В том селе, где я родился, у меня уже никого нет. Вернее, почти никого нет, так как ответвления корней рода бесконечно, ими только надо интересоваться, их надо знать.
И все же я в свое село наезжаю, если удается. Останавлива?юсь у бабушки Агафьи - двоюродной сестры моей родной бабушки. Как бы там ни было, а родня все же.
На этот раз я приехал со своим шестилетним сыном, поздним ребенком. Бабушка Агафья долго вглядывалась в сына, поворачивала его и так и сяк, что он, по-моему, впервые в жизни позволил делать над собой, вздохнула и коротко сказала:
- Наш. Нашего роду.
- По каким же приметам вы определили? - спросил я.
- Приметы сразу не назовешь, а вглядишься и не столько по приметам, сколько по догадке поймешь, что наш он, тимохинского роду.
- С одной стороны, тимохинского, с другой стороны, долговского, потом еще и еще раз сходились две стороны, что же может остаться от рода, к примеру, в третьем колене? - не поверил я, хотя внутренне был горд: обо мне тоже когда-то говорила бабушка, что я их, тимохинский.
- Э-э-э, милый, да хоть в девятом колене! Я так скажу: на Руси у нас родов не так уж много, и каждый на виду, в его отцах, матерях, детях, внуках. Думаешь, не так? Не-е-ет, так. Вот у нас если взять род Солоповых. Я тебе заранее могу сказать, кто они и что они все. Работники. Жить уважают по правде Человека понапрасну не обидят и себя в обиду не дадут. Надежные люди, достойные. И хоть где они проживают, хоть в каком колене будут, а их сразу узнаешь - Солоповы.
- А мы Тимохины? - спросил я.
Бабушка Агафья задумалась на минутку, потом подняла на меня глаза.
- У нас тоже зряшных в роду не было. Вели себя строго. Что женщины наши, что мужчины - на смех себя людям не выставляли. Чего нет, того нет. Нашему роду в войнах не везло. Почитай, все мужики наши из колена в колено в чужих землях лежат. Это да. Сирот в нашем роду много было. Куда ж денешь?ся, судьба такая наша, значит. Другие через две войны пройдут и ничего, живыми остаются, а наши мужики так не умели. Не хитрые, что ли, были или так уж, как говорится, на роду нашем написано.
- А есть и плохие рода? - спросил я. ,
- А как же! Есть! Вот взять Сябловых. Что ребята, что девки у них все белые. И все непутевые. Из них редко да редко кто по одному разу женятся или замуж выходят, а все раза по два да по три. И наконец одинокими остаются. Такие уж неуживчивые, заносистые, не дорожащие никем. У нас от сеструхи моей внучок лет пять назад женился на одной из Сябловых. Говорили ему: оставь, не наживешь ты с ней долго, она вон какая породистая по-сябловски. А он посмеивается: перевоспитаю. Нет, не перевоспитаешь того, в ком что есть. Что ж ты думал, двух лет не прожили, как она завертелась от него, все прохожие и проезжающие --ее, никого не пропустит. Побился, побился он с ней, плюнул да закатился на самый Дальний Вос?ток. Чтоб забыться там от нее, от бестии.
- Дела, - покачал я головой, начиная вспоминать всякие случаи и постепенно соглашаться с бабушкой Агафьей. Види?мо, так оно и есть, у кого что в крови заложено, то и переда?ется из поколения в поколение.
На другой день мы с сыном проснулись рано. Утро было обыкновенное июньское, не знойное и не душное. Предста?вив, как теперь легко в полях, в лугах, я предложил сыну:
- Может, попутешествуем? Походим, поглядим на белый свет.
- А что мы там увидим? - спросил сын, внимательно глядя на меня.
- Ну, речушка там есть. Маленькая такая. В ней рыбки плавают.
- А еще что? - Сын явно подводил меня к обещанию того-то и того-то, после чего мог предъявить мне претензии: обещал, значит, показывай.
