Сентябрь. Бабье лето. На дворе солнце и теплынь. На душе тревога и тоска. Никакой гармонии с природой я не чувствовал. Скажу больше: мне непонятно, как может все вокруг сверкать и светиться, когда происходит такое. Какое? А вот такое.

Я, Журкин Иван Трофимович, неделю назад схоронил жену. Ну, это так говорится - схоронил. На самом деле ее кремировали.

Когда три с половиной года назад ей сделали операцию и вырезали желудок, я решил, что она проживет долго. Так сказали врачи, и так думала сама Настя. Баба она у меня была сноровистая и настырная. Через месяц уже устроилась на работу, и все кругом закипело. Через два года ей стало плохо, а еще через полтора она умерла. И только на поминках я узнал, что врачи были уверены: больше года после операции она не протянет. Вот так. А я надеялся...

Я ехал по залитой солнцем Москве. Конец дня, пятница. Кругом улыбки и довольные лица. И это несмотря на то, что в стране кризис, выхода из которого не видно.

Когда позволяет дорога, глаза сами опускаются к обшарпанному целлофановому пакету, что стоит справа от меня, там, где обычно стоят ноги пассажира. Здесь всегда сидела Настя, когда мы ездили на дачу. Дети сзади, Настя впереди. Теперь на этом месте стоит урна с ее прахом. А еду я с Ново-Архангельского кладбища, где была кремация. Сегодня я забрал урну.

Женщина, которая выдавала прах, привычным движением открыла керамическую крышку. Под ней оказалась металлическая капсула. Открыла ее и сказала мне: "Читайте". Ужас, кошмар, передо мной была кучка пепла и хрящиков. Это все, что осталось от моей Насти. На бумажке, что лежала на пепле, прочитал фамилию своей жены. Дама деловито развернула урну к себе, закрыла крышку и предложила мне запаять металлическую крышку. Стоило это сорок рублей. У меня денег не оказалось. Она молча выставила урну в окошко и принялась смачно грызть семечки.

Уж и не помню, как я поставил урну в пакет, дошел до машины. Мне показалось, что моя старая, обшарпанная "копейка" плакала, когда я устанавливал урну. И вот теперь я ехал через всю Москву домой вместе с Настей.

Она была сильным и волевым человеком. В любви страстной и заводной. Ее боялись, любили и уважали дети. Она была душой любой компании. И вот теперь она молчит и тихо едет туда, куда я ее везу.

Мне хочется кричать и выть. Комок стоит в горле.

Проехав Таганку, я остановился. Нужно было перевести дух. Глаза опять уперлись в пакет.

Странно, я всегда боялся ее. Она могла ужалить словом, обидеть взглядом. Но меня всегда тянуло к ней. Наверное, так устроен человек. То, что должно отталкивать, притягивает, все, что должно притягивать, отталкивает. Иногда я ее ненавидел и хотел навсегда расстаться. Не смог. Она была сильнее меня.

И вот теперь эта сильная, волевая женщина покоилась в металлической банке рядом со мной. Это нелепо и ужасно. Но сделать ничего нельзя. Эх, сколько б я дал сейчас, чтоб она сидела рядом и, возмутившись при этой остановке, звонко, как всегда, проверещала: "Иван, поехали, сколько можно так стоять. Дома дети не кормлены..." Но она молчит. Сегодня ей уже все безразлично. А так ли это? Не наблюдает ли она за мной из другой субстанции тихо, с презрением? Эта мысль привела меня в чувство, и я медленно тронулся дальше.

До гаража добрался без приключений. Сегодня дежурил отставной капитан первого ранга Берибулов. Увидев мою машину, он приветливо кивнул и сразу поднял шлагбаум.

- Ну вот, Настюха, мы и приехали.

Я медленно вышел из машины, открыл ворота, зачем-то включил в гараже свет. Потом я долго ходил по деревянному полу и думал о том, как я понесу урну домой. Наверное, на улице все будут останавливаться и смотреть на меня. А что я скажу детям? Что их мама уместилась в этой банке?

Мысли становились все страшней и навязчивей. Стало трудно дышать. Решение пришло неожиданно и просто. Я загнал машину в гараж, закрыл ворота, сунул ключ в карман и, внимательно разглядывая дорогу, направился домой. Урну с Настей оставил в машине.

Минут через пятнадцать я был на своей любимой кухне. Теща, как обычно, спала. Дети развлекались видеофильмами в своей комнате. Никто не мешал. В холодильнике нашел колбасу, соленые огурцы. Нераспечатанная бутылка "Посольской" осталась с поминок. Нужно было снять напряжение, и я налил полный стакан. Закусывал быстро и жадно. Приятное тепло разливалось по телу. Подумалось, что жизнь продолжается и не все так плохо. Дети, слава богу, не шкодят. В доме какой-никакой достаток. По помойкам не ходим, не побираемся. Ну а то, что Настя умерла, на то воля Божия. И здесь уж ничего не поделать. Конечно, без бабы трудно во всех отношениях. Но, как говорится, кое-что имеем в этом смысле. Глядишь, все и устроится. Ну, за удачу. Залпом опрокинул еще полстакана, заел огурцом и тихо-тихо прошел в спальню. Как засыпал, не помню. А вот что во сне увидел - вовек не забуду. Приснилось мне той ночью, будто Настя сидит на табурете у моей кровати и гладит холодной рукой мой горячий лоб. Я лежу и вроде как каким-то недугом маюсь. А она так негромко, раскачиваясь из стороны в сторону, приговаривает: "Ваня, зачем ты меня в гараже, окаянный, оставил? Ведь здесь все дышит пьянством и развратом. Душа моя томится в этой грязи".

Ее холодная рука опять прокатилась по моему лбу. Настя продолжала: "А я ведь тебе верила, дура. И кормила тебя после твоих загулов, и постель чистую стелила. А ты, оказывается, с проститутками в гараже развлекался. Нет у тебя, Иван, ни стыда, ни совести. И как же ты, такой распутный, будешь теперь детей воспитывать? Эх, горе мне, горе!"

Настя отдернула руку и закрыла глаза. Плечи ее начали вздрагивать. Она плакала. От удивления я приподнялся на локтях. Ни разу я не видел эту женщину плачущей. И здесь меня словно что-то кольнуло в бок. Нет, нет, это было не во сне. Я ощутил физическую острую боль в боку и сразу вскочил. Потом все происходило как бы автоматически и не по моей воле. Я опустился на колени возле нее и начал быстро говорить.

Я говорил о том, что по-настоящему любил только ее. Что мысли о других женщинах приходили ко мне, только когда я выпивал. Что было это совсем не часто, а так, несколько раз. Потом я говорил о том, что теперь пить совсем не буду, не буду смотреть и на других женщин. В какой-то истерике я клялся, что буду добросовестно воспитывать детей, не дам их в обиду. Говорил что-то еще. Потом я разрыдался и обнял Настю за плечи. Мы прижались друг к другу. Я почувствовал холод ее щеки, и это заставило меня вздрогнуть, открыть глаза. С трудом вспомнил, что нахожусь в своей квартире. Включил ночник. Четыре утра. Провел ладонью по щекам. Они оказались мокрые. Попробовал закрыть глаза... Ни сна, ни Насти нет.

Неведомая сила заставила меня встать с кровати. Я быстро оделся и не умывшись бросился на улицу. Через десять минут я был в гараже. Схватил урну с прахом жены - и сразу обратно.

Дома все спали. Никого, выходит, я не разбудил. Тихо прошел в спальню и плотно закрыл дверь. Урну аккуратно поставил в дальний угол шкафа и завалил ее чистым бельем. После этого я долго сидел на стуле рядом с кроватью. Дурные мысли лезли в голову. И даже о самоубийстве размышлял я в ту ночь. Так до утра и просидел. И прошла передо мной вся моя жизнь. Понял тогда, что настало время менять привычки, отказываться от многого.

Суббота и воскресенье прошли тихо, уютно, по-домашнему. В гараж я не пошел, что вызвало большое удивление у тещи и одобрение у детей. Два дня был занят домашними проблемами. Ходил за продуктами, чистил ковер и даже сходил с детьми в "Макдоналдс".

Еще в пятницу предупредил на работе, что в понедельник задержусь. В десять утра мы встретились с сестрой жены в метро, на станции "Улица 1905 года". Моросил мелкий и теплый дождь. Мы молча шли мимо бабулек с цветами и самодельными венками к Ваганьковскому кладбищу. Нас было трое. Я, сестра жены и Настя в обшарпанном целлофановом пакете.

На кладбище стояли нищие и ненавязчиво играл трубач. Стая бездомных собак сиротливо смотрела на редких посетителей. Каждый раз, попадая на это кладбище, поражаешься дорогому убранству могил. Вот, чисто произведение искусства, могилка Юлечки Шиловой. Рядом - свежая могила Евгения Майорова, бывшего хоккеиста. Ее вырыли почти на тротуаре, на дорожке, что ведет к колумбарию. Конечно, могила в таком месте стоит недешево. Зато теперь наверняка здесь поставят дорогой памятник - и все будут с интересом и завистью рассматривать его.

В колумбарии было тихо и холодно. Быстро отыскался служитель этого скорбного места. Он молча взял урну, поднялся по лестнице и установил ее в нишу. Потом он винтами прикрепил мраморную крышку, взял деньги и ушел.

"Ну вот, Настя, и обрела ты покой, - проносилось в голове. - Сюда любопытные не заходят. Здесь негде развернуться человеческой фантазии, и поэтому все захоронения похожи друг на друга". Мы молча постояли и пошли к выходу.

Трубач все играл, нищие так же стояли, собаки заискивающе виляли хвостами в надежде получить что-нибудь на завтрак. У ворот стоял черный ритуальный автобус. Было много людей с цветами. Из задней дверцы автобуса появился дорогой блестящий гроб. "Смерть продолжается", - подумал я с грустью и решительно направился к метро. Сестра жены семенила сзади. В метро мы распрощались и разъехались в разные стороны. У каждого своя дорога, и каждый идет по ней в одиночку. Только смерть всех соединяет. Теперь Настя со всеми. А нам, грешным, томиться в одиночестве.

Ноябрь 1998 г. Москва

Алкоголичка

Автобус вяло дернулся, слегка затрясся и, безобразно отплевываясь, разухабисто покатился по густой декабрьской жиже. Юра прижал лоб к запотевшему холодному окну. Грязь, пустота и безысходность исходили от всего. И от грязного автобуса, и от осунувшихся, посеревших лиц людей, и от выпотрошенной, смиренной души.

Вот уже пять лет каждое воскресенье ездит Юрий Павлович этим маршрутом. Последняя станция метро, толпы спекулянтов, постоянно орущий блатные песни динамик на покосившемся облезлом киоске, где продают кассеты с записями, - все это остается почти неизменным. Неизменен маршрут - загородный православный храм. Здесь Юра всех знает. Знают и его. С ним здороваются. После службы батюшка приглашает на обед. Частенько Юрий Павлович остается до позднего вечера. Этот режим сложился сам по себе сразу после смерти мамы. И ничто, никакие события не в силах заставить Юру в воскресный день изменить его.

Хотя минуточку. Было такое. Это когда появилась в его судьбе Вера. Продавщица из гастронома, что рядом с работой. Тогда Юрий после службы в храме, получив благословение батюшки, садился в автобус и ехал к Вере. Жила она недалеко с сыном. Сына на воскресенье продавщица отправляла к бабушке. Юре готовила пышный обед.

Юра при таких воспоминаниях обычно вздрагивал. Вот и теперь он зажмурился, вздрогнул, сразу расслабился. Только что кончили обедать. Вера подала на красивом подносе чай и села Юре на колени. Она нежно обхватила его за шею, слегка потянула на себя. Навязчивый запах дорогих духов опьянял. На Вере был только шелковый китайский халат. Девушка искала губами Юрино ухо и нежно нашептывала: "Юрочка, ты любишь меня?" Юра молчал. Он не любил ее. Врать не хотелось. Но ему в эти минуты было тепло и уютно. Вера продолжала:

- А я тебя очень люблю. - Вера наклонялась и пыталась заглянуть Юре в глаза. - Очень, очень тебя люблю, кися моя...

Юра открыл глаза, еще раз вздрогнул. Долго смотрел в окно и пытался сообразить, что происходит. Сознание еще раз прокрутило сон. Но вот странно, Вера продолжала шептать: "...а ты меня любишь, ну скажи, кися моя, не молчи. А я все равно тебя очень, очень люблю..." Юру прошиб пот, он ничего не мог понять. Сон кончился, а голос Веры остался. Объяснил все грубый мужской голос: "Хорош п... ты, б... дешевая". Только теперь до Юры дошло, что разговаривали за его спиной. Он вытер вспотевшее лицо чистым платком, задумался.

"Шептуны" вышли на следующей остановке. Юра ясно рассмотрел испитое лицо женщины. На вид ей было лет сорок пять. И лицо, и одежда, да и весь вид ее были неопрятны. Рядом двигался парень раза в два моложе ее, высокий, в очках. Он был небрит. Наверняка тоже с похмелья. Скоро они скрылись из виду, а Юра ясно представил Веру в те последние дни их совместного проживания. Она часто приходила пьяная, стала нервной, кричала. Юра съежился, напрягся. Он подумал о том, что его скорее всего ждала именно такая картина, которую видел минуту назад. Кто-то на днях сказал, что Вера стала много пить...

А вот и его остановка. Вот и церковная ограда, ставшая уже родной, неухоженные могилы, знакомые лица. Юра вошел в ворота, трижды перекрестился с поклонами и не спеша двинулся к храму. Служба уже началась. Грустные мысли сами собой отошли, пропали совсем.

Декабрь 1993 г.

В Париже осенью тепло?

Лидия Петровна не спеша прохаживалась мимо палаток, заваленных всякой мишурой. Ей было скучно и неинтересно. Здесь, на Казанском вокзале, она находилась уже около часа. На нее никто не обращал внимания, не смотрел вслед, не искал взгляда...

"Вот ведь странные люди, - думала про себя Лидия Петровна. - А если бы меня сопровождали три мордоворота, всем окружающим было бы интересно. Кто такая? А так..."

Министром финансов одной из поволжских республик Лидия Петровна работала пятый год. За это время защитила кандидатскую и докторскую диссертации, получила роскошную квартиру в самом центре города, перезнакомилась со всем московским руководством. Все это так, все это здорово. Но вот внутреннего покоя и комфорта нет. Все есть, а комфорта нет. Лидия Петровна плотнее прижала висевшую на левом боку сумку, посмотрела на свое отражение в витрине киоска и двинулась дальше.

Четыре года назад, когда она впервые приехала по служебным делам в Москву, ей было только тридцать шесть. Для женщины четыре года - большой срок. Тогда на нее еще заглядывались мужчины. Да и не было таких нагрузок и забот, как теперь. Тогда казалось, жизнь только начинается. Именно тогда она согласилась доехать до гостиницы на "частнике". Водитель оказался странным: не курил, не ругался, был тактичным и обходительным. Лидии это понравилось, и она попросила его подождать у гостиницы. Потом заехали в министерство, в Госдуму и... разговорились. С тех пор Григорий возит ее всегда и везде. И не только возит. Они ходят в театры, в рестораны, на концерты.

Григорий Семенович Шайкин работает в бывшем цэковском гараже. Раньше он возил заместителя заведующего общим отделом ЦК КПСС. Теперь - в разгоне. Это значит, едет туда, куда пошлет диспетчер. Когда приезжает Лидия Петровна, Григорий платит диспетчерам деньги, и они разрешают ему работать по собственному графику. Лидия Петровна, конечно, все оплачивает и еще дает Григорию круглую сумму за работу. Хотя работой это уже не назовешь. А чем назовешь? А вот и не знаю.

Бывает, что после концерта или ресторана Григорий остается у Лидии Петровны в номере на ночь. Как это называется? Не знаю, не знаю. Только точно то, что остается он не за деньги.

Нет! Здесь совсем другой мотив. Иной раз они могут просидеть всю ночь за чаем. Григорий взахлеб рассказывает о своих трех сыновьях или о том, как работал при коммунистах. Лидия, как правило, плачется о своей нелегкой жизни. Как трудно приходится дома жить с мужем-полковником. Как руководство республики выкручивает руки и заставляет подписывать незаконные документы. Дома у Лидии всего один ребенок, пятнадцатилетняя девочка. Да и с той занимается мать мужа. У самой на это времени не хватает.

Лидия Петровна остановилась у очередного киоска и начала внимательно рассматривать церковную утварь. Давно хотела купить себе золотой крестик. На витрине его не оказалось. Случайно взглянула на часы. Ого! До поезда сорок минут. Она развернулась и решительно направилась к платформам.

Вагон СВ оказался в центре состава. Лидия Петровна, как правило, брала два билета. Она любила ездить одна, в тишине и комфорте. Проводник сразу узнал постоянную клиентку, улыбнулся и помог войти. В купе Лидия повесила сумку на вешалку, закрыла дверь и внимательно посмотрела на себя в зеркало. Неужели я так постарела? Нет, кажется, все как прежде. Так почему же он вчера ушел? Ведь накануне клялся, что любит, что никого кроме нее у него нет. Он даже сказал, что с женой не живет уже три года. Он - три года! А я не живу с мужем пять лет! Лидия горько усмехнулась и тяжело опустилась на мягкий диван.

