Аннотация: Публикуется раздел из книги "Отзвуки", издательство "Кладезь", 2012 г. 1000экз
Рассказы - клипы
ОХОТА НА ЛЬВОВ
Мягко перебирая землю упругими лапами, львица идет на водопой. Рык льва предупреждает о сопернице. В зыбучей тишине песков надо быть осторожной. В Москве на конкурсе "Супермодель России" претендентки подрались в гримерке, изрядно попортив друг другу макияж и изодрав наряды. Та, что помоложе, сломала ноготь. Львица затаилась в кустах, слилась с буграми прибрежного песка. Небо, пожелтевшее от зноя, и пустыня, манящая безлюдностью, скрадывают звуки. Лев, терпеливо ждущий на вершине песчаного холма, присел, приготовясь к прыжку... Желтая пустыня - места далекие от Пруссии, в которой на улице имени великого пролетарского писателя сижу я за компьютером. На экране волнистые барханы. Вот лев осторожно спускается с холма. Две львицы миролюбиво трутся боками. В Москве помирились претендентки. Им обещана поездка в Египет. Горящие билеты, немедленный вылет. Импресарио пугает их львами. Одна из них, с густой копной рыжих волос и сломанным ногтем, похожая на львицу, смеется. Она думает, что всех львов давно переловили и посадили в клетки. Я сообщаю об этом льву. Он беззвучно смеется, как умеют смеяться только львы и коты. Лев в хорошем настроении - у него теперь две львицы. Импресарио в одиночестве допивает коньяк в гримерке, запах духов и пота будоражит воображение. Супермодели в самолете пьют мартини из длинной бутылки. В иллюминаторе курчавятся белые, как яблоневый цвет, облака. Первый пилот, зевая за штурвалом, слышит женский хохот. Вспоминает журчание ручейка и любовное урчание львиц. Думает о предстоящей охоте. Египетский набоб обещал большую охоту на львов. Это совсем безопасно. Стрелять можно прямо с джипов. Я сообщаю об этом льву. Он не хочет верить, недовольно взбивает хвостом песок. Жить сегодня - умереть завтра. Был такой японский фильм. Я смотрел его три раза. Плоский экран не для льва. Ему нужно объемное изображение. И нужны запахи. От охотников, даже если они на джипах, пахнет перегаром и страхом, перемешанным с потом. Импресарио заснул в гримерке. Ему тоже снится пустыня. Как и хемингуэевскому старику. И львы в этой пустыне. Львы с гордыми мордами и развевающимися гривами. Они не похожи вовсе на настоящих львов, но импресарио об этом не догадывается. Настоящий лев, утомленный ночью любви, спит и вздрагивает во сне. Он слышит, как вдалеке сигналят друг другу джипы. Я ведь предупреждал его. Во сне он вспоминает об этом. Просыпается и будит львиц. Ночь в пустыне темна, как квадрат Малевича. Никто и никогда не найдет, растворившихся в ней львов. Тот, кто пытается найти льва в ночной пустыне, явный безумец. Сидящие в джипах так не думают. Они весело хохочут. С ними не только пилот, с ними - супермодели. Они дразнят охотников, прогибая спины словно львицы. Джипы остановились в остывающих песках. Надо ждать рассвета. Чтобы не заснуть охотники поют песни. Лев слышит эти песни, они такие печальные. Слеза набегает на глаза. Не у льва, конечно. Львы не плачут. Слеза на глазах у меня. Мне жалко льва, которого могут убить на рассвете. Я сочувствую импресарио, который не сумел добраться домой и проснулся в пустынном театре. Входная дверь закрыта, и никто не придет сюда днем. Мне жаль супермоделей - после охоты набоб может обмануть их, наобещает златые горы, а потом продаст более богатому набобу. Мне жаль пилота, но не того, который поет сейчас в джипе. Мне жаль Гийоме, который разбился в пустыне. Потерпи Гийоме, шепчу я, Экзюпери уже влезает в кабину своего самолета, чтобы лететь на выручку. Они не слышат меня, они так далеко - в том времени, когда налаживали первые почтовые рейсы. Светает. Там в пустыне, где задремали певцы перед охотой, солнце выкатывается внезапно и повисает на вершине песчаной дюны. Наступает рассвет и у меня в комнате на улице имени великого пролетарского писателя. И на экране компьютера возникает лев, гордая грива, зеленоватые глаза, он широко разевает пасть и рычит. Он все понял, он принял мою электронную почту.
ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ
Обреченный на вечное плаванье, ты бороздишь океаны. Ты не можешь пристать к берегу. Корабль-призрак, скользящий никому неведомым путем. Светящийся ореол на концах мачт - бегущие огни Эльма - предупреждают встречные в ночи корабли. Эти корабли трусливо меняют курс, убегая от тебя. А ты всего лишь хотел передать им почту от тех, кто давно покинул твой борт. Твой капитан, неистовый и безумный голландец, полагал, что имеет право распоряжаться чужими жизнями. Он застрелил жениха самой красивой девушки и хотел овладеть ею. Но девушка выбросилась за борт. Разъяренное небо послало шторм и сделало невозможным дальнейший путь под парусами. Но твой упрямый капитан, сквернослов и богохульник, поклялся, что обогнет мыс Горн, у которого скопились все ветры мира. Он застрелил недовольных, тех, кто пытался образумить его. "Никто не сойдет на берег, пока не обогнем мыс Бурь, даже, если на это уйдет вечность! Клянусь дьяволами всех морей!" Вечность получил он в наказание за богохульство. Но чем виновны матросы. Чем виновен трехмачтовый клипер. Давно уже нет на борту матросов. Их кости до ослепительной белизны отмыло море. Давно в клочья изорвались паруса, но бег корабля никому не дано остановить. Мы могли бы! Но я не сумел убедить никого в том, что ты существуешь...
Не верящие ни в Бога, ни в Дьявола, болтавшиеся в морях уже больше полугода в сплошном тумане, мы чуть не столкнулись с тобой, "Летучий голландец"! Ты возник справа по борту, ты был почти рядом, твои мачты не несли опознавательных навигационных огней, лишь светящаяся дымка прорвалась сквозь толщу тумана. Мы услышали заунывные звуки, похожие на жалобный плач, нам показалось, что само море тяжело и прерывисто вздыхает. Мы дали несколько пронзительных гудков, мы спустили с борта дополнительные кранцы, и были готовы баграми оттолкнуть тебя, когда внезапно ты исчез, растворился в уже начавшем редеть тумане, быстро как сахар в кипящей воде. "Это корабль-призрак!" - воскликнул я. Но никто не хотел мне верить. "Это мурманчанин, - сказал наш капитан, - он идет на промысел, и на нем еще не кончилась вся водка!" Я мог бы возразить: разве на рыбацких судах бывают такие высокие мачты. Но я не имел права спорить с капитаном. Ведь мы сами давно уже стали призраками. Рыбные косяки слишком далеко завели нас. И мыс Горн был на нашем пути.
ИОНЫ
Мы так долго скитались по морям, что выцвели на переборках кают фотографии любимых. Все свои сны рассказав друг другу, мы превратились в одно существо. Очередная волна возносит нас вверх, и словно решив, что мы не достойны неба, низвергает в пучину. Но и воды не принимают нас. Мы забыли имя своего судна. Соль выела буквы на борту. Ветер истрепал все флаги. Мы пропахли рыбой и аммиаком и отрастили бороды, как у древних пророков. Ни один порт не даст добро на нашу стоянку у причала. Иона - наше имя. Мы не желаем идти в библейскую Ниневию и призывать к очищению от грехов. Нас не пугает чрево кита. Возможно, он давно проглотил нас. И восходы, и закаты выдуманы нами. А визг лебедок и тралы, переполненные рыбой и вползающие по слипу - всего лишь въевшиеся в память повторы. Трюмы наши забиты доверху. Лишь мукомолка - рыбий крематорий продолжает изрыгать приторный дым. Посыплем головы теплой рыбьей мукой и раздерем свои истлевшие от пота одежды. Не будем искать виновных, чтобы выбросить за борт, мы все - ионы. Мы, не возвратившиеся в срок, обрекаем на блуд своих жен. Они устали стоять на причалах с высохшими цветами в руках. Утрачен счет дням. Страна, где находится порт приписки, сменила название под надоевшие такты Лебединого озера. Она обрела свободу, которую мы искали в морях. Сумеем ли мы поведать о том, какие ветры рождает свободная стихия. Мы давно разучились говорить и объясняемся жестами. Да и жестов нам много не надо. Ведь мы одно существо. И не можем различить - кто же у нас капитан. Ведь только он знает путь в Ниневию.
