Lib.ru : Глушкин Олег Борисович. Парк живых и мертвых

Олег Глушкин

ПАРК ЖИВЫХ И МЕРТВЫХ

Аннотация:

Исторический роман "Парк живых и мертвых" соединяет прошлое и современность. Поиск своих корней приводит героев повествования в Кенигсберг начала XVIII века, где русский врач - основной герой повествования борется с эпидемией чумы. Среди действующих лиц романа, как вымышленные, так и исторические персонажи. Роль личности в истории, теория воскрешения отцов философа Николая Федорова, сохранение зеленого наряда города и другие проблемы вплетены в напряженную ткань повествования.

ББК 84(2Рос=Рус)6

No Глушкин О.Б. 2001 Издательство "Терра Балтика" 2008 г.

Содержание:

Часть I Предвестие

Часть II Русский врач в Кенигсберге

Часть Ш Воскрешение

ПРЕДВЕСТИЕ

Почти всю свою жизнь Яков Счедрин провел на берегах Балтики. Он родился здесь и сросся и душой и телом с этим краем. Полюбил и главный город, некогда называвшийся Кенигсберг. Здесь он строил дома и мосты, здесь женился, здесь родилась дочка Ксения. И если отец его еще вздыхал о любимой Псковщине, то для Якова она была далеким географическим понятием. Другое дело этот старинный ганзейский город, где знаком был каждый закоулок, и в то же время всякий раз можно было открывать для себя что-то новое, неизведанное. И где пустыри, порожденные войной, давали простор для архитектурных фантазий. И на листах ватмана эти видения превращались в квадраты и треугольники на отвергнутых проектах. Но те из них, которые принимались, вырастали в бетоне и камне на месте развалин.

Было обидно недавно выслушать на так называемом "воркшопе" австрийского архитектора. Тот неожиданно, очевидно, потому что не был принят его проект, сказал: "Вы временщики! Вас ничто не связывает с этим городом!" Можно было бы ему ответить резко и поставить его на место, но он был гость. Специально созвали из всех стран лучших архитекторов, устроили ярмарку идей. Пришлось принять на себя все прошлые огрехи. Но и дать понять, что гость многое не заметил из того, что построено в городе, особенно в последние годы. Австрийский архитектор потом извинялся, постоянно протирал очки, тонкими пальцами теребил дужки. Но в чем-то он был прав. И Яков мог признаться самому себе, что не всегда хватало выдержки, не всегда умел настоять на своем. Так было в прошлом году, когда делали проект воссоздания замка, так происходит и сейчас, когда на месте парка хотят построить бизнес-центр. На градостроительном совете была возможность выступить резче. В новом зале для заседаний, казалось, даже воздух накалился. Зал напоминал аквариум - широкие стеклянные окна сливались друг с другом. От солнца укрывались черными кожаными папками. Шеф, раздувая и без того пухлые щеки, раздраженно шипел прямо в ухо: "Мы, архитекторы, должны поддерживать друг друга, независимо от того, в какой мастерской разработан проект! Учтите, инициатива наказуема! Вам придется самому согласовывать застройку парка! Ваше выступление меня удивляет! Будете помалкивать, получите новые заказы!" Что же, молчать как рыбы? Хватать приманку? Благодарить, что не сжали сетью! Обещают мастерскую. Освободили бюро от арендной платы. Низко кланяюсь за все подачки.. Потом никому не объяснишь свое молчание. Ксения, жаждущая воскресить всех, будет права: "Вызванные к жизни не узнают свой город!"

О городе, который был здесь раньше можно, было судить по немецким почтовым открыткам. В школьные годы открытки с видами довоенного города считались особо ценными при обменах. Яков начал собирать эти открытки еще в четвертом классе. На них возникал совсем иной город. Судя по очень редко попадающимся цветным открыткам, цвет города был красным. Так раньше обжигали кирпичи, что, казалось, они излучают красный цвет. Да и черепица в лучах солнца становилась пурпурной. Шпили кирх и соборов, тоже красноватых, возвышались над черепичными двускатными крышами. Гребни крыш были крутые. Потом уже, когда занялся строительством домов, понял, чтобы влага не копилась, дожди в городе шли постоянно. Но манеру эту, увы, не переняли. Вот и протекали потолки на верхних этажах.

На старых открытках манили тенистые скверы и строго, как по линейке выстроенные деревья. Фонари освещали прямые дорожки в парках. Аккуратно вымощенные улицы с цепью фонарей и строем каштанов стягивались к Замку. Башни королевского замка отражались на глади вод Нижнего озера. Видно было, что вода там прозрачная. После войны задумали озера вычистить. Вместе с грязью и остатками военной техники вычерпали и песок, а он служил фильтром. Действовали не по злому умыслу. По незнанию.

Город был расположен на семи холмах, и к островам, лежащим между рукавами главной реки, раньше вели семь мостов. Центральный остров был плотно застроен каменными зданиями с островерхими красными крышами. Пройти по семи мостам, дважды не ступив на один и тот же, никто так и не смог. Это была знаменитая задача Эйлера. Теперь не стоило и пытаться найти разгадку. Часть мостов заменил большой эстакадный мост, несколько мостов были просто разрушены. Ковровая бомбардировка. С той августовской ночи, когда сотни бомбардировщиков сожгли напалмом центр города, прошло уже слишком много лет. Никто не осуждал английских летчиков. Была большая война, и они мстили за Ковентри. Якову довелось прочитать отчет о бомбежке, представленный английскому премьеру Черчиллю, в этом отчете утверждалось: "Кенигсберг - столица Восточной Пруссии, огромный порт, ближайшая база пятидесяти вражеских дивизий, практически, больше не существует. Кенигсберг - административный центр той провинции Германии, которая из поколения в поколение воспитывала высокомерную военную касту, город, который неизменно стоял шестьсот лет, прошлой ночью разрушен".

Радость победителей сквозит в этом военном отчете. Их трудно осуждать, в те годы почти у каждого хранилась память о родных городах, разрушенных фашистами. Эта память была жива и у тех первых переселенцев, которые приехали после победы в новую область, в город Кенигсберг. Они еще не были уверены - надолго ли обоснуются здесь... За их спиной стояли дороги войны, дым крематориев и рвы с убитыми. Переселенцы жаждали мирной жизни и своей крыши над головой. Им было не до развалин чужого города и старинного Замка, хотя даже и разрушенный он производил величавое впечатление, уцелевшие мощные башни и остатки стен, зияющие темными отверстиями окон и провалами от взрывов, ещё возвышались над городом. Надо было, конечно, остановить его дальнейшее разрушение и подумать о будущем своего города, но была другая эпоха. Царил культ партийных догм, все решали по своему разумению власть предержащие чиновники.

То, что осталось от старого города, в послевоенные годы нещадно разрушали. Но что никто не смог искоренить, так это зелень. Остались в наследство заросшие деревьями крепостные валы, вдоль дорог высились каштаны, пирамидальные дубы, краснолистные буки, рвались к жизни среди фортов и бастионов кусты боярышника и тронутые огнем яблони... Те, кто штурмовал город весной сорок пятого, вспоминают - все дымилось и горело вокруг, но даже среди развалин цвели сирень и магнолия. Это запомнилось. А когда стали называть улицы, вернее давать им новые наименования, смотрели на деревья - и отсюда Еловая, Березовая, Сосновая, Ольховая, Каштановая... Тогда еще не знали названия редких пород деревьев растущих здесь и узнавали только свои привычные...

Даже после выселения всех коренных жителей долгое время не знали, кому будет принадлежать город. Были приняты твердые решения на конференциях и в Ялте, и в Потсдаме о разделе Пруссии, но все же чувствовалась какая-то неуверенность в действиях властей. Во всяком случае, больше рушили, чем строили. Первые переселенцы рассказывали, что коробки зданий, выгоревших изнутри, зацепляли тросами и при помощи танков обрушивали, а потом разбирали на кирпичи. Кирпичи отправляли на баржах в Ленинград для восстановления разрушенных там зданий. Свой же город восстанавливать не спешили. Да и понять можно было это, российские города лежали в руинах, кровью земля пропиталась. А здесь о чем заботиться? Гибель миллионов ничем не оплатишь, хоть всю Германию дели...

Взорвали руины Королевского замка. Это было в прошлом веке, в шестидесятые. Яков Счедрин семилетним мальчишкой тайком убегал из дома, чтобы увидеть, как саперы закладывают у основания башни взрывчатку, как прячутся за стенами домов, когда змейка огня бежит по бикфордову шнуру. И какой неописуемый восторг испытывал он, когда мощная волна взрыва заставляла опадать каменные стены. Часто с первого раза ничего не удавалось. Тогда взрывчатку закладывали вновь и вновь. А потом с грохотом подъезжали танки, люди в черных шлемах, похожие на марсиан, суетились у полуразваленных стен, заводили за стены стропа, громко переругивались. Надрываясь, визжали моторы, пока не сдвигались остатки стен и рушились камнепадом. Но настолько крепко были соединены кирпичи, что их ничем нельзя было оторвать друг от друга, раскалывались сами кирпичи, а не их соединение. В древности раствор делали на яичном белке. Обо всех тайнах постройки замков узнал Яков позже. В институте даже курсовой делал: "Прусские замки". Проследил и детально изложил, как суровый романский стиль стал вытесняться готикой. Рассчитал фундаменты массивных башен с готическими нишами бойниц. Старательно вычертил звездчатые и крестовые своды. Удивительным казалось, как могли в ту дальнюю пору строить так, что стояли эти замки века. Если бы не последняя война. Те тевтонские строители не могли даже и подумать, что будут столь мощные взрывы и бомбы. Для постройки замков и крепостных стен завозились неотесанные камни, гранитные и известняковые глыбы. Самые большие доставляли по рекам на плотах. Делали вручную кирпич, крупнее современного, очень увесистый и крепкий. Строители уже тогда умели изготовлять глазурованный и фасонный кирпич. И еще знаки непонятные оставляли на кирпичах. Эти знаки показывал его одноклассник Вовка Скворцов, уже в те годы знавший почти все, о чем взрослые не любили распространяться. Так он утверждал, что на кирпичах поставлен след волчьей лапы. Этим следом хотели строители уберечь замок от набегов пруссов-оборотней. У него даже была немецкая карта города, и он знал, как раньше назывались улицы.

Он убеждал, что под землей есть второй город, с ним один раз чуть не заблудились в затхлом сплетении подземных ходов. До сих пор сохранилось то чувство липкого страха, когда в плотной тьме почувствовал себя замурованным. Вовка ушел вперед и взял фонарик, он был один на двоих. Куда идти - неизвестно. Сообразил, что не надо метаться, надо стоять и ждать. Услышал спасительные крики вдали: "Рыжий, рыжик, ты где?" Не обиделся на прозвище, что поделать коли волосы такие и у него и у отца. Закричал: "Я здесь!" Отец грозился высечь, но так и не решился. Ни разу не наказывал. Долго объяснял, что можно под землей задохнуться от угарных газов. Ведь там много не захороненных трупов. Рассказывали, что там, под землей, еще бродят немецкие солдаты. Черепов там было много, а живой солдат ни разу не встретился. Просто взрослые хотели напугать ребят, отвадить от опасных хождений по подземным лабиринтам. Но чем больше запретов, тем сильнее желание их нарушить...

В школе учителя объясняли, что замок был цитаделью фашизма. Что отсюда готовилось коварное нападение в сорок первом году. Из-за этого замка Якова хотели исключить из школы. Было задано на дом - изготовить макет какого-либо знаменитого места, сыгравшего большую роль в истории. Старшеклассники уже прошедшие через это испытание объяснили, что легче всего изготовить шалаш, в котором Ленин скрывался в Разливе от ищеек Временного правительства. Большинство одноклассников вняли этому умному совету. Шалаш можно было запросто сделать из спичек. Яков же решил воссоздать Королевский замок. Он трудился целый месяц. По видам на открытках лепил из глины башни. И был за свое усердие наказан. Учитель-ветеран, штурмовавший этот замок, стучал кулаком по парте и готов был изгнать "слишком умного" школьника. "Сейчас, когда, наконец, партия приняла решение снести руины замка, ты хочешь его воссоздать! - возмущался учитель. - Ты плохо знаешь, что такое фашизм! Сколько он горя принес народам! Твой дед погиб здесь, защищая тебя! Мы построим на месте фашистского логова Дом Советов! Мы построим здесь свой русский город! Я задавал вам макет места, связанного с русской историей!". До сих пор стоит перед глазами лицо учителя, изрытое морщинами и серое, как бумага в дешевых учебниках. Яков пытался оправдываться. Говорил, что в Замке останавливался Петр Великий, что здесь было Великое посольство. А в Семилетнюю войну располагались русские губернаторы Пруссии и знаменитый просветитель и ученый Андрей Болотов. "Не слишком ли ты умный, смотри, поставим вопрос об исключении тебя из пионеров!" Кончилось тем, что пришлось в школу идти отцу и долго объясняться с директором. Отец ни в чем не упрекал, ничего не выговаривал, но был какой-то потерянный, замкнутый. Тогда не понимал, да и не представлял, какие тучи сгущаются над отцом. Макет, конечно, разрушили и выбросили. Но не с него ли начался путь в строительный институт...

Взрыв замка остался в памяти, как некая веха. Говорили, вспоминая события: до взрыва замка или после взрыва замка. После взрыва замка большой потерей для школьников стало прекращение съемок. Раньше подряд приезжали киношники, устраивали здесь штурм и другие битвы, брали в массовку старшеклассников, переодевали в немецкую форму, платили неплохо за каждый день съемок.

Большинству взрослых не было жалко старинного замка, почти все они приехали сюда из разоренных войной городов и сожженных сел, приехали в чужой для них немецкий город. Отец был исключением, отец и его немногочисленные друзья. Они уже тогда понимали, какой урон наносится будущему. А те, кто приказал взорвать руины, видели в Замке не исторический памятник, основанный славянским королем Оттокаром, а символ пруссачества, фашизма и реваншизма. У этих властителей-временщиков уже была большая практика разрушения своих памятников, начиная от Храма Христа Спасителя в Москве и тысяч оскверненных и разрушенных храмов по всей России и кончая взорванной могилой Багратиона на Бородинском поле. Так что уж тут говорить о Королевском Замке!

А для ребят взрыв замка был разрушением привычного мира. И не только из-за исчезновения киношников. Отпадала возможность лазать по крепостным стенам и сражаться там на деревянных мечах или держать оборону в башнях. Правда, оставалось еще много развалин. Но эти руины невозможно было и сравнивать с замком, не тот там был размах, не те там были игры.

Было и повальное увлечение поиском кладов. Те, чьи семьи приехали в город сразу после войны, знали от родителей о выселении немцев, о том, что не разрешали немцам брать с собой много вещей. И были уверены покидающие город, что все это временно. И прятали все самое ценное в подвалах и тайниках. От первых переселенцев наслушались пацаны рассказов о необычных находках, вот и рылись в развалках. Удавалось иногда найти и уцелевшую красивую посуду и даже серебряные ложки, но больше ценилось оружие. Ракетницу, которую нашел возле пятого форта, пришлось утопить в пруду, а вот тарелка с рисунком, на котором изображен Королевский замок, до сих пор висит на кухонной стене. Остальное было или раздарено, или изъято учителями. Находки надо было держать втайне от взрослых - и в этой таинственности тоже была своя прелесть.

На острове стояли незыблемо руины Кафедрального собора. Их взрывать не решились, потому что у стен собора был похоронен великий философ Кант. И в соборе было можно играть в войну и лазать на башню по узкой винтовой лестнице. Но Собор есть Собор - это вам не рыцарская крепость. Игры скоро кончились, в десятом классе все повально повлюблялись.

И тогда город открылся другой своей стороной. Сколько здесь сохранилось прекрасных таинственных улиц, заброшенных скверов и парков, каких только не было здесь диковинных растений, как буйно цвели они по весне, когда белым свечением охватывало все вокруг. И свечи каштанов, и пламень роз и нежные цветы миндаля скрывали разруху. Город становился похожим на невесту в белом платье.

Ходили на танцы в парк, не задумываясь о том, что раньше здесь было кладбище, на другом заброшенном кладбище назначали свиданья. У сваленных старинных скульптур пили сухое вино и пели песни Окуджавы.

Как давно все это было. Теперь эти парки ищут у тебя защиты. Слишком много желающих поставить на их месте консервные банки супермаркетов или высотки бизнес-центров... Думалось ли тогда, что предстоит все переосмыслить. И не только на словах сожалеть о потерянном городе, но и пытаться хоть что-то сохранить. Думал ли Яков о том, что придется ему застраивать пустыри, возникшие на месте разобранных на кирпичи и щебенку развалин. Одно твердо знал, что после института вернется сюда. Предлагали остаться в Ленинграде, родители невесты даже подыскали квартиру. Но не хотелось ни от кого зависеть, к тому же город детства притягивал к себе.

И теперь, после Питера, стал он понимать, что такое город, создаваемый веками, а что такое по велению царя. Прекрасен был Ленинград, вернувший только теперь свое родовое имя Санкт-Петербург, и улицы были прямыми и широкими, не улицы - линии, хотел Петр на Васильевском острове каналы прорыть вместо дорог, чтобы была здесь русская Венеция. Все было предварительно на листе начертано. Конечно, в этом была своя прелесть. Но все же во многом Питер уступал Кенигсбергу. Здесь город рос постепенно, неспешно. Наслаивался на холмы, кольцевался вокруг замка, улицы были узкие и закрученные, открывали свою перспективу - предлагали, - посмотрите на нас.

Было общее с Петербургом то, что города эти стояли не у самого моря, к морю вели реки, хотя казалось, для торговли выгоднее было бы строить города на морском берегу. И Кенигсберг, и Петербург были связаны с именем Петра Великого. Город в России он основал, а в прусском городе не раз бывал, отсюда он торил путь в Европу и многое для своей северной столицы перенял. Петропавловка в Питере и кенигсбергская крепость Фридрихсбург так схожи, будто построены по одним и тем же чертежам.

Но были и большие отличия. Здесь в бывшем Кенигсберге был еще один город, подземный. Что там сохранилось? Какие тайные подземные ходы связывают форты, неизвестно... Точно никто не знал раньше, а теперь уже многое успели утратить. Загадка всегда притягивает. Разрушенный город звал к себе. К тому же главным аргументом для возврата сюда - был отец - одинокий врач, по-чеховски старомодный и беспомощный. Отец, не разочаровавшийся в медицине, даже после того, как она сама, эта медицина предала его, подчинившись властям, заперевшим его в психушку. Отец, не приспособленный к жизни и так не снявший розовые очки...

Яков шел с отличием, получил красный диплом, мог выбрать любой город. Но заявил на распределение - откуда прибыл туда и возвращусь. Приехал с ленинградской невестой Ириной, тоненькой девушкой с большими фиалковыми глазами. Квартира на замке. Где отец - никто говорить не хочет. С трудом удалось доказать свое право на квартиру. Седая женщина, начальствующая в жилищной конторе, кричала, задыхаясь от собственного гнева: "Как вы посмели вскрывать квартиру?! Я вас привлеку!" Не хотела слушать никакие доводы. Ведь родился и вырос в этой квартире, знает каждый сучок на полу. Отец приедет и все подтвердит! И как удар грома - не вернется отец, он в особой медицинской тюрьме-больнице - доступ туда получить трудно...

Никогда не забыть и не изгладить из души то унижение, которое испытал, когда сидел в полутемном сводчатом коридоре в ожидании свидания с отцом, еще не понимая, куда попал. Больница или тюрьма? Знал, что у немцев в этом здании была тюрьма. Это подтверждали массивные стены. Потом уже, много позже узнал, что здание это спроектировал известный немецкий архитектор Карл Шинкель, тот самый который создал памятник, установленный на мызе, где умер полководец Барклай-де-Толли. Тогда было не до этого. На кирпичной стене увидел Доску почета - и там ни одной женщины - улыбающиеся толстолицые медбратья. Врачи сновали по коридору, в белых халатах, накинутых на зеленые мундиры. Окошки на дверях с железными прутьями решеток. Ощущение того, что отовсюду на тебя смотрят. Кто они, выглядывающие из-за решеток - не понимал тогда. Объясняли, что сплошь маньяки и убийцы. В это не поверил сразу. Потом узнал - сюда направлялись и те, кто не сдался на следствиях и допросах, кто восставал против лжи. Выйти отсюда они уже не могли. Тоталитарная система считала, что тот, кто восстал против нее - сумасшедший. А если нет, то его надо сделать сумасшедшим. В каменном мешке перемалывались судьбы. Отца удалось вырвать из этого ада. Поднял на ноги всех его коллег. Сколько пришлось претерпеть хождений по инстанциям... Чего это стоило, знает только он, Яков.

Вот такое было невеселое возвращение. Приехал в еще более разрушенный город, чему тот, который оставил, уезжая на учебу. Не только Замок исчез, но и саму Королевскую гору срыли. Сбили скульптурные украшения с фасада университета. Протянули вместо старинных мостов широкую эстакаду. Применить знания, полученные в институте, было почти невозможно. Делали привязку стандартных коробок, потом строили по этим проектам безликие дома. Приходилось изворачиваться. Проектировали магазин, но знали заранее, что разместится там художественная галерея. Проекты были двойные, и жизнь была двойная. Робко пробовали выступать против сноса руин. Почти бесполезно. Время и власти постепенно стирали старый город...

- Что вы держитесь за эти жалкие остатки прусской военщины! - выговаривал на встрече с архитекторами секретарь обкома. Говорил он тоном, не терпящим возражений, рубил воздух ладонью. - Мы выстроим свой советский город с широкими улицами и вместительными домами. А тех, кто будет стоять на нашем пути, мы должны перековать!

- Перекуем мечи на орала! - выкрикнул кто-то из зала.

- Я не ору, - обиделся оратор, - я пока еще спокойно говорю.

Кроме разговоров были и действия, сняли руководителя проекта. Потом тот одумался: "И действительно, за что ратуем! Мрачная казарменная готика, темные кирхи и никому ненужные форты!" Сам стал агитировать за снос руин.

Но всех не переубедишь, к тому же, не спрашивая разрешения обкома, черты старого города проступали повсюду. Высился на острове Кафедральный собор, уникальный ландшафт сохранили берега Верхнего озера и Замкового пруда или как его теперь называли - Нижнего озера. Улицы сохранили свое направление. Гидранты и брусчатка напоминали о прошлом. Район особняков по улице Кутузова уже тогда был самым притягательным местом города. Сохранившееся здание Биржи, вместившее дворец моряков, оставалось одним из самых красивых. Только вот скульптуры, стоящие на крыше, исчезли не известно куда. И все же видна была этакая итальянская элегантность...Ратуши и кирхи, превращенные в склады, еще ждали своего часа. И начали обретать свое лицо еще до перестройки. Возродились к жизни: Йудиттенская кирха, ставшая Свято-Никольской церковью, костел Святого семейства - филармония...Целы были многочисленные форты и городские ворота... Готика, ренессанс, барокко, классицизм - все стили открывались внимательному взгляду. Впору было создавать школу для архитекторов. При желании можно было бы многое восстановить. Но запреты догоняли друг друга...

Не восстановить, так хотя бы сохранить - законсервировать... Но и на это не выделяли средств... Приходилось идти на маленькие хитрости. Умышленно уменьшили затраты на восстановление кирхи королевы Луизы, добились, минуя обком, через Москву реконструкции костела Святого семейства. Орган зазвучал под его сводами, заиграли цветной мозаикой окна. Какого труда и нервов это стоило - и сейчас вспомнишь и вздрогнешь... Закалку прошли в то время и вынесли все на своих плечах сегодняшние ассы архитектуры: Еремеев, Горбач, Ваганов...

И только, когда пришла гласность, заговорили открыто о прошлой истории, о сохранении старого города, вернее, того, что еще осталось. Сожалели о взорванном Замке. В соседних польских городах восстановленные замки были главной доминантой местности и неизменно притягивали туристов. Когда стали выпускать за границу, увидел своими глазами, как любовно восстановлены Варшава, Щетин, Лейпциг. Там руины не взрывали, а разбирали по кирпичику, камни сортировали и номеровали, чтобы потом при стройке уложить на прежнее место.

В первую же поездку Яков побывал в Любеке, таком же, как и Кенигсберг, ганзейском городе. Окружен крепостным валом, старинные ворота, множество соборов. На главной площади отстал от группы, сел на скамейку с кружкой пива. Все вокруг было ухожено. Вспомнились рассказы о том, что немцы моют с мылом мостовую. Сидел напротив белокаменного дома Буденброков - героев первого романа Томаса Манна, сидел и думал: почему же этот город сумели так любовно восстановить, а другой, равный ему, а возможно и более красивый, бросили на произвол судьбы. Обида подступала комком к горлу. Понимал, что и сам во многом виноват...

Были и среди архитекторов те, кто и сегодня продолжали считать, что старый город надо забыть, что надо здесь воздвигнуть совершенно новый город. За деньги готовы разработать любой проект. Они не хотят ничего слышать о том, что нельзя сажать высотки рядом с историческими зданиями, что есть такое понятие, как масштаб города. Конечно, нынешним олигархам выгоднее всего строить не на пустырях, а в центре города и, получив здесь землю, устремлять здание ввысь. Всерьез заговорили о том, чтобы вместо зеленого кольца на вальных укреплениях сделать кольцо небоскребов. В таком варианте предполагалось сносить даже уцелевшие форты, не говоря уже о скверах и парках.

Постоянно приходилось идти на компромиссы. Тогда и теперь. Вот и сейчас - хотят вырубить парк его детства, самый ближний к дому. Согласуешь - получишь право на проект воссоздания Королевского замка. Не согласуешь, другие подпишут. "У меня есть свои принципы", - сказал шефу. Шеф рассмеялся: "Не могу поступиться принципами! Это не для нас! У нас иной девиз - входишь к начальству со своими принципами, выходишь - с принципами начальства. Хочешь жить, умей вертеться! Чего переживаешь? Твои предки, что ли, этот парк сажали? "

Относительно предков можно было и возразить. Это раньше был уверен, что ничего и никогда не связывало его предков с этим краем. Да и не задумывался о том, кто были эти предки... Знал из рассказов отца, что дед здесь погиб, под Гумбинненом, был танкистом и сгорел в танке. Могилы его не было. Вернее была братская могила, куда добавили и его имя. Вот и вся связь ... А теперь - скоро можно будет развернуть всю цепочку...

Никогда бы не подумал, что придется восстанавливать свою родословную. Ксения, дочка, настояла. Удивительно - но у нее неудержимое стремление проникнуть в прошлое. Сказал ей об этом, сказал, что очень гордится этим ее стремлением, но не лучше ли смотреть в будущее, чем искать пути в прошлое?" Она ответила; "Отец, это не в прошлое путь, а в будущее!" В университете Ксения увлеклась "русским космизмом", учением Федорова, ходит в федоровское общество. Хочет оживить всех предков. Ведь Федоров считал, что это главное и общее дело человечества. Согласиться с этим можно, но реализовать? Есть ли к тому осуществимые пути? Утопий человечество создало предостаточно. Многие обернулись большой кровью. Яков в студенчестве тоже увлекался философией. Тогда кумирами были Сартр и Фрейд. Русских философов не издавали. О Федорове слышал, но никакого значения ему не придавал. Воскрешение отцов - очень заманчивая идея. Пусть Ксения фантазирует! В ее возрасте надо дать выход бурлящей энергии. Это полезней ночных дискотек и клубов. А попытка восстановить родословную очень даже любопытна. Докопалась в архивах до какого-то доктора Якоба Счедрина и утверждает, что он их предок, что учился и жил здесь в Кенигсберге. Раньше бы за такого предка не поздоровилось. Значит, корни не русские. Да нет, вроде бы Петр I на учебу послал, но как бы там не было, а здесь женился этот предок. Обещала привезти документы из архивов. А вдруг и действительно так. Если докажет Ксения - значит, живем на родине жены нашего предка. Как Ксении удалось докопаться? Фамилия уж больно редкая - Счедрин. В Интернете - в поисковых системах ничего путного не нашел. Запрос в Люнебург сделал, где хранились кенигсбергские архивы, знакомого архитектора из Берлина подключил...Никто ничего толком разыскать не смог...

Отец, когда узнал о поисках внучки, поначалу затее ее воспротивился. Сказал: "Это Ирина подучила!" А причем здесь Ирина, она сидит себе в Швеции на острове Готланд и свои истории сочиняет, наверное, забыла, как дочка выглядит. Отец боится, что прошлое может повториться. Осуждать его не приходится, он слишком многое претерпел. У него свое скрытное поколение. Да и во время учебы Якова, попробуй, укажи, что имеешь родственников в Германии или то, что отец был репрессирован, вмиг из института вылетишь. Настоящее первое "непоротое" поколение - это поколение Ксении. Для них нет тайн и секретов. Архивы открылись не только для избранных. Сейчас модно стало искать в своем роду дворян, доказывать, что ты белая кость, раньше одно знали - надо писать - из рабочих и крестьян.

В последний приезд на каникулы, узнав, что хотят на месте парка строить бизнес-центр, возмутилась: да как они смеют! А потом сказала: "Увидишь, папа, этот доктор Якоб нам еще сможет помочь". Петровский доктор и мы - какая здесь связь? А Ксения запела: " Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие - как часовые. Отражается небо в лесу, как в воде, и деревья стоят голубые..." И так этот мотив привязался, лезут в голову эти слова и днем и ночью. Возможно, как всегда, прав Высоцкий. И верно, кто же кроме мертвых может помочь. Все почти в один голос твердят - парк надо вырубать, строить бизнес-центр. Когда-то вот также кричали - надо сносить руины Королевского замка. Сыпятся анонимные угрозы в телефонную трубку. Топ-менеджер объясняет: разрешим строить бизнес-центр, эта строительная фирма вложит свои капиталы в воссоздание Королевского замка. Предложение заманчивое. Но научила жизнь - уступишь в одном, и в другом придется уступать.

Было у Якова в подчинении небольшое архитектурное бюро. Вроде бы все старались сделать свое дело, как можно лучше. Но препятствий возникало слишком много. За все приходилось платить вымотанными нервами и постоянным непокоем. Со всех сторон нападки. Общественники протестуют. Власти приказывают. Бывшие коммунисты, превратившиеся в нацболов, кричат о германизации. Денежные мешки хотят возвести свой город с множеством офисов-небоскребов. Используют все - от крупных взяток до жестоких угроз. Земля в центре города стала на вес золота. Встаешь на их пути, объявляют чуть ли не врагом народа - ах, вы не хотите, чтобы город получил миллионные налоги, они же платят, а налоги пойдут на социальные нужды, детям, пенсионерам. Говорить красиво все научились. А кто эти налоги видит? Хотите жить в каменном мешке? Недавно показывали по телевидению Детройт - страшное зрелище. Понастроили небоскребов и бросили. Офисы стали пристанищем для бомжей. Покинутые каменные джунгли! Здесь такую же картину могут получить! Пространство города просит готики, а в него встраивают многоэтажные округлые башни. И высотки, которые никак не вяжутся с уцелевшими зданиями. Получается сплошная эклектика - хрущевки рядом с викториями и весторами, громады различных Кловер-хаусов и Сити-центров. Правильно называют их в народе чулочно-ниточными фабриками. Если бы был не связан со всеми архитектурными делами, если бы не зависел от чиновников, мог бы открыто протестовать. А тут иногда приходится молчать. Чувствуешь свое бессилие. Бьешься, как рыба, выброшенная на берег. Надо решиться и отбросить все экивоки, молчание - не всегда золото...Надо решительней защищать свои проекты, ведь сумели многие архитекторы даже в условиях тоталитарного времени построить пусть не шедевры, но здания достойные города. Дом профсоюзов, Дворец рыбаков, Дом искусств...

Надо учиться и у экологов. Любое срубленное дерево вызывает шумный протест и переполох. От главы экологов прячется даже мэр города. Главный эколог Володя Скворцов - друг детства. Еще когда были пионерами - шумливее его не было, рост великаний, голос площадной. И полное нежелание идти на компромиссы. Может быть, так и надо жить...

Врывается в кабинет, заполняет собой все пространство, в школе было прозвище - гренадер, волосы взъерошены, кадык вздрагивает на длинной шее, и с порога начинает захлебываться словами.

Кабинет Счедрина отделен от помещения других архитекторов его группы стеклянной перегородкой. Сидишь, как в аквариуме. За стеклом видно как двигаются люди, как раскрывают рты и словно рыбы не издают ни звука. Но если вести разговор на таких тонах, как обычно привык Скворцов, всем слышно. Яков просит друга - на полтона ниже, потише. Мы не на митинге.

Скворцов намерен защитить парк. Считает, что он, Яков, заодно с теми, кто выдал разрешение на строительство еще одной высотной консервной банки. "Деревья не умеют говорить, они беззащитны! Но природа мстит тем, кто ее разрушает!" - выкрикивает Володя. Ему не объяснить, как все сложно и запутано. "Деревья - это легкие города! - продолжает он. - Город недаром называли городом-садом. Пространство между домами было заполнено яблонями! Знаменитый немецкий садовод Эрнст Шнейдер превратил вальные укрепления в зеленое кольцо. Мы это кольцо разрываем на части! Прежние жители хотели иметь возле своих домов затаенную на юге красоту. Привозили семена и саженцы из далеких стран. Старались сохранить для детей, внуков. Человек способен многое создать, но может и мгновенно все разрушить. Лишиться парка - значит, лишиться частицы своей жизни, частицы прошлого. Деревья живут много дольше человека. Каждый год прибавляет кольцо, в кольцах хранится память...Кто дал нам право вырубать столетние дубы и каштаны! Находите на все отговорки. Мол, старые деревья опасны! Свалиться могут на наши головы! Конечно, срубить дерево проще, чем вылечить его! Лень заделать дупло кирпичной кладкой! Вывод о том, что парк слишком стар, заранее зак азан и оплачен! Любую живую жизнь прерывать преступно!..."

Почти такими же словами пытался Яков убедить градостроительный совет. Настаивал на том, чтобы работы строителей были остановлены. В мэрии предупредили - перекроют кислород не строителям, а его бюро. Ни один проект не получит, пока не согласует привязку бизнес-центра. К тому же начались телефонные угрозы. Не будешь же все это объяснять Володе. Поднимет такой шум, что окончательно все загубит...

-Ты привык к компромиссам, - не успокаивается Скворцов, - еще в школе я это заметил. Хочешь всем угодить? Где твои обещания? Если бы я так давно не знал тебя, я был бы уверен, что и ты с ними. Сегодня все и всё покупается и продается! Земля уже закреплена за "Аверсом", я видел протокол! Вспомни, ведь это был наш любимый парк!

-Успокойся, еще ничего не решено, - Яков отстранил кресло и подошел к макету генерального плана города, - посмотри, убедись, что нет никакого бизнес-центра на месте нашего парка...

Макет был гордостью Счедрина. Над этим макетом трудились лучшие мастера из художественного фонда. Это был город, каким хотели видеть его архитекторы. В нем возвышался Королевский замок, от замка к озеру амфитеатром спускались модерные строения оперного театра, герои Гофмана и их создатель - великий фантаст восседали у входа, над водами озера и над рекой нависали изящные мосты. Все парки оставались парками и все реки, выложенные серебристой фольгой, были светлыми и чистыми, а берега Верхнего и Нижнего озер были окружены променадами с литыми ажурными оградами. Возрожденный Альтштадт блестел черепичными крышами и стеклянными витринами многочисленных магазинов. Над ними возвышалась ратуша. Балконы опоясывали башенки гостиниц. К сожалению, в последнее время в макет приходилось все чаще вносить поправки. Называлось это точечной локальной застройкой. Высотные офисы и напоминающие консервные банки супермаркеты неожиданно вырастали в самых заповедных местах. Теперь дошла очередь и до парка их детства. Володе не объяснишь - сколько протестных писем ушло в различные министерства, сколько было исхожено кабинетов. Пока обещали не трогать липовую аллею и магнолии. Но все эти обещания могли в одночасье рухнуть под напором больших денег.

Володя не успокаивается и продолжает сыпать соль на раны.

- На макете у тебя все гладко, только, если так пойдет дальше, все парки и скверы придется на нем убрать! Учти, на этот раз мы не перед чем не остановимся! - наступает Володя, теперь он придвинулся почти вплотную. Они отошли от макета и стояли у открытого окна. - Надо спасать город! Посчитай, сколько у нас автомобилей, каждый третий имеет автомобиль - это все выхлопы, это все газы, без деревьев нам с ними не справиться. Деревья не только очищают воздух, они поглощают городскую пыль, они защищают от шума и они, наконец, спасают от грунтовых вод. Это ты-то должен понимать! Учти, мы устроим у парка круглосуточное дежурство, мы встанем пикетом возле областной думы. Нас много больше, чем ты думаешь!

Если бы было так на самом деле. Володя всегда несколько преувеличивал свои возможности и силы. Кто за ним стоит? Старики, несколько университетских девиц и отвергнутые молодые писатели, обозленные непризнанием. Большинству горожан все до лампочки. Это конечно страшно, но надо смотреть правде в глаза. Сегодня все зависит от денег. Банкиры и владельцы строительных фирм уверены, что деньги решают все проблемы. Нужны очень весомые доводы, чтобы их остановить. Криком здесь ничему не поможешь, надо искать разумное решение, Скворцов в этом деле плохой помощник.

- Я соберу прессу, у нас есть поддержка на телевидении и в газетах! - продолжал Володя свою атаку.

- Ты живешь старыми представлениями, сегодня, к сожалению, на прессу никто не реагирует. Это раньше - любой разнос в прессе воспринимался болезненно, надо было отвечать, проводить собрания.

- Есть и другая пресса - не успокаивался Скворцов, - не захотите же вы прогреметь на всю страну. Буквально завтра тебе принесут коллективное письмо жителей окрестных домов, протестующих против застройки. И это письмо опубликуют "Известия".

Было обидно, что Скворцов отождествляет его, Счедрина, со всеми теми, кто хочет лишить город знаменитых садов, парков и скверов. И тем более парка, с которым связана юность. Впрочем, не один Скворцов. Вчера приходила девочка из соседнего подъезда, принесла то самое коллективное письмо - протест, он подписал сразу. Девочка недоуменно вскинула брови, сказала : "А меня предупредили, чтобы не заходила к вам, что вы тот самый архитектор, который на месте парка хочет строить небоскреб..."

- Ты хочешь, чтобы наши дети и внуки росли среди сплошного камня! Чтобы они не знали, что такое пение птиц! - продолжал Скворцов - Мы то с тобой дышали более чистым воздухом! Только не перебивай меня, не говори, что мы были несчастны! Да, мы были вечно голодны, да у нас не было модных шмоток, мы жили в бедной стране, но никто в ней не покушался на наши парки!

Яков недоуменно пожал плечами. Как быстро все забывается, как хочется идеализировать прошлое. Именно оно, это прошлое, и постаралось стереть с лица земли старый город. Сносились руины. Но Скворцов может радоваться - деревья заполняли пустующие пространства. К старым паркам прибавлялись новые. Весь остров, где когда-то был город Кнайпхоф, превратился в парк. В те годы, когда они поначалу играли в этом парке в прятки, а потом проходили науку любви, им никакого дела не было до того, что рядом окончательно разрушается старый город, что в этом разрушенном городе придется еще долго жить им самим, их детям и внукам.

-Вот сейчас ты говоришь о парках! - перебил он бурную речь Скворцова - Ссылаешься на прошлое. Покушались не на парки, а на весь город, он был для властей бывшим гнездом псов-рыцарей и фашистов. Они не желали знать его подлинную историю. Теперь другое отношение. Я полагаю, мы найдем разумное решение. И ты тоже, не митингуй, а думай... Митингами и коллективными письмами сегодня никого не испугаешь. Я все сделаю, чтобы отстоять парк....Сегодня выступлю на совещании в мэрии...

- Обещаешь твердо? - уже более спокойным тоном спросил Скворцов. Яков приобнял друга детства за плечи, для этого пришлось потянуться на цыпочки.

Но обещание свое Счедрин выполнить в этот день не смог. Совещание проводил не мэр, а один из его помощников, с которым решить что-либо было невозможно. Уж очень обтекаемым он был. Запутать - пожалуйста, искать виновных - тоже - его стихия. И главное - мэрии нужны были деньги, а строительный картель, куда входила фирма "Арвис", давал почти половину бюджета. И любые попытки спасти парк или воспрепятствовать затеянной стройке натыкались на обвинения в бесчеловечности, в нежелании помочь старикам, в подрыве обеспечения города топливом и чуть ли не во вредительстве. Вернись старые времена - и этот козырь действовал бы безошибочно.

На совещании промолчал. Потом корил себя за нерешительность. Кто же он такой, возможно, прав Скворцов - и он, Счедрин, приспособленец, покорный исполнитель, как и все. Не хочет плыть против течения, боится, что его снесет, боится лишиться своей мастерской. И ведь действительно, боится. На днях пришло предупреждение - освобождение от арендной платы потеряло свою силу, за ним следующее - арендная плата увеличивается почти в два раза - это тревожный звонок. Опасается он не за себя. Сам проживет - будет проектировать дачи для новых русских, дело не столь хлопотное и весьма денежное. Но за его спиной два десятка архитекторов и конструкторов, за его спиной не осуществленные еще проекты. И главный из них - Королевский замок. Против этого проекта ополчились почти все, но здесь поддержка главного архитектора и губернатора - и самые смелые решения не возбраняются. Пусть кричат наследники тех, кто взрывал его. Мол, новодел, ничего не получится. Только обретя замок, город будет иметь свое лицо. Вернее, он вернет свое лицо. Замок - это символ города. Прекрасный храм Христа Спасителя возвели на площади, легкий, несмотря на его размеры, пятиглавое чудо, сотворенное по проекту Копылова, да и саму площадь из плацпарадного пространства перевели в место встреч. Но и Храм, и площадь не стали символами города. Нечто подобное можно найти и в других городах. Только Замок может стать историческим центром, воссоздадим Замок, и все встанет на свои места...

Про замок в конце рабочего дня напомнили телефонным звонком, все тот же голос, что и неделю назад, сразу к делу - сообщил радостно, - как вы смотрите, если мы переведем на счет вашей группы для начала шестьсот тысяч, да не рублей, долларов, это все для замка, надеюсь, у вас есть валютный счет, вам тоже переведем такую же сумму, лично вам...Он молчал. В трубке тоже замолчали. Потом сообщили условия: как и в прошлый раз. - Как и в прошлый раз, говорю, нет, - ответил Счедрин. - Пожалеете, - произнесли напоследок.

Шестьсот тысяч долларов - сумма, которая может решить все проблемы. Нужно жилье для Ксении. Да и самим не пристало жить в хрущевке. В свое время можно было запросто построить дом у моря, участки раздавали почти даром. А теперь попробуй, купи - никакой зарплаты не хватит. Но ведь покупают, откуда-то берут деньги. Неужели вот таким способом - одна подпись - и шестьсот тысяч баксов. Как-то в компании друзей Яков заявил: "Никогда не брал взяток и не возьму". Ему заметили; "Просто тебе не предлагали таких сумм, от которых ты не мог отказаться!" И еще добавил его товарищ- архитектор; "Каждый стрижет на своем уровне!" Значит его, Якова, уровень такой, в такую сумму его оценили и точно вычислили - не должен отказаться... Заартачился - теперь надо ждать угроз - это он знал...

Счедрин вышел из служебной машины, немного не доехав до дома. Хотелось пройти через парк, тот самый, который надо было спасать и который был рядом с его домом. Надо было снять усталость, накопившуюся за день. Да и спешить было не к кому. Жена его, с недавнего времени ставшая писательницей, еще не возвратилась из ганзейского города Висбю, расположенного на шведском острове Готланд. Вчера прислала по мейлу восторженное письмо о том, как бережно шведы сохраняют старинные храмы и крепостные стены. Что ж, шведам можно только позавидовать. Петр под Полтавой лишил их имперских амбиций раз и навсегда, и это пошло им на пользу. Столько лет без войн, устоявшаяся экономика - полная обеспеченность и победивший социализм, без крови и всяческих культов. Жена теперь может спокойно разъезжать по своим писательским конференциям. Дочка уехала в Петербург учиться, слава богу, не в архитектурном, хочет стать историком. Тяга к истории у нее от деда. Скоро приедет на каникулы - в другое время можно было бы только радоваться, а сейчас надо придумать ей какую-нибудь турпоездку заманчивую. Береженого бог бережет... А может быть, не стоит отговаривать. Почему нужно всех бояться... Уже темнеет и, значит, он не должен идти в пустующий парк. Сейчас не девяностые годы, когда, действительно, ходить в одиночку по ночам было страшно. Повсюду шли кровавые разборки. Делили собственность. Называлось дикий капитализм. Он в дележе никогда не участвовал. Те, кто захватил землю, потом заказывал проекты особняков. На убийц они были не похожи. Вроде бы, нахватались всего и успокоились...И все-таки, почему опять слышатся угрозы? Он в своем городе и волен ходить, не оглядываясь. Он знает здесь каждый уголок. Он исходил по ночам многие улицы и скверы, когда еще был студентом. Тогда никого не опасался и даже представить себе не мог, что кто-нибудь станет покушаться на его жизнь. И уж в своем парке он всегда чувствовал себя в безопасности.

Вечерний парк встретил парными запахами весны и таким очищающим был здесь воздух, что сразу позволил выдохнуть из себя все наносное и тоскливое и при вдохе ощутить прелесть зарождающегося цветения... Яков присел на скамейку в конце главной аллеи. Ветви деревьев сплетались над его головой, образуя зеленеющий шатер. Было тихо и пустынно вокруг. За его спиной куст сирени готов был вот-вот распустить свои бутоны. В свадебную весну, когда расписывались, зацвела сирень, всю их комнату заполнили ветками сирени. Махровые цветы, такого же перламутрового цвета, как платье у невесты. Густой аромат проникал повсюду. Какой цветок не сорвешь - в каждом пять лепестков. Была двойная радость, возвращение отца и свадьба. Друзей набралось - не протолкнуться. А они с Ириной сбежали в парк. Днем был дождь, но они не замечали сырости...

Яков попытался найти то место, где растет магнолия, та самая у которой они целовались и которая стала первым свидетелем их любви. Сладким и терпким запахом она всегда приманивала к себе. Сумерки скрывали и эту магнолию и растущую рядом с ней тую. Зато он почти наткнулся на березу с двумя стволами. Ирина говорила про эту березу - это мы с тобой, срослись и вместе тянемся к небу. До встречи с Ириной он почти не знал названий деревьев. Сосна, береза, тополь... - вот, пожалуй, и все познания. Потом понял - какое разнообразие здесь царит. Неведомые ему сказочные названия обретали плоть. Благородные гладкоствольные платаны, золотистые тисы, нежные тюльпановые деревья...

Лишиться парка - значит, лишиться частицы своей жизни, частицы прошлого... А какие токи идут от них, это еще не сумели научно обосновать, но ведь точно установлено - каждому человеку близко определенное дерево. Для Якова таким деревом стал каштан. Что может быть красивее свечей каштанов - вот скоро зажгутся белым цветом и ничего иного не надо. А подойдешь к стволу, прикоснешься и чувствуешь, как новые силы в тебе оживают. У Ирины тоже здесь есть свое любимое дерево - красно-вишневый клен. Она говорила, что такие клены растут только в Канаде. Весной он являет чудо - клейкие красные листочки обрамляют ветви, почти осенний наряд и потому прекрасен, что у других деревьев такого еще нет. Неужели и этот клен срубят? Деревья добры к человеку, но они не умеют сопротивляться. Стоят неподвижно. Если их срубают для дела, это еще можно понять, они входят в твой дом, становятся столами, стульями, продолжают оберегать человека. Постучи по дереву - говорим, когда боимся спугнуть что-то хорошее. И всего лучше жить в деревянной избе, париться в деревянной бане. И вспомнилось цветаевское: "Деревья, к вам иду спастись..."

Скоро не к кому будет идти, не к кому будет прислониться. Рос широколистный бук у вокзала - красавец, вырубили там сквер, хотели строить супермаркет, не построили, а сквер вырубили. Какой был красивый сквер на улице Красной - там шатром раскинулся явор! Смогут ли архитекторы создать что-либо подобное! Здесь в парке тоже есть явор, и не один - а растут пять деревьев подряд. За ними в зарослях сирени находили надгробья. Давно это было - тогда никакого значения этому не придавал. Кругом полно было этих плит с непонятными готическими буквами. На кладбищенской земле самая сочная зелень. В ней продолжают жить те, кто когда-то населял этот город... Сколько здесь было птиц! Сейчас их не слышно, потому что стемнело. А возможно их просто стало не так и много. Володя уверяет, что птицы покидают город. Возможно, он не прав, просто еще многие не прилетели. Но ведь были годы, когда они и вовсе не улетали...

Зимы здесь сравнительно мягкие и потому все деревья приживаются. Пройди по городу - и можешь географию изучить. Из всех стран есть посланцы. Где такое увидишь? Даже секвойи растут! Прямо на улице - древнейшее дерево гинкго - серебряный абрикос! Говорят, только в Японии такие еще остались.

Ирина рассказывала, что есть такая примета - если положить в кошелек листик с этого дерева, то в кошельке всегда будут водиться деньги. Что деньги? Их не было и нет. Есть повторяющаяся весна, аромат зарождающейся жизни... Медовый аромат цветения...

Яков открыл дверь в комнату отца. Евсей Львович, склонившись над компьютером, кивал кому-то незримому и улыбался. Рыжая бородка клинышек вздрагивала, сморщенные пальцы нервно теребили клавиши. Совсем недавно японский ноутбук подарил ему владелец компьютерной фирмы, освобожденный по его рецептам от нервного тика. Быстрый интернет подключил отставной генерал Василий Дмитриевич, которого когда-то чудом он сумел вырвать из лап смерти. Евсей Львович на старости лет увлекся историей. Стал заядлым краеведом. Просто ходячий справочник по истории города. Его пропахшая аптечными запахами комната вся завалена старинными книгами. Среди книг пакетики с засушенными растеньями. Раньше любил сам приготавливать снадобья из собранных трав. Теперь редко выходит из дома. Врачебная практика ему уже тяжела, но все же радуется, как ребенок, когда зовут в больницу, если нужна серьезная консультация. Ноги его подвели. Передвигается тяжело из-за острых болей в суставах. И постоянные головные боли - следствие трехлетнего "лечения". За компьютером тоже долго не может сидеть. Но и без компьютера уже не мыслит своей жизни. Сегодня это его главное окно в мир. Теперь Евсей Львович, связанный нитями сайтов и блогов со своими коллегами-краеведами, может беседовать не только с ними, но и со всем миром... Но главный его адресат - любимая внучка Ксения. А главная забота и источник волнений сын.

Не отрываясь от компьютера, почувствовав взгляд Якова, сказал:

- Там на плите пшенная каша - подогрей, возьми сосиски...

Извечная миссия отца состояла в том, чтобы сын правильно и во время питался. С малых лет Яков привык к тому, что о пище заботиться не приходилось. Все было приготовлено. Даже если не хочешь есть - заставят. Не обижать же отца. Ирина тоже и с большим удовольствием уступала ему место у плиты.

Евсей Львович вышел на кухню, проконтролировать съел ли сын кашу. Убедился, но уходить к себе не хотел. Понимал, что сын устал, но хотелось расспросить о том, какой день был у сына, что нового произошло. Уйдя с работы, Евсей Львович все больше стал жить интересами сына. И было благо в том, что теперь эти интересы смыкались. Он хотел быть полезен сыну. И в то же время боялся оказаться назойливым. Иногда сын казался совсем непонятным. Уж очень рационален. Другое поколение. Евсей Львович не старался подладиться под взгляды сына и часто они спорили, да так истово, словно это были и не сын с отцом, а заклятые враги. Яков коммунистов не переваривал. Считал, что они должны покаяться за геноцид, устроенный над своим народом. Евсей Львович защищался, утверждал, что народ обманули бандиты-сталинцы, исказившие марксизм. Яков удивлялся, как можно, пройдя Черняховск, сохранить розовые очки. "Но ведь так думаю не я один, - оправдывался Евсей Львович, - генерал Григоренко тоже был убежден в правоте Ленина!" Евсей Львович пытался доказать хотя бы домашним своим, что жизнь была в советские годы более справедливой. Ирина была на стороне мужа, возмущалась: "Да оглянитесь вы на свою жизнь, Евсей Львович, кровь и нищета, да и только!"

- Время рождения не выбирают, - вступался за отца Яков, - а что было прежде, до коммунистов, лучше что ли? Рабство, инквизиция, крепостное право, кровавые войны, страшные эпидемии: чума, оспа выкашивали целые народы! Коммунисты желали построить рай на земле, все злодеяния отменить! Вождей вот только не распознали сразу, тех, кого из Германии в пломбированном вагоне доставили... А цели были очень благие!

- Цель одна, обмануть народ и захватить власть! - не успокаивалась Ирина.

Она начинала злиться, когда не понимали ее. Закусывала нижнюю губу, наклоняла голову и смотрела исподлобья, точно также как и Ксения.

- Вы же хотите оправдать прошлое! И это главная ваша ошибка, - говорила Ирина, - надо учиться на ошибках, надо не повторять их! Что сделали большевики - они раскрыли в людях самые низменные страсти! Стали уничтожать свой народ!

Евсей Львович возражал, говорил о героизме и жертвенности, хотя в душе во многом соглашался с Ириной. Действительно, если бы не революции и войны, не это постоянное взаимоуничтожение, развивались бы не отрасли, производящие и совершенствующие орудия убийства, а медицина. Давно уже можно было создать искусственное сердце, почку, печень. Почти приблизиться к бессмертию. Так он полагал, но продолжал спорить. В кровь ему въелись прежние идеалы и казалось ему, что отвергнув их, он зачеркнет и свою жизнь. Ирина тоже не хотела уступать. После таких споров они могли неделями не разговаривать.

Евсей Львович недолюбливал жену сына. Ирина казалась ему эгоисткой. Была занята своим творчеством и хозяйкой была никакой. Зато внучка выросла аккуратной, вдумчивой, не в пример матери блюла в доме чистоту. Ксению все в доме любили. И когда она уехала учиться, первое время казалось, что дом опустел. Евсей Львович каждый день проверял почтовый ящик, хотя и понимал, что письма, настоящего письма в конверте в том виде, как это было испокон веков, не дождешься. Когда приобрел компьютер, стали общаться по мейлу. Экран компьютера приносил не только слова, но и фотографии. С них смотрела на мир уверенная в себе повзрослевшая дама. Евсей Львович утверждал, что она как две капли воды похожа на бабушку - Софью Фишман. Такой же пристальный взгляд исподлобья и такой же маленький носик, а улыбка хитрющая - просто удивительно как повторилась. Вот и не верь после этого в генную память! Можно было, как объясняли знатоки, сделать и переговорное устройство и поставить видео, чтобы смотреть друг на друга. Но стоило ли отнимать у Ксении ее время.

Евсей Львович помнил, как тоже учился в Ленинграде, и как все надо было схватить, все познать - и театр, и лекции, и танцы, и потаенные книги. А теперь, когда все открылось и не надо читать полуслепые машинописные копии, когда кругом полно книг, когда повсюду ночные клубы - можно представить насколько Ксения закружилась в этом водовороте. И еще она очень стремилась проникнуть в прошлое, подолгу просиживала в архивах, и желая угодить деду, прикрепляла к своим письмам сканированные копии архивных текстов, большинство из них были связаны с Кенигсбергом и с теми русскими людьми, которые жили здесь в прошлом и сумели оставить свой след в истории. Ну и конечно с историей медицины, с медицинским факультетом кенигсбергского университета. Присылала она и виды старого города, это для отца...

В последние годы буквально все заинтересовались прошлым. Это была реакция на долгое замалчивание этого прошлого. Ведь большая часть жизни поколения Евсея Львовича прошла при тоталитарном режиме, когда и речи не могло быть об изучении истории края, а упоминание немецких названий городов и поселков считалась крамолой. В обкоме за этим строго следили. Многочисленные редакторы и цензоры правили тексты статей, заменяя в названии залива Куршский "ш" на "с" и тем самым возвращая залив в российское лоно к курянам. Теперь же после объявления гласности и особенно с первых лет перестройки все было разрешено и, по словам одного из местных краеведов, жители города осознали, что история начинается не с Потсдама, а от Адама. Потсдам для этого края был основой основ - ведь именно там было решено разделить Пруссию между Россией и Польшей и создать в России область, открывающую выход к незамерзающему морю.

Стали теперь открыто обсуждать и застройку города. Хотелось, чтобы он обрел свое лицо. Евсей Львович участвовал в дискуссиях, даже написал статью о том, каким бы он хотел видеть центр города. С сыном он не спорил, полностью принимал его сторону. Собирал подписи под открытым письмом в защиту парка. Южная часть парка была видна из кухонного окна. И если раньше парк был местом встреч для сына и его сверстников, то теперь перешел в ведение Евсея Львовича, заставлявшего себя хотя бы один раз в день прогуляться по его аллеям. А если очень болели ноги, то постоять на кухне у открытого окна, вдыхая свежий воздух, порожденный деревьями.

Подождав пока сын справится с едой и налив себе и ему кофе, Евсей Львович спросил:

- Уже подвозят технику к нашему парку, неужели все-таки решили строить?

- Не беспокойся, отец, как подвезли, так и увезут, - ответил Яков.

- Надо бы устроить нам субботник, выйти в парк, убрать его, чтобы видели, как нам он дорог, - предложил Евсей Львович.

Яков отхлебнул кофе, кивнул:

- Конечно, это не помешает.

Евсей Львович посетовал на то, что прямо в парке устроили свалку, да надо и сухие ветви во время обрезать. Вспомнил о Михайловском, куда часто ездил еще в свои институтские годы. Помянул добрым словом хранителя пушкинских мест "домового" Гейченко, с которым был дружен. Вот кто заботился о каждом дереве, как любовно все восстановил, сколько сил и энергии было у человека. Вернул людям пушкинские места: тенистые аллеи, чистые пруды, ухоженные усадьбы...

- А как он вылечил знаменитый Тригорский дуб! Десять машин удобрений под него уложили, да неделю из пожарных машин поливали! Вот так за каждое дерево боролся... А здесь в большинстве своем парки запущены, потому и зарятся на них толстосумы. Но отбиться можно, нужно только основательные доводы! - Евсей Львович подошел к окну и открыл форточку, словно хотел, чтобы к их разговору прислушались деревья.

- Возможно даже не доводы, а такие люди нужны, как Семен Степанович! - сказал Яков, - да и цель у Гейченко была великая, могила поэта в Святогорье его защищала!

- Ты не замечал, Яков, там за липовой аллеей, где кусты сирени и мусор сваливают, можно разглядеть надгробия, заросшие травой, - сказал Евсей Львович, привычными почти автоматическими движениями производя уборку на столе.

-- Конечно, замечал... Кладбище здесь у немцев было. Ведь и сколько названий парк сменил, то был парком семнадцатого съезда, то тридцатилетия какого-то другого съезда, но не прижились эти названия...

-- Название менять дело нехитрое, - заметил Евсей Львович.- После перестройки вообще название потерял.

-- Мы его всегда называли независимо от съездов - "Парк живых и мертвых".

-- Вот именно, - согласился Евсей Львович, - вот и выход имеется из положения - кладбище!

- Ты думаешь, мертвые нас спасут? - спросил Яков, и в который раз зазвучали в голове слова песни Высоцкого, той, что напевала Ксения.

- Могут спасти! Но нужны факты. То, что здесь было кладбище, никого не остановит, ведь почти все парки выросли на месте старых кладбищ. Надо узнать, кто здесь был похоронен. Найти личность знаменитую...

Яков понимал - то, что предлагал отец, было совершенно не реально. Знаменитые люди Кенигсберга захоронены на центральных кладбищах.

- Если бы так просто решался вопрос, и потом - в игру вступили очень большие денежные мешки, они не перед чем не остановятся, - сказал Яков, он чувствовал, что глаза слипаются, даже на чтение газет, которые взял с собой, не хватит сил.

- Ты сам-то будь поосторожнее, - сказал Евсей Львович, - я тебя очень прошу, не лезь на рожон...

Эти отцовские предупреждения Яков слышал не в первый раз. Воспринимал их всегда спокойно. Иногда отшучивался, успокаивал отца - другое время сейчас на дворе, быть осторожным не очень престижно.

- Знаешь, теперь за деньги могут и на преступление пойти, - продолжал Евсей Львович.

- Ладно, отец, давай этот разговор прекратим, - остановил его Яков, - ваше поколение свое проосторжничало, вас били, вы молчали, даже одобряли!

Евсей Львович нагнул голову, выставил вперед плечо, как боксер, желающий уйти в защиту. Больнее всего может обидеть только самый родной человек. Яков хотел еще что-то сказать, но, встретившись взглядом с отцом, резко развернулся и ушел в свою комнату.

Ессей Львович тяжело вздохнул. Разве молчал и осторожничал? Еще не известно, как бы сын повел себя, когда взрывали замок! Сейчас все смелые. А тогда другое было время. Евсей Львович никого не хотел осуждать. Строили коммунизм. С инакомыслящими расправлялись порой жестоко. Это можно признать, но зато были сплоченность и единая цель. После самой жестокой и кровавой войны сумели за каких-то десять лет избавиться от голода и обрести жилье. Строили и женщины, и дети...Неделями на воде и хлебе! Мать застудила легкие на лесозаготовках и не дождалась сытной жизни. Взяла с него слово, что он найдет могилу отца, погибшего в Пруссии. Слово сдержал. Приехал в разрушенный город, но квартиру сравнительно быстро получил. Врачи здесь были крайне нужны. На первом году работы уже стал делать самостоятельные операции. Надо было заниматься своим делом и не лезть в политику, примерно так сказали в красном доме на Советском. Теперь он, пожалуй, с ними согласен. Врач должен исцелять, а не сыпать соль на раны.

А тогда на три года вырвали его из жизни. До сих пор не может понять, как же медики-коллеги, давшие клятву Гиппократа, не за сохранение разума боролись, а уничтожить разум хотели. Рассказывать о том времени Евсей Львович не любит. То, что он был врачом, спасло, его. Запихивали в рот таблетки - трифтизин, аменазин, нейролептики в лошадиных дозах, зажимали нос, чтобы проглотил, научился задерживать дыхание, лезли пальцами в рот - проверяли. Задерживал таблетки в горле - потом выплевывал. Санитаров набирали не только из вольнонаемных, но и из зэков. Из отъявленных садистов. Или присылали прапорщиков из ближайшей воинской части. Зэки тоже были не подарок. Всяких там хватало, не только инакомыслящие сидели. Было семь отделений, в каждом почти по сто человек. Четвертое отделение однажды взбунтовалось, взяли врачей в заложники, забаррикадировались. Расправа была страшной. Ухаживал за избитыми, делал все, что мог. Многим там, в Черняховске, помог.

Был дружен со знаменитым тамошним сидельцем несгибаемым генералом Петром Григоренко. Но когда Яков достал для него книгу генерала "В подполье можно встретить только крыс", читать ее не стал... А вот книгу стихов поэта Валентина Соколова, изданную фондом Солженицына, всегда держал на своем столе. Хотя не был любителем поэзии, но здесь особый случай - Валентин тоже в одно время с ним сидел в Черняховской психушке. Сошлись близко - почти земляки, был Валентин родом из Лихославля, от Великих Лук до него рукой подать. Спасались стихами. Свои читал, Пушкина всего почти знал наизусть. У Валентина учительница была внучатая племянница Пушкина Нина Иосифовна Панэ, о ней часто вспоминал. Расспрашивал про Михайловское. Хотел очень домик поэта повидать. Еще мечтал увидеть море, говорил - вот освобожусь и заберусь в корабельный трюм, никто меня не сыщет. На простор морской вырвусь. Море - это полная свобода для человека. Только в море он наедине с Богом! Учил смирению, верил во встречу с Христом. Этот святой человек просидел в тюрьмах и психушках тридцать пять лет, дольше его не сидел ни один поэт в мире. Евсей Львович море увидел, Валентин не дождался свободы. Где похоронен Валентин - не известно. Потом признают, что гений, найдут. А сколько талантливых людей обрели успокоение совсем рядом, в парке, который возник на месте кладбища, кто это узнает...

Всегда, если Евсей Львович вспоминал о психиатрической тюремной больнице, у него начинало бешено колотиться сердце. Вот и сейчас буквально готово вырваться. Он положил под язык таблетку нитроглицерина и устроился полулежа на диване. Не надо нервничать и волноваться, успокаивал он сам себя. Надо учиться спокойствию у природы. Хорошо, что в окна стучатся ветки. Хорошо, что дождался весны. Не поменяли квартиру, чего он очень боялся. Для старика важно иметь привычное и обжитое место. В чем была прелесть этой старой хрущевской квартиры, так это в том, как был расположен дом. Никакие соседние здания не загораживали окон. При этом из двух окон был виден двор, весь зеленый, сейчас весной цветущий. Во дворе - две серебристые липы, летом наполняющие все вокруг сладко-медовым ароматом. Из кухонного окна открывался прекрасный вид на парк. Евсей Львович ночью любил, распахнув окно, смотреть в темноту, за которой в свете луны угадывались знакомые деревья, слушать их успокаивающий шелест. Губы невольно шептали стихи Валентина: "Золотая лампада луны, золотой ободок тишины... На зеленой ладони листа неподвижно стоит высота...".

Мысли о том, что раньше здесь было кладбище, все эти годы вовсе не волновали. Часто во время прогулок замечал странные плиты, покрытые мхом, надтреснутые, с едва различимыми надписями готическим шрифтом, понимал, что надгробья, Єно не задумывался. Полагал, что попали эти плиты сюда случайно. Было и скульптур много в углу парка, свозили сюда за ненадобностью - сначала немецких рыцарей, потом девушек с веслами, еще позже уже в теперешнее время бросили бюст Дзержинского. Бюст этот он с помощью одного ветерана отнес сторожу парка. Принимаю на временное хранение, сказал сторож, бывший партийный работник. Было еще запомнившееся надгробье-памятник - дева из мрамора, плачущая, правда, отбита была рука, но видно, что работа настоящего мастера. Хотели сделать парк скульптур, потом раздумали. На центральном острове такой парк есть - и хватит. А надгробья - сразу после войны кого ими удивишь, постаменты для новых памятников из них делали, мостовые выкладывали. Трибуна на площади для местных партийных вождей и та на надгробиях стояла... Такое было время - не до мертвых. Счастье и несчастье, добро и зло всегда ходят рядом...

Всю свою жизнь Евсей Львович посвятил медицине и воспитанию единственного сына. Жена умерла при родах. Дала жизнь Якову, и расплатилась за это собственной жизнью. Новорожденного она успела увидеть, ей, умирающей, поднесли сморщенное красное тельцо, и она, несмотря на сильные боли, улыбнулась. Теперь остались только воспоминания и ее фотографии. С них улыбается ему молодая красивая женщина, несколько старомодная и очень застенчивая, в закрытом платье с белым кружевным воротничком. На групповых снимках она всегда пряталась за спины подруг. Софа, любимая Софа. Софья Фишман...

Ксения и до ее родословной хотела добраться, но ничего не нашла. Евсей Львович объяснил, что вовсе она не Фишман, не ее это фамилия, родителей ее расстреляли в тридцать седьмом году, и она не знала, кто были ее отец и мать. Удочерил ее некто Фишман - великолукский адвокат.

Сказал Ксении: не трать время. Что искать, никакой зацепки! Фишманов война не пощадила. Всех до единого... "Ладно, успокойся, - пообещала Ксения - не буду я искать ее расстрелянных родителей, - но потом сказала - А вдруг они князья были?"

- Что ты говоришь, Ксюша? - вмешался тогда Яков. - Если бы князья, детей бы вместе с родителями расстреляли.

А в войну расстреляли и приемных родителей Софьи, хотя они были вовсе не княжеского рода, убили в родном городе Евсея Львовича только за то, что они Фишманы. Успели спасти Софу, отдали в деревню к знакомым. А их жизнь оборвалась на крепостном валу, собственно во все времена там расстреливали. Правда, очевидцы рассказывали, что Фишманов закопали живыми. Там сейчас стоит памятник. Сделан он эстонцами в память о воинах эстонской дивизии, освободивших город. Со временем горожане уверились в том, что памятник этот поставлен всем погибшим на войне. За крепостным валом был парк. Он был разбит на месте старинных равелинов, остатки крепостного рва соседствовали с заросшими травой воронками от бомб. Туда в юности ходил он на танцплощадку, где и познакомился с приемной дочерью Фишманов и своей будущей женой, так рано ушедшей из жизни. Их родной город назывался Великие Луки, потому что река Ловать делала здесь излучину, был на реке остров Дятлинка, любимое их место. Когда-то здесь была стрелецкая слобода, разоренная в свое время по приказу Петра I. Он же во время войны со шведами по чертежам, изготовленным математиком Магницким, приказал перестроить здесь крепость. Во время последней войны все здесь окончательно было разрушено. Всего один дом и сохранился на острове Дятлинка. Голодное послевоенное время пришлось на его школьные годы, но юность, проведенная на псковщине, вспоминалась, как нечто сказочное и фантастическое. И вспоминался не холод зимы, а весеннее тепло, не скручивающий живот голод, а сладкая смола с вишневых деревьев и березовый сок - вкуснее которого давно уже ничего не пробовал. Какое было счастье, когда снимал с надреза у березы туесок, полный сладчайшего сока! А еще вспоминались бархатные луга и лесные солнечные опушки, и Софа, бегущая босиком по росистой траве. И то, как ездили с ней в Кебино - заброшенное село, к бабушке Дарье. В селе этом жил когда-то у помещицы Дурново один из потомков Ганнибала, неподалеку в Минкино было поместье Семена Исааковича Ганнибала. Вид там был чудесный. Глубокое озеро с зелеными островами, берега его с плакучими ивами и высокие холмы, окруженные корабельными соснами. Недаром называли эти места "псковской Швейцарией". Софа была смуглой и шутила: "Верно, согрешил кто-то из моих прабабушек с Ганнибалом". Место то в войну разорили и вряд ли бы сейчас он смог его отыскать. Давно уже никто из родни там не обитает. Хотелось бы узнать, как сложилась их судьба. Запрашивал Псковский архив, но безответно.

И всякий раз, когда находил в архивах что-либо о Великих Луках, читал с замиранием. Среди фамилий искал - есть ли Счедрины? Щедрины упоминались часто, а вот Счедрины, увы, почти не встречались...Аптеку самую первую основал некто Якоб, как было написано "явившись из неметчины", долгое время Евсей Львович пытался узнать его судьбу... В этой аптеке, что расположена на берегу реки, было всегда так прохладно даже в самый жаркий день. Был там до войны длинноусый провизор Фишман. Одаривал малышню мороженым. Фишманы часто встречались в довоенной истории города, в тех новых документах, которые рассекретили в последние годы. Люди были увлекающиеся, можно сказать, героические. Всех не стало. Вот и приемная дочь адвоката Софья ушла, дав другую жизнь. Ушла, оставив доживать в одиночестве отпущенные судьбой года.

Евсей Львович был однолюбом и никого более себе не выбрал. Осталась у него, как он шутил, одна жена - медицина и одна любовница - история края. Выбрал для жизни этот край, потому что здесь погиб отец, да и особо выбирать не приходилось, почти половину курса распределили сюда. Жалел ли потом? Иногда - но лишь изредка, когда получал письма от однокурсников из столицы. Завидовал им, работающим с новой техникой. Здесь же все приходилось налаживать, зачастую с нуля. На здоровье было, грех обижаться. Была твердая рука и крепкие ноги, на операции мог любого перестоять. Для врача, как и для боксера нужны в первую очередь сильные ноги. Говорят - главное нокаутирующий удар, нет, главное - устоять на ногах. Раньше, когда ноги не сдали, готов был идти к больному в любой самый дальний район или даже в поселок. С транспортом всегда было туго. За каждого больного переживал. О собственной выгоде не беспокоился, не в пример некоторым сегодняшним эскулапам, норовящим содрать с заболевшего побольше денег. Каждый спасенный на операционном столе был главной наградой. Что такое деньги никогда не понимал, сворачивал их в комочки, а когда надо было рассчитываться, разворачивал эти комки и смотрел с удивлением на измятую купюру - заранее не знал какой она ценности - то ли десять рублей, то ли сто. Во все остальное, что касалось не каких-то бытовых мелочей, а медицины и истории, старался вникнуть, изучить все до самой последней точки. К нему ходили на консультацию и за помощью не только больные, но и местные краеведы. Краеведением он начал заниматься еще в те годы, когда это не очень поощрялось.

Вышел из Черняховской психушки, целый год отлеживался, приходил в себя, заучивал наизусть стихи своего сокамерника Валентина Соколова, потом целый год болтался на волнах в Атлантике, на рыбацкой плавбазе сделал два рейса. Визу на удивление быстро открыли. Возможно, не нужен он был им на берегу. Ходячее напоминание о режиме. Он тоже на берегу не хотел никого видеть, опасался, что встретит своего коллегу-доносчика и не выдержит, влепит пощечину сходу. А в море, казалось, нашел свое место. Один врач на весь промысел. И аппендицит вырезать, и зубы вырывать, и даже роды один раз пришлось принимать. Суда-ловцы специально подходили к базе, чтобы взять на борт врача. Но были дни и даже целые недели без больных. Тогда спускался в рыбцех, чтобы помочь рыбообработчикам или мукомолам. Взваливал на плечи пятидесятикилограммовый мешок с рыбной мукой. Моряки, молодые здоровые парни, тотчас освобождали от ноши. Говорили: "Старик, ты бы отдохнул лучше!" Так и обращались - старик - а было ему тогда всего тридцать два года.

Постепенно возвращались силы. Здесь в Атлантике медленно очищалась душа. Звездными ночами на качающейся палубе было время, чтобы подумать о своей судьбе. В Гибралторе накупил книг. Стал переводить с немецкого статьи о Кенигсберге. Когда вернулся в порт и вновь стал работать в областной больнице, один такой перевод дал почитать знакомому преподавателю истории. Тот кому-то еще... Вызвали в красный дом на Советском проспекте. Седоволосый полковник говорил сочувственно, голоса не повышал, сказал примерно так, как в свое время сказали Радищеву, вернувшемуся из ссылки и дерзнувшему вновь заговорить о либеральных реформах: "Ах, Евсей Львович, или мало было вам Черняховска". Радищев, напуганный угрозами, отравился. Евсей Львович отнесся к предупреждению спокойно. Осторожничать и не думал. Сын зря так сказал. Сыновьям всегда кажется, что они смелее отцов. С возрастом просто приходит опыт - на все надо иметь терпение и не торопить время. В воздухе уже ощущался ветер перемен. Краеведением занимались десятки людей. И в клубе фотографов, и в клубе интеллигенции.

К краеведению приучил Евсей Львович и полковника Скворцова - Володиного отца. Вместе они восстановили до мелочей весь путь гвардейской танковой дивизии, в которой воевал отец Евсея Львовича. Вместе ездили в Гумбиннен. Гумбиннен - город чем-то близкий его родным Великим Лукам. Гумба в переводе с литовского "изгиб", русло реки Писсы здесь делало изгиб, также, как и река Ловать возле Великих Лук. В начале восемнадцатого века в эпидемию чумы Гумбиннен вымер. Потом сюда хлынули переселенцы - протестанты из Европы. Ремесленники из Зальцбурга.

Опрятный чистый городок, который сотрясали войны: Наполеон, корпус маршала Нея, первая мировая - и знаменитый Гумбинненско-Голдапский прорыв русских войск. И наконец Отечественная война. В октябре сорок четвертого года булыжник его мостовых проутюжили наши танки. Командовал фронтом молодой генерал Черняховский. Вряд ли он знал отца. Обоих поджидала близкая гибель. Взять город сходу не удалось. Вторая попытка пришлась на январь. Отсюда из Пруссии пришло последнее письмо отца - поздравление с Новым годом. Для него же самого первое января стало последним днем. Танк, подбитый фаустпатроном, слишком далеко вырвался вперед. Горящий, он продолжал двигаться на дот. Факел, изрыгающий последние выстрелы. Смерть внутри раскаленной металлической коробки, что может быть страшнее. Там плавился металл... Через двадцать дней здесь же погиб и капитан Гусев, вызвавший огонь на себя. Гумбиннен стал Гусевым. Имя отца долгое время ни о чем не говорило новым жителям города. Только в восьмидесятых годах на памятнике павшим, установленном на братской могиле, расположенной в поселке неподалеку от Гусева, добавили надпись: гвардии лейтенант Лев Яковлевич Счедрин. И еще две фамилии - его экипаж. Поначалу Евсею Львовичу долго отказывали, пришлось снимать копии из архивных документов, ездить даже в Подольск, в главный военный архив. Если бы не напор и настойчивость Скворцова старшего, ничего бы не доказал.