"Конечно, - продолжала размышлять Лидия, - то, что происходит между нами, ненормально. Он простой водитель, я - министр. Он не может бросить своих мальчиков. Я не в силах отказаться от высокого поста. А так встречаться время от времени, любить и страдать - тяжело. Хотя и не все так грустно. Лидия вспомнила, как они дважды провели отпуск с Григорием в Сочи. Три раза она вывозила его среди зимы в Испанию. Да, дела. Почему-то сейчас ей вспомнился первый год. Тогда она сделала от Григория первый аборт. Постепенно страсти улеглись. Пришла нежность, привязанность. Теперь она даже не представляет себя без Григория, без этого крупного, улыбчивого и нежного мужчины.

Вчера они разругались из-за пустяка. Были в ресторане. Немного выпили, много разговаривали. Потом подошел невзрачный и наглый кавказец и пригласил на танец. Лидия не может понять, что с ней произошло. Она согласилась и танцевала с этим "хачиком" весь танец. Раньше она себе такого никогда не позволяла. Когда вернулась к столу, Григория не было. Пришла в свой номер и всю ночь проплакала. Григорий так и не позвонил. Что ж, сама виновата. Лидия встала, расстегнула на юбке молнию, достала из сумки халат.

Резкий стук в дверь заставил вздрогнуть. Лидия не насторожилась, не испугалась. Сейчас ей было на все наплевать. Ее даже не интересовали пятьдесят тысяч долларов, что спокойно лежали в сумке.

- Кто там? - недовольно и громко спросила Лидия.

- Милиция, проверка документов. - Неприятный голос заставил немного напрячься.

В голове министра мелькнула мысль, что вот так, наверное, и происходят аресты. Да ведь все это она уже столько раз видела по телевизору. Лидия тяжело вздохнула, застегнула молнию на юбке и открыла дверь.

За огромным букетом роз она не сразу разглядела лицо Григория. А когда разглядела, сил броситься ему на шею не было. Она медленно, держась за дверь, опустилась на диван и тихо заплакала. Григорий положил цветы на столик, закрыл дверь, снял пиджак и сел рядом.

Они долго целовались. Потом, когда поезд тронулся, Григорий закрыл дверь на замок. Сегодня они любили друг друга жарко и сладко, как тогда в первый раз четыре года назад.

Григорий вышел на первой остановке и вернулся в Москву на электричке. А Лидия долго стояла у открытого окна. Прохладный летний ветер приятно ласкал щеки. Лидия думала о том, что завтра с утра она должна быть с докладом у главы администрации. А через два месяца обязательно выторгует себе недельку отпуска за свой счет. И полетят они с Григорием в Париж. Там, говорят, осенью тепло и мило. И там они еще не были. Григорий согласен.

17 июля 2000 г.

Где найдешь?

Ирина Павловна вытянула ноги, откинула голову назад и тяжело вздохнула. Она сидела в своем крошечном кабинете, который располагался в самом дальнем углу небольшого склада. Только что разгрузили машину с товарами. Случалось это примерно раз в две недели. Магазин был небольшой. Здесь работало всего три продавца, грузчик, сторож и она, Юдина Ирина Павловна - директор колхозного магазина.

Ирина размяла сигарету, прикурила и жадно затянулась. В горле приятно запершило. Она выпустила дым и прикрыла глаза. Последние пять лет пронеслись, как вихрь, в урагане. Казалось, совсем недавно она приехала в это большое село, что в Псковской области. До этого Ира руководила крупным и известным универмагом в Питере. В магазине работало около двухсот человек. Ирина была на хорошем счету. Ее знало руководство города, и всегда, на любом собрании ее вспоминали и ставили в пример.

В личной жизни складывалось тоже все благополучно. Муж работал инженером на военном заводе. Дочка пошла в первый класс. Они жили вместе в большой четырехкомнатной квартире в самом центре города. По выходным ездили на дачу, ходили в театр, в гости. Одним словом - жили.

Однажды вызвали к начальству, к заместителю Собчака. Разговор был короткий. Ей предложили возглавить другой магазин на окраине города. Думать разрешили до утра следующего дня. Ира отказалась. Начались проверки. Через месяц дело передали в прокуратуру. Потом был суд. Ей присудили шесть лет и взяли под стражу в зале суда. Мать не пережила. У ней случился инсульт, и через два месяца она умела. Но вот муж и дочь повели себя странно. За четыре года Ирина не получила от них ни одного письма. Уже в тюрьме она узнала, что после нее универмаг возглавил родственник заместителя Собчака. А через полгода он, этот родственник, помещение магазина и все, что в нем находилось, приватизировал. Стало понятно, почему ее посадили.

Решение о своей дальнейшей жизни Ирина Павловна приняла сразу после того, как ее освободили. А освободили досрочно, за примерное поведение. Из тюрьмы Ирина уехала в Псков, а оттуда в это село. Утром пришла на прием к председателю местного колхоза. Это был отставной офицер пятидесяти пяти лет. Выглядел он, правда, значительно моложе. Ира в свои тридцать три года смотрелась тоже превосходно. Она была небольшого роста, плотной и очень фигуристой дамой. Красивое выразительное лицо, густая копна каштановых волос дополняли картину. Так вот, директору она все без утайки про свою жизнь и выложила. И о семье, и о работе, и о тюрьме. Директор оказался не промах. Он сразу сообразил что к чему и своим приказом назначил Ирину Павловну заместителем директора колхозного магазина. Через полгода она стала директором.

Ира затушила сигарету, встала и подошла к небольшому окну. На дворе чинно прохаживались гуси, и Мария Федоровна - жена местного учителя географии - несла домой тяжелые сумки с продуктами. Стоял жаркий июль. Как и тогда, когда председатель колхоза впервые сам пришел в эту подсобку. Пришел под вечер, когда магазин закрывался. Здесь за маленьким столиком они пили шампанское и ели свежий ленинградский мармелад. Разговаривали долго, откровенно. У Бориса Ивановича судьба оказалась тоже не из легких. Были и взлеты, и падения. И только теперь наступила какая-то стабильность. Колхоз - один из самых богатых в области. Четыре животноводческие фермы. Удои молока - за шесть тысяч литров с коровы в год. Свой молокозавод, винный завод, фабрика деревянных игрушек. Для того чтобы попасть на работу в хозяйство, надо отстоять очередь, пройти собеседование.

Потом открыли еще бутылку шампанского. Незаметно перешли на ты. А разошлись только после часа ночи. Визиты стали повторяться. Теперь Ирина знала, что и у Бориса Ивановича не все в семье ладится. Раньше она, конечно, краем уха слышала об этом, но подробностей не знала. Еще через полгода председатель выдал директору магазина ордер на однокомнатную квартиру в новом доме. Новоселье справляли вдвоем. Справили так, что Борис Иванович там и остался. Через месяц он развелся с женой и почти сразу расписался с Ириной.

Ирина размяла еще сигарету, подумала и вернула ее на место. Потом налила в свою большую синюю кружку холодной минералки, выпила и, вздохнув, уселась опять на стул.

До нее Борис Иванович жил с женой и сыном. Жена пребывала в критическом возрасте. Ей было пятьдесят два. У нее и раньше-то характер был несносный. Но когда Борис Иванович служил в армии, это было еще терпимо. Большую часть времени он проводил в казармах и на ученьях. Здесь все осложнилось. Сыну было двадцать восемь. Он закончил юридический. Два года поработал и бросил. Отец устроил юристом в колхоз. Здесь он пил каждый день и ничем больше не занимался.

Через год у Ирины родился от Бориса Ивановича сын. Тогда же они переехали в просторный коттедж. У Иры началась новая жизнь. Мальчика назвали Костей. Он рос очень шумным и был сильно похож на отца. Когда родился ребенок, Борис Иванович начал потихоньку забывать старую семью. Он оказался очень заботливым отцом. Сам выбегал утром к машине с молоком, ночами сидел у кроватки малыша. Когда бывал в городе, обязательно привозил Косте обновки и игрушки. Вот тогда у Ирины началась настоящая полнокровная жизнь. С Костей днем, когда все были на работе, занималась няня. Вечером они втроем - Ирина, председатель и Костя - гуляли по селу. Иногда принимали гостей. Реже сами навещали кого-то. Всё было хорошо. Первая жена Бориса успокоилась, и даже его сын стал меньше пить и уехал работать адвокатом в районный центр.

Но случилась беда. Борис Иванович, наверное, не рассчитал своих сил. Он выкладывался полностью и на работе, и дома. Два месяца назад ему стало плохо прямо в кабинете. Сразу повезли в район, в больницу. По дороге он умер. Когда сообщили Ирине, думали, не выживет. Два дня лежала, будто в бреду. На третий день подняли и привезли к свежей могиле. Перед этим дали выпить столько таблеток, что она толком и не поняла, где находится. Потом еще неделю врачи ее выхаживали. И только теперь она стала потихоньку приходить в себя.

Ирина занервничала, засуетилась, опять взяла сигарету и закурила. Мириться с тем, что Бориса нет, сознание не хотело. Но от него остался Костя. И ради этого карапуза надо было продолжать жить. Стоп, стоп. Разве только ради него? Вчера в Доме культуры состоялось общее собрание колхозников. Выбирали нового председателя. Районное и областное начальство привезло своего человека - заместителя главы администрации района, красивого и образованного дядю. Но в колхозе его никто никогда не видел. И вот когда начали обсуждать его кандидатуру, руку подняла заведующая третьей фермой Клавдия Меркушкина. Она говорила о том, что выбирать надо из своих, из тех, кого знают. Потом она сказала, что желательно, чтобы новый председатель умел считать деньги. И последнее. Бориса Ивановича все любили и ценили. Он знал людей и знал толк в людях. Поэтому-то и сам решил изменить свою жизнь в зрелом возрасте, когда встретил стоящего человека. "Я в колхозе проработала тридцать два года, - продолжала Меркушкина. - Научилась тоже видеть людей и очень доверяла и доверяю мнению Бориса Ивановича. А коль так, предлагаю в председателя его жену Ирину Павловну".

Минуты три все сидели молча. Потом зал прорвало. Начали хлопать, кричать, вскакивать с мест. Начальство сделать ничего не смогло. Ирину выбрали председателем. А сегодня она пришла в эту подсобку забрать вещи и попрощаться.

Телефонный звонок заставил вздрогнуть, напрячься. Ирина затушила сигарету. Звонила секретарша Шура из правления колхоза. Она сказала, что на городском проводе ждет ответа какой-то Юрий Петрович из Санкт-Петербурга.

- И что хочет этот Юрий Петрович? - Ира немного растерялась. Конечно, сразу поняла, что звонит ее бывший муж.

- Он говорит, что вчера вечером по телевизору показали нового
председателя известного колхоза. И он якобы узнал свою родственницу.

- Ты вот что, Шура. Скажи ему, что он ошибся... Хотя нет, пусть перезвонит дня через два. Может быть, я с ним поговорю.

Ирина медленно опустила трубку и стала быстро вынимать записные книжки из стола. Впереди было много дел: "надо подписать отчет, сдать дела и срочно лететь в контору. На одиннадцать назначено совещание специалистов. В час приедет делегация из Московской области. В три - женсовет в Доме культуры. В четыре - встреча с руководителями коммерческих предприятий... Короче, Костю увижу только вечером", - Ирина улыбнулась, смахнула со стола ненужные бумаги и выбежала из душной подсобки.

Вена, 2002 г.

Жаних

Март выдался сырой и противный. Всю ночь у Кирилла болела голова. В те промежутки, когда удавалось заснуть, снились кошмары. Кирилл просыпался, переворачивал намокшую от пота подушку, подолгу лежал с открытыми глазами, прислушивался к тишине. Неожиданно засыпал и так же вдруг просыпался или от ужаса, или от головной боли. Когда наступало утро и можно было вставать, он продолжал валяться без сна, в тяжелом беспокойстве, охваченный неосознанными дурными предчувствиями.

Наконец он поднялся, сварил геркулесовую кашу на воде. Потом долго сидел на кухне, пил чай и размышлял. Опять суббота, опять один. За спиной пятьдесят два наполненных пустотой и бессмысленностью года. Правда, выросли двое детей. Но в этом его заслуги нет. Жена их подняла, воспитала и... умерла. Случилось это три года назад. Теперь он совсем один. Для женщин он перестал быть интересен. Сегодня их уже мало привлекают его внешность, квартира, машина, дача. Лет десять назад по Кириллу сохли одновременно с десяток юных красавиц. Сегодня им подавай кучу "зеленых". А где их брать? Кирилл поднялся, вымыл тарелку из-под каши, налил в чашку чай и опять уселся.

Вид у него был диковинный. Он был в длинных цветных трусах, из которых торчали тонкие ноги. Волосы на голове слиплись от пота. Небритое, слегка опухшее лицо напоминало хронического пьяницу. Но он не пил, не курил. Он был скромным, аккуратным и исполнительным рядовым редактором одного из существующих еще государственных книжных издательств.

"Да, - продолжал размышлять Кирилл, - жизнь прошла, так и не начавшись. И вроде все есть: положение, квартира, дети... А покоя душевного нет. Не с кем чаю вечером попить, душу излить. Некому даже позвонить и спросить, как дела. Нет руки, в которую можно ночью уткнуться носом и, забыв обо всем, заснуть сладко и безмятежно". Хотя грех говорить, что уж совсем лишен Кирилл женского внимания. Их, женщин, конечно, не так много, как раньше. Но есть. Они звонят, навещают. Но это все не то. Одна - взбалмошная замужняя стерва. Другая его дико любит, но он к ней равнодушен. Третья - предмет его переживаний на работе, молодая и красивая. Ему она дико нравится, но он ей безразличен. Кирилл лениво потянулся и взглянул на часы - без малого одиннадцать. Только теперь он вспомнил, что приглашен сегодня на юбилей к лучшему другу - Саше Прокудину. Он был на два года моложе Кирилла и сегодня отмечал свое пятидесятилетие. Кирилл засуетился, забегал по квартире. Надо было отыскать чистую рубашку, принять душ, побриться.

К двум часам он был полностью готов. Теперь перед большим зеркалом в прихожей стоял вполне приличный мужчина лет сорока пяти. Кирилл был чисто выбрит, причесан. Модные джинсы и в тон им темно-синий свитер подчеркивали его юношескую фигуру. Голову Кирилл побрызгал дорогой французской туалетной водой. Он довольно пропел знакомый мотив, жеманно провел мизинцем по нижней губе и направился к выходу.

Субботнее метро было немноголюдно. Кирилл свободно расселся на пустом диване, закрыл глаза, задумался. Мысли, как всегда, невеселые. Опять куда-то едет. Опять один. Опять будут пустые разговоры и обильный стол. К чему все это? А что еще делать? Ходить на лыжах? Посещать музеи? Спать? А почему бы не походить на лыжах или в баню? А что, мысль интересная. Это ведь можно делать регулярно. Скажем, в субботу кататься на лыжах, в воскресенье - париться в бане. Можно-то можно, это мечты. Для того чтобы кататься на лыжах, надо их купить: лыжи, ботинки, палки, костюм, шапочку и прочую ерунду. Наверное, тысяч в пять уложиться можно. Да в бане по стольнику за раз отдавать надо. А это четыре сотни в месяц. А у меня, у простого редактора, оклад тысяча двести рублей. Плюс премия, минус налоги. Итого на круг - полторы тысячи. Надо заплатить за квартиру, за телефон. Какая баня, какие лыжи? Кирилл грустно улыбнулся, засунул руки в карманы куртки и продолжал делать вид, что дремлет.

Лыжи?! К лучшему другу на юбилей еду, везу в подарок единственную в доме хрустальную вазу. Купить ничего не могу. А если куплю, месяц голодать придется. Зато в магазинах все есть. На любой вкус. Опять горькая усмешка перекосила лицо. Наконец объявили его остановку.

До нужного дома можно было пройти пешком или проехать три остановки автобусом. Кирилл выбрал первое. Так он делал всегда последние два года. А как иначе? Одна поездка - буханка хлеба. Вот и задумаешься.

Прокудин жил в большом кооперативном доме бывшего Союза журналистов СССР, рядом с Ленинским проспектом. Когда подходил к дому, мороз усилился, завьюжило, пошел густой снег. "К чему бы это?" - подумал Кирилл. В последнее время он стал болезненно мнительным, подозрительным.

Встречал хозяин широкой улыбкой и собака громким лаем. С первым расцеловались, и Кирилл передал подарок. Раздевались в детской. Людей собралось уже много, и подходили все новые и новые гости.

Ровно в три все уселись за большой стол в гостиной. Собралось, наверное, человек двадцать пять. Разносолов на столе было много. Кирилл отметил про себя, что мясных блюд почти не было. Наверное, Лена, жена Саши, учла его напоминание о том, что идет Великий пост. Кирилл постился. Он ел очень мало, при этом вообще никогда не пил.

Кирилл, по обыкновению, внимательно рассмотрел всех. Никто из мужчин у него интереса не вызвал. Лица были обычные, невыразительные. Среди дам половина были знакомы и неинтересны, а на других внимание не останавливалось. Хотя нет, простите. Почти напротив Кирилла одиноко сидела приятная молодая девушка. На вид ей было года двадцать три. Кириллу показалось, что он раньше видел ее в этом доме. Кирилл скорее бессознательно, чем осознанно, затеял с девицей игру глазами. Удивительно и странно - она клюнула. "Неужели на меня можно еще обращать внимание", - размышлял Кирилл, медленно поедая лобио и капусту.