- Все, что увидим, то и поглядим. Разве это так плохо, глядеть на то, что видишь? - Я тоже хитрил, зная характер сына и чем для меня могут обернуться невыполненные обещания, ничего конкретного не обещал.
- Зайца бы увидеть. Или лису. Или даже волка. Есть они там?
- Вряд ли. А если и есть, то они постараются нам не показаться, им это неинтересно. Ты вообще-то не настраивай себя заранее на то, что увидишь что-то невиданное. Это плохо, когда человек себя так настраивает. Он скоро разочаровывается. Вот когда невиданное станет неожиданностью, то это в сотни раз лучше, чем ожидаемое.
- Так уж и в сотни? - не поверил сын.
- Не меньше...
Бабушка, видя, что мы собрались в путь, предложила:
- Вы хоть плащик какой возьмите с собой. Хотя б вон мой старенький. Все укрыться можно. Дожди идут, без одежки рисково из дому выходить. >
Я отмахнулся:
- Мы далеко не пойдем. В случае чего - сразу вернемся.
И мы пошли.
Проулком вышли на косую дорогу, которая вела лугами на бревенчатый мостик через речушку и дальше, в соседнее село. Машины по этой дороге ходили редко, по большой необходимости, но колеи были глубокими. Дожди в это лето шли частые, и луговая низменная дорога не успевала просохнуть, вовсе не выветривалась. Идти по волнистым глубоким колеям было неудобно. Одна нога опускалась в колдобину, торопясь нащупать твердое, другая же в это время упиралась во взлобок. Сыну приходилось туго. Он полз по колее как муравей, семенил ногами, то взбегал на бугорок, то скатывался вниз. Непривычная дорога скоро надоела ему, он остановился, посмотрел на меня сердито.
- Завел? Это дорога, да?
- А что же это? - остановился и я.
- Погибель, вот что!
- Но люди ходят по ней - и ничего, не гибнут.
- Вот пусть они и ходят, а я вовсе не желаю!
- Иди! Не желает он! Деловой! Выйдем вон на возвышен?ность, а там дорога пойдет легче.
- Пойдет она, жди! - Сын ворчал, балансируя руками, чтобы не оступиться и не угодить в грязь.
Наконец из колеи выбрались, вскоре на возвышенности дорога и впрямь оказалась сухой, накатанной. Сын повеселел, зашагал споро, размахивая руками и поглядывая по сторонам.
По обе стороны от дороги лежал луг, будто вделанный в зеленую ровную раму лесополос. По лугу расселись низкие островки темного ивняка. Издали они казались плотными, вблизи же - живыми. Они ворочались, шевелились, серебрились изнанкой листьев на слабом ветерке.
- Там кто-нибудь живет? - кивнул сын на шапку кустарника возле дороги.
Наверное, птички. Видишь, перелетают, снуют там, в гущине. Им там удобно и безопасно, большая птица их не возьмет.
- А она их берет?А зачем? Чтобы у нее маленькие птички были, ее птенчики?
- Не совсем... В общем-то да, именно, чтобы у самой были маленькие птенчики.
Сын, наверное, поверил в доброту больших птиц, которые берут к себе маленьких птичек, и вместе им хорошо, они счастливы. И он прав, он прав по-своему. Да, большая птица берет малую, но берет лишь затем, чтобы жить самой и иметь своих детенышей. Иначе она не может. Это истина. И истина эта изречена устами младенца. А я ведь и сам знал ее, эту немудреную истину: сильный берет слабого для того, чтобы жить самому и продолжать свой род. Знал и забыл. Забыл потому, что привык к истине. К истине привыкать нельзя, иначе она уже не истина. Узнавая - поражаешься, привыкаешь - забываешь. И во всем так. Даже в любви, в этой великой истине. Даже в хлебе. Привыкаешь - забываешь.