Они сошлись близко, хотя по характеру были совершенно разные люди. Но даже при самых яростных спорах обращались друг к другу на вы и голос не повышали. Спорили часто о том, кто имеет больше права на эту землю. Скворцов боготворил пруссов. Сам стал походить на прусса, седые волосы забрал шерстяной повязкой. Организовал раскопки курганов. Искал древние захоронения. Выйдя в отставку, он стал ходить в церковь и усердно молился. Евсей Львович подтрунивал над ним: "Замаливаете, грехи, полковник!"

А замаливать было что, про один Герат послушать, так нужно годами поклоны отбивать. Да и здесь, в городе, свой след оставлен. Командовал полковник саперами, которые взрывали Королевский замок и не только замок, но и немецкие кирхи превращали в битый кирпич. Теперь же все переменилось, и полковник стал ярым защитником любого довоенного строения, а при сносе старинной аптеки самолично разгонял бульдозеристов. Был полковник уверен, что пруссы и славяне родственные племена, что пруссы особенно близки руссам, недаром ведь в древности Куржский залив назывался Русный. Восторженно перечислял многочисленные русские роды, вышедшие из пруссов, великим полководцем считал генерал-фельдмаршала Салтыкова, разбившего Фридриха при Кунерсдорфе, не только потому, что этот полководец одержал блистательные победы, но и потому, что родоначальник Салтыковых - Салтык - был выходцем из Пруссии. Но особо гордился тем, что предок Пушкина - Радша тоже был из пруссов. Собирал все возможные документы о службе Радши в Новгороде и у Александра Невского. Утверждал, что и его, Скворцова, предки сражались с псами-рыцарями. Можно поверить - высокие русоволосые - ну чем не пруссы, а точнее руссы. Внук Скворцова Игорь тот вообще всех превзошел и ростом и голубизной глаз. Этот просто настоящий викинг. Ушел в море на плавательную практику, да не на простом корабле, а на самом большом паруснике "Крузенштерн". Это огромное везение - начинать знакомство с морем таким романтичным рейсом, закончит мореходку - наверняка будет капитаном ...

Евсей Львович хотя и увлекся краеведением, но предков на этой земле не искал, все люди в какой-то мере родственники, утверждал он. Да и отучили его в свое время от всяких родословных. Однако прошлое он не проклинал. До сих пор хранил в столе свой партбилет и решение о восстановлении в партии. Многие перемены не воспринял. Сегодняшнюю застройку города резко осуждал. Говорил Якову: "Не пришлось бы вам сносить все эти супермаркеты!" Яков отбивался, говорил: "Это прекрасно, когда можно все купить без очереди. Архитектура такая штука, что все могут о ней судить, все видят ее ежедневно!" Так говорил, но сам ведь тоже этих уродцев не терпел. А когда другие новую архитектуру критиковали, вставал в позу защитника. Повторял свою любимую присказку: "Ошибки архитектора остаются на земле, а ошибки врачей уходят под землю!" Евсей Львович возражал: "Ничто в этом мире не исчезает бесследно, просто у нас зачастую не хватает времени, чтобы остановиться и оглянуться". Сходились на том, что каждое дело надо делать с любовью. Евсей Львович вспомнил изречение академика Амосова: "Нельзя допускать в медицину людей без души". Яков добавил: " И в архитектуру тоже, при этом душа не должна каменеть, как это часто бывает...". Евсей Львович сомневался, был уверен: душа не подвластна времени!..

Все, кроме фашизма и сталинщины, он хотел оправдать в далекой истории, противопоставить нынешним временам, в которые, по его словам, у людей отняли надежду. Яков и Володя тщетно пытались объяснить ему необходимость реформ и пагубность тоталитарных режимов. Споры часто велись на повышенных тонах. Каждый по-своему понимал добро и зло. Сходились, правда, на том, что очень трудно найти четкую границу между добром и злом. "Не надо искать зло, - утверждал Евсей Львович, - оно и так ярко видно. Яд во все времена ценился дороже лекарства. Но давайте искать не яд, а противоядие! Давайте будем терпимы и милосердны!"

Яков не соглашался:

- Смотря где искать милосердие! Кстати милосердием в древности называли клинок, которым добивали раненых в сражении, чтобы избавить их от мук! Иногда надо безжалостно вырвать гнилой зуб - и боль прекратится - это тоже милосердие. Иногда очень болезненны реформы, но без них не обойтись, если желаешь лучшего будущего...

Все упиралось в Петра Великого. Его реформы, в отличие от нынешних, Евсей Львович восхвалял, считал, что иного пути у России не было. Николай Николаевич возмущался: "Твой Петр Великий пролил столько крови, что нам и не снилось, он был сродни твоим большевикам, также казнил людей без суда! На одной постройке северной Пальмиры больше пятидесяти тысяч полегло. А его заградотряды, стрелявшие по своим, коли те отступали! А его ненависть к религии! А его жестокое закрепощение крестьян! Он был первым осатанелым большевиком!"

Николай Николаевич считал, что у России был свой особый путь, что всякое насилие на этом пути только ухудшало положение народа, и Петр, вздыбивший страну, наделал немало бед. Что касается Великого посольства, то Николай Николаевич был уверен, что рано было Петру метаться по Европе, всему мог научиться и у российских мастеров. Смутили царя иноземцы Патрик Гордон и Франц Лефорт и вообще вся немецкая слобода с этой похотливой Анной Монс.

Евсей Львович защищал Петра, и хотя голос у него был не такой громовой, как у бывшего полковника, но факты были на его стороне - и выход к Балтийскому морю, и основание Петербурга, и многие новшества, двинувшие Россию на много лет вперед. Взять любую отрасль - везде не обошлось без Петра. И в медицине он многое сдвинул с мертвой точки. Ввел анатомию, разрешил вскрытия. Российских юношей стал посылать, чтобы врачеванию выучились...

В одном соглашались они в спорах, что России определено судьбой, ее географическим положением - стоять на защите цивилизованного мира - и азиатский путь не для нее. Николай Николаевич не был ортодоксом - он все понимал, однако в споре всегда хотел, чтобы последнее слово было за ним, в нем просыпалась старая командирская привычка - всех выстроить по ранжиру.

Евсей Львович нервничал, теребил свою короткую бородку. Жестокость Петра Великого была для Евсея Львовича когда-то козырем для оправдания большевиков, хотя в этом он теперь и не признавался.

Яков и Володя были на стороне Петра, но в споры отцов почти не вмешивались. Яков был твердо уверен, что страну надо было перестраивать на новый лад, что Великое посольство было необходимо. Но вот, какими методами перестраивать - это вопрос. У Петра была безграничная власть, энтузиазм и жестокость. И он на дыбу вздернул не только своих отдельных врагов, но и всю страну. Что такое законы он знать не хотел. В Лондоне на улице его, переодетого в обычное платье, толкнул простолюдин, и тогда Петр сказал, что он российский царь и потребовал для обидчика самого сурового наказания. Но оказалось, что в Англии все делается только по закону, перед законом у нас все цари, - ответили. И все же несмотря на все это, считал Яков, Петр во многом преуспел. В архитектуре ему обязаны внедрением классических европейских стилей. Великое посольство ввезло не только корабельных мастеров, но и изменило лицо городов. Начали послы со своих усадеб. Голландский маньеристский стиль - его даже называют стилем Великого посольства.

Когда Евсей Львович слушал рассказы сына о пользе петровских дел, пытался все же сравнивать устремленность Петра и большевистские планы. Яков устало отмахивался: "Никакого сравнения не может быть с ленинцами, реформы Петра создали нас, как великую нацию! Он хотел видеть просвещенный народ, хотел, чтобы мы стали русскими европейцами!" Евсей Львович невольно соглашался, даже возмущался: "Откуда ты взял, что я оправдываю террор! Ты, что забыл, что я врач!"

Яков любой террор не оправдывал, хотя порой высказывался за то, что стране необходим сильный правитель. Евсей Львович и Николай Николаевич, каждый по-своему оценивали властителей. Где грань между сильным правителем и тираном? "Россия, увы, отвергала либеральных царей, - возмущался Николай Николаевич, - возьмите хотя бы Александра II - царя-освободителя, захотел отменить крепостное право, так народовольцы его как зайца гоняли, пока не добили бомбой, также и с Горбачевым - только ленивый сегодня его не пнет! А Петра Великого и Ивана Грозного мы все принимаем и чтим!

Ивана Грозного Евсей Львович не защищал, а вот за Петра стоял горой. Он бережно собирал книги и копии документов, связанные с Великим посольством Петра и с его пребыванием в Кенигсберге. Считал, что Великое посольство было главным историческим узлом в начале царствования Петра и гордился тем, что этот узел был завязан в Кенигсберге. Своему городу Евсей Львович придавал особое значение, здесь начинались встречи россиян с Европой, и все заметки об этом и у Карамзина, и у Салтыкова-Щедрина, и у других великих россиян вызывали у него гордость за свой город. Он считал этот город сосредоточением отгадок на все вопросы, касающиеся отношений России и Европы.

Приехал Евсей Львович сюда в пятьдесят восьмом году, но любил город не меньше самого что ни есть коренного жителя. Теперь, по сути, он и есть самый настоящий коренной житель. Ему даже медаль как участнику возрождения края дали. Считал он, что земля принадлежит тем, кто сейчас на ней обитает, а если вспоминать прошлое, то на каждом клочке европейской земли в разное время жили самые разные народы, что в городе этом, законно доставшемся, как трофей, после самой кровавой войны, тоже не только немцы обитали, жили здесь и поляки, и литовцы, и шведы, и евреи. Край был веротерпимый и не раз принимал гонимых из разных мест - сюда тянулись и гугеноты, и зальцбургские переселенцы, и даже мараны из Испании. А когда люди перемешиваются - кровь обновляется. "Возьмите любого гения, - говорил Евсей Львович, - в нем обязательно разные народы пересекаются". И еще утверждал, что город вскоре станет центром европейского туризма, но для этого надо раскрыть все его тайны, привлечь к нему внимание людей.

Вместе с Николем Николаевичем составил карту подземного города. Оба они были уверены, что под землей находятся не только военные заводы и бункеры фашистских бонз, но и что многие культурные ценности лежат там, в находящихся глубоко под поверхностью складах. Конечно же, спорили подолгу о том, где спрятана "Янтарная комната", в свое время подаренная Петру I прусским королем. Но и не только эта знаменитая комната интересовала их. Они вычерчивали предполагаемую схему подземных ходов, по их убеждению, связывавших Королевский замок со всеми фортами. Следили за раскопками подвалов замка, были очень обрадованы, когда в прессе сообщили, что обнаружен подземный ход, ведущий от Замка к Собору на остров.

- Отцы, не ищите вчерашний день, если что и было, то в сорок пятом затоплено! - охлаждал их пыл Володя.

- Вспомни, как сам лазал по подземным ходам, забыл? - возражал Николай Николаевич. - Город еще ждет своего исследователя, а то - вот ты видишь только парки, Евсей Львович - медицинскую историю, а нужно взглянуть на край со всех сторон!

- Медицина связана и с историей и с парками, - парировал Евсей Львович.

Он любил всем объяснять, что своим зеленым нарядом Кенигсберг был обязан врачу Фридриху Кесселю, который предложил использовать вальные укрепления для создания зеленой зоны. Там, среди тенистых деревьев, Кессель любил прогуливаться и всех убедил, что более приятного отдыха не сыщешь. Он пригласил садовода Эрнста Шнайдера, который все и обустроил. "А возьмите Ботанический сад, - говорил не без гордости Евсей Львович. - Его подарил городу сын королевского аптекаря Карл Готфрид Хаген! И не только Ботанический сад. Хаген создал энциклопедию "Растения Пруссии". Труд этот и до сих пор используется врачами.

Таких фактов из истории кенигсбергской медицины Евсей Львович знал множество. Считал он, что с медицины здесь все и началось. Ведь Тевтонский Орден поначалу занимался созданием госпиталей для раненых и заболевших в крестовых походах рыцарей. И назывался он - "Орден немецкого госпиталя пресвятой девы Марии в Иерусалиме". Когда Николай Николаевич начинал обличать жестокость рыцарей, Евсей Львович не оспаривал друга, говорил, что часто так бывает: добро порождает зло, но не надо замечать только зло. Ведь рыцари шли сюда во имя Христа, и первые врачи появились у них. Это уже много позже была Альбертина. Но не будь рыцарей, не было бы и Альбертины. Именно в Альбертине на медицинском факультете были заложены многие ставшие традиционными методы лечения и открыты новые подходы к изучению анатомии...

При этом Евсей Львович часто сетовал на то, что раньше даже врачи не вдумывались в историю медицины. В послевоенное время никто и слышать не хотел о кенигсбергских медиках. Да и не до истории было. Сами творили историю! Почти никакого транспорта не было. Врачи садились на велосипеды, на мотоциклы, чтобы оказать неотложную помощь больным. Немецкие врачи вынуждены были покинуть город вместе со всеми своими пациентами. Надо было восстанавливать больницы, добывать оборудование. Начиналось все с госпиталя Саулькина. Оттуда с Северной горы все и пошло. На войне большой прошли свое обучение те, чьи имена сейчас помнят все горожане. А для Евсея Львовича были эти светила учителями, коллегами, сверстниками. Какая мощная плеяда! И Шор, и Дрибинский, и Лапидус, и Старовойтов, и Лазарева... Спасение людей, продление жизни - не есть ли это главное во всей человеческой деятельности. Привыкли рассматривать историю народа, нации, класса, а по сути стержень всего человек - его отдельная и единственная жизнь.

И теперь Евсей Львович старался записать все, что помнил и о послевоенных годах, и о том, что видел сам своими глазами, что рассказывали коллеги. Старался протянуть нить в прошлое. Разыскивал сведения о тех русских студентах, что учились в Альбертине, бережно собирал документы, связанные с медицинским факультетом. Был так увлечен этим, что Яков часто подтрунивал над ним: "Если бы тебе, отец, поручили писать учебник истории, там не было бы много слов о великих сражениях и полководцах, зато подробно бы описывались медицинские операции!"

Никто учебник писать Евсею Львовичу не поручал, хотя учебник бы он мог сделать. Но кто бы такой учебник утвердил? Евсей Львович был убежден, что история прошлого искажена льстецами, которые испокон веков возвышали правителей и полководцев. Победительные битвы заслоняли естественный ход жизни. Величие побед непомерно воспевалось. В школах и институтах учили запоминать даты сражений и биографии полководцев. В герои выходили Чингисханы и Македонские, убийц знали все. О тех же, кто пытался вернуть к жизни изувеченных в битвах, зараженных эпидемиями и другими недугами, вообще не вспоминали, а каково было простому человеку, во что ценилась обычная жизнь - это никого не волновало.

В прошлом судьбы врачей были не просто забытыми, они были опасными. Какому правителю не хотелось обрести бессмертие? Врач не мог это гарантировать. Вот и рождалось во дворцах недовольство врачами. А значит, зачастую врач шел на плаху. Оттуда из давних времен тянулась кровавая нить к врачам-вредителям.

Историю с врачами, произошедшую на закате сталинского режима, Евсей Львович знал не понаслышке. Учился тогда в школе. По всей стране шли гонения на врачей с еврейскими фамилиями. Мать его школьного товарища Макса Дреймана, главный терапевт, города не выдержала и покончила с собой. Ее нашли в ванне с перерезанными венами. Когда в классе на уроке истории учитель стал рассказывать о "еврейских врачах-убийцах", Евсей Львович, тогда ученик выпускного класса, выкрикнул, резко стукнув крышкой парты: "Не может врач быть убийцей!" И учитель химии осадил его: "Понятно, почему ты за них заступаешься, фамилия у тебя подозрительная, да и отчество само за себя говорит!" - "Русский я!" - гордо заявил он. Тогда не понимал, что глупо было оправдываться. Хвастать своей национальностью, доставшейся тебе по наследству, действительно, можно только в школьные годы. Надо еще делами доказать, что ты достоин своего народа. Через несколько месяцев заговорили о том, что аресты были напрасными, что эти врачи оклеветаны. Вынесшие пытки, они из разряда врагов перешли в категорию невинных жертв, стали героями.

Надо, полагал Евсей Львович, чтобы люди узнали обо всех героях и жертвах. Надо восстановить в памяти людей тех, кому обязаны многие своим воскресением. Ксения эти его старанья поддерживала. С ней он мог говорить подолгу и о необходимости восстановления человеческой памяти и о всеобщем воскрешении. В последнее он хотел верить, но велики были и его сомнения, а вот в том, что историки и политики в долгу у врачей был убежден. Что может быть важнее человеческой жизни. Врач спасает людей.

- Чтобы делали сейчас мы без пенецилина. Но спросите даже у врачей - кто изобрел это чудодейственное средство, не каждый ответит. А благодарить должны шотландца Александра Флеминга, памятники ему надо ставить во всех городах! - восклицал он.

Евсей Львович часто вспоминал и своего земляка Сашу Зильбера, с которым вместе заканчивал институт. От него узнал он о судьбе Сашиного отца Льва Зильбера, личности легендарной. Этот крупнейший микробиолог, создатель вирусологии и выдающийся онколог, безымянные научные труды которого они изучали, оказывается, был арестован и объявлен "врагом народа". Ксения заинтересовалась судьбой ученого и даже достала копии его допросов. Прочла его биографию. Удивилась, что его открытия долгое время приписывались другим.

- Вот она людская благодарность. Малюту, Гитлера знают все. Зильбера только врачи! - возмущалась Ксения.

- Не только врачи, у нас на псковщине многие помнят и его, и его родного брата писателя Каверина, и мужа его сестры Юрия Тынянова. И даже его отца - капельмейстера оркестра пехотного полка, стоявшего в Пскове. Кстати играл на трубе в этом оркестре мой отец и твой прадедушка!

Ксения настоятельно просила рассказать, что он помнит о капельмейстере, и обязательно записывать события всей своей жизни. "Тебе, дедушка, кажется, что жизнь твоя обычная, а на самом деле ты личность весьма героическая и даже историческая! Сколько ты людей от смерти спас! О скольких сейчас память воскресаешь!" - говорила она, поглаживая своей мягкой ладонью его скрюченные пальцы.

Евсей Львович о себе не писал, постепенно и настойчиво он восстанавливал историю медицины, и конечно, в первую очередь его интересовали те события, которые происходили в городе, который по словам местного поэта, подарила судьба. Он гордился теми, кто здесь закладывал основы медицины, и других хотел научить любить историю своего края. Его друзья - местные краеведы начинали с того, что изучали жизнь полководцев и королей. Появились книги о герцоге Альбрехте. Евсей Львович все прочитывал, но сетовал о том, что в этих книгах совершенно забыты медики. Герцог Альбрехт конечно был достоин общего внимания, ну а те, кто лечил людей в то время - они, почему должны быть забыты? Знаем, что Альбрехт основал Лёбенихтский госпиталь в знак благодарности монахиням, спасшим его от чумы. Но кто были эти монахини? Кто были врачи в этом первом госпитале? Ведь здесь врачеванием занимался сам Коперник. Великий ученый, дерзнувший доказать, что земля вращается вокруг солнца, приезжал по вызову Альбрехта в Кенигсберг и лечил здесь герцогского советника фон Кунхайма. В библиотеке университета Евсей Львович сам держал в руках и листал травник, старинный фолиант, с пометами, сделанными рукой Коперника. Какое это чудо старинные книги - они хранят аромат эпохи. Уже тогда при Альбрехте заботились о том, чтобы передать медицинские знания новым поколениям. Придворный лекарь Альбрехта Лаврентий Вильде издал несколько научных работ! И каких работ, остается только удивляться широте его взглядов и знанию многих тайн человеческого организма и рецептов изготовления лекарств.

Уже тогда открыли на медицинском факультете целебные свойства янтаря. Открыли и надолго забыли. Трудно было определить грань между наукой и алхимией. Всех манила мнимая возможность создания эликсира жизни. Изобретали новое оружие, строили крепости, старались найти способы уничтожения себе подобных, а вот открыть возможности человеческого организма не спешили. А кто сейчас вспомнит, что именно кенигсбергский врач Иоганн Фридрих Диффенбах первым начал пересадки органов и является отцом пластической хирургии. Вот кто понимал, что значит спорт для здоровья. В Кенигсберге он создал школу плавания. Другой кенигсбержец доктор медицины Липман - Нобелевский лауреат - выстроил спортивные залы для "Альбертины". И сегодня цел плавательный бассейн у рынка, построенный на средства другого знаменитого врача Фридриха Ланге.

Вот все эти факты вызволял из небытия Евсей Львович, и этим занятием полнилась его жизнь. Была еще и совсем близкая история, в которой он сам участвовал. Все события послевоенных лет он тоже аккуратно записывал в специальную тетрадь. Ведь если положить на чаши весов то, чего достигла медицина в прошлом и в послевоенное время, то, пожалуй, послевоенное время не уступит. Научились дробить камни в почках ультразвуком, внедрили эндосуставы, стали пересаживать хрусталики глаза. Освоили и искусственную почку, и шунтирование. Техника пришла в медицину такая, что в прошлом и не снилась. Одна эндоскопия чего стоит!

О самых новейших достижениях он узнавал с помощью Ксении. Она постоянно помогала, доставала редкие статьи из иностранных журналов и сама переводила. Она не вылезала из питерских архивов. Придумала она или в самом деле откопала - но доказывала обстоятельно, что род Счедриных связан с Кенигсбергом, что именно здесь врач Якоб Счедрин славился несколько веков назад. С внучкой не поспоришь - она будущая архивистка, да и не хотелось спорить - потом привык, пусть будет так, как хочет Ксения. Да к тому же зря поначалу испугался этих поисков. Никакого вреда они внучке не принесут. Теперь кадровикам нет дела до твоих прародителей. Даже приятно было думать о том далеком предке, который, по уверению дочки, окончил кенигсбергский университет и спасал горожан во время страшной чумы, накинувшийся на Пруссию в самом начале восемнадцатого века. Еще уверяла внучка, что был этот Якоб Счедрин послан сюда из России, чтобы изучать медицину, и послан самим Петром Великим. В это можно было поверить. Петр хотел иметь у себя образованных врачевателей. В тайны медицины тоже хотел вникнуть. Смотрел, как вскрывают трупы, изучал, как человеческие органы устроены. Конечно же, посылал для обучения в Кенигсберг будущих врачей. Но нет в царевых списках Счедрина. Забыли внести или затерялись бумаги? Евсей Львович говорил об этом Ксении. Она обещала привезти копию с найденных ею документов.

Ксения хотела всех воскресить. Когда пытались ей возражать и говорить о том, что ее кумир русский философ Федоров был фантастом и мечтателем, она возмущалась: "Русский космизм - это будущее всего человечества. Да если бы русская философия дала миру только одного Федорова - все существование наше было бы оправдано! Он провозгласил нам всем великое предвестие! Воскрешение предков станет искуплением всех грехов!"

И Евсей Львович, и Яков были воспитаны своей эпохой. Тогда о русской философии умалчивалось. Большую часть философов сгноили в лагерях. К счастью, был еще и философский пароход, на котором до начала массовых репрессий сумели спастись высланные Лениным за границу русские мыслители. Для Евсея Львовича философия оставалась непознанной. Раньше все заменял марксизм-ленинизм, украдкой схватывали что-нибудь из западных философских течений - вот и все. А Ксения изучила труды Розанова, Бердяева, Ильина, Шпета, Шестова, но выше всех ставила Федорова. Говорила: "Все философы только теоретизировали, а Федоров дал реальную цель - воскрешение отцов. Мир не может обрести полное счастье, пока есть мертвые". Она говорила, что это вовсе не утопия. Что не надо понимать это все примитивно. Все христианство на воскрешении стоит. И если собрать жизнь предков, составить подробно описание их жизни, то они воскреснут в памяти. А дальше легко - дело техники. В генах они живут, в виртуальном мире будут существовать...

Поначалу Евсею Львовичу казалось, что все эти речи Ксения ведет, чтобы его утешить. Он не боялся смерти, слишком часто он смотрел ей в лицо и слишком часто видел те муки, которые она приносит. Мудрая латынь, которую он познал еще в студенческие времена, призывала всегда помнить о смерти. "Memento more". И еще было одно выражение, с которым нельзя было не согласиться: "Раньше смерти никто не может назваться счастливым". Именно смерть подводит весь итог жизни. Обретение жизни после смерти не подкреплялось ни всей его практикой, и ни одним из известных ему учебников медицины. И все же Евсей Львович ловил себя на том, что ему хочется уверовать в учение так любимого Ксенией философа-утописта Федорова. Бессмертие заманчивая и сладкая идея. Сейчас вот богачи в конце жизни себя замораживают, надеются, что их разморозят, когда жизнь человеческая будет лишена угрозы смерти. Фараоны строили пирамиды, чтобы жить после смерти. Ленину построили мавзолей, тоже верили - оживим. Евсей Львович был врачом и знал, что такое смерть.

И все же он попытался одолеть увесистый том, главное сочинение Федорова "Философия общего дела". Язык был тяжелый, но чувствовалось, что философ полностью уверен в своей правоте. От слов исходила необычная энергетика. Несколько раз перечитал главу о кладбищах, о превращении кладбищ в кладбища-музеи и кладбища-библиотеки. Явная утопия. Не дожил философ до страшной последней войны, где кладбищами становились безымянные рвы, вся земля могла стать общим кладбищем. Сотни тысяч погибли при штурме Кенигсберга - все ли обрели могилы? Вот такая разоренная получалась библиотека. И не только здесь...

Ожидал ли великий утопист такое количество смертей, фашизм страшнее чумы, счет пошел на миллионы. Хорошо, что Ксения заботится о прошлом. А много ли таких. И что принесло новое время. Иногда Евсею Львовичу казалось, что сердца людей зачерствели окончательно. Отходил душой в своем семейном кругу. Сейчас сын нервничает, но когда дела наладятся - лучшего собеседника и не сыскать. Скоро приедет Ксения - она все понимает. Есть еще Скворцовы...

Было много общего у Счедриных и Скворцовых. Внешне конечно они очень отличались. Скворцовы были высокорослы, ну просто гренадеры. И отец и сын к тому же широки в плечах. А самый младший Скворцов - Игорь мореход, тот ходил по квартире, согнув голову. Когда садились на маленькой кухне, то не оставалось там никакого пространства для передвижения. Нельзя сказать, что Евсей Львович был уж слишком мал и тщедушен, в институте даже в баскетбол играл, но рядом со Скворцовыми казался мальчиком. Володя несколько уступал отцу в росте, но тоже был на голову выше. Собирались по вечерам обычно по какому-нибудь поводу. Или чей-нибудь день рождения, или дата рождения кого-нибудь из великих. В апреле всегда отмечали день рождения Канта. Раньше Евсей Львович в этот день приходил на остров к его гробнице. Потом шел к памятнику Ленину. И философу и своему вождю приносил цветы. Теперь трудно было одолеть лестницу, ведущую с эстакадного моста на остров, а Ленина все время переносили с места на место. Не прижился он в этом городе. Оставался главный житель - Кант. Прямого транспорта к острову не было. И зависело все от того, заедет ли за ним сын. Понимал, что в этот раз надеяться на сына нельзя. У него хватает своих забот. Была бы Ирина или Наталья - жена Скворцова - пошли бы вместе. Сам Николай Николаевич зайти не догадается. Ирина вообразила себя писательницей - сидит в Швеции, а Наталья уехала к дочке в далекий Екатеринбург. Значит, обречен на сидение за письменным столом и на воссоздание прошлого...Так старость отнимает у человека пространство и множит воспоминания...

III

Обычно в день рождения великого философа в полдень собирались возле его гробницы у стен восстановленного Кафедрального Собора. Говорили краткие речи, несли к надгробью живые цветы. Потом шли слушать лекцию в университет или же в здание Собора, где был оборудован кантовский музей. На этот раз Яков опоздал. Примчался с белыми лилиями, а возле могилы лишь одинокий турист щелкает фотоаппаратом. И на так называемую кантовскую лекцию идти тоже было невозможно. Сразу после обеда очень важная встреча. Вызывают к шефу. Приехал из столицы консультант. От его мнения зависит - выделят ли деньги из федерального бюджета. В главном здании проектного института, с порога встретили невеселыми известиями - Москва недовольна проектом застройки центра. Яков это ожидал. Надо было действовать более решительно. Не сумел убедить шефа - теперь придется собирать шишки. Шеф был выпускник того же питерского института, который заканчивал Яков. Был старше на три выпуска. Выглядел вальяжно, все в нем лоснилось, сразу было понятно - он здесь хозяин. Щелкнет пальцами - и твоя судьба изменится. Поначалу он даже опекал Якова, но потом пару раз столкнувшись с нежеланием младшего товарища идти на уступки, махнул рукой. В свои планы Якова он не посвящал. Постоянно в кабинете шефа шептались за закрытой дверью незнакомые люди. Выходили довольные, хитро улыбались, потирали руки. Какие сделки совершались, можно было только догадываться.

Когда Яков вошел к шефу, кабинет, на удивление, был пуст. Шеф был артистом, он любил разглагольствовать при народе, и распекать провинившихся он тоже любил при народе. А сейчас сидел, сжавшись в кресле, только толстой шеей вертел, будто ему запихнули за шиворот свежей крапивы.

- Ну, Яков Евсеевич, проходите!

Обращение по имени отчеству уже не сулило ничего хорошего. И действительно - шефу нужен был козел отпущения.

- Вы хоть понимаете, что натворили? - произнес он зловещим шепотом.

Яков недоуменно пожал плечами, попытался изобразить улыбку.

- Вы не только хотите загубить проект, вы всех нас хотите оставить без

денег! Друг детворы и охранитель старинных парков!

Теперь стало ясно, чем вызван гнев. Ничего страшного во всем этом не было, Яков чувствовал свою правоту, и грозными речами его пронять было невозможно. Его бюро хотя и подчинялось шефу, но находилось под патронажем самого мэра.

-- Парк нужен городу, это вы, Аркадий Семенович, сами понимаете, - Яков говорил тихо, стараясь не раздражать шефа, - помните, мы с вами отстояли берега Верхнего озера, отстояли остров, боролись за рекреационные зеленые зоны, - это легкие города, нам за это потомки спасибо скажут. А здесь не просто парк, здесь раньше было кладбище, - пустил в ход свой главный довод Яков. Но, кажется, в этот раз произошло что-то непредвиденное.

Шеф, словно выброшенный незримой пружиной, вскочил из-за стола и закружился по комнате.

- Ах, оставьте, при чем здесь кладбище! Копните в любом месте - и вы обнаружите старинные кладбища. Прусские курганы! Немецкие кладбища! А сколько наших лежит в этой земле без всяких кладбищ, сколько павших. И вы должны помнить - сколько рвов оставили немцы у нас в России, сколько безымянных, поросших травой мест, где не одиночки зарыты, а сотни тысяч. У вас странная забота о немецких кладбищах, Яков Евсеевич!

Возражать было можно, мы не варвары и не фашисты, мы стремимся в европейский дом, мы должны проявлять во всем человечность, нам нет никакого резона - ссылаться на нацистов. Но дело было конечно не в общих красивых словах, спор с шефом был бессмысленным, за всем этим стояли совсем другие люди и другие цели.

- Я вас предупреждаю серьезно, - повысил голос шеф, - не суйтесь, куда не следует, делайте свое дело, у вас достаточно слабых мест в ваших проектах. А возведение делового и развлекательного центра не ваша забота. И подумайте о своих коллегах, которые могут очутиться на улице!

- Я никому не собираюсь мешать. Все равно экологи не допустят строительства. Мы напрасно потеряем время...

- Об экологах вы лучше не вспоминайте. Их подкармливают европейские фонды. Еще не было ни одного проекта, который бы эти ваши экологи встретили с одобрением! Крик о том, что мы уничтожаем то, что не нами создано - простой блеф! Все эти парки и сады! Большинство из них после войны засажено нами! Было слишком много пустырей - вот и выросли деревья! На крышах старых фортов тоже растут деревья! Прикажите их охранять! Если дерево мешает, его вырубают. Даже всеми обожаемый Кант приказал срубить дерево, которое заслоняло ему вид из окна на Замок! Так было и так будет! И предупредите вашего друга, этого как его ... с птичьей фамилией. Он слишком зарвался. Его просто могут убрать!

- Вот тут-то вы ошибаетесь, он умеет за себя постоять, вы его лучше не задевайте, - попытался урезонить разошедшегося шефа Яков.

Шеф перешел на крик, стал даже выталкивать из кабинета, надвигаясь всем своим крупным телом. Но тут приоткрылась дверь. И шеф сразу смолк. В кабинет собственной персоной вошел сам Агабян - король строителей и крупный банкир. А за ним, стараясь забежать вперед, будто прокладывая путь, скользнула длинноногая секретарша Влада. Агабян покрутил свой седеющий ус и по-хозяйски развалился в кожаном кресле. Влада пошепталась с шефом. И выбежала из кабинета, чтобы тотчас появиться с чашками кофе на цветном подносе.

- Оставьте нас одних, - сказал шеф тихо.

И касалось это не только секретарши, но и его, Якова.

Яков потолкался в коридоре среди таких же, как он, руководителей проектных групп и многое услышал и еще о большем догадался.

Визит Агабяна был не случаен, это именно Агабян приобрел строительную компанию "Арвис". И если строительство теперь будет идти под его флагом, то остановить его будет весьма сложно. И надо спешно предупредить обо всем Скворцова. Возможно, ему действительно не стоит лезть на рожон. Но мобильник друга не отвечал. Был вне досягаемости. Вероятно, умчался на косу, там тоже разворачиваются нешуточные баталии. Слишком лакомый кусок. Каждый норовит схватить землю. То, что это государственный заповедник - об этом и слушать не хотят.

О косе говорили и дома. Собрались часам к восьми. Приехал и Володя, оказывается, день он провел не на косе, а на совещании в Росприроднадзоре, потому и мобильник отключил. Особенно обрадовался приходу гостей Евсей Львович. Выпили в память о Канте. Вспомнили, что никуда отсюда не хотел уезжать великий философ. "И правильно делал, - сказал Евсей Львович, - где еще отыщешь такую красоту". Скворцов старший заметил: "Вряд ли философ мог оценить все это. У него был мир в себе, в собственной душе. Шел себе по своей тропе и ничего не замечал. На всякий случай раскланивался со встречными, снимал шляпу. Думаете, земляки понимали, что встречают на своем пути гения..." Скворцов младший возразил: "Кант как никто другой чувствовал красоту окружающего мира..." - "Он не был так прямолинеен, как ты, - ответил Скворцов старший, - у нас все стараются показать, что хорошо знают Канта, а кроме "звездного неба над головой и внутреннего закона внутри нас" ничего и вспомнить не могут..."

Яков сказал: "И еще никогда не вспоминают, что Кант все подвергал сомнению, вот и рубят с плеча!" Потом заговорили все разом. И опять о вырубке парков, о строительстве на косе. Вспоминали Ниду и литовскую часть косы, и то, как там бережно относятся и к деревьям, и к старым постройкам, как уютно там, в доме Томаса Манна. Вспомнили, как ходили в гости к орнитологам на станцию кольцевания птиц, как чуть не запутались в огромной сетке - в трале, установленном на земле для перехвата птиц, летящих над косой. Володя стал рассказывать о птицах, которые обитают рядом. Стал сетовать о том, что скоро совсем не останется в городе птиц. Почти не стало черных дроздов. "Какие они пели песни, не хуже соловьиных, такие выдавали тягучие трели! - сказал Володя и, конечно же, не преминул опять сесть на своего конька, - Исчезли не только черные дрозды, воробьев почти не стало. Птицы покидают те города, где вырубают парки!"

- Ну, до полного отлета им далеко, - возразил сыну Николай Николаевич, - я два дня назад видел черного дрозда, кстати, в нашем парке, свил гнездо под крышей у старой беседки. Думал сначала - грач, потом узнал по желтому клюву, твой, Володя, любимец! А на косе их полно, там просто птичье царство!

Евсей Львович ударился в воспоминания о своей юности, рассказывал, как ходили они пешком по косе, и как там было пустынно, и ночевали в доме у немецкого романиста, потому что дом пустовал, никто ничего не охранял, никаких границ не было. А сейчас - Ксения ездила вместе с Игорем Скворцовым - так там целый культурно-научный центр Томаса Манна. Поговорили о младших - называли детьми. "Какие уж дети, - сказал Яков, - Ксении и Игорю уже за двадцать и симпатизируют они друг другу - хорошая получилась бы пара..."

И как не хотелось говорить о разговоре с шефом, все таки пришлось Якову признаться, что парк отстоять не удастся. "Давайте найдем великого человека, захороненного здесь, - сказал Скворцов старший, - он нас выручит, спасет, как спас от разрушения Кафедральный собор великий Кант. Может быть, удастся отыскать даже знаменитого русского, похороненного на этом кладбище". Евсей Львович улыбнулся: " Ну, это уже плод твоих фантазий!" Скворцов обиделся: "Немецкую историю копаете, а свою знать не хотите! Здесь столько наших ученых было, столько героев погибло!"

- Нужны факты, а не фантазии, - сказал Яков.

Ему стали бурно возражать, без выдумки тоже ничего не получится. Он сказал, что на обман не сможет пойти. Володя витийствовал: "Они нас постоянно обманывают, а мы все трусим, все боимся слово сказать. Отцы наши молчали, и мы продолжаем страусиную свою голову в песок прятать". "Мы не молчали", - обиделся Евсей Львович. Начались взаимные упреки. Так было всякий раз. Отцы и дети. Заводились с полуоборота. Скворцов старший не оправдывался, да были глупые, не думали о том, что здесь жить и детям и внукам, не знали вообще, будет ли город российским. Война еще была перед глазами. Столько ужасов навидались, столько разрухи, гибели - не до чужих Замков было.

Евсей Львович не соглашался. Рассказывал, как интеллигенция писала протесты, как ездили гонцы в столицу - доказывали, что замок надо сохранить, что в нем не только оплот фашизма был, как тогда любили утверждать, но что был это центр культуры города, были здесь музеи, галереи, знаменитый ресторан Блютгерихт - кровавый суд, а главное здесь побывали многие представители российские. Был даже самый большой зал назван залом московитов. Здесь принимали послов Василия Ш, а потом и сам Петр Великий со своим посольством восседал, и самый крупный естествоиспытатель и писатель Андрей Болотов служил четыре года в Семилетнюю войну. На это ссылались, предлагали сделать в замке музей. Многих, кто подписывал протесты, потом работы лишили. Боролись - кто может это отрицать. Был клуб интеллигенции.

- Ничего интеллигенция сделать не смогла, поговорили только и всего, - возразил густым басом Николай Николаевич- время такое...

- Ну да, разве вас перекричишь, - перебил отца Володя. - Превратили двор замка в карьер, в гигантскую каменоломню, кирпич и щебень отправляли вагонами в Вильнюс и Ленинград на строительство там домов. Так что частицы кенигсбергского замка по разным городам разбросаны. Памятники переплавили, из их бронзы сделали статую генералиссимуса, а потом и его переплавили, пустили бронзу на втулки подшипников для трамваев. Без замка город потерял свое лицо. Строили пятиэтажки в центре. Не город - заводской поселок! Где были люди культуры? Почему молчали?

- Не кипятись Володя, - возразил Евсей Львович, - вот вы сейчас с Яковым хотите спасти парк, верно? У вас больше поддержки, чем было у нас в те годы, и то гарантии нет. А тогда ведь не только мое поколение за Замок ратовало. Хотели сохранить замок даже военные, сразу после Победы могли это сделать. Был такой воин-архитектор Арсений Максимов, сделавший макет города для подготовки к штурму Кенигсберга, а потом в акварелях изобразивший руины, так вот, он первым осознал - без замка не будет у города своего лица. Ратовал за его восстановление. Но потом партийные лидеры твердо решили снести руины замка. Всех, кто стоял за сохранение замка, сметали с пути. Утверждали, что надо вырвать корешки и вставить новую челюсть. Все сохранившееся немецкое считали гнилыми зубами прошлого. Не помогло и заключение главного архитектора из Москвы Альтшуллера, считавшего замок интереснейшим архитектурным комплексом... Легко вам говорить, вы, можно сказать, первое безвоенное поколение, а у нас выживших по пальцам можно пересчитать, а у отцов наших - вообще единицы выжили. Все на крови было. Но те, кто выжил, не тряслись перед начальством и не лебезили. Могу показать заключение Альтшулера, вот это, действительно смелый был человек!

Яков мог все это подтвердить, читал в архиве и это заключение, и другие документы. Были и письма с одобрением. Даже один писатель выискался из лакействующих - повесть, прославляющую разрушителей, издал. Большинство же молчало. Тоже винить не приходится, не до этого было. И все же... Боролись за сохранение замка доценты исторического факультета педагогического института, того самого института, из которого сейчас вырос большой европейский университет имени Канта. Бесстрашный краевед Строкин сумел пройти к министру культуры Фурцевой, но та сказала, что у нее нет сил, чтобы справиться с Коноваловым. Позже ездил в Москву и ответственный секретарь молодежной газеты Карпенко, он пытался подключить к защите замка таких известных людей, как Капица и Эренбург. Писали письма-протесты калининградские архитекторы. Это была целая война. Но сражение было заранее проиграно. Тогда власти не церемонились с инакомыслящими. Власть предержащие настаивали - надо искоренить немецкий дух из центра города, вырвать последний зуб фашизма. Глава писательской организции Ерашов написал протест, и это письмо-протест опубликовали в Литературной газете. Главный архитектор Ходаковский не испугался Коновалова и написал письмо самому Брежневу, по тем годам это было очень смело, это был очень мужественный поступок. Он поплатился за это своей должностью. Многие лишились работы, теряли выгодные заказы, получали запрет на издание книг. Преследовали и позже. Тому пример, судьба отца...

Хотел сказать обо всем этом, но его опередил Володя.

- Я согласен, - сказал Володя, - я целиком согласен, вы уж извините, если что не так брякнул. Теперь наш черед отстаивать город. Спасать надо сады и парки! Легкие города не потерять - вот это главное! Мы и так уже многое прохлопали! Особенно это чувствуешь весной. Помнишь, как цвели в мае у кинотеатра "Россия" черемуха и боярышник! Сколько сирени и жасмина было на улице Черняховского! Боярышник первым вспыхивал белым, окутывал все вокруг, как фатой накрывал. Нет теперь того боярышника, нет черемухи и сирени. Да что сирень? На вековые деревья покушаются. Ведь есть еще дубы и платаны, которые помнят не только Наполеона, но даже тевтонских рыцарей. Об этом надо не просто говорить, надо писать, надо всем разъяснять ...Дерево - это символ жизни, недаром существуют такие понятия как мировое дерево, дерево жизни, дерево познания добра и зла, генеалогическое дерево. Дерево - это символ плодородия. Богиня- природа мать всего живого и есть дерево жизни. У пруссов и славян священным деревом был дуб, у скандинавов - пропитанный живительным священным медом ясень. Дерево выступало и как посредник между человеком и вселенной. Оно помогало познать мир предков. Их стремление ввысь - не есть ли замысел Божественного архитектора. Загубив деревья, мы лишимся своего корня...Нам тоже надо поднять всю интеллигенцию! Не в пример отцам мы это сделаем...

Володя не успокаивался, Яков изредка вставлял реплики, поддерживал друга, хотя понимал не им судить отцов, надо за свое время держать ответ, а тут постоять за парк надо - и то ничего не получается. И ведь ничем кроме карьеры не рискуешь. Тебя не арестуют, не будут пытать, не сунут в психушку, не сошлют в далекие магаданские лагеря. Припугнуть могут киллерами, расправой, ну так извините, мы тоже не без рук - постоять за себя можем.

Закончили споры к глубокой ночи, вызвали для Скворцовых такси и когда они уехали, Евсей Львович сказал, что послал по мейлу письмо внучке. "Пусть поищет какую-нибудь зацепку в архивах. Найдется и для нашего парка-кладбища знаменитость".

Неделя проскочила, как скоростной экспресс. Ответа от Ксении не было. В архивах не все сразу делается, там нужно терпение. Ирина звонила из Швеции, узнав о вырубке, грозящей парку, сказала, не задумываясь - я вам знатного покойника выдумаю. Яков остановил ее - ты лучше пиши свои рассказы, мы сами разберемся. А между тем к парку уже стягивалась техника, стояли в ожидании работы за его оградой ожившие ихтиозавры - грозные бульдозеры и грейдеры. В самом же парке рабочие монтировали высотный кран.

На следующий день в электронной почте обнаружилось сразу несколько писем, два от друзей-архитекторов, которые строили дома в зоне вечной мерзлоты, а еще одно от жены, она должна была в пятницу прилететь из Варшавы, прямых рейсов из Стокгольма не было. Известие было приятное, хотя хозяйкой Ирина была никакой, но все же дом без женщины становится невообразимой свалкой. Журналы и записки отца уже вылезли на кухню, в коридоре вперемежку с обувью лежат чертежи. Надо было срочно наводить порядок. Объявлять аврал. Сказал об этом отцу, тот с готовностью принес ведро и тряпку. Что могли, распихали по углам.

Вечером пришло письмо и от Ксении, на этот раз в электронную почту отца. Кто из знаменитых людей захоронен на том кладбище, где теперь был парк, она в архивах не отыскала, заказала какие-то документы из Германии, надо ждать. А вот про Якоба Счедрина есть новые сведения - нашла подтверждение своим фантазиям, был такой юноша в Великом посольстве Петра I. Это был человек Лефорта, происхождения незнатного, сын какого-то мелкого торговца, но весьма смышленый. Веселый швейцарец, задиристый друг Петра, в своем письме сообщал, что "Якоб Счедрин непомерно боек и может травами изгонять простуду". Есть предположения, что Лефорт отпустил этого Счедрина на учебу и тот выучился врачевать в Альбертине. А в 1709 году, когда русский царь вновь посетил Пруссию, в то время, когда косила людей моровая язва - чума, этот Счедрин рвался в Рагнит на встречу с царем, но был задержан стражей. Почему и для чего - это еще предстояло выяснить.

Великое посольство было коньком Ксении, еще в школе она писала об этом событии сочинение, помогала собирать деньги на установку мемориальной доски, посвященной петровским послам. При ней о Петре и слова плохого нельзя было сказать. Вообще, Ксения была сторонником реформ, ее героем был не только Петр, она высоко ставила Столыпина, ценила Витте. Когда она слушала споры Евсея Львовича и Николая Николаевича, понимала, что не очень удобно было возражать им, но иногда она не выдерживала, особенно если они начинали критиковать сегодняшние реформы. .

- Деды, уймитесь и не парьте друг другу головы, - говорила она, - вы смотрите со своей колокольни, вам обидно, что всю жизнь провели в страхе, а перед нами открылось другое время, и мы его ни на что не променяем. Надо мыслить другими категориями. Надо воскрешать предков. Победим смерть, предвещаю конкретно - исчезнут все беды! Будет единая семья - бессмертное человечество!

Возражать ей было трудно. Ирина, как человек, относящийся к пишущей братии, фантазию обожала. Тоже стала читать все, что попадалось о Федорове. Утверждала, что великую русскую философию загубили большевики, вообще не признавала правителей тоталитарных времен, возмущалась, если кто-либо пытался оправдать сталинский террор. Говорила: "Сколько ж вас сечь надо, чтобы вы поняли, как пагубны розги!" И еще она была оптимисткой. Считала, что будущее за Россией - грядет и новая философия и новое понимание мира - и все это даст людям Россия. Часто повторяла слова наполеоновского маршала Бернадота: "Подражайте русским, для них нет ничего невозможного!" Восклицала: "Настрадалась Россия - хватит!" Яков, когда слушал ее, чувствовал приток энергии. Она просто лучилась идеями столь же фантастическими, как и ее рассказы...

Ирина прилетала в удобное время, пятница - конец рабочего дня. День был обычный - особых радостей не принес. Шеф принять отказался. А в конце дня опять звонок. Теперь уже не предлагали денег, а угрожали. Спросили, когда приезжает дочка? Откуда только узнали? Думали запугать. Испуга не было, но неприятный осадок остался. Его не стерла даже радость от предстоящей встречи с женой. Яков заранее приготовил машину, с вечера подогнал к дому из гаража. Гараж был на самой окраине, до него добираться было больше часа. На машине он ездил редко. Но здесь было не обойтись без своего авто. Ирина прилетала международным рейсом, зарубежные самолеты принимал свой особый аэродром, ничего там не было обустроено. Сарайчик какой-то, а не зал ожидания. Строился новый аэропорт, а пока, всякий раз, когда приходилось встречать коллег из других стран, становилось стыдно, за всю эту обстановку. Мало этого, и автобусы рейсовые сюда не заходили. Простор был для таксистов и владельцев машин, жаждущих заработать, провезешь иностранца до здания аэропорта, где принимали обычные рейсы, заработаешь на целую неделю, а везти то всего метров семьсот - не больше.

Яков приехал впритык к прилету, но объявили, что рейс из Варшавы задерживается. Пришлось ждать. В небольшой зальчик набилось человек сорок, духота - не продохнуть. Он вышел на улицу. Свежесть весеннего вечера охватила его. Он подумал - хорошо, что теперь Ирина стала иногда уезжать в эти писательские дома творчества, только разлука возвращает любовь. И вернулось то уже подзабытое чувство томительного ожидания, которое приходило в давние годы, в первые годы их любви. Он вспомнил, как встречал ее с завода, ей приходилось иногда работать в вечернюю смену, как выбегала она ему навстречу из металлических скрипучих ворот, где одетая в сто одежек, а потому неповоротливая вахтерша, пыталась задержать выбегающих, ощупать их, удостовериться, что они ничего не утащили. Такое было время, нигде ничего было не достать даже за большие деньги. Все было дефицитом. И краска для ремонта, и кисти, и цемент, и даже гвозди. Он часто ездил по стройкам, для него этих проблем могло не быть, но он сам ничего не брал и Ирине запрещал что-либо брать в своем цехе. Работа тяготила ее, он это понимал, и когда напечатали ее первые рассказы, сразу настоял на том, чтобы она уволилась. Надо было растить Ксюшу - это главное. И хотя хозяйки из Ирины не получилось, дочери она смогла многое вложить в голову, приучила к чтению, влюбила в исторические книги, наделила своими знаниями. Чего у Ирины не отнять, так это ее начитанности и памяти, как только это все в ней удерживалось. Ты когда пишешь, наверное, не пользуешься никакими словарями, говорил он. Она показывала на полки, там стояли и Ожегов, и Даль, и различные энциклопедии. Правда, с полок их снимал в основном Евсей Львович.

Три раза объявляли о задержке рейса, Яков успел вздремнуть в машине, и только когда окончательно стемнело, светящийся яркими огнями, наполненный, как рыба молокой, людьми, лайнер и впрямь напоминавший летящую рыбу осчастливил своим шасси взлетную полосу. Ирина показалась на трапе одной из первых, как всегда изящная, бодрая, загорелая, как будто и не из Швеции вернулась, а побывала на Канарах. Он обнял ее, поцеловал, почувствовал, что и она соскучилась, в машине Ирина говорила беспрестанно. Веер морщинок у глаз вовсе не старил ее. Улыбка была прежней и глаза - тоже. Она умела всем в жизни восхищаться и всему радоваться. Была в восторге от Швеции, от чистоты, царящей там, от спокойствия, от разумности всего сущего, и конечно, от приема, который ей устроили. Кажется, ей удалось договориться о переводе ее рассказов. Она даже получила аванс. Тут же было решено: половину денег отдать Ксении. "Пусть купит себе туристскую путевку, на каникулах поедет на Канары", - сказал Яков. "Что же мы тогда почти ее не увидим? Зачем ей Канары?" - удивилась Ирина.

Он ничего не ответил, потом сказал, что на другую половину денег можно приобрести катер. Это была давняя мечта Якова, иметь свой хоть небольшой катерок. Ирина тоже была любительницей водных прогулок и не только прогулок - была страстным рыболовом. Если бы подбирать себе не жену, а приятеля - Яков непременно выбрал бы ее. Веяло от нее не только душевным теплом, вся она была накалена. Шутила всегда - у нас разное давление. У него было пониженное, у нее иногда зашкаливало за двести. Лекарств она не признавала. Он, впрочем, тоже, и к врачам они старались не ходить. Благо - был свой домашний доктор. Если не нервничать, то можно и без больниц прожить. Но последнее время жизнь протекала вся на нервах. Будто прорвались в небесах злые силы и не дают покоя. Приезд Ирины должен все успокоить. Надо дорожить каждым днем и благодарить, что этот день есть, и не стремиться совершать невозможное. Яков ничего про парк не стал рассказывать Ирине, конечно и про звонки с угрозами промолчал. До дома доехали быстро, казалось, вмиг перемахнули и кольцевую дорогу и балтийское шоссе, выскочили на берлинку и напрямик к дому.

Евсей Львович не спал, впервые обрадовался приезду невестки. Она о старике не забыла в своей Швеции, привезла ему какую-то редкую книгу о викингах на английском. Уже укладывались спать, когда сообщила она, что написала новый рассказ, исторический, в один из вечеров гуляла у стен старинной крепости и привиделся ей Кенигсберг, и страшная напасть - чума, телеги с трупами, стоны, рыданья женщин, и врач небольшого роста, похожий на Евсея Львовича, и имя она ему придумала, и фамилию - Якоб Фишер, и был этот врач россиянином. Яков спросил: "Ты что, с Ксенией этот сюжет вместе сочиняла" Ирина погладила его руку, сказала: " С чего бы это, я же тебе говорю - привиделось" Он улыбнулся - скажи еще, что подсознание продиктовало. Ирина не сдавалась: " Все что мы пишем, это не выдумка, это продиктовано свыше! И все герои живее иных живых! Что, Дон-Кихот и Гулливер выдуманы? Они давно существуют в нашем сознании. Вот напишу вам про Якоба и он оживет, хотите вы этого или не хотите..."

Утром вместе перекусили, воспользовавшись тем, что машина не в гараже, решили поехать вместе, он в свой Гражданпроект, она в редакцию какого-то нового журнала. "Отдам им рассказ, пусть печатают", - сказала Ирина. Яков посоветовал переменить фамилию герою, ведь он же из России. Ирина возмутилась, ты, что? - с национал-патриотами связался, фамилия не нравится. Сказала: "А у тебя какая, Счедрин - очень странная, а по материнской линии и вовсе Фишман. Зачем только я стала Счедриной, была бы Иванова - и никаких вопросов! Но мы-то с тобой знаем - дело не в фамилии!" Яков согласился: "Конечно, фамилия не играет особой роли, раньше все определяла вера - христианин ты и этого достаточно, чтобы общество тебя принимало как своего. А кто были предки, пруссы, как утверждает Скворцов, или обрусевшие немцы, не берусь утверждать, знаю, что и русская и немецкая кровь в нашем роду есть". Ирина усмехнулась: "Гремучая смесь, то-то я чувствую - ты весь соткан из противоречий. В тебе сразу несколько особей внутри друг с другом борются! - и спросила - Одолел своего шефа, парк отстояли?" Он ответил, что надежд почти нет. Про то, что предлагали взятку, про угрозы - опять промолчал.

Надо что-нибудь придумать, я наших писателей расшевелю, - пообещала Ирина и выпорхнула из машины. Шла легко, будто летела над мостовой, Якову нравилась ее походка. Всегда характер человека можно определить по походке.

В конце апреля началась вакханалия праздников. Вообще-то, она и серединой апреля готовилась - рождение Канта, а раньше Ленина, чтимого до сих пор ветеранами, несмотря на то, что почти всем ясно, как гибельно было для России его возвращение из Швейцарии. Было много возни с его памятником, с площади убрали, он стоял задом к храму Христа Спасителя, и вот теперь, чтобы успокоить коммунистов, поставили у вокзала. Яков был против - есть парк скульптур, там ему место. Не согласились в мэрии. Что ж, поближе к поездам, возможно, найдется еще один пломбированный вагон. "Теперь там будут нацболы свой шабаш справлять! Бесы не могут успокоиться, - говорил Володя, - Достоевского на них нет!" Ирина сказала ему: " Вся надежда на Вальпургиеву ночь" Он возразил, даже разозлился: "И ты туда же, не русский это обычай, не наша святая!" Ирина засмеялась: "Ай, брось ты, молодежи интересно, в Швеции это целое событие, уже готовиться начали!"

Здесь тоже стало привычным: студенты выезжали на побережье, жгли костры. Ирина уговорила всех ехать на ночь, набрали с собой закуски, взяли вина. Для Якова - сухой закон - судьба всех водителей. За Зеленоградском свернули к дюнам, небольшие песчаные холмы дымились. Издали казалось - курятся незатухающие вулканы. Народу оказалось больше, чем на первомайской демонстрации. Отец Скворцова брюзжал, вот басурмане, что у нас своих русских святых мало. Заспорили о святой Вальпурге, с какой стати ее именем назвали бесовский шабаш. Неожиданно на защиту святой встал Евсей Львович. Стал объяснять. Девственница, двадцать шесть лет в монастыре провела. Первая английская писательница, можно сказать, Иринина покровительница. Написала задолго до всех о приключениях брата своего короля Ричарда и его сыновей, об их паломничестве в Палестину. Знала не только английский, но и латынь, и французский. А потом и итальянский изучила в совершенстве. Была послана в Италию для основания там монастырей. "И при чем здесь бесы?"- спросил Яков. Знала при чем, конечно, Ирина, в Швеции Вальпурга очень знаменита. И не только как писательница. "Может быть так совпало, - сказала Ирина, - но в святцах - ее день первое мая. И вот в этот день, вернее в ночь на первое мая на мгновение открывается граница между силами зла и силами добра, и вся нечистая сила слетается на большой шабаш, на метлах, на козлах, начинается оргия". "И при чем здесь Вальпурга?" - спросил Николай Николаевич. Ирина открыла сумочку и извлекала открытку с изображением святой Вальпурги. В одной руке святая, как и положено основательнице монастырей, держала посох, а в другой зеркальце, у ног ее лежал череп, а позади виднелись холмы и дубы. "Видите, - сказала Ирина, - зеркальце и святая - не совсем совместимые вещи, это она весну приветствует, надо не дать злым силам победить весну, а позади холмы и дубы, это как раз места, где любит обитать нечистая сила. Вот и борется с нею Вальпурга".

Подошли поближе к кострам, рядом громко пели старые студенческие песни, около самого большого костра плясали, словно и впрямь бесы, с визгом и хохотом. Потом стали жечь чучело. Да не одно, а сразу несколько, изображены были на чучелах вполне знакомые лица: бывшего проворовавшегося создателя денежных пирамид, пойманного на взятках чиновника. Вот уж действительно бесы, согласился Яков. И вдруг увидел, что в костер летит чучело с лицом его шефа. И Ирина это заметила. Захлопала в ладоши. Яков зашикал на нее. "Боишься, что донесут? Так это же не ты, это я радуюсь". Яков обиделся: "Ничего я не боюсь, только все равно скажут, что я тебя подучил. Муж и жена - одна сатана".

Дым от костров ел глаза, сажа белыми хлопьями крутилась в воздухе, всей компанией отошли к машине, пристроились на поляне. Солнце расплющенным кровавым шаром погружалось в Балтийское море. Входила в свои права Вальпургиева ночь. Уехали с побережья в два часа.

Ранним утром Якова разбудил Евсей Львович. Яков повернулся на другой бок, слушать ничего не хотел, проснулась Ирина, тоже стала ворчать: "И в праздник не поспишь в этом доме!"

- Емейл пришел от Ксении! - радостно оповестил Евсей Львович.

- Ты что, отец, подождать не мог!

- Радость ведь какая - не унимался Евсей Львович. - Вы только послушайте, что она пишет: на месте нашего парка было не совсем обычное кладбище, там во время самой страшной чумы, в 1709 году хоронили тех, кого унесла эта моровая язва, так что вряд ли там похоронены знаменитые люди, а если и похоронены, то могилы их отыскать невозможно, рыли общие рвы.

Яков протер глаза:

- И из-за этой новости стоило меня будить, ты отец вообще тронулся!

Евсей Львович чуть не подпрыгнул на месте, клинышек бородки его задрался вверх, очки сползли на нос.

- И ты ничего не понял! - почти прокричал он. - Чумное кладбище! Трогать и ворошить землю здесь ни в коем случае нельзя. Раньше такие места огораживали и обходили стороной. Ты не представляешь, как живучи бактерии, как может веками сохраняться вирус. Начнут рыть котлован под фундаменты и подвергнут весь город смертельной опасности!"

Наконец-то до Якова дошла вся важность сообщения.

- Чума - это выход! - закричал он.

- Я примерно так и думала, - заворчала сквозь сон Ирина.

РУССКИЙ ВРАЧ В КЕНИГСБЕРГЕ

Никогда еще не было столь шумного веселья в Кенигсберге, как этой весной. Все радовались, что пережили очень морозную зиму и наконец дождались тепла. Во всех трех городах пели и плясали. В Кнайпкофе в богатых купеческих домах - карнавал за карнавалом, в Лебенихте ремесленники будто с цепи сорвались, то праздник длинной колбасы, то самого сладкого марципана, Альштадт еще держался солидно, но и там даже по ночам слышалась бравурная музыка. Люди знающие и степенные неодобрительно качали головами, остерегали: не к добру это. Но разве можно остановить праздник, тем более в таких городах, где много студентов и иноземных гостей и еще больше девиц на выданье...

Вспыхивало небо от фейерверков. Лопались в вышине огненные шары, шли с небес непрерывные цветные дожди. Всю ночь светилось небо над Кенигсбергом, и можно было даже надписи читать на стенах биржи и различать лица людей. Говорят, что такие затейливые и яркие фейерверки в городе видели только два раза. Первый раз при въезде Великого посольства из России, а второй раз при коронации Фридриха. От Великого посольства и вел отсчет своим кенигсбегским годам Яков Счедрин. Казалось, что прошла целая вечность, что время вообще замедлило свой бег. И не знал Яков, благодарить ли судьбу за тот день, когда взял его с собой адмирал Лефорт в Великое посольство, или же проклинать этот день. Вроде бы и полюбил иноземный город: величественный замок, парусники, скользящие по Прегелю, высокие каштаны и тополя, яблоневые сады, узкие мощеные булыжником улицы...

Но все же тянуло на простор, и когда удавалось вырваться на побережье и смотреть на корабли, плывущие вдали почти на линии горизонта, очень хотелось, чтобы на одном из кораблей стоял на высокой палубе сам царь Петр. Вот он смотрит нетерпеливо в подзорную трубу - где же это затерялся Яков, посланный на учебу, немедленно принять его на борт...Я ведь давно просился... Слишком долго не появлялся перед нашими очами! - грозно восклицает царь и даже издалека видно, как вращает он в гневе белками своих круглых глаз...Корабли таяли в туманной дымке, шли в сторону Пиллау. Многие из них потом входили в Прегель. Яков старался не пропустить ни одного торгового русского судна, перекинуться хотя бы парой слов на родном языке...

Вести из России весь прошлый год шли тревожные. Шведская армия во главе с юным, считавшимся непобедимым, королем Карлом XII летом переправилась через Березину. В Кенигсберге все были уверены в скорой победе шведов. Яков беспокоился о родителях. Ведь город Великие Луки был слишком близок к границе. Но шведы не пошли прямым путем на Москву, а повернули на юг, чтобы соединиться с изменившим Петру гетманом Мазепой. И не только поэтому - земля горела у них под ногами, горящую пустыню оставляли отступающие. Голодные солдаты не подходили для быстрых маршей и скорых побед. На Украине был хлеб и было много провианта. Шведские обозы не поспевали за быстрым Карлом. И вот, наконец, пришло радостное известие, в битве под Лесной был разбит шведский генерал Левенгаупт, спешивший к Карлу с подкреплением и обозами, на которые был погружен годовой запас продовольствия и пороха. Такого конфуза, как в этой битве, шведы еще не знали.

Яков сразу понял, что шведская армия теперь не избежит полного поражения. Понимал и то, что предстоит главная генеральная баталия и что врачу там будет много работы. Давно пора было возвратиться домой, и Яков писал прошения одно за другим, но не отвечали, и только пришла одна бумага, где требовали отчитаться за деньги, которые присылал Лефорт. Адмирал умер, и кого теперь интересовали эти деньги, было не ясно. И еще было велено Якову добиться от немцев всех секретов врачевания, которые они используют. Отправил очередное прошение. Безответное, словно послал в пустоту. Создавалось впечатление, что о нем забыли. Да, слишком долго он живет вдали от родных мест. Правда, время понятие растяжимое. Иногда год тянется как целый век, а бывает - и несколько лет промелькнут незаметно. Долго ли обитает он в Кенигсберге, всего-то чуть более десяти лет. Но каких лет! Годы на чужбине тянулись и обволакивали словно смола. И чем дольше затягивалось невозвращение, тем более липкой становилась смола, притягивающая к иноземному краю.

Из рыжекудрого юноши, бывшего в услужении у веселого адмирала Франца Лефорта, он превратился в солидного господина, с заметными залысинами и короткими рыжеватыми усами. И в Кнайпхофе, и в Альтштадте, и в Лебенихте и в окрестных слободах все знали и уважали русского доктора Якоба, который уже не сам учился в местном университете Альбертине, а учил других, как на практике облегчить боли человеческие и мог получше других изгонять из тела болезни.

Он в совершенстве овладел немецким языком, но думал только по-русски, и в сны ему приходили широкие русские поля, череда берез возле дома, извилистая чистая речка и глинистые дороги, на которых в отличии от здешних булыжных и чистых можно было запросто завязнуть в грязи. Эти дороги часто проклинали немецкие торговцы, возившие товар в Россию. Но ведь были и другие мало кому ведомые лесные дороги, солнечные просеки в ельниках, ведущие к полянам, вытканным цветами. Поляны те были краше затейливых ковров, которые так искусно умеют ткать в Закхаймской слободе мастера, переехавшие в Кенигсберг из Голландии. Они же эти мастера не только ткут ковры, но и высаживают цветы - особой яркости тюльпаны. Но даже эти тюльпаны не сравнятся по красоте с полевыми безвестными цветами, что растут неприхотливо на опушках российских лесов. И если приходили в сны эти цветы, то казалось, их ароматом наполнялась все вокруг.

И в этих повторяющихся снах виделся батюшка - коробейник - мелкий торговец, понукающий беспрестанно свою сивую кобылку, немного выпивший и напевающий песню про ямщика. Будто вернулся отец из очередной своей поездки по деревням и привез такой сладкой малины, что она таяла во рту. А матушка сварила на зиму столько банок варенья, что все полки в сарае уставила. И просит ее он, Яков, дай попробовать, а она отстраняет, говорит: зачем тебе наше русское варенье, тебя в неметчине марципанами обкормили...

И не только в снах являлись родные места. Вспоминал постоянно и родное село, стоящее на берегу Ловати, и то, как сплавляли лес, и на плотах приплывали в городок-крепость Великие Луки. Старинный путь из варяг в греки повторяли, как и предки-кривичи, обитавшие здесь раньше. Город открывался за поворотом реки, за великими излуками, сначала земляной вал крепости с бастионами на левом берегу, а потом купола церквей, скрытые валом. Вспоминались и ярмарки в городе, веселые балаганы, песняры и скоморохи... Разве здесь, в Пруссии, умеют так веселиться...

Но были и преимущества в том, что он оставался в Кенигсберге. Отсюда он смог помогать матушке, не по силам было ей и отцу поднять на ноги младших сестер и братьев, которых был добрый десяток. За излечение высокопоставленных особ платили здесь немалые деньги. Друзья же его, служившие в русской столице, считали, что ему здорово повезло и не стоит торопиться домой.

Яков даже и себе в этом не хотел признаться - но была еще одна причина, державшая его в Пруссии, белокурая красавица Гретхен из Рагнита. В ее голубых глазах, казалось, поселилось маленькое солнце. Они излучали такую теплоту, такую искреннюю радость, что, встречаясь с ней взглядами, Яков всегда чувствовал себя самым счастливым человеком на этой земле. Ее муж Иоханнес был человек высокой чести, был очень опытный врач. Но, когда пускал кровь одному знатному маркграфу, который заразился неизвестной болезнью во время азиатского похода, был не осторожен и скончался одновременно со своим пациентом. Был Иоханнес достойным человеком и учителем. За ним повторял когда-то Яков клятву Гиппократа, эллинами еще принятую и необходимую для человека, который решил заниматься исцелением людей и посвятить этому всю свою жизнь. Обязался в той клятве: почитать научившего врачебному искусству наравне с родителями, делиться с ним достатками и в случае надобности помогать ему в нужде, его потомство считать своими братьями, его наставления передать своим сыновьям и сыновьям учителя...

И вот пришло время исполнить данную клятву. На смертном одре попросил Иоханнес Якова, чтобы тот не оставил Гретхен и двоих детей и взял на себя заботы об их воспитании. Все это Яков исполнил охотно и не заметил, что так привязался к Гретхен, что и не мыслил дальнейшей жизни без нее. У нее, в Рагните, всегда так было уютно, так чисто в доме, так были ухожены дети, что Яков просто диву давался, как она все успевает сделать. Ведь и все большое хозяйство было почти только на ней. И никогда не встречала она его усталой, всегда была свежей, румяной, словно только что испеченная булочка. Звал ее в Кенигсберг на праздники, но она объяснила, что только в Рагните можно по-настоящему встретить весну, что там сохранился священный дуб, возле которого молились еще пруссы, дуб этот стоит на самом высоком месте, и здесь будет настоящая Вальпургиева ночь. Еще Иоханнес пытался ее отучить от всех этих языческих затей - да не получилось. А ему, Якову, и подавно не дано.

Считают себя все здесь людьми германской нации, а копни поглубже, кто из пруссов, кто литвин или поляк. Кенигсберг всех принимает. Грех жаловаться. И ему Якову здесь живется не хуже чем в первопрестольной. Кем он там стал бы - неизвестно. Возможно, всю жизнь провел бы мелким служкой, да и батогов не раз бы испробовал. И где бы он нашел такую, как Гретхен, только здесь в Пруссии...

Давно рвался к ней в Рагнит, но покидать Кенигсберг в эти дни Яков не мог. Ожидалось, что в город прибудет король Пруссии Фридрих I. От монаршей воли многое зависело. Медицинский факультет подал прошение о расширении анатомического отделения, нужны были немалые деньги. Проректор университета надеялся на Якова. Ведь тот в свое время оказал королю неоценимые услуги. Излечил королеву от хрипоты в горле специальным настоем трав. И София Шарлотта - покровительница искусств и науки - с тех пор просто обожала кенигсбергского врачевателя. Называла его "мой волшебник Якоб". У нее была ослепительно белая кожа, такая нежная, что, казалось, любое прикосновение может ее поранить. Яков старался быть предельно аккуратным, она видела, что он очень стеснителен и одаривала его благосклонной королевской улыбкой.

Его умение найти способ излечения недугов восхищало ее и подтверждало ее восторженное отношение ко всему русскому. Родилось это отношение после встречи с Петром I . Во время приезда в Кенигсберг Великого посольства курфюрстина София Шарлотта была в Берлине, ей наговорили много всяческих небылиц про русского царя, она решила во всем убедиться сама. София Шарлотта помчалась в Ганновер, во владения своей матери, через которые лежал путь русского царя в Голландию, и в замке Коненбрюгге ей удалось встретиться с Петром. Она ожидала увидеть дикого зверя, русского медведя, но за четыре часа, в течение которых проходила встреча, она убедилась, что царь умнейший человек. "О, мой Якоб, - вспоминала она, - лицо его полно огня, он строен и очень высок. И какой живой ум! Он необыкновенный человек! Быстрые и верные ответы его говорят о большой смекалке, но при всех достоинствах, которыми его одарила природа, желательно было бы, чтобы в нем было поменьше грубости. Он, конечно, грубоват и не умеет пользоваться ножом и вилкой одновременно. Он не получил достойного воспитания! Но поверь, его ожидает великое будущее! И он постиг нечто такое, что не получишь никаким образованием!"

Яков почтительно кивал, ему было приятно, что такая высокопоставленная и изысканная дама хвалит русского царя. Ведь она была одной из самых образованнейших женщин Европы, ее учителем был знаменитый философ Лейбниц. Она хорошо разбиралась в людях. Якову она сказала, что непрочь даже приехать в Россию, если там не только такой царь, но и такие врачеватели, как Яков.

Было тогда за излечение курфюрстины пожаловано Якову тысяча талеров - сумма немалая. Отец сумел на присланные деньги купить новую лошадь, большая же часть этой суммы пошла на оплату учителей для сыновей Гретхен. Так что на прусского короля Якову было грех жаловаться. Хотя многие профессора университета были недовольны своей оплатой, говорили о невежестве королевских сановников и считали, что им не повезло и что во Франции ученых мужей ценят гораздо выше, чем в Пруссии.

Корили новявленного короля, наобещал многое, а когда дошло до дела, то получить что-либо из казны почти невозможно. Вот и надеялись на Якова, хотя и объяснил он и бургомистру и ректору, что сильные мира сего благоволят врачу, когда больны и ищут спасения, а когда выздоравливают, стараются забыть того, кто избавил их от боли. И ничего не значит то, что он, Яков, излечил королеву, сам Фридрих может и не допустить его даже на порог. "Ты, как всегда скромничаешь, вся надежда только на тебя, будь понастойчивее!" - сказал бургомистр, вскинул подстриженную бобриком голову и строго посмотрел на Якова.

Бургомистр и проректор не терпели возражений. Яков ни перед кем не хотел унижаться, но понимал, что университету надо помочь. Стоящие над ним властители, вероятно, не понимали, что врач нужен тогда, когда тебя снедает недуг, а выздоровел - и старается прежний больной врача не замечать. Так устроена человеческая натура и изменить ее невозможно. Здесь, в Пруссии, положение каждого сословия узаконено. Имеют свои привилегии почти все цеха ремесленников. Шлифовальщики янтаря, бондари, медники, якорные кузнецы, вязальщики беретов, даже изготовители щеток и цирюльники в банях - все они наделены правами. А вот хирурги и лекари обойдены, почему-то они входят в цех парикмахеров. Вот о чем надо просить Фридриха - о привилегиях для медицины. Чтобы помнили о врачах не тогда, когда подступает смерть, а постоянно. Все это Яков попытался высказать бургомистру. Тот скривился в улыбке, подергал подбородок и сказал: "Всему свое время и разве у вас, в России, лекари наделены особыми правами?" Возразить было невозможно. Намек дан на то, что устанавливать порядки ты будешь у себя на родине. Он прав, нельзя соваться в чужой дом со своим уставом. Но ведь нисколько незазорно использовать из чужого опыта то, что принесет пользу.

Многое здесь можно было бы перенять. Отец нынешнего короля, надо признаться, сумел навести порядок в стране, пусть не повсюду, но в городах, составляющих Кенигсберг, все узаконено, есть и почта и таможня, почти исчезли с городских улиц попрошайки, их направили на принудительные работы, стали более строгими нравы, следят даже за женской одеждой, в одежде с большим вырезом на груди не впускают женщин в присутственные места и в церкви. Так что во всем царит строгость нравов. Да к тому же, теперь вполне самостоятельная страна - королевство. Король волен издавать любые законы для поддержания нравственности...Это не прежние курфюрсты...

Фридрих был первым королем Пруссии, он был из династии Гогенцоллернов, курфюрст Бранденбургский, он был полон амбиций и добился права на более высокое положение. Именно при нем Пруссия из герцогства превратилась в самостоятельное государство. Пруссия находилась за пределами Священной Римской империи и император Леопольд, которому нужна была поддержка в борьбе за испанское наследие, согласился дать титул короля тщеславному курфюрсту. К тому же Фридриха поддерживал русский царь.

Яков был свидетелем пышной коронации. Празднество началось шествием герольдов и трубачей, в расшитых золотом плащах. И вот свершилось: в аудиенц-зале в замке Фридрих стоял под бархатным тронным балдахином, сжимая в руках скипетр, украшенный алмазами. Скипетр, подаренный русским царем во времена Великого посольства. Якову вместе с профессорами университета удалось пройти в аудиенц-зал замка, почти вжатый в стену, он вместе со всеми кричал здравицу королю. Король показался Якову маленьким и беспомощным. Куда ему до русского царя! Но, как все низкорослые люди, был очень тщеславен и старался показать, что всесилен. Никого не признавал. Сам возложил на себя корону. Потом присутствующие двинулись в замковую церковь. Сановники в парадных мундирах несли знамена. Шагали, стараясь как можно выше вытянуть ногу. Было миропомазание в замковой церкви, совершенное епископом-кальвинистом. Церковь сияла в огнях тысяч свечей. Пурпур и золото украшали стены...