КОРАБЛИКИ РЫБАЦКОГО ФЛОТА
Перед рассветом выйти на балкон, когда все окутывает пелена плотного тумана. Не видно ни зданий, ни огней проезжающих машин. Вдали угадывается невидимое море. Право руля. Так держать. Курс прежний - ход задний. Где матрос-рулевой? Опять спит на вахте. Вот так и проспали флот! Буфетчица - горячего кофе в рубку. И буфетчицы тоже не дозовешься. Сопение в комнате за спиной, привычное ворчание: "Ночь уже, когда же все это кончится?" Пора выбирать трал. Надрывно визжат лебедки. Трал вползает на слип. Тугой, как перекаченный баллон. Покрытый слизью молоки. Подойти, потрогать. Дернул за шворку - и хлынул поток. Осторожней, собьет с ног! Эй, боцман! Где ты, боцман? Куда подевались все добытчики? Палуба пуста, словно всех ветром сдуло...Придется спускаться вниз. Опять все ушли греться в мукомолку. Лестница не освещена, запах гнили и мочи. Конец ноября. Гололед. Надо держаться за леера, чтобы не упасть за борт. Нет лееров. Зато столько огней впереди. Похоже, что вышел в иностранном порту. Зеленые, голубые, красные буквы скачут сквозь пелену тумана. Открыто круглосуточно. Буфетчица купила себе магазин. Вот она развалилась на стойке. Глаза посоловели. Руки в кольцах, на смуглой шее золотое колье. - Это вы, капитан? Будете здесь или возьмете домой? - И здесь, и домой, - разве она не понимает. В углу дремлет бомж. Закутался в драный шерстяной платок, наружу торчит свекольный нос и обвисшие усы. Ноздри со свистом вбирают воздух. - Феоктистович - начальник всего промысла, - узнает бомжа капитан. - Скучно одной ночью,- жалуется буфетчица. И оправдывается: - Сам же ты нас и свел... А иначе было нельзя, вспоминает капитан. Послал к нему в каюту - обслужи по полной программе. Неделю с него не слезала. Пока рыбу не сдали. А то бы раскричался: - Всех поувольняю! Визы закрою. В резерве сгною! А потом выкарабкался на палубу, еле на ногах стоит. Штаны не топорщатся, в лице ни кровинки. Прохрипел жалобно: в ближайший порт заход объявляю. А первый помощник уже донос послал. Перехватили пакет у Канар... Помогли японцы. Послали свой катер. С японцами пили неделю, потом завели сеть у борта и окунали всех по очереди. Морской вытрезвитель. Спор двух держав - что сильнее самогон или саке... В Иокогаме на верфи тоже вспоминают. Хорошо было купаться в океане. Бригадир Исиката передвигается на люльке вдоль борта траулера. Мелькают синеватые огоньки. Металл медленно плавится. Такая толстая обшивка - ее не разрезать сразу. Сварщики облепили корпус как муравьи. У русских очень жгучие напитки. Пьют стаканами. Надо понемногу и смешивать с водой. Вместо гейши - буфетчица. Груди, как два холма. И все наливает и наливает. - Эй, Исиката, не спи! - кричит бригадир, он похож на русского начальника - такой же свекольный нос и обвисшие усы. Бригадир Хакимуто очень хитрый бригадир. Купил траулер почти даром. Принес русскому начальнику ящик саке и подарил "панасоник". Русский включил музыку, выпил два стакана и сразу стал очень добрым. Обнимал Хакимуто, целовал его. Хакимуто испугался. А вдруг - голубой. В Японии это не принято. Говорил: - Большой начальник, Феоктистович, я тебе за траулер еще две бутылки поставлю! Саке из Кандзуры! По рукам! Хакимуто в Москве учился, мог так сказать.- Хоросо! А что из траулера сделаем? Нет, не бойся, не ракеты! Конечно, иголки... Иголки везде нужны. Жена твоя, Феоктистович купит, спасибо скажет... Феоктистович проснулся, заворочался в углу, руку из-под шали вытянул. Жена? Какая жена, вот мой дом, здесь, в "комке". Ждал, когда стакан подадут. Только капитан ему протянул стакан, как выскочил из-под прилавка сантехник и перехватил. Откуда здесь сантехник появился? - удивился капитан. - Наверное, бывший стармех... - Я кафелем ему бассейн заделал! - похвастался сантехник. Сам маленький, а руки огромные, все в белилах. И лицо тоже белое. Ключ раздвижной вынул из своей сумки, стал прилаживать к ноге. - Хочет ногу продать, - вздохнула буфетчица, - все, что мог, уже загнал. Почти как наш Феоктистович! Сантехник всосал водку одним глотком. Феоктистович проглотил слюну и застонал. - Раньше надо было думать, - сказала ему буфетчица, - зачем фирму банкротил? Он закрылся шалью и промычал: - Это не я, это Сартюкович... ... Сартюкович сидел в полотняном кресле на берегу Адриатики и кормил чаек. У ног его лежали две нимфетки и сосали мороженое. Красный круг солнца расплывался на горизонте, готовясь нырнуть в воду. Сартюкович встал и огладил свою волосатую грудь. Нимфетки принялись отгонять чаек. Выпроводив нимфеток, всю ночь пересчитывал наличные - хрустящие зеленые и синие бумажки. Отделил доллары от марок. Из марок сделал бумажные кораблики. Пускал их в ванне. Кораблики не хотели тонуть. Подумал: вовремя я снял наличку. А ведь были умники - не хотели продавать траулеры. Не хотели ходить под чужим флагом. А какая разница? Нацепил на мачту панамский - и никаких налогов! Ванна огромная и круглая - что-то среднее между бассейном и лесным прудом. Ароматизаторы наполняют пространство запахом сосен. Сартюкович нырнул и в воде успел сосчитать до семидесяти... Бумажные кораблики поплыли в Японию... На Адриатике наступило утро. ...В Японии Исиката вернулся с работы и выпил первую чашечку саке. В городе капитана давно уже отобедали. Буфетчица спала после ночной работы. Феоктистович обходил урны, специальным крюком шевеля их содержимое. Капитан выслушивал ворчание жены. Думал - надо было уйти под удобным флагом. Не смог перебороть имперское сознание. Ходить под чужим флагом все равно, что передвигаться под чужой юбкой. Жена стоит на своем: какое нам дело до флага? Надоело. Столько лет носила на всех демонстрациях! Вон, сосед, за один рейс схватил столько баксов, что нам и не снилось... Ответил ей мысленно, чтобы не ввязываться: соседу повезло, а где сейчас соседов траулер - арестован за долги. Ты хоть представляешь, что значит торчать в чужом порту без копейки. Фирма - банкрот. Панама молчит. Москве тоже никакого дела. Отвечают - вы ходили под чужим флагом. Жара. Полгода страшного потного сна. Жена не хочет ни во что вникать. Она своё гнёт: - Позавели себе в тех портах негритянок, научились всяким извращениям, пропили расчет, а сосед - трезвенник, сосед не пил, флот пропили... У ней свои понятия, что с неё возьмёшь? Остается одно: как страус в песок, голову под подушку, уши сжать. И тогда тоненько зазвучит флейта и начнется цветной карнавал. Рио-де-Жанейро. На тебе белые шорты. Мулатки с крутыми бедрами. Бьют тамтамы. Шоколадные сладкие груди. Для русских моряков бесплатно и без очереди. Мир, дружба... Свобода, равенство, братство...И возвращение. Оркестры на причалах. Сам секретарь обкома со свитой. Все поздравляют. Финкельштейн раздает аванс. Детскими ручками выкидывает на стол пачки сторублевок. Конторский клоп с красной лысиной. Очень доволен. Планировали убытки - два миллиона, оказалось - всего-то каких-то пятьсот тысяч! Зато рыбу стране, хоть мелкой, но много. Через весь океан везли. У себя в заливе не ловили, в реках тоже не ловили - там всегда успеется. А эта из океана - ничья, не мы поймаем, так японцы. А с какой стати им отдавать. И не наше это дело, где ловить. Аванс получили и довольны. На причале жены с детьми. Караулят. Кричат...Подушку вырывает, руки отжимает от ушей. Никуда не денешься. Лицо расплывшееся, заплаканное. - Иди в кадры, поклонись, целый год уже торчишь здесь! В кадрах делать нечего. - Тысячу баксов давай - пойдешь в рейс. - Заработаю - отдам. - Знаем ваши обещалки! Думаешь это мне одной - начальнику порта дай, фирме половину отстегни, лоцману - тоже надо, а про Регистр забыли?..- Я согласен идти в рейс под любым флагом. - Поздно, надо было раньше соглашаться! Скорее бы ночь. Ночью жена спит и к балкону подступает молчаливое море... Прекрасны ночи на Адриатике, где крупные яркие звезды смотрятся в штилевое теплое зеркало вод, уютны и тихи ночи в Японии, где огни больших городов делают их светлыми и спокойными, но нету ночей лучших, чем в городе, где живет капитан, ожидающий рейса, ибо, что может быть таинственней, чем полосы туманов, ложащихся на побережье и скрывающих все печали. И можно всегда отыскать силуэты кораблей в этой ночной дымке...
КЛИП ДЛЯ СЧАСТЛИВЫХ СОБАК
Ослепительная синева неба. Стекло и розовый камень, добытый в горах Гелвуя. Белые стены отелей. Утомляющая жара пляжей. Автобус вкручивается в горы по кольцевой дороге. Мерседес отстал. Горные козлы скачут с камня на камень. "Какая библейская тоска! - вздыхает первая леди Англии. - Хочу в Кениг". Пытаются отговорить: "Там морось, отели без удобств, рытвины на дорогах". Бедуин выбивает пыль из шкуры, убитого им льва. Верблюд опустился на колени, ожидая туристов. Песок раскален солнцем. Мерседес мчит леди в аэропорт.
В Кениге готовится к перелету Герда. Выяснилось окончательно - ее берут. Сделаны прививки. Можно не беспокоиться. Но все мышцы напряжены. Короткий хвост дрожит. Боится клетки. Только и разговоров из-за этой клетки. Теперь, казалось бы, радуйся! Можно и без клетки. Выписали паспорт. Фото моментальное, халтура. Сама на себя не похожа. "Все мы на себя не похожи, - вздыхает хозяйка и смахивает слезу. Только бы ничего не забыть. Пора. Куда-то задевался намордник. Могут не пропустить на таможне". Ночь в темноте багажника, давка на трапе. И вот - самолет летит над горными уступами. Сверху видны клубы пыли. Это не пыль - поясняет стюардесса. Талибы стреляют из реактивных минометов. Генерал Дустум с утра ничего не ел. Усы в известке. Слушает новости по миниатюрному приемнику.
