Груня готовилась к празднику. День рождения подвалил. Праздновать она не привычна и не охоча, а потому из гостей ожидала только двух братьев своих, Колю и Толю. Накануне днем затеяла квас, наварила холодца. С утра походила в лугах по мокрым местам, набрала траву -купальницу. Затем оборвала первые в тепличке огурчики, надергала луку, редиски. Поставила варить щи. Приедут братья - угощать будет тем, на чем вскормлены-вспоены они были с малолетства. Июнь еще не так щедр на овощи-фрукты, но что есть, тому и рады будут.
* * *
Пятнадцатилетней девочкой осталась Груня с двумя братьями на руках без мамы. Коле шел двенадцатый годок, а Толе всего-то десятый. Мама сильная была, работящая, одна поднимала троих детей. А не убереглась. Свеклу пололи. В самые июньские жары. Пришла на обед разгоряченная, спустилась в погреб и напилась студеного молока прямо из горшка. Будто не знала, что нельзя этого делать, остытьнадо бы сначала в холодке, а потом уж молоко пить, да и то не сразу из погреба, а степленное. Ребятам холодного молока не давала, а сама вот напилась. Из погреба вылезла - в дрожь ее бросило. А к вечеру уже в жару металась. Ночь в беспамятстве провела. Когда же сознание возвращалось к ней ненадолго, то просила дочку:
- Грунюшка, на тебя ребят оставляю. Сама берегись и их береги.
Утром в больницу повезли. А оттуда уже мертвую доставили. Хоронили в самый день рождения Груни, на Аграфену-купалицу. По этой святой имя девочке давали.
И осталась троица мал-мала меньше.
Отец же, Петр, до мамы еще ушел на тот свет. Трактор перегонял через речку по льду. Провалился. И утонул вместе с трактором. Весной только достали.
Груня стала хозяйкой в доме. Хозяйство вела так, как вела его мама. Корову оставила, не продала. Люди жалели ее, советовали: продай, не управиться тебе с ней. Нет и нет, сказала Груня, Субботку не продадим. Как нам без нее? По чужим людям с кружкой не пойдем.
Мужики - соседи, которые степенные, головами кивали: истину девка говорит, без молока им плохо будет. И стали по возможности кормами помогать: кто возок соломки просяной или овсяной свалит: убирай, Груня, едовая соломка. Кто сенца охапку у крыльца кинет. Помнили отца и маму, хорошие люди были.
Сами тоже не сидели сложа руки. Как трава подымется, так пошли с серпом по оврагам да по берегам жать ее. В лугах не разрешали, ругались за луга, а по неудобьям можно. Денек походят, глядь, копешку подняли. На тачку ее да к дому. Наверх к селу тяжеловато было тачку вывозить. С отдыхом через каждые десяток шагов. Груня с Колей в оглоблях, а Толя сзади упирается и палку круглую наготове держит. Как шумнут ему - Толя, тормози! - так он палку под колеса, тачка на склоне стоит, как вкопанная. И огород держали как при маме. Опять же с людской помошью. Но и сами не удавали, сором огород их сиротский не зарастал.
Сиротскую долю можно и поменять бы, представилась такая возможность, но не состоялась. Миша,сосед недальний, чуть постарше Груни, все ходил к ним, ходил, вроде бы с ребятами дружбу водил, а глазами-то все Груню отыскивал, все млел перед ней. Вскоре на шахты работать уехал. А отпуск заработал, приехал и к Груне: выходи за меня замуж. Уедем с тобой на шахты, там жилье получим. Мил Миша Груне, на яву и во сне беседует с ним, а от слов его не по себе ей стало. Это как же я уеду? Братья-то мои еще в года не вошли. Им без меня нельзя. Я слово маме дала такое. На стороне от них не смогу, сердце лопнет, каждую минуточку о них болеть буду. Нет, Миша, не могу.
На том и расстались. Миша - на шахты, Груня - с братьями.
В чистоте и строгости держала Груня ребят. Не напрасно родилась в день Аграфены купалицы. Особо нравилось ей ребятам головы мыть. Нагреет воды,на табуретку тазик поставит, добавит в воду зеленого отвара травы купалицы и - подходи, ребята по одному. Первому младшему, Толе, голову моет. Нетерпеливый он, ему бы все поскорей. Жмурится, хнычет, ругается - мыло в глаза не пускай - а она знай себе намыливает, купает голову в пенной зеленой воде. А как из горшка чистую воду на голову сольет да проверит, скрипят ли волосы, то на этом заканчивает с Толей, за Колю принимается.