Профессора и студенты хором повторяли слова присяги. Яков молча шевелил губами. Он был российским подданным, и подданство это менять не собирался. Ничего почти было не слышно, слова присяги тонули в общем гуле, в звоне литавр и фанфар, им вторили по всему Кенигсбергу церковные колокола. А потом загремели залпы орудий, возвещая всей Пруссии о свершившемся событии. Под барабанный бой и гром труб шесть тысяч талеров было роздано толпе, собравшейся на площади. Проворные студенты ловили серебряные и золотые монеты. У замка забил струями красного вина фонтан. Праздник продолжался три дня и три ночи...

И хотя стоял на дворе январь, и выпало много снега, яркое солнце принесло необычное для января тепло, и казалось, что в город пришла весна. Более других веселились студенты. И в этом общем веселье даже весть о том, что новый король назначил ректором университета своего двенадцатилетнего сына, никого не смутила. И действительно, в жизни университета это ничего не меняло, теперь предстояло выбирать не ректора, а проректора и этот проректор, а не малолетний отпрыск, будет руководить университетом. Новый король всем казался добродушным и милостивым.

Жители трех городов, составлявших Кенигсберг, были уверены, что столица Пруссии, ставшей королевством, будет в Кенигсберге, недаром ведь Фридрих здесь короновался. И на знаменах у него прусский черный орел, и учредил он первым делом орден Черного орла, первый прусский орден. И девиз там был: каждому свое. Давнее правило, но несколько коробящее душу, если задуматься. Вот ты простой студент - и тебе только твое, и не лезь в высшие сферы. А если ты в свите короля, тебе открыты все дороги. Все это не вызывало восторга у Якова. Не привык он к чинопочитанию, вернее, за годы университетской свободной жизни забыл он и о своем низком происхождении, и о том, что в жизни всегда нужны высокие покровители.

Кенигсбержцы же старались во всем угодить новому королю. Да и король хотел показать, что именно прусское герцогство станет главным для германских земель. Чёрный прусский орёл восстанавливал прошлое, связывал прежнюю историю и сегодняшний день, и возвращал, казалось бы, традиции тевтонского рыцарского ордена. Королевство должно было стать равноправной европейской страной. И конечно, все горожане надеялись, что Фридрих и весь его двор переедут в Кенигсберг, говорили, что в Замке готовят королевские покои, украшают серебром и золотом опочивальню лучшие мастера. Кенигсберг - любимый город короля. Ведь Фридрих родился в Кенигсберге, здесь он учился - здесь живет его наставник Данкельман, который в свое время продал имение, чтобы получить необходимые средства для обучения будущего правителя. Это Данкельман предсказывал Фридриху великое и славное будущее...

И вот надежды внезапно оборвались - предстояло стать Кенигсбергу - провинцией у моря. Обидным стало для кенигсбержцев решение Фридриха о том, что столица Пруссии будет в Берлине. Берлин ни в какое сравнение не шел с Кенигсбергом, и жителей там было много меньше, и таких церквей, таких гаваней, как здесь, не было. И искусными ремесленниками Берлин не мог похвастать. И было в Кенигсберге больше чем в Берлине различных мануфактур, и дома новые ставились французскими и английскими купцами. Море было рядом, торговля процветала.

Но воля короля есть воля короля. Берлин был в центре германских земель, и это решило все дело в его пользу. И не только это - ведь там уже была готовая резиденция и плацы для воинских экзерциций, армию Фридрих увеличил, тридцать девять тысяч солдат - для герцогства цифра немалая. Большие расходы несли все. И все же Фридрих выделял средства не только для армии. Под влиянием Софии Шарлотты и знаменитого философа и ученого Лейбница он основал Академию художеств и Академию наук, открыл в Галле университет, опекал учёных, художников и скульпторов. Фридрих воздвиг в Берлине величественный замок и украсил столицу своих владений новыми зданиями и широкими улицами. Для своей жены он создал роскошный парк и построил здание оперы. Расстаться с прежней своей резиденцией, менять ее на Кенигсберг он не захотел.

Но свой родной город Кенигсберг король не забывал. Большие права Фридрих дал своему любимому зодчему фон Унфридту. Тот начал со сноса всяких портящих вид города будок и пристроек. Стал расширять улицы. Магистрат всячески противился, но за спиной Унфридта стоял король. Как и в Берлине заменил Унфридт открытые колодцы водоколонками. И что очень подняло его в глазах кенигсбержцев, особенно среди медиков, так это борьба за чистоту улиц. За это давно ратовал и Яков. Хотя и славились чистотой дома жителей, и по сравнению с курными российскими избами, конечно, казались раем, но город, особенно летом, задыхался от нечистот. Но, увы, старания Унфридта об отводе сточных вод и об очистке прудов и многочисленных речек почти ни к чему не приводили. Моровая язва, свирепствующая в соседних странах, еще не испугала кенигсбержцев.

Хотел Унфридт и замок перестроить, на месте крепостных стен и рвов построить современные дворцы. Сделал замковую площадь, но здесь его остановил король. Слишком много требовалось денег. И хотя Фридрих любил пошиковать и попраздновать, но все же он был скуп и не сдерживался в расходах только на себя лично. Но надо отдать ему должное - при нем появились школы, был создан королевский приют для детей. Король терпимо относился к различным религиям. Он разрешил евреям устроить свое кладбище в Трагхайме, возглавлявший еврейскую общину ювелир Иеремис Бендикс даже приобрел дом, раньше евреям не разрешалось покупать дома и землю. Король защищал пиэтистов, он обладал широкими взглядами. Пытался всех примирить. Считал, что верующие в Христа, должны быть едины. Поощрялось и издание священных книг на разных языках. Слова истины Христовой его заповеди, полагал король, каждый может лучше воспринять на своем языке. И пусть немцы молятся на немецком, литовцы - на литовском, поляки - на польском. Примирить всех - это давняя утопия. Споры и вражда не затихали. Особенно это чувствовалось в университете, где представители разных философских школ готовы были не на шутку схватиться друг с другом.

Яков был далек от всех этих споров. Он считал, что все тайны мира заключены в человеческом теле и пытался постичь суть работы всех человеческих органов. Еще Аристотель указывал на главенствующую роль печени, ибо в ней образуется новая кровь. Желчь и соки переваривают пищу, извлекают из нее полезные вещества, но откуда берется желчь, не родственна ли она крови? Он хотел понять, где же заключена душа человека, что означают извивы серого мозгового вещества, скрытые черепной коробкой. Ему хотелось разгадать тайны сердца - этой маленькой нежной мышцы, которая не устает перекачивать кровь по венам и артериям. Ведь невозможно, понимал он, изготовить такой насос, чтобы он сам без привода работал безостановочно. Если бы такое было возможно, то труд человеческий значительно был облегчен, и было бы создано то, что ученые мужи называют вечным двигателем. Еще большая тайна заключена в зарождении плода и в появлении на свет нового человека. Столько мудрости вложил Создатель во все человеческое тело! Может ли это все бесследно превратиться в прах? Не секрет, что не все истлевает, волос продолжает расти, а женская матка не подвержена гниению - это ли не Божье чудо и не в нем ли кроется Божий намек, Божий помысел о вечной жизни.

Воскрешение было дано Сыну Божьему, был воскрешен Лазарь...Вернулся из преисподней живым и здоровым... Но ему, Якову, еще не встречался человек, возвратившийся с небесных высот после смерти. Как научиться возвращать людей из небытия? Как оживить остановившееся сердце? Никто на эти вопросы не мог ответить. Воскрешения людей не отрицали, но полагали что тайна воскрешения доступна только Богу. Сумел же Христос воскресить Лазаря. И не только Лазаря - трижды сотворил чудо Спаситель - воскресил сына наинской вдовицы, которого уже несли хоронить, воскресил двенадцатилетнюю дочь Иаира. Но это были совсем молодые и только что умершие. Такие случаи бывают и в земной жизни. Трудно отличить смерть от глубокого летаргического сна. А вот Лазарь - это настоящее воскрешение. Он уже начал смердеть, три дня прошло. Значит, все органы были мертвы. Отодвинули камень от пещеры. Христос не совершал никаких особых действий. Он простер руку над гротом и сказал: "Лазарь! Иди вон!". Но никто не расскажет, какого внутреннего напряжения стоило Христу это воскрешение. Не ради же сестер Лазаря - Марии и Марфы он сотворил это чудо, не ради того, чтобы уверовали в него. Он показал пример воскрешения для всех грядущих веков. В тропаре недаром есть слова о том, что общее воскрешение из мертвых предсказывал Христос свершенным чудом. И поет хор в Лазареву субботу: "Тебе победителю смерти вопием: осанна в вышних, благословен Грядый во имя Господне". Почему же и после воскрешения самого Христа не настала пора для возвращения к жизни и других непорочных и безгрешных. Или заменил Господь воскрешение раем?

И рай, и ад были отделены непроходимой стеной, там каждому воздается по заслугам. Врач не в силах проникнуть за порог смерти. В земной жизни надо ограждать человека от мучений и болезней. Продлить эту земную жизнь - насколько это возможно. И рождалась в голове кощунственная мысль - о том, что миг земной жизни дороже долгих райских дней души, лишенной тела...И нужно ли приближать этот неведомый рай. Говорят, что увидел этот рай, и ад, и преисподнюю известный итальянский сочинитель Данте Алигьери, открыл свое виденье людям. Был он изгнан из Флоренции и несчастен в любви - не за свое ли сочинительство? Поэзия и ересь очень часто идут рука об руку. И не за ересь ли Господь приближает кончину поэтов...

Яков все больше убеждался, что все имеет божественное происхождение и задумано разумно, виной же всех болезней часто является сам человек, живущий не по-божески. И богатство, и праздность - не исключают болезни, а иногда и порождают их. Обильная пища идет во вред. Излишний жир обволакивает важные артерии, давит на легкие. И вот парадокс - одни задыхаются от голода и попадают в тиски смерти от недостатка пищи, а другие приближают смерть перееданием. Яков был уверен, что человек может и должен жить дольше, что Господь дал ему изначально совсем другие сроки. Ведь сказано в библии, что патриархи жили по пятьсот и даже по восемьсот лет. Об этом в свое время, когда лечил королеву, говорил с ней. Она хорошо знала Библию и удивлялась долголетию патриархов. Хотел внушить ей, что для долгой жизни нужны праведность и умеренность в еде. И еще нужны средства для приготовления новых лекарств. "Продлевающих жизнь?" - спросила она, одаривая Якова королевской улыбкой. Нет, сохраняющих здоровье, ответил Яков. Деньги для университета тогда король выделил, но они так быстро разошлись...

Пришло время просить деньги теперь уже конкретно на расширение медицинского факультета. Яков терпеливо ждал прибытия короля в Кенигсберг, но потом прошел слух, что Фридрих еще на неделю задерживается в Берлине, а вскоре в магистрате сообщили уже официально, что приезд короля откладывается.

И теперь Яков с чистой совестью смог отправиться в Рагнит. Он всегда был счастлив, когда удавалось вырваться туда. Теперь же было крайне необходимо увидеться. Полагал он, что все же придет ему вскоре ответ из России, и надо подготовить Гретхен к отъезду. Пора решать - как строить совместную жизнь. Да даже здесь, в Пруссии, имело ли смысл жить в разных местах. Нужно ли ей так упорно держаться за Рагнит?

Более ста верст было до этого поселения, почти день надо было потратить на дорогу. И он успевал к большому празднику - к Вальпургиевой ночи. Пристроился он в казенную карету, ехали вдвоем со сборщиком налогов, который почти весь путь продремал, приткнувшись в уголок. Долго выезжали из города, петляя по узким улицам. Копыта коней скользили по мокрой брусчатке. Два дня, не прекращаясь, шел дождь. Но теперь небо развиднелось и проглянувшее сквозь тучи солнце обещало настоящее весеннее тепло.

Яков давно уже не выезжал из города и теперь подивился - насколько широко раскинулись пригороды и сколько новых поселений ремесленников появилось за чертой крепостных валов. Вдоль дороги стояли не только крестьянские, крытые соломой и камышом дома, попадались среди них и почти городские строения из кирпича с ухоженными садами вблизи. Выделялись и дома переселенцев из Голландии, эти пришлые люди, привыкшие у себя на родине отвоевывать каждый участок земли у моря, здесь широко разворачивались и становились зажиточными хозяевами. Мелькали справа и слева от дороги мыловарни, красильни, скотобойни, стеклодувные заводы и маслозаводы. Вероятно, людей здесь было много больше, чем в городах Кенигсберга. Однако почти не было госпиталей. С трудом удалось добиться разрешения на открытие в этих предместьях аптек. Вот так всегда, думал Яков, строят фабрики, зазывают людей из деревень и даже из других стран, и, наверное, полагают, что этих переселенцев не коснутся болезни и эпидемии. Пока гром не грянет, никто не перекрестится...

Предместья скоро закончились, и карета выехала на главный почтовый тракт. Яков не смыкал глаз, смотрел на окрестные земли, на зеленеющие поля и цветущий боярышник. Дождь так освежил поля, что казалось, они только что были покрыты ярко зеленой краской и лаком. По сравнению с Россией ему всегда казались местные поселения игрушечными и расстояния небольшими. Пешком всю Пруссию можно обойти. Его коллеги по университету подсмеивались над непрактичным русским - придумал себе любовь в каком-то далеком Рагните, что в Кенигсберге было не найти - смотрите, сколько юных пухленьких фройлян заглядываются на молодого доктора.

Не станешь же им объяснять, что нет милее и душевнее человека, чем Гретхен, что не только любовь сближает их, а все прошлое и будущее, в прошлом был Иоханнес - ее муж - первый учитель Якова, будущее - это ее два мальчика, которым он, Яков, обязан дать хорошее образование. Всем он вез, как всегда, подарки и заранее предчувствовал радость встречи. Карета ехала без особых задержек, в Инстербурге остановились совсем ненадолго, дали корм лошадям - и снова в путь.

К Рагниту карета подъехала засветло. Заблестела вдали река. Мемель называли ее здесь, а соседи-литовцы - Неман, звучит почти одинаково. Это была самая чистая река во всем крае. И берега здесь были высокие и лесистые. Яков рассмотрел - там, где был самый высокий обрыв, толпились люди. Называлось это место Даубас. Здесь же была гора Рамбинас. Лучшего места для разведения костров не найти. Если и будет слетаться нечистая сила на свой праздник здесь, то ее наверняка прогонят огнем и песнями. Наверное, где-то рядом рос священный дуб пруссов. За разворотом дороги открывалось поселение. Проснулся сборщик налогов, воскликнул радостно: "Рагнит". В самом центре поселения возвышался замок-крепость. Замок видно издалека, он не только поставлен на горе, но та еще была поднята искусственной насыпью. Огромные массивные плиты в основании, крепкие крепостные стены. Но красота замка откроется только тому, кто побывал внутри. Яков не раз приходил туда и в здание Конвента и во вновь выстроенные флигели. И не переставал удивляться выстой и прочностью сводов и прекрасными фресками.

Гретхен жила неподалеку от замка. Вот и она, вышла навстречу карете, но вида не подает, что ждет его, это потом она растает, когда останутся они наедине. Но сегодня еще нужно побывать у костров, вместе со всеми, иначе скажут - русский врачеватель не хочет отгонять нечистую силу. Яков солидно и не спеша, сдерживая свое нетерпение, выходит из кареты. Он берет Гретхен под руку и они степенно идут к берегу реки. Там, на обрыве уже пылают костры, оттуда уже доносятся хороводные песни. Чтобы весну опять не одолела зима, надо отогнать нечистую силу. Заступница у весны святая Вальпурга. Это ее день - первое мая. Разверзается на мгновение пропасть, открываются щели, а в них устремляются ведьмы, скачут на черных козлах. Огонь разгорается, огонь все ярче. Нечистая сила боится огня. А Вальпурга защищает не только от нечистой силы, на воде она тоже спасает.

В Рагните многие занимаются рыбной ловлей, есть и те, кто вниз по Неману сплавляют лес, выходят в море. Святая Вальпурга - покровительница моряков. Ведь, когда она отучилась более двадцати лет в Англии, в монастыре, и ее отправили в Италию, чтобы там создать монастыри, она на корабле попала в сильный шторм. Моряки считали, что с этим штормом не справиться, поднялась паника. А Вальпурга встала на колени на захлестываемую водой палубу и истово молилась, и молитвой смирила шторм.

Теперь, в Рагните, ей молились, чтобы отогнала нечистую силу. Если ведьмы прорвутся, не миновать беды. И все было поначалу, как и хотели, веселились молодые юноши и девицы, пели, плясали вокруг костров. И вдруг внезапно потемнело небо. Надвинулись низкие черные тучи. Подул порывистый ветер. И Якову показалось, что он видит, как проносятся среди рвущихся облаков ведьмы, растрепанные их волосы переплетаются с тучами, а черные козлы, в предчувствии своего сожжения надрывно свистят. Ты слышишь свист, - сказала Гретхен. - Тебе показалось, любимая, - ответил Яков. Но потом оказалось, что свист слышали многие.

Тогда стали подбрасывать новые сучья в огонь, посыпались вокруг искры, полетела сажа, не видно стало туч из-за яркого огня. И опять раздались хороводные песни. Но уже не было того веселья, как вначале праздника. И многие говорили - свист этот плохая примета. Их разубеждали: это же ветер свистел в кронах деревьев, ничего плохого не будет. Никто и не предполагал, какие беды надвигаются на Пруссию. Пели девицы так задорно, как никогда раньше не пели. Парни обнимали своих суженых. С лица Гретхен не сходила улыбка...

Давно уже исчезли язычники-пруссы, а вот верования их до конца не искоренили ни рыцари, ни многочисленные миссионеры. До сих пор сохраняются тайные лесные капища, где поклоняются крестьяне языческим богам. Когда еще жив был Иоханнес, объяснял он Якову, что не может исчезнуть народ. Говорил Иоханнес: посмотри на Гретхен - ну точно прусская воительница. Смеется только часто. У пруссов женщины были немногословны. И действительно было в Гретхен нечто первобытное - и стать, и ловкость. Знала она все старинные прусские обычаи.

Пруссы верили, что Бог живет везде, в каждом, в человеке, в дереве, даже у жаб есть свой бог - объясняла Гретхен и спрашивала: а что здесь плохого. Вот вырубают пасторы священные рощи, разоряют лесные капища - только людей злят. Хорошо, хоть в Ромове не тронули священный дуб. Там огонь горит неугасимый. Это Перкунас - бог молний и дождя зажигает его. И ты веришь в это, спрашивал Яков. А почему нет - ведь и у гроба Господня в Иерусалиме тоже горит огонь неугасимый. Спорить с ней было бесполезно. Да он и сам был согласен с тем, что в деревьях заключена основа жизни. Бабушка Ефросинья ведь крестилась истово, когда входили в дубраву. Сажали родители деревья и на могилах. Сажали калину. Убеждены были, что есть в раю дерево жизни. Вышивали красными нитями на белых полотенцах это дерево, а рядом вышивали птиц - посредников между миром живых и миром мертвых. Может быть, и права Гретхен, боги обитают там, где рождается жизнь...

С детства ее так учили - чтить не только Христа, но и всех других богов. Из пруссов род ее. И понимал Яков, что все эти разговоры о том, что люди, здесь живущие, потомки не только крестоносцев, может быть, и верны. Не могли крестоносцы многочисленный народ пруссов весь уничтожить, перемешались они с пруссами, потому и зовется страна Пруссия, а не Германия, по всему складу своему ближе пруссам руссы, а крестоносцы в пруссах растворились, в веру христианскую их обратили, письменность свою дали. Вместо жрецов - пасторы. Вера нужна людям. А как же без нее. Христа Гретхен почитала и сыновей в христианской вере воспитывала - это главное, а то, что хочет обычаи своего рода помнить, что же здесь плохого.

Вот он, Яков, не может сказать, от какого славянского племени род ведет, не ведает отец, откуда ведут они свое начало. А Гретхен уверена, что происходит ее род от знатного прусского кунинга, так у пруссов князей называли...И еще были в ее роду викинги. Яков сказал - чем хвастаешь, разбоем твои викинги занимались, Русь они тоже разоряли. Она объяснила, что торговые поселения назывались вики, вот и были ее родичи торговцами. О том, кто были его предки, Яков не задумывался. Крепостные даже фамилий своих не имели. Хорошо, что отец сумел стать вольным торговцем... И то жили в курной избе, спали вплотную друг к другу на полатях. Не сравнить с прусскими крестьянами, здесь иные дома, более просторные и печи в каждом доме ладные. Делают все добротно, на века. А на Руси все временно. Зато вера на Руси крепче. А здесь в каждом христианине еще живет прусский язычник. Носят талисманы на шее. Верят в лесных богов и в силу тайных знаков... Вот, на воротах дома, где живет Гретхен, изображена волчица. Такое поверие - изобразишь ее, и волки твой дом не тронут. Верит Гретхен, что многие разбойники после смерти превратились в волков, и от этих оборотней защищает дом волчица.

В доме у Гретхен, как всегда царила идеальная чистота, была здесь даже какая-то медицинская стерильность, если бы не детские комнаты, где даже она не успевала все упорядочить. Здесь Яков любил сидеть, здесь подолгу разговаривал с мальчиками. Стремился развить в них любопытство ко всему, никогда не поучал, а приводил примеры и случаи из жизни, когда человеку приходится выбирать, и учил, что выбирать надо правое дело. И еще обучал их русскому языку, писать по-русски учил. Хоть и трудно давался им другой язык, но учили слова старательно, чтобы Якова порадовать. Чувствовали, как приятно тому слушать свою родную речь.

Несмотря на то, что время близилось к полуночи, мальчики не спали. Ждали его прихода. Посмотрели, наверняка, какие он подарки привез, но делали вид, что ничего не знают и искренне радовались. Младший Руди давно хотел самокат, сделали этот самокат ремесленники по особому заказу Якова. Руди был непоседа и быстрая езда была его стихией. А старший Карл в отличии от непоседы Руди был вдумчивым, носил длинные волосы и хотел стать ученым. Ему привез труды университетских ученых, возможно, и сложноваты для тринадцатилетнего, но никогда не надо все упрощать, пусть разбирается, пусть думает, как устроен мир, какое место будет ему принадлежать в этом мире. Конечно, спать мальчики не желали, а Гретхен нервничала, ей хотелось поскорее уложить сыновей. "Не спеши, - успокаивал ее Яков, - я же на целую неделю, не на один же день..."

И она успокоилась и стала рассказывать ребятам истории про старину, про пруссов. Странно, что в ее рассказах не только пруссы были благородными и смелыми воинами, но и рыцари-крестоносцы, уходившие в дальние походы на Святую землю сражаться с сарацинами. Яков как-то заметил: но ведь и пруссов называли сарацинами севера. Крестоносцы и пруссы жестоко убивали друг друга. Ты же знаешь, как расправились пруссы со святым Адальбертом, как сжигали крепости и купеческие поселения.

- Ты наслушался своих профессоров в университете. Все люди под Богом ходят, без его воли волос не упадет. Откуда ты знаешь, что Адальберт был прав, это так давно было, что никто уже толком ничего не знает, - говорила она.

Голосок у нее был тонкий завораживающий. Она знала бесчисленное множество сказаний, сыновьям старалась все пересказать. Яков сам больше всего любил эти ее рассказы. Каждый раз она добавляла что-либо новое, и это тоже было очень интересно. Сегодня она рассказала про святую Вальпургу, а потом о том, почему их поселение называется Рагнит.

Жил здесь когда-то в очень давние времена старик - очень богатый, - рассказывала Гретхен. - У него было четыре сына и дочь. Сыновья жили у горы Рамбинас - в самом священном месте, охраняли страну от врагов.

- От рыцарей что ли? - спросил Руди, рыцарей он обожал, хотел бы тоже быть бесстрашным рыцарем.

- Нет, - успокоила его Гретхен, - рыцарей тогда еще не было здесь. А были здесь дремучие леса и жили здесь пруссы, и мы с вами тоже можем считать, что мы пруссы, потому что очень давно жил здесь наш отец и его отец и весь наш род. И старик этот богатый давно жил и был очень старый. Почувствовал он, что недолго ему жить на земле и говорит дочери своей любимой, что скоро умрет. А она отвечает, что жить без него не станет и в речку бросится. Ей отец отвечает, мол, что за глупости, ты еще молодая, тебе надо замуж выйти и детей родить. А она усмехнулась: за кого же выходить, глухомань такая, одни кабаны да медведи вокруг бродят. Только она это произнесла - глядит из леса выезжают на быстрых конях восемь богатых рыцарей. А один рыцарь бедный, нет у него коня, бредет он сзади. И видит первый рыцарь - чугунные ключи на тропе лежат. Это старика были ключи, он их на тропу положил, чтобы с собой тяжесть не таскать. Хотел рыцарь ключи поднять, но не получается никак, он ключи от земли тянет, а они в землю уходят. Другие рыцари с коней слезали, давай все вместе ключи из земли вытягивать - как не тянут, а вытянуть не могут. Старик и говорит - это ключи волшебные, их поднять может только тот, кто имя самой доброй и красивой девушки нашего края угадает. Трое суток рыцари гадали, извелись совсем. Тут бедный рыцарь вспомнил, как он в этих местах в лесу охотился и ему кабан ногу клыком поранил. Он идти совсем не мог, кровь не остановить, тут девушка вышла из-за деревьев, помогла ему, к ране траву особую приложила, рану перевязала...

- Она была врач, как дядя Яков...- спросил Руди.

- Да, она все травы знала, как дядя Яков, и даже хотела учиться, чтобы врачом стать и других людей спасать от болезней, потому что у нее было очень доброе сердце.

И вот бедный рыцарь и говорит, - продолжила Гретхен, - что прекрасна была эта девушка и похожа она на ту, что рядом со стариком стоит, ну как две капли воды. А как же звали девушку? - допытывается старик. Рагнита - ответил бедный рыцарь. И посмотрел он пристально на девушку и узнал ее. И сказал старик - с ним ты будешь счастлива. И справили они свадьбу и людей со всех мест созвали. И пили и ели, и пели песни три дня и три ночи. А потом спать легли. И спали крепко. И вы спите... Здесь в Рагните мы теперь живем и Рагниту ту добрым словом поминаем...

Так под ее тонкий голосок и засыпали мальчики. А Яков слушал и понимал, что у всех народов сказки похожи, всегда в этих сказках бедный и честный побеждает - если бы в жизни так было - доставались бы принцессы умным, хоть и бедным, жили бы все в мире и согласии. И еще думал он о том, что ему повезло в жизни: встретил он Гретхен, и нет ее добрее и красивее. В эту ночь они долго не могли уснуть - и была вальпургиева ночь для них самой счастливой. Ибо сказала Якову возлюбленная радостную весть о том, что будет у них ребенок. И еще сказала - чувствую, это будет сын, и я назову его Яковым.

Говорить сейчас о возможном скором отъезде в Россию он не решился. Бросить Гретхен здесь одну он не имел права, да и менее всего хотел такого исхода. Нам надо срочно обвенчаться - решил Яков. Он достал свою кожаную суму и вынул коробочку с золотым кольцом. Он думал позже выбрать момент, сделать предложение и подарить помолвочное обручальное кольцо. Но сейчас это было как раз к месту. "Ты пойдешь за меня, любимая?" - спросил он, протягивая ей обручальное кольцо. Она молча обняла его. Гретхен была согласна, оказывается, она уже говорила с местным пастором. Надо будет продать здесь дом и землю, купить свой дом в Кенигсберге, сказала она. Давно он, Яков это предлагал. Трудно жить на два дома. И в Кенигсберге сможет стать Гретхен его помощницей. Они долго еще говорили, не могли уснуть. Строили планы новой жизни. Но человек предполагает, а Господь располагает...

Рано утром они проснулись от настойчивых стуков в калитку, а потом и в дверь. На взмыленном коне примчался посыльный из Кенигсберга с вестью о том, что должен врачеватель Якоб Счедрин немедленно вернуться в Кенигсберг, что приказ этот чуть ли не самого короля, а в магистрате наказали, чтобы без врача не возвращаться. Зачем и почему такая спешка всадник не смог объяснить. "Я очень скоро вернусь", - пообещал Яков расстроенной Гретхен. Она с трудом сдерживала слезы, льнула к нему, словно прощалась навсегда. Привели для Якова коня, помогли сесть в седло. "Удержишься?" - спросил посыльный. Я привычный, - ответил Яков и вспомнил, как приходилось гнать коня, чтобы не отстать от посольства. Все уехали раньше, а Якова оставили с приболевшим дворянским сынком. Это уже было не в самом начале пути, а когда из Риги выехали.

Во всех событиях, повернувших жизнь Якова в непознанное русло, виновата мать отца, любимая бабушка Ефросинья. С малых лет она не расставалась с внуком. Исходил он с ней все окрестные леса. С годами у бабушки Ефросиньи стали сдавать ноги. Так она, бывало, сядет на взгорок и оттуда показывает куда идти и что сорвать. Травы, как и грибы, любят опушки леса, не надо в чащи углубляться, вдоль тропы даже больше полезных трав найдешь, чем в чаще, а еще больше можно отыскать на склонах оврага. Там и ягод больше. Ягода, так та почти вся целебная, но особую силу имеет клюква, да брусника. Бабушка знала, где и какая ягода вызрела. Ягоды собирать одно удовольствие, и сам наешься и бабушке угодишь. А она будто чувствовала, что в жизни внуку знания о травах и целебных ягодах пригодятся. "Примечай, Яша, все примечай, то Господь нам послал исцеление, и нет на земле и былинки лишней! Вон, смотри кот наш, ему никаких лекарей не надо, чуть занедужит и с нами по траву идет, а ты примечай, что кот ест, то и человеку в помощь..."

Память у Якова была хорошая, все в голове откладывалось. Все запоминалось накрепко. И к семи годам знал названия многих трав и знал - от чего и какая трава помогает. Дом родительский и сейчас в первую очередь помнится запахами трав. Повсюду бабушка сушила травы. В баньке всегда пахло мятой. Над водой колдовала бабушка. Плеснешь на расклеенные камни воду с настоем трав - и такой духмяный пар тебя обволокет, так твое дыхание очистит, таким легким станешь, что кажется, оттолкнешься от пола и полетишь. А жар такой, что не вытерпеть. И сходу из бани - зимой в снег, летом - в быструю речку Ловать. Праздником были банные дни. Ждали отца, без него баньку не топили.

Отец всегда был в разъездах по своим торговым делам, мать, не разгибаясь, то стирала, то готовила, семья была большая - сестер пятеро и братьев шестеро, и все мал мала меньше. Росли без особого достатка, но крепкие, все рыжеволосые, называла их бабушка Ефросинья: боровички мои. Среди братьев любимый Митяй, единоутробный брат-близнец Дмитрий. И любил его и спорил с ним. Первым, по словам матери, на свет появился он, Яков. Митяй с этим согласиться не мог. Хотел, чтобы его старшим называли. Бабушка успокаивала: Оба вы старшие, и не спорьте, как библейские Исаак с Исавом за право первородства, наследовать вам особо нечего. И впрямь, как не старался отец, бывали часто дни, когда в доме, как говорится: хлеб с солью, да водица с голью... Тогда-то и выручали собранные высушенные травы, да листки. Каким сладким казался чай из пряного малинового листа с добавкой мяты или душицы! А весной не было слаще смолы с вишневого дерева. Надо было только зиму пережить...

Бывали зимы голодные, да и холода донимали, одежды теплой на всех не хватало. Рано темнело, тогда забирались дети на теплую широкую печь и, затаив дыхание, слушали рассказы бабушки, да и мамаша знала не меньше, уставала просто всегда, а в зимние вечера и она разговорчивой становилась. Рассказывала про купца Еремея, который товары в далекий Королевец возил, имел свой корабль, на нем вниз по Ловати, которая течет в сторону варяжскую, доплывал по озеру Ильмень до Новгорода, а там с купцами новгородскими соединялся и далее ехал. Можно было за удачную поездку сразу богатым стать, а можно было и разориться от поборов таможенных, да от нападок лихих разбойников. Но Еремей тот разбойников не боялся, мог одним сабельным ударом располовинить злодея. Что самое удивительное - был тот сказочный Еремей невыдуманный, а жил неподалеку в городке Невеле. Отец, когда слушал про Еремея, обижался, стоит ли так хвалить бездомного человека, говорил - не нажил богатства Еремей, в плену у шведов почитай два года провел, семью бросил. Отец дальше Новгорода и Москвы товар возить опасался. Про богатый город Королевец говорил: "Там хорошо, где нас нет".

Брат отца Филимон, единственный в роду рыжеволосых Щедриных обладатель смоляных кудрей, тоже это подтверждал. Был он искусным плотником, ставил избы на всей псковщине, говорил, что с любовью надо свое дело исполнять, но признавался, что милее всего ему в родном селе строить, потому что видит потом, как в избе, сложенной им, люди живут. Учил он Якова с плотницким инструментом обращаться. Говорил, что всегда рука твердой должна быть, на глаз семь раз примерься, а уж взялся рубить, не останавливайся на замахе. Те уроки теперь пригодились Якову, и хотя не топор в руках был, а скальпель, но держал его Яков твердо и сомнения свои старался оставить за порогом госпиталя. А тогда, на родине, хотел его Филимон в ученики взять, да не успел, призвали его на службу царскую. Потеря и для семьи Якова была велика. Филимон по хозяйству все бесплатно делал. Отец горевал - страшная доля того ждет, кто из своих мест вырван и в неведомые края службой царской занесен.

Сам опасался чужбины, а сыну иную судьбу определил - в этот самый Королевец невольно отправил. И права была мамаша, жили здесь конечно богаче. Не то, что в Великих Луках, городе, который стрельцы называли "великими муками". Полков на постое много, с крестьян и торговцев непосильные поборы дерут. Трудно отцу большую семью содержать...Старались и он, Яков, и брат единоутробный Митяй отцу помогать, и дрова заготавливали, и траву косили, и даже ездили с отцом по деревням - товар продавали, мед покупали. Кобылка была единственная, берегли ее и холили. На ней ездили, на ней и пахали. Батя позади с сохой, а Яков впереди, ведет за поводья. После пахоты заваривает мать брагу, взрослые выпивают. Дети кобылку поят. Лошадь пьет осторожно, долго отфыркивается. Летом ее одолевают слепни, Яков кнутовищем сбивает прилипших к потным бокам лошади слепней. Та благодарно кивает, веселым ржанием наполняет двор. И всегда было радостно, когда отец брал с собою, спорили с Митяем - чья очередь. Каждая поездка приносила новые впечатления. Тяжела только была лесная дорога. Корни деревьев делали ее тряской. Ехали долго, не то, что здесь в Пруссии, где намного легче добраться до любого селения. Зато, когда налаживался санный путь, легко скользили полозья по заледеневшей колее. Зима в России свои дороги торила по снежным равнинам, да по льду озерному и речному...

Зима помнилась не только голодными днями. Хотя и не было достатка в семье, но праздники все справляли, колядовали на Рождество, готовили блины с медом на Масленицу, лепили снежных баб и целые городки из снега. А по весне отмечали и день Святого Якова. Этот день у них в семье особо чтили, говорил отец, что издавна в их роду таким именем первенцев называют, уж так сходится, что первенцы в мае рождаются. Вот и Яков - майский. Здесь, в Пруссии, день Святого Якоба большой праздник. Рябиновые ветви прибивают все к воротам и дверям. Даже в колодец кладут. Рябина защищает от злых духов и от болезней. Под рябиновые деревья выносят больных, дух рябиновый и дух Святого Якоба изгоняют хворь. Поначалу не верил, а потом и сам убедился - стал делать отвары рябиновые и мази из ягод для излечения ран. Недаром считается, что для врачей Святой Якоб главный покровитель. Только на псковщине этот день в мае, а здесь - в июле. В последнем письме из дома отписано было, что год был тяжелый, и даже на Святого Якова стол нечем было накрыть. Остался отец без помощников, ждать надо, когда малолетки силу наберут...

Теперь только отсюда из Пруссии Яков может им помочь. В России он никогда столько не заработает. Там лекарям стараются не платить, да и на дыбу можешь легко угодить. Не вылечил, значит, специально хотел умертвить. Таков удел врачей. Властители не хотят признавать, что они смертны. Перед смертью нет различий и чинов. Она всех выравнивает. Здесь это уже понимают. И все же - отдал бы все и положение и высокий пост за то, чтобы вернуться. Но непременно с Гретхен, с ее сыновьями. И с будущим своим сыном, он то должен жить в России, с малых лет должен узнать свой язык. Вот учит он сейчас сыновей Гретхен, а ведь никогда они по-русски думать не будут. Тот главный язык, на котором все свои думы держишь. Гретхен понимает, почему он учит их русскому языку. Сказала однажды, ты хочешь меня увезти к медведям. Для них всех Россия полна медведей. Также и король думает, считает дикой страной. Да он сам и в подметки царю Петру не годится. Запамятовал, как лебезил перед ним. Пруссия все еще зависит от России, об этом забывать не пристало.

Сложны отношения между государствами, а судьба человека, зависящая от этих отношений, еще сложнее и запутаннее. Думал ли Яков, покидая Москву, что на целых двенадцать лет лишается он родины. Ему то самому тогда было пятнадцать лет, что он понимал. Радовался он, радовался отец, что попал мальчик в дом адмирала Лефорта, что вырвался из нищеты, из глуши, что будет познавать мир и даже выучиться может чему-нибудь толковому. Не все же время ему травы собирать с бабкой Ефросиньей.

А травы как раз и привели его в то знаменитое путешествие, которое прозвали Великим посольством. Для господина своего адмирала Лефорта приготавливал облегчающие настои, от которых после обильных возлияний голова продолжала оставаться ясной, не отягощенная похмельем.

Франциск Иаков Лефорт был веселым человеком. Считали его многие дебошаном и балагуром. Он это мнение, как мог поддерживал, но был всегда себе на уме. Любил кутежи, но и порядок в доме любил. Всегда чисто выбрит. Кудри парика расчесаны. Париков было множество, и никто адмирала без парика не видел. Трубки набивал только голландским ароматным табаком. Слуг своих не обижал. Даже с юным Яковым обращался как с равным. Приглянулся ему парень - во-первых, травы всякие знал, стал помощником домашнему лекарю Штойнбе, тот только что назывался лекарь - против всех болезней знал одно средство - кровь отворял. А во-вторых, имя понравилось адмиралу, так его отца звали, Иаков. Объяснил, что это имя библейское, от Иакова многие люди произошли. Значит это имя - выживающий. И все двенадцать колен Израилевых этот патриарх породил. А позже был верный ученик у Христа Иаков Заведеев, погиб он мученической смертью за веру. Его имя, сказал он, носим, но не будем спешить умирать, даже во славу Божью, у нас слишком много дел на земле.

Сам Лефорт был родом из Швейцарии, из города Женевы. Отец его, Иаков, был крупным коммерсантом, сумел многим наукам сына выучить, даже контору одну для него специально открыл в веселом французском городе Марселе. Мечтал сделать из сына денежного воротилу. "Деньги пересчитывать я не умею, - говорил Лефорт - это занятие не для меня!" И вышел из него не жалкий финансист, а лихой и неугомонный рубака. Где только он не побывал! С кем только не воевал! И вот нашел себе место на земле - Россию. Необъятную, непонятную страну, где можно возвыситься до самого престола и можно легко потерять голову. Храбрецам везет. Женился на родственнице генерала Патрика Гордона, тот вошел в большой фавор при русском дворе. Удачная женитьба - и вот ты уже на виду. Был Лефорт замечен князем Голицыным, тому нравились отчаянные рубаки. А Лефорт в боях сражался с отменной храбростью и с турками, и с татарами.

В смутное время, когда шла кровавая борьба за престол между Нарышкиными и Милославскими, Лефорт продолжал воевать на юге. Правила царевна Софья, ее фаворит Голицын очень ценил смелого швейцарца. Лефорт был представлен малолетним царям Ивану и Петру. Тогда он и догадаться не мог, что быстрый в движениях высокорослый и любопытный отрок станет его лучшим другом. Меж тем этот отрок тренировался с потешными войсками и бороздил воды Яузы на ботике, который потом станет предтечей нового русского флота. Лефорт, как и все иноземцы, жил в Немецкой слободе, дома здесь были аккуратные, ухоженные дворики радовали глаз, люди собрались знающие толк в разных ремеслах. Москвичи Немецкую слободу называли Кокуй, завидовали житью иноземцев, пугаясь веселья, царящего там, осторожно крестились. Были в слободе люди разных верований - и католики, и лютеране, и кальвинисты, в общем, на взгляд обывателя, еретики. Однако ссор среди людей разного вероисповедания там не происходило. Сразу за слободой начинались обширные леса и рощи, раздолье для охоты, особенно соколиной. Большим любителем такой охоты был отец теперешнего царя Алексей Михайлович, прозванный "тишайшим". Новый царь его сын Петр пошел не в отца. У него были другие забавы, да и не отличить было, где кончаются забавы, а где дела государственные, военные начинаются.

Молодой царь был частым гостем в Немецкой слободе. Он был одного роста с Лефортом, оба казались Якову великанами. Лефорт холеный, пухлый, важный. Петр попроще, минуты не усидит на месте, сыплет вопросами. Глаза большие, брови густые, а рот маленький. Ходит, словно подпрыгивая на ходулях. Лефорт впадал в детство, вернее в бурную юность. Вместе скакали на конях, вместе фехтовали. Часами играли в шахматы, азартно стучали вырезанными из кости фигурами по клетчатой доске. Иногда садились за шахматный столик и ночью, после очередного празднества. Лефорт любил устраивать шумные пирушки, к тому времени он уже был и адмиралом и генерал-майором, но степенности в нем никакой не было. Мог шутить с дворовыми людьми. Кричал по утрам петухом. Стрелял он очень метко, гасил пулей свечи, попадал в туза с десяти саженей, любил усмирять необъезженных лошадей. В общем, веселей и общительней человека не было во всей Москве. Хоть и не было у него почти никакого образования, но зато знал другие языки - и английский, и французский, и немецкий, и голландский, и даже итальянский. Вот с русским языком было похуже, писал на русском латинскими буквами, слова путал.

Помог он молодому царю взойти на престол, свергнуть Софью. Вместе с царем создавал потешное войско. Свел с первой красавицей Немецкой слободы черноглазой Анной Монс. Был молодой царь в то время уже женат. Доверился выбору своей матушки, в семнадцать лет его оженила на Евдокии Лопухиной. Красивая была дева, души не чаяла в своем "Петрушеньке", но туповата была и безмолвна. Скуку смертную на царя нагоняла своими ласками и сюсюканьем Девки сенные тоже наскучили, рожали исправно, хвастались друг перед другом "Милостью государь пожаловал", говорить с ними было не о чем. А здесь совсем иная женщина. Искусна в утехах любовных, умна, изящна. То, что было у нее много любовников - не оттолкнуло. Когда узнал, что Лефорт был в их числе, не вспылил. Даже лестно было. Уж Лефорт-то на обычную женщину не польстится. Пользовался швейцарец полным доверием молодого царя. И не было в стране иностранца, который был бы столь всемогущ, как Лефорт.

Мать молодого царя Наталья Кирилловна не препятствовала его дружбе с Лефортом. Она думала, что сын продолжает свои "потешные" игры. Пусть себе пьет и гуляет в Немецкой слободе, а она будет править. Но не так-то прост был Лефорт, да и сам молодой царь был уже далеко не мальчик. Здесь, в Немецкой слободе зачинались государственные дела. И пробуждал в молодом царе стремление к славе и безграничной власти далеко смотревший вперед Лефорт.

В дом этого могущественного человека и попал Яков, все сладилось совершенно случайно, по санному первопутку привез отец разный товар в Москву, и купил у него бочку медовухи лефортовский денщик. Пока сгружали, пока рассчитывались, спросил у отца: "Это чей пострел с тобой?" Рассказал отец, что старший, что растут дома еще десятеро, мал мала меньше, что все трудней прожить от торговли, а земли своей нет. И тогда предложил денщик - давай возьму мальчонку в обслугу, вижу - шустрый, таких барин привечает. Отец надолго задумался. А тот все напирал, рассказывал, как богато у Лефорта все живут, как будет парень всему обучен, и малых своих братьев и сестер будет помогать содержать. Яков тогда расплакался, боялся всего - уж очень страшной ему Москва показалась.

Взмолился: "Не бросай меня, батя, здесь головы отсекают!" Стал объяснять денщик, что казнят тех, кто злой умысел против царя замышляет, а простым людям бояться не след, конечно, будешь неслух - розог не раз отведаешь, сам поучу - не обижайся. Покорным надо быть. И снова разревелся Яков. Вспомнил, как перед этим в Москву ездили. Да дернул черт батюшку в Преображенское свернуть, все туда ехали на казнь посмотреть. Стрельцов возмутил полковник Цыклер, вот его, а с ним и его сообщников казнили. Привезли к лобному месту труп Милославского - давно он был казнен, считался главным заводилой стрелецких бунтов. Сани с гробом были запряжены свиньями. Поначалу смешно было, свиньи хрюкают, визжат, их подгоняют. А потом палач как стал махать топором - жутко стало, покатились в мартовский снег головы. Якову показалось, что одна из них подмигивает окровавленным глазом, у другой глаза вытаращились - страшно стало до невозможности. И сейчас даже страшно вспомнить. Но теперь уже еще страшнее, потому что понял - по законам состояния человеческого тела - отрубленная голова - еще несколько секунд мыслит - и видит, как хлещет кровь из разверстого обрубка. И так старались палачи, чтобы кровь стекала в открытый гроб на труп Милославского. Откуда такая жестокость в людях - не мог до сих пор понять Яков. Хотя и рассказывали, что царь Петр десятилетним испытал все эти ужасы, когда на пики стрельцы поднимали родных его. У него на глазах были растерзаны Иван и Афанасий Нарышкины, братья его матери, царицы. Боярин Артамон Матвеев, в доме которого воспитывалась Наталья Кирилловна, ухватился за маленького царя, но стрельцы оторвали его руки от одежды Петра и убили тут же, у ног мальчика. Повсюду искали его родственников, совали копья под кровати. И еще раз повторилось все, когда пришлось полуголому спасаться, проскакав на коне из Преображенского в Троице-Сергиевский монастырь. Понять можно царя, такое не забывается. Но ужели можно быть столь мстительным...

И потом услышал Яков, как на пирушке у Лефорта, сказал один из высокопоставленных гостей, князь Голицын, что слишком уж жестокосердны бываем, надо уметь прощать. И возмутился Лефорт: "Буде их власть, заговорщики, получив престол, и не такое бы с нами сотворили". Пировали у Лефорта часто. Царь не уставал осыпать своего любимца милостями и подарками. Собиралась вся царская компания - и князь-кесарь Ромодановский, и генерал-адмирал Апраксин, и Федор Головин. Назывались эти сборища - всепьянейшем, всешутнейшим и сумасброднейшим собором. Во главе "собора" был поставлен дьяк из Челобитинского приказа Никита Моисеевич Зотов, который в детстве обучал Петра чтению, а теперь спился и впал в слабоумие. Был и устав свой у этого "собора". Вместо обычного вопроса на исповеди: "Веруешь ли?" спрашивали: "Пьешь ли?" И приговаривали: "Так делали отцы и деды ваши, а старые обычаи ведь лучше новых".

Зажигали в небе яркие потешные огни, пускали огненных змеев - ракеты. Стреляли для забавы из орудия, поставленного у крыльца, подавали сигнал к началу пиршества. Вино лилось рекой. Посуды в доме было много, бокалов разных кубков и чаш серебряных не счесть. Но удивляло Якова, что когда тост за чье либо здоровье поизносят, то пьют из одного кубка, начинает младший по чину, заканчивает самый старший. Петр был неутомим, под утро похмелялся квасом и садился играть в шахматы. Яков наблюдал за игрой, запоминал, как ходят фигуры, смотрел, чтобы кубки не пустовали, в его обязанности входило подносить игрокам квас или венгерское вино.

И хотя молодой царь со всеми был любезен, но почитал старшим Лефорта. А тот и выглядел богаче всех, на пальцах множество колец золотых с камнями драгоценными, волосы обвиты повязкой из изумрудов. Скромный свой дом сменил Лефорт на богатый дворец, скульптур там греческих понаставил, мебель из Италии привезли. Танцевальный зал завел. Польским и французским танцам велел дам обучать. А все одно, после застолий два-три танца медленных выдержат, а потом пускаются в присядку, да скачут, кому как вздумается. Офицеры иностранные улыбаются. Но их тоже за руки хватают - и в общий круг.

Для полка, которым командовал, устроил Лефорт возле дома плац, построил рядом пятьсот домов, где разместил солдат. Так встали первые казармы у Яузы реки. И остальные приближенные из иноземцев старались Лефорту не уступить, строили рядом дворцы и казармы. Но Лефорта обогнать никому не было дано. Чем еще брал Лефорт, что не кичлив был, быстро русские обычаи перенимал, даже в проруби окунулся на крещение, выскочил красный как рак, хохочет. На масленицу любил катания на санях устраивать, сядет с Петром в первые сани, а далее целый санный поезд, в десятках саней вельможи знатные и дамы, на поворотах сани опрокидываются, смех, визг стоит. И потом конечно застолье - иногда по несколько дней и ночей длящееся.

Приходилось Якову часто ночами не спать, прислуживать сидящим за пиршественным столом. Выдали ему, как и всем слугам, атласную куртку и голубые панталоны, да еще чулки белые. Появись в таком виде в родной деревне - всех бы всполошил, за большого бы барина приняли. Дивился Яков - как возможно столько испить и откушать. До десяти перемен блюд доходило. Дым от крепкого табака, чад от свечей. Духота стояла даже в больших залах. Гости снимали свои парадные мундиры, камзолы, кафтаны. Сидели в пестрых жилетах и цветных рубахах с засученными рукавами. Говорили шумно, перебивая друг друга. С силой хлопали собеседника по плечу. Не стеснялись крепких выражений, каких и от конюхов не услышишь. Ну и дела свои не забывали, пеклись об укреплении государства и жаждали выхода к морю.

В застолье теперь все чаще говорили о снаряжения посольства в европейские страны, о том, что надо учиться у корабельных мастеров в Голландии и Англии и себе набрать людей, сведущих в мореходных науках. Хотел молодой царь иметь свой могучий флот, хотел, чтобы российская держава морской стала, свои порты имела на западе и на юге. Походы на юг показали, что без сильного флота береговых крепостей не одолеть. Помчались в Архангельск. Там начали строительство, командовал на северных верфях Федор Апраксин. Но основным местом строительства кораблей сделали Воронеж, отсюда было легче добраться до Черного моря. Застучали топоры в воронежских лесах. Высокие сосны почти все вырубили. Из Голландии привезли галеру для образца. Лефорт часто вспоминал первую зиму на верфях. Приболел он тогда, но Петр все равно повелел на верфь прибыть. Повез с собой лекарей, а те перепились, учинили спор о лекарствах, схватились за шпаги, поранили друг друга. "Вот до чего доходило, - вспоминал Лефорт, - лекари на шпагах дрались, подрядчики сплошь воры, рабочие поджигали леса! Но мы с Питером, - так он иногда называл царя, чтобы показать - сколь близок к царствующей особе - так вот, мы с Питером порядок быстро навели. К весне галеры были готовы!"

Командовать флотом был назначен Лефорт. Так лихой швейцарец стал адмиралом. Часто на пирушках вспоминали, как флот турецкий бежал от Азова. С каким триумфом встречала Москва победителей. Все лавры победы отдал молодой царь своему любимому адмиралу. Ехал в санях Лефорт впереди всего войска. А на триумфальной арке было написано: "Генерал, адмирал! Морских сил глава. Пришел, зрел, победил прегордого врага". А главный победитель - царь - шагал в пешем строю в составе морского полка. Такая манера была у Петра - не выпячивать свои заслуги. Говорили, что и в посольство он отправится не как царь, а как простой урядник. Надо сказать, что и Лефорт не очень жаждал собирать чужие лавры, мог и пошутить сам над собой - адмирал то адмирал, шторма только не видал... Мог Лефорт все, что хочешь получить из царских рук, но старался свои желания сдерживать. Даже когда надо было обеспечить сына родного Андрея, заявил во всеуслышание: "Я искал своего счастья, пусть он ищет свое. Я постараюсь научить его всему, что пригодится, а там пусть сам позаботится о себе". А вот простолюдина, своего слугу Якова адмирал опекал. Камзол ему заказал новый, башмаки хромовые, в таких только на балы ходить да перед дамами расшаркиваться. А здесь служишь на побегушках. И все же, выделен и обласкан - потому как пригодилась наука бабушки Ефросиньи.

После большой пирушки, когда указ подписали, чтобы все морские суда строили и всякие кумпанства создавали, приняли чрезмерно заморских вин, все пили за флот. И хотя учил Лефорт царя знать меру, да и сам никогда не пьянел, а тут заболел, не мог утром подняться, ему и всякие квасы носили, и примочки ставили. И тогда решился Яков - сварил траву пустырник, добавил ромашки - удалось собрать в саду. И настой дал адмиралу, вернее главному распорядителю, а потом был зван к самому адмиралу. Тот посмотрел недоверчиво, спросил - уж не отравить ли хочешь. Заставил самого полстакана выпить. Потом сам решился испить, и боль через час как рукой сняло. "Где такие чудные травы раздобыл?" - спросил Лефорт. Ответил: "Каждый день по ним ходим, нагнуться только нужно!" Смелый ответ понравился адмиралу. Любил адмирал цветы и был сад подле его дома самый красивый в Немецкой слободе. Сирень, жасмин, акации - все аккуратно подстрижено. Яркие цветы в мраморных вазах. И еще были лужайки - из трав и полевых цветов, вот тут-то и росли неприхотливые полевые ромашки, хмель и повилика...Яков своих давних знакомых сразу приметил. И понравилось Лефорту, что Яков в травах и цветах разбирается. "Ты, как истинный швейцарец, красоту ценишь!" - похвалил его адмирал. Не понял Лефорт, что ценит Яков не красоту, а пользу, которую не из хризантем и роз можно извлечь, а из скромных полевых цветов и трав...

С тех пор и попал Яков в фавор, и приставили его к главному лефортовскому лекарю в ученики. И хотя и понимал тот иноземный лекарь в лечении меньше бабушки Ефросинии, положение Якова во дворце Лефорта резко изменилось. А после одной пирушки, когда гости разошлись, был зван молодой лекарь к столу. И так расхрабрился, что выпил кружку хмельного вина. Адмирал же заметив это, заставил еще три кружки выпить. Позору тогда Яков не обобрался. И тошнило его, и встать из-за стола он не мог, а потом упал и рассек бровь. А на следующий день сказал ему Лефорт: "Это тебе юноша наука, пить надо, зная меру". Науку эту Яков воспринял и дал себе зарок никогда больше не выпивать. И этот зарок здесь, в Пруссии, еще ни разу не нарушил.

А вот адмирал сам своим заветам не следовал, а потому понимал, что без юного лекаря ему не обойтись. Был Лефорт назначен главным послом, а значит, надо будет ему во всех приемах у заграничных вельмож и даже королей участвовать, так что голову лечить придется. И был определен Яков в состав посольства, отправляющегося в далекое путешествие и не знал и не гадал, что так обернется его вояж - не на месяцы затянется, а на года.

Позарез нужен был России сильный морской флот. Это понимал молодой Государь. Сумел и других убедить. Азов стал решающим доказательством. В приговоре Боярской думы записали: "Морским судам быть..." И обязали всех раскошелиться - и бояр, и служилых людей, и торговых, и посадских. Повсюду создавались "кумпанства" - компании по постройке кораблей. Но вот где найти опытных капитанов, как обучить сухопутных солдат мореходству - здесь своими силами не обойтись. Надо было учить людей, а прежде того знающих мореходов из других стран пригласить. Под рыдания и причитания недовольных бояр отправлял их сынов учиться у иноземных мастеров корабельному делу. Не ожидая окончания их учебы, своих умельцев выискивали. Тянуло и царя самого познать иноземные науки.

Не только для того, чтобы опытных людей набрать, сведущих в морском деле и своих обучить, отправлялось посольство в Европу также, чтобы обрести союзников в борьбе против турецкого султана. Надо было обезопасить и закрепить свои завоевания на юге, а потом уже думать - о главном - выходе к морю на западе. Были назначены три полномочных посла: генерал и адмирал Франц Лефорт, глава посольского приказа генерал и комиссар Федор Головин и думный дьяк Прокофий Возницын. Успешным в посольских делах был Головин, ему даже с Китаем удалось заключить договор. И все же наиболее опытным в посольских делах был Возницын, не раз он тоже заключал выгодные договора. Был он очень грузен и лицо слишком угрюмое и строгое, но человек хороший, рассудительный. Лефорт к его советам всегда прислушивался. Но старался адмирал показать, что никто ему не указ, ибо он самый главный посол. И ему Государь назначил самое большое жалованье, почти четыре тысячи рублей. В разы более, чем другим послам. И требовал Лефорт, чтобы все готовящиеся для посольства бумаги ему приносили прежде, чем другим послам. Но так как не очень был охоч до чтива адмирал, всей канцелярской работой занимался Головин. Якову несколько раз приходилось ходить во дворец Головина и передавать пакеты с бумагами Лефорту. Были те бумаги заключены в кожаные с позолотой переплеты с шелковыми завязками. Буквы на бумагах были выведены красиво и понятно. Старались государевы писцы на совесть.

Всего отправилось в путь две с половиной сотни человек. Каждый посол имел свою свиту из близких ему людей, имел своих подьячих, поваров, даже личных охранников. При каждом после был свой стольник, который должен был находиться при особе посла с бумагой, чернилами и перьями и тотчас все, что укажет посол, заносить в ведомость - особый журнал. Яков у Лефорта числился помощником лекаря. Кроме того, были волонтеры, которые должны были выучиться хитростям мастеров иноземных. Находился среди волонтеров урядник Петр Михайлов. Все тому уряднику подчинялись. И хотя считалось секретом, что царь вместе с посольством отправляется, но почти все этот секрет знали. А Яков сразу узнал царя - и рост выдавал, и глаза круглые, и усы - как у кота. Видел Яков, как этот волонтер Михайлов у Лефорта за столом на почетном месте сидит, в карете вместе ездят. И не раз доставлял Яков бумаги от Лефорта к уряднику, а когда почту отправлял, были в ней и листы, подписанные тем урядником и с его самоличной печатью, печать была красивая, хотя и не царского вида. Был на ней изображен молодой плотник среди корабельных снастей и орудий, и надпись: "Азъ бо есмь в чину учимых и учащих мя требую". Исходило из той печати главное - царь хотел выучиться всем премудростям, особо корабельным. Якову же Лефорт наказал:

- Особо глаза другим послам не мозоль, тут мне своего лекаря не положено. К царю зван сам Посников, который по велению государя закончил университет в Венеции, обучался в Париже, а сейчас в посольстве есть знатный царский лекарь Иван Термонт, есть у него и помощники, так что мне своего лекаря иметь не положено, но ты Термонта слушайся, я о тебе ему поведал...

Термонт оказался добродушным старичком. Повидал он на своем веку многое и во многих медицинских тайнах был сведущ. В России служил давно. Был врачом на первом русском корабле "Орел", который сжег Степан Разин, дерзнувший восстать против царя. При осаде разбойниками Разина Астрахани трижды был ранен. Много путешествовал по Индии и Персии, там у монахов учился врачеванию, а самые начала врачебного дела получил от доктора Сигизмунда Зоммера в родном Бремене. Делиться тайнами с Яковым и своими помощниками он не спешил, но и не прогонял, когда лечил очередного больного. Смотрите, сколько влезет, запоминайте...

И еще - остерегал он Якова: "Никогда не лезь в лекари, гиблое это дело". Яков не соглашался, говорил, что напротив дело это благородное. Термонт разражался длинной речью, в которой смещались и перемешивались далекие друг от друга события. Рассказывал о немецком враче Оттоне, которого как овцу зарезали в Киеве, о еврейском враче Леоне, которого по приказу царя Ивана III казнили за то, что не смог вылечить царского сына, о Боммеле, которого четвертовали. "Так что, - не раз повторял он, - самая опасная в мире профессия - это наша лекарская!"

2 марта 1697 года начало посольство свой путь. Почти на тысячах саней разместились люди и провиант, растянулась кавалькада эта на несколько верст, за день всех не обежишь, потому и прозвали посольство почти сразу - Великим. Никогда раньше столько послов и служивых людей разом с посольствами не отправлялось. Только для пропитания их множество возов загрузили - везли с собой бочки с соленьями, белуг и осетров копченых, малиновые и вишневые вина, медовуху. И везли послы множество подарков государям и правителям других стран: золото, рубины, соболиные шкурки. Лефорт устроил у себя прощальный пир, пригрозил Якову - не проболтайся, что государь с нами, уши оторву.

Конечно, все жители российские должны были быть уверены, что царь остался в стране, что он всем управляет. Было бы непонятно его присутствие в посольстве. Царь мог покидать столицу, только ведя войско на войну или отправляясь на богомолье. Считалось непристойным общение с иноверцами. А вокруг были страны, где православие отвергалось. Предшественники Петра о визитах в эти страны и не помышляли. Но то были прежние цари, а этот слишком нетерпелив был и все сразу узнать хотел и медленной езды не признавал. Ехал впереди всех в санях, покрытых ковром. За ним и другие поспеть старались. Было еще и большое преимущество в том, что ехал царь "инкогнито" простым волонтером. Великие послы будут вести переговоры, а в случае если что и не получится, последнего царского слова нет, и договор можно любой исправить и особо за церемониал приема не волноваться. Государя большой страны особо надо принимать, а тут пусть и великие, но все же только послы. И все письма Петру они должны были адресовать в Москву.

Стаивал снег от весеннего солнца. Дороги темнели от луж и размокшего конского навоза. Еще бы помедлили и не проехать бы вовсе. Вокруг, куда не глянь, болота и пустоши, редко где поля с озимыми. Что здесь на Смоленщине, что на родной псковщине, повсюду одна картина. Вспоминал Яков, как батюшка говорил, вздыхая горько - просторы огромные дадены, да хозяина нет, на барщине кому охота спину гнуть. Да и если перестараешься и хлеба много будет, куда его девать... О том же в санях у Лефорта говорили. И еще сетовали на плохие дороги. С одной стороны, хорошо, никакой враг до Москвы не дойдет, а с другой - товары не всякий возьмется провезти. Торговля нужна, будут хлеб русский в Европе покупать, вмиг пустоши распашем...

Ехали быстро, полозья саней скользили легко по подтаявшему снегу. И неожиданно застряли в Лифляндии, в Риге. Начался ледоход, Двина широко разлилась - и вот первая остановка, вынужденная. Лефорт нервничал, Петр был чрезвычайно обозлен. Попытался он форты осмотреть, начал измерять глубину рвов, хотел увидеть всю крепость и корабли. Крепостной караул стал царя прогонять, грозили даже ружьями. Вот чем был вызван царский гнев. Лефорт все старался царя смягчить, говорил, как же они могли узнать, что ты царь, коли без свиты бродишь, шутил, бегал перед ним, но Петр никак не мог успокоиться. Губернатор Риги Дальберг принес извинения, но это мало помогло. Много лет спустя эта нелюбезность Дальберга аукнулась при взятии Риги. А пока навела на царя тоску. Опасался, что и в других краях такой же нелюбезный прием будет...

И все вздохнули облегченно, когда выехали из Риги и направились в Курляндию, в город Митаву. Здесь герцог Фридрих-Казимир устроил самый радушный прием. Каждый день пиры, не смолкали и по ночам играли придворные музыканты. Играли весело и задорно. Девицы плясали, подолы задирая. Хотели курляндцы добиться от Петра покровительства, но слишком слаба была Курляндия. Не было у неё ни армии, ни флота. Был только веселый герцог, да разные забавы. Оказалось, что герцог и Лефорт старые знакомые. Сходились в застолье, вспоминали, как вместе сражались против французов, защищая голландцев. Яков слушал необычные истории про взятие крепостей, про заморские страны, про ловких фехтовальщиков. Но даже он всему не верил. Очень все было похоже на сказку. И все же чудес было много вокруг. В одной из аптек увидел Яков заспиртованных чудовищ, поражался, сколь же разнообразна природа, и чего только Господь Бог не сотворил.

Дальше посольство путь свой держало к большому городу Королевцу, который у немцев Кенигсбергом назывался, и как потом понял Яков - не один это был город, а целых три, друг к другу прижавшиеся плотно, что и различить порой трудно, где начинается один и кончается другой. Уже позже понял Яков - в чем различие, по-разному жили обитатели этих городов. И недаром говорилось: "В Кнайпхофе - золото, в Альтштадте - власть, в Лебенихте - грязь" - ибо заселили остров, где был расположен Кнайпхоф, богатеи, в Лебенихте жили люди попроще, а вот Альтштадт, ближний к замку, стал местом поселения для власть имущих...

Петр решил добираться до Кенигсберга водным путем, с волонтерами поехал в Либаву, а оттуда на купеческом корабле "Святой Георгий" доплыл до прусской крепости Пиллау. Конечно, хотелось бы и Якову быть среди волонтеров, но не имел он такого права - выбирать маршрут, все в его жизни теперь зависело от Лефорта. И это был не худший вариант. Приказали излечить сынка высокопоставленного чиновника - дело нехитрое, обычная простуда, больше паники, чем следовало. За день жар пропал. А Якову пришлось мчаться на коне, вдогонку за посольством. Страхов натерпелся на ночной дороге, за каждым кустом чудился лифляндский разбойник, сжимавший в руке рукоять ножа. С рассветом исчезли страхи, и увидел вдали пыльное облако и услышал скрип и грохот многочисленного обоза. Обрадовался несказанно. Свои, успел таки, вот оно Великое посольство...

Много чудес дано было увидеть в пути, но главным чудом предстал Кенигсберг, с его Королевским замком, Собором и ночными огнями факелов. Поначалу город показался несколько мрачноватым. Слишком много было здесь городских ворот со стражниками, слишком массивны были крепостные стены, очень плотно стояли дома друг к другу. Яков путался в названиях узких извилистых улиц. Боялся даже заблудиться, язык еще плохо знал. Тревожно было на душе. Но смягчали душу многочисленные деревья, яркая весенняя зелень на фоне кирпичных стен была особенно сочной. Белые свечи цвели на каштанах. Невиданные доселе платаны раскидывались шатрами. Яблони почти в каждом дворе. И даже березки попадались и радовали глаз. Радовали и разноцветные паруса и плавные обводы шхун, входящих в оба рукава реки. Яков смотрел зачарованно на сходящих по трапам матросов. Толкался среди множества причудливо разряженных людей, важно прогуливающихся вдоль набережной полноводной реки Прегель. Было много здесь богатого люда, торговцев из разных стран и купцов. Теснились у набережной купцы и рыбаки, ожидающие свои парусники из Голландии и Англии, скапливались очереди с повозками у городских ворот. Стражники и таможенники не успевали проверять ввозимые товары. Все было любопытно Якову. Он ходил по узким улицам, задрав голову, и рассматривал скульптуры, которыми были украшены фасады домов, пытался прочесть фамилии знатных бюргеров на дверных табличках.

Иногда, заглядевшись на очередной высокий дом, он сталкивался с прохожими, но те не кричали на него и не обкладывали матом, как это сделали бы в России, а, приподняв шляпу и угадав в нем русского, приветливо улыбались. Яков из любопытства даже решился зайти в раскрытые двери одного из домов. Перед ним открылась красивая лестница, и вокруг нее увидел он мраморные колонны и цветные росписи. Повсюду царили чистота и спокойствие. Уже позже ему довелось не раз бывать в домах кенигсбержцев и он не уставал удивляться убранству и порядку, которые были почти в каждом доме. Резная мебель, паркетные полы, дорогие ковры были даже у людей среднего достатка.

Умели здесь люди отдыхать. Между замком и замковым прудом был так называемый увеселительный сад, там плескалась ребятня в закрытых купальнях, звучала музыка в бальных залах, мчались наперегонки кони в ипподромах, стрелки в широких шляпах с перьями целились в движущиеся мишени. В саду этом росла высоченная липа, в ветвях которой было устроено пять галерей. Яков не раз залезал на самую верхнюю, и оттуда открывался прекрасный обзор всех окрестностей, был даже виден залив, он казался кусочком зеркала, застрявшим в песках. А если посмотреть вниз, то было видно, как кружатся в танце пары и развеваются широкие юбки местных красавиц. Яков вслушивался в музыку и напевал в такт запомнившиеся с детства песни. Оказалось, что мелодии для танцев очень схожи с теми, которые распевали девицы в хороводах на псковщине.

И поначалу жизнь в этом городе показалась ему сплошным праздником. И столько еды продавалось кругом, что дивился Яков и думал: кто же все это может съесть. Особенно много было рыбы, да такой, что видел он впервые, сладко пахли копченые лещи, извивались как змеи мясистые угри, слоями лежали плоские, похожие на ладони рыбины - назывались камбалой. Был свой особый рынок для торгующих рыбой - назывался рыбным, а рядом другой рынок - там привычно пахло яблоками, и каких только яблок здесь не было - и шафрановые, и белый налив, и маленькие райские яблочки, все будто только что сорванные с дерева. Дивился Яков, как сумели торговцы прошлогодние плоды хорошо сохранить. Стояли рядами телеги с поднятыми оглоблями, на них - бочонки с грибами и огурцами. Ошалело кудахтали пестрые куры, шипели белоснежные гуси, отчаянно крякали утки. Ревела вся живность, предназначенная на заклание. Висели на крюках красные туши баранов и свиней. Свисала с шестов колбаса, да такая толстая и длинная, что даже представить было невозможно, что найдется едок, который ее одолеет. И впечатление было такое, что все постоянно что-то жуют. Распряженные лошади хрустели овсом. Чавкали свиньи. Слышалась вокруг разноязычная речь. Немецкую Яков еще мог различить, а вот итальянская и испанская были в диковину. Польская речь становилась понятна, если к ней прислушаться, также и у чехов можно было многое различить. Все наперебой предлагали свой товар. Денег у Якова не было и ему оставалось только дивиться здешнему изобилию, да слюну проглатывать. Не понимал он тогда, что обилие товара на рынках, еще не значит, что жизнь здесь для всех сытная. И думалось ему, что от обилия пищи царит здесь сплошной праздник.

И действительно, такого празднества, какое он увидел в Кенигсберге, Яков еще никогда не наблюдал. Торжественный въезд в город Великого посольства был обставлен таким ярким и напыщенным ритуалом, словно не простые послы сидели в каретах, а явился в город сам Мессия или, по крайней мере, император Священной Римской империи. Курфюрст Фридрих решил ошеломить русских пышностью и богатством своего двора. Все, что мог, выставил он напоказ. Вдоль стен замка стояли гвардейцы в красных и зеленых мундирах, бросались в глаза яркие галуны и позументы, серебряное шитье, шляпы с перьями. Непрерывно звучали литавры, торжественные марши игрались один за другим. Музыканты были повсюду, даже на крепостных стенах. День был теплый весенний, ярко светило майское солнце. Окна во многих домах были открыты, в них выглядывали любопытные дамские личики, десятки карет с лошадьми, запряженными цугом, двигались по узким улицам старинного города. Якову выдали зеленый кафтан с серебряными плетеными нашивками. Такой же как у всех волонтеров. Никогда еще он не носил столь красивой одежды.

Яков хотел всюду поспеть, смотрел по сторонам, радовался вместе со всеми. Прошедший за день до этого дождь освежил возрождающуюся после зимы зелень. Все было кругом аккуратно подстрижено. Цвели яблони и совсем незнакомые Якову деревья - миндаль и магнолия. Блестели красные островерхие крыши. Во всех концах города виднелись шпили кирх. А в главном соборе, на острове непрерывно звонили колокола.

В воздух летели шляпы, что-то кричали жители, естественно, по-немецки, разобрать было трудно, но ясно одно - радостно приветствовали. В одном из окон замка можно было разглядеть ярко одетого курфюрста и рядом с ним волонтера - десятника Петра Михайлова. И почти все кенигсбержцы знали, что это русский царь и махали ему руками.

Петр добрался до Кенигсберга раньше посольства, через Пиллау. Успел уже везде побывать. Учился бомбардирному искусству у главного артиллериста Пруссии подполковника фон Штернфельда. И этот артиллерийский мастер всем рассказывал, что у него не было более способного ученика, такого умелого и бесстрашного. Чтобы сохранить инкогнито царь не стал останавливаться в замке у курфюрста, а пребывал в Кнайпхофе в доме бургомистра и сына крупного нюрнбергского торговца, дом этот был расположен на берегу Прегеля у Зеленых ворот, и отсюда хорошо были видны суда, идущие к городским причалам.

Через несколько дней после торжественного въезда был официальный прием в замке. От своей резиденции до замка посольская кавалькада двигалась почти целый час, хотя пешком можно было за десять минут добраться. Лошади мешали друг другу, каретам трудно было проехать по узким улицам из-за большого скопления народа. Послы обрядились в русские кафтаны, и Лефорт сменил свой немецкий камзол на кафтан, опушенный соболем. В аудиенц-зал замка было не протиснуться.

Даже Яков, везде поспевающий, туда не смог пробраться. Он остался стоять в широком замковым дворе, здесь была мощеная булыжником четырехугольная площадь, она тоже была заполнена народом. Знатные горожане стояли на балконных галереях, опоясывающих кирпичные стены. Яков сумел забраться на самую верхнюю галерею. Здесь никто не мешал смотреть праздничный фейерверк. Как только небо слегка потемнело, вверх взвились огни, и стало светло как днем. Такого торжества огня молодой волонтер никогда в жизни не видел. Поначалу даже испугался. Закричал: "Небо горит!" Лефорт потом долго смеялся над несмышленышем. Сверху Яков видел, как Фридрих обнимал высоченного Лефорта и как адмирал радостно что-то восклицал и крутил шпагой над своей головой. Фридрих радушно раскрывал руки для объятий.

Замысловатые картины рождались в небе. Сначала из огней был вырисован двуглавый орел и возникла надпись: "Виват царь и великий князь Петр Алексеевич". Необычным было то, что огни зажигались цветные. Это было всем в новинку. Оказывается, здесь к селитре добавляли различные соли, и от тех необычайный цвет заливал небо. Потом были и другие фигуры из огней. Они загорались, гасли, сменяли одна другую. Огнестрельные потехи продолжались до утра. На замковом пруду была поставлена триумфальная арка с гербом, на котором был изображен Георгий - победоносец. И была самая большая живая картина представлена, здесь же на воде модели русских кораблей, русский флот побеждал турецкий под Азовым. Лефорт радостно хлопал в ладоши: Европа признала победоносную баталию. Царь Петр был приглашен на охоту в загородную резиденцию курфюрста, была знатная звериная травля с собаками. Петр к затее остался равнодушным. На охоте и после нее, на концерте, рассеянно зевал. Камерный оркестр исполнил оду придворного капельмейстера Георгия Раддеуса. Хор восхвалял русского царя, пели о том, что русские искоренят врагов христианства турок.

Очень хотелось курфюрсту заключить договор с русским царем о совместных оборонительных действиях. Надо было осадить шведского короля, который все морское побережье себе присвоил. Хотел курфюрст, мечтающий стать немецким королем, заручиться поддержкой сильной державы. Но Петр все эти вопросы старался обойти, ему пока рано было начинать военные действия против Швеции, и еще он опасался недовольства Вены, не хотел раздражать императора Священной Римской империи. Ведь именно с Веной он хотел упрочить союз, чтобы закрепить свои успехи на юге. Надо было успокоить курфюрста, и Петр некоторые пункты, убранные из договора, заключил устно, он сказал, что нет большей гарантий, чем честь и слово государей, так как кроме Бога над ними нет судей. Хотя и был Петр совсем молод и в хитросплетениях дипломатии не закален, но обладал он неким внутренним чутьем и сходу схватывал всю обстановку и словами красивыми его невозможно было отвлечь от государственных, необходимых России решений. Не только с Пруссией надо было определять свои отношения. Самая большая страна Европы - Польша была сама неопределенность. Там король избирался шляхтой. После смерти короля Яна Собесского царил в стране хаос. Франция хотела поставить королем своего ставленника де Конти, дали ему французы много денег для подкупа ясновельможных панов. Допустить его к правлению, значило дать Турции союзника. Петра уговаривали свезти панам дорогие подарки, не жалеть соболей, а русский царь приготовил другой подарок. К польской границе подошла армия под командованием князя Ромадановского. Вот и вынуждены были шляхтичи избрать королем курфюрста Саксонии Августа. Ростом не уступал саксонец Петру, а вот будет ли надежен, никто поручиться не мог. Да и Фридрих тоже свою выгоду хочет получить. Словам и клятвам нельзя доверять...