Леди едет в Раушен. Азербайджанцы обступили мерседес. Водят носами по лобовому стеклу. Поэт, не знающий немецкого языка, переводит тирольские песни. Прибой набегает на берег. Звенит янтарь, выбрасываемый на песок. Леди сдувает пену с кружки. Поэт тоже хочет пива. От пива побаливает печень. Необеспеченная старость. В Англии лорды получают большую пенсию. У нас стариков сбрасывают с обрывов. Как в Чечне, когда выселяли. Леди возмущена. Мы здесь ни причем, объясняет поэт, это до нас. А развалины Грозного? - намекают азербайджанцы. Им отвечают: "Нет таких крепостей, которые не могли бы разрушить большевики!" Страна изуродована, как черепаха, на которую наступил слон. Дустум кричит в горах талибам: "Я вас разделаю, как Бог черепаху!" Нет ответа. Эхо запретили, безнадежно врет. Повторяет два-три раза то, что сказано единожды. Как будто переводит стихи. Сплошная отсебятина! Горы подпрыгивают, словно раненые козлы. Талибы разбегаются. Стадо баранов, понуро бредущее на заклание. Вертела для шашлыков несут, словно копья, люди Дустума. В Кениге страсти не хуже... Первая леди проглотила презерватив. Операция по удалению. Собрали консилиум. Вокруг сплошные паппараци, даже поэт со старинным Кодаком. Сейчас вылетит птичка. Фотографии первой леди - доллар за штуку. В неглиже.
Горные козлы хохочут. Подрагивают бородки, Один похож на бывшего совкового старосту. Рог сломан. Попал в безвременье.
Нужны часы, показывающие израильское время. Не два часа, а около двух. К чему точность, когда отсчитываются века. Иерихон самый древний город на земле. В Хевроне пещера с прахом патриархов. Герда, затаившись, слушает седоусого летчика. Хеврон отдали арабам. Сидят, курят, ждут туристов. Шасси самолета выпущено, тугие колеса касаются земли обетованной, текущей молоком и медом.
Герда предъявляет паспорт на таможне. Вопрос? Говорят на иврите. Нужен переводчик. Высылка в Россию чревата неприятностями. Дом продан, жить негде, разве что на Литовском вале. Там ходят раввины. Ищут могилы. Обнаружили. Вязь иврита - но графский герб: скрещенные шпаги... Принесли заступы. А вдруг - это останки царской семьи. Радзинский всхлипывает от восторга. Ребенку и ежу ясно - все наши цари с примесью немецкой крови. А также еврейской.
- Сдайте слюну на анализ.- Это требование к Герде. Она возмущена. Собаки не болеют спидом. Я девственница! Никто не верит. В аэропорту уставились на большой экран. Там пикеты на рельсах. Забастовки авиадиспетчеров запрещены. Шахтеры положили доски на рельсы. Сидят, играют в карты. В буру или в подкидного? По телевизору не разберешь. Таможенник говорит на иврите: "Ло бесседер" Герда испугана, возмущена: " Я вам человеческим языком объясняю, все мы, пудели, имеем еврейские корни. Фотографию в паспорте никто не подменял. Вот сейчас хозяин похмелится и разберется с вашими арабскими штучками!"
Горный козел сорвался, ободрал бок. Мог остаться без последнего рога. Спасли талибы. Жаждет вернуться на родину предков. Что он там забыл? Но горе Гелвуй ничего не растет с тех пор, как здесь пролилась кровь Саула. Пустыня отвратительно пуста. Раскалены камни. Плюнешь на камень - слюна вскипает. Кости павших высохли, светятся голубизной. Под луной все блестит. Камень вокруг - сплошной камень.
Герда объясняет непонятливому стражу таможни: " Не хочу жить в пустыне, о каких однорогих козлах может идти речь. Меня водили на случку - пустая затея. В Хайфу хочу!" Переполнено. Понаехали бахайцы. Все с собаками. Нужны кошки для Иерусалима. Есть одно место в Бершеве, по-русски - в Вирсавии. Конечно. Вирсавия. Та, что соблазнила Давида. Оголилась на крыше дома своего. Будет жарко. У вас много шерсти...
Жара сменилась безудержным ливнем. Разверзлись хляби небесные. Все следы смыты. Из аэропорта имени Бен-Гуриона сбежала собака. Порода-пудель. Девственница. Выдает себя за еврейку. Курчавая. Джипы мчатся сквозь пелену дождя. Козел с одним рогом уперся рогом в каменистый уступ. Тому, кто найдет собаку, обещано вознаграждение. В шекелях...
Дед ищет не там. В Кениге на лугу, пошел собирать грибы. Набрал корзину - половина гнилые. Парк Макса Ашмана загажен. Где чинно прогуливались бюргеры, лелея фашистские планы, бегают брошенные собаки, за исключением Герды. Она невозвращенка.
Счастливая Герда, думает дед. Ложится на траву, не сдерживая слез. Здесь помру, мечтает. Деревья кругом. Военным выдали сертификаты на жилье. Приезжал Немцов. Ему показали стриптиз. Был доволен.
Поймали глупую овечку. Решили принести в жертву. Бедная овечка. От страха вспотела. Всесожжение. Какая глупость! Сжигать надо только жир. Тук, его называют. Так делал еще Моисей. Остальное на вертела. Наденьте талес. Для кадыша нужно десять мужчин. Помрешь - и некому отпеть. Где их взять столько? В ночь Хрустальную всех порешили. Битое стекло магазинов, под луной словно хрусталь. Зато теперь поставили комки на освобожденном пространстве. Кавказцы меняют валюту. Подсовывают куклу. По рукам? Все довольны...
Генерал Дустум улыбается в свои дурацкие усы. Придумал казнь, которой еще никогда не было. Тоже доволен. Докладывают: поймана собака. Кудрявая. Возможно из пуделей. "Еврейская порода!" - возмущается генерал, усы топорщатся, как у кота. Наши пограничники на чеку: "Отдайте собаку! У нее двойное гражданство! Отдайте, а то хуже будет!" - "Опять вторжение?"- испуганно сопит генерал Дустум.
Приводят беженку. Это не она, догадывается Дустум. Но тоже хороша. Тройное гражданство. Играет бедрами, не стоит на месте. Заголяется. Талибы закрывают глаза. Приемник включен на всю катушку. Скоро объявят победу. Громче музыка играй!
Шахтеры сошли с рельс и едят бутерброды Макдональдса. Прислал Зюганов. Несет бутылку Лужков. Приехал Сысоев. Привез чемодан баксов, отобранных у банкиров. Заслушаться можно. Недаром все возвращаются, думает Дустум. А в это время таджикскую границу переходит еврейская собака. Граница, как всегда, на замке. Герду допрашивают. Поэты похмеляются. Читают друг другу переводы. Ивритом и не пахнет. Таджикский только с подстрочником. Сплошной дойтч. Застрелиться можно. Начальник заставы тоже переводит. Горный козел сломал последний рог. Никуда не деться. Продолжается допрос. Герда лижет руку пограничника. Где патроны? Патронов нет. Все проданы талибам. "Я расскажу все Ксении!" - возмущается Герда. Начальник заставы обмочил галифе. Жара. Моча быстро сохнет. Соль выпаривают. Продают талибам вместе с минометами. Дан запрос в аэропорт имени Бен-Гуриона. Махмуд заявил, что ничего не знает - никакой собаки не посылал. Если волос упадет с ее головы - он не отвечает.
За волос туриста - да, это он обещал, за каждого туриста будет расстреляно не менее десяти ...
Первая леди Англии захотела в туалет. После пива, естественно. В Калининграде нет туалетов. Народ живет простой. Зачем ему? Для туристов? Пусть привозят с собой переносные биотуалеты. Нечего возмущаться. Вот жила давеча благородная собака - пуделиха, утверждала, что еврейка. Сейчас все так говорят, лишь бы уехать. Так она выходила во двор - и спокойно все свои дела делала. А вы что, лучше? Откуда нам известно, что это первая леди? Не пудрите мозги. В Тель-Авиве я тоже не видел туалетов. Зато в Германии полно. На каждом углу. Немцы терпеть не любят, это дед говорит, встал с травы, услышал про пуделиху. А думали глухой - бродит с утра по парку Макса Ашмана. Мы привычны, объясняет дед, если нету очереди, зачем и заходить, не получишь никакого удовольствия. Очередь в биотуалеты только у нас. Только во время фестивалей. Какое наслаждение, отстояв час, наконец-то войти в это царство голубого и зеленого сияния, к этим запахам от ароматизатора, встроенного в углу, к этой белизне, и со смаком опорожнить мочевой пузырь. Как сладостно все булькает. Пусть торопят из очереди. Ничего не случится. Ждали долго - подождут еще пять минут. Туалеты завезли недавно. На стенах еще ничего не написано, не нарисовано. Есть чем заняться местным поэтам...
В Раушене поэт, прекративший переводить немецкие стихи, задумывается. Неумолчно шумит море. Он встает и бросает камень - параллельно воде. Как в детстве. Чтобы камень отскакивал. Называется - печь блины. Все комом. Не получается. Чайки с криком носятся вдоль пустых пляжей. Вдали горы, заросшие соснами. Вокруг песок и ни одного горного козла. Большевики засели в кустах и ждут открытия нудистского пляжа. Запаслись цейсовскими биноклями. Ветеран революции теребит клочковатую козлиную бородку, а-ля всенародный староста. Жена осталась в поселении. В вечной мерзлоте. Пустота кругом. "За что боролись?" - спрашивает ветеран. Кругом одни евреи - вторит ему партийный коллега. Завязывается партийный разговор. Слушали радио сегодня? Читали "Правду"? Нет. Вы что? И телевизор не смотрите. Сколько событий! Генерал Дустум обстреливал талибов! Шахтеры сошли с рельс. Первая леди опять оскандалилась. Сбежала собака, говорят, что еврейка, пуделиха, пудельманша, Герда Исааковна... Опять происки сионистов. Клетки надо делать для собак, когда увозите их. А то надумались - положили в сумку. Она почти уже прошла таможенный досмотр, скинула намордник, испугала всех. А утверждают, что тихая. В ихнем омуте все водится. Сплошной обман. Проскочила через границы. Дожили - граница теперь без замка. Талибов не сможем остановить. Все надежды на генерала Дустума. Поэт между тем медленно раздевается и пробует мозолистой пяткой холодную, балтийскую воду. Окуляры биноклей направлены на него. Вода ледяная. Это вам не Хайфа. Большевики затаили дыхание. Поэт, отфыркиваясь, плывет в сторону Скандинавии.