В конечном итоге я благодарен судьбе за то, что она долго, с младенческих лет вела меня по пути от малого к большому, от нехватки к достатку. Это хороший путь. Теперь мне есть что и с чем сравнить. А это сравнение помогает мне реально видеть день нынешний, оценивать его по совести. У меня есть мерка, приобретенная в детские еще годы. Этой меркой я и измеряю нынешнее свое житье-бытье, свое и своих близких. Измеряю и вижу, что живу вполне прилично, есть что поесть, во что одеться, есть кров над головой. И главное, мне не грозит погоня за излишествами, в которых я мог бы раствориться, сделаться тенью этих излишеств. Меня ведет по жизни мое детство, моя юность.
Какая же мерка будет у сына? Что с чем он будет сравнивать? Хотя сравнивать он будет, от этого ему некуда деться. А вдруг кончится, оборвется вся его нынешняя безоблачная жизнь? Вдруг наступят для него крутые времена, когда ему надо будет подумать и о куске хлеба для себя и для своих близких, и поделиться последним куском? Сможет ли он это сделать по-человечески? Если он окажется один на один с бедой, с нуждой, с лишениями, то сможет ли противостоять им? Я шел от худшего к лучшему, это меня закаляло, радовало при каждом самом малом достижении. А каково проделать обратный путь, каково пройти от лучшего к худшему? Что чем измерять, большой меркой малое? Непросто это...
Когда я так думаю, то почему-то чувствую какую-то необъяснимую, неясную вину перед сыном. В чем же она? В том, что создал для сына сносные условия? Но ведь я обязан был создать их, я стремился к этому всю свою жизнь!
Стараюсь уйти от этих мыслей и чувствую вину перед сыном. В чем она? Нет, это не вина, это то, что я боюсь за его будущее. Мне кажется, что нам было легче, нам было проще в наших невзгодах. А им будет не легче, им будет много трудней в жизни. У них не вырабатываются с детства хватка, цепкость, они не готовы преодолевать невзгоды. А это плохо. Это для них плохо.
Мы перешли по бревенчатому мостику. Под ним лежала, бросаясь из стороны в сторону, просветленная солнышком и каменистым дном чистая вода. Речушка в этом месте бежит торопливо, замахивая желто-зеленые косы водорослей в затоны, пошевеливая льнущие к воде кусты ивняка.
За мостом началось кукурузное поле. Мы свернули впрво и пошли между стеной кукурузы с одной стороны и стеной густого ивняка с другой стороны. Сыну скоро надоел этот зеленый коридор, из которого он видел лишь длинную полоску чистого неба. Он поднял на меня глаза и попросил:
- Возьми на плечи. Тут как в плену. Даже дышать трудно.Зелень и зелень, а мне хочется смотреть далеко.
Я подхватил сына под мышки, поднял, посадил на плечи.
- Ну вот, это дело, - одобрил он, уселся поудобнее и заоглядывался. - А то иду и иду где-то там внизу, а тут вон как далеко все видно. Это кукуруза такая ровная?
- Кукуруза.
- Как большой-пребольшой стадион. Вот с мячиком бы по ней побегать.
- А ты попробуй, я тебе разрешаю.
- И попробую...
Я повернулся к кукурузе, делая вид, что хочу поставить сына на нее.
- Ай, ай! - замотал он ногами. - Что ты делаешь! Не шути!
Он крепко обхватил меня за шею.
- Я же не комар какой-нибудь! Это им можно, вон они порхают!
- Ну, шучу, шучу, шею мне не сломай. А вообще-то, наверное, хорошо быть легким, как бабочка. Перелетай себе от стебля на стебель, кормись и не опасайся. Как думаешь?
- Не знаю... - ответил неуверенно, сын. - По земле все же лучше. Твердо под ногами. Падать невысоко. Падать сверху - это больно. Помнишь, как я со стола летел? Думал, не встану больше. А если бы с дерева? Или с самолета?
- Да, чем выше - тем больнее, - согласился я, - ты прав. Выходит, от земли отрываться особо-то не следует? Так, что ли?
- Так, - ответил сын, явно не желая продолжать разговор на эту тему.