Всего этого помощник лекаря не знал и не мог знать, хорошо было тем, кто знал иноземные языки. Так был в посольстве молодой толстяк Петр Шафиров, сын переводчика из Посольского приказа, так тот не только по-немецки свободно говорил, но и еще шесть языков знал, его всегда брали на переговоры. Был он хоть и не русский, говорили, что из евреев, но даже царь к нему с почтительностью обращался. А между собой волонтеры звали толстяка Шафиркой, но тот не обижался. С любым общий язык находил. Яков от него тоже новости узнавал. К тому же слышал обрывки разговоров у Лефорта, видел, как слуги Лефорта грузили то соболей, то золото...

Всем важным прусским сановникам подарили каждому по сорок соболей, чтобы на пошив шубы хватило. Курфюрсту подарили большой дорогой рубин. Пировали беспрерывно. Был и самый праздничный день - рождение царя отметили. Курфюрст поднес государю подарки из диковинного солнечного камня - янтаря. У царя в доме на острове пировал курфюрст, был с ними из послов только Головин. Утром на следующий день Лефорт впал в ярость. Слуги попрятались. В Якова швырнул адмирал канделябр ни за что, ни про что. Кричал Лефорт не только на слуг, но даже на курфюрстова генерала-распорядителя. Почему не пригласил! Он, Лефорт, здесь главный посол. Ему вверена жизнь царя, он должен оберегать молодого царя, вот его главная забота! Другие послы могут спать и есть спокойно! Он же, Лефорт, всегда на страже, не знает ни сна, ни отдыха! Попытался адмирала успокоить Возницын, надвинулся на него своим животом, Лефорт оттолкнул Возницына, обозлился еще пуще. Был Лефорт пьян и остановить его было невозможно. О словах Лефорта донесли Петру. Царь внезапно появился в покоях Лефорта, выскочил, как черт из табакерки, схватил шпагу и бросился на Лефорта. Яков, бывший при этом, остолбенел и от страха даже сдвинуться с места не мог. Закрыл глаза - думал все - конец. Порешат адмирала, а там и за слуг примутся. Открыл глаза: Петр и адмирал обнимаются. Но в словах царя гнев. Сказал, почти выкрикнул: "Смотри, я тебя возвеличил, я тебя и лишить этого величия могу". Закончилось, как всегда - пили по очереди из большого серебряного кубка.

Провожали посольство почти все кенигсбержцы, и радость была велика. И лишь один человек пребывал в самом печальном состоянии. Буквально накануне отъезда посольства из Кенигсберга, вызвал его, Якова, один из волонтеров и приказал: "Тебе оставаться, так Лефорт повелел! Будешь учиться врачеванию в здешнем университете!" Яков ушам своим не поверил, бросился искать Лефорта, тот уже усаживался в карету. Яков кинулся ему в ноги, умолял не оставлять его здесь, в чужом городе одного: "Зачем мне их учеба? Я у Ивана Термонта всему научусь. Язык здешний знаю плохо, как же буду учиться..." " Не трусь, - бросил Лефорт, уже встав на подножку и поправляя сбившееся кружево манжет, - будешь потом лечить меня по научным трудам, а не по советам твоей бабушки, да хитроумного Термонта и всяких знахарок!" Якову оставалось лишь смириться с судьбой. Он почти сразу понял, что это не самый худший вариант. Права на дальнейший путь он все равно бы лишился. Царь порешил, что слишком велико посольство, двигаться с таким количеством обозов по дорогам Европы - неудобств и задержек будет много. Вот и отправили назад в Россию и охранников, и часть возчиков, и тех, кто приболел в пути, и множество других людей, не имевших в посольстве прямых обязанностей. Рассказы Термонта его не пугали, всякие конечно случаи были, не мог Термонт это все выдумать, волков бояться в лес не ходить. А если научишься людей от болезней спасать, то будешь жить не задаром и всегда в почете ходить.

Было решение об оставлении Якова на учебу, по словам Лефорта, одобрено самим государем. Молодой царь и сам учился у иноземцев и своих подданных желал обучить. И в договоре с курфюрстом было записано, что будет курфюрст "споспешество чинить" тем юношам, которых русский царь направит на учебу в немецкие земли. Еще до приезда в Кенигсберг посольства прибыл сюда, в университет, Иван Блюментрост для обучения врачеванию. Так что Яков в университете среди тех, кто постигал медицинские науки, был не первым россиянином. Правда, Иван был сыном немецкого доктора, живущего в России. Знал в совершенстве язык, был подготовлен к учебе. Чего нельзя было сказать о Якове. Никаких школ в жизни сына мелкого торговца не было. Отец толком грамоту не сумел одолеть. Считал, правда, в уме быстро и сноровисто, любые самые большие цифры мог сложить почти мгновенно. А вот читал с трудом, а писать и вовсе не умел. Был в доме псалтырь. Буквы знала бабушка Ефросинья, но слова сложить из букв не могла. Первой хорошей школой стала служба у Лефорта. И грамоту одолел, и немецкую речь стал понимать. Письмо немецкое, правда, не успел освоить. Так что в первые годы пришлось Якову стараться изо всех сил, чтобы от других студентов не отставать.

И если бы не помощь Ивана, вряд ли бы сумел продолжить учебу. Был Иван человеком обстоятельным, все записывал в толстые тетради, дотошно расспрашивал немецких докторов, переписывал у них составы мазей и порошков. Словно чувствовал, что предстоит ему встать в будущем во главе всего медицинского дела в России. Яков о большой карьере не мечтал, знал свое место, но стать искусным лекарем стремился. Помогал Иван и с пропитанием, то булку невзначай подсунет, то на чай пригласит. Денег из России Якову долго не присылали, забыл, видно, веселый адмирал в списки включить. Так что, если не Иван, пришлось бы ноги протянуть. Надо было и одежду подходящую купить, и здесь помог Иван - отдал свою тувию, так называлась одежда, соединявшая в себе штаны и чулки.

И еще с одним студентом подружился Яков с немцем Юргеном. Был тот застенчивым, краснел как девица, но если чувствовал свою правоту, то не отступал. И слову всегда был верен. Попрекал Якова, если тот хоть на минуту опаздывал. Предупреждал: больше трех минут не жду. Вот она хваленая немецкая точность, привыкать к ней было тяжело. Подумаешь, три минуты, что из-за них мир обрушится? Но позднее и сам понял - надо свое и чужое время ценить. И надо уметь все делать аккуратно и в намеченный срок. Было много соблазнов в кенигсбергской жизни, надо было уметь не поддаться разгулу и веселью.

Вот поступил в университет год спустя еще один студент из России - сын думного дьяка Матвей Винниус, так тот большую часть учебы не в науках совершенствовался, а в любовных утехах. Да и к вину пристрастился, вполне в соответствии со своей фамилией. Зато был Виниус в чести у студентов, так уж повелось, что славились среди них не те, кто в науке были прилежны, а те, кто в кутежах всех превосходили, да на дуэлях множество отметин от уколов шпаг получили. Лучшим украшением на лице считались шрамы. Некоторые специально себе сами отметины делали...

Основное здание университета стояло на острове рядом с Кафедральным Собором. Было оно выстроено из дикого камня и кирпича и походило на монастырь. Высокую черепичную крышу венчала стрельчатая башенка. В этом главном здании была большая аудитория - "максимум", здесь собирались студенты, чтобы послушать лекции заезжих знаменитостей или самого ректора. Были здесь и маленькие комнатушки для тех приезжих студентов, кто не имел средств, чтобы платить за отдельные квартиры в городских домах. Весь остров был плотно застроен, здесь располагался город Кнайпхоф. Жители города - солидные купцы и ремесленники в дни студенческих праздников плотно запирали калитки и затворяли ставнями окна, старались не выходить из домов и пуще глаза берегли своих дочек. Но разве упрячешь от студента молодицу, если та сама жаждет с этим студентом встретиться.

Яков на девиц даже смотреть опасался, не то что к ним с разговорами подойти или танцевать пригласить на балах, что в ратуше устраивали. Даже Иван, весь погруженный в науки, говорил: "Ты, Яков, химией пропах и в себе затворился, надо бы тебе не только анатомию, но и живой тварный мир познать, поехал бы в Кранц, я тебе и адрес одной безотказной девицы дал бы..." Но Яков и слушать ни о каком прельстительном адресе не хотел...Всего лишь один раз затащил его Виниус на танцевальный вечер в особняк польской графини, известной своими свободными взглядами и не придерживающейся строгих нравов. Перед этим походом Виниус дал несколько уроков, показал танцевальные па, но когда настал черед применить их на практике, Яков окончательно растерялся. Вокруг медленно скользили пары, скрипки выводили нежную мелодию менуэта, а он стоял напротив вытащившей его в центр зала графини и не мог сделать даже движения, словно ноги его прилипли к полу. После вечера Виниус долго смеялся над ним. "Сама графиня обратила на тебя взор, а ты как будто только что из леса вышел!"

Яков не стал оправдываться, никому он не хотел говорить, что притягивает его единственная женщина, но, увы, она принадлежит другому, да ни кому-нибудь, а их учителю. Сказать ей о своей любви он тоже не решался. Был он молчалив и застенчив, и к нему вполне можно было применить латинское выражение: "Наиболее глубокие реки текут с наименьшим шумом". Так оценил его Блюментрост, который к латинской мудрости был очень привержен. Якову латынь давалась с трудом, но понимал, что без нее на избранном пути не обойтись.

Была у Якова главная всепоглощающая страсть, и звали ее медициной. Кенигсберг издавна славился своими лекарями. Город имел давние традиции, многое напоминало о временах крестоносцев. Рыцари заботились о престарелых своих братьях и умели оказывать помощь больным. Ведь Тевтонский орден был основан, как орден госпитальный. Рыцари основали в Кенигсберге первый госпиталь. Но самый большой госпиталь построил герцог Альбрехт. Он и теперь остается самым вместительным в Лебенихте. При герцоге здесь открылась аптека. При Альбрехте решались врачи на самые сложные операции. До этого проникновения в тело, хирургические вмешательства были редкостью. Большим событием стала операция по извлечение из желудка крестьянина Андреаса Грюнхайде проглоченного им кухонного ножа. Известный кенигсбергский доктор Швабе смело пошел на эту операцию. В университетской клинике бедолагу привязали к доске, место, где прощупывался нож, очертили углем. Никакой анестезии. Дали кружку крепкого вина. Взрезать тело, войти в желудок - первые опыты. Сейчас хотя и не часто, но такие операции уже делают во всех госпиталях. Никаких чудес. А тогда об этом знал весь Кенигсберг. Доктор Швабе стал известен всем...

Медицинский факультет был одним из основных в Альбертине. Так называли кенигсбергский университет в честь его основателя герцога Альбрехта. Давно покоился Альбрехт в стенах собора, а слава о нем все множилась. Говорят, что Альбрехт сам запросто приходил на лекции и слушал ученых мужей. Сам подбирал преподавателей, жертвовал деньги на стипендии для студентов, на издание научных книг. Таких правителей теперь в Пруссии, да и во всей Священной Римской империи не сыскать. Его придворный лекарь Вильде был настоящим светилом медицины. Якову довелось читать научные труды именитого медика, многое было и сегодня применимо, многое, конечно, устарело, но надо отдать должное стремлению Вильде описать досконально процессы, происходящие в человеческом теле.

В Альбертине познавал Яков не только научные труды, учили здесь и врачебной этике, разъясняли, что врач подобен священнику, люди доверяют ему тайны своей души и тела и надо оправдать доверие людей. Выучил Яков и молитву врача и позднее, когда уже сам стал практиковать, не раз повторял эту молитву: "Господи! Не допускай, чтобы жажда наживы и славы влекли меня... Укрепи силы моего сердца так, чтобы оно могло одинаково отзываться на страдания бедного и богатого, добро и зло, помогать одинаково другу и врагу. Научи меня, Всемогущий, терпеливости и спокойствию, когда больной непослушен или оскорбляет, сделай меня умеренным во всех моих суждениях и действиях, но только не в знаниях, ибо в последнем я хочу остаться ненасытным, и пускай далекой от меня останется мысль о том, что я все знаю и умею..."

Целыми днями не покидал стены прозекторской Яков, и если поначалу не переносил самого момента вскрытия и с трудом сдерживал, подступающую к горлу тошноту, то со временем именно момент вскрытия стал для него неким желанным действием, открывающим тайны строения тела. Из праха земного сотворил Господь человека и вдохнул в него душу. Как отыскать невидимое? Как распознать, почему Господь сотворил двое глаз и почек и одну печень, ведь именно печень вырабатывала кровь. И сколько не выльется крови, столько и пополнится, если остановить во время кровотечение. И не в крови ли душа человека? И почему столь кратка человеческая жизнь? Как отмеряет Господь дни каждого, на каких весах взвешивает судьбу?

Говорил Иоганнес - преподающий и медицину и теологию, что не стоит столь глубоко задумываться о целях Господних, надо лишь помогать Богу и не вмешиваться в основы мироздания. И еще наставлял он будущих врачей: "Живите честно, так, чтобы Богу было приятно на вас смотреть". И при этом глядел Иоганн пристально на Якова, и Яков в смущении опускал глаза, думал - догадывается учитель о его чувствах. У Иоганнеса была Гретхен - молодая жена, каждый взгляд которой буквально обжигал Якова. Раз в неделю Иоганнес читал лекции у себя в доме, и Гретхен приносила чай в перерывах между чтениями, после ее появления Яков уже не вслушивался в мудрые объяснения учителя. И когда она сгибала свой стан над столом и в разрезе блузы были видны ее пышные груди, щеки Якова заливал такой жар, что казалось, еще немного и вспыхнет недавно купленный его золотистый парик.

Иоганнеес любил и опекал своего русского ученика, он расспрашивал часто о России, для него эта огромная страна была сплошной загадкой, узнав, что отец Якова крестьянин и простой торговец, он еще более поразился. В его представлении крестьяне в далекой стране были рабами, и крестьянский сын не мог претендовать на получение университетского образования. "Ты, как и всякий русский, немножко хитришь, - говорил он, - я уверен, что ты незаконнорожденный сын адмирала Лефорта!" Отказываться от такого родства Яков не хотел, но и предавать родного отца было не в его правилах. В конце концов, сошлись на том, что Лефорт является дальним родственником Якова.

Конечно, во многом Иоганнес был прав - крестьяне в России были рабами, ими могли торговать, их можно было пороть без всякого суда. И все же нет правил без исключения, при новом государе важно стало не происхождение, а то насколько сметлив и разумен человек и какая от него может быть польза. Вот ведь приблизил к себе царь и Меньшикова и Шафирова. А кто они? Сыновья простых торговцев, таких же, как и отец Якова. И все более убеждался Яков, что усердием и стараниями можно в жизни многого достичь...

Иоганнес видя его старания, говорил, что не надо ему возвращаться в Россию, мол, там пропадает любой талант, надо будет угодничать и претерпевать унижения, да и страну разорил новый царь, хочет победить шведского короля, а тот, хотя и молодой, но равного ему в битвах нет. Хорошо было бы, если бы нашлась управа на новоявленного викинга, но не русским его одолевать. Сейчас Саксонию этот воин разорил, скоро за Польшу примется, а там и Пруссии очередь подойдет. Студенты поддакивали своему учителю. Многие даже восхищались юным шведским королем. Истинный викинг! Носил простую солдатскую одежду, высокие ботфорты. Себя не щадил. Рубился в сражениях впереди всех. Спал не раздеваясь. Ел наравне со своими солдатами их пищу. Окружала короля дружина драбантов - самых храбрых и отчаянных рубак он туда набирал. Мог один юный король ворваться во вражеский стан, и словно заговоренный, выходил всегда победителем там, где казалось, и выхода никакого не было, и смерть была неминуемой. Мог Карл со своими драбантами неожиданно появиться там, где его совсем не ждали. Сегодня Польшу разоряет, а через несколько дней уже в Лифляндии страх наводит. Рассказывали даже, что у него есть особые семимильные сапоги. Даже обычно молчаливый Юрген восхвалял Карла. Шведский король, говорил Юрген, не ведает страха. С одной рогатиной он ходил на медведя. Никогда не кланяется пулям. Он всегда готов бросить вызов судьбе. Он не ведает сомнений и готов идти на любой риск...

В юности всегда хочется кого-то сделать особым героем. Якову обидно было, что русского царя ставят друзья ниже Карла. Был уверен Яков, что у Петра не менее храбрости и воинской смекалки. Риск хорош, если он оправдан. Карл живет ради побед, ему нужна слава, он не думает о судьбе своей страны. Петр хочет обеспечить выход к морю. Ему не нужна Швеция. А нужна ли Карлу Россия. Россия велика, это вам не Саксония и не Пруссия, попробуй, одолей, даже в семимильных сапогах за год всю не обскачешь...Против поляков устояла, против татар устояла. Вот, сдались пруссы крестоносцам, стали германцами. А Русь татар поглотила, растворила в себе. А уж со шведами и подавно справится. Пытался Яков спорить, но бесполезно, всех не переспоришь, да и глупо время на пустые споры тратить, жизнь покажет, кто сильней, русский царь или шведский. Очень надеялся Яков, что вскоре осадит русский царь наглого шведа. Да пришли иные известия. Позором стала Нарва. Крепость не поддалась, так мало этого, шведский король появился внезапно и малочисленной армией обратил в бегство русскую конницу. Вот после этого поражения и все заговорили, что конец приходит дикой России, что будет теперь Швеция - от Стокгольма до Амура. У всех будто глаза зашорило. Ведь и сами подпадали бы тогда под шведское иго. Карл, шведский король, хотя и не искал собственных выгод, но его солдаты словно смерч проходили по полям Европы. Только Петр мог спасти и Польшу, и Пруссию, и Саксонию. Того не понимали. Издевались над русским царем.

Юрген показал Якову потешную медаль. На одной стороне был изображен Петр с пушками у стен Нарвы, на другой тот же Петр плачущий и бегство русской армии. Хочешь, возьми себе, предложил Юрген, Яков сунул медаль в карман, вечером выбросил в реку. Но куда было деть многочисленные стихи и поэмы, ходившие по рукам среди студентов. Там сравнивали Карла с Александром Македонским... Стихоплетов Яков недолюбливал. Пустое это занятие, какая от него в жизни польза... Могут ли стихи облегчить людские страдания... Сказал об этом Юргену. Тот возмутился: ты, как и всякий русский, далек от цивилизации. Здесь, в Европе - и реформация церкви, и возрождение культуры. Здесь и Мольер, и Лафонтен, и Рембрандт, и Рубенс, и Гендель и Бах, а что в России - отсталость и рабство. Напомнил Юргену, что все это достигнуто благодаря России, вставшей на пути монгольских орд и спасшей Европу...

Россия на себя приняла удар, вот и смогли здесь, в Европе и в науках и в культурной жизни превзойти Россию. Но верил Яков, что вскоре и в России будут университеты и академии. Конечно, для того, чтобы все это произошло надо все науки постигнуть. Время нужно мирное, без разорительных войн. Россия только-только от татарского ига избавлялась, а у германцев уже в Праге был первый университет открыт, а теперь, почитай, в каждом крупном городе свой университет. И многие эти университеты старше кенигсбергского. И разные факультеты можно повсюду отыскать. Кого к чему влечет - каждый волен свой путь выбирать. Хотя, конечно, везде главное место отдано теологии. Кенигсбергский университет и создавался для того, чтобы распространять реформаторские идеи Лютера. Сын рудокопа и профессор богословия Мартин Лютер был убежден, что церковь не должна выступать посредником между Богом и человеком. Он отвергал многие церковные обряды и украшения католических церквей. Сворой римского содома называл он католических священников, которые отпускали грехи за купленные индульгенции. Его идеи были очень близки Альбрехту. Рыцарское государство изжило себя, создатель светского герцогства Альбрехт первым почувствовал приближение новой эры.

И хотя во многом была новая религия симпатична Якову, отступать от православия он не собирался. Да никто его и не заставлял принимать новую веру. Ходил он молиться в дом православной общины, что был расположен в Фортштадте. Товарищи его по университету воспринимали это как должное. Университет был свободен от предрассудков, здесь любили спорить, организовывали диспуты, но уважали верования каждого, лишь бы был он христианин. Чтили здесь все, независимо от взглядов, герцога Альбрехта. Альбрехт многое сделал для Пруссии, все здесь было связано с его именем. И первого ученого врача он завел при своем дворе, и позже лекарей, ученых и художников из всех стран заманивал к себе. Первую книгопечатную мастерскую при нем открыли. До Альбрехта ученых мужей высоко не ставили, рыцари чтились, их подвиги, а грамотность была для рыцарей не обязательной. Альбрехт назначил канцлером не рыцаря, а юриста из Нюрнберга Фишера, человека незнатного происхождения. Не смотрел Альбрехт и на национальность нужных ему людей. Был среди его приближенных и славянский ученый Франциск Скорина, который не только в книгопечатании и философии был искусен, но и в лекарских науках иозщрен. Альбрехт основал университет, чтобы распространять лютеранство. Но скоро понял, что необходимые знания дают не только теологи. Первым ректором был назначен поэт Георг Сабинус. Герцог сам ходил на лекции. Он жаждал познать устройство мира. И по праву теперь называют университет - Альбертиной. С его легкой руки в университет стали принимать не только сынков знатных родителей, даже дети крестьян могли здесь учиться. Никогда и никто не упрекнул Якова в его незнатном происхождении.

Яков старался не пропустить ни одной лекции. Переписывал в свои тетради высказывания Аристотеля, Гиппократа. Лекции в основном читались на латыни. Запоминалась латынь трудно, но без ее знания в медицине делать было нечего. Латынь и хорошая практика вот основа медицинского образования! Иоганнес считал, что никакие лекции не дадут основательных знаний без практики. Пользуясь еще Альбрехтом установленным правом, по которому университету вменялся в обязанность надзор за городскими аптеками, лекарями и цирюльниками, Иоганнес со своими учениками постоянно бывал в Лебенихтском госпитале, проверял изготовление лекарств, консультировал врачей, с гордым видом, выпятив круглое брюшко, объяснял, что и как надо лечить. Эти практические занятия более всего привлекали Якова. Но самыми излюбленными были занятия по изучению флоры, когда весной Иоганнес выводил студентов за город, и вся природа превращалась в кафедру. Цветы и совсем незаметные травы оказывались незаменимыми спасительными препаратами, недаром, говорил Иоганнес, у древних вавилонян лечение и трава обозначались одним словом. Рассказывал о чудодейственных свойствах шалфея, которые еще в древнем Египте открыли жрецы, и давали шалфей воинам, заваривали для них чай из шалфея, чтобы снять утомление и усталость. Учил как применять резеду при лечении ушибов. Он с восхищением говорил о кровеостанавливающей арнике, о чудесных свойствах корней репейника. "Надо ли выдумывать лекарства? Господь послал нам всяческие травы! Все, что произрастает вокруг нас задумано для пользы многих!" - говорил он и промакивал выступившие капли пота на лбу большим синим платком. Распрямлялся, держась за поясницу, и подставлял лицо солнцу. И тогда он напоминал бабушку Ефросинью. Ведь она так же любила все произрастающее вокруг и также умела радоваться находкам и теплому солнцу.

Яков помогал Иоганнеесу, мог запросто отличить нужное растение, он знал множество трав. Зачастую удивлял Иоганнеса своими познаниями. Открыл учителю чудодейственные силы мелиссы. Запах приятный, лимонный - настой делали девицы для растирания лица, а оказалось, что можно настойкой мелиссы и астму вылечить и зубную боль успокоить. Иоганнес расплывался в довольной улыбке. Он считал, что его ученик прекрасно усвоил уроки. Позже он рекомендовал ректору назначить Якова ответственным за ботаническую практику. Он понимал, что русскому студенту крайне нужны деньги.

Из России пособие приходило редко. Отписки слали чиновники - не ведаем, мол, никакого Счедрина, есть Щедрин, служка лефортовский, но и того царь на учебу не посылал. Приходилось объяснять в очередном письме, что записали его Счедриным, потому что нет у немцев такой буквы - "Щ", что можно в церковных книгах проверить и никакого подвоха он не собирался делать. Ответа не последовало. Нужны были десятки слезных писем, чтобы получить небольшую сумму, хватающую только на пропитание. А ведь за все надо было платить. За ту же анатомическую практику брали со студентов немалые деньги.

Питался Яков скромно. Ходил на рыбный базар к вечеру, когда рыбаки сворачивали свою торговлю и готовы были продать улов за бесценок, лишь бы не пропала рыба. А рыбы здесь было огромное количество и разнообразие. В устьях рек, впадающих в Балтику, в заливах ловили семгу и угря. Такую рыбу испробовал здесь Яков впервые. Угорь хоть и был с виду змееподобен, но на вкус его розовое мясо не уступало телятине. В Пиллау ловили осетра. Эта рыба считалась особенно ценной, ее возили продавать в Данию и Швецию. Даже на гербе Пиллау был изображен осетр. А те, у кого были более или менее надежные шхуны, выходили в Балтийское море, там ловили сетями сельдь. Кенигсберг считался ганзейским городом, входил в Ганзейский союз городов, и большую часть торговли между городами составляла рыба. Так что рыбный рынок в Кенигсберге никогда не пустовал. А было бы желание, можно отойти совсем немного от города, пройти вдоль реки и там получить рыбу почти задаром.

Вдоль всех берегов Прегеля и впадающих в него рек селились рыбаки, вели они промысел не только в реках, но и в многочисленных озерах, строили для себя в наиболее удобных местах временные жилища, засолочные пункты, коптильни, бочарни, мастерские по ремонту судовой оснастки, гнали смолу. Рядом с рыбацкими хижинами открывались кабаки, лавки, хлебопекарни. Сюда же тянулись купцы, ремесленники. Так возникали новые города, там всегда можно было найти временную работу. Осенью, во время сбора плодов, можно было не только получить талеры, но и заготовить фрукты на зиму, высушить яблоки, сварить варенье. Число садов вокруг Кенигсберга заметно множилось. Купцы и правители стали строить для себя загородные дома, окружали их садами, делали гроты, искусственные аллеи, устанавливали фонтаны, скульптуры и солнечные часы. Из подстриженного аккуратно кустарника делали зеленые изгороди. Держали злых собак, чтобы отпугивать непрошенных гостей. Якову случалось наблюдать жизнь людей, ни в чем не испытывающих нужды и проводящих целые дни в дреме или за игрой в карты. Он никому не завидовал. Никогда бы он не променял свою беспокойную и голодную жизнь на полусонный бюргерский рай.

Юрген старался всегда незаметно подсунуть Якову хлеб или колбасу. На праздники приводил в свой дом. Отец Юргена служил в магистрате, а потом получил повышение, попал в свиту короля, но Фридрих не взял его в Берлин, а оставил здесь, в Замке, надзирать за сбором налогов. Якова удивляло - сколь послушно кенигсбержцы несли свои талеры в налоговую контору. В России бы пришлось держать целый отряд сборщиков, чтобы заставить торговцев и ремесленников отдать часть прибыли. Отец Юргена был знатоком истории этих мест и беседы с ним давали больше знаний, чем десятки прочитанных книг. Был он страстным поклонником рыцарей, считал, что они спасли пруссов от вымирания. Принесли Христову веру. " Но нужно ли было насильно насаждать веру огнем и мечом?" - спрашивал Юрген. "Сын мой, - отвечал отец, - папа благословил рыцарей, кресты были на их белых плащах, и меч был продолжением креста, поверни меч - и увидишь - рукоять его повторение креста!" Яков слушал молча, не имел он права оспаривать взгляды того, кто всеми своими предками, всеми корнями связан с этой землей. Но задумался уже тогда - почему веру надо насаждать мечом. Знал о кровавом разгуле инквизиции, кострах и пытках. Верить в это не хотелось. Но что было, то было.

Крестоносцы не только в роли благородных рыцарей, но и в роли инквизиторов - Юрген считал, что именно так и было, но тоже не решался спорить с отцом. В одном сходились - поход на пруссов организовали польские князья и сами себя перехитрили. Ведь потом рыцари и поляков стали терзать. Думал ли об этом Конрад Мазовецкий, когда призывал крестоносцев. Наверное, как и все знатные люди, читал о доблестных рыцарях, о храбрых крестовых походах. Видел в рыцарях защитников Гроба Господня и людей высокой чести. Кстати, говорил отец Юргена, у Мазовецкого была жена - русская княгиня Агафья, она была тоже сторонницей крестоносцев. Славянский чешский король Оттокар участвовал в крестовом походе, вот он и основал этот город, вернее замок на горе - Королевская гора - Кенигсберг. А потом восстания пруссов, одно за другим - и кровь и кровь. Замок на крови - так еще его можно было назвать.

Яков слушал отца Юргена, пил душистый чай и ел пироги с мясом, старался взять кусок самый большой, но разве можно наесться на несколько дней вперед... Копят же верблюды пищу в горбах. Но не дал создатель такой возможности человеку, молодой организм требовал пищи каждый день...

Ел молча. Один раз только не выдержал, когда отец Юргена стал рассказывать о казнях стрельцов, о том, как колесуют и бичуют в России, клеймят людей и вырывают языки. Уверял, что ему лично о том поведал профессор теологии, вернувшийся из Москвы. Во многое можно было поверить - сам видел, как со стрельцами расправляются. Но хотелось защитить своего царя. Стал объяснять отцу Юргена - жестокость применима к мятежникам, которые затеяли свержение царя. А в мирные годы в России нет казней. Хотел еще сказать, что инквизиция пострашней российских казней, женщин пытать и жечь на кострах - мыслимо ли тому оправдание. Даже если они ведьмы... Но спорить не стал - подали на стол сладкий пирог, который просто таял во рту. Хороши были обеды у Юргенов, но не станешь же злоупотреблять их гостеприимством и ходить в гости каждый день.

Тяжело было слушать лекции на пустой желудок, но старался Яков подавить голод и все успеть записать и запомнить. Хотелось верить, что именно здесь в Альбертине открыли медики чудодейственное лекарство от всех болезней. Казалось, что преподаватели специально хранят в тайне секрет его изготовления. Рассказывал отец Юргена, что почти сто лет тому назад доктор медицины Петер Меллер из Инстербурга изобрел средство от всех болезней, но ученые мужи Альбертины и врачи города не хотели ему поверить, а вернее, боялись потерять заработок, ведь если есть такое средство, то что делать врачам...Собрали ученый совет, во главе совета лекарь польского короля Тинкториус, на совет пробрались и студенты и просто любопытствующие. Меллер решил при свидетелях приготовить свое волшебное лекарство. Ему нужно было прокалить в тигле собранные камни и травы. Он сложил очаг прямо в аудитории. Тинкториус запретил разводить огонь. Студенты заступились за Меллера, началась драка, в которой пострадали важные персоны. Был крупный скандал. И какова судьба Меллера - никто не знает. Ученые мужи хранят молчание. Возможно, с ним просто расправились, удавку на шею - и в Прегель. Но старики говорят, что Меллер просто покинул Кенигсберг, и теперь в далекой Индии лечит людей этим лекарством. И еще был уверен отец Юргена, что изготавливал Меллер это чудодейственное лекарство из янтаря. Окаменевшая смола и лекарство - в это не очень верилось...Но Яков решил при первой возможности проверить все сам. Мудрый Иоганнес объяснял, что при изготовлении снадобий и лекарств нельзя спешить. И лучше сто раз проверить, чем один раз ошибиться. Вот многие ошибочно полагают, что напитки бессмертия можно изготовить из сока маковых головок, да, безусловно маковый сок успокаивает человека, снимает боль, сок этот называется опий, но зачастую получают не напиток бессмертия, а яд, Все здесь зависит от дозировки. Фармокос - это слово недаром по-гречески обозначает и лекарство и яд. Больной способен к самоисцелению, надо только помогать силам Божьим спасти человека. И если в организме гармонично сочетаются четыре жидкости: кровь, слизь, желчь и черная желчь то спасти его можно. И важно, чтобы человек сам заботился о своем здоровье, был постоянно в движении, ибо как справедливо утверждает: "Как суконщики чистят сукна, выбивая их от пыли, так гимнастика очищает организм".

Вот уж на что не приходилось жаловаться, так это на отсутствие движений. Так иногда приходилось набегаться и потрудиться, что не до гимнастики было. Студенты не гнушались любой работы, дежурили по ночам в госпитале, разгружали купеческие суда на Преголе, рыли карьеры в Раушене и Пальмникине. В этих карьерах наемные работники, приезжающие сюда на заработки из соседних поселений просеивали голубую землю и добывали янтарь. Карл Витке - один из студентов теологического факультета научился шлифовать и обрабатывать камушки, хранящие солнечное тепло. Сделал он янтарные бусы и для Якова. Яков видел раньше украшения из янтаря во дворце Лефорта. А теперь сам смог держать в руках янтарь. Чувствовал, как тепло передается руке. Его интересовали целительные свойства янтаря. Он внимательно прочел книгу известного медика Бертшнайдера "История янтаря", этот медик при Альбрехте прославился как самый искусный целитель, он стал вторым ректором университета после Сабинуса. Удивляло Якова, что никто не воспринял многие рецепты Бертшнайдера. Лейб-врач герцога Альбрехта Аурифабер, тот самый, который объединил аптекарей Кенигсберга в общую гильдию, тоже изучал янтарь, в своем трактате "История янтаря" утверждал, что этот волшебный камень может излечивать от многих болезней. Возможно, и Меллер оставил записи о своих рецептах. Ответа на свои вопросы Яков не находил. Янтарь шел в основном на украшения. Способы изготовления янтарной кислоты и янтарного масла не знал даже Иоганнес.

Иоганнес утверждал, что лечение больного дело индивидуальное, к каждому страдальцу нужен свой подход. Иногда и доброе слово помогает лучше иного лекарства. Наверное, был прав учитель - врачу необходимо быть милосердным. Вот уж воистину надо быть честным христианином и помнить всегда главную заповедь: возлюби ближнего твоего, как самого себя. И недаром в клятве Гиппократа - этого древнего эллина тоже упор делается на любви к ближнему. Заветы его - основа врачевания. Уже в первый год учения дают студенты клятву о верности этим заветам. "В какой бы дом я не взошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного..." Только врач действует всегда для пользы человека. Он должен забывать о собственной выгоде, смирять свои интересы и желания. И если торговец, барин, владелец мастерских ищет выгоды, то здесь это исключено. И при лечении главная заповедь эллинская - "не навреди". Иные знахари и горе-лекари готовы всучить больному любое варево - и этим не только помочь, а напротив, приблизить к роковому концу. Сказано римлянами: Medika mente non medikamentis. Лечи умом, а не лекарствами. Опасны для больного врачи недоучки и не стоит взывать о помощи к шарлатану. И главное, что записано в гиппократовой клятве: "чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь..." Вот этот завет не только врачам нужно бы знать, и в этом бы всем поклясться. Но пока клятву давали в Альбертине только медики. Дать клятву легко - соблюсти ее много труднее. Были на медицинском факультете очень разные люди. Одни помыслами чистые, как Юрген, а другие все искали, где ловчее обмануть другого. Взять того же Карла Витке, хотя и остерегал от дружбы с ним Юрген, но не внял Яков его словам...

Что удалось Юргену, так это приобщить Якова к поэзии. Случилось так, что на одной студенческой вечеринке услышал Яков песню с очень простыми, но пронзительными словами, была эта песня о простой девушке Анхен из Тарау, которая шла под венец. И так хорошо запоминались слова этой песни: "Анхен из Тарау - свет моих дней, все, чем я жив, заключается в ней" На месте Анхен представлялась Гретхен и еще более близкими становились слова песни. Увидев, как воспринял песню Яков, Юрген сказал: "Ну вот, а говорил, что стихотворство пустое дело!" Ответил ему Яков - ведь это же песня. Юрген объяснил, что сочинил слова этой песни знаменитый поэт профессор Альбертины, даже бывший одно время ректором, Симон Дах. "Я как нибудь покажу тебе беседку, где Симон Дах собирал своих друзей - поэтов и музыкантов, это за рекой - на большом острове. Там на тыквах они писали стихи. Тыквы росли, и буквы тоже становились крупными".

После этого Яков попытался прочесть пьесу Симона Даха "Пруссиархус", но его отпугнул слишком возвышенный стиль. Высокая поэзия и жизнь не стыковались. И только тогда, когда стихи становились народной песней, они брали за душу. Своими словами было не высказать то томление, которое зимними вечерами охватывало душу. Томление по настоящей любви, томление по родному дому. Стихи говорили за тебя, подсказывая нужные слова. И все же без музыки слова мертвели, становились чуждыми. Стоило придать словам мелодию, настроить лютню - и сразу сердце погружалось в томительную негу. Музыка помогала и страждущим. Недаром Иоханнес часто призывал в госпиталь бродячих музыкантов. Ритмы мелодии восстанавливали нарушенный ход крови и успокаивали печень. Человека же выздоровевшего музыка вдохновляла на продолжение жизни. А значит, пробуждала любовь...

Зимы в Кенигсберге были теплыми. Не сравнить с Россией, снег, бывало, выпадал только в январе, а в марте уже поля покрывалось молодой травой. Это море делало воздух теплым. Оно впитывало в себя теплые течения и не успевало остыть за зиму. А тут подоспевала и новая весна. Солнце нагревало песок и манило к загородным прогулкам. На морском берегу девицы открывали свои нежные плечи, опасаясь набегающей волны, двумя пальчиками приподнимали платья. Под ненавязчивый шум моря заводились романтические знакомства. Яков старался не смотреть на прелестниц и не поддаваться любовным страстям. Но все труднее становилось сдерживать нарастающее весеннее томление. Каждая встреча с Гретхен будоражила душу и лишала сна. Как он был счастлив, когда она попросила отвести ее сына Карла на школьный праздник. Иоханнес был в тот день занят, читал лекции в университете.

Был теплый мартовский день. Люди шли с букетами цветов. По давней традиции учебный год начинался шумным карнавалом. Из трех городов стекались процессии к Замку, и там, на берегу Замкового пруда разыгрывались сцены из истории Пруссии. Старшие школьники в кирасах и шлемах изображали рыцарей. Азартно бились на деревянных мечах. Девицы тоже из старших классов в белых платьях кружились в хороводах. Они, должно быть, были ангелами. За ними гонялась смерть с косой, в черном капюшоне. При виде ее Карл прижался к Якову. "Не бойся, это же всего лишь игра, - сказал ему Яков, - пока ты со мной, ничего не бойся!" У Карла были теплые нежные ладошки и такие же лучистые глаза, как у Гретхен. Яков подвел малыша к самому удобному месту, у большой липы. Оттуда было видно все представление. Карл был одет в ярко красную куртку. Люди смотрели на них, И Якову приятно было идти сквозь толпу и представлять, что он ведет не чужого, а своего сына. С улюлюканьем неслись школьники, изображавшие чертей, крестили их другие школьники, одетые монахами, и черти испуганно пятились, и смерть с косой, подхватив полы своего черного плаща, пыталась спрятаться от рыцарей.

У Карла разгорелись глазенки, он шел в школу впервые. На следующий год он сможет и сам надеть рыцарские доспехи. Гретхен увидела их издалека, она пробралась через плотно стоявшие ряды людей, обняла Карла, звонко поцеловала сына в щеку, тот застеснялся, нагнул голову. Гретхен ласково провела по его щеке ладонью. Как хотел бы Яков очутиться на его месте. Впрочем, он и без того был счастлив. Гретхен стояла совсем близко, он соприкасался с ней, и жар охватывал его тело. А кругом все пели, играли на флейтах, носились в танце. Карнавал продолжался до темна. И весь день рядом была Гретхен.

Юрген тоже влюбился. Ходил будто зачарованный, отвечал на вопросы невпопад. Дело в том, что госпиталь в Лебенихте часто посещали монашки из близлежащего монастыря, ухаживали за больными, молились за их выздоровление, среди них и нашел свой идеал Юрген. "Ты даже не представляешь, какие у нее большие голубые глаза с поволокой, да за один ее взгляд можно умереть!" - говорил он восторженно. Ее монашеская недоступность не отпугивала Юргена. Она, конечно, ничего не знала о его любви, но Юргену было достаточно того, что он мог любоваться ею. Он клялся, что нет на свете более стройной девушки, чем эта монашенка. Как он это разглядел, было совершенно непонятно. Якову монашенки, облаченные в длинные коричневые одежды, все казались на одно лицо. Юрген даже имени своей возлюбленной не знал. Это имя открыл ему Яков, он случайно услышал, как к ней обратилась настоятельница. Мария было ее имя. Юрген был счастлив, он сказал, что именно так называл ее в своих мыслях. Она непорочна и столь же чиста, как и дева Мария.

В то последнее студенческое лето любовное томление властвовало в Альбертине. Словно у рыцарей, у каждого была своя дама сердца. Только Яков не мог никому открыться. Друга и собеседника он нашел в сборнике старинных стихов, которые подарила ему Гретхен. В этих стихах итальянский поэт Франческо Петрарка воспел свою возлюбленную Лауру. Одного свидания в костеле в Страстную пятницу было достаточно, чтобы зажечь огонь любви. Лаура, как и Гретхен, принадлежала другому. Книгу сонетов Яков прочел много раз. И казалось, поэт обращается к Гретхен, это не о Лауре он писал, а о той, кому навсегда отдал свою любовь он, Яков:

Язвительны прекрасных глаз лучи,

Пронзенному нет помощи целебной

Ни за морем, не в силе трав волшебной.

Болящему от них - они ж врачи...

Юрген рассказывал, что Петрарка не только писал сонеты, он автор трактатов о медицине. Он жил в Авиньоне, душном открытым ветрам городе на юге Франции, он всегда стремился вернуться в Италию...

В летние дни Яков несколько раз ездил с Карлом Витке на взморье. Возле карьера, где проводил работы банкир Дуглас, захвативший в свои руки всю добычу, их чуть не схватили стражники. Пришлось бежать, обдирая руки о колючие кусты ежевики. Потом поняли - надо держаться подальше от карьеров. Раньше похитителей янтаря вешали на месте без всякого суда. В устрашение другим, чтобы было всем неповадно. Теперь есть "Янтарный суд", к повешению не приговаривают, но все равно можно попасть на всю жизнь в темницу за самостоятельную добычу янтаря. Вот отдельные камушки собирать никому не запрещено. Чудо-камни можно было найти в любом месте на побережье. Особенно часто попадался янтарь после шторма, вдоль всей полосы прибоя искрились желтые камушки. На немецком языке назывался янтарь - Бернштайн - горючий камень. Действительно, эта застывшая смола древних лесов хорошо горела, когда-то этими камнями топили печи. Не сразу оценили их прелесть и волшебство. Янтарь может исцелять человека, как это сразу не поняли. Достаточно сжать камушек в руке и почувствовать, как тело наполняется новыми силами. И тепло от кончиков пальцев идет по всей руке, и все успокаивается в организме. Недаром еще пруссы носили янтарные ожерелья, сберегающие от дурного глаза. Это все суеверия, но родились они не на пустом месте. Кенигсбергские врачи настоятельно рекомендовали носить янтарные бусы беременным женщинам, а также тем, у кого набухает горло. И понятно, почему называют литовцы этот камень - гинтарис, один студент из Мемеля объяснил, что в переводе это означает - защита от болезней. За годы жизни в человеке скапливается много вредных веществ, все засоряется - возникают жировики, опухоли, а янтарь очищает организм. И делает янтарь это не хуже магнитных ожерелий и магнитных перстней, на которые пошла мода у знатных дам Кенигсберга.

Утверждал Карл, что можно приготовить из янтаря эликсир молодости и продлить человеку жизнь. Но сколько они не бились - выделить из янтаря янтарную кислоту не смогли. Потом уже через много лет открылся Якову этот нехитрый секрет. Нужно было сначала сплавить камушки в единую массу, нужно было проявить больше терпения. Витке часто привозил с побережья большие куски янтаря, в них можно было разглядеть застывших в смоле мушек. Несколько таких камней ему удалось продать голландским купцам. Подбивал он и Якова заняться выгодным промыслом. Но то, что сходит с рук коренному жителю, могло погубить иноземного студента. С "Янтарным судом" не шутят. Карл успокаивал - мы же студенты, у нас свой суд. Конечно, университет обладал юридической автономией, городские стражи не имели право вторгаться на его территорию. Но ведь можно было схватить добытчика янтаря на побережье - вне стен университета. Яков не хотел рисковать, с детства его приучил отец соблюдать строго законы. Да и Лефорт добавил свои усилия в этой учебе. Розги и батоги не раз ходили по спинам тех, кто ловчил и пытался присвоить себе чужое, не нажитое своим трудом. Вот уже более десяти лет прошли с тех пор, как покинул грешный мир веселый адмирал, неизменный спутник царя. Был бы рядом, насколько бы легче жилось. Но от судьбы не уйдешь, все предначертано Господом, все люди смертны. И с уходом Лефорта не на кого уже надеяться, надо было всего добиваться самому.

Студенты вольно или невольно сбивались в землячества, единоверцы и выходцы из одной страны держались вместе, выручали и поддерживали своих. Купленные книги передавали друг другу, обменивались ценными фолиантами. Яков не мог позволить себе такую роскошь, как покупка книг. Хотя он и любил заходить в книжную лавку, она была расположена недалеко от университета у ворот Шмитедор, но покупок там он не делал, просто смотрел новинки. Книги он держал в руках аккуратно, и владелец лавки не был против того, чтобы этот молчаливый русский читал стоя у прилавка. Ещё Яков приспособился ходить в библиотеку Собора. Там он мог просиживать часами.

Библиотеку эту в свое время собрал прусский канцлер Мартин Валенродт и завещал никогда не продавать и не делить ее. По вторникам и пятницам библиотека была открыта для всех профессоров и студентов Альбертины. Располагалась библиотека на самом верху, возле колокольни. Помещение библиотеки было небольшое, но очень уютное. Толстенные книги были одеты переплетами из чеканного серебра. Стойки книжных шкафов были изготовлены в виде резных пальмовых стволов. На стенах висели портреты и картины известных живописцев. Вдоль стены стояли скульптуры. Были на стендах выставлены коллекции монет. Здесь Яков открывал совсем иной мир. И то, что книги собраны в Соборе, еще раз доказывало, что чтение их угодно Господу. Снизу доносились песнопения. Слова молитв были не различимы. Отставив книгу в сторону, Яков тоже шептал молитвы на родном языке.

Первое время Яков остро чувствовал свое одиночество, молился по вечерам, так как учила бабушка, в лютеранских и католических церквях службы не слушал. Хотя ведь тоже, как и в России, молились Христу и Божьей Матери. Пытался понять - в чем же различие среди христиан? Почему католики не признают протестантов - лютеран, почему и среди лютеран рознь, отделились кальвинисты. И почему польские студенты держатся особняком. Всех ему хотелось примирить. Его учитель Иоганнес тоже считал, что все верующие во Христа должны быть вместе. Иоганнес утверждал, что рознь сеют профессора теологи, что им хочется все время доказывать свою важность и святость. Непомерные амбиции выедают их душу.

Никто в университете так не враждовал друг с другом как эти ученые мужи. А всего то разница была в том, что лютеране считали, что грешника можно оправдать через его покаяние, а их противники кальвинисты утверждали, что все заранее предначертано Господом и оправдание можно получить только у Христа. Никак не могли они поделить Сына Божьего! И все же, эти споры здесь, в Кенигсберге, не носили такой ожесточенный характер, как в других городах и странах. Яков видел, как свободно принимают в университет всех, кто жаждет получить знания. Даже евреи учатся здесь, больше всего их на медицинском факультете. Яков узнал, сколь прилежны они в учебе и как строги их нравы. Удивляло только, как они продолжают держаться за свою веру, даже после крещенья и перехода в христианство блюдут свои праздники и обычаи. Что же каждому народу свое.

Университет же воистину стал обителью многих, он вобрал в свои стены тех, кто был изгнан за веру из других стран. Яков не очень сильно разбирался в богословских спорах. Одно время он был сторонником синкретизма - это течение богословской мысли старалось примирить различные христианские вероисповедания. Но и в этом учении пришлось разочароваться. Уж слишком яростно защищали свои устои его ревнители. Во всех инакомыслящих видели они своих врагов. Забыли, что в основе христианства лежит смирение, ведь недаром первые христиане своим символом избрали рыб. Воистину это самые молчаливые и самые идеальные Божьи творения. Яков верил в Божье провидение, знал, что Всесильный Господь видит каждого, и старался соблюдать Божьи заповеди. Однако жизнь диктовала свое. И когда месяцами из России не приходили деньги, приходилось искать любого заработка.

Был период, когда он, Яков, задолжал Карлу Витке довольно-таки большую сумму - более ста талеров, срок отдачи прошел, и Карл уже несколько раз напоминал о долге. Яков клялся, что вернет долг, надеялся, что придут обещанные деньги из России. Узнавал, когда войдет в Прегель русский купеческий корабль. Ждал с нетерпением каждой очередной почты. В полдень бегал к Зеленым воротам. Здесь ожидали конного почтальона. Собирались купцы - им важно было получить во время документы - разрешения на продажу товара, сведения о ценах. В этом месте не так давно построили биржу, где эти купцы вели торги. В бирже можно было в непогоду посидеть в ожидании почтальона. Так как магистрат города Кнайпхофа не разрешил строить биржу на своей земле, то здание это возвели на сваях, и теперь оно, как огромный корабль, вытащенный из воды, повисло над мостом. В многоязычной купеческой толпе, если посчастливится, можно было услышать и русскую речь. Карл тоже надеялся, что вскоре вернет Яков свой долг. Потом засомневался: "Ты все выдумываешь, твой царь и знать тебя не хочет. А ходишь ты в биржу, чтобы там потолкаться среди купцов и встретить русских торговцев! Но и торговцы не хотят тебе помочь!" Надо было думать, где можно заработать денег для отдачи долга.

Обещал дать Юрген, но пока отец его тоже не спешил снабдить своего сына деньгами на карманные расходы. Юрген не переваривал Карла. Говорил, что университет не для таких людей. Тот, кто решил постигнуть науки, не должен думать о богатствах. Юргену хорошо было рассуждать, в доме его всегда ждала сытная еда, и забот об одежде тоже не было. Носил он модные французские блузы с кружевными манжетами на рукавах и короткие атласные плащи. А здесь давно износился камзол, хотелось купить жилет со шнуровкой и туфли с загнутыми носами, такие были почти у всех студентов. Но приходилось довольствоваться грубыми не раз чинеными башмаками, которые хороши были в любую погоду. Надо было приспосабливаться к местному климату. Просушивать во время одежду, ставить к печке обувь. Ведь солнечных дней здесь было гораздо меньше, чем дождливых.

В один из таких дождливых дней Карл вернулся из Пальмникена с богатой добычей. Куски янтаря на этот раз были величиной с кулак. Карл вытряхнул их из мешка, и теплый свет, льющийся от них, казалось, сделал комнату светлее. Карл был чем-то взволнован, кто-то напугал его. Яков не стал расспрашивать. Разжег печку и согрел чай. С плаща Карла в углу комнаты натекла лужа. К кенигсбергским дождям Яков уже привык. Здесь уж если зарядит дождь, то надолго. Недаром здесь строят дома с остроконечными высокими крышами, чтобы вода легче стекала. И еще была одна беда - когда задували западные ветры, задерживали они течение вод в Прегеле, и река выходила из берегов. Тем, кто жил севернее замка было все это не страшно, а вот здесь, на острове, было не до шуток. Особо надо было беречь книги и тетради с записями лекций, заворачивать в клеенку и класть на всякий случай на верхние полки. Книги тоже надо было прятать от сырости. Если вернешь в библиотеку промоченную книгу, лишат права пользования книгами. Да еще придется купить взамен такую же книгу. А где взять на это денег...

Это Карл мог себе позволить купить любую книгу - у него и брал почитать. Не связывало вроде бы их ничто, а вот обходиться без Карла не мог. Тот знал все ходы и выходы и из любого самого сложного положения, казалось, мог выйти сухим. Но в этот раз ему не повезло. Он купил несколько кусков янтаря у землекопов в Пальмникине, на новом карьере. Они деньги взяли, но видно, кто-то из них, обделенный, донес стражникам. Карлу пришлось убегать, но теперь он боялся, что его приметили и вот-вот сюда в университет нагрянут стражи. Яков стал успокаивать незадачливого добытчика - кто их пустит сюда, стражников, не имеют права. О каком праве ты говоришь, отвечал Карл, он никак не мог унять дрожь, то ли это был испуг, то ли он слишком промерз.

После двух стаканов чая Карл несколько успокоился. Потом стал уговаривать - спрятать янтарь на несколько дней у него, Якова. Отказать надо было, но в то же время висел над головой этот долг. Да к тому же, Карл, видя его нерешительность, стал упрекать в трусости. Сказал: "Чего ты боишься, тебя ведь никто на побережье не видел, скажешь, в крайнем случае, что нашел, никому не возбраняется искать янтарь там, где не идет его добыча. И ведь тебе тоже перепадет - знаю, ты хочешь выделить янтарную кислоту, я тебя научу - как, я узнаю..."

Это был решающий довод. И этой же ночью Яков проснулся от настойчивых и резких ударов в дверь, стучали прикладом арбалета. Когда открыл, отшвырнули в сторону и ткнули дымящий факел прямо в лицо. Лиц тех, кто ворвался в комнату, он не мог разглядеть. Запомнилось, что они все были в капюшонах. Найти искомое им не составляло никакого труда. Мешок с янтарем лежал на столе. Яков не собирался его прятать. Янтарь высыпали на стол. Разом закричали. Один из ворвавшихся связал Якову руки. Конечно, это были не разбойники и не воры, вариант был похуже - это были стражники из магистрата. Целую ночь провел Яков в одном из подвалов замка. Мысленно прощался с университетом, и даже с жизнью. В подвале было темно, так, словно все вокруг было погружено в самые черные чернила.

Утром его, подавленного арестом и сыростью темного подвала, провели к янтарным судьям. Он не выдал Карла. Понимал, что это не облегчит участь, а только все усугубит. Вскроется, что и раньше ездил с Карлом в Раушен к местам, где вырыты карьеры и где добывают солнечный камень. В университетской лаборатории тоже могут найти янтарь, кусок янтаря из которого так и не удалось получить янтарную кислоту. Он молчал, оправдываться не хотел. "Эти русские, - сказал судья - из них и палкой не выбьешь признания!"

Яков готов был принять любое наказание. Но уже через день к нему в подвал спустился Иоганнес. Тот заранее все продумал, надо было признаться, что янтарь они собирали вместе, что плавили его и получали кислоту и мазь - целебные препараты столь нужные жене курфюрста. Потом выяснилось, что эту ложь во спасение придумала Гретхен, что она прошла к самому курфюрсту, что говорила о невиновности студента и напомнила, что это тот самый русский студент, который знает целительную силу различных трав.

Яков отделался легким испугом. Это было во второй год его пребывания в университете, уже через пару лет ни один стражник не посмел бы его тронуть, он вместе с Иоганнесом стал придворным лекарем. Положение было высокое, оно же ко многому обязывало, близость к курфюрсту защищала и накладывала оковы. Теперь о скором возврате на Родину можно было и не мечтать. Поначалу метался, писал прошения. И вот уже другой якорь задержал его - смерть Иоганнеса и любовь Гретхен. Карл Витке после того случая исчез, судьба его была не известна, скорее всего, он завербовался в чужеземное войско и искал славы в походах и на полях сражений. Ведь лучшая школа для хирурга сопровождение войск, практики тут хоть отбавляй...

VII

Войны постоянно шли в соседних странах. Пруссию Бог миловал, и содержание армии не падало на плечи кенигсбержцев непосильными налогами. Крепостные валы, объединившие в своем кольце все три города, мощные бастионы, все эти укрепления широкой дугой охватившие все пригороды, не разу не были испытаны в войне. Растянулись они на десять с лишком верст, и не было в городе столько воинов, чтобы занять оборону у всех бойниц. Да в этом и не было нужды. Кенигсбергу никто не угрожал. И Пруссия не собиралась ни на кого нападать. Высоченные гвардейцы при дворе, отряды стражников - вот и вся армия. Разорительная Тридцатилетняя война, бушевавшая на севере Европы, не затронула три города Кенигсберга. Они стали прибежищем для тех молодых людей, которые не искали воинской славы и азарта битвы, а стремились получить образование.

Когда курфюрст решил разместить часть своего малочисленного войска в городах, примыкающих к замку, это вызвало целую бурю недовольства. Курфюрст настоял на своем. Была построена крепость на берегу Прегеля в том месте, где стоял водный шлагбаум, перекрывавший дорогу купеческим судам, которые здесь проходили таможенный досмотр. Крепость назвали Фридрихсбург - в честь курфюрста. Комендантом стал голландец, веселый и компанейский. Чем-то он напоминал Лефорта. Такой же дебошан и балагур. Горожане, однако, не взлюбили его, по-прежнему бургомистры всех трех городов настаивали на том, чтобы войско распустить и заменить его народным ополчением, утверждали, что бастионы, выстроенные графом Абрахамом дер Дона, и, конечно, Кенигсбергский замок неприступны, что даже шведы не решились на осаду, что лучше всего держать нейтралитет и не дразнить ни шведов, ни поляков. И еще приводили главный довод - крепость построена на земле, принадлежащей городу. Предлагали - устроить крепость за городским валом. Но постепенно все страсти улеглись. В крепости специально для военных выстроили церковь. Офицеры стали завсегдатаями танцевальных вечеров. Комендант оказался прекрасным танцором. Женщин и мальчишек, постоянно манила крепость. Любили смотреть, как вышагивали солдаты, как дружно щелкали прикладами, опуская ружья. Войско у курфюрста было хотя и небольшое, но все солдаты рослые. С одним из них Яков подружился.

Случилось так, что понадобилась врачебная помощь жене коменданта. Эта хрупкая и подвижная женщина необычайной кукольной красоты неожиданно перестала принимать пищу и худела на глазах. Комендант привозил врача из Варшавы, но и тот только развел руками. Яков согласился посмотреть больную, но ничего не обещал. Предложил давать ей мед и поить чаем из кипрея. Нужно было очистить желудок и наладить его проходимость. Но все процедуры не улучшили состояние несчастной. Яков мысленно обращался к Богу, просил о великой милости - спасти красавицу, неужели Всеблагий позволит лишить людей радости от созерцания почти неземной красоты. Обращался к Богу, потому что сам не очень надеялся, что сумеет возвратить красавицу к жизни, уж очень она была бледна и истощена. Пульс едва прослушивался. Жизнь еще таилась в ее слабом теле, но вот-вот, ниточка, связывающая ее с миром, могла оборваться. И тогда он решил использовать пиявки. Комендант взмолился - не мучьте ее на пороге смерти. Она любила гортензии, я купил цветы у голландцев, пусть в последние свои минуты вдыхает их аромат. "Пусть будут цветы, - согласился Яков, - но если вы хотите возвратить ее к жизни, надо испробовать все способы". И он объяснил коменданту, что пиявка сама находит на теле место, куда присасывается, это место, где излишняя кровь давит на человека, но пиявка не только отсасывает дурную кровь, она выпускает в кровь свою слюну и эта слюна главное лекарство, она обновляет кровь. Очистка крови многих сумела спасти. Так убеждал он коменданта, но когда приставили пиявок, и на глазах они стали раздуваться, а больная жалобно застонала, то и сам Яков подумал о том, что не стоило мучить красавицу и омрачать ее последние часы. "Если хотите, можете снять, - сказал он коменданту, - возможно пиявки сделали уже свое дело". И еще - он просил коменданта не отходить от больной и постоянно говорить ей о своей любви. Помогло ли это или подействовали пиявки и кипрей, но больная возвратилась к жизни.

О ее выздоровлении весть принес высоченный солдат Иоганн, так звали его здесь, но оказалось, что настоящее имя солдата Иван. Они засиделись до ночи. Два русских человека в прусском городе, Иван разговорился и поведал почти все о своей жизни. Их судьбы были удивительно схожи. Был Иван, как и Яков, в Великом посольстве. К тому же, почти земляк, родом из Тверской земли. Отец его когда-то был вольным землепашцем, но все растерял, много пил и рано умер. Мать пошла в услужение к мелкопоместному дворянину, попала в кабалу, нищета такая, что дальше некуда, детей на руках было семеро, и когда Ивана призвали на цареву службу в Воронеж даже обрадовалась... И поначалу все складывалось совсем неплохо. Если бы не рост мой, сетовал Иван, был бы сейчас корабельным мастером, не хуже Феодосия Скляева. Яков помнил Скляева, был такой волонтер. Сын царского конюха Моисея Скляева. Этот Федюша, так его меж собой волонтеры звали, вьюн был немыслимый, все ему любопытно было вызнать. Видно было по его сноровке и уму, что далеко юноша шагнет.

- После Кенигсберга мы в голландский Саардам прибыли. Послы важно шествуют с бриллиантовыми гербами на шапках. Король знатную встречу учинил. А Петр увидел в лодке рыбака, который был прежде в Воронеже плотником, и к нему. Никаких приемов ему не надо. Объявил - в доме этого плотника останавливаюсь. А на другой день надел байковую красную куртку и холстинные шаровары и пошел на верфь вместе с простыми плотниками. Работал на верфи с утра до ночи. Перекусывал на ходу. Сам себе еду готовил. Потом в Амстердам мы перебрались, - продолжал Иван свой рассказ, - высыпали на улицы голландцы, смотрят на нас с любопытством, что за люди такого великаньего роста. Отвечает Петр, мы, мол, простые плотники, ищем работу. Но недолго удалось хранить секрет. Вскоре все узнавали на улицах русского царя. Ивану было поручено охранять Петра, но успеть за царем не всегда удавалось. Директор Ост-Индийской компании приказал специально для Петра начать постройку на верфи стопушечного фрегата. Петр трудился как простой плотник. Злился, если к нему обращались: ваше величество. Надо было говорить: плотник Питер. Корабельные мастера называли его Piter Bas - означает Петр - мастер...

На верфи Иван работал рядом с царем. А вот после работы уследить, куда направиться царь, угадать его намерения было просто невозможно. То в захудалом трактире джин пьет с моряками, то к какому-нибудь капитану в гости уйдет, а то на собственном купленном здесь ялике по каналам плавает. Работать любил, но и веселился от души. Все зазорные дома посетил, девок перепробовал - все ему было мало, столько в нем силы было, горело внутри все. Девки, правда, обижались, мол, мало царь платит, скуповат. Петр их быстро на место поставил: "Какова работа, такова и плата!"

Сам ведь на верфях бесплатно трудился. А дотошен был царь, во все мелочи вникал. Замучил голландских корабелов вопросами. А те, оказывается, сами не обучены настоящему корабельному делу. Чертежи читать не умеют, пропорции корабельные на глазок определяют. Узнал Петр, что только в Англии можно корабельное дело досконально изучить. Поплыли туда. Сам на верфях целыми днями пропадал, а Ивана и еще двоих волонтеров послал боксу учиться, так английская драка называлась. Оказывается, объяснял Иван, заключил он пари с герцогом Лейдским, что в боксе этом мы англичан одолеем. И не подвели царя, не выдержали наших кулаков знаменитые английские боксеры. В театре царь свел знакомство с актрисой английской Летицией, не знаю, что в ней нашел, ни рожи, ни кожи. Она у него под мышкой проходила. Не то, что моя Настена, та кровь с молоком, да и ростом мне ровня. Правда, быстро ему актриса наскучила. Других увеселений хватало. Король английский специально для нас баталию примерную разыграл - морскую битву. На литейных заводах бомбы испытывали, в обсерватории звезды наблюдали. А иной день и отдохнуть можно было. Запирался царь в своей комнате и корабельные чертежи делал. Поселились мы в доме адмирала Бенбоу. Когда пришла пора уезжать, адмирал в ужас пришел. Газоны его подстриженные смяты, трава стоптана, деревья поломаны. Да и как иначе могло быть, коли после работы там пляски и катания на тачках мы устраивали. Еле откупились от адмирала. У них свои порядки, у нас свои.

Обрадовался я, когда решили из Англии через Вену домой возвращаться, да преждевременна была моя радость. В Вену меня не взяли, отправили нас прямиком в Россию. Там опять стрельцы бунт затевали, а в Пруссии со мной оплошка вышла.

Уже совсем близка была Россия, да черт меня дернул, зашел я в Тильзите в трактир, да был один, без своих товарищей. А там прусский офицер со своей командой пирует. Узнали, что я русский - к столу позвали и стали усиленно потчевать, да вина хмельного подливать. Чувствую, что пьянею, отставил бокал, а они - стыдят, за своего царя выпить не хочешь, потом - опять налили - теперь за царицу, потом за ихнего Фридриха. Утром проснулся я в прусской казарме, облачен в зеленый мундир прусский. Офицер вчерашний стоит надо мной и говорит: "Поздравляю, теперь будешь ты в королевской гвардии! Большое счастье тебе выпало!" Я вскочил, схватил его за грудки, меня с боков солдаты обступили, держат крепко, а офицер мне бумагу показывает: контракт, мол, завербовался я в прусскую армию добровольно. Я тому контракту не поверил, возможно, по пьяни и подписал какую бумагу, стал добиваться встречи с русским посланником. А мне потом показывают бумагу - самим царем нашим подписанную, а в бумаге той сказано, что следует мне служить двадцать пять лет прусскому королю.

Рост меня подвел, тогда не меня одного - многих других рослых русских король в охрану набирал. Только не прижился я в его охране, поскандалил с командиром, вот меня сюда и отправили.... Когда матушка узнала о моем сроке службы, слегла, поняла, что потеряла сына. И теперь отписала слезное письмо, была больна и Христом богом молила любыми путями вырваться на родину. Но что можно поделать, ума не приложу, и по Настене мое сердце тоскует....Полжизни бы отдал за то, чтобы взглянуть на нее. Но не от кого мне искать милости и на возвращение в Россию не могу ни у кого испросить разрешения, ума не приложу, где добиваться милости и спасения. Только царь может меня от службы прусской освободить! А как его достичь - не понятно. Одна надежда, что снова государь захочет проехать по Европе и заглянет сюда, в Кенигсберг....

Яков выслушал печальный рассказ Ивана, не перебивая никакими вопросами, хотя и шевельнулось в душе сомнение - вряд ли царь специальное распоряжение давал, чтобы Ивана в службе прусской на столь длительный срок оставили. Возможно, поддельное было письмо, но даже, если не было такого письма, то контракт наверняка Иван подписал, когда его подпоили. Корить Ивана не стал, что толку сыпать соль на раны. Просил Иван помочь его горю, но что мог сделать Яков, сам бы, если мог, примчался бы в родимый дом, прилетел бы, если бы были крылья. Просил Иван о выручке, а оказалось, что сам он через полгода пришел Якову на выручку.

В то время стал Яков делать сложные операции, руки его были всегда точны в движениях, и мог он ради спасения больного простоять над его телом весь день без устали, лишь бы постичь, в чем причина болезни, что останавливает движение соков в теле, почему сердце устает перегонять по артериям кровь. Резать по живому мало кто решался. Боялись - одно неточное движение ножа - и станешь виновным в смерти человека. Надо было очень верить себе, надо было страстно желать воскресить к жизни умирающего, чтобы решиться вскрыть живое тело. Надо было, чтобы и сам оперируемый не мешал, чтобы забылся от дурманящей травы, да еще и привязывали крепко, а вдруг очнется.

Вести о том, что в Кенигсберге спасает людей русский врач, достигли даже Варшавы. Оттуда привезли родственника короля, привезли его в плачевном состоянии, он задыхался и не мог произнести ни слова. Живот у него был вздутый и твердый. Советник короля граф Узберг упрямо утверждал, что больной проглотил деревянное яблоко. Лежало оно на буфете для украшения, а он подумал, что это обычный фрукт. Удивляться не приходилось. Подобные случаи уже были в практике Якова. Чего только не глотали и придворные курфюрста и ясновельможные паны. Необходимо было срочно делать вскрытие. Яков позвал в помощники своего друга немецкого врача Франца Дитриха. Вместе они учились и вместе не раз спасали людей. Но на этот раз умения их не было достаточно. Оказалось, что все внутренности королевского родственника залиты кровью и желудок сдавлен большой и твердой опухолью. Он так и не очнулся после операции. Советник короля - угрюмый и почти квадратный толстяк был разъярен. Он не хотел слушать никакие объяснения. Он кричал, что не возвратится в Варшаву без Якова, что он не хочет терять голову из-за неумелости русского врача. Что он так и знал, что этот врач погубит королевского любимца, ибо русские издавна ненавидят поляков.

Яков не чувствовал своей вины, он сделал все, что мог. Не надо было утверждать, что проглочено деревянное яблоко, никакого яблока там не было... Операция длилась почти шесть часов. Яков едва стоял на ногах... Ему хотелось побыть в одиночестве, он спустился к берегу Прегеля. Уже смеркалось. Как будто предчувствовал, что не надо идти домой. Долго сидел у воды. Слушал, как звонко переговариваются матросы на голландских судах, как перекликаются таможенники, перекрывая на ночь реку деревянными плотами. К дому он подошел уже к полуночи. Здесь его ждали. Страшной силы удар обрушился на голову, били железной палицей. Он обернулся. Черная маска скрывала лицо напавшего, но был он столь же приземист и квадратен, как советник польского короля. Был он не один. Руку Якова, занесенную для ответного удара, перехватил другой нападающий. От удара под дых Яков на мгновение потерял сознание. От следующего удара он полетел на мостовую. Успел закрыть лицо руками, последовал удар ногой. Очнулся Яков на руках у Ивана, стражник вносил его в дом, вокруг суетились хозяева дома, принесли таз с водой, делали примочки, смывали кровь... Не подоспей Иван вовремя могло статься, что эта ночь была бы последней в жизни Якова.

Потом Иван рассказал, что как раз в этот день он был послан со стражниками в подмогу к таможенникам, там был спор - голландцы не хотели платить за янтарь, купленный на побережье. Спор быстро уладили. Иван отпустил своих солдат в крепость, а сам по какому-то наитию решил пройти не вдоль берега, а поднялся по дороге к замку, здесь возле дома, где жил Яков и увидел он, как трое неизвестных избивают его друга. Он бросился на выручку. Одного уложил сразу, ребром ладони ударив по шее, другого повалил и стал вязать, а вот с толстым пришлось немного повозиться. Теперь все трое лежат неподалеку от дома. Их перевязывает сердобольный Франц Дитрих. Иван остался на ночь в доме, сидел у постели, переживал. Сказал: " Я и не думал, что у врачей такая же рисковая служба, как и у воинов!" И еще опять стал говорить, что надо уезжать отсюда, что здесь чужая земля, там, в России тоже много больных, они ждут помощи Якова, и никто за них мстить не будет, в случае если операция пройдет неудачно.

Всякое бывает в жизни, иногда руки опускаются, понимаешь, что бессилен, что ничем не поможешь, а все равно берешься за лечение. И не было у Якова желания мстить королевскому советнику, понимал - все свершил тот сгоряча, а возможно и за свою жизнь опасался, боялся возвращаться в Варшаву. За свою голову трясся. Когда спасаешь больного, никто не вспоминает, что ты чужак, что ты русский, а вот случилось несчастье - и вспомнили. Таить обиду на людей не приходилось. Главным врагом оставались болезни и смерть. Все же остальное называлось жизнь, и в ней случались и радости и огорчения. В ней был университет, была и Гретхен, были ее сыновья, и была далекая Россия, где жили все родичи и ждали от него помощи. И он твердо решил вернуться, но вместе с Гретхен и ее сыновьями...

Мучило и отсутствие православной церкви, ходил молиться в общину, но это было не совсем то, вспоминались часто церковные праздники в Великих Луках, святки, ряженые, крестные ходы, масленица, протяжные псалмы и веселые хороводы. Как-то забрел он в Собор, пошел не наверх в библиотеку, а привлеченный мощным гулом органа остался внизу. Мрачный и неприступный снаружи Собор внутри поражал своим величием и убранством. И хотя протестанты и постарались убрать многие фигуры и красочные изображение, но все равно помещение представало перед молящимся настоящей обителью Бога. Распятие Спасителя перед алтарем, казалось, парило над капителью, возвышаясь до самого свода. Трубы органа блистали позолотой и медью. Розовощекие ангелы парили над органом. За алтарем на плитах было множество эпитафий. Здесь нашли последний свой дом самые знатные комтуры, курфюрсты, рыцари. Повсюду горели свечи, наполняя пространство благовонием. Приспущенные рыцарские знамена украшали стены. Большая надгробная плита указывала на место погребения магистра Брауншвейга - главного подвижника и финансиста строительства Собора. Собор теперь стал местом успокоения не только для правителей и сильных мира сего, здесь хоронили и университетских профессоров. Здесь же стоял памятник герцогу Альбрехту.

Никогда еще не доводилось Якову в одиночестве слушать орган. Как будто специально для него одного сейчас нажимал на педали невидимый исполнитель. И в голосе органных труб была такая мощь, такие величавые звуки, словно сам Господь Бог, спустившись с небес, призывал к самым возвышенным и зачастую скрытым в человеке силам. Трубы то гудели во всю мощь, то стихали и играли, словно пастушья свирель, то заливались флейтой. Они звали к покаянию, вызывали в душе не только восторг, но и скорбь, ибо только в скорби можно родить истинное милосердие. Звуки шли со всех сторон, поднимались к высокому нефу, отражались от него. И настолько все пространство было заполнено музыкой, что в нем уже не оставалось места не только для слов, но даже для связных мыслей. Голову заполняли видения. Казалось ангелы, украшавшие орган, слетели и кружат над головой. И потом тихая мелодия прервалась, и зазвенели колокола, переливами забились в тревожном звоне. Смолк большой орган, занимавший пространство всей южной стены Собора и на смену ему пришел малый хоровой орган, вступил в спор со своим собратом, став голосом небесных ангелов. И тогда увела мелодия на свежескошенную траву, засвистела, залилась соловьем, пахнула, овеяла материнским теплом и парным молоком. И послышалось вдали пение православного хора, но это было только для Якова, это пение рождалось только в нем, а в Соборе не прекращал взывать к Богу малый орган. И, наконец, в паре с ним загудели трубы большого органа. И тут Яков увидел, что он не один в Соборе, впереди сидел тот, кто совсем недавно хотел его смерти. Яков узнал бычью шею советника короля графа Узберга. Но даже не шевельнулось в душе Якова ни чувство мести, ни чувство страха. И он подумал, что этот советник тоже сейчас охвачен божественной музыкой, которая не может ни тронуть любое самое жестокое сердце. Людям свойственно ошибаться, они порой становятся жертвой дьявола. Но покаяние может спасти любого. Надо открыть свое сердце божественной музыке, и музыка смягчит и укрепит его. Яков постарался уйти, так чтобы это не заметил советник. В душе своей он простил Узберга. И когда Яков выходил из Собора, он впервые услышал, как звонит главный колокол, носивший имя епископа Иоганнеса. Епископ был тезкой учителя. Такого колокола не было во всей Пруссии. Он весил больше четырех тонн и звонил очень редко, потому что от его мощного звона могли разрушиться башни и стены Собора.

VIII

Хотя и отстоял Кенигсберг от моря и заливов на несколько десятков верст, никогда не пустовали корабельные причалы Кнайпхофа, были хорошие пристани и далее вниз по течению Прегеля. На берегах реки теснились друг к другу фахверковые склады. Со складских стен свисали тросы, прикрепленные к балкам. У погрузочных площадок - ластадий - стояли телеги в ожидании груза. Суда приходили в Кенигсберг не только с моря, приплывали плоскодонные шхуны по рекам Неману и Дейме, по каналам, соединяющим реки с Прегелем. Шли эти суда, в основном на веслах, им помогало течение. Российские же шхуны приходили со стороны Пиллау. Их можно было узнать издали по белым льняным парусам. Славились они и своими товарами, давно убедились кенигсбержцы, что нет добротнее ситца, прочнее кож, пушистее мехов и глаже досок, чем те, которые сгружали с русских кораблей. И еще привозили русские купцы липовый мед в туесах из липовой коры и из этого же меда княжеский напиток, испив который, на ногах никто не мог устоять. Яков иногда закупал липовый мед и делал на нем специальные настои, добавляя туда сушеные липовые цветки. Часто ему просто дарили этот мед знакомые русские кормчие. Употреблял он медовый настой для залечивания ран. И употреблял успешно. Даже называли врачи между собой этот настой "эликсир Якоба"...