Солнце погружается в Балтику. Горный козел остановился на уступе. С вершины горы Кармель открывается вид на совсем другое море. Такая синева, что и не снилась. Вечером жара спадает. Кафель пола несет прохладу. Герда смотрит в окно - дома, как спичечные коробки, дороги уходят в горы. Вдоль дорог зажигаются огни. Светящиеся гирлянды растворяются вдали, исчезая за холмами Галилеи. Все страхи позади. Никто не попрекает происхождением. Счастливая Герда. В мире не так уж много счастливых. Поэт, охладивший свой пыл в ледяной воде. Дустум, разбивший талибов. Первая леди, дождавшаяся очереди и вступившая в сияющее царство биотуалета. Дед в парке Ашмана отыскавший десять пустых бутылок...
ДВОЙНИКИ КАНТА
Если внимательно присмотреться, в городе обнаружится много людей, похожих на Канта. Правда, они почти все выше ростом. Но такие же голубоглазые и элегантные. И также утром прогуливаются по берегам Нижнего озера, бывшего Замкового пруда, и даже проходят дальше к старому форту, не подозревая, что бредут по философской тропе. Есть среди двойников Канта и профессора. Один из них - ну просто копия. Одинакового роста со "всесокрушающим кенигсбергским Сократом". Умеет также, как Кант, все запутать. Из простого сделать сложное. И заставить сомневаться даже в самых избитых истинах. И правильно делает - тот, кто не сомневается, ничего не откроет и проживет на Земле без пользы.
Все двойники Канта хотят долго жить. Поэтому - соблюдают диету, не курят и не пьют. Свидетельства современников Канта о том, что философ зачастую в подпитии не мог найти своего дома, считают выдумкой. Забывают, что настоящий философ и в трезвом состоянии может заблудиться в городских улицах. У Канта были ориентиры - кирхи и Замок, впусти его сегодня в город, он даже не поймет, где находится. Мысли его, дух его витают над стандартными коробками домов и консервными банками супермаркетов. К концу жизни философ почти высох, дунь на такого, и он полетит, как ангелочек. Он, возможно, и был ангелом. Избегал женщин. Выгнал своего верного слугу отставного солдата Мартина Лампе, когда узнал, что бедолага захотел жениться. Тот появился утром в новом желтом халате, вместо обычного белого с красным воротником. Философ не любил таких резких перемен. Спросил своим тихим, но строгим голосом, что это за императив такой. Женюсь, признался Лампе. И на этом его сытая жизнь закончилась. Выгнал его великий философ. Сейчас создано в нашем городе общество по защите Лампе. Мол, как можно было лишать ветерана службы! Пора восстановить справедливость... А разве был Кант несправедлив? И надо ли Лампе защищать? Ведь благородный философ завещал прусскому солдату немалую сумму. И не исключено, что Лампе получил свою пожизненную пенсию - четыреста гульденов в месяц. В наше время и офицеры такой пенсион не имеют, не то что простые солдаты.
У нас и профессора столько не получают. Вынуждены выращивать морковь на своих садовых участках. Морковь необходима для улучшения работы мозговых извилин. Кант это нам открыл. Морковь в нашем рационе должна быть всегда. А вот обедать так, как обедал философ - по четыре часа тратя на прием пищи и умные разговоры, улучшающие пищеварение, мы позволить себе не можем. У нас не обеды, а ужины с бобовым королем. Собираются двойники Канта в гостинице, названной в память о старинном университете "Альбертиной", пьют глинтвейн и едят пироги, набивают живот тестом в вечерние часы, а потом ворочаются в своих постелях до самого утра. В одном из кусков пирога запечен боб - серебряный боб, о который можно сломать зуб, но который дает право на следующем поедании пирога высказывать свои четкие суждения о сочинениях великого философа, которые он сам, вероятно, не всегда понимал.
Ему всегда мешали сочинять ясные и всем понятные трактаты. То он жил в доме, окна которого выходили на реку, и все время слышались нецензурные крики грузчиков и шум пароходов, которые гудели, проходя мимо его дома, приветствовали философа. Думали капитаны, что делают ему приятное, а на самом деле сбивали его мысли. Переменил квартиру, опять неудачно, соседский петух горланил под окнами с утра и до самого вечера. Кант предлагал любые деньги, чтобы зарезали петуха. Глупый бюргер - владелец дома, уперся рогом, словно тупой козел. К нему депутаты из магистрата ходили - уговаривали, бесполезно. Сегодня никто и фамилии этого бюргера не упомнит, а зарежь он петуха, многие бы его прославили. Снимать квартиру - последнее дело. Философ купил двухэтажный дом, на Принцессенштрассе, возле самого Королевского замка, в тихой улочке, утопавшей в садах, и при доме был свой приличный садик. Такое место в наши дни не всякий олигарх сможет купить. И опять не повезло. Тюрьма была напротив дома, и по утрам там заключенные пели молитвы, да еще окна открывали, чтобы Бог лучше слышал. Пришлось ходить в магистрат, толкаться в чиновничьи кабинеты, пока не вышел указ тюремному начальству - закрывать окна при песнопениях. Как говорится, нам бы его заботы.
Например, профессор, его двойник, живет напротив парка культуры. Раньше здесь во времена Канта было кладбище, и вероятно, философы в поисках тишины селились в окрестных домах, а теперь - попробуй, сочини что-нибудь под звуки духовых оркестров и визг детворы, резвящейся на качелях. Приходится закрывать наглухо окна, но это мало помогает. К тому же в парке на скамейках сидят шахматисты и день, и ночь двигают по черно-белым полям деревянные фигурки. Это так заманчиво. Играют на деньги. Если бы Кант играл в шахматы, то число его сочинений было бы не столь велико. Но зато было бы все понятно, ведь шахматы оттачивают мысль, "шахматы, они вождям полезны", как сказал пролетарский поэт. И все же жизнь - это не развлечение. И как говаривал Кант: "Смысл жизни не в том, чтобы удовлетворять свои желания, а в том, чтобы иметь их".
Вот мы имеем свои желания. Пожелал профессор - двойник Канта иметь огород, выделили ему шесть соток, огородил он поле, вырыл колодец, посадил яблони, вот думал, сделаю беседку, поставлю столик и сочиню трактаты не хуже кантовских. Тишина-то вокруг какая - божественная! Ан нет - одно дело желать, а другое осуществлять. Поставили рядом некое сооружение, оказавшееся нефтяной вышкой и такой вонью и грохотом все вокруг наполнили, что комната в доме у парка раем показалась.
Еще более странной может показаться вам судьба одного доцента, ставшего двойником Канта вполне осознанно. Был это веселый молодой доцент. Преподавал в прошлом веке марксизм. Все казалось ему предельно ясным. Занимался он спортом. Имел первый разряд по скалолазанию, даже чемпионом был в этом оригинальном виде спорта, но на беду свою увлекся рисованьем. Стал рисовать портреты Канта. И все время изображал великого философа маленьким морщинистым старичком. То нарисует, как Кант во время обеда за столом дремлет, то представит его за кафедрой в три погибели согнувшегося, чтобы прочитать заготовленные заранее неопровержимые выводы, то еще хуже - Канта голубой краской живописует - сонного, с закрытыми глазами, вроде как мертвеца. И так рисовал этот доцент лет десять и даже выставку кантовских портретов сделал в художественной галерее. И звание заслуженного получил. И все восхищались - мол, какое виденье, какая прозорливость. И стали замечать - доцент усыхать стал. Все тоньше и меньше становится. Облысел, пришлось ему парик носить. И настолько он стал похож на Канта, что теперь ставит перед собой зеркало и рисует, хочет свой автопортрет создать, как и все великие художники, а получается Кант. И не марксизм, естественно, он теперь преподает, а критику чистого разума, которую, кстати, сам ни разу не удосужился прочесть до конца.
Другой профессор утверждал, что прочел все труды Канта, и все в них понял, он даже имя себе хотел взять второе - Иммануил, вроде, как Гофман, который так обожал Моцарта, что стал зваться Амадеем. Так вот этот профессор тоже искал тишины. А напротив его дома затеяли сверхсупермаркет строить. И вот этот кантовед собрал народ и встал грудью на защиту зеленого пространства. Землю он отстоял, но после этого перестал понимать многие трактаты Канта, где говорилось о разумности всего сущего.
И понять нашего профессора можно! Уж, какая тут разумность. Доживи великий Кант до двадцатого века и узнай эту разумность, у него бы волосы на парике дыбом встали. Рвы с убитыми и газовые камеры - вот и весь "практический разум". Да еще с пьедестала памятник сняли и так зарыли, что потом и не отыскать было. Пришлось новый отливать.
И все-таки жизнь продолжается, по утрам бегут трусцой вдоль берега озера, жаждущие прожить как можно дольше, степенно бредут двойники Канта, выгуливают собак их жены, а дети залезают на пьедестал памятника великому философу и задорно хохочут.
ПАМЯТНИКИ
Юность моя прошла среди памятников. Зачастую они были понятнее мне, чем живые люди. У каждого памятника была своя история. Они были свидетелями моих встреч в пору студенчества. В Питере было принято назначать свидания у монументов. В бывшем Кёнигсберге, с которым позже я связал свою жизнь, тоже встречались у памятников. Здесь, правда, довольно часто разрушали старые памятники. Едва успеешь договориться встретиться у Вильгельма, глядишь - и Вильгельма нет, и Бисмарка нет, да и самого королевского замка, возле которого они стояли, тоже нет.
В первые годы послевоенного житья было не до памятников. Завод, где я работал, был окружен цепью зеленых чепков, ждущих нас после рабочего дня. А те, кто задерживался на работе и не поспевал к чепкам до их закрытия, шли в глубину парка, некогда бывшего немецким кладбищем, к "Женщинам и коням". Название имело прямой смысл, потому что в дальнем глухом углу парка, поросшем высокой травой, были свалены конные статуи и женские скульптуры. Мы брали бутылку, садились на гипсовые животы, поглаживали каменные гривы и запивали водку пивом. Царили здесь мир и согласие. Кони были немецкие, а женщины советского изготовления: была здесь и девушка с веслом, и девушка с обручем. Мы на них не обращали внимания, а выясняли постоянно друг у друга, кто и как нас уважает.