Зеленый коридор посветлел, стал раздаваться вширь. Кукурузное поле углом уходило от речушки к дальнему лесу. Взгляду открылся луг, богатый высокой цветистой травой. Трава переспевала, клонилась волнисто в разные стороны, так, как бегал по ней в последний раз ветер и оставил ее. С цветка на цветок перепархивали крупные нарядные бабочки, складывали крылышки и замирали, почти невидимые. Душно и тяжело гудели шмели, садились на цветы, и цветы качались, клонились под весом шмелей. Внизу же, у самой земли, в тени обитали полчища комаров.
Я снял с плеч сына и поставил на землю. Пошевелил ладонями верхушки стеблей, прижал ладони к лицу, вдохнул раз, другой.
- Попробуй-ка и ты так, - сказал сыну. - Ну, какой запах имеют цветы? Слабо ответить? То-то же, все ты у меня знаешь, и что соседка маме сказала, и что сколько стоит, и о чем пассажиры в поезде говорили, а вот чем пахнут цветы - не знаешь.
- А чем им еще пахнуть? - Сын сделал удивленный вид. -Цветами, конечно. Травой.
- Знаешь, один человек очень верно сказал: "У этих цветов был неслыханный запах".
- Глупо, - ответил сын, передернул плечиками точно так, как делала это мать.
- Попугаюшка ты, вот кто. С тобой разговаривать нет никакого желания. Не хочешь понять, что запах цветов именно неслыханный.
Сын помолчал, соображая, стоит или не стоит спорить со мной. Решил, видно, не стоит:
- Хочу, но не понимаю.
- То-то же, дипломат ты гарнитурный. Ладно, будь по-твоему. Вырастешь вот и услышишь этот неслыханный запах. Для этого, наверное, надо много повидать, много поездить, соскучиться по родине, по неслыханному запаху ее цветов. Может, ты и прав, всему свое время.
Мы разошлись в сторону, увлеклись каждый по-своему разглядыванием цветов. Сын затевал охоту за бабочками.
Неподалеку совсем неожиданно из травы поднялись трое мужчин в белых майках и две женщины в цветастых кофтах и голубых косынках, повязанных низко над глазами. Они, видно, отдыхали, а теперь вновь принялись за работу: все пятеро косили траву. Неровность земли и высокая трава укрывали от нас косцов по пояс. Сын мог видеть только их головы и плечи.
Я давно не видел, как косят траву. Призабыл уже, когда сам в своих руках держал в последний раз косу. Теперь же, наблюдая за косцами, руки мои начали вспоминать твердость и вес косы, хрусткий ход ее по упругим стеблям. Мне не довелось много помахать косой, рано оторвался от земли, но все же тело мое, к радости, сохранило память о труде косца.
В каждом взмахе косы есть результат сработанного, есть охапка травы, которая подсохнет и сделается пахучим сеном, а холодной зимой это душистое сено схрумкает корова и даст душистое молоко, а с молока в семье будут расти крепкие и свеженькие ребятишки. И какая же сложность сокрыта во всей этой видимой простоте!
Приглядываясь к косцам, я отмечал: косят неторопко, наверное, в половину захвата косы. Иначе на этой траве нельзя. Если пустить на полный захват косы, то скоро выдохнешься. А выдохнешься - и начнешь клочить луг. Такой луг губить, рвать его клоками - это более чем грешно, это непростительно. На скошенном лугу должно быть чисто и аккуратно, как в прибранной к празднику горнице. Этому меня еще бабушка моя наставляла, приобщая к крестьянскому труду. Она говорила: "Носок косы держи чуть повыше, а пятку пускай по земле.Коси так, чтобы после трудов твоих на душе светло и чисто делалось. Излохматишь луг - излохматишь и душу. А с ней, с лохматой-то, ой как тяжко жить станет, замучаешься, дурным станешь".
Да, нас женщины труду учили! Отцы остались на войне. А был бы жив отец, он бы учил меня трудиться, то каким бы стал я? Наверное, не тем, кем есть, не таким, а немного другим.