Иван и Яков старались не пропустить ни одного купеческого корабля из России, но не ради покупки товара устремлялись они к пристани, на душе становилось легче, когда удавалось встретить русского купца или толкового русского моряка, который мог рассказать все новости. Да даже и то, что можно было вдосталь наговориться на родном языке, доставляло немалое удовольствие и облегчало душу.

Несколько раз приводил свой корабль в Кенигсберг кормчий из Новгорода Великого Федор Стремов. Был тот корабль ладно построен на воронежских верфях, с обводами плавными, трехмачтовый красавец. Название на борту медными буквами выложено: " Надежда". Так жену Федора звали. Федор сам находил Якова, вел к себе на корабль, сидели в узкой каюте и могли целую ночь всю напролет проговорить. Звал Яков к себе, но Федор и Иван дружно отказывались. Здесь, в каюте, дух смоляной, объяснял Иван, дерево российское вокруг, будто дома сидишь. Судно Федора привозило пеньку, осадка у судна была велика, приходилось часть груза в Пиллау оставлять, чтобы в Прегель войти. Казалась река на первый взгляд и широкой и полноводной, да все же для морских судов мелковата была.

Ворчал Федор, нет, чтобы город свой развернуть на берегу моря, вот придумали место себе, может и выгодное, а для торговли большое препятствие. Иван тоже не понимал, почему в таком месте город заложили, а не у моря. Вон, крепость свою Бальгу - у воды поставили, там бы и городам быть. Яков объяснял им, что издавна место это было пруссами облюбовано, самая высокая гора здесь - Королевская, а у моря стоять тоже не безопасно, от вражьих набегов морских защищаться надо. Это сейчас поспокойней на морях стало, а раньше от разбоя спасу не было. Вели, конечно, разговоры о Пруссии, многим здешним порядкам удивлялись, со своими сравнивали. Но большая часть разговора касалась дел российских. Жадно слушали рассказы кормчего о молодом царе. Слушали, да не всему верили...

Федор был родом из Вологды, отец его в бегах, раскольник, мать в скиту хоронилась. Об этом он своим кенигсбергским знакомым не сразу поведал. Опасался - кто они? Почему ученый врач и простой солдат вместе всегда. Потом уже, когда открыли ему свои истории, стал и он разговорчивее. Петровские реформы кормчий не принимал. Царя считал антихристом.

Был убежден, что царя во время его поездок по Европе подменили. Рассказывал: возвратился государь, как бешенный, его никто не узнавал, самолично стал боярам бороды стричь. А какой христианин без бороды. Видели вы апостолов безбородых. Вставал Федор, бороду оглаживал, рукой в безбородого Якова тыкал, от гнева и горечи накопившейся заикался и все говорил и говорил, видно, давно в себе это держал, а тут, на чужбине, решил высказать. "Обесчестили нас, не только головы и бороды обрили, в душу наплевали!" - почти выкрикивал, наступая на Якова, словно тот был во всем виноват. Видел, вероятно, в нем царского сподвижника и защитника.

Говорил про стрелецкие казни, жестокость была невероятная, это Яков знал, здесь возражать не приходилось. Измену царь искоренял, пытался оправдать царя Яков. Измену, повторил Федор, да этот кат не только стрельцов, он весь народ русский изведет, помяни мое слово. Все дрожат перед его дубиной.

Дымили трубками Иван и Федор, задохнуться можно было в тесной задымленной каюте. Но дверь Федор не открывал, видно опасался кого-то, кто мог разговоры откровенные подслушать. За такие разговоры - прямой путь на дыбу, но и молчать Федор не мог, все кипело в нем...

- Жену свою смиренную Евдокию царь в монастырь сослал, - продолжал Федор, - с немкой распутной связался. Христиан православных хочет в латинскую веру произвести, платье иноземное на себя напялил и других обязал носить немецкие камзолы. Знатным боярам самолично рукава и полы на кафтанах подрезал! Крепости стал укреплять, так заставил церкви на камень ломать, колокола срывают, отдают на литье пушечное, монахов на работы стали гонять. Сам головы непокорным рубит, да его приспешники тоже исчадие ада - чуть что - и голова с плеч, а уж плетей кто только не испробовал и виновные и невинные. Ох, и будет сурово наказание Божье! Господь гнев свой уже проявляет - страшный пожар в Москве неспроста был, выгорел Кремль, царский дворец дотла сгорел. Вот, смотри, у немцев король поумней будет, их Фридрих в битвы не лезет, вокруг все воюют, а здесь спокой и порядок во всем. Все приказы разумные и потому их охотно народ исполняет, а у нас, что ни приказ, то разор и лиходейство.

- Не сильно-то спешат на Руси приказы исполнять, - вмешался до этого молчащий Иван.

- Хоть в этом наше счастье, - согласился Федор, - а исполни все, как антихрист повелевает, так и сами в бесов превратимся...

- Не видишь ты иной стороны, - сказал Яков, - не любил он спорить, но надо было и для себя все прояснить. - Стремится царь Россию поднять. Господь дал России огромные просторы. Возможно, это на будущее расчет. Чтобы Россия народы все мирные к себе собрала. Не исповедимы пути Господни. Но чтобы обеспечить это будущее, нужно море. А Россия отрезана от морских берегов, Царь Петр повидал достаточно стран, он смог убедиться, что процветает та страна, которая морем связана с другими странами. Нет лучше путей для торговли, чем водные. Недаром говорим мы - ведет, подвода, ведает - в русском языке - от воды все образовано. А той воды мало. Все леса да степи. Смотри, какие у нас просторы, а к морю выхода нет, зажаты мы, ты же мореплаватель, должен понимать не может большая держава крепкой быть без выхода к морским просторам. Реки раньше обеспечивали пути торговые и рек хватало. Но теперь другой размах - море просто необходимо. Один настоящий город-порт - Архангельск, но попробуй до него доберись. И оттуда к Европе путь слишком длинный, да и надо летних месяцев ждать, когда лед стает. Вот и пришлось биться России и на юге - за Черное море, и на западе - за Балтийское. Задача почти непомерная. Вот и зажал народ молодой царь, благо народ терпеливый и жилистый, за будущее пострадать готов...

- Это верно, - нехотя согласился Федор, - но народ-то зачем мучить? Так зажал, что земля стонет, а реки краснеют от человеческой крови. И дерево на строящихся кораблях от крови бурое. И богохульничать к чему, детей от родителей забирать и басурманским языкам обучать!

- Невежество царь хочет искоренить, европейцами людей сделать, - объяснял Яков.

- А это к чему, - сказал Федор, - европейцы из нас, как из слепца впередсмотрящий, свою веру надо беречь... А тут ведь до чего дошло - и веры лишить хотят и домов наших, народ гоняют на строительства, тысячами в болотах гибнут, на болоте задумал антихрист новую столицу ставить. Недаром народ говорит про это гнилое место: с одной стороны - море, с другой - горе, с третьей - мох, а с четвертой - ох! Вот оно как!... Силком люд сгоняют, плетьми и батогами потчуют...Повсюду стон стоит.

- Но не везде же - не сдавался Яков, - вот у тебя на корабле сколько матросов - человек двадцать и у всех вид веселый, все здоровые, ладные, врачеватель вам не надобен...

Федор распахнул дверь, крикнул в темноту корабельного коридора: Кузьма! И тотчас, словно ждал где-то рядом, в проеме дверей вырос взлахмоченный детина, матрос, ростом почти не уступающий Ивану. Стоял полумрак в каюте, Федор зажег свечу и сказал матросу: "А ну подыми рубаху, Кузьма!" Матрос повернулся к ним спиной и задрал рубаху. Страшное зрелище открылось друзьям. Вся спина Кузьмы была исполосована багровыми рубцами - то были следы плетей, плети дело привычное - а вот были и просто вмятины - кулак можно просунуть, а на поясе гноились незаживающие язвы...

Яков сразу же прикинул - какую мазь надо принести, объяснил, что надо срочно залечить язвы, иначе всю кровь могут заразить. Федор согласился, сказал еще тихо, склонившись к плечу Якова: "Здесь не только мазь нужна, иная помога требуется, о том после поговорим".

Кузьма в этот вечер говорил долго и каждое его слово, словно обжигало душу. Ужели можно так издеваться над человеком, над Божьим созданием? И откуда берутся палачи, которым пытки другого в радость! И что такого несусветного сделали стрельцы, чтобы так жестоко их жизни лишать? Причина, конечно, была, но всех-то за что? Кузьма ведь ничего не замышлял...

Участвовал Кузьма в Азовском походе. Получили стрелецкие полки приказ после боев направиться на постой в Великие Луки. В пути все изголодались, орудия на себе везли. Те, кто ранее в Великих Луках стоял, говорили, что там с продовольствием тоже туго. Мы победу добыли, говорил Кузьма с горечью, за царя батюшку кровь проливали, а нас вот так извести захотели. Послали мы жалобщиков в Москву, им веры никакой, царевне Софье Алексеевне, в Новодевичьем монастыре заточенной, в ноги поклонились, заступись матушка за верных слуг твоих. Государь у иноземцев в посольстве, у кого еще защиты искать. Однако отослали наших гонцов обратно, тогда мы своих начальников сместили и на Москву двинулись, чтобы с боярами да иноземцами - мучителями нашими расправиться. Против нас полки Гордоновы да Лефортовы вышли, да конница дворянская Шеина, в пятидесяти верстах от Москвы под Иерусалимом разбили нас. Ну и началась кровавая наша Гологофа.

Рассказал Кузьма, как били в пыточной нещадно, на дыбу вздергивали, так что кости трещали, руки выворачивали и кнутом мясо до костей сдирали. Жарили на огне и опять начинали сечь. В Преображенском, где дознание это было костры день и ночь полыхали. Редко кто мог выдержать. Патриарх хотел смягчить сердце царя, явился с иконой Пресвятой Богородицы, так сказывают, не внял ему царь, а прогнал с такими словами: "Зачем пришел ты сюда с иконой? И по какому долгу твоего звания ты сюда явился? Убирайся отсюда живее и отнеси икону туда, где Должно ее хранить с подобающей ей честью! Знай, что я чту Бога и почитаю Пресвятую Богородицу, быть может, более чем ты. Но мой верховный сан и долг перед Богом повелевают мне охранять народ и карать в глазах всех злодеяния, клонящиеся к его погибели".

Поведал, Кузьма, что в одну из страшных ночей явился царь в пыточную, где он, Кузьма и старшина, на дыбу были вздернуты, разъярен был царь и страшен в своем гневе, сам кнутом старшину хлестал и огнем пятки прижигал. Многие сознание теряли, так врачей приводили, те лекарств давали, чтобы в чувство привести, а после спасенных опять на дыбу. Называл царь стрельцов не иначе, как пакостники. Ненавидел издавна. Считал, что в них главное препятствие его власти. Измученных полуживых на сотнях телег повезли стрельцов к Покровским воротам, где виселицы загодя выстроили. Господь спас Кузьму, по дороге вывалился он из телеги, и никто поднимать его не стал, порешили, что мертвый уже.

- Не может быть, чтобы царь сам пытал, - усомнился Иван.

- На себе испытал, - подтвердил Кузьма, - а потом сказывают, и сам казнил вместе с палачом, и сановников своих заставлял стрельцам головы рубить. Князь Ромодановский, бывший начальником наших полков до возмущения их, собственной рукой умертвил топором четырех. Меншиков более всех отличился, двадцать голов отрубил. Более жестоким явился Алексашка, хвастаясь тем, что отрубил 20 голов. У большей части бояр, не привыкших к должности палаческой, тряслись руки, когда они принимались за это дело. Неумением своим муки страдальцам продляли. Голову с маху отсекут - казнь легкая - за нее палачам богатые стрельцы деньги большие платили. А простых-то, кто откупиться не мог, на колесо, четвертовали! Ноги и руки в суставах ломали! Вот чего я избежал, Господь спас!

Земляк мой пушкарь знатный, сгубило его то, что рассуждал всегда много и грамоте был обучен, так тот на допросе показал, что генерал Лефорт дал повод к мятежу...Руки и ноги ему на колесе изломали прежде, чем голову отсекли.

- В чем же вина Лефорта, - спросил Яков, не хотелось ему верить, что покровитель его повод для бунта давал. - Может быть, спутал ты с каким-нибудь другим генералом?

- Чего путать, меня с тем стрельцом вместе на казнь везли, нам таиться друг перед другом не для чего было. Царь сам моего земелю допрашивал, да еще и этого Лефорта позвал в пыточную. И спрашивает царь: Чего это вы моего славного генерала возненавидели? Стрелец отвечал на это, что он не знает генерала, равно как не знает наверное и того, действительно ли тот сделал то, в чем его вообще обвиняют. И вроде ответ царю понравился. А мой стрелец язык развязал.. Когда царь потом спросил стрельца, что бы он сделал в том случае, если бы предприятие их удалось и если бы царь или сам Лефорт попались ему в руки, то тот немедля отвечал: "Зачем меня об этом спрашиваешь? Сам, чай, лучше можешь рассудить, что бы тогда было! Если бы счастье не изменило нам и мы взяли бы Москву, занялись бы боярами, да так, что всем было бы любо! И Лефорта бы твоего угомонили, за то, что тебя, государь, за границу уговорил отправится!" Его пытали так жестоко, как никого из нас. Пожалуй, только предводителя нашего Василия Зорина также жгли нещадно. Да потом еще и на колесе смерть принял мученическую...Впрочем, подожди, - добавил Кузьма, обращаясь к Якову, - слыхал, что Лефорт этот отказался головы рубить, объяснил Петру, что в обычаях его страны такое не делается... Кого четвертовали, кому голову рубили, а иных и вешали. Вблизи Новодевичьего монастыря поставлено было тридцать виселиц четырехугольником, на них больше двух сотен были повешены. Трое наших, которые подавали челобитную царевне Софии о том, чтобы она приняла кормило правления, повешены на стене монастыря под самыми окнами Софьиной кельи. Привязана к рукам мертвецов была та челобитная. Такая была расправа, что и сейчас вспомнить страшно. Всю Москву кровью нашей залили. Вот и вся награда нам за верное служение Отечеству...

И когда вышел Кузьма, и прощаться стали, попросил Федор о встрече. И на следующий день объяснил свою просьбу. Нельзя было, по его разумению, Кузьме в Россию возвращаться. На корабле его оберечь можно, а ступит на берег, кто узнает, донесет, не сносить ему головы на плечах. Яков обещал помочь. Посоветовался с Иваном, тот предложил определить Кузьму в стражники, с таким ростом возьмут с радостью. Расспрашивать особо не станут. Знали, как Фридрих вербует, поймают видного парня на дороге, напоят, а очнется он уже в казарме, и контракт спьяна подписал, и уже в долгу за вчерашний пир - и деться некуда. А тут сам пришел - как не принять. Языку только надо подучить побыстрей... Так и порешили.

И ушла от причалов "Надежда" без одного из своих матросов. Провожали ее, смотрели вслед уходящему паруснику, хлопнул себя по лбу Иван: "Как же не догадался, надо было бы мне вместо Кузьмы матросом стать, а Кузьма мое бы имя здесь принял, рост у нас почти одинаковый, коменданту бы пир устроили, ему какая разница - убыли нет и ладно, один русский другого сменил!" Яков улыбнулся, не все так просто. Сказал: "А меня бы здесь бросили!" - "Признайся,- сказал Иван, - ты ведь и не торопишься". Ответил ему Яков: "После таких рассказов, какие поведал Кузьма, спешить не след..."

А на следующий день пришел Иван и попросил помочь. Оказывается - ни в какую не хочет брать в стражники Кузьму комендант крепости. Яков успокоил друга: "С твоим комендантом я уж как-нибудь договорюсь!" Пообещал легко и думал, что особых препятствий не будет. Но комендант будто почуял, что неспроста хочет русский в стражники записаться. И нужны были люди в крепости, недобор был в стражниках, а тут вдруг уперся и ни в какую. Целый час пришлось его убеждать, что ничего особенного нет в желании Кузьмы стать стражником, что никакой он не преступник, что службу будет нести исправно. Обычно веселый и балагурящий по поводу и без повода, на этот раз комендант был хмур и отмахивался от Якова, как от назойливой осенней мухи. И когда уже Яков потерял всякую надежду, вошла в комендантскую караульню его жена. И словно солнце засветило сильнее от ее улыбки, Яков в который раз подивился на ее красоту. А она, увидев доктора, спасшего ее, обрадовалась. При ней и комендант сменил гнев на милость. "Что же ты, - укорила она своего супруга, - сидишь как сыч, давайте я чаю вам подам, да может чего покрепче чая..." Выпили вина и дело решилось. Правда, пришлось открыться коменданту, что Кузьма был стрельцом и потому не хочет возвращаться на корабле в Россию, где за одно пребывание в стрелецких полках можно поплатиться жизнью. Коменданта это объяснение устроило. "Разве я не понимаю, сам человек служивый, про стрельцов я слышал - это вроде наших стражников, а воин воина всегда поймет!"

Яков после рассказов Кузьмы долго не мог придти в себя. Впервые почувствовал свое сердце, было такое впечатление, что кто-то зажал сердце в кулаке и не хочет отпускать. Несколько ночей почти не спал. Одолевали мрачные думы. Что на самом деле творится в России? Как узнать? Почему так жестоко царь расправился со стрельцами? Но ведь чтобы все узнать, надо либо самому там быть, либо не только одного Кузьму слушать. Успокаивал себя тем, что многие купцы иное рассказывали. Считали, что стрельцов урезонить надо давно было. Главная опасность сейчас не стрелецкие бунты. Шведы на Россию идут. Сдержат ли напор шведов? Хватит ли сил у шведов пройти землю русскую. В Кенигсберге не представляют - как могут раскинуться столь далеко земли, ведь в России, чтобы добраться от Москвы до крайних границ на востоке нужно ехать несколько месяцев. В это верят с трудом. Сколько людей, столько мнений. Послушать местных жителей, так те скажут, что в России вечно снег лежит, сильные морозы, и медведи по селениям свободно расхаживают. Но опять же не все так думают. Те, кто в России побывал, быстро мнение переменяют, а те, кто на русскую службу перешли, новым царем не нахвалятся.

Водил в Кенигсберг купеческие русские шхуны и некто Хенке, был он опытным капитаном, зарабатывал неплохо, знал русский язык, даже лучше иного русского. Был Хенке кенигсбержец, все здесь в городе знал, любил повеселиться, но и до разговоров был большой охотник. Похвалялся, что дружен с самим русским царем. При этом раскрывал рот пошире, чтобы было видно, что нет у него зуба, и говорил восторженно: "Вот память от русского царя!" - "Выбил что ли?" - спрашивали его, и тогда он рассказывал подробно, как шли на галерах по рекам к Азову, и как вздулась у него щека, и никаких сил терпеть не было. И как раз созвали капитанов на головную галеру "Принципиум", где капитаном был Петр Алексеев. Надо совет держать, а он, Хенке, только мычит и слова сказать не может от боли. Тогда повелел Петр Алексеев, а это был сам царь, остаться. Усадил в своей каюте в глубокое кресло, велел рот раскрыть и долго туда фонарем светил, сказал, что зуб гниет, поднес полный бокал медовухи, как выпил ее Хенке, так все в глазах у него поплыло, а царь руки Хенке привязал к подлокотникам кресла, взял щипцы здоровенные, цапнул зуб и рванул. У Хенке искры из глаз посыпались. А Петр хохочет: "Гнилому зубу в капитанском рту не место!"

- Ну и рука у царя, твердая, это ж надо, одним рывком! - закончил свой рассказ Хенке. Потом доставал из ларчика зуб, показывал, чтобы убедились - невыдуманная это история. - Вот это лекарь - не чета некоторым! - восклицал Хенке. Яков соглашался с Хенке: Петр мог быть очень хорошим врачом, если бы не высокое его происхождение.

- Вот мы с тобой простые люди, - говорил Хенке, - и можем быть теми, кем хотим быть, а у царя одно предназначение - властвовать и по всей России гнилые боярские корни вырывать, чтобы русский корабль в Европу плыл!

Сблизило его с Яковым то, что был у них один кумир - веселый адмирал Лефорт. Оказывается, именно этот швейцарец уговорил Хенке поступить на русскую службу. О Лефорте Хенке вспоминал охотно, жалел, что не дожил адмирал до победных баталий русского флота, да и сам флот не увидел. Был Хенке чем-то схож с Лефортом, любил принарядиться, одних париков имел штук десять. В плавании они все перепутались, промокли, поэтому в дни, когда не было застолий, капитан сидел в своей каюте и расчесывал парики. Еще была у него шпага, даренная самим Петром за храбрость, проявленную при абордаже. О русском царе говорил с восторгом. И умен, и ко всему способен, а что недовольны им русские бояре - то по недомыслию. Чего они за бороды свои длинные цепляются, да за кафтаны длиннополые с рукавами широкими. Да в такой одежде разве будешь поворотливым. То ли дело голландское платье. Для любой работы сподручно. Спесь с бояр царь сбивает, сонную одурь и лень. А то, что стрельцов усмирил, так это надо было сразу сделать, содержать столько вооруженных противников своих он не должен, нужна регулярная армия, а не эти ватаги, всегда готовые к бунту.

- Но к чему же были такие жестокие расправы, столько крови пролилось, - спрашивал Яков, защищать стрельцов он не хотел, но полагал, что можно было просто упорядочить их войско, дать им новых разумных командиров...

- Милый доктор, - отвечал Хенке, - а где вы видели правителей не жестоких, с размягченным сердцем нельзя править! С корнем надо было крамолу вывести, а тех, кто разумен на свою сторону привлечь...

Похвалялся Хенке, что еще на Воронежских верфях царь его приметил. Там плавучие батареи прамы делали, были они плоскодонные и часто переворачивались, так он, Хенке, там предложил специальные отсеки сделать.

- Впрочем, - Хенке махал рукой, раскуривал трубку, - ты лекарь, тебе нашу науку мореходную не познать. Остойчивым корабль должен быть, грузу больше вниз надо класть. К примеру, я никогда железо поверх леса не погружу, потому и не тонул ни разу. Я там, в Воронеже, у самого Скляева науку постигал. Добрые пропорции мы с ним рассчитали для всех кораблей! Царь сам все расчертил, никому не доверял. Запирался в своем кабинете, приносили ему листы для чертежей да лекала разные, которые изогнуть можно было грузами специальными. Вот он обводы плавные лекалами делал, да потом по таблицам координаты исчислял. А клюзы для якорей на моделях размечал. Коли не был бы он царем, был бы знатным корабелом. Получше Скляева, да и английским мастерам сто очков вперед давал бы. Только мне да Скляеву разрешал обводы определять и остойчивость рассчитывать. А сами спуски кораблей построенных со стапелей - разве можно забыть! Вот где был праздник, всем праздникам голова! Литавры, трубы звучат, пушки палят. Царь вместе с корабельными мастерами и капитанами пирует. Не гнушается людей простого звания.

Оказалось, что встречал Хенке на воронежских верфях Филимона Щедрина, был там такой помощник у Скляева. Волосы, как смоль, цыганистый мужик и борода курчавая. Только ему и разрешали бороду не стричь, потому что отменнее плотника не было там...

Яков обрадовался, значит, не пропал дядя Филимон, приятно было, что хвалит капитан плотницкое его умение. Подумалось, вот был бы помощником у дяди, стал бы корабли мастерить, от дома бы столь далеко не оторвался. Что у врача, что у плотника рука тверда должна быть. Стал расспрашивать про Филимона, но ничего Хенке вспомнить не мог особого. Про Федосея Скляева говорил, виделся с ним часто, когда тот из Венеции вернулся. Горячий был русский корабел, вспоминал Хенке, в Москве его за пьяную драку по приказу князя-кесаря Ромодановского высекли. Но в работе был превосходен, все забывал, день и ночь на верфях, то с топором, то с циркулем. Вместе с Петром составил Скляев таблицу добрых пропорций для кораблей, чтобы можно было детали с одного корабля на другом применять. Царь русский ведь далеко смотрел, ему не один корабль нужен был, а большой флот и не только на юге.

- Со мной по начертанию корабельных обводов сам царь советовался. Потом мы вместе на Балтику двинули шведа воевать, - продолжал хвастать лихой капитан. - Стругов там понастроили, пехоту на струги посадили, да эскадру шведскую так напугали, что они только ветра дождались - так на всех парусах от нас удрали. Абордажа нашего боялись. Как сойдемся со шведом бортами, так сразу на абордаж. У них жила тонка, против штыка и шпаги устоять не могут. Крепость шведскую Ниеншанц, что в устье Невы, мы быстро взяли - а эта крепость главный ключ к Балтике. И тут Господь нам настоящую победу в морской баталии послал. Шведы и не подозревали, что мы крепость Ниеншанц взяли. Вот шведский адмирал и отправил к этой крепости два своих больших корабля "Гедан" и "Астрильд". С кораблей произвели условленный залп-пароль. Мы ответили теми же условными выстрелами. Обман удался, шведы встали на якорь. А на рассвете мы посадили на тридцать лодок гвардейскую пехоту и незаметно в густом тумане подошли к шведским кораблям. Окружили их, забросали гранатами и ринулись на абордаж. Ну, я скажу, это была схватка. Шведы сонные, на нас как на чертей смотрят. Столкнуть в воду норовят. Я шпагу выставил, колю наугад. Рванулся вверх, за борт ухватился. Тут меня уже не остановишь. Меншиков - царский помощник рядом, тоже со шпагой. Храбрый, как морской дьявол. В море шведов сбросили, голов полно, все кричат. Захлебываются, тонут. Это тебе не в чистом поле бой. Здесь или пан, или пропал, так кажется, в России говорят, вернее в Польше, но это без разницы. Я кроме шпаги, еще и золотую медаль получил. Могу показать. Я ведь не ношу все награды - не люблю хвастовства, лежат в шкатулке, до поры до времени.

Понимал Яков, что много выдумки в рассказах Хенке, если он такой храбрый воин и любимец царя, почему же на купеческой небольшой шхуне в морях болтается. Но никогда он Хенке не прерывал. И уж если о Лефорте речь заходила, ловил каждое слово. Лефорта Хенке действительно знал, было по рассказам его это сразу заметно, да и Якова здесь обмануть трудно - тоже своего адмирала успел узнать во всех его ипостасях. Узнал от Хенке Яков и о последних днях адмирала.

- Жаль, не дождался адмирал победных наших баталий на море. Думаю, не было бы ему равных в абордажных схватках, - сетовал Хенке.

И в который раз повторял рассказ свой о том, как вся Москва оплакивала безвременную кончину Лефорта. По словам Хенке, всему виной большое винопитие. Дворец великолепный построил Лефорт. Празднество затеяли на санном поезде, мороз февральский стоял в первопрестольной. Вот и подхватил горячку адмирал. Кровь пустили - не помогло. Лекари сказали: надежды нет никакой. Позвали пастора. Грехи отпустить. Их у адмирала было предостаточно. Так он очнулся, прогнал пастора прочь, потребовал вина подать и девок позвать, чтоб плясали и песни непотребные пели. Девок звать не стали, привели трубачей и флейтистов. И под их задорную музыку испустил дух адмирал. И похороны ему Петр устроил - такой чести еще никто не удостаивался. Больше всех царь горевал, стонал, скрипя зубами, причитал, что не будет уже такого друга, что один Лефорт был верен ему бесхитростно и без утаек. Петр шел за гробом в рядах первой роты Преображенского полка, за ними рыцарь в черном плаще с мечом и бокалом. На подушках бархатных несли трость адмирала, его пистолеты, шпагу, шпоры. Петр навзрыд рыдал над гробом. А потом флейтисты разом марш грянули...

Яков слушал, и слезы на глаза наворачивались. Был бы рядом, спас. А то, что придумали - кровь пускать. Надо было в тепло и чарку пополней. А потом медовухи, настоянной на корнях черной бузины... Но, что поделать - все люди смертны. Жаль, что рановато покинул этот мир адмирал. Вот дождался бы, когда он, Яков, вернется в Россию, упал бы ему в ноги, благодарил бы за дарованную адмиралом судьбу, оберег бы адмирала от болезней. Разве смог бы в России такую учебу обрести, как в здешнем университете. Решил, возвращусь и первым делом на могилу адмирала.

Был на шхуне у Хенке и свой лекарь. Еремей Дворкин - купеческий сын. Первый раз с таким нововведением столкнулся Яков. Не держали докторов на кораблях, каждый человек в море был на счету. Поначалу показался ему этот лекарь наивным самоучкой, говорил, заикаясь и коряво, но лекарства все знал и даже как по латыни они называются, и названия болезней на латинском тоже знал. И оказалось, что многое он сам постиг и еще большему в царской аптеке научился. Туда он мальчиком в услужении попал, потом стали ему доверять и лекарства разные приготовлять.

Очень хвалил Еремей царскую аптеку. Хвастал, что самая большая аптека во всем мире - эта московская аптека, заведенная царем. Тысячи разных снадобий там хранятся, все разложено и разлито в фарфоровые кувшины с царским гербом, сотни специальных ящичков, сделанных на заказ, легко из стен выдвигаются, на всех надписи. Есть специальная комната для библиотеки, там книги и сочинения собраны по медицине и искусству врачевания. А заведует всем старший доктор Арескин, человек строгий, но справедливый. И из этой аптеки снабжается лекарствами весь царский флот. И потому Еремей со многими капитанами знаком, и захотелось ему мир повидать, вот и отпустил его доктор Арескин, и велел из разных стран книги медицинские закупать.

Яков купил для Еремея несколько трактатов. Тот благодарил так, словно золотым слитком его одарили. Яков позавидовал ему, такая славная судьба, не нужно в чужой стране мыкаться, можно и в России нынче многому научиться. Еремей же, напротив, завидовал Якову: "Ты здесь свободен и никто не может тебя унизить, ты сможешь стать известным ученым! В России же никак нельзя ничего гарантировать!" - "Но ведь ты хвалил Петра, его аптеку, его указы!" - "Да, хвалил и буду хвалить, но не может за всем уследить даже самый мудрый царь. И недаром гласит латинская мудрость: "Aguila non captat muscas" - Орел не ловит мух...

Окончил Еремей лекарскую школу при Аптекарском приказе, был обучен латыни. А для врача это крайне необходимо. Во всем мире должны врачи друг друга понимать. Говорил Еремей, что лекции для школы сам Петр смотрел, повелел царь переводить книги по анатомии.

Конечно, должен быть единый язык у врачей, в этом Яков был убежден. И Еремей за это ратовал, говорил пора уже расстаться с такими названиями. А то называем почки - бебехами, желудок - кутырем, желчь - меласью, трахею - духовой жилой. Возьмешь любую книгу, а там по латыни, совсем иные названия. Вот лекари и путаются. Теперь обрадуется Арескин книгам. У него как раз "Лексикона" не было. Только рукописная книга Ридли, бывшего врачом еще при царе Федоре Иоанновиче, в той книге многое из латынских названий объяснено, но не все. Теперь ведь с каждым годом открывается в деле лекарском новое. Наберется знаний Еремей - будет отменным лекарем.

Везло Якову на встречи с хорошими людьми, было и подлых людей на пути много, но помнить следовало тех, кто добро творил, а за подлость не мстить - есть на все наказание Божье. Думал ли, что беда грядет. Год так хорошо начинался. Знатные были фейерверки и балы. Пировали целую неделю подряд. Весной ранней пришли в Кенигсберг почти одновременно шхуны Федора Стремова и Хенке. Поспешил Яков в гавань, чтобы встретиться с близкими людьми.

Вбежал Яков бодро по трапу на шхуну к Стремову, но не радостной получилась встреча. Передал Стремов письма и узнал Яков, что нет уже у него брата Митяя. Стремов, увидев как опечалился его кенигсбергский друг от тяжелой вести, принес вина и они помянули Митяя. Стремов сетовал, как же это Дмитрий попал на строительство нового града петровского, место там гиблое, бежать надо было хоть за Урал, либо в матросы наниматься. Больше года на той стройке мало кто выдерживает. А верфи там, почитай все на костях стоят. Спешил Петр. Невыгодно было строить корабли в Лодейном поле, а потом через Ладогу переправлять. Адмиралтейство выстроил - всем верфям верфь. Оно и не хуже иной крепости для обороны приспособлено. Говорил Стремов, что бывал там и дивился, как можно руками человеческими такое сотворить. Царь сам топором орудовал. Небось, сказал Стремов, рядом с Митяем стоял. Для царя - новая столица, его рай, его парадиз, а для простых людей погибель! Там недавно лучший строитель Иоганн Кирштейн, тот, что из Кенигсберга прибыл, тоже отдал Богу душу. Кирштейна Яков знал, веселый был человек, да вот все разбогатеть хотел, поманили его в Россию большие деньги, да вот обернулось все плачевно...

Дома Яков перечитал внимательно письма. Был скуп на слова отец, писал он, как всегда, не сам, видно дьячка местного упросил. Сообщал, что закончил жизнь свою Дмитрий вдали от дома. Разбило ему голову сорвавшееся со стропил бревно. Приложенное письмо от Митяя к отцу, написано было незадолго перед смертью, и беды еще не чуял брат. Жаловаться он не любил, бывало, в детстве подерется, получит шишек и синяков, но никогда не признается от кого, скажет: зашибся случайно. И в этом своем последнем письме, хотя и писал о тяготах, но был уверен, что вскоре встанут среди болот дома и крепость, и дворцы. Что будет все покраше, чем в столь хваленым братом Яковым Кенигсберге, и об этом сам Иоганн Кирштейн говорил, строитель, приехавший из Кенигсберга на подмогу царю. И когда все построят, то и ему, Митяю, достойное место найдется. Писал Митяй: "Не хуже Якова восстану, самому царю службу буду править". А не этот ли царь погубил его жизнь? В устье Невы на топком болоте задумал Петр город возвести - Санкт-Петербург. На Заячьем острове первую крепость устроил. Начало той крепости положил Кирштейн, создал земляные валы и кронверк. Поначалу солдаты строили, а потом согнали работных людей плотников и землекопов со всех ближних городов. Да думается, Митяй сам нанялся, сам вызвался ехать.

Хотел он переменить свою участь, хотел счастья попытать. Сначала, как писал в этом письме, лес рубил и по Неве сплавлял, и эта работа ему по душе пришлась. А потом строил Адмиралтейские верфи. Сваи под стапеля вбивал. Не хватало лопат и заступов, земли даже не хватало. Вокруг болота и топи, землю притаскивали в мешках и рогожах из окрестных мест. Подвозили на телегах. Весной подкопщиков прислали из Великих Лук и Торопца, много знакомых и даже родни было. Питались артельно, вместе. Хлеб был втридорога, ели, в основном, капусту да репу. Жили в сырых землянках. И когда вода в Неве поднималась, это жилье заливало, одежда была постоянно мокрая. Люди умирали один за другим. Кто от цинги, кто от дизентерии. Хоронить не успевали. Собирали подаяние на погребение. Завертывали мертвеца в рогожу, так без домовины и предавали земле. Стали присланные подкопщики в бега пускаться, ловили их, били батогами и кнутами до полусмерти, вырывали ноздри. Был царский указ устрашающий, и велено палачам не щадить беглецов и ноздри рвать до кости. Потом в кандалы заковывали и на самые тяжелые работы гнали. Митяй быстро плотницкое дело освоил, мастеровым полегче жилось, по двенадцать рублей в год платили. Удалось Митяю попасть в артель вольных плотников - вольными называли особых умельцев, которым дозволялось не только царские работы выполнять, но и наниматься на другую работу. А работы хватало. Петровские сановники затевали постройку не только домов для себя, но и дворцов. И самим вольным плотникам нарезали землю для усадеб. Да не дожил Митяй до собственной усадьбы. Торопил царь с постройкой верфей, работали там плотники чуть ли не сутками, в пятом часу утра звонил колокол - к началу работ, и только в девять вечера слышался звон шабашного колокола. Валились люди с ног от усталости, летом прямо на стройке и спали на стружках, да опилках. Зиму ждали с ужасом. Но не дожил Митяй до зимних холодов...

Яков корил себя, вернулся бы домой, поехал вместо Митяя, там, на стройке, врачи не менее плотников нужны, или бы вместе с братом был, оберег его. Было такое чувство, что не просто он брата лишился, а потерял частицу самого себя. И не думал он тогда, что смерть брата открывает целую череду смертей, и будут гибнуть люди тысячами не только в чухонских болотах, но и здесь, в уютном и тихом городе. И о смерти Митяя ничего не сказал он Гретхен, не хотел ее в Рагните расстраивать, тем более, когда узнал, что зачата в ней новая жизнь. И когда расставались, екнуло в груди тяжелое предчувствие, словно кто-то невидимый на мгновение сердце сжал и отпустил.

Посыльный ничего толком не мог объяснить. Гретхен держалась за стремя, глаза влажные - сказала: "Обещай, что сразу вернешься за мной!" Она решила, что его отзовут в Россию. Он понимал, что по такому поводу не стали бы отправлять посыльного в Рагнит. Слишком счастливый день и еще более счастливая ночь были подарены ему. И он уже давно уяснил для себя, что беды и радости чередуются в этой жизни. Яков чувствовал - случилось нечто страшное, надо как можно быстрее прибыть в Кенигсберг. Солнце едва достигло зенита, когда они остановили коней у городской ратуши Альтштадта, здесь расположилось ведомство, которое ведало охраной здоровья. Яков увидел своих коллег. Лица у всех были напряжены, они словно готовились к серьезной операции. Никто без меня не решается вскрыть больного, подумал Яков. Очевидно, требуется оказать помощь кому-нибудь из королевской семьи. Вошел, сутулясь, мрачный как тень бургомистр. Яков спросил, что произошло. Ему наперебой начали рассказывать, что умер стражник - умер внезапно, на теле его гнойные нарывы. Еще три дня тому назад этот стражник веселился на свадьбе своей дочки, был абсолютно здоров. "И стоило из-за этого события, срочно звать меня!" - воскликнул Яков. "Здесь не одна смерть, - стали объяснять ему, - со вспухшими лимфатическими железами и гнойными пустулами сейчас лежат в госпитале трое купцов, состояние крайне тяжелое". "Говорите кто-нибудь один, я ничего не пойму", - он сжал кулаки и постучал по столу. Он всегда так делал, когда хотел призвать к тишине. Никто не решался произнести рокового слова, но в голове у Якова уже билось оно - чума - моровое поветрие, неужели чума. И словно в подтверждение его слов бургомистр сообщил: "В городе гибнут крысы, подвалы заполнены дохлыми крысами..."

Это была верная примета, Яков не раз читал в медицинских трактатах о том, как приходит чума, эта моровая язва, от которой нет спасения. В прошлые века чума не раз накидывалась на город, опустошая его. Как уберечься от нее никто не знал. Медицина здесь была бессильна. Чума, возможно, и не покидала город, она таилась на чумных кладбищах, в нечистотах и мусоре. Таилась до поры, до времени. Можно было бы сейчас напомнить чиновникам из магистрата - сколько прошений подал он, Яков, требуя очистки улиц и дворов. Три города - Альтштадт, Кнайпхоф и Лебенихт - у каждого свой бургомистр, один кивает на другого, попробуй - добейся слаженных действий. Нечистоты продолжали выливать прямо из окон. Никакие штрафы не помогали. Приняли закон, по которому у домов мусор не должен был лежать более трех дней, но кто за этим следил. Только совсем недавно отучили жителей выгонять коров и свиней на улицы без присмотра. Запретили держать более одной собаки. Вроде бы все были законопослушны, а коровьи лепешки на улицах - по-прежнему появлялись. Колодезные трубы, изготовленные из продолбленных бревен, во время не меняли, древесина гнила, а в результате пили гнилостную воду - источник всякой заразы.

Яков потер виски, отгоняя надвигающуюся боль. Состояние было такое, словно кто-то ударил его по голове. Сказал, не выдержал: "Чума там, где грязь!" Чиновник из магистрата, рассеянно помахивая рукой перед собственным носом, заявил: "Стоит ли удивляться, подвалы забиты дохлыми крысами - это что? - раньше разве не было. Это еще ни о чем не свидетельствует...Наши врачи всегда паникуют преждевременно!" "Потом паниковать будет поздно! - сказал Яков. - Впрочем, имеет ли значение - с какого времени там крысы..." Бургомистр бросил им: "Поторопитесь!" Он был прав, сейчас не время было спорить и утверждать свою правоту. Надо было срочно ехать в госпиталь и осмотреть купцов, возможно, это лихорадка, и при лихорадке бывают нарывы на теле, и от лихорадки умирают. Нельзя допускать паники. Госпиталь был совсем рядом, но подали карету, и они все набились в нее, - четверо врачей, бургомистр, два чиновника из магистрата. Более других был расстроен Юрген, он был уверен - это надвигается мор, от которого нет спасения, и которым Господь наказывает весь народ.

В госпитале они сгрудились у кровати одного из купцов, который был в самом тяжелом состоянии. Ему уже несколько раз пускали кровь, но это не помогало. Сделали надрезы гнойников, прижгли ранки, но в паху и под мышками возникли твердые бурбоны. Купец смотрел на врачей слезящимися глазами, он ждал спасения. На соседних койках стонали его товарищи по несчастью. Яков понял окончательно - это мор, спасти их невозможно. Бургомистр Альтштадта стал объяснять врачам: "Видите, этот мор возник не из-за того, что, как уверяете вы, мы не убираем своевременно нечистоты, этот мор, как всегда, завезли из Азии!" Действительно, купцы пришли с караванами по шелковому пути. Но ведь эти караваны уже более месяца здесь, и именно здесь купцов настигла болезнь.

Яков не стал спорить. Он привык брать вину на себя. Он врач и должен был настоять в магистрате на том, чтобы не выбрасывали на улицы мусор, чтобы сжигали отходы. Был, как всегда, не очень решительным. У каждого есть своя доля вины. Сейчас главное было - не поиск виновных, а пути к прекращению эпидемии. Боль в голове прошла - он, как всегда это бывало при наступлении опасности, перестал прислушиваться к себе.

Надо было думать о спасении горожан, надо было срочно изолировать купцов. К вечеру одну из больниц освободили от всех находящихся на излечении, перевезли туда купцов. Магистрат распорядился никого туда не пускать, поставить караулы, усилить стражу у городских ворот и проверять приходящие корабли. Но было уже поздно. На следующий день - чумной госпиталь, так стали называть больницу, куда свезли купцов, стал наполняться больными. Надо было срочно строить специальные бараки за городской чертой и туда помещать тех, кого накрыла своей смертной лапой чума.

В магистрате Альтштадта решали судьбу врачей, надо было выделить так называемых "чумных врачей", тех, кому вменялось лечить от моровой язвы, кто мог входить к зараженным, но не должен был общаться с другими людьми, или, во всяком случае, стараться уменьшить свои контакты с незараженными. Искали добровольцев. Первым вызвался Юрген. Чиновник магистрата, кривя тонкие губы, сказал, обращаясь к Якову: "Вы иноземец и мы вас не можем насильно заставить рисковать своей жизнью! Вы можете не участвовать в нашем собрании!" Яков сдержался, чтобы не высказать, что он думает об этом начальственном типе. Год назад этого чиновника хотели выгнать из магистрата за взятки, которые он постоянно брал с тех, кому предоставляли городскую землю под застройки. Откупился и теперь командует. Яков сказал в ответ ему: "Мор не знает, кто какой веры и нации!" И все же пришлось согласиться с тем, что ему, лично, пока не стоит входить в дома к зараженным чумой. Однако, время все смешало.

Эпидемия разрасталась, лавиной мора захватило город. На косе вымирали целые поселки. Там появилась новая версия возникновения чумы. Дело в том, что рыбаки, живущие в поселках, затерянных среди дюн, ловили не только рыбу. Ставили сети на суше и ловили ворон, потом солили свою добычу и питались солеными воронами. Кенигсбержцы тоже не брезговали такой пищей. Яков не пробовал, было как-то непривычно. Теперь рыбаки уверяли, что чуму принесли вороны. С тем, что птицы могут стать разносчиками чумы, можно было согласиться. Юрген возражал: "Перебили крыс, перебьют птиц - но в этом ли спасение? Надо искать противоядие дикому мору!" Конечно, он был прав, но где запрятано это противоядие. Надо было думать раньше. Пока же можно только помогать несчастным, облегчать их страдания. Это обязанность врача. И думать о своем собственном спасении не приходилось.

Яков в эти дни если спал, то не более двух часов в сутки. Он пытался вспомнить все, что может предотвратить эпидемию. Предложил везде в больницах и домах жечь можжевельные ветки, чтобы очистить воздух. В магистрате понимали, сколь гибельна угроза эпидемии. Самым ходовым и дорогим товаром стал уксус. Повсюду в торговых рядах поставили чаши с уксусом, в них опускали монеты, расплачиваясь за товар. Жители раскупали все, что можно было хранить более или менее длительное время. Ободрали всю кору с ореховых деревьев, из нее делали настойки, которыми натирали тело, чтобы спастись от заражения. Как и всегда в гиблые времена появились десятки предсказателей. Уверяли, что мор предвещала комета. Другие объясняли все южными ветрами. Предлагали у южных ворот жечь постоянно костры, чтобы остановить эти ветры. За большую цену испуганные горожане покупали у шарлатанов амулеты, якобы оберегающие от чумы, были это обычные талеры, только с отверстием, чтобы можно было носить на шее, и с надписью на каком-то непонятном языке, утверждали, что на арамейском. Когда смерть дышит тебе в лицо, во всем ищешь спасения, не надо никого судить. Яков брал вину на себя, почему до сих пор они, врачи, не разгадали причину возникновения чумы. Стоял июнь, шли дожди, и это тоже было шансом на спасение. Надо было срочно искать средство против мора. Если не остановить чуму до июля, то в жару ей не будет преград.

Однако первый месяц эпидемии показал, что излечить заболевших чумой было невозможно, хотелось только облегчить их страдания. Яков стал собирать монетчатый вербейник, его было достаточно много в тенистых местах на берегах Прегеля. Настой вербейника тоже не излечивал, но хотя бы уменьшал страдания, вскрытые бурбоны ссыхались под его действием, и на несколько дней больной возвращался к жизни, казалось, он был спасен, но через неделю бурбоны опять поражали его. Якову за настой вербейника предлагали любые суммы, деньги теряли смысл, да и не собирался он обогащаться на страданиях больных. В магистратах действовали с завидным упорством, но не всегда действия чиновников давали нужный результат. Так, в начале эпидемии, узнав, что переносчиками чумы являются блохи, решили уничтожить всех кошек, ведь блох разносили именно они, уничтожили кошек - город заполнился крысами. Чума накинулась на крыс. Очищать подвалы и улицы от дохлых крыс уже были не в силах. Через месяц было и не до крыс и не до кошек.

Мертвецов не успевали забирать из домов, трупы несчастных валялись на улицах. Телеги с телами умерших, загруженные доверху, громыхали по булыжнику. Безжизненные руки и ноги свисали с бортов, и если на повороте вываливалось тело, то его не подбирали. Пустые брошенные дома стали добычей мародеров. В первую очередь искали в домах вино. Громили купеческие склады. Пили до потери сознания прямо в этих складах, были случаи - захлебывались в вине. В домах богачей и власть имущих тоже не отставали, им не надо было грабить склады, полно было своих запасов, вот и устраивали пирушки почти ежедневно. Пиры и оргии длились до рассвета. В Лебенихте голые женщины, размалевав тела краской, плясали по ночам на ратушной площади. Даже возле Замка, в самом центре Кенигсберга, возле высокой липы устраивались групповые соития. В загородных рощах появились грабители, и ходить там в одиночку стало опасно. Яков дивился и никак не мог понять - куда же исчезла хваленая прусская дисциплина, как может человек преобразиться перед лицом смерти, стать не человеком, а уподобиться неразумной твари. Он пытался пристыдить власть имущих, накидывался с руганью на мародеров. Его друг доктор Юрген хотел остеречь слишком ретивого русского. Говорил: "Кенигсбергу ты нужен как лекарь, а порядки пусть наводят стражники. Каждый должен делать свое дело!" Возможно, и прав был благоразумный Юрген, но смотреть спокойно на весь этот хаос, на весь этот пир во время чумы было невозможно.

Яков пытался приготовить растворы в разной пропорции, вспомнил про свои запасы липового меда, который приобрел на корабле Федора Стремова, смешал мед с тертым грецким орехом, который удалось достать на купеческом складе - густую мазь развел до настоя, получилось нечто вроде прежнего лекарства, которое в свое время называли "Эликсиром Якоба". Приложил повязки, смоченные в этом растворе, трем братьям ремесленникам из Закхайма. Двое умерли, а младший выжил, и тело его очистилось от нарывов. Яков не хотел преждевременно говорить об этом, он, конечно, полон был надежд, хотелось верить, что найдено средство, которое может остановить чуму, но следовало проверить этот раствор и на других зараженных. Однако ремесленник уже успел многим рассказать о чудодейственных повязках. Якова в магистрате предупредили: без разрешения свой эликсир не тратить, надо спасать достойных людей. Он возмутился - перед смертью все равны. Послали к нему чиновника, чтобы определить запасы этого раствора. Приближалось время цветения лип, и Яков объяснил, что можно сколь угодно много собрать липового цвета. И липовый цвет будет даже получше его раствора. На сбор липового цвета кинулись многие. Яков сумел сделать повязки, смоченные в своем эликсире и в липовом растворе почти всем в чумных госпиталях. Однако, чуда не произошло. Ремесленник из Закхайма оказался единственным, кого спас эликсир.

Яков готов был провалиться сквозь землю. Несколько дней он вообще не появлялся в чумных госпиталях. За ним прислали Юргена, тот как всегда умел успокоить и всему найти свое объяснение. "Никто тебя не корит, - говорил он Якову, - ты делал все, что мог, если ничего не пробовать, то ничего и не найдешь, тебя все ждут..." Юрген смотрел такими добрыми и влюбленными глазами, что Яков сразу же сдался: конечно, Юрген, прав, надо идти к больным, врач обязан облегчать страдания. Сам же он не имеет права на хандру и отчаяние...Юрген хотя и стремился ободрить своего друга, тоже часто впадал в отчаяние. Он повсюду искал Марию и почему-то уверовал, что она умерла и оплакивал свою возлюбленную. "С чего ты это взял? - говорил ему Яков, - Перестань, а то и в самом деле накликаешь ее смерть!" Юрген объяснял, что любовь всегда ранима, вспоминал Петрарку, его сонеты, полные тоски. Поведал Якову, что возлюбленная поэта Лаура умерла во время чумы. Яков и раньше слышал о чуме, опустошившей Авиньон. Защищаясь от мора там построили Великую провансальскую стену. Но даже эта стена не смогла уберечь людей...Как остановить эпидемию, уберечь другие города...В эти дни он часто молил Господа о том, чтобы чума миновала Рагнит...

Что знал Яков о чуме, мог ли он остановить эту страшную болезнь. На лекциях в Альбертине утверждали ученые мужи, что от "черной смерти", как они называли чуму, нет спасения. Недаром называли эту болезнь мором, да это был настоящий мор. Ни одна самая страшная война не истребляла так людей, как чума. На войне гибли воины, они знали, на что идут, когда затевали сражение. Здесь же гибли все повально - и дети, и старики, и женщины. Гибель детей была особенно страшна. На мучения малышей смотреть было невыносимо. Со смертью каждого ребенка прекращалась цепочка других жизней - вот что было самое печальное.

И в прежние столетия из глубин Азии, с караванных путей смерчем врывалась эта страшная болезнь в европейские города. Вымирали на ее пути все поселения. Жизнь уничтожалась на всем пространстве. Часто она являлась сразу после войны вместе с потоками разоренных беженцев, которых сгоняли с насиженных мест нашествия азиатских орд. Это было действительно неостановимое наказание Господне. Может быть, правы университетские теологи - не имеет никакого смысла сопротивляться высшей силе. Египетский фараон не хотел отпустить народ Моисея, сопротивлялся - Господь наслал жестокие казни, в том числе и моровые язвы. Изгонишь чуму - будет губить людей иной мор, еще более страшный.

Но как бы не было страшно, какие бы пусть даже высшие силы не грозили, врач должен бороться с болезнью. Только в этой борьбе можно найти средство, которое остановит смертельную напасть. Надо суметь быстро распознавать болезнь, чтобы изолировать зараженных. Надо внимательней осматривать здоровых. Красное пятнышко может показаться просто укусом блохи, но это уже сигнал. Головокружение, тошнота - это тоже первые признаки. Надо собрать медиков из всех трех городов и объяснить им, что нужно делать. Тех, кто сеет панику, надо гнать из госпиталей. Возможно, надо заранее прижигать то место, где есть покраснение. Когда воспаляется лимфа, когда кровяной бубон становится величиной с кулак - никакое прижигание уже не поможет. Следует вскрывать нарывы. Надо пробовать настойки из трав, которые очищают кровь. Бубонная чума не так страшна как легочная. Но они не ходят по одиночке. Яков знал, что ее не избежать...

И вот через месяц ворвалась в Кенигсберг эта другая более страшная чума - легочная. Она приносит перед смертью еще и невыносимые страдания Зараженная кровь разрывает легкие. Кашель распространяет микробы. Были замечены случаи и еще более страшной чумы, которую называют английский пот, она распространяется почти мгновенно. Последняя стадия - черные пятна на теле, язвы вокруг шеи - кровавое ожерелье. Уверяют все, что надо пускать кровь. Еще выдумали, что надо прикладывать к телу сушеных жаб, что они высасывают чумной яд. Надо искать. Надо пробовать все возможные средства. Надо попробовать ставить пиявки - они рассасывают язвы. Но где взять столько пиявок? Нужна чистота, нужно омывать больных. Сам Яков взял себе за правило по утрам выливать на себя пару ведер холодной ледниковой воды.

Великий предсказатель Нострадамус, о котором Яков знал из лекций теологов, считал главным средством против чумы - родниковую воду и лекарства из целебных трав. Из каких трав - этот секрет он унес с собой в иной мир. Да и был ли секрет. Ведь он не смог спасти от чумы двух своих сыновей и жену. Как часто хочется верить, что есть люди, которые открыли неизвестные тебе рецепты, как хочется верить, что природа приготовила противоядие против чумы - но, Яков теперь понимал, надеяться приходилось только на себя. Надо верить в силы человеческого организма. Надо верить в то, что чума отступит. Но сколько еще страданий принесет она, никому не дано знать.

Он видел, как самые состоятельные люди любыми путями бегут из города. Большинство чиновников из магистрата переехало в Веллау. Поначалу уезжали по ночам, тайком, чтобы не возбуждать недовольство остающихся, потом бежали, никого не стесняясь, чтобы успеть пока город не окружили кордоном и заставами. Оставшиеся в городе заболевшие богатеи готовы предложить любые деньги за излечение. Один из торговцев предлагал даже все свое состояние. Трудно было объяснить, что чума не различает богатых и бедных. Торговец привык к тому, что все можно купить. Все - кроме своей жизни. От смерти никто еще не смог откупиться.

Трудно было и от высокопоставленных особ отбиться и от официальных посланников разных стран. Оказалось, что в городе было полно разных послов и представительств, были и многочисленные торговые конторы. Из города перестали выпускать, а иноземцы пытались вырваться любыми путями. Осаждали врачей. Просили выписать свидетельства о том, что не заразны, что здоровы. Не хотели и слушать, когда им объясняли, что никто в данный момент не знает - заражен ли он, что чума имеет скрытый период, человек ничего не чувствует, а смерть уже поселилась в его теле, и от него уже распространяется дальше. Якова ловили на улице, хватали за полы камзола, предлагали любые деньги. Упрашивали, готовы были целовать башмаки, а получив отказ, начинали действовать угрозами.

Были созданы специальные чумные отряды. Облаченные в черные клеенчатые плащи санитары ходили по домам, вытаскивали из домов зараженных чумой. Зачастую вместе с санитарами шли и солдаты, они держались в отдалении и входили в дом только в том случае, если родственники не желали расставаться с больным. Каждый раз перевозка зараженного в чумные бараки сопровождалась криками отчаяния. Родные понимали, что он обречен. А возможно, оплакивали и себя, ведь они общались с больным и не исключено, что сами вот-вот обнаружат у себя признаки чумы. Их дом окуривали можжевельником, они старались избавиться от одежд покойного, которые сжигали тут же во дворе. Стелющийся над домом дым был гибельным знаком. Искали спасение в реке. Полагали, что вода может все очистить, смыть. Чумные отряды работали и по ночам, звон колокольцев на телегах заставлял вздрагивать и преследовал в беспокойных снах. Крючьями затаскивали в телеги тех, кого смерть застигла на улицах.

Магистрат Лебенихта выделил два кладбища для умерших от чумы, там арестанты из местной тюрьмы под охраной солдат рыли общие могилы. Смерть стала самым обыденным и привычным явлением. Пасторы не успевали отпевать умерших. Поминальные свечи постоянно горели во всех кирхах. Через месяц вообще стало не до отпевания. Случайно Яков заглянул в купеческий склад на берегу Прегеля, оказалось, что там вместо товаров было все забито умершими от чумы. Страшное зрелище - мертвые с открытыми глазами, руки у многих подняты, тянулись за помощью или за последним стаканом воды, никто не сложил мертвецам руки на груди, возможно, никого и не было рядом в момент смерти. Вымирали разом домами и семьями. Яков нашел складского сторожа, стал выговаривать ему - почему разрешил стаскивать в склады трупы, рядом вода, заразим реку - конец нам всем. Сторож позвал напарника, стал объяснять, что не по силам им двоим разгрести весь этот завал. Яков это понимал, помочь ничем не мог, когда уходил, слышал, как сторожа кляли его, мол, этот русский врач во все суется, сам везде ходит и заразу переносит...

Яков почти не бывал на медицинском факультете, занятия там были прекращены, студенты все без исключения были заняты в госпиталях. Читать лекции было некому. На других факультетах тоже почти прекратили чтение лекций. Везде старались не создавать скопления людей. На улицах даже очень близкие знакомые старались не подавать руки, отделывались кивком и почти бежали мимо. Ведь каждый представлял потенциальную опасность. Одно рукопожатие - и ты уже заражен. Пока чума была только бубонной - поддерживать порядок удавалось. Но то, чего опасался Яков, произошло в середине июля. Эпидемия схватила своими смертельными когтями все три города и прилегающие к ним слободки. Усилилась жара. Запах смерти окутывал пригороды, дым костров не мог развеять зловония. Трупы не успевали убирать. Легочная чума косила людей сотнями. Был даже такой страшный день, когда чума унесла около тысячи человек. Позже уже никто не считал ее жертвы. Люди умирали в страшных мучениях, истерзанные легкие выталкивали наружу кровь и мокроту, чумой наполнялся воздух. Определить, когда кончится этот повальный прилипчивый мор, мог только Господь, и надо было надеяться на его милость.

За месяц умерли четыре врача - коллеги Якова не сумели уберечься. Хорошими помощницами стали послушницы из монастыря Святого Лукаса. Они, презрев опасность, входили в чумные бараки и госпиталя и помогали страждущим. В холщовых коричневых рясах, с плотно повязанными платками они все казались Якову на одно лицо. Так было, пока одна из них буквально обожгла его взглядом больших печальных глаз в тот момент, когда помогала прикладывать пиявки рыхлой плачущей женщине. Когда они закончили процедуру, Яков еще раз взглянул на помощницу и узнал Марию. Ее тонкие губы шевельнулись, очевидно, она хотела что-то сказать, но быстро опомнилась, покраснела и прикрыла лицо рукой. Рука ее была тонкой и смуглой. В этот день Яков хотел, но не успел сказать Юргену об этой встрече. Через несколько дней ему пришлось пожалеть об этом.

ХI

Самой страшной потерей стала смерть Юргена. Одно дело, когда умирают доселе безвестные люди, другое, когда близкий тебе человек. Ведь никого ближе в Кенигсберге не было. Он был как родной брат. Юрген умирал в полном сознании, он понимал, что уже ничем не спастись. Железы на шее у него вспухли так, что казалось горло охвачено красноватым воротником. Его весь день мучительно рвало. Он просил Якова уйти. "Зачем, - говорил он - подвергать себя лишнему риску. Ты мне не поможешь! Medicus, cur ate ipsum. Врач, исцели самого себя. Лучше поищи священника!" Яков, конечно, знал, что никого уже не отпевают. Священники также смертны, как и все горожане. Но все же он бросился на улицу. Добежал до Штайндамской церкви. Двери были заколочены. Мелькнула мысль - добраться до монастыря, отыскать Марию, но понял - не успеть, да к тому же, зачем подвергать ее излишнему риску. Он опустился на каменные ступени и прочел молитву, ту, что помнил - отче наш, потом он просто взывал к милосердию Божьему. Господи, просил Яков, услышь меня, пусть страдания людей и стоны их достигнут твоих ушей! Спаси Юргена! Он еще не видел жизни и не продлил свой род. Он был добр ко всем и хотел спасти многих. Избавь нас от казней египетских! Чаша страданий уже переполнилась...

Но, видимо, не услышал его Господь, видно, велики были грехи многих и не может Создатель пощадить Кенигсберг, как не мог пощадить Содом и Гаморру. Понял это Яков, когда возвратился и увидел неподвижное лицо Юргена. И было такое спокойствие в этом лице, такое почти радостное выражение, словно и не страдал он от чумы. А когда открыли простыню, чтобы завернуть тело Юргена в саван, Яков увидел, что все оно покрыто гнойными язвами, и представил - сколько боли претерпел друг, и только смерть была спасением от этой боли. И вроде бы был Юрген худеньким и не было в его теле мужской сильной закваски, а сумел он достойно встретить смерть. И сколько было рядом людей, наделенных крепкими мускулами, крепких на вид, которые не могли и не умели терпеть боль.

Смерть друга подкосила Якова, бессилие медицины он воспринимал, как собственное поражение. Стоило ли столько времени тратить на учебу, если ты не можешь победить смерть. Он совсем уже опустил руки, когда пришла в окутанный смертью город победная весть - русские войска во главе с Петром I наголову разбили шведов под Полтавой. Раненый Карл едва спасся от плена и бежал к турецким границам. Хваленая шведская армия перестала существовать. Якова эта победа вернула к жизни. Там, под Полтавой, он был в этом уверен - сражались многие его родичи, жертвовали своей жизнью, чтобы отстоять родные поля и хаты. Он тоже готов был бы пожертвовать свою жизнь, если бы она нужна была для общей победы. Отпали переживания за свою семью, ведь поначалу шведская армия двигалась на Москву и путь ее непременно бы лежал через Великие Луки. Но Карл не смог двигаться по разоренным местам, он полагал, что на Украине его ждет изобилие. К тому же украинский гетман Мазепа пообещал перейти под шведские знамена. Выжженная земля и Мазепа спасли родные места от супостатов. Был ли пленен Карл или дали ему уйти в Турцию, куда делся изменник Мазепа - об этом не сообщалось. Большую часть почты вообще не доставляли в Кенигсберг. Чума исключала письма. Из Кенигсберга почта почти не отсылалась. Путь в Россию теперь для Якова был возможен только после победы над чумой.

И он понимал, что не имеет права сдаваться. Он сумеет возвратиться, вместе с Гретхен, сумеет найти противоядие и победить моровую язву. Надо только быть осторожным. Он обязан жить. Обязан дождаться рождения сына, увидеть отца, мать, братьев, а может быть и любимую бабушку Ефросинью.

Но как избежать заражения. Он, как и все другие медики, носил клеенчатый черный плащ с капюшоном, уверяли, что болезнь не пристает к клеенке, да и мыть можно было такую одежду, старался не снимать повязки со рта, по вечерам обливался холодной водой, жег в комнатах ветки можжевельника. Но риск был постоянен. На Якова надеялись, его звали в дома люди, с которыми он был дружен, его умоляли придти сильные мира сего. Чума не щадила никого, простой мясник и колбасник были уравнены с учеными и правителями.

На теологическом факультете велись бурные споры. Теперь собирались теологи не в здании университета, а дома у Гансвейна. Говорили там, что необходимо каждому покаяться и рассказать открыто о своих грехах. Требовали в магистрате, чтобы открыли Собор. Якову было не до них. Возможно ли остановить мор общим покаянием? Раскаяние не повредит. Но собирать молящихся в Соборе - вряд ли это разумно. Число зараженных только увеличится. Яков сказал об этом вскользь в магистрате. Но доброхоты уже донесли ректору. Тот поначалу разгневался, но быстро понял, что Яков прав, и просил магистрат поставить стражников у дверей Собора и никого туда не пускать.

Гансвейн при встрече не удержался, чтобы не съязвить: "Ну и где же ваши хваленые лекарственные травы?" Яков промолчал. Они и раньше не испытывали симпатии друг к другу. Теперь Гансвейн мог утверждать любое, он имел право говорить о бессилии медицины. Постукивая о булыжник тростью, Гансвейн буквально надвинулся на Якова, с высоты своего роста он продолжал свои обличения. Вокруг уже стали собираться прохожие...Яков резко отстранил своего оппонента. Слова словами, ими сколько угодно можно сотрясать воздух, но толпа в чумном городе может быстро перейти от слов к действиям. Тому он часто был свидетель. Достаточно даже одного зачинщика, чтобы раздраженные люди накинулись на того, кто, как им показалось, был носителем зла...

Стычки на улицах происходили часто. В городе становилось все больше пьяниц и мародеров. На аптекарском огороде оборвали весь мак, видимо, кто-то решил сам изготавливать успокаивающие растворы, не дали созреть головкам, откуда и выделяется сок - так необходимый для изготовления лекарств. Оставалось только удивляться человеческому безумию. Такие надежды Яков возлагал на этот мак, он необходим был для обезболивания - и вот теперь лишился столь необходимого сока для лекарства. Чума не только точила тела, она опустошала души. Грабили пустующие дома, искали вино. Полагали, что к пьяному чума не пристает. Доходило до крайности. Пьяные кожевники, которые теперь не выделывали кож и томились бездельем, ночью напали на женский монастырь, выломали ворота, изнасиловали двух монашек. Трех кожевников, которые были зачинщиками, повесили на ратушной площади. О ночном нападении на монастырь рассказала Якову Мария. Странным было то, что она не осуждала разбойников и сказала, что всю ночь молилась о том, чтобы Господь простил неразумных. Она сказала, что люди на пороге смерти иногда теряют разум, им очень хочется жить и они не понимают, что обрекают себя на смертные муки в аду. Оказалось, что Мария не из простолюдинок, она была дочерью богатого польского купца, но сама решила стать невестой Христовой, потому что насмотрелась достаточно мерзостей, творящихся в доме ее отца. И чтобы он не нашел ее и не пытался возвратить, она пешком пришла из Кракова в Кенигсберг. Получилось так, что пришла на гибель. Все в руке Божьей, говорила она, мы не в силах что-либо изменить. Очень жаль, ответил он. И сказал еще, что ему очень жаль не только всего этого хода событий, а и того, что он не сказал ей, Марии, о любви Юргена. И две чистые души не смогли соединиться здесь, на земле. Мария ответила, что помнит Юргена, что он был очень прекрасен душой, это она сразу поняла, потому что ни у кого она не видела таких светлых кудрей. Странное объяснение, подумал Яков. И сказал ей, что она могла быть счастлива, познав любовь Юргена. "Но разве можно быть счастливыми во время чумы!" - воскликнула она. И она была права - не может быть отдельного счастья среди общего горя. Мария искала спасение в вере, смерть ее не страшила. Она в монастыре вместе с другими послушницами простаивала ночи на коленях, вымаливая у Бога прощения и милости для обреченного Кенигсберга.

Гансвейн объяснял явление чумы по-своему. Первым делом, по его словам, поражались грешники. Чума, говорил он, это Божья кара! Яков возражал - может ли Господь быть столь жестоким. Гансвейн, задрав голову к небу, словно желая, чтобы Всевышний услышал, продолжал: "А Содом и Гоморра - огнем Господь выжигал разврат! А казни египетские? Самая жестокая - шестая казнь - фараон не хотел отпустить народ Израиля и послал Господь язвы - незаживающие, сжигающие тело! Послал эту казнь за неверие! Это ли не чума была!"

Здесь, очевидно, Гансвейн был прав, тысячелетия назад - уже была чума. И в Кенигсберге в прошлом не раз свирепствовала чума. И за все эти годы не нашли противоядия. И вот расплата за беспечность. Но теперь, верил Яков, последний урок дает чума, он выкрикнул в лицо Гансвейну: "Что же вы, господин Гансвейн, не верите, что мы избавимся от чумы?" Профессор теологии с усмешкой взглянул на Якова, как на несведущего еще ни в чем малого ребенка. "Противиться каре Божьей может только еретик! Я знаю, вы исповедуете свою ортодоксальную религию! Она близка язычникам! Вы верите в чудеса! Но не вздумайте вставать на пути у Бога! Господь сам знает, когда явить милость и прекратить казни свои! Надо усерднее молить его о прощении!" Убедить таких теологов и пасторов, что нельзя собирать народ в кирхах, было невозможно. Молящиеся стояли тесно, мест на сиденьях не хватало. Достаточно было появиться среди них даже одному больному, и на взывающих о спасении накидывалась чума. Бургомистр Альтшьтадта закрыл вход в кирху, так его едва не растерзали. Ректор был вынужден открыть Собор.

Постоянные встречи с чумой могли подорвать и здоровье, и моральный дух даже самого крепкого человека. Яков чувствовал, что силы его на исходе. Телеги с мертвецами непрестанно двигались в сторону кладбища, за оградой которого были вырыты глубокие рвы, эти рвы наполнялись телами буквально за несколько дней. И тогда опять пригоняли арестантов, и они снова рыли общие могилы, потом стаскивали мертвых крючьями с телег, привыкшие к смерти, с лицами, перекошенными злобой и отчаянием, они понимали, что их всех ждет подобная участь. Арестанты справляться с работой не успевали, им на помощь дали солдат. Не зарытые трупы смердели, на жаре быстро разлагались. Становились источником чумы. Хорошо бы сжигать трупы, предложил глава магистрата Альтштадта, он напомнил, что жившие здесь пруссы всегда сжигали покойников, да еще и всю их утварь, Яков поддержал его. Но возникала проблема, где найти столько дров, чтобы сооружать огромные поленницы. Надо повалить целый лес деревьев, кто это будет делать, силы у людей на исходе. К тому же воспротивились церковники. Совершенно зря им напомнили о том, что греческий философ и поэт Тит Лукреций в своей поэме "О природе вещей" писал о том, как во время чумы в Афинах сжигали трупы на берегу моря. Имя Лукреция сразу вызвало отторжение. Ведь этот афинский еретик считал, что боги, создав мир, не вмешиваются в людские дела. Лукреций писал об алтарях, заваленных трупами жертв чумы, молчаливо обвиняющих небо. Яков смутно припоминал это место в трактате. Ему больше запомнились рассуждения Лукреция о душе и человеческих болезнях. Нужны были преграды на пути распространения чумы. Это было ясно и без Лукреция.

Все три города теперь окружили заставами, все солдаты из крепости были переведены за вальные укрепления, стражников не хватало, набирали добровольцев среди студентов. Никто не мог войти в три города на Прегеле, никто не мог из них выйти. На реке тоже установили заграждения. Сделали специальные торговые ряды за Росгартеном, там можно было оставить деньги стражникам, а потом получить продукты. Поначалу обмен не вызвал споров, но в последнее время дело доходило до кровавых стычек.

От стражников Яков узнал, что чума миновала Рагнит, что там нет зараженных - и эта весть, единственная согревала его сердце, он послал деньги Гретхен, но не знал, получила ли она их. Письма теперь не приходили, ни о какой почте не могло быть и речи. Порой отчаяние охватывало Якова, возможно, прав Гансвейн - и это кара Господня, и нельзя вставать на пути у Господа. Ведь все равно никого нельзя излечить, можно только облегчить страдания на очень короткое время. По ночам Яков просыпался от стонов, доносящихся из госпитальных палат, теперь он не уходил в свою квартиру, а приспособил здесь для себя крохотную комнатушку, раньше здесь хранились лекарства, и все здесь пропахло эфиром. Запах не мешал Якову. К стонам и крикам он привык. Но хуже было то, что и во сне он не мог освободиться от людских страданий. Сотни глаз с надеждой смотрели на него, в этих глазах был страх смерти и слабая надежда на спасение, эти глаза сливались в один огромный глаз, залитый слезами и кровью. Яков отмахивался от этого глаза, и тогда глаз превращался в красную бабочку с трепещущими крыльями, и эти крылья били по лицу Якова, а он никак не мог даже пошевелить рукой, чтобы отогнать бабочку. И все же он понимал, что улетающая бабочка - это надежда на спасение. Он обязан был найти спасение, обязан был выжить и спасти других. Он шел в темноту общих палат, склонялся над обреченными, наливал им воды, поправлял прогнившие подстилки и мокрые простыни, выслушивал их мольбы и исповеди...Кроватей не хватало, и люди лежали на земляном полу. Картины ада, изображенные художниками для устрашения грешников, бледнели перед тем, что творилось вокруг. Возможно, это и был явлен людям ад - грешным и безгрешным единый...

XII

Моровая язва не минула и крепость Фридрихсбург, войско было небольшое, но все стражники жили скученно в караульных помещениях. Комендант сразу догадался изолировать больных. Три стражника умерли в июне, еще десять солдат через месяц. К сожалению, не миновала и Кузьму смертельная коса мора. Один раз удалось ему обмануть смерти, когда казнили его сотоварищей, и вот нашла она его на чужбине. Об этом узнал Яков от Ивана и долго его корил за то, что не позвал проститься с бедолагой. Да и Ивана можно было понять, минуты свободной у него не было. Охрану города уменьшившимся числом нести было трудно. Срочно набирали добровольцев среди студентов. Якова в первый же день эпидемии у стражников вызвали в крепость, но было слишком много дел в госпитале, и он послал туда Франца. Из всех врачей города они теперь только двое оставались на ногах. Франц вернулся с неутешительными новостями - города вскоре могли вообще лишиться стражи. "Один из стражников очень просил тебя, Яков, придти к нему.- сказал Франц. - Он на грани смерти и заклинал меня Христом-богом, чтобы я упросил тебя прибыть в крепость".

В крепость Фридрихсбург Яков выбрался только к вечеру. Жара спала, и от Прегеля веяло желанной прохладой. Заканчивался август, и вся надежда была на скорое наступление осенних дней и похолодание. Истории всех моровых поветрий показывали, что они шли на убыль в зимние дни. Язва боялась морозов. Но как выяснилось в эти дни, и жар может бороться с мором. Это подтвердила ночь в крепости. Якова ждали и сразу же провели к коменданту, тот встретил гостеприимно, но по всему его виду - можно было судить о том, что он утратил какие-либо надежды. Некогда веселый и подвижный голландец превратился в истощенного старика. Его красавица жена стала жертвой мора в самом его начале. Бесцветные глаза коменданта ничего не выражали, движения были замедленны. Он сразу начал жаловаться на судьбу, проклинал тот день и час, когда согласился служить прусскому курфюрсту, в Голландии у него были свой дом, приличная усадьба, слуги. Погнался за талерами, всего не заработаешь - и вот теперь придется лежать в чужой земле. "Вы ведь тоже иноземец, - сказал он, - что вас привело сюда?" Объяснить в нескольких словах было невозможно. Уж конечно не деньги. Надо было выучиться, да и волен ли он был в своей судьбе, Россия - не Голландия. Сказал коменданту: "Неисповедимы пути Господни, ясно одно, я нужен здесь, чтобы облегчить людские страдания, и вы нужны. Приободритесь, в ваших руках судьбы солдат!" Комендант скривил губы, попытался усмехнуться. "Что я могу сделать, покинуть крепость, чтобы уберечь себя - не позволяет честь. Я солдат - и смерть для меня привычна и неотвратима!"