Игра глазами, как всегда, началась невинно и ненавязчиво. Сначала он изредка поглядывал на нее. Потом, не отрываясь, подолгу не отводил взгляд. Девушка отвечала короткими и внимательными взглядами-молниями.

Чем больше Кирилл разглядывал ее, тем больше она ему нравилась. Красивой ее не назовешь, но был шарм и внутренний стержень. Это распознается не сразу. Кирилл почувствовал, что перед ним образованный и умный человек. Это читалось по жестам, по репликам, по поведению.

Неожиданно предложили произнести тост Кириллу. Он не считал себя большим специалистом по тостам. Но сегодня превзошел себя. Вдохновение навеяла юная незнакомка. Пока он говорил, она не сводила с нёго глаз. Кирилл говорил о бренности и скоротечности жизни, о моральных и других ценностях, которые меняются у человека постоянно. Говорил о достоинствах юбиляра, которые особенно заметны на фоне собственных недостатков, о многом другом.

Минут через пять Кирилл извинился и вышел из-за стола. Лена, жена Прокудина, суетилась на кухне. Вопросы Кирилла ее, похоже, не очень удивили. Девушка Света - ее племянница. Ей двадцать семь лет. Она окончила филологический факультет МГУ и учится в аспирантуре. Сейчас собирает материал для диссертации в Турции. Не замужем.

Кирилл вернулся на свое место. Теперь он просто не сводил глаз со Светы. Иногда их взгляды встречались - и начинался безмолвный диалог. Кирилл знал, чем кончаются такие игры. Внутренний голос подсказывал, что пора остановиться. Но это уже было трудно.

Когда Света вышла из-за стола, Кирилл, не раздумывая, пошел за ней. В детской комнате было тихо и уютно. Света уселась в кресло, Кирилл на диван напротив нее. Говорили тихо, не спеша. Девушка с наивной доверчивостью рассказала Кириллу, что у нее уже было несколько серьезных мальчиков-женихов. В том числе из Германии и Америки. В Турции у нее тоже есть жених. Через две недели они должны расписаться.

Кирилла это удивило и озадачило. Он сказал, что грешно русской девушке выходить замуж за мусульманина.

- А за кого? - Света улыбнулась и посмотрела на Кирилла.

- А вот пойдите в православный храм, найдите там симпатичного автослесаря - и выходите за него замуж.

- Что ж, я согласна, - девушка опустила глаза. - Была я и в храмах, и на выставках, но никого не встретила.

Остаток вечера Кирилл думал о Свете. Теперь он старался меньше смотреть в ее сторону. Он понимал, что "сел на иглу". Света - это наркотик, от которого просто так не отделаешься.

Домой он уходил одним из первых. Провожали Прокудин и Лена. Светы нигде не было. Нашел ее в детской. Она, наверное, очень устала и спала, свернувшись клубочком, одетая на детской кроватке. Кирилл тихо подошел, наклонился и поцеловал ее в щеку. Света проснулась и сразу встала. Она вышла в коридор и проводила Кирилла до двери.

Всю дорогу Кирилл думал о ней. Приехав домой, он, не раздеваясь, набрал телефон Прокудина и попросил позвать Свету. Ждал долго. Наконец она подошла.

- Алло, я вас слушаю.

- Света, это Кирилл, - голос его хрипел и немного дрожал. - Я понимаю, что выгляжу глупо, но ничего сделать с собой не могу.

- А что случилось? - голос девушки веселый, игривый.

- Я всю дорогу думал о том, что, возможно, вы пошутили по поводу турецкого брака, - Кирилл замер. Света медлила.

- Ну, вы же верующий человек, Кирилл, и понимаете, что все в руках Божиих. И если суждено мне жить в Турции, так и будет.

Кирилл внутренне обрадовался. Ему показалось, что Света не уверена в правильности своего решения. Обрадовало его и то, что она говорит о Боге.

- Ну, если Господь сможет вас удержать от этого безумства, приезжайте в Москву и выходите замуж за меня, - теперь голос Кирилла окреп. Он говорил спокойно и уверенно: - Вы умная, красивая, хозяйственная девушка...

- Ну, насчет хозяйственности вы погорячились, - медленно растягивая слова, проговорила Света. - А с остальным, пожалуй, можно согласиться.

- Тогда так, Света. Пасха в этом году одиннадцатого апреля. Прибавим для гарантии еще неделю. В двадцатых числах апреля вы позвоните Саше и скажете о своем решении.

- Ну уж нет, - голос у девушки стал капризным. - Давайте обойдемся без посредников. Я позвоню вам.

- Идет. - Кирилл продиктовал номер своего телефона и повесил трубку.

На другой день, в воскресенье, Кирилл позвонил Саше, поинтересовался, как закончился вечер. Потом он как бы между прочим спросил про Свету. Оказалось, что она все еще гостит у них. В понедельник - та же история.

Во вторник ее уже не было. Немудрено. В среду она улетает в Турцию. И хоть один день надо уделить маме. Кирилл собирался уже положить трубку, когда голос Саши изменился и он стал говорить тише.

Прокудин говорил о том, что у Светы вопрос с женитьбой решен. Это первое. Второе. Если бы Кирилл был американской кинозвездой, или арабским шейхом, или, на худой конец, новым русским - о чем-то еще можно было бы говорить. А так - что он может предложить молодой и красивой девушке?

Кирилл задумался. А действительно, что? Нищету, заботы, болезни?

С другом они попрощались сухо. Настроение было испорчено надолго. Теперь до Кирилла дошло, что, возможно, все три дня, что Света провела у друга, ее уговаривали и убеждали не связываться с ним. Самое страшное, открыл для себя Кирилл, - они правы. Теперь он с ужасом думал о том, что ответить, если Света вернется и позвонит ему.

Однако жизнь берет свое. Мелкие заботы и ежедневная суета отодвинули на задний план мысли о Свете. А недели через две он и вовсе перестал о ней думать. Время от времени он встречался со своей старой любовью. Ненавязчиво заигрывал с юной барышней на работе. Изредка ходил в церковь на воскресные службы. Незаметно пролетел морозный март. Наступил апрель.

Пасха в этот год праздновалась пышно, с размахом. Впрочем, этот праздник всегда, даже в коммунистические времена, был почитаем на Руси.

Кирилл, как правило, ночью на службу не ходил. Ходил утром. Накануне с раннего утра до позднего вечера вся Москва святила куличи, у храмов собирались огромные очереди. Кирилл в этот раз ничего не святил. Весь день он лежал на тахте и вспоминал прошлый год, Ольгу. Тогда она сама в своем храме освятила кулич и привезла ему. Ночью они смотрели репортаж из Елоховского собора по телевизору. Потом разговлялись. Потом... была горячая и страстная ночь. Кирилл заволновался, начало болеть сердце. Пошел на кухню и выпил валокордин. Немного полегчало.

И все же, почему Ольга ушла? Казалось, любила искренне, неподдельно. Наверное, виноват сам. Она, как правило, приезжала в субботу. Они обедали, занимались любовью, смотрели телевизор. Потом он уходил в другую комнату и спал один. Утром уезжал в храм или спал. Бывало, после храма отправлялся к детям. Так было всегда. Через какое-то время Ольга начала нервничать. Потом он месяц лежал в больнице, и она навещала его регулярно. После больницы все продолжалось по-прежнему.

Однажды в очередной раз он уехал к детям. Ольга осталась одна. Когда он вернулся, она молча уложила в свою сумку тапочки, зубную щетку, халат и, хлопнув дверью, ушла. После этого она ни разу не позвонила, хотя он ждал и надеялся. Сам же звонить не стал. Зато чем больше думал об Ольге, тем чаще приходил к мысли о том, что это, пожалуй, была единственная идеальная для него женщина. Кирилл не заметил, как уснул. Пасхальная ночь прошла тихо и спокойно.

Поутру Кирилл сходил на службу в храм. После службы пообедал в "Макдоналдсе". Потом купил торт и поехал к детям. Разговора, как всегда, не получилось. У молодых свои дела и проблемы. Им нет дела до переживаний и проблем родителей. Попили чаю, посмотрели телевизор, и Кирилл уехал к себе. Праздничная неделя пролетела незаметно, буднично и скучно.

Первая после Пасхи суббота тоже ничем не отличалась от других. Весь день он провалялся в постели, с трудом находя силы приготовить себе что-нибудь поесть. Весенняя депрессия совсем скрутила Кирилла. Дурные, страшные мысли сковывали по рукам и ногам. Во сне приходили жена и покойные друзья. Кирилл просыпался в обильном поту, шел в ванну, мылся и опять забирался под одеяло.

Раза три звонил телефон. Первый раз - дети. Второй - звонил друг. Третий - ошиблись номером. Четвертый звонок раздался сразу после десяти вечера. Кирилл долго просыпался и приходил в себя. Незнакомый девичий голос нежно обласкал ухо.

- Алло, Кирилл?

- Да, да, слушаю, - голос у Кирилла был хрипловатым, низким.

- Ну, вот я и приехала, - продолжал звенеть юностью голос на другом конце провода.

- Простите, а вы куда звоните? - Кирилл решил, что это опять ошибка. В ответ девушка назвала его номер и сказала, что ее зовут Света. Кириллу это ничего не объяснило. Тогда Света уже обиженным тоном напомнила, что познакомились они на юбилее Александра Борисовича.

Наконец до Кирилла дошло, что звонит та самая Света, которой он предложил руку и сердце. А сегодня последний день принятия решения.

- Да, да, Света, - заволновался Кирилл. - Я вас не узнал, извините. - Голос Кирилла помимо его воли стал томным и обволакивающим.

- Вот это здорово, вы не узнали голос своей невесты. В этом что-то есть, - верещала в трубку девушка.

Кирилл, медленно растягивая слова, заговорил о том, что много думал о ней, беспокоился и переживал. Она тоже много и напряженно думала. А в результате решила вернуться в Россию и принять предложение Кирилла. После этого зависла долгая пауза. Молчание нарушил Кирилл:

- Света, я действительно рад и счастлив, что вы приняли такое решение. Уверен: и у вас, и у меня начнется новая необыкновенная жизнь.

- Именно на это я и рассчитываю, - звонко проговорила девушка.

- Кстати, Света, а что произошло в Турции? - вопрос этот как-то сам собой выскочил, помимо воли Кирилла. Девушка немного помолчала.

- Вы знаете, Кирилл, я не хотела бы сейчас обсуждать эту тему, но обязательно вам все расскажу, когда будет настроение. А сейчас давайте сменим тему.

- Давайте, - резво подхватил Кирилл, - что бы вы, юная красавица, хотели обсудить?

Юная красавица хотела бы рассказать зрелому мужчине, как она представляет себе перспективу совместной жизни на ближайшее время.

Кирилл внутренне весь напрягся, но вида не подал. В трубку он бросил единственное слово:

- Слушаю.

- Тогда я продолжаю, - щебетала Света. - Так вот, нашу совместную жизнь я могла бы начать завтра. Ну, скажем, с обеда в "Пекине". Мне этот ресторан очень нравится, да и прйвыкла я уже к нему.

- Записал, - тихо проговорил Кирилл, - дальше.

- Дальше мы могли бы отправиться к вам, зрелый мужчина, пить кофе. А что касается ужина, то мы можем заказать его по телефону в ближайшем ресторане.

- И что, мы всегда будем заказывать еду в ресторанах? - озадаченно спросил Кирилл.

- Да нет, только первое время, - рассмеялась Света. - Когда я привыкну и разберусь в вашем хозяйстве, закупим продукты и я буду готовить сама.

- Какие еще будут указания? - голос Кирилла уже не был таким уверенным, как в начале разговора.

- Еще... - задумчиво произнесла девушка. - Еще я думаю, что в понедельник надо перевезти мои вещи от мамы на вашу квартиру. Да, чуть не забыла. Очень важный вопрос о летнем отпуске. Думаю, что в этом году нам с вами надо посетить Австрию. Это одна из немногих стран в Европе, где я еще не была. Теперь насчет моей работы. - Света помедлила и продолжала: - До осени я работать не буду. Буду утрясать дела с аспирантурой и готовиться к отпуску. Австрия - страна непростая. Туда в одних джинсах не поедешь. Вы согласны со мной?

- Разумеется, - с какой-то грустью и иронией проговорил Кирилл.

- А с остальным? - серьезно спросила девушка.

- И с остальным я согласен, - не меняя тона, продолжал Кирилл. - Мне нравятся ваши рассуждения и ход мысли. Теперь я буду думать, в каком ресторане мы завтра пообедаем. Утром вам позвоню и сообщу. Идет?

- Идет, - весело проговорила Света.

- Тогда до завтра, - оборвал Кирилл.

- До завтра, - прощебетала Света. - Только не звоните раньше двенадцати. Я просыпаюсь поздно.

Света продиктовала номер телефона и повесила трубку.

Кирилл поднялся и прошел на кухню. Сильно болело сердце. Нашел пузырек с валидолом.

Выпил сразу три дозы. Вернулся в комнату, лег на тахту. Боль в сердце не проходила. Кирилл включил ночник, перевернулся на спину и уперся глазами в потолок. Мысли о Свете и ее желаниях как снежный ком росли в сознании. Они вытеснили все другие и продолжали давить и увеличиваться. Кириллу казалось, что голова вот-вот треснет и разлетится на мелкие части. Он был в панике, не зная, что делать, как быть. На какие деньги вести Свету завтра в ресторан? А чего стоит эта идея с Австрией! А как он ее вообще будет кормить и содержать, если на себя денег не хватает?

Продавать нечего, занимать не у кого. Все знакомые в таком же положении. Но если даже предположить невозможное - удастся занять, то чем отдавать? В чем, в какой одежде идти в ресторан? Последние годы он ничего, кроме джинсов и свитера, не носил. Нужны костюм, туфли, рубашка, галстук. Где все это брать? И если даже удастся выкрутиться завтра, то как жить послезавтра, когда начнется новая жизнь? За юной красавицей нужен уход. Наверняка ей каждый день подавай подарки. А ведь надо ее еще и кормить! Потом наступит время свадьбы. Ужас! Кошмар! Кирилл глухо застонал и перевернулся на правый бок.

Боль в сердце нарастала. Мысли приобретали какую-то материальную форму. Кирилл ощущал их громадность почти физически. Он попытался избавиться от них. Перевернулся на живот, натянул на голову подушку. Пустое. Голова, как надутый шар, а мысли, как стая бешеных псов, неслись и неслись вперед. Остановить их не было сил.

Кирилл решил выпить еще валидола. Он скинул подушку, еще раз перевернулся и опустил ноги на пол. Потом резко поднялся и... замер. Боль в сердце вдруг прошла, но в глазах появились большие круги. Страшная слабость и безразличие разлились по всему телу. Он размяк, расслабился, ноги подкосились - и Кирилл молча повалился на постель.

Так, на боку, неестественно поджав ноги, он пролежал в беспамятстве часа три. Очнулся от страшной боли в сердце. Хотел закричать, но голос не повиновался ему. Сознание возвращалось медленно и неохотно.

Кирилл вспомнил, что с ним произошло. Он ясно осознал, что самому ему из этой ситуации не выбраться. Нужна помощь. Попытался перевернуться на спину. Не получилось. Напряг все мышцы, еще попытка. Остановила дикая боль. Показалось, что в спину, под лопатку, воткнули железный лом. Боль прошла не скоро. И он опять попытался перевернуться. Удалось. На это ушло минут сорок.

Оставался пустяк. Взять телефон и набрать номер неотложки. Но до телефона рука не дотягивалась. Вернее, она просто не слушалась его, лежала, как плеть, рядом. Тогда он попробовал пошевелить другой - действовала. Но для того, чтобы достать до телефона, надо было еще раз перевернуться. Кирилл с ужасом понял, что это он сделать уже не в силах.

Квартиру вскрыли только утром в четверг. Тревогу поднял Прокудин. В среду вечером позвонила Света и сказала, что Кирилл пропал с понедельника.

Кирилла хоронили в простом гробу. Людей в морге было мало. Дети на похороны не приехали. Не удалось их разыскать.

Света на все лето уехала в Австрию. Ее кавалером был смазливый студент факультета журналистики МГИМО, сын депутата Госдумы. Кирилла она не вспоминала. Да и чего ради? Ну, красив был, похож на Алена Делона. Это правда. И в свои пятьдесят с небольшим - неотразим. Да еще ее тетя, жена Александра Борисовича, подлила масла в огонь, когда неосторожно обронила, что бабы от Кирилла по сей день без ума. Вот и весь ее интерес.

На его помощь и деньги она, разумеется, не рассчитывала. Да и зачем? Ведь она приехала в Россию после того, как вышла замуж за красавца турка. А через две недели в офисе, где он работал, произошел взрыв. Красавца турка, как и шестьдесят три другие жертвы, собрали по частям и похоронили. Света осталась единственной наследницей. А перепало ей совсем не мало - восемь миллионов долларов. Так что когда она расписывала Кириллу свою жизнь, то имела в виду только свои деньги. Но Кирилл об этом не знал. И теперь уже не узнает.

Март 1999г., Москва

И бедные, и глупые

Начало декабря восемьдесят девятого было морозным и снежным. Особенно это чувствовалось на дорогах и вблизи них. Порой за ночь выпадало столько снега, что едва успевали расчищать лишь главные. А остальные, не главные, где начальство не ездит? Они расчищались сами собой, машинами и пешеходами.