Аккуратно работают косцы, идут легко, умело, малым шагом. Мне вдруг захотелось взглянуть на их косы. Какие они у них? Наверное, еще дедовские, которые я почему-то так люблю. Поглядишь на их истонченные, съеденные травой да бруском лезвия, которые гибко уходят в густую траву, сочно подрезают ее, и невольно представишь, сколько же ей наработано, этой еще дедовской косой. Сколько труда человеческого через нее пропущено! Особые они - эти дедовские. Сталь особая, к траве способная.
Сын отвлекся от луга, поглядел на меня, перехватил мой взгляд, поглядел в сторону косцов, спросил:
- Это чего же они делают?
- Травы косят.
- Зачем?
- Сено на зиму готовят. Коров, овечек будут кормить. Они же сено едят.
- А траве больно?
- Ну, знаешь ли...
- Когда я сломал ветку, ты сказал, что деревцу больно от этого. А как же тогда траве?
Я ничего не ответил сыну. Он повременил, ожидая ответа на свой непростой вопрос, понял, что не дождется, предложил:
- Пойдем туда, к ним, я хочу сам посмотреть, как косят
траву.
И я хотел было уже пойти, но остановился.
- Нет, - сказал я, - не пойдем. Неудобно как-то. Люди трудятся, а мы будем глазеть на них. Не люблю я этого. Когда сам работаю, то терпеть не могу, если кто-либо от нечего делать следит за мной. У меня тогда работа не идет, из рук валится, и я начинаю нервничать. Труд и праздность несовместимы, они не могут соседствовать. Понимаешь ты это?
- Не понимаю. А вот мамка всегда мне показывает, как люди работают. Она и сейчас показала бы. Она бы даже попросила, чтобы мне позволили покосить траву. А ты - нет. Я же еще не видел, как ее косят.
- Ясно, моя вина, что до сих пор не показал. Давай так сделаем: завтра возьмем с собой косу, выйдем в луг, и я тебе покажу, как это делается.
- А ты сам умеешь? - явно не поверил мне сын.
- Когда-то учили. Надеюсь, не забыл науку.
- И мне дашь помахать косой?
- Обязательно. Только не думай, что это так просто и легко. Тебе еще рановато, мало каши поел. Мал ты еще.
- И вовсе не мал! Вот ты всегда так, то я большой, когда тебе это надо, то я маленький, когда надо. Вот и пойми тебя. Какой же я на самом-то деле?
- Такой. Какой есть. Не больше и не меньше. Ладно, договорились же, что завтра выйдем в луг с косой. Привычка на все нужна. Возьми я сейчас косу в руки да стань с теми вон в ряд, через час изломаюсь, вымотаюсь.
- Даже женщинам уступишь?
- Уступлю. Эти женщины, как говорится, таких косцов, как я, за пояс заткнут.
- Жалко, что заткнут?
- Жалко. Мы с тобой по утрам зарядку делаем, руками-ногами дрыгаем, а здесь зарядочка так зарядочка, скажу я тебе. Лучше не придумаешь. Денек помахаешь косой - год будешь бодрым бегать. Каждая косточка, каждый суставчик, каждая жилка задействованы на полную нагрузку, до отказа. На такой работе жирком не обрастешь.
- И не надо, - в тон мне сказал сын, - вовсе не надо жирком обрастать. Ведь все только и делают, что от лишнего жирка избавляются. И мама вон об этом говорит. И тетя Валя. И дядя Володя тоже.
- А бабушка Агафья говорит? - спросил я.
- Нет, - ответил сын, подумав, - я не слышал.
- И не скажет. От нее не услышишь этого. - Я представил суховатую бабушку Агафью, которая до сих пор с темного до темного копается в земле, а если и присядет когда отдохнуть, то на минуту-другую лишь, и тут же заторопится, заспешит. -Вот всех нас: и маму твою, и тетю Валю, и дядю Володю, и меня с ними заодно прикрутить бы на сезончик, на лето вот к такой работе, так зимой бы не вспомнили о своих модных болезнях, не похвалялись бы друг перед другом, у кого где и
что болит. А то до чего дошли? В тридцать лет каждый насчитывает у себя до десятка болезней. И все самые наимоднейшие, самые небывалые, самые заковыристые. А спроси бабушку Ага?фью: что у тебя болит? Она ответит, уверен: сердце болит. Обо всех об вас болит. Если бы все мои близкие у меня на глазах были - никакая хворь меня не одолела бы. Так она говорит?