О быстрой смерти также молил Господа Иван, это он был тот самый стражник, который добивался прихода Якова. В полутемной комнате, где горела всего одна свеча, было душно и пахло смертью. Солдатский лекарь уже вскрывал Ивану бурбоны. Но на смену им появились новые. Иван метался в жару лихорадки. Он не сразу узнал Якова. Да и Яков с трудом признал в иссохшем человеке прежнего высоченного солдата. Иван просил яда, просил последней милости, он хотел отойти в другой мир в здравом рассудке. Яков пытался его успокоить. Господь не дал нам права лишать себя или себе подобных жизни, у каждого свой отмеренный срок, объяснял он. А как же в битвах - возразил Иван, - мы ведь лишаем жизни себе подобных. И если ты не убьешь, убьют тебя. Воинам прощается грех смертоубийства, сказал Яков. И подумал, что Ивану нужен не врач, а священник. Но где найти православного служителя. И почему наделенный природой такой силой, такой огромный человек должен уходить в расцвете своих сил. В который раз горечь бессилья охватила душу Якова. И тут же блеснула догадка, она пришла ниоткуда, словно какой-то голос извне продиктовал ее. Жар тела борется с мором. Жар тела это ответ на болезнь, несущую смерть. Не надо бороться с жаром, не надо отворять кровь или давать жаропонижающие напитки. Пусть в огне жара горит моровое поветрие.

Яков распахнул дверь и крикнул коменданта. Тот видимо уже уснул. На зов пришел солдат с длинными вислыми усами. Яков велел затопить печь и принести шубы. Солдат удивился - ведь еще не зима, но принес и дрова, и шубы. Когда в печи заиграл огонь и затрещали поленья, Яков задремал, разморенный теплом. На рассвете его глазам предстала радостная картина - Иван сидел на кровати и уже не собирался умирать. Был он весь в поту, но в глазах его появился прежний блеск. Бубоны на теле полопались от жары. Яков стер гной, велел принести горячей воды и обмыл друга. Но это было уже не предсмертное обмывание, а живительное омовение водой. И Иван широко улыбнулся - и сказал: " Мы еще поживем, не может иноземная чума сразить русского человека!" Яков сполоснул лицо, тщательно вымыл руки и заспешил в госпиталь. Надо было попробовать на других больных новый способ избавления от мора - жар. Конечно, то, что произошло с Иваном, могло быть единичным случаем, жар болезни выдержало его могучее сердце. Способен ли кто другой - не сломится от жары и от боли, чтобы воскреснуть и продолжать жить в этом мире.

Теперь Иван стал главным помощником Якова, комендант, правда, ворчал и отпускал Ивана неохотно, но двужильный русский стражник успевал и службу нести и Якову помогать. Помощь эта была необходима, ведь из врачей в лебенихтском госпитале Яков остался один. Бедный Франц покинул грешный мир совершенно внезапно. Обнаружил утром у себя бубоны, ничего об этом не сказал Якову, а к вечеру метался в жару, и видимо, не выдержало сердце. Его смерть была сильным ударом. Как теперь управиться со всеми больными? Яков решил обучить Ивана. Он стремился передать свои знания могучему стражнику. Тот оказался способным учеником. А главное - только Иван мог без страха ухаживать за больными. Он был в принципе смелым человеком, а тут уверовал к тому же, что чума второй раз не возвращается. И был прав. Яков и раньше догадывался о том, что чума бессильна, если уже побывала в теле и была изгнана. Организм сам выработал противоядие. Яков теперь уже точно знал, что переболевшему чума не страшна. Таких победивших чуму набралось около десятка. Якова не покидала уверенность - близится то время, когда эпидемия пойдет на спад. Иван и те, кто победил чуму, действовали слаженно и решительно. Они смело входили в бараки, где лежали зараженные чумой...

И тут внезапно Иван решил покинуть Кенигсберг. Не ведомо уж каким образом он узнал, что русский царь - Петр Великий приехал в Пруссию и что он останавливался в Инстербурге, а теперь в Рагните ожидает лошадей, чтобы покинуть страну. И единственный шанс застать его и кинуться ему в ноги наступил и надо срочно мчаться в Рагнит. Иван уже все продумал. Это была его давняя надежда - он верил, что освободить от немецкой службы может только царь. Царь отдал его сюда, царь должен и возвратить.

Задержать силой его Яков не мог. Надо было попытаться отговорить его от опрометчивого, на взгляд Якова, шага. Уход его был бы слишком большой потерей. Не только лишался бы самого деятельного помощника, но и собеседника. С кем еще перекинешься родным русским словом. Пытался Яков урезонить Ивана - кто тебя выпустит из города, как пройти все заставы, тройное кольцо стражи - это невозможно! И ты ведь не знаешь, кто пришел на смену кенигсбергским солдатам, туда послан отряд из Потсдама. Иван объяснял, что знает место, где можно пройти по руслу высохшего ручья, надо только узнать, когда меняется там караул и что он, Иван, надеется на помощь Якова. "Ну, положим, ты прорвешься, пройдешь все заставы, - возражал Яков, - и даже допустят тебя к царю, а коли узнают, что ты из чумного города, можешь и головы лишиться". Иван наступал, ни с какими доводами не соглашался. А напротив, пытался уговорить Якова вместе прорываться в Рагнит.

У Якова глаза слипались, ноги ныли от усталости. В эти чумные месяцы еще более убедился, что главное для врача - это ноги. Рука должна быть твердой, это безусловно, а вот ноги должны не подгибаться. Весь день на ногах. И боли вроде не чувствуешь, а тут присел - и понимаешь, что подняться будет очень трудно. Они сидели в маленькой каморке, во втором бараке, недавно переделанном под госпиталь. Последние дни Яков и ночевал здесь. Предназначенную ему квартиру он отдал для размещения больных. Иван, казалось, не знал усталости, за день тоже намаялся, но готов хоть сейчас в ночь идти и пробовать обмануть стражей, чтобы вырваться из города.

- Это все пустая затея, - продолжал Яков, - тебя схватят и церемониться с тобой не будут! Люди обозлены. Надо выдержать все до конца, без тебя мне не справиться.

- Тебе хорошо так рассуждать, у тебя есть Гретхен, а я здесь весь истомился, раньше на этих ухоженных и смиренных прусских девиц смотреть не мог, а теперь и подавно. Я верю, Настена ждет меня, мы на крови поклялись!

- Какая еще кровь, какие клятвы, столько лет прошло! - удивился Яков.

- Мы руки специально косой порезали...

- Ну Иван ты неисправим, это же детские игры...

- Пойми, Яков, я в Россию хочу, я не от чумы умру, от тоски задохнусь...

- А что ждет тебя в России, хорошо, если твоя Настена, а кроме нее ждут тебя еще и батоги и плети, ноздри беглым рекрутам рвут, клеймят словно скот, там человек подневольный ничем не защищен.

- А здесь, защищен? Здесь тоже, если что не так - палками отходят! Хотя, здесь может быть и твоя правда, здесь зазря бить не станут. Только если сам провинишься, и по суду все определяют. Здесь все по закону, по "орднунгу", но у меня этот орднунг в печенках сидит. Я воли русской хочу, простора нашего, доброты беспредельной!

Все вроде правильно говорил Иван, сил возражать ему не было. Знал Яков одно твердо - из чумного города ему самому уходить нельзя, он врач, ему бежать не след.

И словно подслушал его мысли Иван, стал говорить о том, что лечить надо своих единоверцев, что пусть пруссаков лечат пруссаки.

- Ты что! - выкрикнул Иван. - Ты что, уже совсем русским перестал быть! А может, на Руси твоя помощь нужней! А ты все немцев обихаживаешь!

Немцы, давно Яков не слышал этого слова, в Москве так всегда звали иноземцев, в основном германцев, немые - не могут по-русски говорить, вот и немцы. А здесь - кто они? Жители Римской империи? Так империя эта давно уже и не империя. Пруссы? Так тех крестоносцы извели. Народ здесь со всех земель пришлый и не глупый. Что значит для больного национальность здесь, у смертного порога, кому до нее каке дело...

- Для врача нет немца или русского, шведа или поляка, есть человек страдающий, ждущий помощи от тебя, это Иван, вряд ли ты поймешь, -произнес Яков с горечью.

Сказал и почувствовал - обидел верного товарища. Да у врачей свои законы. Но родина превыше всего этого. Почувствовал, как защемило внутри. Вырваться - бросить все, лишь бы на миг увидеть семью свою, речку детства, череду тонких берез вдоль берега, поля и леса необозримые, в которых с бабкой своей бродил. Лишь на миг унесся мыслями туда, в далекий родной край - и на душе защемило, тоской неодолимой окутало. Сам не могу, решил, пусть Иван попытает счастья. И был еще резон - надо денег Гретхен передать и для нее и для того, чтобы нашла купцов и батюшке послала, а может, кто возьмется передать из тех, что царя русского сопровождают.

Но подавил Яков все свои желания, надо было остеречь Ивана. Сложит голову напрасно. Ведь он из чумного города, кто же допустит его к царю...

-Одумайся, - сказал Яков, - не получить тебе царской милости, вспомни, что Федор Стремов рассказывал, вспомни страдальца нашего Кузьму, царствие ему небесное...

Ничего не ответил Иван, но было понятно, что от замысла своего он не отступится, чуму пережил, а тоску долее переживать не в силах...

XIII

На следующий день Якову пришлось срочно проехать на главный рынок. Магистрат хотел вообще закрыть здесь всякую торговлю. И может быть, чиновники магистрата были правы. Рынки находились за городскими воротами, от жителей города их отделяли двойные ограды, товар и деньги передавались по длинным доскам. Отгораживались от чумы, а порядка не навели. Была вокруг такая грязь, будто ее собрали со всей Пруссии. Здесь раньше был район живодерен, и запах тления обитал вокруг с давних времен. Хорошо, что стоял кордон из солдат, но был он недостаточный. Сдержать голодных людей редкая цепь солдат была не в состоянии. Яков подумал, что вот здесь хорошо было бы прорваться Ивану. И только он об этом подумал, как стал свидетелем поимки незадачливого беглеца, истощенного юношу поволокли прямо к стоящей в отдалении виселице.

Яков попытался освободить юношу, но никто его не хотел слушать. Едва не столкнули в грязь. Бывший с ним чиновник тоже не смог остановить расправы. Ругал всех и вся, искал виноватых, согласился с Яковым - самосуд не позволителен, эти рынки надо закрыть и перенести торговлю в другое более подходящее место, за Россгартеном - полно сухих лугов. С этим решением они и приехали в магистрат, но нигде не смогли отыскать бургомистра. Опасались, что он тоже стал жертвой моровой язвы. Сказали, что уже два дня его нет на службе. Помчались в карете к нему. Дом бургомистра стоял на набережной и выделялся большими окнами и колоннами у входа.

Застать там никого не удалось, стражник дремал на пороге. Сказал, что бургомистр всего час назад поехал в Кнайпхоф и взял с собой несколько солдат, потому что мародеры там грабят склады. Яков чертыхнулся, - зачем связался со всякими городскими проблемами. Его дело врачевать, помогать по возможности несчастным, пораженным моровой язвой. Но ведь все было связано друг с другом. Грязь способствовала заражениям. Мародеры, разграбляющие дома, уносили вещи умерших от чумы. Каким-то образом сбывали не только в городе, но и через заставы умудрялись переправлять - и значит, зараза разносилась по другим городам и поселениям. На острове, где располагался когда-то самый богатый город, половина домов стояла заколоченной, на многих дверях висели белые простыни - знак того, что в доме больные, умирающие от чумы. Приходилось поступать иногда слишком жестоко - если в доме обнаруживали умирающего от чумы, то его родных переселяли в карантинные бараки, а одежду сжигали. И теперь нередки были случаи, когда родные выкидывали умершего от чумы на ночную улицу, причем раздетого, чтобы не узнали по одежде, какого он рода и сословия. Крючники ночью бросали труп на телегу и увозили на чумное кладбище. Оставшиеся в доме тоже были не жильцы, они не хотели понять этого, но ведь неминуемо заражались. Никому и ничего уже было невозможно объяснить. Смерть заглушала рассудок.

Возле складов было настоящее столпотворение. Выносили тюки, прятали в прибережных кустах. Кто-то выкатил бочку с вином. Явление бургомистра никого не смутило и не остановило. Солдаты попытались оттеснить людей от больших кованых ворот, ведущих в продуктовый склад. Если и этот склад разграбят, город может охватить голод. Уже и сейчас пошли в пищу и собаки, и лошади. Кошек уничтожили раньше. "Стреляйте!"- приказал бургомистр. Солдаты дали залп в воздух. Толпа взвыла и отхлынула от ворот. Люди с тюками и мешками бросились врассыпную.

Яков присел на складское крыльцо. Отсюда были видны три моста через Прегель и корабли, которые давно покинули их команды. Пройти в город через заграждения не могло ни одно купеческое судно, да и кому хотелось бы входить в гавань чумного города. Даже зная, что здесь можно разбогатеть и увезти товаров столько, сколько влезет в трюмы, никто не решился бы бросить якорь ради наживы. Хотя трудно поставить предел людскому стяжательству. Ведь знают, что одежда зараженных чумой опасна, что она может принести смерть, однако взламывают пустующие дома и тащат, и копят, а потом сами умирают на грудах наворованных шуб и камзолов. Когда же кончится это безумие. Подошел бургомистр, об этой непомерной жадности людей говорил с горечью. Вид у него был усталый, морщины резко проступили на лице. Яков привык его видеть важным и напыщенным, в золотоволосом парике. Чума всех сравняла.

- Чувствую, что я недолго смогу продержаться, - пожаловался он, вытирая пот с лица большим синим платком.

Он был последним из бургомистров трех городов, который еще держался на ногах. Фактически ему принадлежала сейчас власть над всем Кенигсбергом, но власть эта была только видимой, были нарушены все управленческие нити.

- Вам нельзя сдаваться, господин Штерн, - сказал Яков, хотя сам он тоже ощущал, как на него наваливается невыносимая усталость. Хотелось закрыть глаза и более не открывать их, погрузившись в спасительный сон, но всякий раз новые беды отгоняли сонливость и требовали напряжения всех сил.

Они уже садились в карету, когда крики солдат остановили их. Стражники вели к ним необычного человека, сразу было видно, что это иностранец, к тому же очень важный. У него был костюм, шитый серебром. Вызвало подозрение то, что этот человек, хотя и не набил мешок одеждой, все же нес в свертке аккуратно сложенный бархатный халат. Как выяснилось, этот халат он взял в доме бухарского купца, который вчера скончался от чумы. Иностранец делал вид, что не понимает германский язык, лепетал что-то невразумительное. И лишь когда один из стражников резко ударил его под вздох, заговорил. "Какое право вы имеете меня задерживать! Я шляхтич, советник польского короля! Вы ответите за грубое обращение!" Эти слова его сразу насторожили бургомистра, он сказал, что не знает никаких посланников короля, что въезд в город давно запрещен. "Дать ему плетей и бить, пока не скажет правду!" - приказал бургомистр. Польского шляхтича увели стражники, и Яков, наверное, быстро бы выкинул из головы этот незначительный случай. Мало ли что бывает. Встречаются среди мародеров и знатные люди. Польстился шляхтич на бухарский халат по недомыслию. Не разумеет, что приблизил свою смерть. Хорошо, что не успел его надеть. И все же было здесь что-то непонятное - зачем посланнику польского короля влезать в заколоченный чумной дом.

Яков спустился к реке, плавное течение воды успокаивало, вода была дорогой в мир без моровой язвы, найти лодку и уплыть вниз по течению, в залив, в Пиллау, там наверняка стоят купеческие корабли. Интересно, Иван обдумывал ли такой путь? Хотя и этот вариант почти безнадежен - канал перекрыт и на стенах крепости Фридрихсбург постоянно дежурят стражники, всех их он знает и знает, что они и отца родного не пропустят. Солнце уже перешло зенит, время проскочило незаметно, и так не хотелось вставать и снова окунаться в борьбу со смертью. Он, Яков, ничем не охранен от смерти, правда, говорят все, что он заговоренный, столько времени проводит среди больных и пока немногий из врачей не стал жертвой чумы. Яков поднялся на берег. Бургомистр не дождался его и уехал. Никого не было вокруг. Пустые улицы, заколоченные дома. Еще час назад здесь хозяйничали мародеры, и воздух сотрясался от выстрелов. А теперь осенняя тишина. Прохлада уже чувствуется вокруг. Он загадал, если доживет до зимы, то спасется. И тогда вместе с Гретхен и сыновьями вернется в Россию. Холода покончат с чумой, в этом он был уверен.

Поздно вечером Яков зашел в магистрат. Бургомистр был еще там, только что вернулся из крепости. "Я ждал вас, - сказал он, - очень любопытное для вас сообщение". Яков вздрогнул: "Что-нибудь из Рагнита, господин Штерн?" Бургомистр ответил: "Нет, что вы? Хотя, впрочем и с Рагнитом связано! Там ведь сейчас русский царь! Вернее не с Рагнитом, а с русским царем!" Яков насторожился. Бургомистр продолжил свой рассказ. Оказывается, пришлось допросить этого шляхтича с пристрастием. Был он хотя и не посланник короля, но имел важное задание. Чтобы узнать это задание, пришлось пытать его раскаленным железом и несколько раз отливать водой. Старались над его телом не зря. Миссия его заключалась, как он признался, в убийстве русского царя. "Так вот зачем ему нужен был халат! - догадался Яков. - Подарок для царя!" Бургомистр подтвердил: "Вы догадливы, врач! Если бы я вас не знал, то мог подумать, что вы в сговоре с польским шляхтичем. Кстати, он из знатного рода Корчевских. Знаете таких?" Яков удивленно поднял бровь: "Не знаю, и зачем мне сговор, разве русский человек может поднять руку на своего царя?" Бургомистр усмехнулся: "Именно русский и может это убийство совершить. Ибо то, что творит царь, все те издевательства над своим народом, терпеть невозможно". "Вы знаете, - сказал Яков - русские люди терпеливы!" - "Бог терпел и нам велел", - вспомнил бургомистр русскую пословицу, в свое время ему довелось часто общаться с русскими купцами, он и сам побывал в Новгороде. Яков спросил, что будет с этим шляхтичем и есть ли у него сообщники. Бургомистр ответил, что шляхтича повесили, и сообщников он назвал, так что беспокоится не о чем. Их вот-вот поймают, во всяком случае, из Кенигсберга им не уйти...

Яков решил все же поподробнее узнать у Ивана об этом шляхтиче. Идти в крепость не пришлось. Иван сидел у него в комнате, полный нетерпения. Едва Яков вошел в дверь, Иван кинулся к нему. Стал рассказывать все, что Яков уже услышал от бургомистра, но рассказывал с таким жаром, с такой тревогой, словно это его самого жгли раскаленным железом. Оказывается, шляхтича не только жгли, но и подвешивали на дыбу, вывернув суставы рук. "Нужны ли были такие пытки?" - остановил Яков сбивчивый рассказ Ивана. "Не только нужны, а необходимы! Он назвал сообщников!" "И они пойманы?" - спросил Яков. Иван ответил, что еще нет, и возможно они уже миновали стражу и мчатся в Рагнит, чтобы начать охоту на царя. "Надо срочно предупредить царя! - воскликнул Иван, - Нельзя терять времени, нужно немедленно прорваться через кордон и опередить убийц!"

Был он прав, теперь Яков не имел права удерживать своего верного помощника. Жизнь царя была под угрозой. Оказалось, что у шляхтича были еще трое сообщников - два запорожских казака и его сын Янек восемнадцати лет. Мелькнула мысль - а не использует ли эти события Иван, чтобы исполнить то, что замыслил ранее - побег и встречу с царем. Хочет добиться разрешения на возвращение. Но пусть даже так. Все равно царя необходимо предостеречь. Можно было бы добиться разрешения для Ивана, получить пропуск у бургомистра, но на это уйдет завтрашний день, а действовать надо немедленно. Как бы не был жесток царь, что бы не говорили о его кровавых делах, но он нужен России, он вывел ее к морю, он победил шведов.

И когда Яков сказал, что согласен, что надо прорываться немедленно, Иван крепко обнял его и пообещал, что не только предупредит царя, но и сможет передать деньги Гретхен. Яков объяснил, как найти ее дом. Сел за стол и написал письмо, вложил в пакет деньги и дал все это Ивану.

- Но один я не прорвусь, помоги мне, - сказал Иван, пряча пакет в обшлаге сюртука. - Одному мне не пройти, ты многих знаешь, если меня схватят, сам сумеешь пройти!

Яков молча взял свою походную сумку, положил туда ломоть хлеба, бутылку с уксусом ...

К закату солнца по высохшему ручью Яков и Иван вышли к первой линии стражников. Русло засохшего ручья заросло бурьяном, и пока они шли, защищенные от чужих глаз травой, можно было шагать в полный рост. Когда стало темнеть, то тут, то там зажглись костры. Вздрагивающие огни были хорошим ориентиром в ночи и в то же время для Ивана и Якова обозначали опасность. Там, подле костров была вторая цепь стражников, это были солдаты короля, и им было дано право стрелять без предупреждения любого, кто попытается пройти через их цепь, оставив позади себя чумной город и неся опасность мора в остальные города Пруссии. Якоб был уверен в том, что Иван, переживший чуму, излечившийся, не представляет никакой угрозы для жителей незараженных мест. Но кому это можно было объяснить? Стражники - слуги короля, им дан приказ, и они выполняют его. Не пощадят они и своего товарища - стражника Ивана. Наверное, стоило бы объяснить в магистрате, что можно выпускать из города тех, кто переболел язвой. Объяснить, почему необходимо Ивану срочно увидеть русского царя. Но это можно было сделать, только дождавшись начала следующего дня. Но нельзя было ждать даже лишнего часа, ясно было, что Государь не будет долго задерживаться в Рагните и те, кто покушаются на его жизнь, наверняка уже там. Или мчатся вдогонку за царем.

Яков шел, ступая след в след Ивану, и чем ближе они подбирались к кострам, тем осторожнее становились их шаги. Вдалеке за спинами стражников тек Прегель, русло ручья вело к нему, там на реке наверняка можно было найти лодку и переправиться на другой берег, чтобы исключить опасность погони. Кто решиться в ночь уходить от тепла костров в темноту и искать переправу...

Иван буквально ползком подобрался почти к самым кострам. Вернулся он столь же не слышно, как и уходил. Сказал, что цепь стражников очень плотная и пройти незамеченным почти невозможно. Судя по частоте огней, это было действительно так. Яков предложил вернуться. Иван бурно запротестовал, говорил полушепотом, но казалось, его слова сейчас разносятся по всей округе. Тогда Яков сам предложил: "Давай я отойду отсюда на полверсты, подниму шум, буду свистеть и трясти ветви деревьев, стражники сбегутся ко мне, а в это время ты спокойно пройдешь, проскочишь заслон". Иван обрадовался, но тут же высказал опасения - а вдруг схватят его, Якова, а вдруг не разбираясь станут стрелять и нечаянная пуля станет роковой. "Не беспокойся, - ответил Яков, - я заговоренный, бабка Ефросинья долгую жизнь сулила, сам видишь, даже моровая язва меня обошла".

Договорились, что когда Иван подберется вплотную к кострам, крикнет филином, и тогда должен Яков поднять шум, чтобы отвлечь стражников. Когда они разделились, Яков особенно остро почувствовал тишину, казалось, каждый шаг отдается сильнейшим треском, шуршанье листьев под ногами вызывало шум, подобный тому, который рождает водопад. И все перекрывая в ночи, все звуки и шорохи гулко ухнул филин. И тогда Яков засвистел и бросился через кусты, ломая ветки. И тотчас раздался выстрел, потом другой. И крики: "Держи его. Я его вижу! Он назад побежал!" Яков действительно бросился назад, бежал не скрытно, старался по пути ломать кусты. Был уверен, что стражники скоро отстанут. Им не резон было приближаться к чумному городу, их задача была в том, чтобы не выпускать никого - вот они не выпустили очередного беглеца и должны быть довольны. Яков слышал, как затихает топот позади и сам он тоже умерил свой бег. И в тот момент, когда он остановился, чтобы отдышаться и убедиться, что не подняли тревогу в той стороне, где горели костры, что прошел кордон Иван, в этот самый момент, его ударили сзади чем-то тяжелым по голове, и он потерял сознание.

XIV

Очнулся Яков в темном сыром подземелье, вернее, это была просто глубокая яма. Высоко наверху в щелях между досками проступал неяркий свет осеннего неба. Он ощупал стену, кругом сплошная мокрая глина. Ни лестницы, ни уступов ступенек. Он закричал, что было силы. Никто не отозвался на его крик. Через некоторое время он разглядел в противоположном углу ямы шевелящиеся лохмотья. Потом они превратились в некое подобие человеческой фигуры. Яков сделал несколько шагов навстречу. Из вороха одежд к нему протянулась рука. Он пожал ее. Кожа была не загрубевшая. Человек откинул капюшон. Взгляд у него был недобрый. "Надел, все, что здесь осталось от предыдущих, - пояснил он, - иначе смерть, здесь адский холод. Как вас сюда занесло?". Яков молчал. Что-то подсказывало ему, что нельзя откровенничать с этим человеком. Наверное, слишком твердое произношение немецких слов. И в то же время - иметь рядом живую душу было лучше, нежели оставаться в безвестности и одиночестве в этом глубоком глиняном колодце.

Да оказалось, что не одна была душа, а еще обнаружился человек, тоже весь закутанный в тряпье. Их можно было понять - в яме были невыносимые промозглость и холод. Теперь они сошлись все вместе посередине ямы, где не было таких луж, как по краям. Оба сидельца говорили с акцентом и явно были не местными. Это Яков понял уже после нескольких фраз. Иногда в их речь врывались малороссийские и польские слова. В голосе их кипела злоба. Сидели здесь они уже трое суток. У них срывалось очень важное дело, за которое они готовы были умереть, но предстояла бесславная гибель в зловонной яме, и они кляли свою судьбу, и возлагали надежду на какого-то всесильного, очевидно, знатного юного шляхтича Корчевского, который доведет до конца задуманное и отомстит антихристу русскому царю за всех погубленных запорожцев.

Фамилия Корчевский показалась знакомой, где-то он недавно ее слышал. И еще Яков понял, что эти люди заподозрили в нем соглядатая, который спущен в яму, чтобы выведать их замыслы. Он вглядывался в их лица, вислые усы, разбитые носы, кровоподтеки под глазами. Вероятно, их пытали. Ни единым движением и не единым словом не дал Яков им понять, что дошел до него смысл сказанного. И когда они попытались расспрашивать, он ответил им, что он врач из Кенигсберга. "Почему у тебя чистое лицо, тебя не били и не пытали, и одежды твои не порваны?" - спросил тот, что был постарше. "Если ты врач, то почему сидишь здесь, врачи нужны в чумных бараках", - выразил свое недоверие другой. "Произошла ошибка", - попытался объяснить Яков и стал рассказывать, что проверял здесь, как соблюдается карантин. Они не поверили и стали договариваться между собой, как и когда нужно расправиться с ним, Яковым, и что не надо спешить и лучше всего без излишнего шума задушить, когда он заснет. Говорили на украинском, полагая, что он ничего не поймет.

Яков прижался к мокрой глиняной стене, хотелось слиться с ней, стать невидимым, сердце его готово было выпрыгнуть из груди. Он глубокими вдохами подавил свой трепет, предстоящая схватка не страшила его. Он давно уверовал, что нет таких положений, из которых не было бы выхода. И только если человек опустит руки и сам заранее сдастся - ему приходит конец. Те же, кто борются, не всегда погибают даже в самых безвыходных положениях. Господь приходит на помощь тому, кто борется за свою жизнь. Ведь жизнь и есть самый главный дар Божий. И теперь он напряг все свои силы, чтобы приготовиться дать достойный отпор, и главное - ни в коем случае не спать. Кричать и звать охранников было бесполезно. С ним бы соузники расправились быстрее, чем охранники разобрались бы что к чему...

И уже в течении первого дня, который, казалось, длился целую вечность, Яков многое сумел узнать. Заговор был и все было продумано, заговорщики глупо попались на выходе из города, но не все. Надо было срочно искать пути освобождения. Он должен был спасти, уберечь русского царя, потому что даже если Иван сумел предупредить, он не все знает, он не знает, что главный здесь некий молодой шляхтич Корчевский. Ну, конечно, понял Яков, это сын того самого Корчевского, которого поймали у складов. Ему, единственному из заговорщиков, удалось уйти. Будут остерегаться малороссов - но они уже никогда не смогут никому из царского окружения навредить. Могут задушить его, Якова, но, и самим им из этой ямы не выбраться. Отсюда не уходили живыми. О том свидетельствовали трупы, полузасыпанные глиной. Он споткнулся об один из трупов, заваленный глиной и отпрянул в испуге. Потом перебрался поближе к тем двум, таким же обреченным, как и он. От них исходила опасность, и надо было знать их замыслы и слушать их разговоры. Пусть думают, что он немец и не понимает языка малороссов, мало чем отличающегося от русского языка.

В сгущающихся сумерках Яков уже не мог различать лица своих соузников. Теперь он слышал голоса - один хриплый и обозленный, а другой звонкий юношеский и очень испуганный. Хриплый голос старался разбередить раны, взывал к мести. "Мы должны выбраться. Свыше ниспослан этот вояж кровавого царя. Мы не имеем права упустить его. За всех наших, принявших мученическую смерть, за старшину Квея - отца твоего, отомстим! Искалечили Квея, ему ломали кости, а потом отсекли голову. Ты не должен забывать!... За одного Мазепу такая месть всему люду нашему! А в чем виноватить гетмана? Он нас защищал. Я с Мазепой в десятки походов ходил на татар. Он умнейший и храбрейший воин! Мы царю русскому верно служили. А русский царь, да и шведский король Карл земли наши выжгли". Молодой голос спросил неуверенно: "Карл разорял, а почему к нему прислонился Мазепа?..." Ему ответил старший: "Карл до Полтавы дошел, надо было Запорожскую сечь сохранить, Петр не дал бы нам воли, у шведов защиты мы искали...Столицу нашу Батурин Карл оборонить обещал. Да петровский пес Меншиков со своей кавалерией раньше примчался. Всех казаков истребил поголовно, тысяч семь, малых детей и жен не пощадил. Грудных младенцев в реку бросали. Как я спасся - ума не приложу. Да лучше бы и не спасся - всю семью мою извели! А как Запорожскую сечь разорили, не мне тебе рассказывать, там и батя твой принял страшную смерть!..."

Яков полагал, что старший из соузников сгущает краски. Хочет, чтобы молодой укрепился в замыслах своих о необходимости отмщения. Но даже если и преувеличивает, тяжело и подумать, что Меншиков способен на такую крайнюю жестокость. Вспомнился Данилыч времен Великого посольства. Расторопный, голубоглазый денщик царя. Теперь вот полководцем стал. А каким? Он всегда был слишком горячий! А возможно он просто не сумел сдержать своих солдат. В пылу боя чего только не бывает. Но ведь мирных людей убивали такие же люди - и те и другие славянского единого рода. Это все от непонимания, от нищей жизни. Народ обозлен. Хотелось верить, что с годами люди смягчат свои сердца, что в будущем не будет войн, не будет моровой язвы. И не будет предательства. Если бы Мазепа не предал Петра, не было бы этой братоубийственной резни. А если теперь не этим двоим, а шляхтичу удастся убить Петра, кровавая сеча и в Пруссии неминуема.

Убить человека - об этом и мыслить грешно. Главную заповедь нарушить, ведь сказано: "Не убий". Но если тебя хотят убить, ты что? - должен подставить свою грудь. Вот они опять сговариваются, как только заснет - придушим. Яков отошел к той стороне ямы, где были зарыты трупы. Нога наткнулась на что-то твердое. Он нагнулся и поднял лопату. Господь посылал ему спасение. Лопатой можно расправиться с теми, кто готовил не только его убийство, но и убийство царя. Яков до боли в пальцах сжал черенок, силы есть, нужен резкий взмах - но как убить человека. Он - врач, ему надо спасать, а не убивать, он дал клятву спасать людей даже ценой своей жизни. А здесь придется убивать сонных, они уже укладываются, заворачиваются в тряпье. Укладываются пораньше, чтобы в ночи встать, подкрасться и придушить его, Якова. Он представил все это, даже ощутил грязные пальцы у себя на шее. Услышал явственно, как трещит кадык. Вздрогнул и откинул это видение...

Он не станет безропотной жертвой, напротив, он свершит справедливое убийство. Но разве убийство бывает справедливым? Он огляделся, подошел вплотную к стене ямы. Воткнул лопату в глину. Надо попробовать делать ступени. Его соузники заснули, надо действовать осторожно, тогда он сумеет выбраться и рассказать обо всем стражникам, только бы поверили. Яков осторожно, чтобы не производить излишнего шума, стал делать в стене ступени. Но когда он становился на эти ступени, они не выдерживали его веса, глина оползала, и приходилось начинать все сначала. К середине ночи силы оставили его, он сел на сырую землю, безвыходность положения томила сильнее голода, веки слипались...

...Холодно на рассвете в пустыне. Раскаленные днем пески успели остыть. Хочется пить, но вокруг ни росинки. Где же ты родная земля и реки, текущие молоком и медом? Жалобно блеют от жажды овцы. И вот вдали показалась река. Она намного уже Ловати. И вода в ней желтая. Это - Иордан, догадывается Яков. И видит на том берегу стоит брат Митяй. - Где ты так долго блуждал? - кричит Митяй. Яков удивлен, ведь Митяй умер, когда строил для царя столицу на болоте. - Ты ведь умер! - не сдерживается Яков. - Ошибаешься, брат, - отвечает Митяй, - смерти нет. Смерть выдумана врачами. - Не злись на меня, - говорит Яков - я привел к тебе стадо овец, у меня есть много денег. "Ты хочешь опять купить меня, - обижается Митяй, - опять купить, как когда-то купил первородство за чечевичную похлебку". У Митяя всегда виноват другой. Что он выдумывает. Мать говорила - близнецы, но ты, Яков, появился раньше. Зачем же покупать то, что принадлежит тебе по праву. Много воды утекло с тех пор, как покинул отчий дом Яков, но не смягчилось сердце Митяя. И вина большая лежит на Якове, если бы не нанимался в работники в чужой земле к Лавану, строил бы вместе с Митяем столицу для царя. "Там было много больных, они задыхались в тесных землянках, они звали тебя, Яков, - продолжает Митяй, - но ты не пришел. Ты польстился на красоту дочерей иноземных! Сначала у тебя была Лия, потом Рахиль, теперь Гретхен!" Прав, как всегда Митяй. Прости меня, просит Яков, дай перейти Иордан и умереть в родном краю. Митяй повторяет: Смерти нет брат! Покажи жен своих брат. Яков зовет Гретхен, она появляется, вырастает из песка, откидывает за спину русые волосы, но зовут ее почему-то Рахиль. Об этом никто не сказал Якову, но он окликает ее - Рахиль - и она плачет у его ног. "И за нее ты работал так много лет?"- удивляется Митяй. Яков пытается объяснить, что его обманул Лаван, что он ни о чем не жалеет. Он многому выучился у Лавана. И нежна и умна Гретхен. Он понимает, что Митяй таит давнюю обиду и не даст сегодня перейти Иордан. Наступивший день не приносит тепла. Холодная пустыня вокруг. На другом берегу горят костры, но туда нет пути. И он не только за себя отвечает, у него много сыновей и дочерей, он даже не помнит, как их зовут, так их много. "Отдохни, возлюбленный муж мой, - говорит Рахиль-Гретхен, - неизвестно, что ждет тебя, и сколько сил нужно будет тебе, чтобы одолеть врагов своих..." Мне нельзя спать, пытается объяснить Яков, я знаю, у меня много врагов, но у меня не меньше друзей. Но мне нельзя спать. Но под сладкий говор жены слипаются его веки. И видит он необычное сияние и лестницу бесконечную, и понимает, что это и есть лестница Якова, библейского Якова, познавшего Бога. И теперь дано повторить путь того Якова, прародителя всех народов.

Недвижно парят над ним светоносные херувимы, божественный свет лился сверху, и ангелы звали его, пойди, не бойся. Но только не спи! Ступай же. Ступени из кедра, это не глина, они выдержат тебя. Не переживай за своего царя. Есть один царь - Господь невидимый и всесильный. Он не оставит тебя. Цари казнят, а Господь милует. Но почему испытует мором? И голос откуда-то издалека, а может быть изнутри, из него самого. Вспомни Садом и Гоморру, тяжкие грехи порождают гнев Божий. Слишком мало праведников. Сказано в заветах - не возжелай жену ближнего. Но ты прощен. И ангелы пошли впереди по ступеням. И полулетели эти ангелы, едва касаясь ступеней. И ему тоже хотелось превратиться в бесплотного ангела. И соединиться с Богом, от которого исходит такое нежное тепло. Но навалилось на него нечто безмерное, он почувствовал себя в объятиях великана, который сильно сдавил ему плечи. И напрягся Яков изо всех сил, и чтобы освободиться стал сжимать мышцы нападавшего, и тогда противник отстранился и резко коснулся пальцем его бедра. И сильная боль пронзила Якова. И послышался голос с небес: "Отпусти меня, ибо взошла заря!" "Не отпущу, пока не благословишь!" - смело ответил Яков. "Благословляю тебя, человек! - Ты боролся с Богом и не устрашился! Будешь ты родоначальником тех, кто не боится смерти!" И тут Якова прошиб холодный пот, ибо понял он, что повторился с ним библейский сон, и боролся он с Богом. И отчетливо понял он, что прав Митяй - смерти нет. И что вот-вот он обнимет и Митяя, и Кузьму, и милого Юргена...

В разгар морового поветрия, опустошавшего Кенигсберг и обезлюдевшего большую часть Пруссии, российский царь внезапно появился в Мариенвердере, где был с почетом встречен королем Фридрихом. Теперь незачем было прятаться под чужим именем бомбардира Михайлова. Напротив, все должны были узнать, что сейчас в Европе находится государь-победитель. Не тот долговязый юноша, который жаждал пойти на выучку к иноземцам, а полновластный монарх, у которого им самим впору поучиться. Победитель Карла XII, считавшегося самым удачливым и бесстрашным полководцем, теперь был на вершине своей славы. Знаменитый философ Лейбниц, до этого считавший Петра дикарем, восхвалял русского правителя, считал, что Петр может создать великое государство, улучшить навигацию и предупредить непорядки добрыми правилами, ибо дана ему страна - "tabula rasa" - чистая доска и все зависит только от него. И только он, Петр, может соединить Китай с Европой. Здесь философ несколько переборщил, о далеком Китае мыслей даже не было. Вот так всегда - то все разом хулят, то все дружно хвалят. Избрали во французскую Академию наук, назвали искателем мудрости. Нашел ли мудрость? Не мог сам себе ответить.

Но желанное море обрел. Переиграл Карла по всем статьям. Урок Нарвы заучил надолго. Шведский король продолжал разыгрывать из себя непобедимого полководца. Война была для него игрой, забавой, он купался в лучах своей славы. Он, Петр, кровью и потом своим торил путь для России. Себя не жалел, а других тем более. Дубиной и кнутом вышибал безделье, невежество, нежелание думать и взятничество. Он добился своего, никогда еще в истории России не было у страны столь сильной и столь хорошо вооруженной армии. Он был не только царем, он был отцом этой армии, ее квартирмейстером, который должен был обеспечивать эту армию всем необходимым. Карл проиграл из-за своей самоуверенности. Он ничего не хотел знать о тылах. Его драбанты умирали от голода, а он гнал их вперед и вперед, оставляя обозы свои далеко позади. Он же, Петр, всю страну сделал армейским тылом. Артиллерийские заводы, суконные мануфактуры, пороховые мельницы - все закрутилось в бешенном темпе. Тульские ружья с трехгранными штыками заменили несподручные мушкеты, а качество пороха было выше всяких похвал. Сытые солдаты, облаченные в темно-зеленые кафтаны из добротного сукна, в кожаных башмаках на толстой подошве готовы были к решающей битве. День и ночь стучали топоры на верфях, корабли скользили по стапелям. В устье Невы для них готовились новые гавани...

Полтавская битва заканчивала долгий и кровавый спор за Балтику. Появление Петра в Европе в первую очередь нужно было ему самому. В нем еще жил юноша, жаждущий признания и славы. И он в полной мере получал это признание. Конница Меншикова добивала остатки шведской армии именно здесь, близ прусских границ. Бросив позорно свой трон, бежал с остатками шведских войск в Померанию польский король Станислав Лещинский. Август из Саксонии двинул свои войска - возжаждал возврата короны. Опять ищет союза с Россией. Двуличный и лживый друг.

В Торуне встретились. Петр подарил Августу шпагу. Это лучше любой пощечины. Ведь эту же шпагу дарил Августу несколько лет назад. И хотя есть поговорка: дареное не дарят - Август эту шпагу преподнес Карлу XII, когда пресмыкался перед шведским королем, готов был ему зад вылизать. Хорош союзник. Под Полтавой среди захваченных вещей Карла обнаружилась эта шпага. Август теперь, вторично принимая злополучную шпагу, вздрогнул, но быстро оправился и даже стал шутить. Ему бы быть скоморохом, а не королем. Или обольстителем женщин, здесь ему нет равных. Правда, годы и поражения не красят. Он уже не тот красавчик, каким был всего несколько лет назад. Нельзя сидеть на двух стульях. Лакейское раболепие не пристало королю. За деньги готов пойти на любые уступки. Пришлось обещать ему денежные субсидии взамен на то, что Август согласился на присоединение Эстляндии с Ревелем к России. Был заключен союз и с Данией. Победителю легко заключать союзы. Все решила Полтава. Можно было торжествовать. Петр готовился к триумфальному въезду в Москву.

Здесь, в Пруссии, он теперь был принят не только как избавитель от шведских набегов, но и как гарант спокойствия и мира. Прошло то время, когда его считали дикарем, называли туркою севера, теперь эти же ревнители правил хорошего тона выстроились в очередь, чтобы лебезить и угодничать и готовы не замечать ни дурных манер, ни грубых слов, ни вспышек царского гнева. Искали с ним родства. Неизменный спутник царя подканцлер Шафиров только успевал переводить все новые и новые предложения. Постарался Шафиров и в брачных делах. По его наводке прусский король сосватал принцессу Вольфенбюттенскую за царевича Алексея, племянницу Анну Петр согласился выдать за герцога Фридриха-Вильгельма - племянника прусского короля. А ведь было время всячески избегали прусские властители подобных браков. Теперь предстоял не только пир в честь победы, но и свадебные пиры. И эти пиры будут не для суетной забавы, они дадут основу для будущего присоединения Прибалтики и Пруссии к России. Далеко смотрел Шафирка, иногда его хитрые ходы трудно было даже разгадать. "Победа, ваше царское величество, - говорил подканцлер, - только тогда считается победой, когда дает свои плоды. И надо уметь во время собрать эти плоды. Время триумфа нельзя упускать".

На пути царского триумфа встала чума. Хотелось побывать в Кенигсберге. С этим городом было связано много воспоминаний еще со времен Великого посольства. Но при одном упоминании о Кенигсберге король Пруссии заохал, стал говорить о гневе Господнем. "Господь карает грешников, а чем провинились жители Пруссии, - вступился в разговор подканцлер Петр Шафиров, хитро подмигивая царю, - возможно, король согрешил?" Фридрих замялся, а потом засмеялся и согласился: все мы грешны. В замке Мариенвердера были накрыты праздничные столы. Замок не уступал кенигсбергскому. Фридрих непомерно суетился. Было от чего. Считал себя хитрее других. Всю Северную войну старался не вступить в схватку и остаться в добрых отношениях и с русскими и со шведами, ждал, кто же победит. Хитрость, шитая белыми нитками. Клялся Петру в верности. А в это же время пропускал остатки шведской армии, возможно, и содействовал ее укрытию в Померании.

Полтава все опрокинула. Союз с Россией больше был нужен Фридриху, нежели Петру союз с Пруссией. Объединиться все же было неплохо, чтобы навсегда исключить шведскую угрозу. Поэтому пришли к согласию - подписали трактат о дружбе и оборонительном союзе. Фридрих обязался не пропускать шведские войска, Петр пообещал отдать Пруссии польский город Эльбинг. Но не сразу поставил Петр свою подпись. Дал время Фридриху, чтобы подумал о своем двурушничестве. Пировали три дня, Князь Меншиков устроил пышный прием. Имел право, в победе над шведами его наибольшая доля. Фридрих не поскупился на награды. Вручил орден Черного Орла Меншикову, канцлеру Шафирову, князю Долгорукому, графу Головкину...

Меншиков каждой награде рад, скоро ордена нацеплять будет некуда. Дал ему чин генерал-фельдмаршала, долго лобызал руку. Но более всего любит свои поместья прибавлять. В начале этого года родился у него сын. Назвал Петром. Пришлось пожаловать тезке сто дворов. Ему, Петру, Господь, не дает наследника. Алексей - не в счет, какой из него, божьего калики, наследник! От него только измены можно ждать. Данилыч - надежная ли опора? Ныне Меншиков - комендант главной крепости на Неве. Ему бы там стройкой распоряжаться, но и кавалерией никто лучше его не покомандует. Хоть и вороват, но преданней его не найти. Фельдмаршал и князь Римской империи - и все мало, в словах любезен, а в снах корону примеряет...Теперь придумал бывший торговец пирожками, что род свой от Рюриковичей ведет. Петр, когда такую сказку услышал, долго хохотал. Смейся, не смейся, а теперь - и вправду князь... Все ему простить можно не только за смелые кавалерийские атаки, но и за одну Марту Скавронскую - Ектеринушку, самую любую сердцу...Где найдешь лучше и краше ее! Были в его постели многие красавицы, но следа не оставили в сердце. А с Екатериной слились не только телами, будто одна душа стали. Почти из каждого прусского города посылал письма ей. Клал в пакет листки мяты, знак любви своей, знал, что более всего нравится Катюше мятный аромат. Нет ее сейчас рядом, но стоит прикрыть глаза, как видится она, вот входит плавно, почти неслышно ступает, ласковой рукой гладит щеку. Глаза бархатные искрятся, грудь высокая рвется из блузы, брови собольи срослись, черные волосы на плечи смуглые легли, голос грудной, манящий... Потерпи, матка, - прошептал - будут тебе все поклоны бить и милости твоей искать...

Из Мариенвердера должны были ехать в Россию через Мемель, но планы опять опрокинула чума. Сообщили гонцы, что в Мемеле моровое поветрие. Решено было тогда ехать через Рагнит. Петра сжигало нетерпение - его ждали в Москве, воины-победители уже стягивались к первопрестольной. А он застрял в этой дождливой Пруссии. Его раздражала медленная езда, колеса кареты, казалось, прилипали к колее и почти не двигались. Дороги размывали осенние дожди. Петр выбрал самых крепких лошадей и умчался вперед. Ночевал в деревушке около Рагнита, а на следующий день решил отдохнуть в этом уютном и чистом прусском городке. К тому же нерадивые исполнители не успели подать подводы и лошадей в Рагнит, застряли где-то между Мемелем и Митавой. Выдался редкий день без пирушек и шумных застолий. Петр без дела сидеть не мог. Писал письма, в которых давал распоряжения о порядке триумфального въезда в Москву... Закончив очередное письмо, размашисто подписывал - Питер - и ставил личную свою печать с надписью: "Где правда и вера, там и сила пребудет". Жизнью это подтвердилось. И сказано недаром у пророков, что там, где правда, там и помощь Божья.

Потом велел позвать Шафирова, захотелось опробовать новые шахматы. Здешний бургомистр уверял, что стояли они в замке для украшения, и никто в них еще не играл. Шахматы были любимой игрой Петра, в них повторялась жизнь и особо они полезны были для военачальников. Это он понял сразу. И по его примеру выучились этой игре и Меншиков, и Разумовский, и Апраксин. Сильным игроком был и Шафиров, хитрый в жизни, хитрый и в игре. Шахматы Петр возил всегда с собой, то были особые, кожаные походные. А здесь расставил фигуры и захотелось подольше держать их в руках. Особое тепло от них исходило. Выточены они были из окаменевшей смолы - янтаря. Словно локоны вились гривы у шахматных коней. Туры- ладьи были округлы и, казалось, излучали солнце. А всего-то горело две лампады. Но все фигуры светились. Решил - выточит такие для себя.

Шафиров, круглый и толстый, уселся в кресло, блеснул черными глазами, потеребил свой крючковатый нос и решительно двинул вперед пешки. Пошел ему навстречу, заманивая в центр, пусть рвется. Выстроил редут из пешек, стал заманивать коней. Получит то же, что и Карл под Полтавой. Но осторожный Шафиров остановил свою атаку и подставил под бой ладью. На жертву это было не похоже.

- Играй по-настоящему, а не в поддавки! Не посмотрю, что ты канцлер! Проиграешь, получишь плетей! - приструнил хитреца.

- Я и не думал поддаваться, - захихикал Шафиров, - дай перехожу, Ваше величество...

Разрешил ему переходить, хотя всегда, как правило, сам не перехаживал и другим не разрешал. В который раз пожалел, что не взял с собой священника Ивана Битку. Вот это был партнер. Любил атаковать. Сшибались, словно конники в сабельной рубке. Битку отучил. Никогда тот фигур не подставлял. Надо будет выточить шахматы и подарить Битке.

Задумался над очередным ходом, теперь Шафиров насел на левый фланг, опять пешками напирает лавиной, как Карл, хочет взять штурмом. Однако, Шафиров похитрее шведа, это у него отвлекающий маневр, а сам рвется незаметно к королю, вот-вот прыгнет конем с шахом, а там и до мата недалеко. Ай да Шафирка! Отогнать коня немедленно.

Шафиров потупился, коня было жалко, но можно было выиграть и проведя пешку, остановки не было. Но вместо этих очевидных ходов опять прозевал фигуру. Петр налился кровью - да разве это игра.

Саданул кулаком по доске, шахматные войска бросились врассыпную.

-Уходи, - сказал своему подканцлеру - и больше со мной не садись играть, даже если приказывать буду!

Шафиров шариком выкатился за дверь. Петр едва сдержался, чтобы не пустить трость ему вдогонку. Надоели лизоблюды. Все норовят проиграть царю, угодить. Кругом полно лакеев, правды от таких не дождешься. Петр осушил кружку венгерского вина. Набежавший хмель немного успокоил, клонил ко сну.

Однако ночью долго не мог заснуть, сохло во рту, пил квас, лежал с открытыми глазами. Думы были радостные, победа была полной, сам не ожидал такого успеха. Европейские кесари тоже непомерно удивлялись, сколь скоро расправился с непобедимым королем. Впрочем, это со стороны может показаться скоро. И Полтава - молниеносной битвой кажется. А как труден путь к победе был - знает в полной мере только он, Петр. Это не шахматная баталия - слишком много крови.

...В Саксонии Карл укрепился, увеличил свою армию и решил окончательно покончить с Россией. Он объявил поход на Москву. Из Лифляндии с ним на соединение двинулся генерал Левенгаупт. Шведы вконец разорили Литву, сжигали деревни, убивали всех мужчин. Только весенняя распутица остановила его движение. Россию всегда спасали дороги, это не крепости, их нельзя было взять штурмом, они втягивали в себя колеса, стаскивали с драбантов ботфорты, валили с ног лошадей... Надо было благодарить Бога и весенние хляби. Поглотили не одну сотню лихих драбантов. Своих супостатов хватало. Надо было успеть до схватки с Карлом подавить восстание на Дону - приказал князю Долгорукому: мятежные города и села сжигать, бунтарей колесовать и сажать на кол. Только так можно было прекратить мятежи. Быть добрым не пристало царю, желающему свою державу сохранить и укрепить. Доверился старому, казалось, надежному и верному гетману Мазепе, не поверил доносу Кочубея, выдал Кочубея Мазепе. А надо было с гетманом расправиться! Спелся с Карлом старый проходимец и соблазнитель юных девиц.

А в июне Карл со своей армией переправился через Березину. В июне всегда жди напастей. Почти мгновенно шведы разбили Репнина. Опять Господь от других быстрых поражений спас. Дожди пошли проливные. Успели все на пути Карла разорить, пусть мечется в поисках провианта. Начался огненный танец. Стали трепать Карла внезапными атаками. Однажды Карл даже мог быть плененным, да удалось ему выскочить из окружения. И с Левенгауптом не дали ему соединиться. Славную баталию совершил Меншиков у деревни Лесной. Вот где Полтава уже обозначалась. Тем небывалым успехом, с которым эта битва закончилась. У Левенгаупта были обозы с продовольствием. И все те обозы бросили шведы. Полтава через девять месяцев после этого случилась. А потому Лесное можно назвать родительницей главной победы. Говорят о жестокости битвы при Лесном, а разве может битва быть не жестокой. Принимают смерть ради будущего потомков своих. А кто трясется за свою жизнь и бежит с поля битвы - достоин ли он жизни. Потому и повелел Меншиков с его, Петра, согласия, поставить позади воинов казаков и калмыков, чтобы кололи всех своих, кто побежит, не взирая на чины и звания... Вот и победили, и оставили Карла без провианта посреди разоренной степи...

Карл повернул на юг, Это было не бегство, он шел в изобильный край. Но Украина тоже встретила выжженной землей. На помощь пришли декабрьские морозы. В апреле Карл осадил Полтаву. Крепость не сдавалась. Карл сам загнал себя в мышеловку. На юге не сдавшаяся Полтава, с запада и востока реки - Днепр и Ворскла. Петр почувствовал - пора. Пришло время генерального сражения. Карл был ранен еще до сражения. Он так и не понял, что уже несколько лет назад проиграл это сражение. Русь необъятна, а он вкупе с поляками хотел разделить ее на мелкие княжества. И сам превратил своим поражением Швецию в мелкое княжество. Полтава всем недругам показала силу России. И пусть теперь найдется кто-нибудь, кто скажет, что он, Петр, не прав. Теперь все хотят доказать, что были всегда верны царю, что не противились его начинаниям. А кто будоражил стрельцов? Кто восставал на Дону. То не простые люди, везде видна боярская рука. Сумел бы укротить их, если бы не Полтава? Подобно Мазепе - выжидали, когда же царь на колени встанет, готовы были и шведам и немцам продаться.

Петр умел в критический момент собраться, сжать себя, забыть про мучавшую его лихорадку. Полтавская виктория вызревала в нем. Он отказался от лекарств, которыми пичкали его придворные лекари, эти лекарства хотя и успокаивали боль, но делали тело вялым и бессильным. Голова томилась от горячего пыльного ветра, дувшего со стороны Крыма. Генеральное сражение он не мог доверить даже Меншикову. Лихие кавалерийские атаки здесь не могли решить исход битвы. Карл, сродни Данилычу, тоже привык брать наскоком. Бросались шведы всегда напролом, как древние викинги. Первый удар был решающим. И потому приказал Петр строить поперечные редуты, чтобы расколоть атакующих шведов. За редутами повелел поставить конницу. Меншикову отдал кавалерию - его стихия, опытному и осторожному Шереметеву - пехоту. Степенный Брюс командовал артиллерией. За редутами устроили для пушек ретраншемент. Сам проехал по всем полкам, говорил с солдатами.

В предутреннем тумане началась атака шведов. Знал - вот он наступает момент истины. Главное выдержать первый удар. Знал, как трудно, почти невозможно выдержать яростный натиск тяжелой шведской кавалерии. Земля задрожала, гулом наполнилось все пространство. Мчались, казалось, неостановимо железные рейтары. И вдруг наткнулись на редуты, с которых грянули пушки. Монолитная кавалерийская лава сразу раскололась, превращаясь в отдельные отряды. Редуты и ретраншементы создавали глубинную оборону. Петр не прогадал, все шло как по нотам. Придуманная им глубинная оборона оправдала себя. Прорвавшихся в промежутках между редутами рейтар в упор истребляла картечью артиллерия. В подзорную трубу он видел, как проносят перед шведскими войсками полулежащего на носилках раненого Карла, как ликуют там в предвосхищении победы. А рядом уже захлебывались шведские атаки. Все вокруг окуталось пороховым дымом. Драгуны Меншикова вихрем выскочили из укрытия, лавиной захлестнули шведов, полосовали пехоту и шведских кавалеристов остро отточенными палашами. Меншиков как всегда слишком много брал на себя. Оборона редутов не должна была стать генеральным сражением. Надо было пропустить шведскую конницу на равнину перед главным лагерем. Пришлось слать адъютантов одного за другим, чтобы образумить Данилыча. Когда и это не остановило Меншикова, примчался сам к лихому вояке. На лице у Данилыча кровь, без треуголки, парик сбит, ждал похвалы. Получил бы сполна на орехи, если бы не шведы. Вдруг колонны наступающих разделились, большая часть двинулась к Будищенскому лесу, то ли в обход редутов пошли, то ли ретираду затеяли. Непонятный маневр, ослабили сами себя.

На этот раз более всего опасался Петр того, что Карл ускользнет, отступит. И потому настоял на том, чтобы не все силы двинулись навстречу шведам, часть полков оставил в лагере, чтобы не испугался Карл. Приказал командовавшему правым флангом Боуру отослать шесть драгунских полков для соединения с поляками и тем самым уменьшил свои силы. Шереметев был крайне недоволен, ворчал, надувая щеки. Приучил сам Петр его к тому, что все решения согласовывал с ним. Так было раньше. Но теперь шла решающая баталия. Только он, Петр, сам должен был выиграть ее. Все удавалось Петру в этот день. Бог был за него. К воинам Петр обращался зычным своим голосом: "Пришел час решительный! Сражаетесь не за Петра, а за Отечество!" И чувствовал сам, что слова его звучат победно, ощущал себя пророком, голосом которого говорит Господь.

Когда понял, что все идет так, как задумал, в мундире полковника встал в ряды Преображенского полка. Была еще одна хитрость - ветеранов переодели в серые мундиры новобранцев. И грянул главный бой у Будищенского леса. Под грохот барабанов и пение флейт двинулись ряды шведской пехоты. Ударили по ним картечью из всех пушек. В артиллерии имели многократное превосходство. Словно гигантской косой выкашивали ряды. Еще стлался густой дым над полем, когда русские полки со знаменами двинулась навстречу шведам. Восходящее солнце блестело на трехгранных штыках. Впервые были применены такие штыки. И оказались они самыми надежными. Петр мчался впереди, он сражался не щадя живота своего. Рукопашный бой был жестоким, штыки вспарывали мундиры, дым ел глаза. Пуля сбила с Петра шляпу, другая пуля попала в массивный крест на груди. Господь оберегал от смерти. А она, смерть, была повсюду, кричали раненые, корчились в предсмертной агонии пораженные шрапнелью. Был перевес - и в людях, и в артиллерии. Русская пехота шла безостановочно - за валом вал. К полудню со шведской армией было покончено. Рассеялся дым, стихли выстрелы, груды тел в синих мундирах устилали поле Полтавской битвы. Потрясающая, небывалая победа! Полная виктория! Петр кланялся солдатам, обнимал и целовал своих генералов. Никогда в жизни он не испытывал такого восторга. Ему хотелось общего праздника. Он даже не дал приказа о погоне за Карлом, который с остатками своих войск и с казаками Мазепы нашел временное убежище у запорожцев. Брошенные своим королем уцелевшие в кровавой сече шведы спешили сдаться в плен. Петр повелел всех накормить. Он хотел, чтобы все разделили с ним торжество, в свой шатер на пиршество он велел привести и пленных шведских генералов. Не было пощады только плененным казакам.

Казаки и стрельцы всегда были самой большой головной болью. Можно всегда ожидать от них и предательства и самого подлого подвоха. Слишком многим не нравилось то, что он хотел их заставить работать. Себя не жалел, так почему других должен жалеть. Вспоминалось начало, и как въезжали в Пруссию, как плыл в Пиллау. Тогда рядом был Лефорт. Кстати, был у него мальчонка, прекрасный лекарь. Где он теперь? Что-то говорил Лефорт об его учебе. Хотел Лефорт иметь ученого врача. Боялся смерти. Давно уже нет Лефорта. Сейчас уже не найдешь столь преданного человека. Не обижался, даже получая затрещины. Ударил его шпагой по спине изо всей силы, только улыбается. Понимает - за дело! Взяточник Шеин на той пирушке юлил, все хотел угодить, понимал, что грядет за воровство расплата. Стукнул перед его носом кулаком по столу, крикнул: "Я с тебя кожу сдеру до ушей!" Клялся, что не брал взяток, а ведь свидетельствовали многие, что производил в офицеры только за мзду. Взятки разъедали Россию, были опаснее любого врага. Шведов одолел, а взяточников вывести не смог, хоть золотом чиновника осыпь, все одно - ему мало. Руки рубить, на дыбу, на правеж... Когда вспоминал - сколько раз его обманывали, сколько раз за счет казны наживались, все горело внутри. Сам себя заводил на ночь. Подумал - негоже, успокойся - ты не в России... Выпил кружку крепкого вина, чтобы уснуть сразу...

Следующий день Петр снова провел за чтением и написанием бумаг. Написал с десяток писем, когда кончились чернила. Устало откинулся в кресле. Можно было бы испить венгерского вина, да залечь в постель перед дальней дорогой. Да не с кем пить было, и дел к тому же, полно. Петр тряхнул колокольчиком, никакого движения за дверью. Вскочил, распахнул дверь. Денщик дремал, стоя. Схватил его за полу камзола, встряхнул хорошенько. Тот с испугу или спросонья стал заикаться. Лицо Петра исказилось судорогой. Знал - сейчас наступит припадок. Сдерживал себя из последних сил. Сосчитал до десяти. Закричал, вращая белками глаз:

- Бездельники! Так вы служите своему царю! Плетьми прикажу отходить!

Денщик дрожащей рукой наполнил чернильницу, положил на стол отточенные перья. Попятился, согнувшись, к двери.

Петр обмакнул перо, сморщил лоб. Почувствовал, как откуда-то изнутри черной волной накатывается злоба. И радость победы полтавской не казалась уж такой упоительной. Понимал - доверять никому нельзя. И прусский король, и польский норовят к победе примазаться, свой кусок схватить. Надо ли было ехать сюда, пусть бы сами на поклон прибежали. Так советовал Яков Долгорукий - не прислушался к нему. Петр закрыл глаза - представил милую Катеринушку, всегда так делал, чтобы успокоиться, увидел ее маслянистые черные глаза, ее высокую грудь, услышал смех ее раскатистый. Кого-то принесет она? Пишет, что чует мальчика. Нужен настоящий наследник, не слюнявый Алексей, а продолжатель всего дела. Только начал успокаиваться, как дверь распахнулась. Хотел, не оборачиваясь тростью швырнуть в наглеца. Кто посмел, входить без вызова. Обернулся - а в дверях Данилыч, вид, как у побитой собаки...

- Предательство обнаружено, мин херц, - начал Меншиков, голос взволнованный, - обнаружилось великое злодейство, позволь высказать.

- Говори, Данилыч, - сказал, постукивая тростью об пол и раскуривая трубку.

Меншиков стал объяснять, что задержан возле замка подозрительный немец, выдающий себя за русского, будто бы проданного прусскому королю, свидетельствуют люди, что он из Кенигсберга, сам же он рвется к Петру, якобы предупредить о готовящемся покушении на жизнь царя.

- Но в словах он путается, чего-то не договаривает, - заключил Меншиков свою сбивчивую речь.

- Введите его, - приказал Петр, - пусть раскроет, что ему известно, держу вокруг себя столько преданных людей, столько охраны, а какой-то неведомый никому странник хочет открыть мне то, что вам всем неизвестно, как сие понимать прикажите?

- Никак нельзя допустить встречи его с тобой, ваше величество! Показали торговцы, что сей человек из Кенигсберга, он может принести чуму, там почти все горожане заражены!

- О чем он хочет предупредить?

- Он говорит, что сюда, в Рагнит, направились два запорожских казака и юный шляхтич, они под видом посланцев польского короля, будут просить встречи с тобой, государь, и будут подносить в дар тебе дорогие одежды, но эти одежды взяты из дома, зараженного чумой. Эти одежды могут заразить тебя! Но не исключено, что все это выдумка, он сам хочет проникнуть к тебе! Он вовсе и не русский, он к тому же...

Меншиков запнулся, увидев, как лицо Петра налилось кровью, ждал, что сейчас гнев царя обратится на него, и уже приготовился выдержать удары царской трости, ему было не привыкать. Конечно, можно было и не тревожить царя такими пустяками, усилить охрану, и по всему городу пустить солдат, пусть задержат убийц. Но в то же время была опасность, что Петр сам выйдет на прогулку, что могут злодеи подкараулить тогда царя.

Петр сжал трость до синевы в пальцах, грозят смертью малороссы, мало жег их! Глаза затуманились жаром, но в какой-то миг все это показалось ему смешным - казаки, юный шляхтич с чумной одеждой, наверняка, все это выдумано, чтобы выпрашивать очередные милости: Меншиков за то, что предупредил, этот неизвестный из Кенигсберга тоже за то, что предупредил.

Петр расхохотался, прыгнул на одной ноге, так что кресло чуть не отлетело к стене.

- Устраиваете мне комедию! Запугать хотите! Этого странника на правеж, вызнать все досконально, жечь железом и бить плетьми нещадно! Приду сам и проверю. Казаков и шляхтича объявите в розыск, хотя, уверен - все это не более, как бред. Хотят рассорить с королем Августом. А казаков ты в Батурлине да в сечи сам так напугал, что вряд ли кто осмелится замышлять покушение! Откуда здесь быть казакам, когда ты их под корень извел!

XVI

Гретхен долго не могла уснуть. Вчера обрадована была встречей с Иоганном, стражником из Кенигсберга, каждое слово его ловила. Ведь он, по его словам, с Яковым постоянно вместе, и речи его о Якове восторженные были - словно мед по сердцу. Среди морового поветрия боролся Яков за жизни несчастных, своего живота не щадил. Вот и Иоганна он спас, из лап смерти вытащил. И не столько деньги ее обрадовали, хотя и очень нужны были, сколько эти слова и письмо. Словно поговорила с любимым. И ночью несколько раз зажигала лампадку, чтобы снова и снова перечитать заветные слова: "Молю Господа, писал Яков, чтобы оградил вас от мора и сохранил тебя, милая Гретхен, и сыновей наших. Как бы хотел я дождаться еще одного сына. Мысли мои и душа моя всегда с тобой. И ты спасаешь меня в часы отчаяния. Верю я, что не коснется меня крыло черной смерти, потому как сердце мое полнится любовью к тебе, и кажется, что и жить я еще не начинал, что все время жил для других, и теперь хочу утомление души своей сменить семейным покоем, и волен буду я произвести сие, когда стихнет мор и притупится ненасытная коса смерти. В снах своих я обнимаю тебя, любимая..."

Были бы крылья, полетела бы к нему, хотя бы издали увидеть, почувствовать на своей щеке его теплое дыхание, заглянуть в его глаза. Несмотря на то, что Яков хотел, видимо, успокоить ее, и потому писал, что моровая язва спадает и что он заговорен от мора, она чувствовала, как страшно ему там, в городе мертвых. И потом еще пугали его слова о каких-то убийцах, которые могут проникнуть к русскому царю. Именно из-за этих убийц, чтобы предупредить царя, ушел рано утром из ее дома Иоганн и так торопился, что даже не поел приготовленных специально для него флексов. Она не очень то разбиралась в том, какой правитель лучше, все они были для нее одинаковы, каждый старался собрать от крестьян как можно больше оброка, взять часть урожая, отобрать землю. О русском царе к тому же говорили, что он слишком жесток и самолично рубит головы своим провинившимся боярам и жгет им пятки каленым железом. Но почему-то и Яков и Иоганн любят своего царя. Им виднее и она с Яковым никогда не спорила, нужен России такой жестокий царь, пусть будет там править...Видно, народ там очень непокорный, к порядку не приученный. Яков вот часто возьмет что-нибудь с буфета или с полок и никогда на то же самое место не положит. Он-то человек ученый, этикету обученный, а там в России много ли таких...

Чуток и короток был ее сон, с рассветом пришло беспокойство об Иоганне, почему не возвратился он от царя, возможно, обласкан и пирует, а вдруг - совсем напротив, попал в немилость. Когда развиднелось, она пошла в хлев, надо было подоить корову, убрать там, выпустить коз, принести воды, в хозяйстве было столько забот, что теперь, когда она начала выполнять привычные каждодневные работы, месту беспокойных мыслей уже не находилось в ее голове. Надо было думать, как все успеть, чтобы еще и приготовить кашу сыновьям, которые вот-вот проснутся. Растит она их в строгости, старается глубже упрятать свою любовь, и Карл и Руди каждый имеют свои обязанности по дому. Теперь, когда пошел шестой месяц ее беременности, она стала оберегать себя от тяжелой работы. Да и руки надо было поберечь, а то пальцы от работы заскорузлыми стали. И старший сын Карл брал на себя теперь заботу о заготовке сена и дров, а младший следил за чистотой в доме и в саду. Коровы, козы, свиньи, поля, засеянные озимыми, все это обширное хозяйство требовало мужских рук. Большой дом с пристройками нуждался в ремонте. Все это наследство оставленное родителями давно бы надо было бросить, уехать в Кенигсберг, как предлагал Яков, но было жалко продавать за бесценок, а найти арендатора было трудно. Теперь вот получалось и хорошо, что не послушала Якова, уберегла детей от мора. Надо было и его не отпускать в Кенигсберг, хороший врач был бы в почете и здесь, в Рагните. С его помощью можно было бы и дом починить и хозяйство наладить. Сейчас есть два наемных крестьянина - Фридрих и его жена, верные работники, но уже много им лет и не та сила у них, чтобы все поля обработать. Попробуй все вспаши, засей, собери, а главное сумей урожай продать. Вот и пустует под паром половина земли. Предупреждали в магистрате, что будут пустоши отбирать, и они правы, не должна пустовать земля. Нужен хозяин на земле, вот спадет мор, уговорить надо Якова, чтобы поселился в ее доме, надо венчаться, надо присмотреть за домом. Она же будет сыновей растить и кормить своих любимых мужчин.

Пока убирала в хлеву, пока работала, сумела притушить бившееся внутри волнение. Вышла во двор, хотела развесить белье, но, посмотрев на хмурое небо, решила отложить эту затею. Рубашки для сыновей можно и в доме просушить. Только стала отворять двери, как услышала, что окликает ее соседка, такая же, как и она, владелица наследственного майората Агнесса, тоже оставшаяся вдовой, но сумевшая уже определить сыновей на службу в местный магистрат.

- Гретхен! - тревожно звала Агнесса. - Постой, Гретхен! В замке твоего вчерашнего гостя повязали!

- О, Господи, о чем ты? - не поняла поначалу она.

Агнесса рассказала, что поведал утром ее сын, будто высоченный странник, что был у Гретхен, разгневал русского царя, что связали его и били плетьми, чтобы дознаться, кто его подослал, и что он замышляет кровавое зло против царя. И еще сказала Агнесса, что нужно ей, Гретхен, поостеречься, лучше из дома не выходить, чтобы на глаза русским не попадаться, потому что мог тот долговязый странник под плетьми сказать, что знаком с ней.

- Чего мне остерегаться! - возмутилась Гретхен. - Ничего я не замышляла! И русский тот ничего не замышлял, он царя уберечь хотел! Я это могу доказать!

- Не храбрись! Русский царь скор на расправу! - остановила ее Агнесса. - О сыновьях подумай, да и о том, кого в чреве своем носишь!

Гретхен спорить не стала, что ей эта вечно всего пугающаяся Агнесса, быстро вошла в дом, взяла из шкафа свою нарядную куртку, опушенную собольим мехом, подаренную в прошлом году Яковым, надела платье атласное, причесала волосы, заколола черепаховым гребнем, надела ожерелье из янтаря. Пусть сразу заметят в ней не простую владелицу майората, а знатную даму, пусть невенчанную, но жену известного кенигсбергского доктора Якова. У неё и мысли даже такой не мелькнуло - прятаться, она понимала, что Иоганн в опасности и была уверена, что спасти его сможет только она. Ведь у нее письмо Якова и в этом письме говорится о тех, кто затевает злой умысел, чтобы извести русского царя. И русский царь, какой бы он не был жестокий, не сможет отказать женщине, к тому же знатной и ждущей ребенка.

У входа в замок стояли два стражника, это были свои люди, рагнитовские, она пошла напрямик уверенной походкой, улыбнулась им. Конечно, они ее узнали. И один из них спросил: "Вы куда, фрау Гретхен?" Она ответила, смело глядя ему в глаза, что ее вызвал русский царь. Стражник поверил, ведь он знал, что новый муж Гретхен - русский врач пользуется доверием самого короля. Для пущей убедительности Гретхен помахала перед его носом письмом и сказала: "Это послание моего мужа царю!"

И если наружная стража была пройдена беспрепятственно, то в царских покоях ей не дали сделать и шага. Солдат в зеленом мундире преградил ей путь мушкетом с примкнутым штыком. Она отпрянула, попросила позвать командира. Солдат ничего не понял. Тогда она, с трудом подбирая слова, повторила просьбу на русском языке. Солдат что-то крикнул в глубину помещения. Оттуда тотчас вышли несколько офицеров и вслед за ними важный господин в мундире, увешанном орденами. Поначалу она приняла его за царя и хотела сразу броситься ему в ноги. Но что-то остановило ее, она вспомнила, что русский царь огромного роста, а этот был не очень высок, и глаза у него были черные и влажные, как маслины. И вовсе он был не похож на русского человека. Было что-то в нем схожее с врачом евреем, который когда-то обучался у Иоханнеса. Она поклонилась этому важному господину. Он спросил ее на чистом германском языке, кто она и что привело ее в замок. Она встрепенулась, заслышав родную речь. Ей повезло - можно все объяснить.

И она, торопясь, боясь, что ее не выслушают до конца, стала рассказывать про Иоганна, и то, что он Иван, и то, что хотел спасти царя от убийц, и что более правдивого человека она не встречала. И что отец ее будущего ребенка русский врач Яков дружит с Иваном, что он вылечил Ивана от мора, что излеченный человек уже не заразен и не надо его опасаться. Царский вельможа слушал и морщился, ему совершенно не хотелось вникать в просьбы этой красивой женщины, этакой светловолосой валькирии. Он попытался прервать ее рассказ. Потом стал объяснять ей, что она просит за взятого вчера русского напрасно, что тот хотел испугать царя, оклеветать польских шляхтичей, столкнуть между собой два дружественных народа, и сегодня нужен мир с Польшей, чтобы общими силами окончательно добить шведского короля. И это делается также в интересах Пруссии. Лазутчики и злоумышленники не должны мешать Его величеству. Сегодня еще раз допросят ее Ивана, и тот выложит всю правду, и тогда получит по заслугам за свою ложь.

- Ваша милость! Ваша светлость! Он не лгал, Иван никогда не лжет, - обиделась Гретхен, - вот письмо моего мужа из Кенигсберга, не бойтесь, я держала его в уксусе, оно не заразное, там написано все тоже, о чем хотел предупредить царя Иван. Моего мужа должен знать царь, скажите, что мой муж был любимым лекарем у адмирала Лефорта.

Вельможа поцокал языком, отстранился от протянутого письма, но все же приказал молодому офицеру взять письмо. Потом они все удалились, оставив лишь одного солдата подле нее. Пошли к царю, поняла она. Теперь все зависело от того, что решит царь. Ей хотелось верить в его справедливость. Она вспоминала, как Яков рассказывал о своем путешествии вместе с царем, о Великом посольстве и о том, как царь рядился в простой мундир и отказывался от почестей, и всегда поступал по справедливости. Время тянулось томительно долго. Она боялась даже пошевелиться, стояла, опираясь спиной о стенку. Холодные кирпичи несколько уменьшали жар, охвативший ее. Наконец двери из дальних покоев стали с шумом распахиваться, и комната наполнилась русскими офицерами. Все они громко переговаривались между собой. Все старались угодить высоченному встрепанному человеку, который не выпускал из рук трубки и дымил ароматным табаком. Она сразу догадалась - это русский царь. Он не показался ей грозным, просто уставший человек и ему, наверное, все неправильно рассказали. Теперь он прочел письмо и понял - от какой опасности избавил его Иван.

- Ты что же это Шафиров, нюх совсем потерял! Ты же знаешь мой вкус. Ты видел мою Катеринушку, она вся огонь - а эта сразу видно холодна, как лягуха, и посмотри как круглится у нее живот! Это верно тебя Данилыч подговорил, хотите сбить меня, размягчить, чтобы самим было вольготнее вершить свои дела! Давно не получали плетей!

Смысл слов стал доходить до Гретхен, говорила она по-русски плохо, но понимала почти все. Так вот, что ее ждало! Ее этот толстый вельможа хотел подложить царю для постельных утех! Лучше смерть, чем такая мерзость...