Две пустые бутылки оказались рядом - голова к голове - случайно. Одну вышвырнули из аэрофлотовского "Икаруса" - из-под шампанского - зеленую и неуклюжую. Другую - в тот же день на том же месте - из частного жигуленка. Вторая посудина была светлая поллитровка, с закручивающейся пробкой. Правда, пробки не было, но это к делу не относится. Выбросили их недалеко от поворота на международный аэропорт "Шереметьево". На другой день снег слегка припорошил обочины. А разыгравшаяся метель за трое суток совсем схоронила посуду.

Проснувшись почти одновременно от шоковой спячки на четвертый день, две посудины без труда обнаружили друг друга. Кого-то это может удивить - проспать почти четверо суток. Странные вы люди. Представьте, для примера, что вас выбросили из машины на скорости восемьдесят километров в час. Вот-вот, а мы посмотрим, сколько вы после приземления отдыхать будете. Опять мы отвлеклись. Итак, пробудившись от спячки и обнаружив друг друга в темном подснежье, две стеклянные посудины ничуть не огорчились, а даже обрадовались. Оно и понятно: чем плохо в тиши и уюте расслабиться, отдохнуть? Никто не швыряет, не переставляет, не передает из рук в руки. А отдыхать барышням было от чего.

С первых же слов случайные подруги выяснили, что возраст у каждой из них по бутылочным меркам приличный. А насмотрелись и наслушались они на своем веку столько, что и поверить трудно. Но поверить придется, потому что разговор их по случайности удалось записать. А что записано пером...

О чем они беседовали на первых порах - неизвестно. По-честному - и не очень это нам интересно. Другое дело, когда примеры да воспоминания о прожитом пошли. Вот здесь-то в самый раз и навострить ухо.

- Да, подруженька, нынешние-то наши с тобой беды: потертости, щербатости, непонятные пятна на теле - не от легкой и сладкой жизни, - философски изрекала зеленая посудина.

- Спору нет, - звонко поддержала прозрачная бутылка. - Здоровье подорвано основательно, того и гляди от очередной горячей мойки ну просто развалишься и все. И никто добрым словом не вспомнит, не пожалеет. А уж столько добра да удовольствий людям доставляли - не счесть.

- Ну, ну, сестренка, - осадила зеленая. - Особо-то с добром не горячись. Неизвестно еще, сколько горя по твоей милости народ-то хлебнул.

- Да не по моей. Я ведь что? По-су-да! А люди потребляют - вод-ку. Так что я здесь, право дело, не причем. Чем наполняют, тем и рады. Да, к слову сказать, не всегда и с водкой-то в грех вводила. Это ведь на кого нарвешься. Тем более, я с винтом. По большей части "фирмой" заполняли: "Столичной", "Посольской", "Особой". Это тебе не хухры-мухры. Вот, к примеру, случай был, как сейчас помню.

Дело было в далекой Японии, в советском посольстве. Помню, швырнули нас ящиков шесть в самолет и часов десять летели. Перед выносом в зал меня минут пять официант фланелевой салфеткой тер. Блестела, словно хрусталь. Потом с подноса выставили на стол. Ну, мать, скажу тебе, таких столов я ни до, ни после не встречала. Словно сказка! Все было: и икра, и белуга, и печень, и устрицы, и овощи, и фрукты - жуть какая-то! Так вот поставили меня лицом к двум средних лет мужчинам. Симпатичные такие граждане. Один - точно русский, другой - с узкими глазами, желтый весь и слова коверкает. Не иначе - японец. Наблюдать за ними и слушать было так интересно, что ничего не пропустила. Как сейчас, все в деталях помню.

Сначала кто-то там за спиной у меня речь произносил длинную и нудную. Но все слушали и смотрели в ту сторону напряженно. В руках - по бокалу шампанского - комедия! Когда речь кончилась, все чинно так, интеллигентно слегка пригубили и на место бокалы поставили.

Потом русский на меня этому япошке показал. Тот довольно хмыкнул и заулыбался. Налили они из меня по наперсточку - так у них, наверное, положено, и за дружбу употребили. Немного рыбки да овощей поели и опять по наперсточку. Потом опять речь завели и по глоточку. Затем они стали хитро перемаргиваться и объясняться жестами. Потом японец запустил две руки под стол, долго там что-то искал и, наконец, довольный, достал какую-то маленькую штуковину. У русского аж глаза расширились. Он эту штуку назвал микрофоном, забрал у японца и положил в свой карман. Потом он зачем-то взял пепельницу и на глазах у японца перевернул ее вверх дном. Японец опять улыбнулся и показал ему большой палец. После этого они выпили еще по два наперстка за дружбу. Затем русский стал на бумажной салфетке писать какие-то цифры. А японец вроде голову поворачивал в другую сторону, а глаза пялил на бумажку. Это продолжалось недолго. Русский эту бумажку незаметно с икрой-то и съел. Я бы так никогда и не поняла, что все это значило, если бы случайно, уже на складе после застолья не разговорилась с подругами. Оказалось, что одна из нас стояла весь вечер на другом конце стола и все, что я рассказывала, слышала от седовласого красавца, который сидел рядом с молодой девицей, лет двадцати - тоже русской, секретаршей своей. Так вот он ей все, что я видела, слово в слово шепотком пересказывал.

- Смотри-ка, Ирочка, да не пяль глаза, незаметно, вот так. Вон та пара справа, на краю стола. Это наш заместитель торгпреда, а рядом с ним директор крупнейшей японской фирмы. Как думаешь, чем они занимаются на этом банкете?

- Не знаю.

- И я не знаю, а хотелось бы. Давай-ка, моя милая, выпьем.

Красавец наполнил до краев бокалы шампанским, и они выпили. Потом закусили, помолчали. И вдруг седовласый забеспокоился, задергался.

- Ты смотри, что творят, - он даже голос повысил. Ну, что ты думаешь, этот паршивый япошка ищет под столом? Вот сволочь! Нашел микрофон. - Седовласый готов был сорваться с места, но девушка его силой удержала.

- Виктор Петрович, да вы что, вы же на приеме!

- И то правда, - успокоился красавец.

- Хрен с ними, давай посмотрим, что дальше будет. Эге, япошка отдал микрофон нашему тихоне. Ну, ничего себе, дожили... Ого, смотри-ка, а наш тихоня - вовсе не тихоня. Ты обратила внимание, что он перевернул пепельницу?

- Да, Виктор Петрович, заметила, а зачем он это сделал?

- А для того чтобы выключить последний микрофон. Пепельница специальная. От нее звук отражается и попадает на антенну, что смонтирована на потолке. И все разговоры записываются.

- А нас с вами тоже записывают? - поинтересовалась девушка.

- Нет, мы другое дело. Мы чисты и вне подозрения.

- А этот тихоня влип, - красавец почему-то потер руки.

Они быстро выпили еще, и седовласый продолжал.

- Теперь, малышка, на них не смотри, я тебе буду рассказывать, что они делают.

- Наш замторгпреда пишет на салфетке нижние и верхние пределы цен на продукцию этой фирмы. Япошка все видит и запоминает. Теперь тихоня отправил бумажную салфетку в рот и жует ее вместе с икрой. Наивный человек.

- Виктор Петрович, но это же... Я даже не решаюсь сказать, что это такое.

Мужчина снисходительно и нежно посмотрел на нее:

- Милая моя девочка, не надо ничего говорить. Ты ничего не видела.

- А что будет дальше? - не унималась девушка.

- А дальше наша сторона заключит договор на исключительно льготных для Японии условиях. После этого на закрытый личный счет заместителя торгпреда перейдет крупная сумма. После чего я вызову его к себе и расскажу ему про его забавы. Наутро он отправится в банк и все свои деньги переведет на мой счет. Иначе вылетит, как пробка, из страны пребывания и пойдет под суд на родине. А там у нас законы суровые. У нас воровать можно и нужно, у нас попадаться нельзя. Все поняла, моя птичка?

Девушка сидела поникшая.

- Виктор Петрович, а если я где-нибудь проговорюсь. Что будет?

- Ерунда. Никто тебе не поверит. А если поверят - никто ничего не докажет. Но я надеюсь, ты не проговоришься. Ведь и у тебя есть маленькие грехи, моя девочка, и о них я тоже все знаю. Так что давай выпьем, и ты сразу успокоишься.

- Вот оно как бывает, - закончила подснежную историю прозрачная посудина.

- Послушай, сестренка, - подала голос зеленая бутылка, - а кто это такой был с девицей-то?

- И это выяснилось. Там же, на складе, оказалась бутылка, которую распивали странные люди после банкета. Выпивали они в какой-то комнате без окон и где полно аппаратуры. Ну, слышала-то она там много всего: и японской речи, и русской.

- А что до этого, с девицей, то когда перевели разговор двух высокопоставленных японцев, то получилось следующее: "А вон там, господин министр, вы видите резидента советской разведки. Он в генеральском чине, а в посольстве числится первым секретарем. Хитрый и коварный тип. Его надо опасаться. Рядом с ним - рядовая секретарша посольства. Приехала недавно. Дочь генерал-полковника ракетных войск. Мы подозреваем, что это новая любовница резидента".

- Что ж, недурна, недурна, - одобрил министр. Потом они перешли на другие темы.

- Да, вот это биография, - шумно выдохнула зеленая посудина. - Ну, ты, сестренка, действительно пожила. В сравнении с твоей моя жизнь пыльной тропинкой кажется в огромном поле цветов.

- Да ладно, мать, не прибедняйся. Любая жизнь - богатство, - философски рассуждала бледнолицая. - Так что давай изложи, будь любезна, что-нибудь этакое, интересное из твоей биографии. А я послушаю. Нам ведь с тобой до весны время коротать. Потом снег сойдет и кто-нибудь, может быть, подберет нас горемычных да сдаст за копейки. А там новая жизнь начнется.

- Да рассказывать-то особенно нечего. - Зеленая бутылка слегка качнулась, хотела, наверное, развернуться. Но не тут-то было, снег плотно облегал со всех сторон и не давал пошевельнуться.

- Родилась-то я в то самое время, когда шибко умные люди объявили войну пьянству.

- Да помню эту комедию, - усмехнулась бледнолицая.

- Так вот, меня в Новороссийске наполнили первоклассным шампанским и отправили в Рязанскую область. Там из районного центра два ящика божественного напитка отвезли в глухую деревню. Везли на тракторе, поскольку зимой туда иначе не проедешь. К магазину - развалюхе дряхлой - доставили под вечер. Разгрузили. Ночевали мы в этом магазине всего одну ночь. Но такого насмотрелись, ужас! Обезумевшие от голода крысы, пронюхав, что трактор из района прибыл, решили, что привели что-либо съедобное, и сбежались со всех окрест. А привезли-то: шампанского два ящика, две коробки банок минтая да мешок соли. Вот и все дефициты. И что же они, эти твари, учинили там - страшно вспомнить! Коробки изгрызли в труху. Мешок из-под соли изорвали в клочья. Вся соль на полу оказалась. Передрались друг с другом в кровь и сбежали.

Поутру продавщица - молодая девица - все сокрушалась и плакала. Но быстро успокоилась и начала из-под прилавка шампанское за десять рублей своим же, деревенским, продавать. Те набирали, словно перед войной. По несколько бутылок. Благо два дня назад в колхозе зарплата была. Пять моих подруг достались двум трактористам. Были они, как сказали продавщице, с трескучего бодуна. Выскребли из карманов все, что оставалось от зарплаты. Получилось пятьдесят семь рублей тридцать одна копейка. Продавщица очень огорчилась и сказала: "Ладно, наживайтесь на мне, пейте кровь, окаянные..."

Трактористы нас в охапку - и на улицу. Здесь же, за углом, дрожащими руками открывали пробки и прямо из горла на морозе пили. Ловко это у них получалось. Прям, как в трубу какую, проскакивало. Голову, помню, запрокинет, и бутылки нет. Здесь же нас и бросали. Потом курили и разговаривали. Продавщицу называли проституткой, ворюгой, падлой и еще кем-то. Я, правда, не знаю, что все это означает. Но поняла, что за каждую бутылку она получила две цены. Кроме того, я узнала, что домой им от зарплаты нести нечего. Надо срочно что-то продавать. Очень быстро они нас выпили, или, вернее сказать, из нас выпили, и пошли по деревне, раскачиваясь. Потом песни орать стали. Одним словом - концерт.

Не успели трактористы отойти, бабуся с большой сумкой объявилась. Пособирала она нас и отнесла домой. Там у нее скопилось посуды разной - тьма. На другой день часть бутылок отнесла бабуля в магазин и сдала за полцены, иначе молодая продавщица не принимает, говорит, тары нет. А в меня бабушка налила керосин и поставила в хате, на кухне, рядом с двумя замызганными керосинками. Там я полгода, считай, и прослужила. А уж насмотрелась и наслушалась на всю жизнь.

- Ну, ну, - занервничала бледнолицая, вот и расскажи, что увидела.

- Ну ладно. Тогда все по порядку. Итак, стала я служить вроде как при двух керосинках.

В хате жили двое: муж и жена. Были они примерно одного возраста, лет по шестьдесят пять каждому. Нина, жена, была инвалидом по части головы - с детства. Николай работал скотником на колхозной ферме, которая здесь же, за деревней у лесочка притаилась. Поначалу-то мне у них больно нравилось. Хатка, хоть и не богатая, но теплая. Нина все молчит. Приготовит немудреный обед Николаю и спит. Тот утром-то чайку с сахаром откушает - и на работу. А вернувшись с работы - щи из кислой капусты с черным хлебом - на первое. На второе - картошка с постным маслом и луком. Вот и вся еда. Если праздник какой - яички и сало на столе появляются.

Для праздников - поросенка держат да пяток кур. Больше-то им не прокормить. И с этими-то мучаются. Да, так вот придет Николай с работы, обед съест и спать. Или весь вечер телевизор смотрит. Вот такая у них жизнь зимой. Правда, бывает, мужик приходит и совсем плохой, еле на ногах держится. Это уж точно, украл что-то на ферме и продал. Потому, как получку он, копейка в копейку, Нине приносит. И в те дни - ни-ни. Ни грамма в рот. А на буднях частенько употреблял. Ну и, конечно, в буйство его несло, прямо сила какая-то. Идет домой - за версту слышно. Слова непонятные произносит, песни орет, Горбачева на всю деревню ругает...

Нина, хоть и инвалидствовала головой, а что делать в таких случаях знала. Достанет из-за печки огромную бутыль, нальет пол-литровую банку самогонки и ставит на стол. И все время, веришь ли, подруга, одна и та же история. Николай еще с порога орет, словно режут его. В сенях распаляется еще больше. В дом входит - чисто зверь. Кулак наготове - бить собирается. А глаза по привычке по столу шарят. Увидев бутыль на столе, успокаивается. Здесь же на пол сбрасывает телогрейку, шапку, валенки. Садится за стол, даже руки не сполоснув. Выпивает самогонку одним махом. Хватает грязной, потрескавшейся от холода рукой картофелину и в рот ее. Потом встает и, цепляясь за что попало, идет в комнату, валится на кровать. Через десять минут от его храпа начинают дрожать стены, и дом вот-вот рухнет.

Наутро Нина молча ставит на стол литровую банку рассола из-под капусты. Николай молча выпивает и уходит на работу. Сколько я у них была, не помню ни разу, чтобы порядок этот нарушался. Они, Николай и Нина, сами между собой никогда не разговаривают. Ну, я, по крайней мере, не слышала. Так, одним-двумя словами обмолвятся и - тишина. Странно это, конечно, но уж так у них, наверное, сложилась жизнь. А однажды, весной это уже было, собралась Нина в соседнюю деревню, что в шести верстах. Там сестра ее двоюродная преставилась. Николай отмахнулся от этого дела. Сказал, что за свою жизнь похоронил столько людей, сколько живых не видел. Нина собрала кое-что из продуктов и на следующее утро отправилась в путь, предупредив Николая, что на ночь может не вернуться.

В тот день Николай пришел с работы часа на два раньше обычного. Пришел не один - с заведующим фермой Федотом. Федот - совсем молодой парень. Когда разделись, оказалось, что у Федота-то левой руки, аккурат по локоть, нет. Выложили они на стол семь поллитровок водки. Ужас, глазам не поверила, пересчитала - все так, семь, как одна! Мужики поставили на керосинку вариться картофель. Николай из сеней принес квашеной капусты. Порезали лук, хлеб. Делали все чинно, не спеша. Затопили печь. Когда картошка поспела, вывалили ее в глубокую тарелку. Потом удобно расселись за столом и налили по половине граненого стакана. Хватили по первой - за встречу. Пить не спешили, закусывали молча. После второй - разговорились.

- Вот ты, Федор, конечно, человек уважаемый, толковый. Ты - фигура, начальство. Но скажи мне, только честно, в каком звании ты в этом поганом Афганистане руку потерял?

Федор, казалось, удивился, но спокойно ответил:

- Старлеем был, когда мина рванула. А чего это ты интересуешься, Николай?

- Да так, вспомнил свою жизнь. Ты вот в свои двадцать два года старлей, герой, начальник. А я в свои шестьдесят шесть - полковник, скотник и забулдыга.

Федор от удивления аж поперхнулся:

- Это как же, Николай, а я ничего не знал!

Николай криво усмехнулся:

- Да лучше уж и не знать, если пьешь с человеком, который основную-то часть жизни провел на зоне.

Николай налил очередную порцию. Выпили молча.

