лицо которой припухло после бессонной ночи и голова была повязана полотенцем, оделся и вышел за калитку, намереваясь сходить в магазин. Казалось, что весь посёлок уже знает обо всём, что произошло между Николаем и Валентиной, даже больше того знает, чем сам Николай. И что теперь? Прятаться? И Николай решил: пусть всё будет так, как будет. Пусть! Может быть, скорее приблизится ясность.
Пробираясь вдоль изгородей к центру посёлка, Николай с волнением вглядывался в перекрёсток, где по времени должна была бы пройти на работу Валентина. А на перекрёстке он задержался, попросил закурить у вышедшего на крыльцо мужчины.
- Погодка, язви её! Скотина по колено в грязи стоит, -лишь бы
лишь бы не молчать, в то же время скрытно от Кузьмича оглядыґ
вая дорогу.
Добравшись до магазина, он никак не ожидал увидеть дверь открытой, по времени ещё рановато было. "Что-то сегодня с Антониной приключилось". Тщательно очищая о скобу сапоги, всё поглядывал в сторону библиотеки, надеясь увидеть Валентину. Надо бы просто было пойти к ней, объясниться, но останавливало это - "не ищи меня". За дверью в магазине послышался взвизг Антонины, и на крыльцо вывалились трое парней. И первым, кого Николай увидел, был Валерка. Он смеялся хмельно, вольно закидывая голову в плавных кольцах каштановых волос, обнажив полоски щедро-белых зубов. Остановив взгляд на Николае, Валерка резко оборвал смех, передёрнул удивлённо бровями, видимо соображая, как повести себя, изобразил на липе добродушие:
вой, наигрывая. - Вот как оно бывает: старый старится - молодой
растёт. И все же... И всё же... Меж нами Валентина. Кто ты мне -
друг иль враг? Ага, друзьями мы быть не можем! - Он философски
поднял указательный палец. - Врагами? Наверное! Или нет?! Заґ
чем? Люди хлеб делят, а мы... Хотя нет, хлебом я рад поделиться с
тобой, Валентиной же нет.
У Николая всё съежилось в груди. Что делать? Как повести себя? Гадко! Всё гадко! "Что он? Зачем?"
По обе стороны от Валерки стояли такие же, как и он, рослые незнакомые Николаю ребята. И Николай понял - эти ребята в курсе всех дел, стоят, выжидательно с интересом приглядываются к нему. Понял и другое: как поведёт себя в эту минуту, так будет и дальше, через день, через месяц, а может быть, и через годы. Отрывистым, настороженным шагом поднялся на крыльцо, глядя перед собой так, будто никакого Валерки, никаких парней перед ним вовсе нет, прошёл в магазин, бросил на прилавок деньги:
- Шофёрских!
- А? - приоткрыла рот Антонина, видимо никак не ожидавшая увидеть перед собой Николая.
- Четыре пачки! И спичек! Ну вот так-то вот оно лучше! А то заакала! Рот-то закрой, закрой! И будь здорова!
На крыльце Валерка попытался остановить Николая:
- Ты постой, постой, тебе говорят! Не кипи! - положил руку на плечо. Николай дёрнулся, сбросил руку:
- Я с тобой свиней не пас, понял?! И не тыкай!
Сошёл со ступенек, подрагивающими пальцами разломил пачку пополам, бросил
сигарету в рот, прикурил. И пока всё это проделывал, каждым мускулом спины, рук ожидал топота сзади. Но на крыльце не сдвинулись с места. Глубоко затянувшись раз и другой, не оборачиваясь, Николай твёрдо зашагал в сторону гаража.
Николай оформил отпуск. Зима всё не ложилась, и медленные низкие дни появлялись и исчезали тихо и незаметно, без привычного утреннего и вечернего житейского шума. Даже петухи, и те, казалось, выхлестали все свои надрывные голоса, онемели и попрятались подальше в тёмные сухие сараюшки. Казалось, остановилось само время, а вместе со временем остановилась мысль. Навалилось безразличие к себе, ко всему случившемуся, и оно было под стать осеннему безразличию, в которое погрузилась земля со всем имеющимся на ней.