Несколько лет назад я захотел найти место наших возлияний, но попытки мои были безуспешны. Зато набрел я на целую груду ленинских бюстов. Кто-то наспех забросал их палой листвой. Когда-то такая коллекция могла надолго обеспечить скульптору безбедную жизнь. Помню в годы, когда лысый вождь считался самым мудрым и добрым, я гостил в столице у известного художника. Мы пили несколько дней подряд. А потом кончились запасы спиртного, и жена художника по прозвищу Валькирия наотрез отказалась выдать нам деньги. И тогда художник повел меня в подвал, где ровными рядами стояли бюсты лысого вождя. Их было, наверное, десятка два. Художник отделил двоих, дал одного мне и сказал: "Надо старичка забашлять". И оказалось это не сложно. В ближайшем клубе у нас купили эти два бюста и долго благодарили художника, ибо ждали парткомиссию, а тот вождь, что стоял у них в ленинской комнате, потрескался. Тогда я был молод, и показалось мне действо художника кощунством. Дурачок, я даже поругался с ним. Кричал, что нельзя торговать искусством. Уж, какое тут искусство? Сейчас бы я назвал это халтурой. Не мог он, что ли, разнообразить эти бюсты. Вот я видел в моем родном городе скульптуру кудрявого мальчика, - и оказалось, что это тоже был вождь в пору своего детства. Наверное, сейчас его сбросили с пьедестала. А в чем виноват мальчик, возможно, это был и не вождь, а сын местного партократа. Но такие необычные ленины были крайне редки. В основном ставили стандартных вождей с поднятой рукой. Любимой шуткой в тоталитарные годы было напоить человека и самолетом переправить в другой город, где положить на площади под памятником вождю. Проспавшись, человек долго еще был уверен, что очухался в родном городе. Он брал такси, ехал, к примеру, на улицу Советскую или на Ленинский проспект. В любом городе такие улицы были. Теперь такой фокус не проделаешь, стало больше разнообразия и в названиях улиц и среди памятников. Многие памятники доживают последние годы. Каменным монстрам надо держать ухо востро. Не ровен час появятся стропальщики, охватят шею металлической удавкой и сдернут с пьедестала. Что для них памятники - безмолвный камень, холодный металл. А возможно ведь, только памятники и живут самой настоящей жизнью. Пушкин, как всегда, первым об этом догадался. И заскакал по звонкой мостовой Медный всадник, преследуя бедного Евгения. Пушкину стали подражать. У многих сочинителей памятники заговорили. Сочинители эти все, конечно, нафантазировали. А вот в нашем городе и выдумывать ничего не нужно...
Пройдитесь по городу ночью, когда все угомонятся, и поймете - Пушкин изначально и всегда прав. Приглядитесь, все ли статуи так безмятежно, как днем, стоят на своих местах... Гарантирую - вас ждет много чудес в полутьме, где дух Гофмана и его фантазии смешались с большевистскими мифами. Вот, к примеру, зубры. Они стоят возле технического университета. У немцев это было здание суда. По совдеповской легенде здесь судили одного из вождей немецкого пролетариата Карла Либкхнета. Нынешние студенты о Либкхнете ничего не знают и знать не хотят. На пасху они до блеска начищают зубрам медные яйца. Зубры олицетворяют защиту и обвинение, которые обречены вечно бодать друг друга. Но мало кто знает, что после полуночи зубры перестают бороться. Скрытые темнотой, они опускаются на колени и просят друг у друга прощения. Шиллер все это видит и умиляется. Бронзовая слеза сползает по гордому лицу Шиллера. Он вспоминает сорок пятый год и ту охранную надпись, которую начертали на нем чужеземные солдаты: "Не трогать, пролетарский поэт!" Что значило пролетарский поэт, он не может понять до сих пор. Сохраненный нашими солдатами, он обречен читать названия пьес, составляющих репертуар провинциального театра. Кириллица плохо дается немецкому романтику. Ночью можно отдохнуть от этих надписей. Ночью он слышит привычное постукивание... Это Кант совершает свои прогулки, обстукивая тростью дорожные камни, в поисках философской тропы. Он путается в названиях улиц и боится заблудиться. Он опасается, что разведут мосты. Он мыслит старыми категориями - мосты разводить никто не собирается. Иногда его выручают гвардейцы, павшие при штурме города. Они идут с тяжелым гранитным знаменем, твердую их поступь всегда можно различить даже издалека. Один из них в дни падения Кёнигсберга написал на гробнице философа: "Теперь ты понял, что мир материален". Философ до сих пор не может разгадать, какой смысл вложил солдат в эти слова. Возможно, это был и не простой солдат, а знаток философии и любитель поэзии. И возможно этот же солдат ночью идет строевым шагом к почтамту, к Пушкину. Александру Сергеевичу - поэту, о котором Кант узнал в послевоенное время, оставлен только бюст. В руках ветка рябины - последнее утешение. Лишенный свободы при жизни не обретает ее посмертно - понимает Кант. И еще один императив рождается в голове Канта: "Вечен только тот, кто беспечен". И он, как всегда прав, великий философ. Сколько стояло изваяний! Короли, вожди, полководцы! А где они? И у Бисмарка, и у Вильгельма, и у кремлевского горца - одна судьба. Переплавлены. Разлились жидкой раскаленной лавой. Стали подшипниками в местных трамваях. А сколько было кичливости, какой апломб, какие амбиции! Из праха созданные становятся прахом, из металла отлитые обращаются в металл. Остались два вождя. Один, козлобородый, застыл у Южного вокзала с протянутой рукой. Нищим давно уже никто не подает. Старый плут, отказавшийся от своей жены, брошенной с его согласия в круги ада, и приказавший расстреливать детей, окончательно помешался. Пытается кричать, что город назван его именем. Все уже знают, что город назван в честь калины, красные ягоды так целебны и так прекрасны. Бывший всесоюзный староста боится и ночью сойти с пьедестала, сделаешь пару шагов - и твое место сходу займут новые правители. Его учитель и вождь, весь позеленевший и сморщенный, остался суетливым, каким был и при жизни. Забрел с испуга на вокзал. Искал пломбированный вагон. Встал у "Дома искусств". Задумался. "Не тот это город и полночь не та", - звучат в темноте невесть откуда запавшие в голову строки поэта, которого не успели шлепнуть братишки. Вождь измучен - боится возвращаться на площадь. Храм рядом. Вспомнят - как рушил церкви, как приказывал разорять алтари и пускать в расход священников. Надо затаиться и подождать. Предлагали около памятника Родине-матери встать, так тоже ненадолго. Место уж больно беспокойное, днем митингуют нацболы. Кричат о сионистах и ни слова о мировой революции. Ночью свет реклам не дает сомкнуть глаз. Впору строить шалаш...
Вождю немецкого пролетариата Эрнсту Тельману повезло, спрятался в небольшом парке на окраине города, ему хорошо, никто не заметит, к тому же он просто бюст, лишенный возможности идти и искать своих спартаковцев. Раньше сидел спокойно на постаменте, который некогда принадлежал герцогу Альбрехту, почти в центре города, открывался прекрасный вид на центральный проспект. Но было шумно. Теперь тишина. Постамент отобрали. Повсюду ставят новые бюсты.
Там, где стоит "Родина-мать", собираются сделать аллею с памятниками всем русским губернаторам. Тем, кто правил городом в Семилетнюю войну - Суворову-отцу, Панину, Корфу, Фермору... И конечно партийному бонзе Коновалову и всем его партийным предшественникам, разрушавшим город. И словно предугадал эту затею скульптор, изваявший нам "Родину-мать". Напрасно высмеивали мы памятник, показывали гостям нашу "Мать", которая сбоку являла зрелище писающего памятника, так уж сделана была опущенная рука, что пальцы образовывали пенис. Теперь, когда установят бюсты, ей будет на кого мочиться.
Отцам города - бюсты, выдающимся личностям - мемориальные доски. Объявлено было всем живущим в городе бывшим и нынешним партийным деятелям, новаторам, актерам, художникам, писателем и прочим знаменитостям, чтобы готовили тексты и доски заранее, еще при жизни, ибо средств свободных в городе нет и не предвидится. Поступило около тысячи заявок - теперь создана специальная топонимическая комиссия при губернаторе для определения состава и утверждения надписей. Большой был ропот среди интеллигенции - почему деятелям прошлого, всяким Альбрехтам и Вильгельмам собираются ставить памятники, какому-то Гофману целых два памятника. Шемякина позвали ваять! А нашим российским художникам и писателям - простые дешевые доски - лишь бы отделаться. Пусть Шемякин и нам ставит изваяния. Можно и Церетелли пригласить. Мы этого достойны.
Резонно решила комиссия на всех металла не хватит. Нужны общие памятники. Ведь стоит один такой - памятник космонавтам. Ни Леонову, ни Романенко, ни Пацаеву, а просто космонавту - нашему земляку. Стоит в металлическом кругу бодрый герой космоса. Памятник неизвестному космонавту народ называет весьма странно: "Хочешь жить, умей вертеться". Можно все сделать по аналогии с этим памятником. В парке Луизы, на ее же сохранившийся постамент поставить памятник "Неизвестному художнику", а на площадке, где Кутузов стоит, соорудить рядом с ним памятник "Неизвестному писателю". И опять много недовольных. Особенно среди писателей. Почему - неизвестному? Мы - писатели-патриоты все известные. И объяснил председатель комиссии: "Не известно были ли вы писателями..." И без этого много ошибок совершили. Вот поставили изваяние кутузовское, изобразил его знаменитый скульптор молодым, с двумя глазами и со всеми орденами, которые он позже получил. Теперь над нами в Москве смеются. Лучше бы, говорят, поставили памятник Пруссу. Предку Пушкина - пруссу Радше, ведь именно отсюда, из бывшей Пруссии берет начало славный пушкинский род. Пушкинисты эту идею подхватили. Решили заодно и памятник Абраму Ганнибалу поставить, ведь отличился тот в сражениях. Ганнибалу ставить не разрешили сразу, сказали на самом верху - вам разреши эфиопу ставить, вы и Дантесу возведете.