- Слышь, Николай, а все же расскажи. Ведь как-никак свела нас судьба, наверное, не случайно. Я калека физический - это страшно, скажу тебе. Но, думаю, если искалечили душу - куда хуже. - Федор внимательно посмотрел на товарища.

Николай не выдержал, опустил глаза.

- Правду ты говоришь. Молод, а соображаешь. Нравишься ты мне, парень. И не потому, что начальник. Не думай, что спьяну говорю, - меня со стакана не разговоришь. Просто увидел я в тебе человека, а это большое дело... Ну что же, моя-то ушла сестру хоронить, наверное, знаешь. Так что, если время есть, слушай. Надоест, остановишь. Идет?

- Идет, идет, Николай. - Федор вытер култышкой сухие губы, здоровой рукой достал папиросу.

- Родился я в двенадцатом году в одной из небольших деревушек на Нижней Волге. Семья была большая. В доме всегда достаток и порядок. Отец и старшие братья вставали каждый день в три утра и ложились в десять-одиннадцать вечера. Кто помладше был, вставали позднее. Но все работали не покладая рук. Изба была большая, чистая, ухоженная. Весь инвентарь аккуратно отлажен. Скотина держалась в порядке и сытости. В семье - ни пьянства, ни разгула. О революции узнали, когда пришли представители новой власти, это я уже сам помню. Наглые, в кожаных куртках, да с грязными ногами прямо в хату. Человек шесть их было. Старший наган из деревянной кобуры достал и на стол положил. Потом сказал, что теперь мы, кулаки проклятые, будем платить продналоги и прочие повинности. Потребовали самогонки и сала. Напились, как свиньи. А их старшой сестру мою среднюю - Нюру - за перегородкой изнасиловал. Она кричала как резаная, мать металась в истерике. А эти пьяные рожи достали пистолеты и, ухмыляясь, пили водку. Мы - мальцы - ничего сделать не могли. Через полчаса, как эти свиньи ушли, пришли с поля отец и старшие братья. Конечно, все сразу узнали. Отец метнулся за ружьем. Мать на руке повисла. Орала, что всех нас тогда перебьют. На том дело и кончилось. Нюра с той поры вроде как не в себе сделалась. Вот так мы с революцией и познакомились. Правда, с тех пор аккуратно все налоги отдавали в срок. А считались кулаками. А те, кто пил с утра до вечера, имел тощую корову да перебивался с воды на хлеб, - тот первый друг новой власти. Вот так мы тогда жили, Федор.

Николай налил по новой, и они опять пригубили.

- Потом какое-то время стало легче. Я уже подрос и с отцом и старшими братьями принимал участие во всех работах. Жили дружно, все ладилось, и вдруг... Весной тридцатого, как раз перед севом, среди ночи лай собак всполошил всю деревню. Пришел отряд комиссаров. Начали с нашего двора. Ох, Федор, что было, без слез вспомнить не могу. Приказали всем одеваться, брать теплые вещи, продукты на два дня и выходить на улицу. Ничего не объясняли - зачем, куда. Бабы в слезы, мужики зубами скрипят. Выходим на улицу - там подводы стоят. Нам велено садиться. Садимся. А один из братьев - Семен - решил, наверное, остаться, метнулся к дому. Ну, его сразу одним выстрелом из винтовки и уложили. Никому из нас к нему подойти не разрешили.

Объехали так пять дворов - столько нас было в деревне кулаков. Эх, сволочи, какие кулаки, когда на нас страна держалась. Да, что говорить. А голытьбу, что осталась в деревне, потом собрали в колхоз. Нас же наутро привезли на железнодорожную станцию. Ох, и народу там набралось - тьма-тьмущая. Двое суток в холоде - дожидались состава. На третьи сутки - подали. Это были холодные вагоны, в которых скот и уголь возят. Погрузили всех и повезли. Охрана с нами не разговаривала. Воды нет, продукты кончились. Естественную нужду справляли здесь же, в вагоне. Кто-то железкой проковырял пол - и на глазах у всех опорожнялись. Дуло из этой дырки страшно. Примерно на седьмые сутки дети и старухи стали умирать. Видишь, Федор, как спокойно говорю об этом, привык уже. А тогда... Тогда трупы складывали здесь же, в вагонах. А на больших остановках - хоронили. Солдаты нам давали лопаты, и мы рыли, рыли, рыли, еще не оттаявшую землю. Потом нас пересадили на подводы и повезли дальше.

Примерно на десятые сутки начали давать бурду и маленький кусок хлеба. Это, наверное, чтобы все не передохли. Наконец прибыли на Колыму. Красота, лес и снег кругом. Кричи, вой - никто не услышит. Наша семья, к счастью, в этот раз никого не потеряла. Ну, кроме брата, что остался в родной деревне.

Определили весь наш состав на лесозаготовки. Что это такое, не буду тебе, Федор, рассказывать, а то ты и так уже многое, наверное, не воспринимаешь. Через два года мне случайно удалось вырваться из этого ада. С трудом добрался до столицы.

Здесь пришлось крутиться не меньше, чем на лесоповале. Сразу ринулся в военное училище: от ворот - поворот. Сын кулака не может быть красным командиром. Пришлось через уголовников выправлять новые документы. С ними, но уже в другое, конечно, училище. Поступил. Через пять лет, Федор, я был красным командиром. Давай-ка выпьем, брат, да не за Красную армию, а за то, что мы с тобой случайно живы остались.

Федор хотел чем-то возразить, но махнул рукой, передумал. Бывшие офицеры звонко чокнулись и молча закусили.

- Так вот, служил я после училища на Украине в знатном полку. Пошел сразу в гору. Хватка у меня была командирская. Жили в казармах, питались неплохо. Кричали "ура!" с утра до вечера отцу всех народов. А тот вместе с Молотовым взасос целовался с Гитлером и Рибентропом. Газеты и радио надрывались, расхваливая эту дружбу.

В декабре тридцать девятого полк сняли, на платформы - и в путь. Куда едем, узнали за два километра до линии фронта. Бросили нас, как котят, на финнов, еле ноги унесли. Не готовы были. Обмороженных - тьма. И кругом - трупы, трупы, трупы... Опять спасся чудом. Хотя правое плечо прострелили. После госпиталя направили в новую часть - командиром. Считалось, что у меня уже есть опыт военных операций.

Начало войны встретил в глубоком тылу - за Уралом. Держали нас там как резерв ставки. В мае сорок второго бросили под Харьков. Везет же мне, - усмехнулся горько Николай. - И опять мясорубка. Теперь харьковская. Здесь я раненый и контуженый попал в плен. Это меня, наверное, и спасло. Первые полгода ничего не помнил. А когда пришел в себя, уже был определен в концлагерь. Что это за жизнь? Да примерно, что на лесоповале. Выжил чудом. Кореш помогал. Случайно разговорились, оказался с такой же судьбой. В сорок пятом нас освободила Красная армия, будь она неладна. Из одного лагеря - в другой. Дали десять лет за то, что попал в плен. Освободился и по пьянке сюда вот залетел. Здесь Нину-то и нашел. Сошлись и живем. Не для любви и радостей. День прошел, и ладно. Чуть ближе к могиле. Эх, Федор, порой такая тоска возьмет, ну хоть прямо в петлю. А треснешь стакан - отпустит. Так и не увидел ничего светлого и хорошего в жизни. Но ничего, может, теперь лучшей пойдет. Вон тебя, к примеру, взять. Ты и не знаешь толком за что и за кого воевал, а орден Красного Знамени имеешь. Я же за Родину дважды ранен был, контужен, в концлагере сидел, а в награду - десять лет лагерей. Значит, меняется что-то.

И еще в лагере-то у меня времени много было. Так вот я все думал: за что русскому народу столько страданий и мучений выпало? Ну и подумалось мне, что мягкий наш народ, доверчивый, смиренный. Не готов он был к борьбе с этими антихристами и падалью: Лениным, Сталиным, Рыковым, Зиновьевым, Троцким, Бухариным и всей их подлой бандой. Вот в стране народ и страдает. Конечно, ученый из меня, сам понимаешь небольшой. Но по тому, что видел и пережил, выходит так. Но, скажу тебе честно, что в сравнении с той жизнью, что имел, сейчас - малина. Ну просто рай! Правда, вот делать ничего не хочется, руки отбили, да и возраст не тот. А то, что в магазине пусто - плевать! Главное, чтобы среди ночи не разбудили и грузить бы в вагоны не стали. Последнее время все чаще стали мне мои-то сниться. Наверное, к себе приглашают. Жаль, денег нет, а то бы съездил и на Колыму, и в деревеньку нашу. Может, кто из родных нашелся бы. - Две скупые слезы скатились по красным обветренным щекам колхозного скотника. Федор отвернулся, плечи его задергались.

Николай смахнул жесткой ладонью слезу и положил руку на спину Федора:

- Ну, ну, воин. Что-то мы с тобой захандрили. Давай-ка по полному.

- Давай, Николай, - сквозь слезы проговорил завфермой и вытер лицо чистым, отутюженным платком.

Поговорили они еще с полчасика, перекурили и решили вздремнуть немного. Отправились в комнату. Федор устроился на диване, Николай занял кровать. Ну и, конечно, заспались. Свет-то везде горит, а они без задних ног да с храпом почивают.

Тут, среди ночи, с криком и оханьем молодуха в хату залетела и запричитала на все лады.

Федор вскочил, ничего не понимая. А жена его кричит, словно собака с цепи сорвалась, и разными непонятными словами его называет. Голосит, что он, мол, Федор, связался с темной личностью, с преступником и каторжником. При этих словах глаза Федора налились кровью, и он схватил со стола огромный нож:

- Заткнись, сука, а то порешу здесь же, тварь поганая! Что ты знаешь про этого человека, гнида?

Федор не успел занести руку - молодуха задом вышибла дверь и с криком вылетела на улицу; тогда он положил нож на стол, прислушался. Ровный храп доносился из комнаты. Он не спеша открыл непочатую бутылку, налил полный стакан и залпом выпил. Потом подошел к двери, набросил на петлю большой ржавый крючок, выключил свет и завалился спать.

- Вот, моя милая подружка, какую жуть мне довелось пережить. Конечно, и потом у меня были разные переживания и истории. Но эта самая сильная. Хотя многое мне здесь непонятно, не скрою. Но в словах Николая чувствовалось столько боли и горя, что казалось, силой их можно планету нашу грешную на три части расколоть. А она все крутится, ей-то что. Хотя, скажу тебе, подруженька, если уж мы, пустые бутылки, переживать начали за людей, за их страдания, то это о чем-то говорит.

Январь 1990 г. Москва

Измена

Лидия Петровна куталась в огромный теплый плед и, поджав ноги, сидела на диване. По телевизору крутили новости. Вернее сказать, крутили мозги простому человеку. Половина программы про Медведева. Половина - про Путина. Немножко, в конце самом, про несчастья и ужасы, что происходят теперь постоянно в России.

- Как-то странно получается, - соображала про себя женщина. - И президент, и премьер мелют своими длинными языками одну и ту же песню. Что, мол, страна на подъеме и вот-вот наступит порядок и благополучие. Тьфу, смотреть и слушать противно эти речи и рожи. - Ну сколько можно дурачить и издеваться над людьми? Живем, как скоты в свинарнике. И... тишина. Никому ни до чего дела нет. Эх, страна дебилов и уродов! Хотя, - размышляла дальше женщина, - причем здесь наш народ? Из нашего сердца почти сто лет изгоняли Всевышнего. Но свято место пусто не бывает. Там, где при помазаннике Божьем жил Господь - поселились бесы. За все надо платить. Вот мы и платим за то, что самого царя и семью его под нож пустили. - Бр-р-р, кошмар. И опять народ вроде бы ни причем. Все сделал мировой капитал с кудрявыми пейсами на морде. Да они и теперь погоду делают. Душу из народа вытравили, теперь качают нефть и газ из земли нашей. Сами детей, жен отправили по заграницам и сидят на чемоданах. Ждут, когда недра в России кончатся, схватят монатки и дальше - грабить и разрушать. Это их главное дело. До России, как до любой другой страны, им дела нет. У них два кумира в жизни: деньги и собственная семья. А наши два придурка кривляются друг перед другом и все норовят лизнуть задницу тем, кто при пейсах. Ну, пущай лижут и тешатся. От наказания им все равно не уйти. Получат свое и они, их дети, правнуки... Только нам от этого жить не легче.

Лидия Петровна тяжело вздохнула и легко, словно девочка, спрыгнула с дивана. На часах - без м алого десять. Вот-вот придет любимый и единственный в жизни мужчина. Женщина бегом бросилась на кухню и принялась разогревать заранее приготовленный ужин. А как иначе? Иначе нельзя.

Мужу Лидии Петровны в прошлом году отметили восьмидесятилетие. Плотный, коренастый, совсем без лысины крепкий мужчина до сих пор руководит кафедрой в серьезном учебном институте. Жена - на девятнадцать лет младше. Но при этом она почти не чувствует себя моложе. Они поставили на ноги и запустили в большую жизнь двоих детей. Сами прожили мирно и складно. А теперь вот, в старости, поддерживают и заботятся друг о друге.

Все годы, что вместе, а это, считай, лет сорок, Лидия Петровна сдувает пылинки с мужа. Во всем ему помогает и при каждом удобном случае ставит его в пример. Ну а сейчас он - на пробежке. Вот уже два года, каждый вечер, несмотря на погоду, бегает по четыре часа. Как правило, вечерами, после работы. Нынче-то на дворе - конец октября, снег вперемешку с дождем досаждает, а ему - нипочем. Убежал в новом спортивном костюме около шести вечера. Скоро явится: раскрасневшийся, возбужденный, усталый. Лидия Петровна его разденет, накормит, ополоснет и уложит в ослепительно-белую постель. Профессор сразу захрапит, а она отправится стирать его спортивную форму. Стирает только руками. Все остальное можно машинкой. Белье и вещи мужа - только руками - святое!

Лидия Петровна разогрела ужин, накрыла тарелки свежим накрахмаленным полотенцем, уселась на стул, улыбнулась. Еще бы, столько всего было в жизни - сразу не вспомнишь. Только вот за последний десяток лет он перенес четыре инфаркта. Не шутка! Лидия Петровна смахнула набежавшую слезу, продолжала размышлять. Ни на час, ни на минуту не оставляла она в то страшное время любимого. И дома, и в больнице - сидела неотступно рядом. Контролировала все, что делали врачи, выполняла любое желание мужа.

- Да, вся моя жизнь без остатка отдана ему, - продолжала размышлять женщина. - И он мне платит тем же. И бегать-то он начал, чтобы отойти от хвори, освободить меня от мучений. А ведь это непросто и в жару, и в стужу по четыре часа изнурять себя. А вот, поди ж ты, старается. Значит, не прошла любовь! Все делает ради меня, на все идет! - Женщина опять пустила слезу и взглянула на часы. Начало одиннадцатого. - Ну, знать, разошелся и решил прибавить немного времени. Голубь мой верный!

Резкий звонок телефона заставил вздрогнуть. Кто бы это мог быть? Дети так поздно не звонят, знакомых и родственников в живых почти не осталось. Все это вмиг пронеслось в голове. Она как-то тихо подошла к тумбочке, где стоял телефон, вытянула руку и осторожно подняла трубку.

- Але, але, есть там кто-нибудь, мать вашу... Эту брань Лидия Петровна услышала сразу, как подняла трубку. Она так и стояла с вытянутой рукой, не в силах понять, что происходит.

Низкий женский голос продолжал греметь:

- Ну что, есть там кто-нибудь живой, отвечайте, вам же хуже будет. У меня здесь ваш академик.

Лидия Петровна вздрогнула. Как смеет какая-то незнакомая баба упоминать в таком недопустимом тоне о ее любимом муже?

Женщина медленно и грациозно поднесла телефон к уху.

- Жена профессора Забелина слушает.

Это было произнесено с таким чувством достоинства и величия, что, казалось, любой, услышав голос Лидии Петровны, должен был сникнуть и замолчать. Не тут-то было.

- Слушай, жена, забирай свою науку, как можно быстрее, от меня.

- Что случилось? - медленно и все еще достойно вопрошала профессорша.

- Она еще спрашивает, что случилось! Твой дед, милашка, у меня каждый вечер коротает. Извел меня - дальше некуда. Ему, видите ли, все секс подавай. Но я ведь тоже не железная. Откуда только силы берутся, - перешла на визг трубка.

- Где он сейчас? - Голос Лидии Петровны из грациозного превратился в каменный.

- Да где-где, в койке храпит! Да за сердце хватается. А если коньки бросит, что мне с ним делать?

- Ваш адрес, - чуть тише проговорила Лидия Петровна.

Жуткий голос назвал переулок в пятистах метрах от их дома. Женщина опустила трубку и сразу позвонила сыну. Он жил рядом. Парень сообразил, в чем дело. За пару минут собрался, заехал за Лидией Петровной, и через десять минут они уже входили в незнакомую, но вполне приличную квартиру.

Симпатичная, но вульгарная бабенка лет сорока в замысловатом розовом халатике не поздоровалась и не предложила раздеться. Она сразу провела в спальню. На огромной постели, под пуховым одеялом что-то лежало. Хозяйка схватила одеяло за край и потянула на себя. Лидия Петровна закрыла глаза, но быстро открыла. Перед ней на зеленой простыне, неестественно скрючившись, лежал Виктор Иванович. Лежал лицом к ним, совсем голый. Признаков жизни он уже не подавал.