Он дни и ночи напролёт вылёживал в своей комнате, не уставая, не замечая, насколько неудобной сделалась постель, ничего не слушая и не читая, почти не притрагиваясь к пище.
Мать первые два-три дня не беспокоила сына, а потом зачастила в его комнату. То принималась отыскивать какие-то нитки, то какую-то якобы пропавшую рубашку, при этом сокрушалась, ничего не находя, и полчаса спустя искала вновь и вновь. Николай знал, что все эти нитки и рубашки у матери на месте, все они в целости и сохранности, что мать делает всё это, чтобы находиться постоянно возле сына.
- Коль, а ты и встал бы уж. Чего уж так в панику-то даваться. Сходил бы к кому, а то и съездил бы куда. Оно и развеешься на людях-то. А так, как ты, так нельзя, сынок, так умом можешь
повредиться. Мало ль чего в жизни может случиться. Случаев всяких много будет, а ты один. Потому-то и нельзя себя так расходовать. Ничего, переболит, забудется.
- Не надо, мам, - вяло отмахнулся Николай.
- Как это так не надо? Я, сынок, знаю, что говорю. И если ты так упорствовать будешь, то, даю слово, вот здесь возле кровати твоей, постель себе постелю и глаз смыкать не стану, тебя охраняючи. Вижу же я, нутром всем своим чую, какие тёмные мысли тебя одолевают. Враг-то, он силен, враз можешь руки на себя наложить. Боюсь я, сынок, боюсь, миленький. И с личика-то ты сменился вон как. Ох, змеюка проклятая!..
И мать припала головой к груди сына, заплакала, мелко сотрясаясь. Николай прижал её голову одной рукой, другой же гладил и гладил, успокаивая, отирая с лица слёзы. Всегда уверенная в себе, всегда ровная, спокойная, всегда, казалось, как бы заслоняющая сына, она растерялась, вся вроде бы ослабла, вроде бы уменьшилась и сделалась совсем беззащитной. И Николай понял: с этого дня он отвечает за покой и благополучие матери так, как ещё не отвечал до этого, считая её сильной, умеющей постоять за себя. Всё, с этого дня он сильнее её, сильнее не только физически -это ещё не сила, -сильнее духовно. И что бы там впереди с ним ни случилось, он сумеет охранить покой матери.
- Ну всё, мам, всё, прости меня. Всё у нас с тобой наладится, всё будет хорошо. Зачем нам с тобой кто-то нужен, нам с тобой и так хорошо, вдвоем.
- Нет, сынок, не то ты говоришь, ну да ладно, да бог с тобой пока. И давно бы ты так, давно бы. И не надумывай себе, и меня, невиновную, не казни. Ты вот попей-ка, попей-ка вот водички. Она на травках целебных сделана, на девясиле иволистом. Девять волшебных сил в этой травке заложено. На гулявнике, который на ноги ставит, гулять велит. Целебная водичка, сынок, верь в неё.
- Водичка? - переспросил Николай, и его осенило. - От бабки Матрёны?
- Не спрашивай, сынок, пей, коль даю.
- Ну, мам!.. От присухи, что ли? Ну-ка, ну-ка, говори!
- От нее, окаянной- А ты что думал, не бывает, что ли? Да ещё как бывает-то! Вот бабка Матрёна и дала мне. И что тут такого? Пожалела меня, дала.
- Эх, мать ты моя, мать! - снова прижал Николай к груди голову матери. - Просто-то как всё у тебя. Да не присушивали меня, сам присох. И вода эта мне не помощница. Она ведь, коль так, с другой водой должна бороться и побеждать, с той, которой вроде бы напоили меня. Так?
-Так.
- Не было той воды, мам, не было. Верь мне и отнеси-ка ты это опять бабке Матрёне. И поблагодари её хорошенько. Иначе же слух пойдёт: бабка Матрёна Кольку от присухи спасла. А? Как же ты не подумала об этом?