Она собрала все свои силы и бросилась в ноги к царю. Попыталась говорить по-русски. Потом перешла на родной язык. Царь не прислушивался к словам. Велел ей подняться и что- то стал быстро говорить Шафирову. Тот выслушал и перевел:

- Не бойся, царь не какой-нибудь турок, его жена тоже ждет ребенка. Он верит тебе и твоему русскому врачу...

- Так вы отпустите Ивана?

Шафиров опять о чем-то заговорил с царем. Потом повернулся к ней и сказал одно слово - отпустим.

Она склонилась, чтобы поцеловать его руку, усеянную дорогими перстнями. Он сделал шаг назад, подозвал офицера и приказал пойти и отпустить из подвала задержанного странника. И при этом добавил: "Если он жив..." От последних слов Гретхен едва не упала в обморок. Другой офицер взял ее под руку и вывел из помещения. На улице погода совсем испортилась. Казалось, небо надвинулось вплотную на землю. Шел мелкий колючий дождь. Она встала у замковых ворот и стала ждать. Она молила Господа, чтобы он сохранил жизнь Ивана. Дождя она не замечала.

Иван вышел через несколько часов. Двигался он с трудом. Она бросилась к нему навстречу и на его измученном лице появилось подобие улыбки.

Дома, смазывая кровавые рубцы на его спине облепиховым маслом, она не могла сдержать слез. Утром они узнали, что стражники задержали молодого шляхтича, пытавшегося пройти к царю. Его прижгли железом, и он во всем признался. Сказала всезнающая Агнесса, что шляхтича посадят на кол и этот кол уже вбили на площади перед замком. Гретхен разрыдалась и долго не могла успокоиться...

ВОСКРЕШЕНИЕ

Ксения приехала на майские праздники, сдала экзамены досрочно, полагала, что отец ждет ее, очень хотелось ему помочь. В апреле успела съездить в Москву и в центральном архиве ей здорово повезло - нашла папку с документами Лефорта. Трудно даже передать какое чувство испытывает человек, углубляющийся в историю, когда наконец после долгих поисков и просмотров попадает в руки папка с нужными документами. Стираешь рукой пыль, осторожно развязываешь тесьму. Опись чиста - никто еще не заглядывал сюда - и это уже удача, ты - первая. Работница архива, смотревшая подозрительно через толстые линзы очков на юную любительницу истории, сказала строго: "Только ради бога, прошу вас аккуратнее. Мы скоро вообще прекратим выдачу на руки оригиналов. Вот закончим перенос всех документов на цифру ..."

Папка была толстая. И в основном там были счета и перечни доставленных Лефорту вин из Франции. Но была и небольшая в четверть листа расписка, где Яков обязывался поставить бочку меда. Ясно, помогал отцу продать товар. О том, что отец был торговцем, узнала еще в прошлом году из разрешения на торговлю в Москве, выписанного великолукским купцам. Фамилия только была указано не четко, то ли Счедрин, то ли Щедрин. А потом - основная и счастливая находка письмо из Пруссии к Лефорту. Яков Счедрин жаловался на то, что его забыли. Писал: " токмо вы, господин мой всемилостивый, можете облегчить жизнь рабу своему, а без того, не чаю продолжения жизни моей вне вас, науку одолеваю с тщанием, однако голодному и наука не впрок, подаяния же просить не обучен - не обессудьте..."

Конечно, это писал студент, оставшийся без средств, писал тому, кто послал его на учебу. Вымаливал слезно пособие. Но не в этом суть - подпись - вот главное, подпись эта точно напоминала ту, которая стояла на документах из немецкого архива и на письмах кенигсбергского врача. Одно из тех писем было написано во время чумы, после него писем уже не было. Это же письмо было полно дурных предчувствий и походило на завещание. Якоб просил не бросить Гретхен и ее сыновей. Кто была эта Гретхен - пока можно было только догадываться. В одном сомнений не было - и студент и этот Якоб - один и тот же человек. Далее в письме говорилось о мерах, принимаемых против распространения морового поветрия и о карте чумных захоронений. Собственно, после этого письма она нашла и составленную Якобом карту. Предыдущие находки и эта последняя складывались в единую цепь. Возможно, судьба русского доктора в Пруссии немногих заинтересует. Но для нее эта судьба не только путь в прошлое, это мост из прошлого для воссоздания своего рода. Общее воскрешение состоит из множества конкретных воскрешений. И когда они осуществлятся, восторжествует главная идея великого русского философа. Весь род должен воскреснуть. Кто был до этого Якова, какова судьба торговца узнать трудно, но можно. От него потянется нить к другим Счедриным...В церковных книгах Псковской епархии есть записи о Счедриных - дворовых людях Исаака Ганнибала, есть управляющий имением Счедрин. Есть даже некий полковник Счедрин, служивший уже при Александре I, есть и ученый математик, упомянутый в научных трудах академии, но связывает ли их родство еще нужно доказать...Все это требует дальнейших поисков.

Отец, конечно, обрадуется найденной карте. Ведь на ней крест стоит на месте любимого парка. Кладбище, которое находилось на месте сегодняшнего парка, того самого парка, которому грозила вырубка и который ей был особенно дорог, было самое отдаленное. Значит, сюда свозили умерших от чумы, это не подлежит сомнению. Об этом и в примечаниях написано. И подпись - Счедрин! Но нужен конкретный документ. Возможно, этот документ спокойно лежит в местном архиве, не исключено, что он сохранился в Люнебурге. Немцы педантичный народ - все у них расписано и пронумеровано. Насколько легче работать в их архивах, там все давно уже переведено на электронные носители. Но попробуй, туда выберись, нужны деньги, которых всегда не хватает, нужно приглашение для открытия визы, да и за визу надо заплатить...

О дате своего прибытия и рейсе самолета она не сообщила. Не любила кого-либо затруднять и беспокоить. Во всем ей хотелось быть самостоятельной. Вещи в багаж она никогда не сдавала, чтобы не томиться, ожидая, когда привезут ее рюкзак. Старалась, чтобы он был подъемным. Все умещалось в этом добротном рюкзаке. И родители, и подруги подсмеивались - ты, что, как первоклашка. А потом оказалось, что многие студенты в европейских странах ходят с рюкзаками. Так что она попала в точку. Рюкзаки входили в моду. На моду она никогда не обращала внимания. Многие называли ее "синий чулок". И глубоко ошибались. Она непрочь была и потанцевать и пофлиртовать. И даже завязывала легкомысленные знакомства. Но всегда после нескольких встреч и обязательных поцелуев ей становилось не интересно и она торопила время разрыва. А после взаимных признаний с Игорем Скворцовым и вовсе перестала обращать внимание на других парней.

У нее был свой круг - философское общество почитателей Федорова. В университете им давали аудиторию по средам и там они иногда засиживались до рассвета. Подруги в общежитии называли ее "федорнутой". А она не понимала, как можно жить без высокой цели, и что может быть выше, чем победа над смертью. Только углубившись в учение великого философа, можно было понять - насколько он обогнал свое время. Даже люди теперешнего века, как оказалось, были еще не готовы к восприятию его идей.

В самолете на продолжении всего полета она читала английскую брошюру о русском космизме, и лишь на подлете к городу оторвалась от текста и стала смотреть в иллюминатор, чтобы не пропустить тот момент, когда изогнутым лезвием блеснет под весенним солнцем песок косы, и обнаружится с двух ее сторон свинцовое пространство, покрытое мелкими барашками волн. Отсюда с высоты они казались рябью, но она сразу поняла, когда увидела их, что на море разбушевался сильный ветер. Этот ветер не помешал посадке самолета, он мягко коснулся земли колесами шасси и на положенном расстоянии замер в ожидании трапа.

И каково же было удивление, когда она увидела среди встречающих мамашу, та стояла почти на кромке поля, придерживая широкополую шляпу, которую ветер стремился сорвать с ее головы. У матери было какое-то свое особое чутье на события. Она часто предугадывала их. Наверное, потому и стала писать. Нужен был выход ее фантазиям и идеям. Ксения ее творчество воспринимала критически, смешно начинать писать в ее возрасте и в наше бескнижное интернетное время, но все же гордилась теми двумя книгами, которые мама успела издать. И всячески подталкивала мать на написание научных исторических текстов, основанных не на писательских выдумках, как она называла придумлялках, а на подлинных документах. И еще ей было приятно, что родительница всегда молодо выглядит, любит путешествовать и предпочитает ездить не с чемоданом, а тоже с рюкзаком. Пятый десяток уже пошел, а не страшится колесить по Европе автостопом.

Они обнялись и стали говорить, перебивая друг друга. Оказывается, мать звонила ей по мобильнику, и когда получила сообщение о том, что аппарат находится "вне зоны доступа", быстро вычислила, что дочка уже летит. Рейс из Питера сегодня был единственный. И вот примчалась в аэропорт. Сама она только что вернулась из Швеции, была полна впечатлений, написала там два рассказа про пир во время чумы, конечно, с действием, происходящем в Кенигсберге, и другой о враче из России, как она сказала: навеянным, доча, твоими поисками.

- Евсей Львович и папа рассказывали, что тебе удалось отыскать в архивах новые интересные материалы. Ты действительно по документам восстановила жизнь кенигсбергского врача - патриарха счедринского рода? - спросила Ирина Юрьевна.

Она хотя и написала рассказ о враче, но не очень-то верила, что отыскался человек с такой фамилией - Счедрин. Полагала, что дочка многое выдумывает. Впрочем, и выдумка могла придтись к месту. Во всяком случае, эта выдумка дала ей пищу для исторических текстов.

Ксения рассказала о находках, о деле Лефорта. Ирина Юрьевна как раз писала об эпохе Петра, адмирал был одним из ее героев. Она отчетливо представляла долговязого франта, часто обнажающего шпагу за любовь и честь. Этакого российского мушкетера. Дочка рассказывала совсем о другом Лефорте - любителе роскошной жизни и бурных попоек. Но все же они сходились в одном - Петр редко ошибался в людях, и Лефорт был избран в друзья и соратники не только за умение устраивать веселые маскарады и застолья. И Меншиков, и Лефорт, и Шафиров были не напрасно приближены царем. Не родословной своей взяли верх, а умением вершить государственные дела.

- Изумительный был этот швейцарец Лефорт, сейчас не встретишь таких галантных кавалеров! - сказала Ирина Юрьевна, размахивая своей старомодной шляпой. - Какие тогда были люди!

- Вот и наш предок Якоб, был талантливым врачом, спасал людей. Он должен жить среди нас! - сказала Ксения.

- Ты опять со своими теориями всеобщего воскрешения! - улыбнулась Ирина Юрьевна.

- А ты, мама, разве не воскрешаешь людей, когда пишешь о них, - сказала Ксения, в другой бы раз она обиделась, любое неверие в Федорова она встречала в штыки, но сегодня был день встречи и они - мама и дочка соскучились друг по другу.

Дома их уже с нетерпением ждали. На столе стояла вишневая наливка и приготовленная Евсеем Львовичем фаршированная рыба. Иногда он любил блеснуть своими кулинарными способностями. Рано ушедшая жена успела научить его секретам особых блюд, которые она почерпнула у своих приемных родителей Фишманов. И когда он занимался их приготовлением, он словно отдавал некую дань Софье. Все вспоминали ее за столом, хотя никто из них, естественно, кроме Евсея Львовича, не видел ее в жизни.

Вот и сегодня, расхваливая кулинарные способности Евсея Львовича, заговорили о ней, о том какая у нее была короткая, но яркая жизнь. Заговорили вообще о протяженности жизни, о том, что она всегда кажется короткой. Но лучше прожить без оглядки, прожить напряженно, страстно, чем долгие старческие годы ожидать смерти - с этим соглашались все. Кроме Ксении, которая считала смерть только преддверием к воскрешению.

- Смерти нет, - неожиданно поддержал ее Евсей Львович, - я здесь согласен с Ксенией, - человек, как вершина Божьего творенья, не должен умирать.

- Ну вот, - обрадовалась Ксения, - наконец-то и ты, дед, понял основной закон мироздания.

Яков хотел было возразить и перенести дочку и отца с небес фантазии на землю, но промолчал - нравится жить с утопией, пусть живут. У отца отобрали веру в коммунистический рай, пусть будет другое утешение. Якову не терпелось поскорее закончить общую трапезу и посмотреть ту копию карты, которую привезла Ксения. Да и другие ее находки было любопытно увидеть. И надо было задержать дочку дома, хотя бы в этот первый день. А вдруг телефонные угрозы не просто блеф, а таят за собой и действия, о которых даже подумать страшно. Он старался этот свой страх подавить и все время улыбался и даже пытался шутить.

После завершения обильной трапезы Ксения с отцом прошли в ее бывшую комнату. Квартира была трехкомнатная, хрущевка, так что для такой семьи, как у них стала уже тесной. В свое время Яков не позаботился о более просторном жилье, теперь пожинал плоды своей беспечности. Никаких перспектив, кроме выгодного замужества Ксении не было. Цены на квартиры взвинтились так, что было совершенно непонятно, кто их может купить. Предусмотрительные люди понастроили дачи, землю себе прикупили - теперь это все на вес золота. А они, Счедрины, совки совками, ни о чем не позаботились. Есть крыша над головой - да и ладно. После отъезда Ксении в Питер ее комнату заняла Ирина, так что получалось, у каждого по комнате - у Евсея Львовича своя, заваленная книгами, у Якова нечто вроде кабинета, совмещенного с гостиной, и у Ирины на месте Ксюшиной комнаты - свой кабинет, совмещенный со спальней - тут уже не книги царили, а компьютеры, стоял в углу старый Ксюшин, на столе привезенный из Германии, да еще был весьма громоздкий принтер, на котором почти всегда быстро истрачивался картридж.

- Ну, давай, выкладывай свои находки, - попросил Яков.

Ксения сдвинула книги на письменном столе, освобождая место для большого листа, на котором была изображена карта старого города. Такие карты сейчас не в новинку, можно купить в каждом газетном киоске. Яков пожал недоуменно печами. "Да вглядись ты, отец, это же копия стариной немецкой карты", - сказала Ксения и показала пальцем на крестик, поставленный на краю карты. Таких крестиков было четыре. Один из них стоял в том месте, где был парк. "Теперь прочти примечание", - сказала Ксения. Немецкий язык Яков знал, пусть и не в совершенстве, говорил явно с русским акцентом, как и все, кто изучал язык в наших школах, произносил очень твердо звуки, не грассировал, но прочесть текст мог почти свободно. Примечание его обрадовало, кресты такого удлиненного вида стояли там, где были места захоронения жителей, погибших от чумы. И главное - он увидел в углу карты размашистую подпись - Счедрин.

Яков сказал, что все это здорово, и чтобы он делал - не будь у него такой умной дочки. Похвалил Ксению, хотя понимал, что карта эта вряд ли решит дело. Завтра он выложит ее на стол шефу. Но разве ему докажешь - копия, мало ли что можно изобразить на копии. Придется делать запрос в архив. Он спросил у Ксении - в каком архиве находится карта. Ксения сказала, что подтверждение можно получить довольно-таки быстро по факсу. У нее было припасено еще одно доказательство и, как она считала, более весомое. Тут уже пришлось удивиться Якову. Это было прошение кенигсбергского врача во все три магистрата к бургомистрам городов Альтштадт, Кнайпхоф и Лебенихт. Прочесть немецкий текст, написанный от руки, было трудно. Но оказывается, Ксении в университете сделали перевод. В первой части прошения приводились цифры умерших от чумы в Кенгигсберге, вернее, во всех трех городах его составляющих. Десять тысяч - для того времени ужасно. Вымерла почти треть населения. Далее говорилось о том, что выделенные похоронные команды не успевают предавать тела земле и городу угрожает еще большая вспышка моровой язвы. Беспорядочные захоронения грозят и в будущем повторением морового поветрия, необходимо составить карты чумных захоронений, чтобы впоследствии никто не разрывал этого места, предупреждал врач, словно предчувствовал, что его послание прочтут потомки. На втором листе были предложения по захоронению. Почти точно такая же карта, которая лежала на столе, только в уменьшенном виде и опять крестики и в тех же местах, что и на большой карте.

Яков облегченно вздохнул, с такими доказательствами можно бороться на всех уровнях. "Вот ведь здорово, - сказал он, - в те далекие годы врачи думали о будущем, потрясающе!" - "Удивлен? - спросила Ксения. - Ты еще больше удивишься, если всмотришься в подпись". Подпись ему ничего не говорила. "Ну как же! - воскликнула Ксения - это же Якоб Счедрин - наш предок. Теперь он ясно различил: конечно же, Счедрин. Такая же подпись была на карте и на тех расписках, которые давал их предок своему благодетелю Лефорту. И точно такая была на его письмах и на письме, обращенном к Лефорту, с просьбой о присылке денег, и на последнем его письме из города, опустошенного чумой. В нем он не просил денег, а напротив писал, как распорядиться теми суммами, что останутся после него. Прошения же о деньгах были в делах иностранной коллегии, с которых Ксюша сняла копии. Видно в первые годы кенигсбергской жизни туго приходилось предку. Но где доказательства, что это предок. Пока - только лишь фамилия и то, что он приехал в Кенигсберг из России, вернее, послан. Но последнее надо еще проверить. Как утверждал Евсей Львович, никакого Якова Счедрина в списках посланных Петром на учебу в Кенигсбергский университет не имеется. Нет его и в списках посольства. Хотя там, конечно, таких мелких служек могли и не учитывать...

Евсей Львович и Ирина, закончив уборку, тоже пришли в комнату. Ирина была в восторге от найденных писем. Предлагала немедленно запросить в архиве официальное подтверждение. Евсей Львович, окончательно уверовавший в существование своего предка, да к тому же врача, теперь жаждал восстановить всю жизнь этого Якоба или Якова Счедрина. "Не в этом ли вся суть воскрешения?" - спросил он. Ксения ничего не ответила, лишь загадочно улыбнулась, то ли одобряя деда, то ли удивляясь его непониманию заветов ее любимого фи лософа.

Вслух перечитали несколько раз последнее письмо Якова Счедрина из Кенигсберга. В городе свирепствовала чума и он писал в морскую коллегию некому капитану Стремову: "...не чаю батюшка, что меня минует смертная чаша, прошу лишь Господа избавить от мук, завещаю тебе - деньги мои раздели поровну между отцом и известной тебе женщиной из Рагнита...Даст ли Господь увидеть мне ее до смертного часа... За что наказуются человеки, не может того понять моя голова. Дай Бог, чтобы эта казнь египетская последней стала. И жестокости не повторились. Уповаю на то, что в грядущие годы и века никогда более не претерпят люди таких ужасов, будет сему противоядие и не будет такого множества смертей и мучений..."

Евсей Львович взял копию письма, внимательно всматривался в завитки букв, выписанные старательно, сегодня так не пишут - торопятся. Вот также аккуратно писал отец, даже то последнее новогоднее письмо из охваченной огнем Пуссии было написано с таким тщанием, что его мог прочесть каждый. И какая вера в будущее человечества! В обоих письмах жизнь побеждает надвигающуюся смерть.

Ирина взяла письмо из его рук, аккуратно разгладила листок, словно через касания текста ладонью хотела передать свою нежность к тому, о котором писала и о судьбе которого думала на острове Готланд.

Сказала, широко разводя руками:

- Верил врач, что в будущем не будет такой жестокой напасти, которая вырывает тысячи людей из жизни. Но мир, справившийся с чумой, так и не образумился!

- Мир все время болен. Каждому веку достается свое моровое поветрие. Чума лишала жизни десятки тысяч. Гитлер и Сталин уничтожали десятки миллионов, это пострашнее чумы, такого наш предок и предположить не мог! - сказал Яков.

Евсей Львович передернулся, хотел возразить, но махнул рукой, мол, вас не переспоришь.

- Бросьте вы себя заморачивать ужасами, все это больше никогда не повторится! - воскликнула Ксения и стала убирать со стола все найденные ею документы.

- Нужно немецкие архивы посмотреть и что осталось там от рагнитских документов, надо найти его возлюбленную, а может быть и жену, - сказала Ирина.

Ксения кивнула, она хотела побыстрей закончить затянувшиеся разговоры, хотела успеть пройтись по вечернему городу и чтобы ее задержать, Яков стал расспрашивать про федоровский кружок. При этом выражал свои сомнения, даже намеренно обострял видящиеся ему противоречия. Евсей Львович прерывал его и поддерживал внучку. Ксения поняв, что Евсей Львович может стать ее сторонником, обращалась в основном к нему. Человеку предельного возраста, она поняла это давно, особо интересны философские идеи Федорова.

- Ты, дедушка, прекрасно знаешь возможности человеческого мозга! Они ведь не даром даны нам! - говорила она.

- Конечно, - подтвердил Евсей Львович, - представить даже невозможно, но мозг состоит из ста миллиардов нервных клеток - нейронов! Даже одна клетка способна приносить человеку ощущения!

- Вот видите, - сказала Ксения, - это подтверждает врач, возможности разума безграничны, нам дан гигантский компьютер, которым мы не пользуемся. Изобретаем ракеты и бомбы, но не хотим понять основную тайну вселенной!

- И в чем же эта тайна, открой нам, - вмешалась в разговор Ирина Юрьевна.

Из всех сидящих за столом она была наиболее начитанной и полагала, что изучила всю имеющуюся философию, пусть поверхностно, но почти всю. Федорова она считала самым неимоверным утопистом. Это вам не "город солнца" или "светлый мир коммунизма в отдельно взятой стране", это покруче - всеобщее воскрешение...

-Тайну не выразишь одним словом, в нее надо проникнуть и в нее надо уверовать, - сказала Ксения.

- Это уже нечто близкое к религии, - заметила Ирина Юрьевна, - но вера тоже великая вещь!

Ей не хотелось опровергать сказанное дочкой. В молодости всегда во что-то хочется уверовать. Сама ведь тоже была без ума от Кьеркегора, верила каждому постулату философа. Поколение отцов слепо верило в коммунистический рай. Теперь они стоят со свечками у аналоя. Каждому времени свое. А то, что дочка столь многое постигла и ищет свой особый путь - это замечательно. И она сказала почти восторженно:

- Хочу уверовать...

-Здесь не нужна слепая вера, все должно подтвердиться формулами, - умерила ее пыл Ксения, - первую такую формулу дал человечеству Эйнштейн - открыл зависимость времени от массы и скорости, дал теоретическую возможность победить время. Религия хорошо стыкуется с последними открытиями физиков. Полный отстой у тех, кто остался атеистами! Господь создал разумное существо, он дал такой огромный мозг нам, чтобы мы управляли вселенной, он показал на примере своего Сына, что возможно воскрешение. Человек отказался последовать по этому пути. Отказ от управления природой - это и есть первородный грех, мы все наказаны за отказ от познания - одно яблоко сорвали с дерева познания, где были не только яблоки, но и другие плоды, за этот отказ мы расплачиваемся смертью!

- Все в мире смертно, это закон природы, - вмешался в монолог дочки Яков. - Воскресить всех, значит обречь их на голодную смерть!

- Нам дана не только Земля, как место обитания, - мы выйдем в Космос, - голос Ксении по мере разговора креп, глаза разгорались, ей уже не раз приходилось в студенческой среде отстаивать идеи Федорова, она готова была к любым возражениям. - Космос - место обитания для всех! Там тоже частицы наших предков. Ведь не всех предавали земле. Многие превратились в дым и пепел. Их тоже нужно вернуть!

- И вернуть всех? - воскликнул Яков.

- Да всех, - подтвердила Ксения.

- Но в человеческой среде были такие злодеи, возвращение которых может привести к страшной бойне, тем более места для всех воскрешенных на земле будет маловато! - возразил Яков.

- Воскресший не сможет повторить злодеяния, он устыдится, он отвернется от своего прошлого и проклянет его! - ответила Ксения.

Здесь она была не совсем уверена в правоте своего любимого философа. Но понимала, что при воскрешении нельзя делать ограничений. Где граница между злодеянием и благими делами? Как определить степень вины. Это и Федоров не смог разгадать. Он не мог найти ответы на все вопросы, он дал общее направление...

Яков, чтобы не казаться рутинером и скептиком и не оттолкнуть от себя дочь, а главное - задержать ее дома, начал соглашаться с ней. Он даже позволил себе высказать несколько, как он сказал "утопических, но вполне обеспеченных наукой конструктивных решений". Во-первых, интеллект человека можно воссоздать в компьютере. Появятся скоро такие компьютеры, которые смогут сканировать человеческий разум. Это самое сложное. Сделать клона будет легче. Но для этого понадобится отыскать нечто материальное - хотя бы человеческий волос. Более сложный путь, но более реальный - открыть связи в генах, чтобы через генную структуру воспроизвести жизни предков. А пока - Ксения делает великое дело, заключил он, она фактически воскрешает наш род...

Евсей Львович тоже долго расхваливал Ксению, говорил о биотоках мозга. Сегодня он просто помолодел, и ноги не болели, и память не подводила, он вытаскивал из своего опыта все новые и новые подтверждения неограниченных возможностей человеческого мозга. Он говорил о том, что человек может стать Богом, что в каждом заключена модель вселенной, в ДНК каждой клетки живет родовая память. Все прошлые жизни заключены в каждом человеке. Не есть ли душа - сгусток биотоков, живущий вечно, но в ином виде и в ином пространстве? - задал он вопрос и сам ответил - Это вполне реально...

- Возможно это подтвердят грядущие открытия, которые поможет сделать новейшая медицинская техника, - предположил Яков.

- О, если бы в свое время мы были снабжены даже такой техникой, которую имеют больницы сегодня, мы бы докопались до истины! - сказал Евсей Львович. - Впрочем, - добавил он - и старая техника позволяла вторгаться в непознанный мир!

И он рассказал об опыте английских ученых, которые изучали энцефалограммы мозга. В момент смерти у многих людей заметен всплеск, затем естественно - прямая линия. Но в отдельных случаях никакого всплеска. Случайно оставили датчики на мертвеце, у которого не было пика - или как они называли выброса энергии, и на третий день вдруг на энцефалограмме увидели всплеск, ровная линия смерти и вдруг всплеск, еще удивительнее стал пик, обнаруженный на сороковой день.

Яков уже несколько раз слушал этот рассказ, нигде в литературе он не встречал подобных описаний, но все может быть - и называть этот выброс можно душой. Ведь доказано, что в момент смерти вес тела уменьшается почти на сотню граммов - сгусток энергии душа тоже обладает небольшой массой...
- Дедушка по-своему прав, он, конечно, ищет материального подтверждения, как и всякий марксист, - сказала Ксения, - пусть так, но ведь его коллеги находят и на этом пути все новые и новые подтверждения.

- Ты имеешь в виду доказательства академика Двойрина? - спросил Евсей Львович.

- И его тоже, хотя и понимаю, что он далек от Федорова, но и его предположения лишь подкрепляют озарения гения... Бессмертие не выдумка фантастов, человек никогда не согласится с бесследным исчезновением!

- Что это еще за предположения? - скептически произнесла Ирина Юрьевна.

- Мама ты же сама иногда фантазируешь, а потом вдруг оказывается, что твои предположения реальны. - Ксения все более оживлялась, сегодня все, что связано с воскрешением составляло для нее главную суть. - Поймите, энергия и материя взаимосвязаны, догоняете? Переход от энергии к материи и от материи к энергии возможен - это давно доказано. Сущность человека - его душа, внутренние энерговолны. Они несут нам информацию о внешнем мире и подпитывают своей энергией внешний мир. Академик Двойрин убежден, что обмен информацией мира и человека и есть жизнь. Тайну бессмертия информации знали еще египетские жрецы! И что такое чаша Грааля - чаша с кровью Иисуса Христа? Это не что иное, как носитель информации. Через нее лежит путь к воскрешению. Голограмма человека, убежден Двойрин, тоже своего рода матрица, по ней можно восстановить всю информацию, которой владел данный человек, восстановить мысли. А если даже мысли можно восстановить, то тело - оболочку этих мыслей и подавно. В этом потоке мыслей образуется предсмертный тоннель. Полет по гигантской трубе, наполненной информацией, наличие в этом потоке лестницы и крылатых ангелов, восторг от предсмертного полета - вот, что ожидает каждого. Свет в конце тоннеля - начало воскрешения!

Яков улыбнулся, гордость за дочку наполняла его, откуда это все в ней - просто диву можно даваться!

Евсей Львович тоже с восторгом смотрел внучку. Надо было ей пойти в медицинский - думал он. Подкрепила бы свои идеи опытами. Ведь как сейчас продвинулось изучение генов - открыли так называемые избыточные гены и оказалось, что они носители памяти. Это вам ни какие-то там мифические голограммы. Оспаривать Ксению он не хотел. Спросил только, знает ли она об открытиях физиолога Анохина. Оказалось и это ей известно.

- Конечно, - сказала она, - теория избыточных генов не нова, и она еще раз подтверждает, что Федоров не был, как некоторым кажется утопистом, ведь для оживления человека достаточно даже волоска или обрезка ногтей - ведь и они содержат гены памяти, надо сохранять все, что не поддается гниению. Анохин - не философ, он практик и дает только частный вариант. Федоров охватывает всю проблему. Но каждое новое открытие в медицине приближает нас к осуществлению идей Федорова и отбрасывает ненужные сомнения.

С Ксенией нельзя было не согласиться - к этому выводу пришли почти все. Продолжала сомневаться во всем лишь Ирина Юрьевна, по ее убеждению надо заниматься в жизни делом посильным и реальным, в подтверждение своих слов она привела изречение царя Соломона: "Дай мне силы изменить то, что я могу изменить, дай мне силы жить с тем, что изменить не могу, и мудрость, чтобы отличить одно от другого".

- Но если бы человечество не дерзало, оно бы застыло на грани каменного века, - подверг Яков сомнению библейское изречение.

Говорили еще долго, в конце концов, сошлись на том, что основные идеи Федорова вполне применимы уже в сегодняшнем обществе. Надо покончить со стихийностью природы, прав Федоров. Уже сегодня научились разгонять облака, властвовать над грозой. Надо устранить несовершенства, царящие в природе. Спасать от преждевременной смерти, добиться долголетия. Евсей Львович эту идею подтвердил - ведь уже сейчас удается продлить жизнь, а если развить медицину - можно творить чудеса, даже при современном состоянии медицины возраст патриархов вполне достижим. Развитие науки обязательно приведет к достижению бессмертия. Надо собирать банк генетических данных о каждом, голограммы, волосы, ногти. Науку надо торопить, а не ждать пока явится новый гений. Уже сейчас можно сказать, что душа бессмертна, если память о человеке сохранена его потомками.

Итог всему разговору подвела Ксения:

- Человек часть Вселенной, все мы связаны друг с другом, связаны генами, ведь мы почти все родственники. Начинается все с первого человека. Надо вернуть единство человеческому роду. Общий интеллект позволит управлять космосом. Человеческий мозг способен найти путь к воскрешению. Надо соединить материю и сознание, душу и тело...

- Во всяком случае своего предка мы обязаны воскресить - воссоздав его жизнь. - сказала Ирина - Это всем нам поможет...

- Он уже с нами, и уже помогает, - подтвердил Яков, - вот предупредил о чумных захоронениях - и это здорово!

Ирина все еще надеялась, что удастся еще узнать, кто из знаменитых людей похоронен на кладбище, где сейчас раскинулся парк. Евсей Львович сказал, что конечно это не помешает, но главный довод уже есть - чумное кладбище... Но нужно подготовить почву. Он брался позвонить главному санитарному врачу города, она вместе с ним некоторое время работала в областной больнице. "Понимаете, - сказал Евсей Львович, - не хочу вас огорчать, но прошло слишком много времени. Даже вирусы столько не живут. Могут начальники наши не испугаться. Но если главный санитарный врач возьмется помочь - мы одолеем и тугие кошельки, и любые чиновничьи решения!"

Спать легли поздно. Радость от приезда Ксении буквально переполняла всех. Яков был восхищен - вот и выросла соратница, стержень у нее крепкий, но в то же время она совсем не знает жизни. Какое-то внутреннее беспокойство не давало ему уснуть. Красивая девица, думал он о дочке, может блистать в любом обществе и своей внешностью и своими знаниями, а просиживает все свободное время в архивах, в прошлом году еще одно непонятное увлечение - записалась в клуб каратистов. Ей бы мальчиком родиться. Все хочет познать. Вот, старики недовольны новым поколением. Наркотики, ночные клубы, развлечения, геи и лесбиянки, спид - видят всю эту накипь по телевизору и относят ко всем молодым. Но ведь не извращенцы определяют суть поколения. Да, они выросли в годы, когда обрушены все запреты, но если одни, малая часть поколения, это восприняли, как вседозволенность, то другие, напротив, получили неограниченный простор для познания мира и собственного становления. В них уже нет лакейства, нет национальной замкнутости, их мир расширился, они свободно путешествуют, им доступны любая литература и философия. Они имеют право делать свободный выбор своего места в жизни. Возможно, их отцы завидуют детям. Но можно только порадоваться за тех, кому открывается безбрежность мира...

Ирина, лишенная своего кабинета, тоже долго ворочалась без сна. Конечно, она тоже любила единственную дочку, но по-своему. Ей тоже казалось, что Ксения обделяет себя, отдавая почти все время науке. У нее расцвет - она красива еще и потому, что молода. Яков считал, что не надо торопиться с замужеством. Это в прошлые века девушку стремились выдать замуж чуть ли не в четырнадцать лет, хотели обеспечить ее существование. Сегодня женщина сама может и карьеру сделать и обрести свое достойное место в жизни. И все же, утверждала Ирина, девушка должна выходить замуж в период расцвета, пройдут эти годы, и выбор мужа станет проблемой. В одном они сошлись. Ксению надо оберегать. Девушку в начале жизни подстерегает слишком много опасностей, рожденных соблазнами. А для Ксении уготованы и другие барьеры. Она слишком порой активна. "Вся в маму, всегда хочет доказать свою правоту", - говорил Яков.

Утром они чуть не поругались. Оказывается, Ирина успела сказать дочке, что назавтра собирается пойти вместе с ней в пикет. Володя Скворцов ее пригласил - защищать парк. "Хочешь, иди, - сказал Яков раздраженно, - но зачем тащить туда дочку, ей отдохнуть надо! Парк пикетом не спасешь, а вот документами ксюшинами мы воспользуемся. И очень прошу - отговори ее, пожалуйста! Пусть отдохнет. А потом я возьму отгул, поедем к морю все вместе. Постарайся завтра быть с ней..."

Рассказывать о звонках с угрозами Яков не стал. Не хотелось портить настроение Ирине. Утро было солнечным, по-настоящему весенним. Они даже открыли окно на кухне. Синица села на подоконник и о чем-то заверещала. "Ну вот, - сказал Яков, - а утверждают экологи, что птицы покидают город, пока будут парки, будут и птицы!" Ксения накрошила на подоконник булки. Сон освежил ее, не было и следа от вчерашней дорожной усталости. И Яков и Евсей Львович не могли ею налюбоваться. "Такие выразительные черные глаза были только у моей Софы", - сказал Евсей Львович, потом спросил у Ксении - у тебя, наверное, отбоя нет от женихов". Она засмущалась, замахала рукой - не до них. "Игоря ждет, он вот- вот вернется из рейса", - пояснила Ирина.

Потом она вместе с Яковым принялась отговаривать Ксению от пикета. "Кто там будет! - сказал Яков, - Человек десять, да половина из них местные лимоновцы, которым лишь бы пошуметь. И если будут разгонять - тут уж их стихия, зачем тебе это?"

Но все уговоры сыграли обратное действие, они окончательно убедили Ксению в том, что надо участвовать в пикете. Не учли родители дух противоречия.

На работе с утра все не заладилось. Яков не с того ни с сего накричал на стажера, присланного из лаборатории пластмассовых покрытий. Потом заглаживал свою вину - хвалил цвет предложенных панелей. Только успокоился, а тут нашел ошибку в расчетах, вызвал конструктора, отвечавшего за прочность фундамента, стал на повышенных тонах объяснять ему, как определяется запас прочности. С трудом сдерживал себя от похода к шефу. Выкладывать прямо сейчас все козыри, все привезенные Ксенией документы было рановато, надо было подождать, пока Евсей Львович договориться со своей бывшей сотрудницей или пассией. Попробуй, разберись, уж больно нежно о ней вспоминал. Яков представил главного санитарного врача Риту Игнатьевну - седую женщину с охрипшим прокуренным голосом - грозу всех архитекторов и строителей и рядом с ней худощавого отца. Вряд ли между ними что-либо было. А если так, сумеет ли отец убедить эту строгую блюстительницу законов и морали... Несколько раз Яков порывался встать и уйти, но задерживали неотложные звонки и неожиданные посетители. Время подошло к одиннадцати - началу пикета. Он отложил в сторону принесенные на подпись чертежи и встал из-за стола. Кто-то включил радио. Передавали местные новости. Сообщили, что пикет экологов с протестом против строительства бизнес-центра не состоялся, он не был санкционирован.

Это сообщение сразу сняло с него накопленную за утренние часы тяжесть. Позвонил Ирине. Та сказала, что Ксения забегала домой и пошла теперь в областной архив. Он вспомнил, что ему тоже надо было пойти в архив, еще десять дней назад заказывал копию со старинного чертежа здания конвента замка. Если бы была готова копия - позвонили бы, но можно и зайти - от его работы до архива пять минут езды. Машина была на месте. Они пользовались этой старенькой колымагой на двоих с шефом. Шеф в это время проводил совещание в соседнем бюро. Здание архива, расположенное на одной из самых красивых улиц города, недавно отремонтировали, и теперь на фоне зеленеющих лип, оно поблескивало своими голубыми стенами и вымытыми окнами. Общий вид несколько портили решетки на окнах первого этажа - рождали ассоциации с тюрьмой, впрочем, и было здесь место хранения - темница для документов, в прежние времена почти все, что оставалось от немецкого периода не выдавали, считались эти документы секретными. Теперь все рассекретили, но решетки на окнах остались.

В архиве почти не было посетителей. Сотрудница быстро выдала заказанный чертеж. Яков успел заметить в соседней комнате, склонившуюся над бумагами Ксению, волосы ее были забраны вверх, и он в который раз восхитился - какая изящная и грациозная у нее шея. Ксения была увлечена чтением и по старой еще детской привычки упиралась пальцами в уголки рта. Пальцы у нее были длинные и нежные. Совсем не говорящие о том, что она каратистка. С такими пальцами хорошо играть на флейте. Вспомнил, как хотели отдать ее в музыкальную школу, но она резко воспротивилась. Уговорил тогда Ирину - не надо ничего заставлять делать насильно - и наверное был прав...

После работы он опять заехал в архив, вернее попросил шофера проехать мимо архива. Рассчитал точно. Ксения как раз выходила из здания. Машина тормознула рядом с ней. Она быстро и без всяких вопросов села в машину, словно заранее договаривалась о том, что за ней заедут. В машине ехала молча, а когда поднимались по лестнице на свой этаж, сказала раздраженно: "Меня не надо пасти. Ты забываешь, что я уже не маленькая девочка, и у меня черный пояс каратистки". Про пояс он услышал впервые, знал, что занимается каратэ, но не думал, что там может она чего-либо достигнуть. Так общее поветрие, все занимаются - кто кун-фу, кто самбо. Новое поколение, умеют себя защитить. А с другой стороны - как говорится - против лома нет приема, ударят металлическим прутом сзади - вот и все черные пояса, помогут ли... Хотел объяснить ей про звонки. Не решился - высмеет, да и матери может рассказать... У той сразу разыграется фантазия и она запаникует...

Оказалось, что в архиве Ксения неплохо поработала, во-первых, совершенно случайно обнаружила письмо секретаря обкома Коновалова, в котором тот убеждал Москву в необходимости взрыва Замка, копию письма она сразу отдала ему, во-вторых, была очень довольна другими важными для нее находками, в архиве сохранились ценные немецкие документы, язык она знала, часть документов ей даже дали домой, узнали, чья она дочь и никаких препятствий. Сохранились в архиве и несколько папок с документами "Альбертины", было среди них и письмо, где упоминался Якоб Счедрин, русский врач, что еще раз подтверждало - Счедрин в начале восемнадцатого века был в Кенигсберге. Документ был датирован 1708 годом, за год до эпидемии чумы была в университете составлена комиссия по проверке стоков в реку Прегель.

- Можно показать Рите Григорьевне, - сказал Евсей Львович, когда Яков прочел ему копию, - пусть убедится, что даже в те далекие годы заботились о чистоте воды!

Яков спросил, когда Рита Григорьевна даст свое заключение о чумных захоронениях. Евсей Львович сказал, что его бывшая коллега обязательно поможет, но любит во всем досконально разобраться. Яков решил, что не следует ждать официального заключения санитарного врача и надо завтра же пойти к шефу с картой кладбищ.

Пришел Николай Николаевич, искал сына, думал, что Володя здесь. Принес завернутую в простыню большую картину. Пояснил, что перед уходом в рейс изобразил Игорь какой-то фантастический город и входящий в его порт парусник. И все это просил передать Ксении. Ксения взяла подарок и ушла в свою комнату.

Засиделись до глубокой ночи. Пытались представить, кто же был этот Якоб Счедрин, предок ли это, или просто доселе неизвестный русский врач - однофамилец...

- Возможно, он спас Кенигсберг от чумы! - высказала смелое предположение Ирина. - Придумал какие-нибудь прививки! Вдруг нам откроется, что он гений!

- Он, конечно был героический человек, как и всякий врач, борющийся с эпидемией, но вакцину против чумы изобрел другой, - умерил ее фантазии Евсей Львович, - кстати, выходец из Украины Хавкин, заведовал он институтом Пастера в Париже, а потом в Индии в девятнадцатом веке боролся с чумой, вакцину испробовал на себе! В Бомбее он спас десятки тысяч людей своей вакциной. Сейчас там даже институт имени Хавкина!

- Я не спорю, пусть будет Хавкин, но бывает же, что многие открытия делают одновременно несколько человек, - согласилась Ирина, - давайте пофантазируем, представим то время, я убеждена, что многие фантазии часто подтверждаются реально, тому примеры Жюль Верн и Уэльс. Иногда эти фантазии диктуются свыше!

Ирина уже написала рассказ о жизни кенигсбергского врача и ей хотелось, чтобы именно этот врач отыскал противоядие от чумы. Вообще, у нее хорошо получались рассказы на историческую тему. Но, как и всякий пишущий человек, она часто давала волю своим вымыслам. Яков просил не спешить, надо сначала основательно просмотреть все архивы, восстановить жизнь по документам, а потом уже дофантазировать то, о чем молчат архивы. "Знаешь правило Тынянова? Там, где кончается документ, начинаю я..." Ирина засмеялась: "Ты, оказывается, тыняновский завет помнишь, теперь другое время, изучать все архивы не приходится, выигрывает тот, кто может все домыслить сам, надо иметь пространственное воображение!"

Ксения сетовала о том, что в наших российских архивах еще не навели должного порядка, она сравнивала с гамбургскими архивами, где работала в прошлом году на практике. Там, говорила она, вся документация переведена на электронные носители, заказываешь документ и получаешь в тот же день. У нас же надо сначала заказать опись, потом ждать почти неделю.

Яков поддержал ее, вспомнил, как запрашивал документы в Люнебурге и как быстро и аккуратно ему отвечали. Сказал: "Немецкий орднунг, что вы хотите!" И все стали говорить о том порядке, которого не могут и не хотят соблюдать на этой земле. Вырубают ценные породы деревьев, сажают вдоль дорог тополя. Тополя растут быстро, но они недолговечны, к тому же, тополиный пух источник болезней - у многих людей на него аллергия. Посыпают улицы солью зимой, чтобы стаял снег, где надо и где не надо. А южные деревья боятся соли и сохнут. Дворы и парки почти не убирают. Большой парк Макса Ашмана запущен, превращается в свалку. Ведь даже в лесах здесь была чистота, просеки с дорожками, выложенными булыжником, деревья пронумерованы, озера с берегами, укрепленными бетонными плитами, повсюду мелиорация, осушенные болота, земля вся обработана...

Николай Николаевич слушал все эти сетования молча, а потом не выдержал:

- Орднунг, говорите. Был я в прошлом году в Освенциме, я уже рассказывал об этой поездке Евсею Львовичу. Все там было отлажено и газовые камеры и стоки для крови. Так была продумана адская машина уничтожения - представить трудно. Ничто не должно было пропасть - все для рейха! Пепел - на удобрения. Тысячи чемоданов отсортированы, сложены, зубные протезы тоже отдельно, целая гора из зубных протезов. Детские коляски отдельно. Но больше всего меня поразили женские волосы. Это была последняя партия, которую не успели отправить в рейх для набивки матрасов, две с половиной тонны волос, и среди волос увидел я тугую девичью косу, рыжеватую, и бант на конце.

- Может быть, тут тоже, в этом массовом убийстве, в геноциде евреев, повинен орднунг, - сказал Евсей Львович, - привыкли подчиняться, им приказали - они убивали...

- Я вас не узнаю, Евсей Львович! Вы что? Хотите, как небезызвестная вам немецкая писательница Ханна Арендт, оправдывать тех, кто выполнял приказ! Или опять хотите защищать нашу тоталитарную машину расправ? Впрочем, разница есть. У нас тоже были массовые убийства и гладомор был, но все это происходило стихийно, - продолжал Николай Николаевич, - а тут беспощадная машина, все у них было отработано...

- Ну что вы, на ночь глядя, о таких ужасах заговорили, - остановил его Яков.

- Надо обо всем помнить, чтобы не повторилось, историю надо помнить, - сказал Николай Николаевич.

- Но ведь не только геноцид был в этой истории, ведь были мирные годы, - сказал Яков, - вспомните, сколько дала Германия миру ученых, как боролись они с эпидемиями, как победили чуму...

- К сожалению, чума была предвестием, при ней вдруг обнаружилось, что ранее законопослушные граждане становятся убийцами и мародерами, - заметил Николай Николаевич.

- Никогда и ни в чем нельзя судить нацию. Народ состоит из отдельных людей - гениев и бездарей, творцов и разрушителей, спасителей и палачей, - продолжил Яков, - не исключено, что сейчас в Германии, в какой-нибудь семье, ведущей начало от выселенных из Кенигсберга, вот также осуждают нас, говорят в целом о народе, а мы даже в одной семье такие разные... Кстати, вот прелюбопытнейшая находка Ксении, письмо партийного нашего главы в ЦК. Мы вот тут все время спорим, кто решил судьбу Замка, то утверждаем, что взорвать приказал Косыгин, то Брежнев, а на самом деле это только его, Коновалова затея. Вот послушайте, что он пишет:

"...Центральная, наиболее возвышенная часть города, до настоящего времени не благоустроена. Она занята руинами бывшего Королевского Замка, столетиями олицетворявшего разбойничьи устремления тевтоно-прусских завоевателей и германских милитаристов. Разработанный Гипрогором проект генерального плана застройки центра города предусматривает снос развалин Замка и возведение на этом месте нового большого здания, которое действительно будет украшать областной советский город. В Калининграде нет ни одного общественного помещения, вследствие чего областной и городской комитеты КПСС, исполкомы областного и городского Советов депутатов трудящихся, их отделы и управления вынуждены размещаться в тесных, неприспособленных, большей частью жилых помещениях. В связи с этим Калининградский обком КПСС и облисполком просят ЦК КПСС и Совмин разрешить строительство в Калининграде, на месте развалин бывшего Королевского Замка, десятиэтажного Дома Советов, площадью 15 тысяч квадратных метров, с применением проекта, разработанного Центральным научно-исследовательским институтом экспериментального проектирования для города Перми. Новое здание Дома Советов будет иметь доминирующее положение в застройке и сыграет большую положительную роль в формировании центрального облика города. Ориентировочная стоимость строительства, с учетом работ по разборке руин Замка составит 1,6 млн.руб..."

- Интересная находка! Сумма по тем временам огромная! - воскликнул Евсей Львович и буквально вырвал копию письма из рук сына. - Покажу своим краеведам!

- Я ведь тоже думал, что Косыгин дал команду! - сказал Николай Николаевич.

- Были такие разговоры, - подтвердил Евсей Львович, - но я то был уверен - инициатива отсюда исходила. И учтите, Коновалов в то время был всесилен, вот потому-то все гонцы, прибывавшие в столицу в поисках правды, ничего не могли добиться. Коновалов никого и слушать не хотел, он имел опору в самом Кремле, главный идеолог Кремля Суслов и он были женаты на сестрах.

- Да, вот что может натворить один человек, если он наделен неограниченной властью! - сказал Яков. - Хотел построить себе памятник при жизни - возвести на месте замка огромный дворец Советов. Что из этого вышло - мы видим, для общего испуга возвели, высится недостроенный монстр! А вы знаете, что не успели сделать - тридцатиметровую скульптуру Ленина на верху этого монстра водрузить. А по проекту была!

- Вот молодец, Ксения, мы тут годами в архивах ищем документы, а она пришла - и с ходу, вот что значит ученая-архивистка! - похвалил внучку Евсей Львович.

Было уже два часа ночи, когда они разошлись. Николаю Николаевичу вызвали такси, вышли провожать его. Небо было необычайно звездное. Ветерок перебирал молодые листки на деревьях. И стояла тишина, которую не хотелось нарушать словами. Мир был спокойным и по-весеннему теплым. И самым беспокойным в этом мире был человек.

III

Яков и не предполагал, сколь тяжелый предстоял ему день. Взбудораженный разговорами он долго не мог уснуть, и когда зазвонил будильник, ему показалось, что это какая-то ошибка, ведь ночь еще только начинается. Но светлое пространство окна говорило о рассвете. Ирина уже встала и приготовила кофе. Он позавтракал буквально на ходу. Поцеловал жену и сказал: "Ты бы заняла чем-нибудь Ксению, почитала бы ей свои рассказы". Он не мог сказать - не выпускай дочку из дома. Ирина отмахнулась: " Ты же знаешь дочку, она вполне самостоятельный человек, да и рассказы мои вызывают у нее саркастическую улыбку. Она не любит фантазий, ей подавай документ!"

Впервые он пришел в свое бюро наравне со всеми, почти со звонком. Обычно он старался придти раньше всех и уйти позже, - подчиненные должны видеть, что их шеф все время работает - и день и ночь. Он вытащил копию карты, которую привезла Ксения. Можно ли убедить этой картой Аркадия Семеновича? Когда в игре слишком большие деньги, далекое моровое поветрие никого не испугает. Уже давно покончено и с чумой, и с оспой. И ждать, пока решится встать на пути строителей Рита Григорьевна, тоже нелепо. Вырубка деревьев могла начаться не сегодня, так завтра. Яков достал из стола и письма экологов и еще одно давнее письмо из Росприроднадзора. Позвонил секретарше шефа. Аркадий Семенович собирался уезжать, куда - не сказала. Яков занялся текущими делами, надо было проверить новый проект, согласовать замечания заказчика или отбить их.

Он склонился над чертежами и даже не заметил, как растворилась дверь, а когда поднял глаза от стола, увидел самого Аркадия Семеновича. Шеф появился в бюро всего второй раз за все последние пять лет. Яков боковым зрением заметил, как за стеклянной перегородкой архитекторы бросили работу и смотрели в его сторону. У некоторых даже рты были разинуты от удивления. Словно рыбы замерли. И ни звука, даже все телефоны замолчали. Наверное, отключили мобильники...

- Ну, здравствуй, бунтарь-одиночка! - раскатисто произнес шеф и шумно опустился в кресло, стоящее возле макета города.

- Хорошо, что пришли, я ведь собирался к вам...

- Я пришел сообщить тебе приятную новость - вашему бюро не надо делать и согласовывать привязку бизнес - центра в твоем парке. У вас и так много забот, это сделает экспертное бюро, - сказал шеф и одарил Якова доброй, почти отеческой улыбкой.

Благодарности от Якова он не дождался. Подчиненного нисколько не обрадовал такой вариант. Яков понял, что его спокойно устраняют с пути.

- Мы не можем допустить там строительства, - сказал Яков, - там было чумное кладбище, у меня об этом есть точные сведения, вот копия карты расположения кладбищ.

Яков подошел к шефу, положил карту на макет города. Шеф даже не взглянул на нее. Он потянулся, откинулся в кресле и стал объяснять Якову все обстоятельства дела, словно непонятливому и капризному ребенку.

- Милый вы мой, да поймите, при чем здесь средневековая чума, от захороненных там уже давно ничего не осталось! За столько лет и все вирусы растворились дождями. Что у вас за привычка выискивать старинные глупости. Вы поймите, создание деловой развлекательной зоны в этом парке - дело решенное. И народ за такой вариант. У нас было общественное обсуждение. Люди не хотят пить пиво в кустах - это был удел нашего поколения. Сегодняшняя молодежь насмотрелась в Европе на настоящий сервис. Ей нужны павильоны, игровые автоматы, приличные кафе-беседки, дансинги, дискотеки, картинные галереи. Наконец, нормальные ночные клубы. Если мы не хотим быть провинцией, давно пора их открывать в каждом районе. Все это, как вы знаете, в проекте бизнес-центра имеется. Бизнес не забывает о культурном отдыхе. И в данном случае - народ и бизнес едины!

- Я что-то не помню общественного обсуждения, Аркадий Семенович, - возразил Яков, - и к тому же вы всегда говорили, что не пристало нам обращать внимание на различные пикеты и общественные слушания.

- Да я в этом уверен, - растягивая слова, произнес шеф, - но еще я уверен, что народ хочет не только разгуливать в парках, но и иметь деньги на пропитание и безбедную жизнь. Где у нас больше всего занято людей? В строительстве. Сейчас все жаждут или получить или расширить свое жилье, почти половина жителей тем или иным образом кормятся от строительства. Мы должны радоваться, что находятся такие инвесторы, которые готовы вкладывать немалые деньги в стройки. На этом сегодня держится весь наш город и странно, что вы, опытный архитектор, этого не хотите понять...

Шеф был мастер риторики, слова из него лились непрестанным потоком, переговорить его еще никому не удавалось. Да и было много правды в его словах. Действительно, такого бурного строительства никогда еще не было. Строительные фирмы возглавили денежные мешки. Они умели экономить и приумножать свои деньги. Зачем строить на пустырях и окраинах. Надо строить там, где уже проложены магистрали, где уже подведены и тепло и газ. Называется это - уплотнительная застройка. И с этим уже ничего не поделаешь, но когда покушаются на парки и скверы, надо отбиваться...

- Вы защищаете парк, - не умолкал шеф, - потому что живете рядом с ним, но если вы хотите жить среди деревьев, постройте для себя дом за городом в лесу, так сейчас многие делают. Возьмите американцев, там не престижно жить в городском шуме, давно поняли - надо иметь коттеджи за городом.

Яков усмехнулся, с этим нельзя не согласиться, но разве может даже руководитель бюро с его в общем-то неплохой зарплатой позволить себе купить загородный дом. Шефу повезло, ему дача на берегу моря досталась от родителей, те занимали важные посты в обкоме, отец - в промышленном отделе, мать - в здравоохранении. Но пока большинство горожан, как и Яков, не могут позволить себе - дом у моря. Парк для них - главное место общения с природой.

- Надо подождать пока дадут заключение санитарные врачи, - выложил Яков свой последний козырь.

- Да откуда они о твоей карте узнают, какое им дело до старых немецких кладбищ! - воскликнул шеф и засмеялся, потирая маленькие ладошки.

Яков понял, что выдал себя, но не стал ничего объяснять. Теперь, если вынесут запрет, придется отвечать по полной программе, можно и места лишиться...

Разговор с шефом так расстроил Якова, что он уже не мог ничем заниматься и как самый последний студент ждал звонка, извещающего о конце, естественно, не лекции, а работы. И ушел он домой вместе со всеми. Слышал, как идущий позади конструктор объяснял своей девушке; "Что-то сегодня в мире произошло, аномалия какая-то, Яков Евсеевич идет с работы впереди всех и утром чуть не опоздал..."

Но не успел он отойти от парадной двери и на десять шагов, как его окликнула секретарша шефа. Оказывается прибыли инвесторы из столицы и шеф просил их принять и подготовить протокол о намерениях. Пришлось возвратиться и просидеть дотемна. Машина уже ушла, и домой он возвращался в автобусе, который, казалось, не ехал, а полз по пустынным улицам. Яков спешил домой, словно чувствовал, что-то там случилось. У него часто так бывало, если что-либо случалось у Ирины, он знал - какие-то токи общие были у них. Но на этот раз Ирина была не при чем, правда вид у нее был расстроенный, глаза красные.

- Что произошло? - спросил Яков с порога.

- Ксении нигде не найти, - сдавленным голосом сообщила Ирина.

Он остолбенел, неужели произошло то, чего он так боялся. Надо было сказать Ирине про угрозы, какая глупость - таиться от жены...

- Надо обзвонить все места, где она может быть, - сказал Яков, стараясь говорить как можно спокойнее, и сразу же начал набирать известные ему номера. Дежурная в архиве не отвечала. Скворцовы тоже молчали.

- Да не волнуйтесь вы так, - сказал Евсей Львович, - вполне взрослая девица, она может гулять, где ей вздумается, может и ночью не придти, вспомните себя в ее возрасте...

- Тут другое дело, - сказал Яков и, улучив момент, когда Ирина ушла на кухню, рассказал отцу о телефонных звонках с угрозами...

Евсей Львович возмутился - мог ведь и раньше сказать. Накинул куртку, решил немедленно пройти по окрестным улицам и поискать Ксению в парке и в ближайшем клубе. Яков чуть ли не силой удерживал его: ну куда тебе с палочкой, повремени...

Внешне Евсей Львович держался спокойно. Он, может быть, больше других понимал нешуточность телефонных угроз. Черняховск научил его стойко выдерживать любые удары. Даже, если ты бессилен и скручен мокрыми простынями, твой мозг должен сопротивляться. Сутками горит яркий свет, ты привязан ремнями к кровати, но ты сильнее мучителей, потому что мыслишь. Об этом писал стихи Валентин. Поэт мерз в карцере. А его стихи уже печатались во всем мире. Без фамилии. Поэт - Валентин Зэка. Он учил терпению. Надо верить, что правда всегда восторжествует. Все это применимо только к себе, к твоему опыту. Но здесь речь шла о внучке, совершенно не подготовленной к перипетиям жизни. Внучка была ему дороже всех, сказали бы сейчас - бросаем в карцер, берите - вяжите, только не троньте ее...

Ксения впервые в жизни попала в столь неприятную ситуацию. Ее затолкнули в какую-то грязную комнату, назвав это помещение камерой. Здесь все было пронизано сыростью и гнилью, казалось, это не камера даже, а скользкая глиняная яма. В правом, едва освещенном углу, была единственная кровать, на которой сидела всхлипывающая полупьяная женщина. В левом углу стояло ведро и оттуда несло запахом мочи. На просьбы Ксении дать хотя бы возможность позвонить домой, дежурный милиционер ответил грубым отказом. "За что вы меня здесь держите!" - возмутилась Ксения. "Эх, задержанная, вы крепко влипли, вас будут судить за сопротивление органам власти! Молите Бога, чтобы у капитана не была сломана нога!" Какой капитан, какая нога? Ее волокли по асфальту, она что? - должна была все это спокойно воспринимать! "Откройте, я буду жаловаться!" - закричала она. "Заткнись!" - оборвал ее дежурный и с силой захлопнул дверь.

Надо было успокоиться, собраться с мыслями, надо было добиться встречи с милицейским начальством. Теперь она даже была довольна тем, что ей не дали позвонить домой, зачем расстраивать предков. Сама решила участвовать в пикете, знала, на что шла.

Владимир Скворцов сразу предупредил: пикет не санкционирован, могут быть провокации. Никто не струсил, поначалу, правда, было немного народа, возле здания администрации к ним присоединились студенты из университета, но когда все встали напротив парадного входа и развернули единственный плакат: "Не позволим лишать город его парков!", сразу, словно заранее ждали, из окрестных кустарников выскочили молодые бритоголовые люди в кожаных джинсах и куртках. Они тотчас развернули свой плакат: "Долой власть олигархов и грабителей!" Скворцов передал по цепочке - с ними в контакт не входить. Опасались, что сейчас появится милиция и схватится со скинхедами. Так поначалу все и думали, что это скинхеды, молодежь, томящаяся от безделья и жаждущая скандалов. Скворцову скандалы были не нужны. Он ждал, что кто-либо из администрации выйдет к пикетчикам. Но никого не было. Одинокий милиционер скучал у входа и не собирался никого вызывать.

Решили ждать обеденного перерыва - пусть выходящие чиновники увидят, что народ протестует, что хочет оградить парки от их произвола. Все бы прошло мирно, если бы не скинхеды, оказавшиеся вовсе не скинхедами, а нацболами. Это Ксения поняла, когда молодые люди подняли на большом щите портрет Сталина и начали выкрикивать большевистские лозунги. Кричали хором: "Долой власть богатеев! К суду предателей народа!" Скворцов стал их урезонивать. Ксения даже не заметила, кто нанес ему удар - увидела, что Владимир Николаевич лежит на асфальте, и бросилась к нему. Ее оттолкнул совсем молодой парень - еще мальчишка, крикнул: "Куда лезешь, сучка!" Одним движением руки она могла бы уложить его, да так что он не скоро бы встал. Но не выполнила главный урок своих учителей, - ни тени сомнения, в экстремальной ситуации удар должен быть решающим. В этом была ее всегдашняя ошибка, она даже на тренировках сомневалась, и учитель говорил - ты хорошо овладела приемами, но ты осталась женщиной. Да, женщиной, - отвечала она, - женщина несет в мир жизнь, а не смерть. Вот опять бы учитель остался недовольным, так глупо промедлить...И этот пощаженный мальчонка бросился ей в ноги, а его товарищ нанес удар, она успела отклониться, но все равно не удержалась на ногах. И уже в падении успела нанести удар натренированной рукой. Нападавший взвыл. И в этот момент появилась милиция. С так называемыми нацболами и скинхедами еще можно было справиться. Но милиционеры - это были тренированные, не знающие сомнения и облеченные властью люди, дубинки и слезоточивый газ - могли стать главным аргументом.

Ее схватили одну из первых, стали выкручивать руки, она не сопротивлялась. Нацболы или скинхеды, кто их разберет, вмиг разбежались, исчезли в кустарнике также быстро, как час назад появились из этого кустарника. Никакому капитану милиции ногу сломать она не могла, это берут ее на испуг. А вдруг этот парень в кожаной куртке, которого она уложила, и был капитаном, все возможно, можно ожидать любой провокации. Надо твердо стоять на том, что никаких показаний она давать не будет, пока не вызовут адвоката. Так во всяком случае поступали герои во всех кинофильмах...

За стеной слышались отчаянные стоны, кто-то заорал от нестерпимой боли, женщина, сидящая на койке, качала головой из стороны в сторону. Пахло казармой, потом, мочой и незримая атмосфера страданий надвигалась со всех сторон. Ксения на мгновение ощутила полнейшую безысходность. Могли сделать все, что захотят. Могут заволочь в подвал - изнасиловать, избить. Она вспомнила страшные рассказы, мысленно приготовилась к любому исходу. Воспоминания об этих рассказах не только не устрашили ее, но и сделали все тело готовым к отражению любых насилий.

Теперь она имела право показать, на что способна ученица питерской школы каратэ. Предстоит нехилое развлечение! У них оружие, но у каратиста есть руки и ноги - и это тоже оружие. Но самое главное оружие человека - это его состояние, это сила его духа. Плюс сильное тренированное тело - тоже ступенька к победе над смертью. Об этом говорил учитель каратэ. По своим взглядам он был близок к русскому космизму, хотя не признавал иной религии, кроме буддизма. Несколько раз она приводила его на занятия Федоровского кружка, но он так и не проникся идеями русского философа. Учитель каратэ не видел смысла в бессмертии, в одном он был согласен с Федоровым - надо спасать не только человека, но и природу. И надо остановить вырождение людей. Человек должен почувствовать себя сильным и всемогущим. Каратэ учитель считал главной ступенью на этом пути. Сам же Федоров был выше земных соблазнов, толкающих к власти над другими людьми и желанию земной славы. Внебрачный сын князя Гагарина, не имевший почти никаких средств к существованию и почти всю жизнь проработавший библиотекарем, он был в жизни тишайшим человеком. Никаких потрясений, кроме ареста и трех месяцев тюрьмы по делу Каракозова.

Возможно, и ей, Ксении, дадут три месяца, хотя она, также как и Федоров, не собиралась нарушать никаких законов. Но кому это здесь интересно, напишут все, что захотят. И звать никого сейчас не имеет смысла. Надо терпеть и не унижаться. Очень хотелось пить. Ныла разбитая губа. Кто ее ударил, она не помнила. Какая-то невообразимая общая свалка. Где Владимир Николаевич - тоже неизвестно. Хорошо, если ничего не узнают родители. Дочь ведущего архитектора, внучка известного врача, мамаша - писательница - и нате вам - арестована, сидит в грязной тюремной камере. Может разразиться скандал. Ксения поднялась, подошла к окошку в двери, окошко было зарешечено - все, как и показывают в кино. Последнее время все сериалы только о сыщиках и разбойниках. О преследователях и преследуемых. Но там полицейские и шпионы. Пикет не очень желательная тема для кино. Невозможно даже сформулировать, за что втолкнули сюда...

Вот и соседка спрашивает: "За что тебя? Смотри и джинсы разодрали! Или мода такая? За что-о-о?" Протянулось это длинное "о", как плач по всем обиженным и униженным. У женщины не волосы - патлы, как можно себя так запустить. Но глаза живые, глаза блестят - что в них? - ненависть или надежда - сразу не разберешь. Лампа в камере тусклая, в матовом колпаке, засиженном мухами, наверное, никогда здесь не вытирали пыль.

Ксении не хотелось объяснять случайной сокамернице все обстоятельства своего задержания. Она, же, очевидно проведшая в одиночестве много времени, хотела поделиться своим горем, и поначалу Ксения слушала ее исповедь невнимательно и все время ей казалось, что эта женщина, которую как выяснилось, звали Татьяна, хочет вызвать сочувствие и ищет защиты. Весь ее рассказ о жизни в прекрасном особняке у моря, о сказочном садике, где она разводила гортензии и георгины, мог вполне быть выдуманным, являл собой желание казаться не такой уж отверженной, а самодостаточной и добившейся успеха в современном обществе. Достаток же этот, как сразу становилось понятно, был достигнут не самой Татьяной, а ее мужем. Этот муж баловал ее, он был крупным партийным работником, у него была машина с личным шофером и секретарь, который был при нем почти неотлучно. Тогда не было такого понятия, как телохранители, пояснила Татьяна, и этот секретарь, в прошлом чемпион области по легкой атлетике, вполне мог защитить от любого нападения, если бы это потребовалось. "Да в ту пору и не было никаких нападений, - продолжала она свой рассказ, - тогда людей в строгости держали. У особняка постоянно дежурил милиционер. Продукты привозил из специального распределителя секретарь. Одна была радость, она же и беда - единственный сын Антон. Писаный красавец, весь в отца. И до четвертого класса только на одни пятерки учился. А потом его в самую престижную школу перевели, хотели как лучше, а он учиться стал хуже и, что самое страшное, пристрастился к наркотикам...

Она первая это заметила, нашла у него мешок с маковой соломкой, а потом и несколько шприцов. Сказала об этом мужу, тот сразу не поверил, накинулся на нее, сказал, что ее выдумки рождены бездельем. И все же муж забеспокоился, не о сыне, а о своей карьере, вдруг всплывет, что сын у него наркоман. И поручил он своему секретарю жестко все контролировать и все докладывать. А это только потом, через пару лет, она узнала, что именно этот секретарь сыну наркотики доставал.

- На иглу посадил, - продолжила она после некоторого молчания, нарушаемого лишь ее всхлипываниями, - хотел он, чтобы семья наша от него зависела, чтобы держать нас в своем кулаке. Муж это не понял, да и не до этого ему было. Гласность объявили и перестройку, его коллеги быстро цвет свой переменили, подались в фирмачи да банкиры, а мой дурак до последнего держался, все верил, что неколебима его власть...

Ксения с этого места стала более внимательно вслушиваться в исповедь случайной сокамерницы. Ксения всегда старалась уйти от споров и рассуждений на тему власти. Жестокие и нежестокие, справедливые и несправедливые властители ее мало интересовали. Великий пророк Федоров был человеком христианской морали, он считал, что власть от Бога и надо воздавать кесарю кесарево, и что есть более великие и чистые цели, чем борьба за власть. Вот и рассказ этой женщины подтверждение - муж ее цеплялся за власть, однопартийцев у него было миллионы, а рассыпалась эта власть, как карточный домик, и где эти миллионы. Старики, подобные Евсею Львовичу, хранящие в столе партбилеты.

Но рассказ Татьяны только вскользь касался власти, он был о людской несправедливости, которая должна была исчезнуть при всеобщем воскрешении... Предстояла длинная ночь, до рассвета еще оставалось много времени, и Ксения слушала Татьяну, не перебивая и не задавая излишних вопросов. Человеку надо выговориться, снять свою боль или хотя бы уменьшить ее, получив толику сочувствия.

- Настиг моего кормильца инфаркт, прямо в кабинете, - продолжала Татьяна, - как раз в тот день, когда должен он был свой кабинет покинуть и отдать какому-то беспартийному говоруну-инженеришке с судоверфи. Хотел мой вынести какие-то бумаги, ему не дали, успели охрану сменить в здании обкома, вот он и переволновался. Его смерть была большим ударом, но с ног меня не сбила. Доконал меня сынок. Позвонил мне наш спортсмен-секретарь и сообщил, что сын должен огромную сумму денег, сказал, что сына "на счетчик поставили". И если эти деньги не отдать, то может он распрощаться с жизнью. Пришлось особняк срочно продавать, как потом я узнала, этот спортсмен и купил наш дом. Мало этого, выяснилось, что продавать я не имела права, это был обкомовский служебный особняк, и меня тогда чуть не посадили, но сына я, как мне казалось, спасла... Но и года не прошло, как умер он от передозировки.

Убивалась я тогда страшно, вот когда будет у вас свой сын, поймете, что нет дороже родной кровинушки, какой бы не был, он часть тебя, часть твоего тела, связан с тобой и кровью и всеми клетками до того, что ты готова умереть - лишь бы он жил. И даже, когда я узнала, что это сын подстроил историю о долге, что деньги он поделил с нашим спортсменом, то и тогда я не перестала страдать и мучиться, и оплакивать его смерть. Все винила себя, что мало времени ему уделяла, что не так воспитывала, все вспоминала, какой он умненький был, в детском саду уже и читал и писал, и в школе сочинения его хвалили, и на конкурсах он побеждал. Но видно согрешила я в жизни, что Господь мне такую кару послал. И вот осталась я на улице, неприкаянная, друзьям мужа было не до меня, сами они, как могли, выкручивались. Правда, один его заместитель на глазах разбогател. Выкупил он заброшенное кладбище, получил разрешение на захоронения, там же при кладбище дом себе выстроил, на вид скромный, а внутри все в золоте и серебре, ковры, мебель итальянская. Покойники большие деньги приносить стали. Старое кладбище в городе прикрыли, хоронили там только знаменитостей городских или самых богатых, за кого могли десятки тысяч долларов заплатить. Новое сделали кладбище сначала в Космодемьянском, и быстро его заполнили, а потом устроили погост и вовсе вдали от города в Сазоновке. Вот и повалили люди к моему знакомому. Стал он зарабатывать много больше чем в обкоме. На Кипре дачу себе купил. Здесь особо не высовывался. Приютил он меня. Что-то вроде домработницы я стала. Было у него еще несколько таких же, как и я, неприкаянных. Стали мы памятники изготавливать, вывозили старые надгробья с немецких заброшенных кладбищ, сбивали немецкие надписи, и свои выбивали. Грех, конечно, но что поделаешь, жить-то надо, а мертвые что? - простят, может быть, нас. Привезли мы очень много плит из парка, которые в народе парком живых и мертвых называют....

- Постой, постой, - встрепенулась доселе молчавшая Ксения, - на этих плитах вы тоже сбили старые надписи?

- Нет, точно не знаю, но думаю - не успели, как раз только мы их привезли, как случилось последнее мое несчастье. Выгнал меня хозяин. Был он в подпитии, стал ко мне приставать, а я схватила кастрюлю и запустила в него. Он меня избил и выкинул из дома, а я, как побитая собака, снова к нему приползла. Он напустил на меня бомжей, те меня основательно избили. И тогда решилась я на последний шаг. Ночью, когда он пьяный заснул, я дом подожгла. Подожгла неумело, больше дыма, чем огня было. Он проснулся, меня повязал. Вызвал милицию. И вот теперь срок мне грозит. Одно утешает, что и ему тюрьмы не миновать. Оказывается, не имел он права на этом кладбище хоронить. Впрочем, откупится, у него денег, как грязи. А моя жизнь закончена. И не хочется мне жить!

Ксения обняла начавшую всхлипывать Татьяну, стала говорить о том, что жизнь это главное, что ее дал нам Создатель, среди мертвых нечего делать, а напротив придет пора, когда смерти вообще не будет.

- Если уж и смерти лишить человека замученного, то где для него выход, где силы взять, чтобы мучения продолжать...

- Надо за правду бороться, надо все обстоятельства на суде правильно изложить, адвоката найти...

- Да где же я найду, у меня и копейки за душой нет, а хозяин мой всех купит...

-Всех купить невозможно, и далеко не все продаются, я думаю, что сумею вам помочь...

- Вам самой помощи искать надо, вы молоденькая совсем, запрут вас в колонию, не увидите жизни...

Высказав все свои горечи, Татьяна сжалась в комок, подобрала колени к груди и как-то внезапно заснула. Ксения спать не могла, рассказ Татьяны расстроил ее, разве могли горести этой женщины сравниться с ее, Ксении, положением. Потерять все, остаться без собственного угла, да еще и терпеть побои и унижения, - какая горькая участь. Что по сравнению с судьбой этой горемыки иные заботы и проблемы. Все разрешимо. Участие в пикете - совершенно неподсудное дело. Хотят просто попугать, возможно, строители бизнес-центра приложили руку, но все это преодолимо. Выйти поскорее и помочь отцу, надо посмотреть эти плиты, про которые рассказала Татьяна, надо парк хорошенько осмотреть, возможно, сохранились старые могилы. Ксения пыталась бодриться, хотела успокоить себя. Но тут предрассветную тишину разорвал отчаянный крик, кого-то избивали в соседней комнате. Она прислонилась к стене и твердо решила, что теперь она будет бить первой...

И почему-то пришли в голову стихи Валентина Зэка, которые переписала из тетрадки деда:

Прошу вас: так громко не грохайте

Меня по темени сапогами.

Я русло для потока времени,

Мои глаза кишат богами...

Крик затих. Она выпрямилась и подумала, что этот вечный сиделец наверняка знал теорию русского космизма...Возможно, его упрятали в психушку именно за это...

В доме Счедриных не спали, Яков обзвонил все больницы. Ирина постоянно всхлипывала. Каждое слово Якова вызывало у нее раздражение. И она, и Яков представляли - сколь серьезным все может оказаться. Рождались в голове страшные картины. Ксению похитили, сейчас держат в каком-нибудь подвале, неизвестно, что с ней могут сделать, как надругаться. Надо ждать звонка от похитителей. "Это все сделано по заказу "Аверса"! - сквозь слезы продолжала свои сетования Ирина. - Ты не уступил им! Не надо было упираться! Кому нужна твоя принципиальность! Они пойдут на любые зверства! Им нужен бизнес-центр!" Яков принес валерьянки, пытался успокоить жену. Евсей Львович, знавший о тех угрозах, которые готовили строители, оставался из всех троих наиболее спокойным. В жизни ему пришлось и не такое испытать. Он любил внучку более всего на свете, жизнь готов был за нее отдать, если потребуется, но сейчас понимал, что нужны не рыдания и не истерика, надо действовать. Он побывал в соседнем клубе, прошелся по парку. Теперь предложил связаться с милицией. "Только не это, - остановила его Ирина, - прошу тебя, не делай этого. Если похитители узнают, что мы подключили на поиски милицию, они и говорить с нами не будут! Я уверена - с минуту на минуту они позвонят. Не занимайте телефон. Если надо - вот мой мобильник!" Яков взял мобильник, хотел набрать номер дежурного, но в это время раздался телефонный звонок.