Профессорша медленно опустилась на пол и провалилась в глубокий обморок. Ее первую и увезла "скорая". Потом приехала милиция, врачи. Они и составили справку о смерти. К полуночи сын отправил папашу в морг, сам поехал к матери. С ней просидел всю ночь.

Она пришла в сознание, но повторяла все время одно и то же:

- Я посвятила ему всю жизнь, а он... Сынок, скажи, что он наделал?

Молодой мужчина нежно гладил женщину по седой голове и тихо успокаивал:

- Ничего, мамочка. Как-нибудь переживем.

Хоронили Забелина, как и положено, на третий день. Были слезы, пышные речи институтских начальников, цветы... А еще - красивый финский гроб и... крематорий.

Не захотела жена предавать прах мужа земле. Шибко обидел он ее напоследок, предал, растоптал высокие чувства. При вскрытии врачи установили, что покойник регулярно пользовался виагрой. А смерть произошла по причине того, что в последний раз принял слишком большую дозу. Сердечникам это противопоказано. Вот так, милые!

Прошел год. Пошел второй. Можно было бы и успокоиться. Но нет! Микроб злости прочно поселился в сердце обиженной женщины. По этой же причине и поминок не устраивали ни на третий день, ни на девятый, ни на сороковой. Каждую годовщину звонят его друзья по институту, предлагают организовать и оплатить поминки. Лидия Петровна всем отказывает. Знать, не пришло еще время.

Урну с прахом дети тихонько забрали из крематория и купили местечко в колумбарии на Востряковском кладбище. Иногда, украдкой от матери, навещают отца. А куда денешься? Их чувства быстро восстановились, и любят они его по-прежнему. Им-то он не изменял. Пуще того, помогал и заботился...

Июнь, 2011 г., Польша

Интриган

Розовощекому и общительному Димке недавно исполнилось три года. Полтора последних из них он жил в одной из крупнейших европейских стран. Поэтому можно сказать, что сознательные годы жизни малыш провел за границей. К несчастью, дед его был послом. И это наложило отпечаток на воспитание и развитие малыша. В Москву они вернулись зимой, в тот год, когда на дворе было тепло и мокро. Вся семья жила в большой квартире большого дома, где простые люди не живут. Послы, торгпреды, замы министров, помы председателей и даже один САМ. Москва, конечно, не Европа, но в таких домах жить можно. Внизу, на первом этаже, обязательно дежурная встречает и провожает каждого почтительной улыбкой. А если кто чужой идет, выходит детина из боковой комнаты. Он, как правило, молчит и наблюдает, а дежурная спрашивает куда, в какую квартиру гости. Вот в таком доме и жил юный Димка.

Случилось так, что его решили пока не отдавать в детский сад. Жена посла вообще никогда не работала, но на нее надежды никакой. Она все больше своими делами увлечена. Да и то сказать, не позавидуешь: парикмахерские, спецателье, знакомые, магазины. Домой приходит - с ног валится. Вся надежда на постоянную прислугу Нюру. Да на мать Димкину - Ларису, она сдавала зимнюю экзаменационную сессию и по этой причине имела законный отпуск...

Жильцы дома приветливо встретили вернувшуюся из-за границы семью. Все мило здоровались, спрашивали о самочувствии, ну и, конечно, взахлеб хвалили внука. Послу и послихе такое внимание было приятно. Хотя они понимали, что все ждут, куда, на какую должность назначат его теперь. Ведь по нынешним-то временам может ох как высоко прыгнуть! Сам-то Иван Дорофеевич ничего уже не ждал и ни о чем таком не помышлял. Пока был за границей, всех дружков высокого ранга поразогнали. Кого на пенсию, кого на понижение, а некоторых - ох, грех сказать - и того хуже. Поэтому главное его желание было - тихо и мирно оформить пенсию всесоюзного значения и, как говорил Сократ, философствовать. Человек он был спокойный, уравновешенный, независимый. Там, за границей, приходилось постоянно напрягаться, во многом себе отказывать. Здесь, в Москве, он наконец, что называется, расправил плечи, вздохнул свободно. Вечерами с супругой свободно по парку прогуливался, навещал родственников. Ну да бог с ними, с послами да с торгпредами. Речь-то мы завели о Димке. А он в свои три года ни о каких таких штуках и не помышлял даже. У Димки были свои серьезные дела. Но главнее всех - игрушки и гуляние. И здесь, на Родине, малыш ощутил большую разницу и в том, и в другом. Там, откуда они приехали, за игрушками ездили специально, в самый большой магазин. Димку сопровождала Вероника Ивановна - секретарь деда. Специальная машина везла малыша за покупками. Из таких поездок Димка возвращался с сияющими глазами и взахлеб рассказывал деду и бабушке о том, что видел, с кем познакомился, об игрушках, которые надо будет купить обязательно в следующий раз. Здесь, в Москве, его еще ни разу не возили в магазин. Он часто задавал один и тот же вопрос: когда же наконец они поедут туда? И всегда ему отвечали - скоро.

Димке постоянные обещания начинали уже серьезно надоедать. Он не привык к такому обращению, к тому, что обещается и не делается. Для него не существовало ничего недоступного и невозможного. Поэтому любой отказ встречался бурным негодованием.

Что до прогулок, то с этим было проще. Все это время с Димой гуляла мама. А когда у мамы был зачет или экзамен, на улицу ребенка выводила Нюра. С этих-то прогулок и заварилась каша.

Дело в том, что нынче в большой моде стали собаки. В этом смысле Димкин дом не был исключением. И каких здесь только пород не было: от крошечного уродца той-терьера до огромного и надменного колли. Много собак было и там, за границей. И там тоже был свой двор, куда все в определенное время выводили свою живность и где Димка гонялся за ними как ненормальный, и все с умилением потакали ему. Там, дело ясное, внук посла - святое! Здесь же послов этих, что самих, извините, собак, а то и больше. Поэтому внуки их, простите, на равных. Вот если б внук САМОГО, то куда ни шло. Но ведь Димка уже привык к особому обращению, а в таком возрасте перестраиваться ох как трудно. Вот он и бегал за ленивым колли и крикливыми терьерами с неприличным и неслыханным ругательством "Шарик". Других детей во дворе не было, все в своих, специальных детских садах были.

Первые два-три дня отяжелевшие под бременем забот и лет хранительницы очагов (а именно они считали своим долгом выгуливать животных да заодно, вроде как не специально обменивались в это время новостями) за разговорами не замечали дерзости отпрыска вернувшегося посла. Потом, к концу первой недели, у них возникло брезгливое отношение к этому избалованному и дерзкому ребенку, а через него ко всей семье.

Да посудите сами, с их любимицами, специально подстриженными, наблюдаемыми у платных врачей, с изысканными именами - такое обращение. Какое? Да такое - "Шарик". А какой он вам Шарик, если зовут его Лорд или, к примеру, Густав? И изо дня в день повторялась эта пытка. Несчастные женщины были в смятении. Что делать? Уйти в другой двор? Но это значит опуститься до уровня всех. Нет, ни за что! Так что же? Поговорить с малышом? Говорили с этой бестией - бесполезно. Запретить ребенку гулять? Но как? Говорить с родителями - пытались. И все впустую! Пробовали поговорить и с послицей. Но не тут-то было. Надменная и напыщенная гусыня презренным взглядом отрезала всякие посягательства и наветы на любимого внука. Да и странно ей, послице, было слышать какие-то там претензии. Последние лет двадцать, кроме комплиментов и восторгов в свою сторону, послица ничего не слышала, и вдруг - нате вам, пожалуйста, претензии. Это было, по ее разумению, беспредельной наглостью и предметом, недостойным ее малейшего внимания.

Иван Дорофеевич стал замечать, что жильцы дома, а особенно женского происхождения, начали с ним как-то холодно общаться. Дорофеич - калач тертый. Сердце его ёкнуло. Ну, если бабы насторожились, быть беде! Притаился, ждет. Неделя проходит, другая. Никаких особых изменений на службе не происходит. А народ в доме все лютует, некоторые и вовсе здороваться перестали.

Однажды за ужином дочка рассказала, что к ней очередной раз приставала жена зампреда с седьмого этажа по поводу Димки.

- Это что значит - по поводу? - переспросил Иван Дорофеевич.

И лишь когда Светка рассказала, как Димка собак по двору гоняет да всех их Шариками обзывает, а особенно донимает колли замминистра, все и прояснилось в сознании деда... Похолодел он от дурного предчувствия.

- Ну, братцы, вы мне на старости лет жизнь, чувствую, устроите, - сердито молвил Дорофеич, вытирая салфеткой жирные губы. - Где малец?..

- Да где ж ему быть, у себя в комнате, - подала голос напуганная Нюра.

Посол решительно встал и твердым шагом направился к внуку с намерением объясниться по-мужски.

Димка сидел на полу и мирно собирал железную дорогу. Вид у него был такой беззащитный и трогательный, что дед не удержался, улыбнулся и подхватил Димку на руки.

- Ну что, интриган, - спрашивал он его, держа на вытянутых руках. - Ты зачем эту кашу заварил? - Димка смотрел на деда ничего не понимая.

- Я на кухне ничего не делал сегодня, деда, - пропищал тонко Димка и хотел было уже заплакать, но дед прижал его к своей колючей щеке и нежно погладил по спинке.

- Ладно, что-нибудь придумаем.

Дорофеич опустил внука на пол и тихо вышел. Так Димка ничего и не понял.

Через пару дней Ивана Дорофеевича вызвали к заместителю министра. Тот долго расспрашивал про семейные дела, про планы на будущее. Расспросил про дочь, зятя, дошел до внука, узнал, не нужна ли помощь с детсадом или с квартирой. На что посол ответил, что площади им вполне на всех хватает, а внука в сад отдавать боятся: болеют там дети часто. Да и не беда, в доме есть кому с ним посидеть. Последний вопрос был неожиданным: как он, Дорофеич, относится к новым заграничным командировкам? Дорофеич сразу сник, осунулся и промямлил что-то насчет того, что он, мол, солдат партии, но уж больно притомился на чужбине.

Вечером они с женой долго обсуждали эту встречу и разговор. Жена предложила зайти к заместителю министра, он жил в этом же доме.

- Нет, - сказал Дорофеич, - ни за что, никогда. На поклоны не ходил и ходить не буду.

Еще через два дня, отправляясь утром на работу, Дорофеич столкнулся, что называется, лоб в лоб в лифте с женой этого самого заммина. Она была одна из тех, кто последнее время упорно не замечал посла. Сегодня женщина мило улыбнулась и ответила на приветствие посла.

- Ну что, Иван Дорофеевич, вас уже можно поздравить с новым назначением? - прощаясь внизу, спросила она, не скрывая злорадства.

- Да нет, Любовь Андреевна, пока я ничего не знаю.

- Ну-ну, - улыбнулась дама и первой вышла на улицу.

В тот же день Дорофеича пригласили на коллегию и объявили, что принято решение послать его послом в одну из африканских стран. Дорофеич сидел, втянув голову в плечи, и чувство стыда и неловкости давило на него со всех сторон. Он, конечно, понял, что отправляют не его, а внука. "Вот ведь до чего дожили", - подумал про себя посол.

Вечером, обсуждая всей семьей новое назначение, Анфиса Никаноровна спросила мужа: "Иван, а Димку-то возьмем?"

- Эх, мать, а куда же мы без этого интригана денемся? Здесь его оставлять нельзя, а то квартиру, чего доброго, отнимут. Пусть теперь удавов и тушканчиков гоняет по Африке. А ты, дочурка, чтоб к нашему отпуску изучила и переписала все клички собак в доме. Пора мне членом коллегии становиться, - сказал он на полном серьезе.

Вот ведь как бывает порой, и не подумаешь!

Ирочка

Погода штормила. Да и вообще зима в этот год была холодной и противной. Пронизывающий ветер и снег хозяйничали на улицах Москвы и днем и ночью.

Ира поежилась, поправила на плече сумку и прибавила шаг. От ее дома до работы было рукой подать. Летом она доходила за десять минут. Зимой трудней. Вот, к примеру, сегодня. Прождала троллейбус пятнадцать минут и пошла пешком. Навстречу - ветер и снег. Да такой силы, что норовят с ног сбить. Плохо и то, что основную часть пути надо идти в горку. Конечно, можно добираться на метро. И тогда от Преображенки до Сокольников всего одна остановка. Но до метро идти - все равно, что полпути до работы. Смысла нет.

В дверях Дома моды встречал дежурный охранник:

- Здравствуйте, Ирина Владимировна. Вот ваши ключи.

- Привет, Валер!

Ира взяла ключи и стала стряхивать с себя снег. На больших часах было без малого девять. Так рано из администрации приходит только она, заместитель генерального директора. Обозвали ее так для поощрения. Директорша решила ей немного скрасить жизнь. А, по сути, она оставалась секретарем и девочкой "куда пошлют".

Ирине было уже двадцать девять. Семь лет назад она закончила Московский институт культуры. На работу устроиться было трудно. Подвернулся случай, и взяли секретарем в Дом моды. С тех пор она здесь. Поначалу было много планов. Как все девочки, мечтала встретить принца. А попадались только коты облезлые. Они получали свою порцию секса и отползали в сторону. Вот уже и тридцать на носу, а перспектив никаких. Хотя, как сказать.

Ира сняла дубленку, стряхнула ее и повесила в шкаф. Уборщица Марья Ивановна уже помыла полы и протерла везде пыль. Ира переодела обувь, поправила прическу и уселась в свое кресло.

Да, так вот, о принцах. Месяца два назад начальница взяла на работу главного экономиста. Звали его Димой. До этого он работал в одном из крупных коммерческих банков Москвы. Банк лопнул, а Дима остался без работы. Кстати, таких, как он, - пруд пруди. Но кто-то позвонил начальнице, она побеседовала с Димой и назначила ему оклад в семьсот долларов. А Ира получала две с половиной тысячи рублей, сравните!

Посадили Диму за свободный стол, что находился здесь, рядом с комнатой начальницы. Здесь же сидела и Ира, и замдиректора по кадрам, и юрист.

Дима сидел к Ире спиной, но сразу обратил на нее внимание. Да в общем других претенденток и не было. А что, девочка ничего. Бедра и попка на месте. Мордочка смазливая, да еще и замдиректора. Ире Дима тоже сразу приглянулся. Ему было тридцать три года, но выглядел он значительно моложе. Аккуратный, симпатичный, перспективный мальчик. Чем не принц? Принц, принц! Вот оно, счастье привалило, решила Ира и ринулась сразу в бой. Она с утра готовила Диме чай с бутербродами. На вечер покупала фрукты. Дима в долгу не оставался. Он ждал Иру после работы и провожал до дома. Иногда они вместе выгуливали Ирину собаку. Тогда гуляли вместе по парку.

Ира уже побывала у Димы дома, когда его мамы не было. Они пили вкусное крымское вино, слушали музыку и занимались любовью.

Короче, все шло к тому, что главный экономист должен вот-вот решиться на серьезный и ответственный шаг. Ире стало от этих мыслей жарко. Она подошла к шкафу, где хранились продукты и посуда. Налила себе полный стакан воды и залпом выпила. Ну вот, теперь полегче. Ира вошла в кабинет начальницы, включила свет и начала лихорадочно вспоминать, что должна сделать в первую очередь. С трудом отодвинула мысли о принце. Пришлось вспомнить вчерашний обидный разговор с противной начальницей. Ну, конечно. Вчера она не приготовила доллары для ее командировки. Ира бросилась в коридор и притащила оттуда алюминиевую лестницу. Лезть пришлось под самый потолок. Здесь за бетонной балкой хранились три целлофановых пакета с долларами. Ира вытащила самый тощий и спустилась вниз.

Она отсчитала пять тысяч, перетянула их резинкой и убрала в сейф. Пакет вернула на потолок, лестницу убрала. Потом включила негромко музыку, аккуратно разложила на столе начальницы журналы и медленно вышла. Кажется, все. Ира уселась на свое место, вытянула пальцы и улыбнулась. До двух ночи приводила ногти в порядок. Ох, как это сложно без привычки! Но делать нечего. Сегодня вечером идут с Димкой в "Современник". Галина Волчек, та толстая дура, подруга начальницы, принесла несколько билетов. Начальница дала два билета Димке. А он пригласил Иру. Собираться пришлось почти всю ночь. А куда денешься? Раньше ведь ее никто в театры не приглашал.

Ира тяжело вздохнула. Жалко стало, что молодость и силы тратила на таких никчемных людишек. Зато теперь наверняка в точку попала! Ира сладко потянулась, широко улыбнулась и отправилась в туалет мыть чайные чашки.

Первой пришла начальница. Похоже, настроение у нее было хорошее. Ира знала, что это значит. Значит ночью звонил или муж - электрик из Варшавы, или любовник - безработный русский диссидент из Парижа. И того, и другого начальница содержала на свои деньги. Ха, на свои! Ира зло ухмыльнулась. На деньги, которые зарабатывает Дом моды, а начальница содержит любовников и собак. А, хрен с ней! Главное, скоро придет Димка. И тогда Ира забудет все обиды и огорчения.