- Так, - согласился сын.
- То-то же, у человека должна быть одна основная болезнь - это болезнь о своих близких. Тогда всем прочим болезням в человеке места не будет. Такие вот они дела наши, брат.
Далеко и приглушенно прогремело. Будто где-то стрельнули из тяжелого орудия. Косцы остановились, посмотрели из-под ладоней в сторону леса. Посмотрел и я туда же. Из-за леса широко подымалась туча. Оглянув ее из края в край, я прикинул: накроет она нас или не накроет? Ветер подувал вроде бы поперек хода тучи. Может, он свалит ее в сторону? А если не свалит? На ветер надежда рисковая, он может в любую минуту повернуть и погнать тучу на нас. А мы от дома ушли порядочно. Если попадем под дождь, то укрыться нам будет негде. На сыне легкая рубашонка и шортики, у меня тоже нечего с себя сбро- сить, нечем прикрыть сына.
- Однако, гребем к дому. Пока не поздно, - заволновался я. Сын не успел ответить, как загремело ближе, отчетливей.
- Ходу! - скомандовал я.
Сын ухватил меня за руку, и мы зашагали рядом. Он приноравливался к моему широкому шагу, переходил на легкий бег.
Я чуть ли не каждый день даю себе слово, что начну воспитывать сына в условиях повышенной трудности. Что не буду укрывать его от опасности. Я долго мечтал о таком вот дне, когда уйду с сыном далеко от жилища, и чтобы нас накрыла небывалая гроза. И пусть сын переживает свою первую грозу в открытом поле. Ведь в поле она далеко не ровня той, которую он наблюдает из квартиры, с шестого этажа, при закрытых окнах и дверях. Но что же вышло на поверку? Вдали чуть громыхнуло, а я уже бросился защищать, оберегать сына от лишних волнений. Я уже со всех ног кинулся уводить его под кров. А не напрасно ли я все это делаю? Не лучше ли ему сейчас вот, при мне сойтись с грозой с глазу на глаз? Ведь не всегда же я буду рядом с ним. Когда-то он останется один, и как он тогда встретит, как переживет свою первую грозу? Падет духом? Испугается? Да, так уж заведено самой матушкой-природой, что в самом начале пути человека должен поддержать кто-либо из близких, дух ему настроить и укрепить. Главное, пережить первую опасность, пережить и не струсить, не испугаться, не растеряться перед ней. В другой раз, в третий уже легче будет.
Раздумывая так или примерно так, я бежал, увлекая сына, и не мог приказать себе остановиться, принять грозу так, как она есть, на себя, а главное, на незащищенную голову сына. Это было свыше моих сил.
Все мои раздумья о методах воспитания сына сейчас перечеркивались крест-накрест. "Не застудить бы его. Черт меня дернул на этот поход!" Я уже рисовал себе страшную картину. Холодный дождь намоет сына, к вечеру у него поднимется температура, опухнут гланды, а то и воспаление легких прихватит. Что тогда? Жена видеть меня не пожелает. Она же против этой поездки была, не хотела отпускать со мной сына. Обвинит вплоть до того, что я преднамеренно вытащил его под дождь, преднамеренно застудил его, что я уже давно добивался этого. И так далее, и тому подобное. Ее уже не остановишь, если она заведется. И почему она так? Неужели я хоть чем-либо, хоть когда-либо проявил нелюбовь к сыну? Да, господи! Я болел всеми его болезнями много больше, чем когда-то своими!..
Сын взглянул на меня, запаленно спросил:
- Мы зачем же это бежим к туче? Надо от нее удирать, а мы прямо к ней, прямо на молнии.