Мать спорить не стала, она рада была тому, что сын ожил.
Валентина тем же вечером покинула Борки. Квартировала она у Анны Фёдоровны, матери тракториста Ивана Ярцева. Вернувшись от Николая заплаканная, с припухшими глазами от слёз, она упала лицом в подушку, чем очень напугала сердобольную Анну Фёдоровну, и долго выплакивала в подушку всю свою боль. Анна Фёдоровна кругами ходила возле Валентины, сама вдоволь наплакалась, правда особо не выпытывая у Валентины причину её слёз, но сердцем своим женским догадываясь о многом. Валентина, оторвавшись от подушки, припала жарким и влажным лицом к ладоням своей хозяйки и умоляюще запросила, чтобы она пошла к Ивану и чтобы он отвез Валентину на станцию тут же. Анна Фёдоровна попыталась было отговорить Валентину подождать до утра, но не отговорила, оделась молча, накинула тёмный полушалок и пошла к сыну. А час спустя мощный гусеничный тягач с рёвом ушёл в сторону станции.
Валерка же, покружив с дружками ещё денек-другой по Боркам, как незаметно появился, так незамеченным и скрылся с глаз долой. Куда - на это ответить никто не мог, кроме, может, его матери. Но мать помалкивала, напуганная нежданным хмельным визитом сына.
Обо всём этом постепенно Николаю поведала мать, пользующаяся слухами через магазин, где по утрам встречалась с товарками.
Неизвестность - где Валентина и что с ней? - не оставляла совесть Николая в покое. Расспрашивать же у той же Анны Фёдоровны, или у сына её, у Ивана, или у заведующей клубом Ирины Александровны, которая обязательно знала за всеми все, тем более за Валентиной, так как библиотека располагалась в клубе и потому работать им приходилось бок о бок, Николай не отважился. Он опасался натолкнуться на незаслуженные упрёки близких Валентине людей. Вроде бы и не чувствовал за собой вины, если подумать, а вроде бы и чувствовал, если подумать ещё раз и хорошенько. Почему, например, он, зная о бывшей связи Валентины с Валеркой от своей матери, ни разу не помог Валентине самой рассказать об этом? Легко ли ей было пойти на такую откровенность? Конечно же, нелегко говорить о себе. А поэтому, если уж ты находишься рядом с небезынтересным, близким тебе человеком, так и помоги этому человеку, вызови его на откровенность. После же обоим будет легче, ясней, кто есть кто, определённей как быть дальше. А так что же? Любишь человека, а остальное, всё, через что прошёл этот человек тебя вроде бы и не касается. Нет, касается, да ешё как, если ты намерен долгие и долгие годы быть вместе с этим человеком, быть самым верным другом его. А не откроетесь друг другу вовремя, упустите такую возможность, и пойдут кривотолки, и начнутся бесконечные, как ржа, разъедающая железо, упреки. Не этого ли побоялась Валентина, не испугало ли её невнимание Николая, лёгкость, с которой он хотел начать совместную жизнь?
Так ли всё это, надуманно ли им, но Николаю захотелось непременно видеть Валентину, непременно выяснить для себя всё начистоту, а иначе, понял, жизнь ему не в жизнь будет. Да и время подошло осмыслить всё без горячки, спокойно рассудить, что к чему. То первое стихийное чувство скандальной злости, которая тискала обжигающе сердце, не нашло себе выхода, и оно отпустило потихоньку, отступило.
А землю наконец-то сковал утренник, продержал скованной весь день, и за полночь начала ложиться настоящая зима. Николай следил за приходом зимы из окна. На его глазах в считанные минуты мир обновился, будто сменив настроение: из мрачно-тяжёлого оно превратилось в светло-лёгкое. Идущего снега не было видно и слышно, редок он еще и несмел, но земля, крыши домов и сараев забелели, будто их медленно извлекали из непроглядного омута осенней ночи. Только деревья никак не могли принять на себя белизну: снег скатывался с их голых и круглых ветвей.