Димка опоздал сегодня минут на десять. Он, как всегда, бросил пальто на диван, сказал всем: "Привет!" - и уселся на свое место спиной к Ире. Она несколько минут, словно завороженная, смотрела на своего принца. И даже со спины он ей казался неотразимым. Как всегда, волосы аккуратно уложены, стрелки на брюках отутюжены. Ботинки блестят, словно их всю ночь чистили. Иру это всегда здорово удивляло. Какая бы погода на дворе ни была, Димка приходил в идеально чистой обуви. Налюбовавшись Димой "со спины", Ирина повесила на вешалку его пальто и подошла к "сладкому" шкафу. Чай только что вскипел. Она наполнила Димкину большую чашку, положила на тарелку печенье, вафли и все это поставила ему на стол.

- Спасибо, Ирусь, - тихо проговорил Димка и виновато улыбнулся. Ира нежно поцеловала его взглядом и тихо удалилась на свое место. Конечно, остальные жильцы комнаты все видели и все понимали. И им тоже хотелось чая и печенья с утречка. Но, как говорится, на чужой каравай... не набросишь платок.

Ближе к одиннадцати началась суета. Сначала коммерческий директор отправила Ирку менять рубли на доллары. Только прибежала - директриса приказала разобраться с таможней. Там пришла ткань из Франции, и надо было уплатить пошлину. Договорилась на завтра. Потом косяком пошли посетители. Ирочка всем предлагала раздеться и по очереди заводила к начальнице.

На толстую холеную даму и на ее молоденькую дочь она поначалу не обратила внимания. Мать представилась как старая знакомая начальницы. Ира их раздела и провела в кабинет шефа. Минут через десять начальница попросила зайти.

- Вот, Ирусь, познакомься. Это Наташа, она только что закончила с отличием художественный факультет текстильной академии. С завтрашнего дня будет работать у нас художником. Ну, вроде как моя помощница.

Ира понятливо кивнула головой.

- Да, вот еще что, - как бы вспомнила начальница. - Пока посади ее у себя в комнате. Знаю, у вас тесно. Потом разберемся.

Ирочка молча вышла.

Единственное свободное место было рядом с Димкой. Там стоял общественный диван и журнальный столик. Туда Ира и посадила Наташу.

Потом они с Димкой обедали в столовой на втором этаже. Пока ели, успели обсудить новое назначение. Решили так, что директриса просто куражится. К работе над новыми моделями она никого не подпустит. Почему? Да потому что рисует все сама. Это первое. Второе, ей не нужно ни с кем делить свою маленькую славу. В-третьих, в отличие от Натальи, она, директриса, закончила только техникум, да и то очень давно. Так что и конкуренты ей не нужны. А то ведь может случиться так: будет она своими руками лепить из молодой и образованной девочки художницу, а та возьмет и окажется талантливей ее. И что тогда? Ох, и завистливые эти так называемые творческие натуры! Молодые люди доели обед, оделись и на пятнадцать минут выбежали на улицу. Здесь было противно и холодно, как утром. Но когда рядом любимый, совсем по-другому все воспринимается. Они дошли до парка и там долго целовались, не замечая ни прохожих, ни ветра, ни мороза. Назад шли, весело болтая о пустяках. Ирка была счастлива и возбуждена. Еще бы! Такого парня отхватила! И как все славно. Вместе работают, вместе обедают, вместе гуляют и вместе... Ну, ну, смелей, Ирка! Ну, конечно! И вместе жить будут! Она звонко рассмеялась, схватила Димку за руку и потащила к Дому моды.

После обеда Ирочку отправили на склад проводить ревизию - просчитывать метраж огромных и противных кусков ткани. Она не любила эту работу. Но ничего не поделаешь. Начальнице она не перечила. Склад находился в другом конце коридора, и ей не удалось вырваться угостить Димку фруктами. Закончила без малого в шесть и, конечно, устала. Но от сознания того, что через час она будет с любимым в театре, выросли крылья. Ирка, счастливая, неслась по коридору, не замечая никого. Сейчас она увидит добрые и умные глаза Димки, возьмет его за руку и... Бр-р-р. У нее перехватило дыхание. Вот и дверь. Ирочка нажала на ручку и резко распахнула ее.

Димка ее не ждал. Он сидел напротив Натальи, за маленьким журнальным столиком. Они пили чай из Ириных чашек, ели Ирино печенье и весело болтали. На Ирочку они не обратили внимания, не заметили. Она тихо, как мышка, прошла на свое место и уселась за стол.

- Ирусик, набери мне Париж и соедини с Андрюхой, - пропела из соседнего кабинета начальница.

И до чего же противным показался Ирке в ту минуту голос директрисы - ужас!

Ирка набирала код Парижа, а сама думала о том, что начальница обладает звериным чутьем. Она безошибочно узнает, когда Ирка появляется на своем рабочем месте. "Наверное, она научилась от собак вынюхивать", - зло подумала Ирочка. - Недаром она всю жизнь живет и уживается только с собаками". Эти мысли отвлекли от Димки. А тот будто не замечал никого и ничего. Он то и дело наклонялся к юной художнице, шептал ей что-то на ухо, и они дружно, негромко смеялись. Ирке хотелось запустить в них проклятым телефоном, который никак не соединялся с Парижем. Еще ей хотелось сказать начальнице все, что она о ней думает.

Но она тут же вспомнила о безработице, о том, что дома сестра и собака. А кормит она их на свои деньги. Родители не помогают. Вспомнила о том, что директриса обещала взять ее весной в Париж переводчицей. А летом она мечтает поехать на море в Крым. Ну вот, когда все это вспомнила, злость прошла. И тут же удалось набрать Париж.

Потом Ирочка налила себе чай. А минут через пять подошел Димка. Он сказал, что разболелась голова, и в театр он сегодня не пойдет. После этого он помог Наталье надеть куртку, и они вместе ушли.

Конец рабочего дня.

Ирочка дождалась, пока ушли все. Последней уходила директриса. Здесь на диванчике ее уже поджидал водитель.

- Ирусик, а ты чего домой не идешь?

Ирочка чувствовала, что начальница спрашивает просто так, от нечего делать. И от этого стало еще обидней. Водитель помог директрисе одеться и подхватил ее сумки. Последней, как всегда, уходила Ирочка. Она не спеша надела свою длинную красивую дубленку, по-хозяйски выключила свет и закрыла на два оборота дверь. Ключи она отдала охраннику. А театральные билеты выбросила в урну.

На улице по-прежнему было холодно и противно. Она поправила сумку и застегнула на все пуговицы дубленку. Потом посмотрела по сторонам. Нет, никто ее сегодня не ждал. Ирочка приподняла плечи, слегка ссутулилась и не спеша зашагала в свою сторону. Дома ее ждали собака и телевизор. Ждали и зимой, и летом. И в хорошую погоду, и в плохую. А Димка, Димка - это так, от скуки. Сколько их еще будет? Крупная слеза прокатилась по щеке, скользнула под шарф и остановилась где-то на груди.

Ирочка вспомнила, что через месяц ей будет тридцать. "Совсем немного", - улыбнулась она и зашагала быстрей.

2003 г. Москва

Искушение

Пелагея Климовна всю жизнь прожила в Воронеже. Муж умер давно, детей не было. Так и прослужила санитаркой в роддоме до пенсии. Своих детей Господь не дал, так вот за других радовалась, да помогала чем могла. Теперь-то ей уже за семьдесят, силы не те. Ныне и в магазин-то сходить не просто. А надо, никуда не деться. Правда, на небольшую пенсию в семь тысяч рублей особо не разгуляешься. Как ни крути, а две тысячи за квартиру каждый месяц вынь да положь. А лекарства? Ох, мученье! Тех, что врачи выписывают, бесплатно, российских, в аптеках нет. Есть другие, иностранные. Но продаются они по ценам, от которых в глазах темнеет. Приходится покупать. Что остается - все на еду идет. А сколько там остается? А считайте сами.

Климовна не спеша набросила на плечи затертый, когда-то выходной пуховый платок и неспешно вышла на улицу. Легкий весенний морозец бодрил. Настроение у старушки сразу приподнялось. Климовна улыбнулась и решительно заковыляла в сторону самого дешевого воронежского магазина "Линия". Здесь она покупала себе батон белого хлеба и в мягком пакете литр молока. Аккурат на три дня хватало.

- А что, - улыбалась Пелагея Климовна, - не все так плохо, как спросонья представляется. А намедни по радио слышала, - продолжала размышлять старушка, - нового губернатора назначили. Из Москвы хлопчик. Министром был по деревенским делам. Этот, знамо дело, хозяйство наладит. Глядишь, и пенсию прибавит. А то ведь прежний, енерал Кулачный, кажись, его фамилия, так тот народной нужды не видел. Так ведь поэтому, надо думать, и заменили его.

Климовна не спеша поднялась на невысокие ступеньки и тихонько просочилась в большой магазин. По рядам она ходить не любила. Зачем? Рассматривать товары - только душу травить.

Как всегда, направилась к полкам, где молоко. Вот и пакет заветный. А рядом - это что еще такое? Пелагея достала не спеша очки, набросила их на нос, прочитала: сырки глазированные. Цена - 5 руб. Климовна как-то по инерции взяла два сырка и быстро сунула их в карман ветхого пальтишки. Только после этого она страшно перепугалась. Платить-то нечем. Все копейки расписаны по дням. Рука дернулась к карману - вернуть добро. Но что-то сдержало. Старушка, будто во сне, подошла к хлебу, опустила батон в сумку и сразу к кассе.

Пелагея на кассиршу не смотрела, глаза прятала и готова была разреветься от жути ентой. Ни разу в жизни не было такого искушения. А уж какие трудности пережила - вспомнить страшно! И вот, бес попутал. Прошла кассу, немного отпустило, кажись, пронесло. Вот уже и выход. Именно в этот момент здоровый детина-охранник, выпучив красные и злые глаза, ринулся к старушке. Климовне подумалось, что он, детина этот, здесь же ее и прикончит. Как в воду глядела.

- Пройдите сюда, гражданка, - молвил пучеглазый и указал рукой на стол, что стоял здесь же, рядом. Сначала он заглянул в пакет, потрогал, молоко, хлеб, а потом: - Выворачивай карманы, бабуля, шо там у тебя посмотрим.

И в этот момент сознание Пелагеи Климовны заметалось, забилось, словно в клетке.

- Позор-то какой, ой, милые... - Старушка вынула сырки из кармана. После этого она ухватилась двумя руками за стол и стала медленно опускаться.

Охранник насмотрелся за время работы всего. Ну и решил, что очередной спектакль играется. В телекамере он точно видел, что старушка что-то себе в карман положила.

- Ты, бабуль, не шути. Сейчас протокол составим.

Климовна уже с закрытыми глазами едва слышно прошептала:

- Не надо, касатик, протокол. Все заплачу, не усмотрела...

Закончить фразу Пелагея не успела. Темные круги заполнили все пространство в голове, глаза закрылись. Она тихо-тихо сползла на пол.

"Скорая" приехала через двадцать минут. Пелагею уложили на носилки, укрыли с головой белой простыней. Перед отъездом врачи сказали, что смерть наступила мгновенно. Такое у пожилых людей случается при сильных стрессах. Когда Климовну выносили, большие часы на стене магазина показывали десять тридцать шесть.

В это время новый губернатор кушал за рабочим столом утренний кофе со специально для него выпеченными на втором хлебокомбинате пирожными. Прежний глава области теперь так рано не вставал. Он нежился в постели на загородной даче - дворце с трехметровым забором. А наш премьер аккурат в это время вылетал на своем белокрылом лайнере в сопровождении свиты помощников и подхалимов в Сочи. Олимпиада две тысячи четырнадцатого - его проект! Крутой парень! А шо? Ну право не старушками же ему заниматься!

Ну а что до нищих бабулек... Ха, да что с них взять-то! Пущай мрут, если по-честному жить не хотят. У нас разговор короткий. Строим правовое государство! С этим, брат, не шутят! Шо там в заднем ряду кричат? Ничего не слышали про это? Ну извините! Это, господа, ваши проблемы...

Май 2011 г., Подмосковье

Карпыч

Карпычу минувшим летом исполнилось пятьдесят пять. Юбилея он не справлял. А с кем справлять? Дети давно разлетелись. Дочь с мужем живет в Питере. Сын обосновался в Германии. С родственниками Карпыч уже лет пятнадцать как не поддерживал никаких отношений. Друзья? Смешно! Сослуживцы? Здесь есть над чем подумать. Раньше, до перестройки, они выезжали всем конструкторским бюро на шашлыки. Отмечали дни рождения, провожали на пенсию. Теперь от КБ крупнейшего авиационного завода остались четыре человека. Зарплату не получали уже год. На работу ходят два раза в неделю. Но не работать, а так, показаться друг другу и разойтись. Их больше ничего не объединяет. Каждый борется за жизнь в одиночку. Куприянов, к примеру, торгует на рынке "Динамо". Вавилкин работает в бригаде по перевозке мебели. Все они - отличные конструкторы. В том, что наши спутники по сей день бороздят космос, есть и их заслуга. Но теперь они никому не нужны. Не нужны они и Карпычу, впрочем, как и он им.

Карпыч подошел к темному окну и начал разглядывать окна соседнего дома. На часах было без малого восемь вечера. На дворе начало декабря, стужа и ветер. В доме напротив все чем-то занимались. Кто-то вешал белье на балконе, кто-то суетился на кухне, кто-то смотрел телевизор.

У Карпыча не было ни белья, ни телевизора. Он жил в однокомнатной пустой квартире блочной пятиэтажки. Десять лет назад, когда была жива жена, они имели прекрасную трехкомнатную квартиру на Арбате. Когда жена умерла, он ее продал и купил двухкомнатную в Кунцеве. Потом продал и ту, купил эту, на Дмитровском шоссе.

Карпыч вернулся в комнату и тяжело опустился на матрас. Кроме матраса, установленного на двух круглых бревнах, в комнате ничего не было. От прежней роскоши остались карниз да тяжелая бархатная штора, которая в нужный момент скрывала Карпыча от чужих глаз. Карпыч вяло потянулся и откинулся спиной на матрас. Он лежал и думал с открытыми глазами. Мыслей в последнее время было всего три: где взять денег, что продать и что поесть? В этом узком коридоре и бились ослабевшие мозги одного из лучших специалистов России по ракетным двигателям.

Наваждение, как всегда, пришло из ниоткуда. Карпыча передернуло, потом по телу прошла мелкая дрожь - и сразу его поглотило жуткое желание. Теперь его не интересовало, где брать деньги. В заначке у него оставалось пятьдесят четыре доллара.

Карпыч надел очки, поднял с пола "Московский комсомолец" и в объявлениях отыскал рубрику "Услуги". Здесь галочкой был отмечен телефон, где значилось: "Досуг, деш.". Карпыч набрал номер.

Женский приятный голос сразу ответил:

- Алло, вас слушают.

- Какие ваши условия? - На самом деле Карпыч знал все условия. Это была игра. Она его еще больше распаляла и возбуждала.

- Два часа - шестьсот рублей.

- А если час?

- Час - четыреста рублей.

- А сколько это будет в долларах? - Карпыч все больше распалялся.

- Сейчас посчитаю. Так, получается двадцать семь долларов.

- Согласен.

- Ваш адрес и телефон? Карпыч назвал и то, и другое.

- Сколько вам лет?

- Сорок, - врал Карпыч, не краснея.

- Какую вы девушку хотите?

- Лет двадцати трех.

- Понятно. Худую или полную?

- Наверное, худую.

Теперь Карпыч чувствовал, что дошел до кондиции. Томный женский голос продолжал:

- Заказ принят, девушки выезжают. Минут через сорок вам позвонят от вашего дома. Вы выйдете, встретите машину и выберете девушку. До свидания.

Карпыч опустил трубку. Теперь начинались самые сладкие минуты ожидания. Карпыч опять откинулся на матрас. Теперь он думал о том, какую девушку выберет сегодня. В прошлый раз, месяц назад, была Оля из Тамбова, двадцати шести лет. Дома у нее остались дочь и родители. Она их содержит. Карпычу с ней было очень хорошо. Он даже открыл для нее бутылку шампанского, которую хранил на кухне пять лет. Оля удовлетворила его в тот вечер дважды.

Еще раньше была Надя из Красноярска. Ей было за тридцать. Но груди - как у четырнадцатилетней девочки. Мастерица большая. Надя тогда заставила его трижды пропеть петухом.

Эх, да разве всех упомнишь? Карпыч довольно улыбнулся и начал представлять, как будет сегодня выбирать в машине девушку. Для Карпыча это греховное занятие стало главным делом жизни. Приобщился он к нему лет пять назад, когда эта забава оказалась доступной всем. Плати только деньги. А их всегда у Карпыча не хватало. Начинал он не от скуки, а по необходимости. Ну не было у него бабы. Со старыми он не мог общаться. А старая для него - это та, которой больше сорока. Молодые с ним не знакомились, для них он был стар, да еще без денег. Вот и приперло к стенке.

Первый раз поехал на Таганку, в апартаменты. Выбрал девицу девятнадцати лет и был счастлив воспоминаниями три месяца. Потом по телефону пригласил девушку домой. Еще и еще. Все, засосало. Ну, ровно как пьянство или наркотик. Карпыч не пил, не курил, тем более не увлекался наркотиками. А вот к этому делу на старости лет пристрастился. И как! Продал книги, мебель, посуду, одежду. Продал все, что можно было продать. Но отказать себе в этом не мог. А уж как старался. И книги читал, и пробежки по парку делал - ничего не помогло. В какой-то момент, ну, как сегодня, обуяет пламя - и нет ни тормозов, ничего.