Я перешел с бега на легкий скорый шаг, переводил дух. "Ишь, как ты рассудил, брат. Да знаешь ли ты, куда она нас загонит, если бежать от нее? В самые непролазные дебри загонит и там высечет, как ей только заблагорассудится. За нашу несообразительность высечет нас. Тебе пока этого не понять, коли спрашиваешь. Да я и сам далеко не все знаю, как это тебе кажется. Я сам, например, иной раз совсем безрассудно стараюсь убежать от какой-либо житейской грозы, а она настигнет да настигнет меня, посечет да посечет. Догонит там, где не ждешь ее. На самом виду, на самом открытом месте. Лишь после поймешь: не от нее, а к ней надо было стремиться. Чем скорее - тем лучше. Главное, чтобы она врасплох не застала, не свалилась бы неожиданно на ничем незащищенную голову. Случай на случай не приходится. Но все же соображай, думай, уходи от беды, если от нее можно уйти, а коли уж видишь, что не уйти от нее, от беды, иди тогда ей навстречу. Чем скорее сойдешься с ней, тем для тебя же будет лучше. С ней, с неминуемой, только так, только навстречу".
Хлесткий и звонкий щелчок грома остановил нас на миг, мы оба невольно пригнулись.
- Зачем мы бежим в эту сторону? - взвизгнул сын. - Ты нарочно так делаешь!
- Молчать! - не ожидая того от себя, прикрикнул я. - Молчать и делать как велят! А ну, живо у меня! Бегом!
Сын удивленно взглянул на меня, но не заспорил, повиновался. И мы снова побежали.
До моста бежать далеко. А где-то тут неподалеку, помнилось мне, был переход. Давно когда-то здесь положили в речушку трубу и засыпали землей. Нам надо через тот старый переход, тогда мы чуть ли не наполовину сократим путь к дому.
А туча все надвигалась. Она шла в несколько ярусов. В верхнем ярусе, выдвинувшемся вперед, вязло солнце, и от этого он будто накалился докрасна, будто плавился, кипел позолотой. Нижний ярус был явно плотнее и тяжелее верхнего. Тяжестью и непроницаемостью он гасил дневной свет. Под ним осатанело метался ветер, гнул к земле островки ивняков, отчего ивняки струились по ветру, прикладывали острые листья. Трава же закручивалась в воронки, воронки эти бегали, метались по лугу, как водные воронки на бурливой реке. День из яркого превратился в бледно-сиреневый, вдали бурел, полнился тяжелой темнотой.
Рядом с нами бежала речушка. Она, как какое-то живое существо, нескончаемо пряталась в трубу, будто убегала из-под грозы. Другой конец трубы прикрывали кустарники, и нам не было видно, вытекает ли вода с той стороны. Казалось, она вбегает в трубу и прячется в ней.
Сын, наверное, это так и понял, он глядел пугливо на край трубы, на воду, устремляющуюся в трубу. Вода была от неба настолько не похожей на себя, настолько густой и непроницаемо темной, что в ней ничего не отражалось. Рядом же, в болотце, неестественно-каменно отражались синие цветы люпина.
- Скорее, скорее отсюда! - поторопил меня сын. Что ему привиделось в воде, я не знаю, но что-то, видимо, страшное.
Он согнул голову, отвел глаза, делал все так, чтобы не видеть
ни бегущую, ни стоящую воду. И, как ни странно, страх его
детской души стал передаваться мне, вселяться в меня.
Когда миновали переход и выбрались из зарослей на открытый луг и увидели уже бабушкин дом, нам сделалось повеселее. Сын взглянул на меня и отвел глаза. Не спрятал стеснительно, а именно отвел. Почему? И мне подумалось, что он увидел только что признаки страха в моем лице. Но ведь признаки эти, понимал я, были настолько слабы и настолько непродолжительны, что посторонний взгляд их не должен бы был обнаружить. Хотя посторонний взгляд - да, но взгляд сына - это же мой взгляд. Дети, наверное, пристальней видят, а особенно в своих родителях, потому что видят многое впервые. Перетерпев еще один удар грома, сын вдруг приосанился и пошел уверенней, тверже. Ему, наверное, хотелось поддержать меня, показать мне, что ничего страшного нет и не случится. Он мне показался тончайшей былинкой, которая гнется, гнется до земли под ветром и тут же выпрямляется, стоит как стояла, если ветер поослаб.