И Николай засобирался в дорогу. Ему сей же час сделалось необходимо выйти в чистое безмолвное поле, глубоко вдохнуть в себя подмороженный первозимний дух и, облегчённому этим духом, отмахать двенадцать километров до станции, войти в вагон, сесть в удобное кресло, откинуть голову на спинку, легко задремать под торопливый перестук колёс. И ехать так и ехать на поиски Валентины.
- Мам, слышишь, зима ложится. Пойду я, однако, -окликнул он мать.
- Слышу, сынок, ложится. Куда ж ты теперь? - ответила мать совсем не сонным голосом.
- Не могу больше, пойду её искать, Валентину.
Мать помолчала минуту-другую.
- Отговорить бы тебя надо, да не буду. Делай, как знаешь, как сердце велит. Дай бо гтебе святого часу, сынок. А про меня помни, если приведётся слово верное давать, помни, что одна я у тебя и ты у меня один. Случись чего, мне без тебя плохо будет, плохо.
- О чем ты, мам?
-Да всё о том же, о жизни, сынок. Найдёшь сё, к примеру, сладится у вас, а она и потребует от тебя, чтобы ты с ней в городе остался. Может быть такое?
- Вполне.
- Вот о том я и говорю. Ну да ладно, что было - видели, что будет - увидим. Дай-ка я тебя по волосам поглажу. Ну, а теперь иди, иди с богом.
Николай вышел наружу, остановился напротив дома. Ему вдруг расхотелось уходить от матери, оставлять её одну в пустынном доме. Но, пересилив себя, собрался с духом, мысленно проследил весь путь от посёлка до станции и не большаком, где в глубоких колеях стояла вода под тонким слоем льда, а проулком вышел на луговину и вдоль речки зашагал к станции.
Рабочий поезд до областного центра стоял под посадкой. В почти пустом полуосвещённом вагоне Николай занял удобное местечко у окна и бездумно наблюдал за раннеутренней станционной жизнью.
Предпринятое Николаем почему-то вселило в него надежду на добрый исход. Потому и все эти люди - и спешашие к вагонам, и сонно занимающиеся своим делом - казались добрыми, будто бы заинтересованными как-то в ожидаемом Николаем исходе. Главное, скоро поезд повезёт Николая к ней, к Валентине. И он, Николай, найдёт Валентину, вновь увидит её пристальные, кажется, понимающие насквозь тебя глаза. Увидит её строгий стан. А может быть, вновь удастся ощутить ее осторожные руки с чуткими подрагивающими пальцами, почувствовать её лёгкое прикосновение и тепло её короткого дыхания, почувствовать стыдливость и пугливость губ...
Николай не услышал, когда отправился в путь поезд. В вагоне было дремотно, сделалось совсем тепло. Редкие пассажиры уютно устроились в высоких креслах и спали, а если не спали, то обдумывали каждый своё с прикрытыми глазами, по известной привычке они не заводили разговоры в столь, ранние предутренние часы. Вспугнул Николая деланно-удивлённый знакомый женский голос:
-Ты, Коль!? А я по всем вагонам прошла - ни одного своего!
На соседнее сиденье бесцеремонно плюхнулась Ирина Алекґ
сандровна, заведующая их, Борковским, клубом.
- В область? Зачем, если это не секрет?
Застигнутый врасплох, Николай молчал. Не получившая ответа Ирина Александровна и не подумала подождать его, затараторила дальше:
- Понимаешь, чуть на поезд не опоздала! На станцию приехала
на ночь, ночевала у подружки... Да какое там ночевала!
Такие гуси подкатились, всю ночь прокружились, прощипались!
Она рассказывала так, будто в вагоне их было всего двое. Николай же чувствовал себя неловко перед сонными пассажирами из-за хриповатого громкого голоса Ирины Александровны.
- Потише, ты! Убавь на ползубечка! - толкнул Николай соседку в бок.
- Да пошли они все! Голова вот болит и курить, как из ружья, хочется. У тебя есть что?