И я согласен: хороша будет картина. Стоит памятник Дантесу и целится в памятник Пушкину...
Как мелок весь этот спор. Суета сует... Лучше подумаем о павших воинах, их кровью вся земля здесь пропитана. Сколько еще не захороненных, сколько забытых! Какой памятник не поставь - все будет недостаточно... Сидит маршал Василевский на площади его имени и читает списки погибших. Просто перечислять имена - не хватит и жизни. Мечется вечный огонь у подножья рвущихся в последнюю атаку гвардейцев. Памятник тысяча двумстам, из двухсот тысяч павших избранным. А остальным...
А тем, кто жил здесь и погиб под бомбами... А тем, кто пал жертвами геноцида, а тем, кто стал лагерной пылью и лагерным дымом...
Но выход есть - давайте же утвердим особым президентским указом, что весь наш город - памятник и весь он должен охраняться от сегодняшних и грядущих гуннов. Все его парки и все его мостовые, и все его храмы... И ведь, действительно, это памятник всем некогда жившим здесь, это памятник всем павшим, и это памятник всей второй мировой войны. Ее гибельным разрушениям и ее жертвам, ее трагедиям и победам, ее поражениям и горечи. Надо восстановить прежний город виртуально - сделать в вечернем небе возникающие картины, чтобы можно было сравнить былое и сегодняшнее и осознать, как хрупки даже бронзовые памятники и даже каменные строения, как беззащитна наша жизнь и наши города. И как добро переходит во зло. И зло наказуемо.
КОМНАТА
В сердцевине большого города я застрял в каменном мешке. Нервно вздрагивают стекла. Таджики закончили делать дорогу. Теперь это асфальтовая река, деленная на две, несет к окружной четырехрядный поток машин. Тишины не дождешься даже самой глубокой ночью. Комната на двоих. Возврат к коммуналке, к истоку. В молодости можно было писать на подоконнике, уходя в текст, словно во вторую реальность. Сегодня удобное вращающееся кресло и широкий стол не помогут. В четыре утра - машины замедляют свой бег. Зато начинают гудеть те, что застыли на стоянках. Вой сирен, отпугивающих автоугонщиков, пронзает тело.
Кот Тихон просыпается и начинает жаловаться на жизнь. Хвост трубой и пронзительное мяу. Он успокаивается только допущенный к компьютеру. С малых лет приучен к мерцанию экрана. Утверждают, что коты не воспринимают двухмерное изображение. Тогда почему он так внимательно вглядывается в текст, возникающий на экране. Мелькают точки. Он замечает мелькание. Если бы я был китайцем, коту жилось бы веселее. Иероглифы можно принять за мушек и начать охоту за ними. Иероглифов больше, чем наших букв. Их десятки тысяч. Мне бы такое количество! Но как они размещаются на клавиатуре? Сотнями на одной клавише. Тесно, как в китайской коммуналке...
В компьютере живет другой мир. Можно спрятаться в нем, затеряться в текстах, среди файлов и чатов. Почта приходит моментально. Забыты конверты, ожидания, марки, почтовые ящики. Архаизм прошлого века. Ты шлешь не только слова, но и фотографии. На одной из них твой рыжий кот, желтые глаза излучают зеленый свет. Он выставлен напоказ. Жаждущий встреч и никогда не видевший кошек.
Мой виртуальный африканский друг устал от жизни. От обилия кошек. Утверждает, что перевалило за сотню. В знойной Африке - под каждой пальмой дом и кров. Минимум одежды. У нас, пока разоблачаешься, проходит желание. У финнов тоже. Финская корреспондентка жалуется на финских мужчин. Они ленивы и нелюбопытны, как бы сказал Пушкин. Другой мой виртуальный знакомый живет на Аляске. Ездит на нартах. Боится, что Аляску вернут России. Учит русский язык. Финка собирается поехать на Аляску. У нее никто еще не вынул шило из одного места. Финки ездят по всему миру. Если уж ехать, то в Японию. Там живет мой друг, который владеет целым островом. У японцев слишком мала территория. Этот остров он сделал сам. Покупал отходы в Китае, заливал цементом. Спрашивал у меня - нет ли лишних покрышек. Строит дворец из покрышек и бутылок. Горлышки бутылок направляет к западным ветрам. Получается поющий дворец. Глупый японец. Так нужна тишина, а ему подай еще песни ветра. Я к нему не поеду. Но финку стоит послать. Кажется, в Японии она не была. С этими компьютерными связями можно сдуреть. Год переписывались с одним художником из Болгарии. Приехал на джипе - привез сорок картин. Гостиницу оплачивать не хочет. Поживу на твоей вилле - говорит. Объясняю - у меня одна комната. Не хочет верить. Говорю - картины у нас никто давно не покупает - тоже не хочет верить. Обрадован - кругом полно восточных людей. Объясняю - это гастарбайтеры. Вот-вот, - говорит - у них-то денег мешки. Пришлось отдать ему последние сто долларов.
Все стены моей комнаты увешаны картинами. Обои менять не надо. Иногда лишь перевешивать или заменять творения известных художников. Одних моих портретов с десяток. На одном я изображен в виде нескольких квадратов. Это опус одного из очень известных новозеландских художников. Это копия. Оригинал вставлен в Париже, в галерее Моро. Проверить невозможно. Я до сих пор не был в Париже. Увидеть Париж и умереть - это не для меня. И Париж стоит обедни - это тоже не для меня. В Париже живет родственница, племянница. До сих пор не получила гражданства. Сидит на бульваре и рисует заезжих туристов.
Мир тесен. Однажды в Париж приехал из Новой Зеландии художник, изобразивший меня в виде квадратов, и там встретился с моим знакомым японцем, который имеет остров из бутылок и покрышек. Их нарисовала моя племянница и прислала мне свою работу. Я сразу узнал обоих.
Мой портрет в парижской галерее вряд ли воссоздает меня. Хотя новозеландский художник уверял, что сходство почти абсолютное. Он рисовал меня в Аренсхоопе. Есть такой городок на севере Германии, городок у моря, где с десяток домов творчества и художников полно. Меня там поселили в длинной комнате с длинным белым столом, на котором я смог разложить свои рукописи. Там была абсолютная тишина. Было даже слышно, как жужжат стрекозы. Новозеландский художник долго измерял рулеткой мою комнату и рисовал мой портрет целый месяц. Два квадрата на белом фоне выглядят совсем неплохо. У Малевича один квадрат, а тут целых два. Прогресс налицо.
Только в моей жизни нет прогресса, я живу все в той же одной комнате, и поток машин на моей улице становится все больше. Я затыкаю уши ватными тампонами. Но даже они не в силах погасить гул большегрузных фур, идущих от границы.
Кот Тихон сидит на принтере и зевает. Не может уснуть от рева машин. А может быть, читает то, что я сейчас пишу. Котов невозможно раскусить сразу. Он прибыл из страны обетованной, где котов и кошек не очень-то любят. Там ходят они облезлые, тощие и голодные по древним улицам и плачут кошачьими слезами. Кота привез мой школьный друг, который не выдержал тамошней жары и скитаний по пустыням. Когда мой друг прямо с аэродрома приехал к нам и позвонил в дверь, я дописывал очередную свою повестушку. Концовки не мог найти. А тут вижу - стоит мой друг и держит в руках клетку, а в клетке запуганный, голодный и мокрый кот. Это вся твоя движимость и недвижимость? - спросил я. - Нет, ответил он - есть еще хомячок. Эти фразы и стали концовкой моей повести. Хомячок живет на кухне. У него своя клетка. Своя тюрьма, но зато защищен от кота. Мой школьный друг в бывшем моем кабинете. А кот на компьютерном столе. Иногда он ложится на диван под бок к хозяйке и мурлычет ей любовные песенки. Теперь-то у него совсем другой вид - он большой и пушистый, и очень важный, воображает, что мы и живем-то только для того, чтобы кормить его кетикэтом, причесывать и ласкать.
Только вот к грохоту и шуму за окнами кот тоже не может привыкнуть. Он старается перемяукать гул машин. Зовет кошек. А кто его услышит?
Кот прячется под диван, закрывает глаза и вспоминает тишину пустыни. Я не могу влезть под диван, не помещаюсь я там.
В каменном мешке комнаты, затерянной в большом городе, мы оба - пленники. Скоро сюда прибудут сотни тысяч переселенцев, чтобы построить небоскребы. Сами же они будут жить в юртах. Юрты кольцом окружат город. Возможно, посланцы казахских степей привезут с собой кошек. Не плачь Тихон, еще не все потеряно.
МОЙ ТРЕЙЛЕР
Белые трейлеры двигаются по желтой пустыне. В них сидят американские писатели и пишут про охоту на львов в Сахаре. Мой трейлер неподвижен. Его давно лишили колес. Фанерная коробка - дешевый отель для желающих провести летние дни у моря. На узкой косе, где шумящее море с одной стороны и тихий залив с другой. Ветер раскачивает высокие сосны, наклонившиеся над крышей трейлера, лохматит березки, шуршащие листвой в окна. Деревья танцуют свой неповторимый танец. Ворчит, шумит, не переставая море. Это все, конечно, намного приятнее пустыни. Вот только ночи везде одинаковы. Ночью ты можешь воображать в непроглядной тьме любое пространство. Ночью холодно здесь, в поселке у моря. Но и в пустыне по ночам не жарко. Вряд ли у американских писателей есть обогреватели. У меня же по ночам светящееся чудо огненно-красных спиралей. Я слушаю штормовой ветер и всполохи волн в тепле. Утром, когда солнце начинает нагревать крыши и стены трейлера, я выключаю обогреватель. Каждый день я вижу одну и ту же картину. Но ведь и в пустыне нет разнообразия.