- А как там мамка наша теперь? Она не попала под грозу? -спросил сын.
- Не знаю. Наверное, нет. Это ведь далеко. Там у них, может, солнышко вовсю светит. - ответил я.
- Думаешь, светит? - переспросил сын. - Это хорошо. Мы с тобой мужчины, нам все нипочем, мы сильные.
- Точно, нам все нипочем, - согласился я.
Мы обогнали незнакомую старушку, которая несла под мышкой пучки полыни, наверное на веники. Она тоже спешила, хотела уйти, успеть до дождя спрятаться под кровом. Но это ей плохо удавалось, продвигалась она медленно, неуверенным старческим шагом.
- Скорее, бабушка! - крикнул сын.
- И так тороплюсь, сокол ты мой! Ой, уж как тороплюсь-
то я! А все на месте. Торопилки-то мои не те стали, что были.
Ох, не те.
Новый удар грома. Старушка закрестилась мелко:
- Свят, свят, свят...
Мы отбежали от старушки на десяток метров, как вдруг сын выдернул свою руку из моей, вернулся бегом к старушке, ухватил ее под локоть, пытаясь помочь ей двигаться поскорее.
- Да бежим же! Ты что это! - потребовал я.
- Нет, - потряс головой сын. - Ее одну нельзя оставлять. Она старенькая. Только вместе с ней...
- Зря ты, зря, сокол мой! Я уж под всякими дождями перебывала. Меня он не размочит уже. А ты поторапливайся. Тебе вредно намокать-то.
- Нет, - упорно отказывался сын, не отпуская локоть старушки.
- Глупо, - сказал я.
- Ну и пусть глупо, - ответил сын.
Стегнули первые крупные капли дождя. Холодные, тяжелые. Мне захотелось схватить сына за руку, оторвать от старушки, закинуть на плечо и что есть духу бежать к дому. Ведь вот он дом наш, мы уже возле огородов. Осталось каких-то сотню метров межой пробежать - и мы под крышей. Но меня что-то останавливало, я не мог притронуться к сыну, не мог оторвать его от старушки.
Дождь не заставил себя ждать. После очередного суховатого удара грома он ливанул как из ведра. Струи качались, прогибались под ветром, кружились, хлестали по земле с шипением.
Мы тут же все вымокли.
- От ты какой, от ты какой вольник. Неслухменный, однако.
Взял вот и вымок весь. Тебя теперь заругают. Спаситель ты мой.
Дай-ка я тебе голову-то хоть укрою полынью. Ничего, что горько пахнет, зато сухо будет под ней.
Проулком мы вошли в улицу. Старушка сказала:
- Иди под кров скорее, спаситель ты мой. Льет-то, льет-то.
День при дне.
Мы взбежали на крыльцо. Остановились. С нас текла вода.
- Заболеешь вот, - вздохнул я, глядя на сына. - И чего ты, добежали бы мы сухими.
- А бабушка? - спросил сын, внимательно глядя на меня.
- Вот и бабушка. Весь мир одной своей рубашкой не укроешь. Как ни старайся.
Сын серьезно молчал. Он думал о чем-то своем. А о чем? Что виделось ему? Беда - и он защитник всех людей? Спаситель, как назвала его старушка?
Дверь распахнулась, и бабушка Агафья заохала:
- Говорила же, говорила же - возьмите хоть плащик! Нет,
дай по-своему сделаем! Заходите, не стойте на холоду-то! Вон
какая гроза лютует!
Гроза полютовала и кончилась. Ветер свалил ее, угнал вдаль. Гром будто вдогонку бежал за тучей, голос его делался все глуше, все ворчливее.
Выглянуло по-особому чистое солнышко, и засверкал, заискрился, зазеленел мокрый деревенский последождевой мир. Защебетали птицы. Запели петухи...