А потом они сидят на лавке рядком с полотенцами на головах. И такие уж тихие, и такие дружные, не наглядится Груня на братьев, не нарадуется. Все думает: вот мама встала да поглядела бы на сынков своих. Вон какие умиротворенные посиживыют.
Братья взрослели, ругались с сестрой, не давались ей, а она настоит да настоит на своем - голову мыть сама вам буду. И мыла, пока не разъехались из дома. А приезжали когда, уже взрослые, семейные, то от традиции не отступала, какие бы доводы они ей не приводили, она им головы все равно вымоет.
В самом начале семейной жизни братьев, когда они с женами приехали погостить, Груня собрала их за стол и так сказала:
- Вы, сношеньки, ты, Нина, и ты, Катя, хотите обижайтесь, хотите не обижайтесь, но сделаем так: как день рождения мой, так оба брата мои должны быть у меня. Обязываю их. Вы, жены их, как хотите. Но для братьев моих сделайте так, чтобы они у меня в мой день были. Мы и на кладбище сходим к папе и маме, ну, и все остальное. Такой мой сказ.Не будете приезжать - своей меня не зовите, забудьте.
Катя, жена Толина, понятливая, хоть и молодая, говорит:
-Ты им мать, как скажешь, так и будет.
Она все льнула к Груне, все обнимала ее.Груня понимала Катю: чутьем своим бабским чует, каково Груне было за мать-то им оставаться.
А Нина, Колина-то, все фыркала: как это так, выходит, братья нужны, а мы так себе, с боку припеком.
Груня говорила ей:
- Нина, если тебя мой брат выбрал, то и мне ты мила, милости прошу в любое время, хоть днем, хоть ночью ко мне.
Дофыркалась Нина. Не по-людски как-то жили. Все в веселье да в веселье. Одно ладила: мы молодые, нам погулять надо. Догулялись. Попивать начали при случае, а потом и без случая.
А братья сестру не ослушались. Каждый год двадцать третьего июня, а то и за день раньше, являлись к сестре. И на кладбище бывали, и обедали квасом с холодцом и зеленью, ну, и главное - сестра им головы мыла. Они уже не сопротивлялись, не отнекивались, подчинялись сестре полностью. Груня головы братьям мыла,а чуткими пальцами ощущала и определяла, как они живут. Толя явно жил хорошо, размеренно, уверенно. Пальцы подсказывали Аграфене, что живет он в достатке, что накормлен, напоен, ухожен. Что болезни его не одолевают. А вот о Коле она сказать этого не могла. Суховат Коля, изможденный. Работу несет тяжелую. Вон как становые жилы на шее выпирают. И выпивает Коля лишнее. Явно выпивает. Вся кость черепная и шея говорят ей об этом. Беда с Колей.А ведь добрый был, ласковый. Звал не иначе как сестра, сестренка моя. Надо с ним отдельно говорить. Да сколько уже раз говорено-переговорено. Не бережет себя. Расходует понапрасну. И болезни вот они, рядом подошли. Скоро валять его станут. И как быть? Быть-то как с ним? Может, предложить, пусть останется, пусть дома поживет. Чего ж теперь, не молоденький. Дети уже поженились, замуж повыходили.
И болело, болело сердце о Коле. Мужик-то податливый, безотказный. От себя не оттолкнет, а возьми ты вот, пьет. И непокорный какой-то. Толя в другом городе живет, предлагает Коле: как ехать буду, так я за тобой заеду, вместе к сестре поедем. А Коля - нет, не заботься, я привычный поездом. Это, значит, чтобы не нагружать собой брата. Толя - нет, Толя на ногах крепко стоит. Верткий малый. В обиду себя не даст. А с Колей что-то надо делать. Коля пропадает...
К себе надо забирать его, да выхаживать. Не бог весть старик какой, за полсотню перевалило, а поизносился вон как, слабость его пальцами ощущается. Не миновать у себя оставлять.
* * *
В полдень Груня стала выходить на улицу, глядеть, прислушиваться - не едет ли Толя. Он всегда приезжает на машине. С улицы шла на межу огорода и оттуда, прикрывая глаза ладонью, глядела на дорогу - не идет ли со станции Коля. Что-то они сегодня запаздывают. Придут ли?