Надо призывать на помощь воображение. Я могу вернуть колеса трейлеру, прицепить его к мерседесу и хотя бы объехать окрестность. Кругом все перегорожено. На цепях сторожевые собаки. Это только думают, что на косе не разрешают ничего строить. За линией убогих деревенских домиков, укрытые листвой деревьев прячутся дворцы и особняки, затаились рестораны и отели. Но движущемуся в ночи трейлеру нет преград. Напрасно лают собаки и свистят сторожа. Пустые дома, темные глазницы окон. Весна. И здесь еще никто не живет. Еще не начался сезон. Пустили бы на это время сюда бездомных, бомжей, писателей и художников. Всех тех, кто не обременен собственностью. Нет, не пустят. Придется мне звать друзей и самочинно открывать пустующие гостиницы.
Но даже лучшие номера люкс я не променяю на мой трейлер. Сейчас он забрался на самую высокую дюну, я вижу застывшие волны песка. Возможно, это и не дюна вовсе. Я въехал в бесконечные зыбучие пески Сахары. Впереди как длинная ящерица - двигаются трейлер за трейлером. Это они - американские писатели. Мигающий свет в окнах. Конечно, у каждого включен компьютер. Они давно разучились писать ручкой. В моем трейлере темно. Я могу не писать. Всего лучше сочинять фразы и не записывать их. Эти самые лучшие сочетания слов остаются только твоими. Никогда и ни у кого они не повторятся. Трейлер вздрагивает, съезжая с дюны. Эта утренняя дрожь стенок передается мне. Я сросся с трейлером. Довольно, надо возвращать его на место. Мгновение - и он снова застыл среди сосен и берез. Пение птиц приветствует его возвращение. Начинается очередное утро. Я благодарю судьбу, подарившую еще один день. Оказывается, ночью мне звонили, пока я ездил, я чуть не прозевал новость. К нам едут американские писатели. Они хотят посетить мой трейлер. Я собираюсь в поселковый магазин за водкой. Русский писатель без спиртного - да кто же мне поверит, что я писатель. Единственное доказательство - трейлер. Я могу сказать, что трейлер принадлежит мне, что я временно отцепил его от машины, а по ночам объезжаю окрестности. Вся надежда на то, что они, обрадованные встречей и обилием водки, не заметят, что трейлер лишен колес.
ОДИССЕЙ
Отказываюсь от соблазнов и наслаждений. Привяжу себя к стулу, как Одиссей к мачте корабля аргонавтов, залью свои уши воском, чтобы мир существовал только внутри меня, чтобы там, в глубине души, рождались еще никем не услышанные мелодии. И если попрошу отвязать меня, не слушайте, а еще крепче стяните ремни на моих руках. Мой корабль попал в безветрие и его затягивает в пролив между островами, между Сциллой и Харибдой. Я не слышу пения сирен. Но чувствую, как волна наслаждения набегает на меня. Воск тает в моих ушах. И открываются мои глаза. Я вижу не сирен с телами женщин и когтистыми лапами, это призрачные, сиреневые женщины сошли с полотен горбатого гения. В платьях с кринолином они таинственны как летние облака. Они меняют формы и цвет. И я слышу чарующую музыку и сладкозвучное пение.
Я столько раз обманывался в жизни и все равно ничему не научился. Как Одиссей, предупрежденный Цирцеей, я тоже предупрежден Гомером. Я знаю: эти обманчивые женщины, поначалу прекрасные, сейчас превратятся в сирен. Они сидят на цветущем лугу посредине скалистого острова. Я забыл залить воском свой нос. Дразнящий запах цветов и женской плоти проникает в меня. Господи, огради, шепчу я. Ремни вот-вот лопнут на моих плечах. Смерть за ночь любви - об этом я тоже предупрежден. Неповторим их облик, распущенные золотистые волосы волной ложатся на смуглые плечи. Когтей не видно, они скрыты цветами. Когти, которыми они растерзают того, кто соблазнится их пением и телом. Не таков ли был Бут - похотливый аргонавт, забыв все на свете, он бросился в море, едва заслышал призывные звуки. Устоять невозможно. И тогда, чтобы спасти аргонавтов, Одиссей берет лиру и поет свою песню. Она ведь тоже прекрасна. Даже сирены смолкают. Могу ли я запеть. Я, лишенный голоса и слуха. Внутри меня рождается мотив, который невозможно записать нотами. У меня есть только слова, чтобы объяснить вам - даже привязав себя к мачте, даже залив уши воском и заткнув нос, даже зажмурив глаза, невозможно уйти от мирских соблазнов. Мы сами порождаем их из снов и своих фантазий. Кости погубленных людей усеивают придуманные острова. Разбитые сердца заполняют пещеры. И не смолкает пение сирен.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Окутанный пеленой сна, в какие-то мгновения проживаешь длительные мучительные годы. Холодный пот проступает на лбу. Сейчас свершится непоправимое, и ты ничего не можешь сделать. Ты не волен изменить сон. А возможно это вовсе и не сон. Вот тебя ласкает женщина. Рыжие завитки волос пахнут полынью. Ты знаешь, как хрупко счастье, ты знаешь - сейчас она исчезнет, растворится в наполненном зноем воздухе. Ей грозит гибель, которую ты не можешь предотвратить. Ты кричишь, широко открывая рот, но никто тебя не слышит, ведь ты не издаешь ни звука. Руки налились свинцом. Тебе уже нечем дышать. Сердце сдавило. Тебя окружают со всех сторон. Люди, перед которыми ты виновен. В чем твоя вина - не ясно даже тебе самому. Велят раздеться и стать к стене. Надо сопротивляться. Надо ущипнуть себя, чтобы прекратить кошмар сна. Проткнуть его тонкую призрачную оболочку. Очнуться и обрадоваться наступившему утру. В полудреме возвратиться в обычную жизнь. А вдруг - ее нет, нет вовсе этой обычной жизни. Просто она приснилась когда-то. Ты прервал надоевший сон и очутился в бездне страданий. Нельзя ничего прерывать насильственно. Проткнешь оболочку сна, и очнешься в еще более ужасном мире. Но что может быть ужаснее - ожидания пули возле саманной стены. Это же целинный барак, вспоминаешь ты. Это все уже было. Пьяные комбайнеры, закончив уборку, разбивали свои комбайны о стену барака. Чтобы не достались казахам. Тогда ты встал на их пути. Не повторяй ошибку дважды. Та другая жизнь - вещий сон. Пусть сильней разгоняют свои машины. Стена должна рухнуть. Ты приготовился к прыжку. И рыжая женщина парит над тобой. Весна Боттичелли дарит свою улыбку. Конвоиры задрали головы вверх. Стена беззвучно оседает, вздымая степную пыль. Какое счастье, что ты не прервал сон. Ты ведь мог очнуться совсем в другом времени, там, где нет надежд на спасение. Ты мог очнуться в огне Варшавского гетто. Или в городе Красном на Смоленщине 8 апреля сорок второго года, где твоего двойника - спрятанного младенца, выволокли из люльки и ударили головой об лед. У него были твои имя и фамилия, его убитых родителей звали также как и твоих родителей. Тело мальчика разрубили на куски и кинули собакам.
Здесь же в твоем сне, хотя и царит степная жара, ты свободен. Ты бежишь босиком по траве, бежишь навстречу со своими друзьями. Они давно уже живут в этом сне и объясняют тебе наперебой, как опасно пробуждение.
РЕКА ДЕТСТВА
Нырнуть с разросшейся ивы в реку детства. Раскрыть глаза и раскинуть руки и долго, покуда хватит воздуха, плыть по течению. Туда, в сторону неведомых фиордов, по пути из греков. И думать о тебе. О том, как ты волнуешься, вглядываясь в заводи и быстрины, ожидая, когда же вынырнет возлюбленный твой. А вдруг его сманила русалка или нимфа, приплывшая сюда из озера Ильмень. А вдруг - вода ворвалась в него... Нет, уж лучше нимфа. Ты сдерживаешь слезы и даже стараешься изобразить улыбку. Лежащие на прибрежном песке подруги не должны заметить твоего волнения. Я не хочу твоих слез. Отталкиваюсь руками от глубинных вод, устремляюсь к солнечному свету, который становится все ярче. И вот вдох - какое это счастье и как радостно снова увидеть иву и тебя, ждущую моего появления. Никогда не заныривай так глубоко и не пугай меня, просишь ты. Вода скрывает от посторонних глаз. Там мои ноги касаются твоих ног. На берегу мы бы никогда не решились так сблизиться. Мои руки касаются твоего обнаженного тела. Это течение реки притягивает к тебе. Я не хочу ему сопротивляться. Солнце уже коснулось верхушек тополей в парке на другом берегу. Блики света растворяются водой. Теперь вместо солнечных зайчиков на реку опускаются розоватые облака. Вечерний холод подступает к нам. Но мы не хотим вылезать даже тогда, когда на берегу появляется твоя тетя и выкрикивает твое имя. Мы не слышим ее. Она в белом узорчатом сарафане, она придерживает соломенную шляпу, снимает туфли и заходит в воду и машет нам руками. Мы не видим ее. Мы смотрим на расплывающееся закатное солнце и на полукружье моста, которое втягивает воды реки. Не сговариваясь, мы ныряем одновременно, никто теперь не видит нас, мы плывем под водой, тесно прижавшись друг к другу, наши руки соединены. Мы превратились в большую рыбу, плывущую на нерест. Нас никто не увидит и не найдет.