Это был Владимир, говорил он сбивчиво, Яков сначала ничего не понял, какие скинхеды, какие нацболы, где ее повязали. Потом все стало складываться в более или менее ясную картину. Оказывается, они были вместе в пикете, скинхеды или нацболы, пока не ясно, спровоцировали стычку, возможно, их специально на это подтолкнули. Милиция поначалу бездействовала. Потом, когда завязалась потасовка, самых активных экологов стали забирать. "За Ксению не волнуйтесь, - продолжал Скворцов, - она молодец. Такой отпор дала этим бритоголовым. Сейчас она в центральном отделении. Я звонил туда. Утром ее должны отпустить. Возможно, будет штраф, но не больше!" Яков побагровел, его прошиб холодный пот. "Володя! - как ты можешь спокойно обо всем этом говорить? Ты знаешь, что ночью с ней там могут сделать! И ты спокойно возвратился домой!" - "Я был совсем в другом отделении, - стал оправдываться Скворцов - я только что вышел оттуда, бери такси поедем вместе в центральный отдел!"

Яков накинул куртку и быстро пролетел лестничные марши. Сзади в распахнутую дверь о чем-то кричала Ирина. Потом вслед выбежал Евсей Львович. Совал красную книжку - наверное, свое какое-то удостоверение. Яков отмахнулся - зачем. Потом пожалел.

Они со Скворцовым минут десять напрасно стучали в большую кованую дверь центрального отделения, потом звонили, потом стучали в окно. Наконец вышел заспанный сержант. Сразу начал кричать: "Что вы себе позволяете! Кто вы такие! Где ваш пропуск! Ваши документы! Да я вас сейчас за хулиганство задержу!"

С трудом втолковали ему, что ищут девушку Ксению Счедрину, что ее увезли в милицию от здания администрации сегодня, когда разгоняли пикет. Ни о каком пикете дежурный не знал. Задержанных у него в отделении не было. И все же он, проникся сочувствием, впустил, и сам стал обзванивать дежурных других отделений, и наконец догадался позвонить в следственный изолятор. Оказалось, что Ксения там. Никого из начальства найти не удалось. Яков стал вспоминать своих знакомых милицейских начальников. В прошлом году делали проект дачи для одного важного милицейского чиновника - фамилию Яков никак не мог вспомнить. Звонить среди ночи тоже было не совсем правильно. Нет же никакой особой трагедии. Это не похитители, это милиция, должны действовать по закону. Вообще-то могли бы и сразу отпустить. Скворцов должен был уберечь Ксению. Был бы на ее месте его сын Игорь, наверное, не взял бы его в ряды пикетчиков. Это в сердцах высказал Володе. Тот стал объяснять, что Ксению подвело каратэ, она действительно мигом расправилась с хулиганами, но милиционеры были ей не по силам. Лучше было бы, если бы она не владела приемами, тогда ничего бы с ней не было.

Они долго искали такси, Якову, казалось, что все оборачивается против него, во всем он привык винить только себя. Надо было более решительно отговаривать Ксению от приезда на каникулы. Милиция - это первый звонок. Находиться в городе ей не безопасно. Давал себе слово, если сейчас выручат дочку, то не отпустит ее ни на шаг. Наконец, удалось поймать какого-то частника, уговорить, человек спешил домой. Глубокая ночь, пустынные улицы, удивительно и то, что остановил машину. Следственный изолятор располагался почти в центре города. У немцев здесь была тоже когда-то тюрьма. Высокий забор был освещен, и угрожающе провисла над ним колючая проволока. Вход тоже был ярко освещен, за окошком сидел дежурный - пожилой дряблый старшина. Впустил сразу. Не возмущался, не спрашивал документы Сообщил: "Да, так точно, - была здесь такая девица, - недавно ее увезли..."

Яков почувствовал, что сейчас не выдержит, схватит дежурного за грудки. Вот так они оберегают нас. Приехали из "Аверса", конечно, там есть своя специализированная охрана, сговорились с милицией и увезли. Надо срочно поднимать тревогу. Не надо стесняться, надо срочно разбудить самого главного милицейского начальника и помчаться по следу. "Куда увезли?" - выкрикнул Яков. "Домой, конечно, - ответил дежурный, - не волнуйтесь вы так! Генерал из штаба флота за ней приехал! Не пойму я - почему столько шума из-за какой-то взбалмошной девицы. Она нашему капитану ногу, наверняка, сломала, ее судить надо. Так что вы папаша того генерала поблагодарите, наверное, родня ваша..."

Яков не стал объяснять, что никакой родни с генеральскими погонами у него нет, он все еще не верил в счастливый исход. В генеральских погонах могли быть и нанятые "Аверсом" похитители. Успокоился он только тогда, когда позвонил домой, и Ирина подтвердила: "Все в порядке. Ксения - дома"

В кухонном окне их квартиры горел свет, оно единственное во всем доме светилось, свет из окна падал на два высоких каштана, которыми начинался парк. Яков и Владимир обнаружили всех обитателей дома на кухне. И Евсей Львович, и Ирина, и Ксения наперебой ухаживали за толстым и улыбчивом человеком в генеральском мундире. Яков обнял дочку, прижался щекой к нежной коже ее лица, на глаза накатились слезы. "Ты зря так волновался, - шепнула Ксения и уже громче сказала - Вот, первый раз в жизни проехалась по ночному городу на генеральской машине!" Якова познакомили с гостем. Это был действительно генерал, правда, отставной, но на вид казался даже моложе его, Якова. Звали генерала Василий Дмитриевич. "Я так благодарен вам, - сказал Яков, пожимая крепкую руку генерала. "Не стоит благодарности, - сказал генерал, - для Евсея Львовича я готов сделать все возможное, он меня из когтистых лап смерти, можно сказать, вырвал!" "Да, пришлось повозиться, - согласился Евсей Львович, наполняя рюмки коньяком, - собрали мы вас тогда из отдельных частей!"

Ирина нарезала сыр, нашелся лимон, есть никому не хотелось, ночь все-таки, но и разойтись было невозможно. Каждый по-своему пережил все минувшие события, и надо было расслабиться. К тому же, как оказалось, генерал нашел общий язык с Ксенией. Конечно, и его интересовало бессмертие. Про Федорова он услышал впервые и ничему поначалу не поверил. На долю его пришлись войны во всех горячих точках, генеральское звание он получил не за отсидку в штабах, а за вполне реальные бои. В этих боях ему так часто приходилось видеть смерть, так часто он убеждался, как хрупок и беззащитен человек, даже упрятанный в танковой броне. Он говорил теперь Ксении о танкистах из своей танковой бригады, сгоревших так, что невозможно было их опознать, и очень сомневался в их воскресении. Другое дело - восстановление памяти о человеке, занесение его в списки воинской части навечно. "Вот и я решил себе тоже бессмертие обеспечить, - говорил он, обращаясь, в основном, к Ксении, - стал писать мемуары, всю свою жизнь восстанавливаю, порой даже страшно бывает, но не отступлю!" "Вот это правильно, - обрадовалась Ирина, - если бы все оставляли о себе такую память - это было бы настоящее бессмертие!" А Ксения добавила: "Хорошо бы издать такой указ, который обязывал всех писать дневники и мемуары!" "Тяжело писать", - пожаловался генерал. Оказалось, что он не пользуется компьютером. Ксения стала его агитировать, расхваливала работу на компьютере, рассказала, что почти все ее подруги ведут свои "живые журналы" в Интернете. Предложила и генералу поступить так же, ведь тогда его мемуары станут достоянием многих. "Нет, девочка моя, - сказал генерал, - я не хочу, чтобы их читали при моей жизни..." Потом генерал стал рассказывать о своей танковой бригаде, да так живо и образно, что создавалось впечатление - он и сейчас не в отставке, а только что вернулся из боя или после маневров.

Уверовав в его силу, Ксения стала рассказывать о своей ночной сокамернице, о том, что непременно надо помочь этой несчастной женщине, Володя Скворцов завел разговор о парке. Генерал поспешных обещаний не давал. Он привык подчиняться законам и порядку. В случае с Ксенией он сделал исключение ради своего спасителя. В остальном, не то чтобы не хотел помочь, но ведь и не мог он вступаться, ходатайствовать, не зная всех обстоятельств,- это было не в его правилах.

Ксения этого понимать не желала, сказала: "Вот меня выручили, для меня переступили законы и принципы, а справедливо ли это? Меня, возможно, должны были осудить, ведь я сопротивлялась при задержании...Ведь так, Василий Дмитриевич?" Генерал посмотрел на нее, как учитель на непонятливую школьницу. "Что вы, Ксения? Какое сопротивление? Я все выяснил, прежде чем ехать и вас выручать. Они не имели права вас задерживать. Ваши действия против хулиганствующих скинхедов были самозащитой, и милиция должна была встать на вашу сторону. Капитан, который вас задерживал, извинился!" Ксения облегченно вздохнула: "Ну вот, я же знала, что прием провела вполсилы и никому и ничего не поломала. Хотя заветы нашего тренера нарушила!" Генерал удивленно приподнял бровь: "Так вы каратистка?" Получив утвердительный ответ, сказал, что и в голову ему такое не могло придти, и что когда решался вопрос о призыве женщин в армию, он был против, и не потому что он женоненавистник, а потому что женщине природой уготовано продолжение рода - и это самое главная суть человеческого племени...Защищать женщину должен мужчина. Ирина сказала ему: "У вас устаревшие взгляды, генерал". Но ей пришлись по душе его убеждения. Явился словно из прошлого века, освободил Ксению, настоящий рыцарь...

Разошлись под утро, солнце уже во всю светило в окна. Якову предстояло провести рабочий день после бессонной ночи. Ирина вообще не хотела отпускать его на работу, она считала, что по очереди надо везде сопровождать Ксению. Мысль о том, что неплохо было бы взять день в счет отпуска, подкрепило сообщение Ксении о тайном кладбище, куда свезены могильные плиты из их парка. Она опять завела разговор о Татьяне и о том, что надо что-нибудь сделать, чтобы освободить Татьяну, тогда с ее помощью можно будет отыскать эти плиты и прочесть надписи на них. "И что это даст нам?" - спросил он у дочки. "Как ты не понимаешь? На большинстве из них должен быть указан 1709 или 1710 годы - смерть от чумы!" Я что-нибудь предприму, пообещал он и попросил об одном: "Ради бога, никуда не выходите, дождитесь меня!"

Когда он проезжал вдоль ограды парка, то увидел, что техники здесь прибавилось - у ворот парка возле ажурной арки приткнулся еще один бульдозер, рядом с ним стоял самосвал, а чуть подальше уже успели поставить вагончик для рабочих. В сам парк въехать еще не решились, значит, еще не получили разрешения, но стоят наготове, росчерк пера - и все здесь придет в движение: затарахтит движок, вгрызутся в землю ковши, завизжат пилы, с треском повалятся деревья. Допустить это ни в коем случае нельзя...

Ирина и Ксения проснулись почти одновременно. Весеннее солнце уже во всю светило в окна. Часы показывали половину двенадцатого. Ксения быстро оделась, стала ругать себя. Ирина позвонила Якову - тот сказал, что вытащить из следственного изолятора Татьяну невозможно. Это подтвердил и Евсей Львович, уже успевший сходить в магазин и приготовить им завтрак. Ксения рвалась из дома, хотела идти в следственный изолятор. Евсей Львович с трудом уговорил ее не спешить. Он пообещал, что сам пройдет сегодня к самому большому начальнику, это не отставной генерал, а вполне действующий. "Ты просто хочешь меня успокоить, - не поверила ему Ксения, - куда ты пойдешь с твоими ногами!" Евсей Львович обиделся, сказал, что чувствует себя вполне сносно и что в том учреждении, в которое он пойдет, ему не придется подниматься по лестничному маршу, там есть лифты. Договорились, что будут ждать его звонка.

Ирина тоже не очень-то верила Евсею Львовичу. Подходит он ко всему с прежними мерками. Сегодня дружеские связи не срабатывают. Пусть ему и обязаны многие и многих он спас, но любое ходатайство - вызывает сомнения, - сколько заплатили ходатаю и какую выгоду он хочет извлечь. И любой исполнитель, получив даже команду с самого верху, думает как бы и себе кусок отщепить. Ирина все это испытала на себе, вступив на стезю сочинительства, где сочинить текст было легче, чем его издать, а издать было легче, чем продать. К сожалению, в последние годы все решали деньги и спонсоры. Ей претила такая система изданий, получалось, что любая бездарь могла навязать читателям графоманские опусы. В свои проблемы она домашних не посвящала и не искала никаких связей. В писательской среде тоже держалась в стороне от всех дрязг и споров. Само сочинительство приносило радость - и этого уже было достаточно. На одной из конференций в Берлине, большой писатель, нобелевский лауреат сказал ей: " А стоит ли писать такой красивой женщине? Ведь мы все ущербны. Вместо того чтобы проживать жизнь, мы пишем об этой жизни. Текст вместо жизни!" Она тогда восприняла его слова не серьезно. А потом вдумалась - ведь, он прав. Но где найти такую середину, чтобы и творить мир и жить в реальном мире. Вот сумел же ее однофамилец и ее наставник писатель Юрий Иванов и многое написать и еще большее сделать в жизни. Яков всегда ставил его в пример, вот был настоящий патриот, и Собор помог сохранить, и научный корабль "Витязь" для Морского музея приобрести, и памятник Канту его усилиями установлен... Он понимал, что только сочинять не имеет права...

Нужны ли ее сочинения, если она даже не заметила, как выросла дочка, не решилась несколько раз родить ей сестру или брата. Мало ласки дала дочери, какая-то Ксения уж слишком целенаправленная, - эта вера в воскрешение всех, а рядом каратэ - там же есть смертельные удары, как это все совмещается в одном человеке. И в сумочке у нее - ни пудры, ни помады. Совсем далека от жизни. Ведь для девушки ее возраста - основное найти свою любовь, свою судьбу. Сидела бы спокойно, ждала Игоря, вот-вот придет его парусник, нет, связалась с пикетчиками - возможно, эта ночь ее возвратит к нормальной жизни.

Ничего, конечно, этого не высказала вслух. Во всем поддакивала Ксении, хотелось найти с дочкой общий язык. Уверяла, что Татьяну безусловно освободят. Дед не сможет, тогда она займется, есть знакомый адвокат, пишет стихи. И не только стихи, интересуется историей края. Речь опять зашла о Якове Счедрине. Ирине и самой хотелось, как можно больше узнать о русском докторе, боровшемся с чумой в Кенигсберге, она даже попыталась написать рассказ о нем, когда была на Готланде.

- Интересная и редкая фамилия Счедрин, - сказала она, наливая кофе в синие, ее любимые чашки, - можно заниматься поиском. А вот у меня - самая распространенная фамилия на Руси - Иванова, половина страны - моя родня!

- Успокойся, мама, - сказала Ксения, - все люди - родня друг другу, откроем возможность прочтения генной памяти - и все будем знать - от Адама и до сегодняшних дней...

- Это не вместится в нашу память, - заметила Ирина.

- А миллиарды нейронов в человеческом мозгу - зачем они? Не догоняешь?

- Если один может вспомнить всех, то нужно ли воскрешать остальных, - сказала Ирина и подумала - ну вот я опять противоречу своей дочке, так мы не найдем общего языка никогда.

И действительно, вопрос матери вызвал у Ксении раздражение.

- Ну как ты не просекаешь, мама, ведь все миллиарды умерших хотели жить! Ведь все они были индивидуумы! Человечество обязано воскресить своих предков. Без этого жизнь теряет смысл!

- Вот ты говорила вчера с отцом о злодеях, ты что? Считаешь их можно исправить? Ты ночью увидела другой мир, много ли там достойных людей?

Ксения опустила голову, всегда, когда у нее не было ясного ответа, она вот так склоняла голову и поглаживала лоб, словно хотела включить в работу новые нейроны. Почему всегда обращают внимание на злодеев? Их ведь меньшинство. И почему это меньшинство может запугать всех? Кучка фашистов из мюнхенской пивной за каких-то пять лет одурманивает целую страну, какая-то сотня большевиков бросает еще большую страну в братоубийственную бойню! Об этом она тоже раньше задумывалась. Но пыталась откинуть сомнения. Да, были злодеи, были палачи, убийцы. И все же - честных и здравомыслящих людей большинство, они ждут воскрешения...

Подошло время обеда. Но есть не хотелось. Ни Яков, ни Евсей Львович так и не позвонили. Зато затрезвонил дверной звонок. Ворвался на кухню шумный как всегда Володя.

- А я думал, что вся компания в сборе! Думал здесь званый обед! - воскликнул он. И встретив неодобрительный взгляд Ирины, начал оправдываться.

- Я ведь предупреждал Ксению, чтобы не связывалась с нацболами, чтобы не лезла в бой, есть у нас и без нее кому отбиваться от всякой нечисти! - Ирина Юрьевна, поверьте, я ее остерегал...

- Никто вас Владимир Николаевич не винит, - сказала Ирина.

Она и на самом деле, хотя и была поначалу зла на Володю, сейчас решила, что его приход очень кстати. Надо вовлечь его в разговор, затеять спор. Надо удержать Ксению от рискованных походов. Если взялся за дело Евсей Львович, он своего добьется. Надо только набраться терпения.

- Вот тут мы спорим, - сказала она, обращаясь к Володе - нужно ли воскрешать всех или все-таки явных злодеев этого блага лишить?

- Надо воскресить всех, Ирина Юрьевна, - ни на минуту не задумавшись, - решил Володя. - А злодеев посадить в клетки и возить по городам, чтобы другие видели, что зло наказуемо! Для всех будет рай, а для них - чистилище!

- Согласись, что очень трудно разделить добро и зло, в каждом человеке живет и бог и дьявол, куда отнести, к примеру, Петра I - к гениям или к злодеям. Возить ли его в клетке, словно Пугачева, или преклоняться перед ним? - спросила Ирина.

- Это действительно трудно, - согласился Володя, - но с Петром - не тот пример. Злодейства в нем было предостаточно. С садистским наслаждением самолично рубил головы стрельцам! Вам этого мало?

Ирина стала возражать, долго говорила о реформах Петра, о том, что без него не было бы сегодняшней России.

-Сегодняшней России, - усмехнулся Володя, - воскресите Петра и увидите - не одна голова полетит за все сегодняшние деяния. Да за один вырубленный парк он бы таких плетей дал, долго бы стороной деревья обходили.

- Петр леса беспощадно сам вырубал, - заметила Ксения, - надо было флот строить и вырубал...

- Не только леса изводил, Русь подмял, - сказал Володя.

Невольно он повторил слова своего отца. Ирина и Ксения не раз были свидетелями ожесточенных споров Евсея Львовича и Николая Николаевича о Петре и его реформах. Обе, не сговариваясь, улыбнулись.

И все же Володя не полностью воспроизводил слова отца, в неприятии Петра он, кажется, пошел дальше Николая Николаевича.

- Этот ваш любимый царь, - продолжал Володя, - всю Россию вздернул на дыбу, он ее силой хотел втащить в Европу. Он не понимал, что России назначен другой особый путь! Его реформы умыли Россию кровью. Садистом он был. Самолично каленым железом пытал стрельцов! Сына своего не пощадил! Людей на петровских заводах содержали почти также как в большевистских лагерях!

- Ну ты и сравнил, - возмутилась Ксения, - в ГУЛАГЕ людей уничтожали, они были рабами! Лучших брали, и если в живых оставляли, то загоняли в шарашки. С крестьянами вообще не считались! А у Петра даже простой человек мог выдвинуться. Возьми того же Меншикова или Шафирова. А Федора Скляева - корабельного мастера, а десятки таких же мастеров! Петр разбудил народ от спячки!

Ксения говорила громко, по-мальчишески рубила рукой воздух, лицо ее раскраснелось.

- С тобой тяжело спорить, - сказал Володя, - я понимаю нашего Игоря, когда он немеет, завидев тебя, разве можно с такой красавицей спорить. И что мне нравится - ты всегда стоишь на своем до конца - тебя не сбить. Надо всех оживить - и точка! Вот был бы Яков Евсеевич такой же настойчивый!

При последних словах он встретился взглядом с Ириной и понял, что вырвалось у него совершенно не то, и тут же он стал заглаживать свои слова.

- Конечно, и Яков такой же решительный, у него нужно многому поучиться, ему приходится не сладко. В прежние времена дробили оригинальные проекты, сейчас ради денег готовы на преступление пойти!

Ксении было приятно сравнение с отцом, хотя она и не считала решительность уж очень положительным свойством человека. Иногда полезны и сомнения. И глупо держаться за одно единственное направление. Это здесь она твердо отстаивала все идеи Федорова. А в Питере, в их кружке постоянно спорила, она ведь тоже сомневалась - нужно ли всеобщее воскресение. Ночь в следственном изоляторе добавила сомнений.

Они все-таки решили перекусить, не дождавшись Евсея Львовича. Ксения рвалась из дому. Поспешно съела немного картошки с тунцом. Пили чай, когда позвонил Евсей Львович. Оказалось, как он выяснил через своих высокопоставленных знакомых, освободить сокамерницу Ксении не так-то просто, надо чтобы ее сожитель взял назад свое заявление, тогда не потребуется никаких связей, освободят на законном основании.

Ксения заторопила, пока не начало темнеть, надо найти этот частный погост и взять в оборот его владельца, как миленький заберет заявление. Напрасны были попытки Ирины отговорить дочь от похода. "Ну что ты, мама, - выговаривала ей Ксения, когда они уже сбегали по лестнице, - выбрось из головы этот извечный страх, это наследие наших предков!" Владимир Николаевич, будущий свекор, поддержал Ксению.

И удивительно быстро они нашли этот новоявленный погост. Во-первых, все встреченные бабки точно указывали дорогу, во-вторых - он оказался почти что рядом с домом. За парком начинался пустырь, шла череда каких-то зарослей, потом была утоптанная дорожка в гуще чертополоха, и эта дорожка выводила к двухэтажному дому с высокой крышей, выложенной красной черепицей.

Ярко зеленела весенняя трава, клейкие листья деревьев источали нежный аромат. Но даже этот аромат нарождающейся жизни не мог заглушить сладковатый запах тления. Из-под ближайшего куста выпорхнула несколько птиц. Солнце уже нырнуло за горизонт, оттуда подсвечивая багрянцем островерхие крыши домов рабочего поселка. И чем дальше они шли по дороге, ведущей к дому, тем тише становилось вокруг. И эту почти ощутимую тишину наступающего вечера вдруг нарушили методичные стуки. Били металлом по металлу. "Что-то не похоже это на кладбище, - сказала Ирина, - скорее на какой-то бесхозный сад..." Володя тронул ее за руку, потянул в сторону от дороги. "Посмотрите, вот здесь холмики и комки земли..." Действительно, было несколько холмов, но все они поросли кустами. "Возможно, они посажены для маскировки", - догадалась Ксения.

У двери дома сидел здоровенный амбал, видимо, охранник, когда они поднялись по ступенькам крыльца, он встал на их пути, оглядел с ног до головы, спросил к кому. Ответили, что к начальнику. Он не посторонился. Тогда Владимир показал свое удостоверение и объяснил, что он из экозащиты, да к тому же еще и советник губернатора, советником он не был, но входил в состав Совета по экологии, об этом у него в удостоверении было написано. Охранник приоткрыл дверь и крикнул: "Виталий Иванович, тут к вам губернаторский советник!" Звонкий голос из-за двери ответил: "Пропусти!" Они прошли в комнату, очевидно служащую кабинетом. Если дом снаружи ничего особенного не представлял, то внутри он был само совершенство. Большие зеркала делали кабинет еще более просторным. Стены украшали картины в золоченых рамах. На картинах купались в облаках белокурые ангелы. Массивный письменный стол, похоже, был старинной работы, перед ним стояли несколько кресел, тоже сделанных под старину. Справа высилась старинная конторка, на откидном столике бюст Калинина. В дальнем углу - скульптура пионера с настоящим медным горном в руке. Похоже, что хозяин собирал то, что люди выбрасывали. А возможно, хотел устроить музей при кладбище.

Из-за стола поднялся тот, кого звали Виталием Ивановичем. Он оказался подтянутым, моложавым и весьма обходительным. Внешность несколько портили оттопыренные, как у кролика, уши и красноватые глаза. Не угадаешь - или много пьет, или много работает. Сразу же предложил им сесть, заулыбался, спросил - не хотят ли они кофе. Объяснил, что приходится работать по вечерам, днем мучают всевозможные проверяющие. Сказал: "Дело новое, никто еще в городе частных кладбищ не открывал. Все думают, что я хочу быстро и легко разбогатеть. Но пока несу одни убытки!" Хотел вызвать сочувствие. Потом начал прощупывать наводящими вопросами, что нужно им предъявить. Достал разрешение на аренду, потом заключение природонадзора. Стал объяснять: "Здесь были пустошь и болота, жители окрестных домов боялись ходить, пристанище бомжей. Я осушил болото, дал работу бомжам!" Говорил он гладко и беспрерывно.

И все-таки Владимиру Николаевичу удалось несколько раз перебить его плавно льющеюся речь вопросами. Пришлось хозяину кабинета признать, что разрешения на захоронения он еще не получил. Но при этом он клялся, что без разрешения никого еще не предал земле. И он стал объяснять подробно, что еще предстоит ему сделать. Люди умоляют начать работу, но он пока все не оборудует, не начнет.

- Вы посмотрите, что сейчас делается на кладбищах,- продолжал он лилейным голосом, - старое городское кладбище утопает в воде, новое столь далеко от города, что люди готовы дать любые деньги, только бы получить право на захоронения на старом кладбище. Платят по пятьдесят тысяч только за место, а здесь место будет почти бесплатным. И будут здесь вокруг цвести сады. Кладбище это священное место. Могила это ведь место будущего воскрешения!

При его последних словах Ксения встрепенулась и кивнула матери: видишь, мол, и здесь уверены в воскрешении. Но быстро смахнула улыбку с лица, вспомнив Татьяну. Она понимала, что сладкими речами хозяин будущего кладбища хочет умастить их, привык красиво говорить. А как же, если добьется разрешения, будет обдирать людей до нитки. К сожалению, святое дело - похороны - давно стало самым выгодным бизнесом. Здесь ворочаются сотни миллионов. Ксения не раз слушала рассказы о том, как кладбищенские агенты обирают родственников умершего. Эти акулы похоронного бизнеса первыми узнают о смерти - у них своя сеть оповещения. Для них смерть и прибыль одни и те же понятия. Хотелось бы высказать все это, но обличать новоявленного владельца сейчас было бы неуместно. Надо вырвать Татьяну из изолятора. Ксения хотела начать разговор о Татьяне, но Владимир Николаевич толкнул ее локтем, и она поняла, что еще рано что-либо требовать, надо сначала прижать этого самодовольного типа. "Хотелось бы посмотреть, что вами сделано", - сказала Ирина. Виталий Иванович стал отговаривать, сказал, что в сумерках мало что они увидят, вот делаем ограду, сажаем по периметру клены. Но Ирину поддержал Владимир.

Прошли за хозяином по дороге, потом Володя повернул к холмикам, на которых росли кусты. Подошел, взялся за куст и легко приподнял его. Конечно, это была маскировка. Под кусками дерна - свежая могила, земля желтоватая - песок. Виталий Иванович засуетился, клялся, что это разовый случай, что очень просили из мэрии, что он не мог отказать. Владимир выслушал его, потом сказал, как бы вскользь, а за что вы хотите посадить свою сожительницу. Даже в сумерках было заметно, как лицо Виталия Ивановича наливается краской. "Она хотела поджечь дом, беспрестанно пьет, это несносная женщина!" - " Я что-то не видел следов пожара",- сказал Владимир. Виталий Иванович стал объяснять, что все быстро потушили. "Ну если потушили, - сказал Владимир уже более строгим голосом, - то советую вам забрать ваше заявление из милиции.

Виталий Иванович согласился тотчас. Ему больше всего хотелось побыстрее спровадить незваных гостей. Но тут на его беду усилились стуки молотка и вся компания потянулась туда, где человек в фартуке и с всклокоченной бородой трудился над гранитной плитой. Виталий Иванович делал ему какие-то знаки, но труженик ничего не замечал и продолжал с усердием свою работу. Когда подошли поближе, он еще несколько раз ударил молотком, потом оттер со лба пот и поклонился. Впечатление было такое, что он явился сюда из прошлых веков. Окладистая борода, кожаный фартук. Работы у него было много, рядом с ним высокой грудой лежали надгробья. Он же, как теперь стало понятно, сбивал с них старые немецкие надписи. Так что делалось это, естественно для того, чтобы когда начнутся массовые захоронения, то будут за плату предоставлены готовые могильные плиты, на которых останется только выбить надпись для нового усопшего. Виталий Иванович понял, что попался, но признавать свою вину не хотел. "Что же здесь такого, не я первый, - стал объяснять он, - все берут и плиты и памятники с бесхозных немецких кладбищ, даже тротуары выстилали этими плитами, а здесь для дела - ничего не вижу в этом зазорного, готовый дешевый памятник каждому нужен!"

Ксения подошла к груде плит, с нескольких уже были сбиты старые надписи, на одной из плит сохранились фрагменты скульптуры, угадывалась женщина, оплакивающая того, кто когда-то лежал под плитой. Надпись трудно было разобрать. Ксения нагнулась к плите и замерла. Под ней когда-то лежал тот, чью жизнь она пыталась восстановить. Она восторженно прочла вслух; "Stschedrin Jakob dem Arzt von dankbar Bewohnern..." "Ты что там читаешь", - спросила Ирина Юрьевна. "Мама, Владимир Николаевич! С ума сойти - закричала она, - под этой плитой лежал Яков Счедрин!" Ирина Юрьевна тоже прочла надпись. Перевела: "Счедрину Якобу от благодарных жителей..." Еще раз перечла. Не верила своим глазам. Призналась: "Я считала, Ксения, что все это ты выдумала! Я и сама писала о нем, но мало верила в его существование!"

Она попыталась прочесть надписи на других плитах, на всех почти был выбит один и тот же год - страшный год, в котором Кенигсберг опустошало моровое поветрие.

- Так вот, - выговаривал суровым тоном Владимир Николаевич, обращаясь к хозяину будущего кладбища, - вы немедленно вернете плиты туда, откуда их брали. И я не уйду, пока это не исполните!

Каменотес стал объяснять, что сбил надписи только с трех плит, что можно надписи восстановить, что отвозить плиты не далеко, он брал их из парка, который называют парком мертвых и живых. У Ирины Юрьевны оказался с собой фотоаппарат, она несколько раз щелкнула, нагнувшись над плитой. Ксения стала звонить по мобильнику отцу и деду, чтобы сообщить о неожиданной находке.

VII

Для Якова Счедрина наконец-то наступил счастливый день. Во-первых, с утра на заседании градостроительной комиссии удалось отбиться от закона, протаскиваемого строителями. Они предлагали разделить все зеленые насаждения на реестровые, не подлежащие вырубке, и нереестровые, которые можно вырубать без всякого разрешения. Принятия такого закона пусть на время, но все же развязало бы им руки. Пока составился и утвердился бы реестр, они бы могли свободно махать топором, где угодно. Мэр этот закон не подписал. Но это была не главная удача дня. Совершенно случайно удалось узнать, что отправлен из Москвы первый транш на проектирование для Королевского замка. Все это нужно было бы еще проверить. Но очень хотелось ни в чем не сомневаться. Попытка же добиться запрещения работ на территории парка не имела успеха. Все вроде бы поддерживали - били даже себя кулаком в грудь некоторые деятели на заседании общественной палаты. Принесли коллективный протест с подписями жильцов окрестных домов. Однако решение все равно должен был принять шеф. Но Аркадия Семеновича на работе не было.

В другое время это обстоятельство могло выбить из колеи, но не сегодня. Потому что главным подарком дня был звонок от дочери. Ксения сообщила, что обнаружена могильная плита, на которой написано: "Доктору Якобу Счедрину от благодарных жителей". И что была эта плита взята из тех, что лежали в парке. И значит - предок их существовал и был похоронен на кладбище, бывшем на месте парка. И к сожалению, он врач - очевидно, сам стал жертвой чумы, потому что почти на всех надгробиях там стоит год смерти - 1709. Это подтверждало прежние догадки о том, что на месте парка было кладбище для жертв чумы. Чумное кладбище. И Яков уже предвкушал, как завтра он повезет шефа к этим плитам. Скажет шефу: смотрите, это все жертвы чумы, а под этой покоился доктор Яков, в которого вы не верили, он был предан земле рядом с жертвами чумы, и почти на всех плитах один и тот же роковой год...

Якову сегодня хотелось попасть домой как можно быстрее, он поехал на своей машине в объезд главного проспекта, где в час пик можно было застрять в пробке, и совершенно неожиданно пробка поджидала его совсем в другом месте, при въезде на Высокий мост. Долгое стояние на мосту еще раз подтвердило - надо разгружать центр города от машин, нужно делать пешеходные зоны и кольцевой объезд. Такого количества машин, как здесь, нет, наверное, даже в столице, каждый второй житель имеет авто - итог приобретения дешевых подержанных машин из Германии и Бельгии. Нужен второй эстакадный мост, нужен еще один двухъярусный мост, который соединил бы город и порт. Тогда получится замкнутое транспортное кольцо, и большая часть проблем будет решена. И конечно, необходимы подземные переходы, а в будущем и скоростные подземные трассы.

А пока - весенний вечер, пыльная дорога, духота, запахи гари и бензина - и все это не на несколько минут, а наверняка на полчаса. Если бы иметь железные нервы, можно было подремать в машине. Но приходилось быть начеку, вдруг тронется впереди стоящий, а ты стоишь - выслушаешь немало обидных слов. Жизнь требует великого терпения. Вот некоторые водители пытаются приткнуть машину к тротуару, выйти и двинуться пешком. Выиграют ли... Стоянка здесь запрещена. Нарвутся на эвакуаторов. Легче всего запрещать. Но и в нарушении запретов тоже есть своя соль. Не решался лезть на рожон, а иногда надо было...

Вспомнился последний воркшоп - встреча архитекторов из разных стран и разных школ и взглядов. Неделями спорили, что-то доказывали друг другу, но решить ничего не могли. Обидные упреки австрийского архитектора, клеющего ярлык временщиков. Его поддержал швед в оранжевой бейсболке: "Это чужой для вас город!" Почему он никогда не снимал ее? Стеснялся лысины? Тогда все промолчали, а потом уже на прощальном ужине в ресторане сказал ему: "Что вы понимаете? Была убийственная война. Не только города гибли, но и люди!" Швед сказал: "Извини, я погорячился! Просто город этот больное дитя!" Ответил ему: "Всегда больное дитя любишь больше чем здоровое!"

Подтверждалось это жизнью, Ксения особенно дорога становилась ему именно во время болезни. А впрочем, еще дороже теперь, когда она сама может многое решить и уже не зависит от родителей, а сама может им протянуть руку.

Тишину вдруг оборвали многочисленные гудки. Впереди тронулся с места пикап. Все пришло в движение. Сначала робко, медленно, потом, переехав мост, все ускоряя и ускоряя свой бег. Яков взглянул на светящийся циферблат. Тридцать пять минут прошло бок о бок с другими такими же мучениками дороги. Но даже эта нелепая пробка не смогла испортить радостного настроения. Не испортили настроения и бульдозеры у входа в парк. Строители так и не решились начать работу...

По лестнице Яков не просто взбежал, он взлетел. Его ждали, двери была распахнута, и там в полумраке коридора стояла сияющая Ксения. Ему тотчас же показали на фотоаппарате кадры снятые на кладбище. Надпись была не очень разборчива, но год смерти на других плитах вырисовывался ясно. Да находка была потрясающая! Решалось все сразу - и то, что был такой доктор - их предок, что жил русский доктор в Кенигсберге! И они сейчас наследуют его город. И главное - на месте парка было чумное кладбище.

Евсей Львович названивал санитарному врачу. На столе стояла бутылка шампанского. Открывать ее не стали. Пьют за полную победу. Она была близка, но все же некоторые опасения оставались. К тому же завтра ожидался приход "Крузенштерна" и особый праздник. Для Скворцовых самый главный, да и для Ксении особый счастливый день. Яков хотел пойти на кладбище, но уже стемнело, и его стали уверять, что завтра все плиты будут в парке, рядом с домом.

- Смело можешь звать шефа! Я думаю, завтра мы сможем поздравить друг друга с победой! Это здорово! - воскликнула Ксения.

- Конечно, здорово, Ксения, и все это благодаря тебе! - сказал Яков, обнимая дочку. - Ты восстановила наш род! Это потрясающе! Но скажи, почему купчая на аптеку, подписана Яковым Счедриным в 1740 году. Я не ошибся?

Ксения достала из ящика стола купчую, полученную из великолукского архива, действительно, там стоял этот год.

- Возможно, это его сын, - предположила Ирина.

- В этом есть резон, я полагаю, что в нашем роду всех старших сыновей называли Яков, - сказал Евсей Львович, - ведь и мой погибший на войне старший брат был Яков. И отец мой, твой прадедушка, погибший тоже на войне, был сыном Якова - Лев Яковлевич...

- Вот здорово, - сказала Ксения - просто прикольно, сохранить такую традицию. Но что прикажите делать со святками, раньше ведь нельзя было при крещении получить имя по своему желанию!

- Традиции все же можно было обойти, - предположил Евсей Львович, - вот другое сомнение как разрешить: ведь наш предок похоронен в Кенигсберге, откуда же возник другой Яков Счедрин - владелец великолукской аптеки!

- У доктора Якова была любовь, была некая Гретхен, о которой он писал отцу. Он собирался с ней вернуться в Россию! Наверняка, это ее сын! - сообщила Ксения.

- Нет, без шампанского нам ничего не решить! - сказал Яков, - Тем более, что для завтрашнего дня у меня есть еще одна бутылка. Да и пир завтра будут задавать Скворцовы!

Все уселись за стол, и Яков почувствовал, как он проголодался. Пошли в ход запасы - баночка консервов из тунца, пара ярко красных перцов, лимон и несколько пирожных.

- Вы уж извините, за всей этой суетой, я о кухне забыла, - сказала Ирина.

Яков улыбнулся, а если бы не было суеты, в этом доме если кто и готовил, то только Евсей Львович. Все знали, что это доставляет ему удовольствие, он вспоминает уроки жены, каждое блюдо возвращает к нему Софью, и если ему делают замечание, мол, надо здесь добавить лука, или соли, или лучше прокипятить, на все один ответ: Софа делала так.

Всем досталось по бокалу и по маленькому кусочку тунца. И снова вспыхнул спор о далеком предке, которого к тому же, впрочем, как и всех других усопших, собиралась воскресить Ксения.

- Он уже фактически ожил, - говорила она, - мы почти все знаем о нем!

- Но это его воскрешение в Великих Луках, как я полагаю уже не при Петре, а при Анне Иоанновне, - засомневался Яков.- Хотя не исключаю, что это был его сын...

- Хотите все знать, - сказала Ирина, загадочно улыбаясь, - я сейчас принесу свой рассказ, я написала его на Готланде, написала за одну ночь, так получилось, словно все мне приснилось. Или кто-то сверху надиктовал текст...

Все почти одновременно выкрикнули: хотим! Ирина вернулась из комнаты с несколькими листками в руках.

-Потерпите, - сказала она, - рассказ совсем коротенький, - я хотела вставить его в роман, который собираюсь написать о наших предках. И хотя с фамилией Ивановых поиск очень обширен, я тоже кое-что обнаружила. Но в этот раз не об Ивановых, а о Счедриных.

VIII

Измученный моровым поветрием Кенигсберг задыхался в горячечном сне. Осенний дождь не остужал жар тел. Чумной барак стонал и вздрагивал, словно загнанный в яму медведь. В эту ночь ни один врач не смягчил страданий обреченных. Два дня назад исчез последний уцелевший доктор. Это был Якоб Счедрин. И зараженный чумой бургомистр, не умеющий терпеливо переносить страдания и призывавший смерть для избавления от них, на рассвете нашел силы, чтобы встать и доползти до порога. Он не хотел умирать в духоте, в запахах гноя и людских испражнений. Молчаливый стражник у входа в барак ничего не сказал ему и не преградил путь алебардой.

- Солдат, - обратился к нему бургомистр, - где Якоб? Где этот русский всезнающий лекарь? Похоже, он сбежал от нас, опасаясь за собственную жизнь. Сбежал сам и увел санитаров. И он думает, что спасется! Господь видит все - и те, кто думают, что ускользнули от гнева его, в аду испытают муки, ниспосланные нам!

Бургомистр сделал несколько шагов и упал. Дождь омывал его искаженное болью лицо. Он понял, что теперь уже никто не придет ему на помощь. Это ведь он сам приказал оградить чумные бараки, никого не впускать и не выпускать, стрелять в беглецов без предупреждения. Сегодня и выстрелить некому. Одна пуля - и конец мучениям. Он знал, что только русский доктор мог остановить чуму, русский доктор с его колдовскими снадобьями. Якоб, прохрипел бургомистр, в дождевую хмарь, нависшую над умирающем городом. Никто не отозвался.

Тот, которого он звал, ничем уже не мог помочь. Он сам был на краю гибели. В этот утренний час, в сырой глинистой яме, измученный бессонной ночью, он смотрел вверх на светлеющее пространство далекого неба и молил Господа сохранить жизнь пусть не ему, так хотя бы его возлюбленной. О себе он уже не думал. Прошлой ночью его пытались убить такие же, как и он, обреченные. Потом он сам, едва не стал убийцей, надо же было защищать себя. На рассвете им бросили веревочную лестницу, и те двое соузников, которые замышляли коварное изничтожение русского царя, первыми бросились к ней, и полезли вверх, отталкивая друг друга. А когда настала его очередь и он ухватился за веревки, наверху резко рванули лестницу. "Что вы делаете! Это они замышляли покушение на жизнь царя. Они!" Вверху в отверстии показалась бородатая голова, и раздался смех. "Радуйся, что остался! Этих двоих мы сегодня вздернем на виселице!" Веревочная лестница мелькнула вверху и исчезла. Вниз полетела краюха хлеба. Первая пища за три дня. Он набросился на нее, хотя понимал, что надо есть понемногу. Но голод выбивает все знания из человека, выбивает все человеческое. Голод и пытки. Его соузников, конечно же, будут пытать перед тем, как сдавить петлей. Они будут все сворачивать на него. Но и выдадут третьего, который сейчас добрался до Рагнита.

Надо было сообщить все, что знал о том, третьем. Но напрасно он кричал, расходуя последние силы, никого не волновали его крики. Никогда бы не подумал, что так закончатся его дни. Поддался на уговоры Ивана, стражника узнавшего о заговоре против Петра, но только ли ради спасения царя рискнул прорвать карантинную цепь. В Рагните жила Гретхен, последняя была возможность передать ей деньги и письмо. Как они не умели раньше ценить отпущенные Господом дни! Почему не обвенчались? Теперь она родит сына, безвестного, родит без отца, и все почтенные ее соседи, и все рагнитские родные и друзья отвернутся от нее. Лишь венчальное кольцо с вырезанным на нем своим именем, которое он успел передать раньше, как знак того, что свадьба произойдет, как знак жизни, будет служить немым свидетельством. Ведь не вечен же ниспосланный на Кенигсберг мор! Но теперь он не увидит освобождения от морового поветрия. И не увидит своего сына! Сумеет ли Гретхен поднять его на ноги?

Он опустился на мокрую землю, на дне ямы скопилась вода. Он с трудом отыскал полусухой бугорок. Отчаяние охватило его. Всегда умевший принимать единственно правильное решение, теперь он не видел никакого выхода. Оставалось только вновь обратиться мыслями к прожитой жизни, которая была отдана медицине и в которой самым светлыми и яркими были воспоминания о Гретхен. Сколько времени они потеряли, соблюдая так называемые правила приличия. Сначала был жив муж Гретхен, умный и добрый профессор Иоханнес, и можно ли было обмануть учителя, и тянулись годы, когда оставалось только в мыслях обладать той, что владела сердцем и всеми его помыслами. И в доме Иоханнеса надо было отводить свой взгляд от ее искрящихся глаз, стараться не смотреть на соблазнительный изгиб ее бедер, и за эту верность учителю получить от него благословение, когда умирающий он соединил их руки и умолял не бросать друг друга. Да разве мог он, Яков, бросить Гретхен, время останавливалось, когда он смотрел в ее глаза. Она раскрыла перед ним не только душу, но и всю сладкую прелесть любви. Она - само совершенство! И теперь в свой предсмертный час можно признаться самому себе, что это она держала его в иноземной стороне, что он не мог покинуть ее. Возвращение было неизбежно. Но только вместе с Гретхен...

Счастлив сейчас Иван, стражник узнавший о заговоре против царя. Хотелось надеяться, что он добрался до Рагнита и не только предупредил Петра I, но и передал письмо и деньги Гретхен. Счастливый, он видел ее! И если есть милость божья, то хотя бы на мгновение пусть дано будет увидеть возлюбленную...

Наверху обозначился светлый круг неба, прекратилось шуршание дождя и невидимое солнце начало обогревать землю. Но тепло не доходило в глубокую яму. Сырость и холод проникали в каждую мышцу. Он понимал, что надо двигаться, надо не упустить дневное тепло, сейчас, когда солнце по его расчетам достигло зенита, хоть немного его теплоты достигнет дна ямы.

Незаметно он задремал. И во сне тепло пришло к нему, и во сне он обнимал Гретхен, ее нежное горячее тело. "Любимый, - явственно слышался ее завораживающий голос, - мы никогда не расстанемся. Нет на земле таких сил, чтобы разлучили нас! Смерть она ведь тоже не разъединяет, она навечно соединяет души! Мы продлимся в сыне, а он в своих сыновьях. Они все будут похожи на тебя, золотоволосые, умные, они будут излечивать людей...

Из этого сладкого сна его вырвали грубые окрики. Он неохотно открыл глаза, увидел спускаемую в яму веревочную лестницу - и понял, пришел его черед. Он медленно перебирал веревки лестницы, медленно ставил ногу на очередную перекладину. Он поднимался вверх и солнечный свет становился все ярче, он не знал, что принесет ему выход на поверхность - смерть или освобождение. Но любой вариант был лучше тягостного сидения в засасывающей глине.

Наконец он достиг выхода, руки протянулись навстречу ему, но он нашел силы, сам ухватился за край ямы, налег грудью и вытащил свое тело наверх. И еще он сумел подняться с колен. Солнце слепило глаза. Он вдохнул полной грудью свежий осенний воздух и распрямил плечи. Теперь он был готов к любому исходу. К нему подошел стражник в плаще, лицо его показалось Якову знакомым, поначалу подумал - уж не Кузьма ли ожил, но когда стражник приблизился вплотную, понял, что это, увы, совершенно незнакомый человек. Судя по тому, как два других стражника обращались к нему, это был самый главный начальствующий над охраной. И не окрики услышал Яков, а извинения. Он протер глаза - уж не продолжение ли это счастливого сна. Распрямил плечи, словно хотел окончательно стряхнуть с себя тяжесть бессонной ночи. Ни слова упрека, все бывает в жизни. Его привели в сторожевой дом и он, все еще не верящий в свое освобождение, пил горячий чай и ел пирог с мясом.

И объяснил начальствующий над стражей - не могли они предполагать, что всеми уважаемый врач Якоб будет прорываться через заслон карантина, но теперь они поняли, что русский врач стремился остеречь от злоумышленников своего царя. И что может не беспокоиться Якоб - злодеи повешены. И раскрыты их козни, ибо не выдержали они каленого железа и во всем повинились. И еще сказал он: "Не держите на нас зла и не судите строго, мы ведь тоже рискуем своей жизнью, когда задерживаем беглецов, были случаи и заражения чумой и смерть от этой страшной язвы. Там на расстоянии ста шагов от нас есть другая охранная цепь, но там другие стражники, для которых общение с зараженными исключено. Так вот, к этим стражникам пришла вчера знатная женщина из Рагнита и все рассказала про вас. Это очень красивая и бесстрашная женщина и счастье тому, кому отдала она свою любовь!"

Яков вскочил со стула, воскликнул: "И вы сразу не сказали о ней!" "Нет, мы должны сначала привести вас в надлежащий вид, обмыть, одеть и потом представить вашей спасительнице!" Радость подступила комом к горлу, Яков не мог остановить слез. Гретхен здесь, где-то рядом! Он увидит ее! Господь услышал его молитвы. И тут же понял - встречаться нельзя, он не может гарантировать того, что чума не проникла в его тело. Есть скрытый период заражения. И он стал объяснять, что сам опасен для других, и даже среди стражников ему нельзя находиться. И тогда, покручивая длинный ус, старший стражник сказал ему о том, что за них он может не беспокоиться, каждый день они все обтираются уксусом и в любую погоду ныряют в находящееся поблизости озеро. И что конечно, они не имеют права допустить сюда женщину из Рагнита, потому что если она придет сюда, то по установленным правилам ее нельзя выпускать, она станет узницей карантина. И потому решено, что он, Яков, и его освободительница увидятся на расстоянии. И пока солнце еще не село, надо спешить.

Несколько ведер воды вылили на Якова, обнаженный он не чувствовал холода, потом его обтирали уксусом и обряжали в сухие одежды. Ему казалось, что все слишком медлительны, и он торопился сам и торопил постоянно их. Было еще светло, когда его подвели к разделительному ограждению, это был низкий заборчик из сухих веток. Он не мог служить препятствием для беглецов, а был просто той запретной чертой, которую не дано было переступить жителям зараженного города. Здесь же, по ту сторону, где в расстоянии ста шагов от этого заборчика был подобный же, только несколько выше, была проложена широкая доска, на которой стояли медные чаши. Именно при помощи этих чаш и велась здесь торговля, понял Яков. В чаши с уксусом клали талеры и письма для передачи на ту сторону, а потом бичевой перетаскивали чаши, наполненные продуктами назад по доске.

Яков подошел вплотную к заборчику и застыл. Все в нем онемело от нахлынувшего счастья. Он увидел Гретхен, она шла к нему навстречу своей легкой походкой. И казалось, она плывет над травами, над поднимающемся от земли редким туманом, над всей этой землей, переполненной страданиями. Она почти летела к нему и вдруг замерла, словно наткнулась на невидимую преграду. Подле нее остановились стражники со скрещенными алебардами. Между алебардами Яков хорошо мог различить волну светлых волос, ниспадающую на плечи, нежные руки, тянущиеся к нему. Он первым выкрикнул ее имя. И потом воскликнул; "Я счастлив и теперь мне ничего не страшно!" Она отозвалась: " Мы должны быть вместе, я не выдержу, если потеряю тебя!" Ему стали объяснять, что Гретхен договорилась со своим начальником стражи о том, что Яков может перейти запретную черту, пройти карантин и не возвращаться в гибельный Кенигсберг. Сказать "нет" почти не было сил, но может ли он, врач, нарушив все запреты, обрести свое счастье. По затянувшейся паузе Гретхен поняла, что сейчас в этой почти зримой вечерней тишине решается их судьба, и что, как бы не поступил возлюбленный, она примет и поймет его решение.

И когда она увидела, как Яков смущенно разводит руками, она потянула за бечевку, и медная чаша заскользила по доске в ее сторону. Потом уже Яков тянул эту чашу к себе. Он ожидал увидеть там письмо, но на дне чаши в уксусе разглядел золотое кольцо. Его кольнула обида - неужели Гретхен решила вернуть обручальное кольцо?! Он вертел кольцо в руках, еще бы мгновение и он отбросил бы его в траву. Но в это время он услышал голос Гретхен. Как он мог только подумать такое. "Посмотри на внутреннюю часть кольца!" - просила она. Он поднес кольцо к глазам, внутри ясно была видна надпись - ее имя! Он мысленно обругал себя. Конечно, их любовь нерушима. Это было другое обручальное кольцо, потому что на том, которое он преподнес ей, было выбито его имя. И он понял, почему она настаивала на его переходе. Она ведь подготовилась к венчанию. Теперь она стояла несколько боком к нему, и он заметил, как округлился у нее живот. Ему захотелось прильнуть к ней, положить руку на ее живот, чтобы услышать биение зарождающей жизни. Он надел кольцо на безымянный палец правой руки. Вдали он услышал, как бьет колокол, а может быть, это просто звенело в его ушах. Но потом он явственно различил, как провозглашал густым басом некто невидимый на чистом русском языке: "Господи, Боже наш, славен и честен, венчай младых возлюбленных наших вступающих в брак. И да будет союз их вечен и неколебим..."

Яков сквозь слезы радости увидел, как там вдали, тот, кого он принял за стражника, пел молитву на немецком языке, и был он вовсе не стражник, потому что слишком длинны были полы его плаща, и была его длинная борода абсолютно седой...

В Кенигсберге в чумном бараке, где прощался с жизнью последний бургомистр Альтштадта, никто уже не зажигал на ночь светильники. Изредка издавемые стоны и просьбы о последнем глотке воды повисали в безответной темноте. И вдруг от двери по направлению к полатям, на которых лежал бургомистр, двинулся огонек масляной лампады. Человек, сохранившей силы и избежавший морового поветрия, обходил ряды коек. Когда он склонился над умирающим бургомистром и протянул ему кружку с водой, тот привстал, вгляделся в его лицо и почти выкрикнул: "Я знал, что ты вернешься, Якоб!.."

Ирина, закончив чтение, откинулась в кресле. "Любовь побеждает смерть", - произнес Евсей Львович известное всем изречение. Потом все молчали, осмысливая прочитанное. У всех было много вопросов. Но самое главное, чего добилась она, Ирина, все поверили в ее текст. Поверили, потому что начали спорить. У Евсея Львовича вызвало сомнение готовящееся покушение на Петра I. Яков тоже поддержал отца, сказал: " В России покушались на либеральных и мягкотелых царей. Тиранов боялись!" Ксения возразила: "Почти на всех правителей всегда готовились покушения, а если и не готовились, то они их выдумывали, чтобы подчеркнуть свою значимость!" Но больше всего заботила судьба обретенного предка. Говорили о том, что Якоб пренебрег собственным спасением, и может быть, не прав. Чуму в то время нельзя было победить, а сам он обрек себя на гибель. Вот, ведь нашли его надгробье, даже скорее памятник, который стоял на чумном кладбище, значит, и он не уберегся от мора. И в то же время все были убеждены, что настоящий врач не мог поступить иначе. Такую мысль высказал Евсей Львович. Яков поддержал его. "Памятник могли поставить и позже, когда уже прошла чума, а это значит, что Якоб прожил еще не один десяток лет, - сказала Ирина.- А если и не так, то совершенно очевидно, - Гретхен дала ему слово, что при любых обстоятельствах научит сына русскому языку. И когда тот подрос, его потянуло на родину отцов!"

Потом все сошлись на том, что главное - это продолжение рода, бессмертие в детях и вполне резонно, что сын Якоба пошел по стопам отца, стал врачом и сумел вернуться в Россию. Теперь надо искать его следы и восстанавливать его жизнь, и это будет сделать не так уж трудно. Ксения была уверена, что все подробности она найдет в великолукском архиве. Яков не стал ее разочаровывать, он знал, что почти все архивные документы там сгорели во время войны. Но вера в общее воскрешение уже глубоко запала и в его душу.

Воскресный день начался с проливного дождя. Дождь хлынул внезапно и так же внезапно закончился, оставив после себя на небе едва заметную радугу. Дождь оживил распускающуюся листву, и ярким бархатом залоснилась трава в парке, а молодые листочки деревьев, удержавшие на себе капли дождя, не просто блестели, а казалось, излучали свет. Омытые дождем черепичные крыши красными гребнями вторгались в чистое небо. На этот день был назначен приход барка "Крузенштерн" - самого большого и самого красивого парусника мира. Так утверждала Ксения, и с ней были согласны Скворцовы, да и могло ли быть иначе, если на этом судне возвращался в порт курсант высшей мореходки Игорь Скворцов. Ирина была оставлена дома - задание приготовить стол. Яков хотел пойти в порт вместе со Скворцовыми, но надо было сначала заскочить на работу, подписать очередной протокол согласований.

Заскочил на часок, а пробыть пришлось почти до обеда. Встретил шефа. Аркадий Семенович только что вернулся из мэрии. Был с главным архитектором у мэра. Встрепанный и красный, как после бани. Видно, хорошую парилку им устроили. Теперь решил выместить все на других. Отделы и бюро были пустые. Попался ему под горячую руку. "Учтите, я больше никого покрывать не буду! - заверещал шеф. - Сейчас утвердим перевод парковых зон в жилищные и частично в коммерческие! Узаконим все! А то любой в наши дела нос сует! Высотку не строй! Дерево не трогай! Некоторые слишком продвинутые пугают вирусом чумы. Санитарный врач напугала мэра до смерти! Придет время, все вспомним, всех поставим на место!"

Старался говорить грозно, намекнул, что всех, кто стоит на пути строек, будут сметать. Но не было уверенности в его голосе. Попросил принести ему проект бизнес-центра. Уткнул лицо в чертежи и надулся, как мышь на крупу. Потом стал выговаривать: "Ну что за недотепы! Тоже мне архитекторы. Не могли элементарной привязки стройки сделать. За парком большое болото, его можно осушить, да так..." Яков прервал шефа: "На стадии эскизного проектирования предлагали такой вариант, вы помните? Строители отказались!". Шеф вскочил, повертелся вокруг стола, крикнул: "Умнее всех хотите быть! Знаю, это вы всех стравили!" Что он имел в виду, Яков сразу понял, но вида не подал, развел руками и недоуменно пожал плечами.

Выяснилось все, когда вернулся домой. На скамейке перед домом сидел Евсей Львович с улыбчивой седой дамой. Декольте у дамы было вполне современное, да и юбка для ее возраста коротковатая. И смеялась она звонко, как школьница. Евсей Львович представил ее. Сказал: "Наша спасительница Рита Игнатьевна!" Яков понял - именно Рита, а не Маргарита, ей подходит.

- Аркадий Семенович теперь спать не будет, так мы его напугали! Приснятся ему телеги с трупами и санитары в черных масках! - сообщила она.

- Да, - поддержал ее Евсей Львович, - особенно его поразил рассказ о чумных бараках и пиявках! Неподражаемо, Рита Игнатьевна! Яков благодари ее.

Яков согнулся и поцеловал руку стареющей дамы. Рука была загорелая и вовсе не старческая... Оказывается, она ходит в солярий и занимается шейпингом. Это потом рассказал Евсей Львович. И еще признался, что пришлось немного пофантазировать, а выдумщица она не хуже твоей Ирины.

Яков стал приглашать Риту Игнатьевну в гости, говорил, что спасение парка надо отметить. Но она наотрез отказалась. Евсей Львович пошел ее провожать. Со спины они не казались стариками. И у Евсея Львовича и у Риты Игнатьевны были прямые спины и легкая походка. Удивительно, но вероятно, Евсей Львович забыл про боль в своих суставах.

Было уже три часа дня. Ирина на кухне готовилась к приему гостей. Оттуда шли дразнящие пряные запахи. По местному радио сообщили, что барк "Крузенштерн" швартуется у причалов рыбного порта. Яков отругал себя за то, что поставил машину в гараж, хотел вызвать такси, но понял, что даже на такси в порт уже не успеть. Наказание за работу в воскресный день - лишение радости видения парусника, скользящего по водной глади канала. Пропустить такое событие непростительно! Это же настоящий праздник! Такой же, как в прежние годы приход китобойной флотилии...

Сама китобойная база из-за большой осадки не могла войти в порт и стояла на рейде Балтийска, а китобойные суда один за другим входили в канал под пушечные салюты, музыку духовых оркестров и восторженные крики встречающих, облепивших берега канала. Как он завидовал тогда героям-китобоям! Каким заземленным казался ему тогда труд строителя по сравнению с романтикой работы тех, кто стоял у гарпунных пушек. Потом только пришло осознание - какое это преступление - уничтожение китов. Время всегда вносит свои коррективы. Вот и парусники когда-то господствовали на морях, а теперь годны лишь для круизов и обучения курсантов. И все же - счастливый человек Игорь, пройти под парусами почти вокруг света, такое может только присниться в фантастическом сне.

- Как бы я хотел, чтобы Ксения обрела свое счастье с Игорем! - сказал Яков, когда Ирина призвала его на помощь. Она вертелась на кухне среди дымящих ароматами кастрюль.

- Я думаю, дочка четко знает, что делает, я спрашивала ее о свадьбе, так намеком, но она ответила - все будет, только не сейчас, нужно успеть поработать в архиве Великих Лук, а в перспективе надо закончить университет и защитить диссертацию...Такая она у нас рациональная уродилась...

Ирина купила специально к приходу Игоря трех здоровенных судаков, которых обещал приготовить специальным способом Евсей Львович. Но было поставлено условие - почистить и нарезать. Один из судаков судорожно шевелил жабрами в тазу с водой. Чистить его Яков отказался, сказал - пусть живет. "Глупо, - заметила Ирина, - ты только продлеваешь его муки".

Вернулся Евсей Львович и тоже поддержал сына. Сказал, что достаточно долгое время смотрел, как рыбу стягивают тралами. И что напрасно считают, будто рыба молчит. Просто звуки идут на недоступной нам волне. Но тралы, полные рыбы, так пищат и скрипят, что становится даже не по себе.

Чтобы всем хватило места, кухонный стол перенесли в большую комнату, а с письменного убрали компьютер и принтер. Ирина попросила Якова повесить картину, которую подарил Игорь. "Ему будет приятно - придет и увидит ее на стене". Пришлось просить у соседей дрель и дюбеля. Картина была в простенькой деревянной раме. Городской пейзаж в желтоватых тонах. Какой- то сплошной туман. Можно согласиться с цветом, подумал Яков, здесь ведь на Балтике туманы бывают желтоватыми, просто никто этого не замечает. Вот ведь изобразил Моне сиреневые туманы над Темзой - и попробуй сейчас сказать англичанину, что сиреневого там совсем немного, тебе никто не поверит. Моне передал свое виденье другим. Игорь увидел желтизну возможно первый, а следом разглядят и другие художники. Виднелись на его картине какие-то высотки и башни - но долго разглядывать ее не пришлось. В коридоре уже раздавались громкие голоса, слышались радостные восклицания.

Ксенья, Николай Николаевич, Володя и Игорь заполнили все пространство комнаты. Великоваты ростом они были для хрущевки. Игорь тот вообще почти доставал головой до потолка. Яков крепко обнял своего будущего зятя. Сказал: "Тебе, наверное, не приходилось лазать на мачту, стоя на палубе доставал до любого паруса! Настоящий гренадер-великан!" - "Это я в комнате кажусь высоким, - смутился Игорь, - а там среди простора да таких высоченных мачт мне далеко было до великана, так что на парусном аврале лез вверх вместе со всеми!" Ксения едва доставала ему до плеча, смотрела снизу вверх влюбленными глазами. Наконец, когда расселись за столом, разница в росте исчезла.

Говорили много и долго. Расспрашивали Игоря о морском вояже. Он был не очень многословен поначалу. Сказал, что часто путь по океану под парусами, те, кто его не совершал, представляют как увеселительную прогулку, на деле же пришлось изрядно потрудиться. Получил настоящую морскую закалку. Конечно, прекрасно ощущать бесшумное скольжение громадного барка, несущегося по океану на всех тридцати парусах, слушать, как под ветром поет полотно парусов, с высоты марсовой площадки смотреть на барашки волн. Но если волнение усиливается и мачту раскачивает, как гигантский маятник, то тут уже не до красот моря, надо суметь удержаться, да успеть опустить и закрепить паруса.

- Многое бы я отдал, чтобы снова увидеть океан! - воскликнул Евсей Львович.

- Ты ведь видел его, а вот мне совсем не повезло, я человек сугубо сухопутный, - пожаловался на свою судьбу Яков.

- Красота не только в море заключена, я в рейсе рисовал городские пейзажи, город, каким я его помнил и каким хотел бы видеть, - сказал Игорь.

Ирина и Николай Николаевич начали наперебой расхваливать талант Игоря, его чувство цвета. Ирина сказала, что картина, которую он подарил Ксении, просто потрясающая. Яков подумал - хорошо, что успел повесить эту картину именно в той комнате, где устроили трапезу.

Потом все стали расхваливать Ксению, получалось нечто вроде сватовства, совершенно ненужного ни Ксении, ни Игорю. Они уже давно избрали друг друга.

- Игорь, единственный человек, который понимает меня с полуслова, и у него нет никаких сомнений в Федоровском учении! - заявила Ксения, обведя всех торжествующим взглядом.

Но разве можно противоречить такой красавице, подумал Яков, хорош бы я был, если бы критиковал рассказы жены. Когда любишь, веришь всему, что делает твоя возлюбленная. Он выпил уже четыре рюмки, тепло разливалось по телу, весь мир казался добрым и прекрасным.

Ирина пересказала свой текст о кенигсбергском враче. Николай Николаевич был в восторге, единственное, что он не воспринял, так это версию с покушением на Петра I, во-первых, засомневался - могло ли такое быть, а во-вторых, задал всем вопрос - стали бы они спасать царя, пролившего столь много крови.

Яков и Игорь бросились на защиту Петра, их поддержала Ирина - взяточникам и казнокрадам головы бы быстро отрубил! Ксения сказала, что если удастся воскресить Петра - Россию ждет прекрасное будущее. Таких целеустремленных людей сейчас очень не хватает.

- И все же надо быть осмотрительными. Хотя. Верю, что российские гении и мертвые держат нас на плаву, - сказал Владимир. Он почти все время молчал и с обожанием смотрел на сына. Яков часто невольно перехватывал его восторженные взгляды. Иметь бы такого сына, как у него, и больше ничего в жизни не надо. Впрочем, грех жаловаться - лучше и умнее Ксении вряд ли кого сыщешь. Вот, все замолчали, слушают как она поет, голос просто завораживающий...

- Наши мертвые нас не оставят в беде, - пела Ксения любимую свою песню...

Яков подумал, что если все взвесить, по самому большому гамбургскому счету, Ксения права, пусть много утопии, пусть романтика молодости, но ведь и в реальности многое свершилось: Кант и мертвый спас Кафедральный Собор, Пушкин спас Михайловское, а Якоб Счедрин спас парк. Только для одного спасения парка стоило восстанавливать историю, и здесь, во всеобщем воскрешении, очень многое заложено, если не понимать воскрешение в буквальном смысле этого слова...

Яков сидел рядом с Игорем, правда тот, все время поворачивался к своей возлюбленной и говорил исключительно с ней, но иногда возникали и общие темы. Игорь был сведущ почти во всем. Евсей Львович даже удивился, как это может быть, пробыв почти год в море, знать все береговые новости. Ксения сказала: "Дед, это ведь не в твое время, сейчас почти у каждого курсанта компьютер, подключенный к Интернету. Мы с Игорем почти каждый день переписывались. Он, кстати, мне даже в поисках помогал! Вот, послушайте, что он открыл!"

- Ничего особого я не открыл, - засмущался Игорь, - просто в море, искал я по Интернету биографии любимых художников. Есть такой пейзажист Сильвестр Щедрин, может быть, помните - у него есть известная картина "Вид с Петровского острова в Петербурге", отец его Феодосий был известный скульптор, дядя Семен Щедрин тоже неплохой пейзажист, так вот Сильвестр большую часть жизни провел в Италии, был и в Германии - и в этих странах писали его фамилию не иначе, как Счедрин. Мало этого, я прочел статью о происхождении русских фамилий, там тоже объяснено, что Счедрин - происходит от фамилии Щедрин...

- Вот это да! - воскликнул Володя.

- Если это так, то многое сходится, - раздумчиво произнес Евсей Львович, - я раньше об этом думал, ведь в Великих Луках довольно-таки много Щедриных, есть и фармацевт, и врач, этот врач мне как-то говорил, что ведет свой род от известных живописцев, да тогда я не придал его словам никакого значения!

- Вот какие у вас знаменитые могут быть предки! - восхитился Николай Николаевич. - А у нас Скворцовых, да у Ирины Ивановой - попробуй, отыщи, такие фамилии у каждого третьего. А Щедрины ведь и с Салтыковыми породнились. Салтыков-Щедрин бывал в Пруссии и писал о здешних местах. Салтыков Петр Семенович - фельдмаршал в Семилетнюю войну прославился, победа была полная в битве при Кунерсдорфе, другой Салтыков - ротмистр отличился в битве при Прейсиш-Эйлау. Так что есть кем гордиться! И еще учтите - Салтыковы происхождением из пруссов, здесь их корни! Был такой вождь у пруссов - Салтык...

Яков скептически улыбнулся, вот у Николая Николаевича все в пруссов упирается, скоро и своих предков сюда в наш край переселит. А вообще-то, подумал он, приятно знать, что у тебя есть знаменитые предки, тверже на земле стоишь. Возможно, Николай Николаевич и прав, пруссы и славяне - очень близкие и по обычаям и по происхождению. Не потому ли в Семилеинюю войну - так легко сдался Кенигсберг, и все жители присягнули на верность российской императрице Елизавете, да и потом - ведь это Александр I спас Пруссию от Наполеона. А возможно, не стоило и спасать - ведь потом была и Первая и Вторая мировые войны, и самая страшная моровая чума - фашизм! Но историю не перепишешь, что было, то было...

- Скворцовы и Ивановы тоже немало великих дали России, - сказал Игорь, решивший вступиться за свою и Иринину родословные. - Я, отец, - обратился он к Николаю Николаевичу - тебе еще не рассказывал, но наше генеалогическое дерево в рейсе я попытался изобразить. Есть у нас в роду и писатели, и мореплаватели. И даже в позапрошлом веке породнились наши предки со Щедриными. Был такой известный врач Федор Скворцов, его дочь вышла замуж за ротмистра Василия Щедрина, кстати, этот ротмистр был из Пскова, наши же предки в основном жили в Тверской губернии, не так далеко от псковщины...

Ксения вся сияла, вот ведь как получается, судьбой предназначено издавна породниться. Ирина заметила, что не удивится, если и Ивановы со Скворцовыми в родстве, надо только получше поискать.

- Очень жаль, что раньше я не успела расспросить своих родителей подробно, - сказала она.

Так само собой родился тост за предков, за память о них. "И за их воскрешение!" - это добавила Ксения.

- А я хочу еще добавить к этому тосту, давайте выпьем за твоего прадеда, а моего отца танкиста Льва Яковлевича, - поднялся со своего места Евсей Львович. - Если бы не он, мы бы здесь не собрались. В этот край я приехал благодаря ему, я должен был отыскать место его гибели!

Все дружно поддержали Евсея Львовича, Володя предупредил:

- Пьем не чокаясь!

За окном уже стемнело. Скворцовы заторопились домой. Ксения сказала, что хочет прогуляться по ночному городу с Игорем.

- Только смотрите, будьте осторожны! - забеспокоился Яков, но потом махнул рукой, стоит ли кого-то бояться, эти двое сумеют за себя постоять.

Ирина после ухода гостей пошла на кухню мыть посуду, Яков помог ей убрать со стола, потом прилег на диван. Картина, нарисованная Игорем, казалась еще более желтой в электрическом свете. Он стал всматриваться в нее. Постепенно желтизна становилась прозрачной, и проступали силуэты зданий. В центре картины прорисовалась башня со шпилем и засветился сквозь желтизну тумана фонарь, и чем внимательнее и дольше Яков всматривался в картину, тем ярче разгорался фонарь. Свет упал на массивные стены с бойницами и контрофорсами и мощеную булыжником дорогу, ведущую к Королевским воротам. А слева от башен Замка заиграли блестками витражи, изумрудная застывшая волна с берега накатилась на Замковый пруд - это же и есть тот самый знаменитый театр "Балтийский форум", понял Яков, какая божественная красота - гигантский амфитеатр, открытый зал. Отсюда можно смотреть на Замок и на яхты, скользящие по замковому пруду. Желтые паруса яхт становятся алыми, это восходит солнце. В его лучах зеркальные стены Зала конгрессов ослепительно сверкают и прорывают окончательно пелену тумана. И в расступающихся облаках плывет Ангел-хранитель города, не покидающий своей колонны. Он протянул руки к позолоченным куполам Собора, отражающим солнечные лучи. Солнце играет в широких окнах отелей и магазинных витринах многочисленных бутиков, цепью выстроившихся в Альтштадте. Часы на альтштадтской ратуше сдвинули стрелки и ждут полдня. Русалка на шпиле Собора застыла в безветрии.

Шпили кирх обозначают контур города, вернее его центральной части, вся эта центральная часть оплетена зеленым венком - это парки и скверы, деревья на фоне красного кирпича бастионов словно языки зеленого пламени. За зеленым поясом возникают силуэты небоскребов, они словно сказочные великаны, бредущие к морю. Череда их выстроилась вдоль канала. Наверное, они продолжаются до самого Балтийска. На их фоне движутся и по очереди их заслоняют широкие паруса, это скользит по глади канала барк "Крузенштерн" - самый большой и самый красивый парусник в мире.

Но почему пусты улицы города. Никакого движения. Как будто изъяты у всех машины. Здесь только пешеходные зоны, догадывается Яков. Движение по реке и каналам. Западная Венеция. Все, как и мечтал Петр Великий. Вдоль набережной у музея Мирового океана цепочкой выстроились корабли. Узкие вымпелы едва трогает полуденный ветерок. Медленно поднимаются пролеты разводных мостов, чтобы пропустить парусник. Глухо и едва слышно начинают перекличку колокола Соборов. Гул нарастает и сплетается со звуками горна. И вдруг опять толстым пластом накрывает город тишина. Только слышно, как в парках перекликаются черные дрозды и скворцы. Аллеи в парках развертываются перед глазами, словно лента, сотканная из пустоты невидимым фокусником. Бронзовые герои Гофмана появляются перед зданием театра, застывший хоровод, рожденный Шемякиным. Оживший гондольер лениво шевелит медным веслом... Вот и транспорт для передвижения. Машины мчатся где-то внизу, по подземным тоннелям, и вырываются на поверхность только на окружной дороге, чтобы взлетев на скоростной автобан, тотчас скрыться из виду. Они несутся к морю вдоль небоскребов, мраморные стены которых выстраиваются в непрерывную линию и указывают путь к морю. С высоты сотого этажа хорошо смотреть на море, оно кажется совсем спокойным. На картине оно едва видно за пеленой желтого тумана. Море тоже желтое, вернее желто-зеленое. Это цветут водоросли, невидимые цветы воды. Нежное их шевеление подвластно только морским течениям. Здесь же, в городе реки так чисты, что можно увидеть песчаное дно. Оно ярко желтое и стаи мальков проплывают под днищем гондолы. Гондольер ловко управляет одним веслом. Проплывая под многочисленными мостами, он наклоняет голову. Высокие платаны смотрятся в невозмутимое зеркало каналов. Пристань у Рыбной деревни притягивает лодки, они веером колышатся возле каменных боков маяка. Скамейки с затейливой деревянной резьбой ждут ранних пешеходов...

Яков почувствовал, что его втягивает в картину, вот он уже может дотронуться до зеркальной стены Зала конгрессов, она согрета солнцем. Кирпич замковых башен тоже хранит тепло. Платаны у замковых стен тянутся к бойницам. Толстые матовые стволы, словно осадные мортиры. На полупрозрачных пальчатых листьях записаны имена. Их не прочесть, ветви платана раскинулись высоко над землей. Но Яков понимает, что там, на листьях, поместились все имена живших в этом городе. От корней платана начинается путь к площади. Отполированная веками брусчатка заполняет парадное пространство. Отсюда лучами разбегаются улицы. У берега реки выстлана красной плиткой философская тропа, по ней идет сухощавый человек в шляпе с широкими полями. Нет, это не великий философ. У незнакомца короткие рыжие усы и голубые глаза, он улыбается. "Не верь, что я умер, я победил чуму, чтобы не умереть, надо очень хотеть жить, надо любить жизнь". Голос у него глуховатый, он исходит откуда-то из глубины картины. Якоб, догадывается Яков. И все исчезает, растворяется в желтом тумане...

Ирина садится на диван, видит, как Яков чему-то улыбается во сне и беззвучно шевелит губами, она принесла ему большой лист ватмана, на котором изображены генеалогические дерева. Ксения и Игорь постарались на славу. Яков поднимается одним рывком с дивана и поддерживает лист ватмана, чтобы он не скручивался. "Вот древо Счедриных, - говорит Ирина, - а рядом Щедриных, а это - Скворцовых, а вот еще несколько - Ивановых, я еще не выбрала, которое будет моим". Яков смотрит на кроны, сколько ветвей, их даже не сосчитать, они переплетаются у своих вершин, образуя общий зеленый шатер. "Это твое древо - смотри, у Якова - сына врача было десять сыновей, видишь как разрастается крона, вот такое дерево!" Яков вчитывается в имена. Так это не дерево, говорит он, это целый парк. Парк живых и мертвых.

Глушкин Олег Борисович Парк живых и мертвых

Глушкин Олег Борисович
Парк живых и мертвых