СОЧАСТИЕ
На перекрестии дорог, раскинув руки, лежу неузнанный вами. Головой к северу, ногами к югу. Так заповедано. Ибо когда мессия призовет, встану и пойду на землю обетованную. И не надо будет мне поворачиваться. А пока глаза мои прикрыты и ни один мускул не дрогнет. Муравьи ползут по проторенной тропе на теле моем. Паук сетью оплетает мой рот. В волосах моих вьет свое гнездо беспокойная птаха. Карманы мои давно вывернули добрые люди. Ничего не хочу слышать, ни с кем не хочу говорить. Услышанное лишь умножает печали. Словами не исправишь мир и никого не спасешь. Погружаясь в себя, открываешь тайны своей души. Рассасывается наслоение обид, и меркнут запоздалые раскаяния. Лишь страдания униженных предков переполняют меня. Травы и воспоминания прорастают в меня. Машины объезжают меня, и пешеходы перешагивают через меня. Никто не хочет наклониться и нащупать мой пульс. Мое сердце медленно, но бьется. Кровь пульсирует в висках. Никто не догадывается об этом. И я замер, чтобы не выдать самую главную тайну - я еще жив. Ночью, приоткрыв глаза, я вижу мерцающий свет звезд, я слышу шорохи ночных трав, я чувствую дыхание остывающей земли, я пытаюсь согреть ее остатками своего тепла. В мои сны приходят покинутые мною друзья и вереницы измученных людей на краю кровавых рвов. Я сплю чутко. Я должен услышать призывные трубные звуки. И тогда я встану, отряхну песок и землю с тела своего и приду к тебе, Господи. И спрошу: ужели не слышал ты отчаянных молитв стариков и предсмертных криков детей в газовых камерах Аушвица.
ALTER EGO
Упала ночь на измученную заботами землю и накрыла мантией снов. Глаза завязала плотно, без просветов. Маленькая репетиция смерти, повторяющаяся постоянно. Только в вязкой тишине можно осознать свое бессилие. Потраченные слова не возвращаются и никого не могут вернуть к жизни. Бесплодные симукляры бродят по желтеющим страницам. В который раз Анна Каренина бросается под поезд и умирает от любви несчастный Вертер. Клонировать себе подобных утомительное занятие. Блеяние овечки Долли не насмешка ли над ее создателями. С завязанными глазами в абсолютно черной комнате попробуйте отыскать соучастника. Бесполезно рыскать руками. Он внутри вас. Выдавить его из себя не удастся. Он прельщает утопиями, наслаждениями и дарами, он нашептывает о вашей исключительности. В рассветные полусны возвращает любовь. Он сам поймал вас, можете развязать глаза и начать новый день.
ПАЛЬМНИКЕН
В августе, когда тени становятся тонкими и почти прозрачными, когда вода теплее воздуха, город переселяется к морю. Найти пустынный пляж не так-то легко. Пожалуй, только в городке, где добывают янтарь, у заброшенных шахт. Только там можно обрести простор и казалось бы спокойствие. Возле шахты Анна, напротив памятника есть лагуна, где вода еще теплее, чем в море. Мои спутники входят в воду. Брызги рождают радугу. Они смеются, но я не слышу их смеха. В моих ушах он превращается в сдавленные стоны. Я не могу войти в эту воду. В ней растворились тела молодых девушек. Они хотели жить и были красивы, еврейские девушки. Они хотели родить и вскормить детей. Они выжили в аду Освенцима, Треблинки и Штутгофа...Разутыми и голодными их гнали сюда в двадцатиградусный мороз. Они попали в эти воды январской ночью, их сталкивали прикладами на тонкий лед. Они покрывались ледяной коркой. Выстрелы, обрывающие жизнь, были избавлением от мучений. Я не знаю их имен. У них были только номера. Эти номера на мраморных руках, тянущихся к небу. Они безмолвно молят о помощи. Там за памятником ресторан и звучит музыка. Я не хочу ее слышать. Мои спутники выходят из воды, радующиеся солнцу августа. Они идут вверх по узкой тропе. Я останусь здесь до заката. И когда воду сделает кровавой вечерняя заря, я попрошу прощения у тех, чья жизнь оборвалась здесь. Попрошу прощения за то, что еще живу в этом жестоком мире, за то, что ресторан надвинулся на памятник, и за своих спутников, которые сейчас сидят в ресторане.
ОДНОВРЕМЕННО
Куда мне деться от тебя ганзейский город. Я так долго живу здесь, что следы моих ног отпечатались на всех твоих улицах. Если бы я был деревом, мои корни проросли бы в твои подземелья. Повторенная и прочитанная несколько раз история оживает. Коренные жители покидают свои горящие дома, поместив спасенный скарб в детские коляски. А незадолго до этого на вокзал гнали их соседей, сгибавшихся под тяжестью тяжелых чемоданов, совсем ненужных там, где обреченных ждали заранее вырытые рвы. Тени и тех и других проступают на булыжнике и стенах вокзала. Этот же вокзал помнит задорные песни под баян первых переселенцев. Он помнит и меня много лет назад вышедшего из вагона в сплошной ливень и с недоумением смотревшего на развалины. Голоса отчаяния и песни радости сливаются, все происходит почти одновременно. И взрывы, сеющие смерть еще слышны во вздрагивающем небе.
Почему я не уехал отсюда сразу - сам не пойму. Наверное, предчувствовал - здесь мое место. Да и некуда было мне возвращаться. Раскручивалась гофмановская карусель в парке "Живых и мертвых". Клады, таящиеся в подземельях, уводили в бесконечные лабиринты. Настоящее, прошедшее и будущее сплетались в невидимый клубок и терялись в белесом тумане.
Расчищали развалины и завалы, зазвенел среди них трамвай. Руины замка не давали покоя властям. И рухнули стены и башня, взрывали память, отнимая у города центр. На кладбищах гремели фокстроты, танцевали повсюду. Надо было продолжить оборванную войной жизнь. Поэты славили в стихах время, отвергающее поэзию. В часе езды от города неумолчно ворчало море. Военные корабли и рыбацкие траулеры уходили в дальние походы и рейсы. Они удаляли меня от тебя, мой город. Они обещали призрачную свободу, окружая ее железом. И через полгода возвращали странников на зеленеющие аллеи. Деревья росли быстро и бинтовали руины зеленью. Чужие, опрятные и воскрешенные из пепла города, быстро забывались. Свой сжимал сердце и искал любви. Матери всегда дороже других больное дитя.
Годы не только лечили, но и наносили новые раны. Стонали вырубаемые липы и каштаны. Рыба задыхалась в прудах и озерах. Гнилостный запах заполнял берега. Травой зарастали рвы и фундаменты. Запах полыни дурманил голову. Мы искали пьяного забвения. Друзья прибывали и исчезали по-разному, один пришел пешком из Одессы, читал наизусть не только стихи, но и свои рассказы. Другой, пойманный на китайской границе, не только читал свои стихи, но и ловил гусей. Третий любил ходить по ночному городу с красным флагом в руках и петь песни.
Однажды мы очутились на песчаной дюне среди слепящего глаза белого песка и дали клятву не покидать этот край. Они остались навеки в тебе, мой город. Их возлюбленные постарели и напрасно вслушиваются в голоса, стараясь различить среди уличного шума строки стихов. Чтобы их услышать, надо лунной ночью забраться на самую высокую дюну и заставить замереть все звуки, даже те, которые зарождаются внутри тебя самого. Женщины не знают об этом. К радости кладбищенских бомжей они оставляют на могилах стаканы с водкой, накрывая их хлебом. На стенах домов появляются знакомые профили. Мрамор делает черты лиц благородными. На картинах местных художников они выглядят солидными мэтрами. По ночам тени моих друзей беззвучно смеются, вглядываясь в свои изображения. Прошлое не нуждается в лакировке. Но как познать будущее. Иногда оно врывается в сны. Чистые воды и алые паруса, дельтапланы в безоблачном небе, гранитные набережные и ажурные мосты, Замок, возведенный на Королевской горе - Город, возвративший свое имя. Юноши в белых одеждах, повторяющие наши черты, не омраченные враждой и завистью. Девушки, сошедшие с картин Боттичелли и сводящие с ума своими полуулыбками. Но чаще видения снов бывают тревожными. И я не хочу пересказывать их. Ставшие словами, они могут обрести реальность.
Я стараюсь проснуться пораньше, чтобы насладиться тишиной, пройтись по траве, мокрой от росы, услышать пение птиц, насладиться медовыми запахами цветущих деревьев, если это весной, а если зимой - почувствовать первозданность земли, покрытой снегом, и красоту деревьев, в кружевном облачении инея. Господи, спасибо, еще один день, говорю я себе. Этот день и есть будущее. И настоящее - одновременно.
СТОЛИЦА
Шествие ночи, которое нельзя остановить, превращает в лед молчания рокот шумной столицы. Ловцы снов уже изготовились И повисли по углам кремлевских башен пауками, притворяясь неподвижными. Луна оставила воспоминанье о себе - узкий голубоватый серпик. Серая застывшая мгла обнимает землю. Звезды - лишь на погонах. Почти повсюду их заменили орлами. Хищные головы ненавидят друг друга. Одна смотрит на Запад, другая - на Восток. Европа и Азия - непримиримые соглядатаи ждут полуночи. И вот пустота заполняет пространство. Довольный, словно Архимед, всплывший в ванне, часовой покидает пост у невидимых в ночи могил вампиров, герои и жертвы надежно замурованы в красную стену. Голубые ели становятся иссиня черными. Крылья невидимых птиц стригут потемневшее небо. Булыжник площадей и мостовых покрывается потом. Ночная роса охлаждает мегаполис, пожирающий пространство и время. Человек западных ветров и дальних морей стою на площади, где "всего круглей земля". На Лобном месте кричу в рупор ладоней евангельское: блаженны алчущие правды. Опустевший Дом на набережной черными глазницами окон дробит воду реки. Каменный мост повторяет эхом мои слова. А там, за рекой, сдвигаются ряды в касках и со щитами. Площадь опасна, если она не пуста. Покрывало ночи защищает меня. Листья деревьев шепчут колыбельную. Я не сомкну глаз. Хочу дождаться рассвета.