Карпыч взглянул на часы. Ого, время бежит! Он резво вскочил с матраса и бросился в ванную. Пять минут - и он готов. Потом плотно зашторил портьеру в комнате и включил старенький ночник. Быстро оделся, выпил чашку чаю без сахара и уселся на матрас. Вот-вот должен зазвонить телефон. Звонок раздался минут через семь. Мужской голос сообщил: заказ едет, они находятся на соседней улице и будут у подъезда через пять минут. Водитель еще сказал, что едут они на белых "жигулях". Карпыч накинул на плечи пальто, нахлобучил шапку и пулей выскочил на улицу.

Легкий морозец слегка щипал щеки. Карпыч не спеша направился к перекрестку. Он так всегда делал. Перехватывал машину на подъезде к дому. Иначе соседи могут увидеть, пойдут разговоры. Карпыч занял позицию и стал ждать. Это было одно из самых сильных ощущений. Ожидание приятной неожиданности. Всегда в эти минуты он испытывал легкое волнение и жгучее любопытство: кто придет? Машин в это время было мало, и белые "жигули" он рассмотрел сразу.

Они остановилась на противоположной стороне улицы. Водитель открыл окно. Карпыч перебежал дорогу, сунул в окно двадцать семь долларов. Парень пересчитал деньги и предложил выбрать девушку. Их было четыре. Карпыч внимательно вглядывался в лицо каждой. С горечью отметил, что ничего выдающегося сегодня нет. Еще раз прошелся по лицам и, почти не думая, буркнул той, что сидела ближе к нему: "Пошли".

- Пошли, - девушка открыла дверцу и легко выскочила на асфальт.

- Осторожней! - Карпыч придержал девушку за руку. Рядом промчалась машина. Они стояли на проезжей части. Девушка по-хозяйски взяла Карпыча под руку. А он напоследок сказал водителю, чтобы через час приезжал сюда же. - Ну, пошли, красавица.

Они молча перешли дорогу и направились к подъезду. Уже в лифте Карпыч разглядел девицу. Она была не так молода, как показалось на первый взгляд. Лет тридцать пять, решил про себя Карпыч. А вслух спросил: "Как звать?"

- Катя, - бойко проговорила девушка.

- И откуда ты родом, Катя?

- А это важно? - девушка усмехнулась.

- Да нет, пожалуй. Так, для общего развития.

- Ну, тогда из Курска.

- Вот и славно.

Лифт остановился, на этом разговор прервался. В прихожей Карпыч помог Кате раздеться, прошли на кухню.

- Ого, да здесь, наверное, никто не живет, - была первая реакция девушки.

- Ты угадала. Здесь я отдыхаю от семьи, - врал Карпыч.

Он с удивлением обнаружил, что у дамы красивая фигура. Да и вообще, похоже, она ничего.

- Ну а тебя как зовут? - спросила девушка и присела на старинный стул у стола.

- Меня зовут Егор. По отчеству я Карпыч. Все меня так и кличут. Кстати, ты выпить хочешь? - Это был незапланированный широкий жест принимающей стороны. Карпыч сам не мог понять, как это у него вырвалось.

- Чуть-чуть чего-нибудь крепкого.

Карпыч открыл холодильник и извлек бутылку водки. Там было еще граммов сто пятьдесят. Карпыч плеснул напиток в граненый стакан.

- А вот с закуской проблемы. - Карпыч виновато улыбнулся и сел на другой стул.

Кате закуска не потребовалась. Она залпом выпила водку и запила ее водой из-под крана.

- Ну что, пошли? - сразу, не дав ей отдышаться, предложил Карпыч.

- Пошли, - согласилась Катя. Карпыч пропустил девушку вперед и закрыл за собой дверь в комнату.

Катя вопросов не задавала. Она молча разделась. Карпыч уже лежал на спине. Девушка порылась в сумке и что-то вынула из нее. Карпыч все видел и знал, что она делает. Он с удовольствием и волнением разглядывал выразительные женские формы: большую грудь, пышные бедра, маленький живот...

Девушка подошла к матрасу и уселась рядом с Карпычем. Слабый свет ночника освещал ее. Карпыч протянул руку и погладил грудь. Катя поняла это по-своему и начала ласкать мужчину. У нее были удивительно нежные руки. Карпычу было очень приятно, он хотел эту женщину, но почему-то не возбуждался. Тогда девушка начала целовать его в грудь. Кажется, лед тронулся.

- Егор, как ты относишься к оральному сексу? - девушка выжидательно посмотрела на Карпыча.

- Никак, он мне не нравится. Хочу тебя нормально.

- Нет проблем.

Девушка вытянулась на диване и часто задышала. Это придало Карпычу силы, он готов был уже показать, на что способен, когда вдруг осознал, что запал проходит. Он попытался сменить позу. Бесполезно.

Тогда он резко откинулся назад и опустился на спину.

- Ничего страшного. Это бывает.

Катя начала опять ласкать Карпыча. И опять все повторилось. Так продолжалось минут тридцать. За это время Карпыч сделал четыре попытки. Все они оказались напрасными. Утомленный и раздосадованный, Карпыч предложил Кате передохнуть и попить чаю. Девушка сразу согласилась и отправилась в ванную. Алюминиевый потемневший от старости чайник долго не закипал. Потом ждали, пока чай заварится. Все это время Карпыч молча разглядывал Катю, пытался возбудить себя. Сидели они оба голые за таким же голым и бесстыдно грязным столом. К чаю Карпыч поставил сахар и достал из дальнего угла холодильника последний кусок затвердевшей халвы. После чая Карпыч решил вспомнить молодость и заняться любовью здесь же, на кухне. Он обогнул стол, подошел к девушке и положил ее руки на свое достоинство. Теперь у него было все в порядке. Карпыча охватили азарт и желание. "Ну конечно, - размышлял он про себя. - Надо было раньше с этого начинать". Он выглянул на улицу. Окна соседнего дома ярко светились. На ветру качался тусклый фонарь. На кухне света не было. Был полумрак. Карпыч слегка застонал и предложил девушке занять удобную позу. Катя молча убрала руки, встала со стула и направилась в комнату. Почти сразу она вернулась со знакомым пакетиком. Она надорвала его и одела достоинство Карпыча в резиновый скафандр. Потом она повернулась и уперлась руками в стул.

Теперь Карпыч был на высоте. Он видел, что и девушка здорово возбуждена. Он начал ласкать ее нежно и медленно. Изредка он поворачивал голову к окну и наблюдал, чем занимаются соседи. Это был его старый прием. Таким образом он оттягивал конец сладкой песни. После этого он с новой силой устремлялся навстречу девушке, резко обрывал движение, возвращался назад и повторял все снова. Катя стонала. Карпыч довольно улыбался и продолжал игру. Он чувствовал, что скоро приблизится к концу. "Ну, давай, давай", - подбадривал он себя и еще больше распалялся. А вот и финишная прямая. Карпыч сильней ухватился за бедра девушки, спину откинул назад и продолжал бег.

- Еще, еще, - стонала Катя. Карпыч прибавил темп и вдруг почувствовал, что слабеет. Нет, нет, нет! Он был в отчаянии. Попробовал наклониться, ухватился за Катины груди. Не помогает. Тогда он выпрямился и начал руками ласкать Катю. Бесполезно.

Обессиленный, он отошел и уселся на свой стул. Девушка быстро скользнула в ванную. Карпычу показалось, что его сердце вот-вот остановится. Осознал он это без сожаления и даже с какой-то радостью. Но оно не остановилось. Карпыч взглянул на часы. У него оставалось еще пять минут. Он криво усмехнулся и отправился одеваться.

Вышли молча. Уже на улице девушка взяла его под руку и тихо проговорила: "Ничего, Егор, это бывает. Пройдет со временем". Карпыч слышал ее слова через какую-то пелену. Он точно знал, что это уже не пройдет. А вот и машина. Карпыч открыл дверь жигуленка, помог девушке усесться.

- Пока!

- Пока, Егор.

Машина уехала. А Карпыч долго ещё стоял и смотрел на небо. Сегодня оно было чистое и звездное. Обычно, проводив девушку, он сразу шел домой, спать. На душе после таких встреч всегда было пусто и тоскливо. Сейчас совсем другое. Отчаяние смешалось с жалостью и презрением к себе. Карпыч физически чувствовал, как его мозг бьется в поисках какого-нибудь решения. Все бесполезно и бессмысленно. Карпыч пнул ногой пустую банку из-под пива, резко развернулся и решительно направился к подъезду.

Дома он первым делом полез на антресоли. Там пылились старая обувь и подшивки газет. Перевернул все, но что искал, не нашел. Под ванной тоже не оказалось того, что надо. Веревку нашел на кухне, в духовке газовой плиты. Только после этого снял пальто и шапку, прошел в комнату. Здесь он распахнул шторы и плюхнулся животом на матрас. На какое-то время заснул. Проснулся, открыл глаза, вздрогнул. Память вернула его назад, к Кате. Карпыч глухо застонал и резко поднялся.

Самой надежной оказалась ручка на входной двери. Она осталась еще от старых хозяев и была привернута на совесть. Карпыч примотал к ней один конец веревки. С другой стороны соорудил петлю с удавкой. Это было нетрудно. Сноровка осталась еще с детства, когда подрабатывал летом в городском речном порту. Потом Карпыч пошел на кухню, выпил чашку сырой воды, посмотрел в окно. От жуткого и холодного чувства одиночества его бросило в дрожь. Нет, он не завидовал людям, что мелькали в окнах соседнего дома. Ему было жаль себя. Жалко и страшно умирать одному. И даже письмо некому оставить. "Наверное, похоронят за счет Пенсионного фонда", - неслось в голове. Карпыч с трудом отогнал эти непонятные мысли. Вспомнил завод, семью, детей. Немного полегчало.

Вот и славно. Карпыч сделал еще один большой глоток из чашки и решительно направился в коридор. Здесь он присел на корточки и аккуратно продел голову в петлю. Потом мысленно попросил прощения у всех, прислонился спиной к двери и приготовился вытянуть ноги.

Четкий и длинный звонок заставил Карпыча вздрогнуть, напрячься. Несколько секунд он мучительно решал, что делать. После третьего звонка Карпыч освободил голову от петли, бросился в комнату и поднял трубку телефона.

- Алло, алло, деда, отвечай, - звонкий, раскатистый голос внука поглотил Карпыча всего. Этого голоса он не слышал больше года, но узнал сразу.

- Слушаю, слушаю тебя, Артем. - Карпыч чувствовал, что говорит чужим, охрипшим голосом.

- Деда, мы завтра к тебе вылетаем.

- Хорошо, хорошо, Артем, дай трубку папе. - Карпыч постепенно начал приходить в себя.

- Алло, отец, привет! Как ты там?

- Привет, привет, сынок, - Карпыч не мог скрыть иронии. - А как бы ты чувствовал себя, если бы тебе родные дети годами не звонили?

- Извини, отец. - Голос у сына был виноватый. - Бизнес меня совсем поглотил. Но ничего. Завтра мы вылетаем всей семьей.

- С какой целью? - теперь Карпыч говорил нормально.

- Меня назначили представителем завода в России. Будем жить в коттедже. Мы его уже купили. Пятнадцать минут езды на машине по Рублевке.

- Ого! - только и мог сказать Карпыч.

- Ты, отец, будешь жить с нами. Мы так решили всей семьей. А работать будешь у меня. Нам нужны русские инженеры по двигателям. Будем подгонять наши машины под российские условия. Чего молчишь, батя?

Карпыч потерял дар речи. Он был так обескуражен, что не мог говорить.

- Ага, тебя, наверное, интересует зарплата, - продолжал сын. - Для начала будешь получать двадцать тысяч марок в месяц. Плюс машина за счет фирмы, плюс радиотелефон и прочие мелочи. Идет?

- Идет, - чуть слышно произнес Карпыч. - Когда вас встречать? - вдруг заволновался он.

- Встречать не надо. Автобус из немецкого посольства уже заказан. А у тебя мы будем дня через три. Пакуй вещи и собирайся. Все, пока, батя!

Короткие гудки еще долго звенели в ушах Карпыча. Наконец он положил трубку и вернулся в коридорчик.

Медленно, будто во сне, он отвязал веревку, прошел на кухню. Здесь он долго что-то искал. Взгляд остановился на окне. Быстрым движением он открыл защелки, распахнул форточку и с силой метнул туда веревку.

В эту ночь Карпыч заснуть не смог. Часа три его трясло от мысли, что до смерти ему оставалась одна-две секунды. И тогда звони не звони... Остаток ночи он мечтал о новом доме и новой работе. О Кате он в эту ночь так и не вспомнил. Однако ж странно!

Ноябрь 1998, Москва

Ленкино счастье

Веселый девичий голос звенел чистым колокольчиком над овощными рядами рынка. Он то появлялся, то вновь тонул в многоголосье базарной суеты.

- Заканчивается сметана из Твери! Последний ящик ряженки из Иваново! Разбирайте быстрее, люди добрые! Все вкусно и дешево!

Лена смахнула пот со лба и устало опустилась на металлический стул. Здесь, в крошечной палатке было ужасно жарко. Запах кислого творога, казалось, не выветрится никогда. Лена взглянула на часы - без четверти шесть. Минут через сорок можно закрываться и идти домой. Она сладко потянулась и прикрыла глаза. Домой идти не хотелось. Надо готовить ужин Гусейну и стирать его белье. Все время одно и то же. И так изо дня в день, из месяца в месяц. Лена прикрыла глаза, задумалась.

Почти два года, как приехала она из Белой Церкви - небольшого городка на Украине. До тридцати трех она горя не знала. Жила с мамой в ухоженной двухкомнатной квартире. Работала официанткой в престижном ресторане. Все было здорово. Работа, ухажеры, кино... Рухнуло это в одночасье. Ресторан купил вор в законе и подарил двадцатилетнему сыну. Тот съездил на два месяца на стажировку в Париж. Вернулся, начал менять весь штат. Начал с официанток. Всех старых рассчитал. Набрал молодых, двадцатилетних. Вот и осталась Лена не у дел. Сначала было немного денег. Потом, когда они стали кончаться, пришло отчаяние.

- Эй, мялок, очнись.

Лена вздрогнула и открыла глаза. Ну, конечно. Тетя Паша. В окно смотрело веселое и морщинистое лицо старушки.

- Ты шо, мялок, заснула? Нельзя, нельзя на службе спать, - бабулька весело подмигнула. - Ты, небось, нынче загуляла, Ленусь. Ну, дело молодое, понятное. Сами были такими. Эх, прошла, пролетела жизнь, словно ветер. Ищи-свищи ветра в поле. Нет ее. Пусто...

Лена наконец пришла в себя и внимательно посмотрела на старушку. За два года она изучила почти всех покупателей, и если старушка пришла в настроении и много говорит, значит, сын ее Колька дня два не пьет, держится.

- Ну что, теть Паш, какие новости?

- А новость одна, радость моя, - бабуля наклонилась, всунула голову прямо в окошко и тихо проговорила, - Колька жениться решил!

От неожиданности Лена даже привстала.

- Вот это да! Да он же пьет у тебя, теть Паш, беспробудно.

- Не пьет, а пил, мил человек. Теперь вот ни грамма не берет, почитай, третий день пошел. Дал вот денег и за кефиром послал. Говорит, теперь его пить только будет. В нем ведь тоже градусы есть.

- Есть, есть, теть Паш. Сколько тебе?

- Да дай для началу пару пакетиков маленьких.

Лена рассчиталась со старушкой, вышла на улицу.

Солнце уже скрылось за домами, но жарко было по-прежнему. Она вернулась в палатку. Еще раз пересчитала выручку, спрятала под прилавком двести рублей и присела на железный стул. И вновь нахлынули воспоминания... Когда из ресторана уволили, казалось, жизнь кончилась. Профессии никакой. Город маленький. Безработных - тьма. Ну, в пору вешаться. Бывало, целыми днями ходила по улицам. Возвращалась домой и всю ночь лежала с открытыми глазами. Выручила школьная подруга. Она приехала в отпуск из Москвы. Разговорились. И через неделю Лена на последние деньги уехала искать счастье в сказочный, далекий город. Сначала, месяца три, продавала яблоки из сумки у метро "Аэропорт". Здесь ее и заметил пожилой азербайджанец. Разговорились. Мужчина показался интересным. Пригласил в кафе, потом на квартиру. И стала она у него жить. Гусейну было за шестьдесят. Но держался он молодцом. Имел три палатки в Москве и семерых детей в Азербайджане. Там у него и жена была, и родственники. Гусейн крутился волчком. Каждый месяц отправлял домой по тысяче долларов. Директору рынка давал по пятьсот "зеленых". Кроме того, платил двести баксов за квартиру и кое-что оставлял себе. Лена так и не могла понять, сколько он имеет всего. Да и не очень ее это интересовало. Она отправляла по сто долларов маме, а столько же откладывала себе на жизнь. Несмотря на свой возраст, Гусейн был в силе и занимался любовью почти каждый день. Лена не была святой, но к такому ритму не привыкла. Вот и маялась. Но деваться некуда. Русейн - это и работа, и квартира, и мужчина. За два года она сделала два аборта. Теперь вот, похоже, третий назревает.

- Девушка, смоленская сметана есть?

Лена с трудом открыла глаза:

- Есть, есть, молодой человек.

- Ну, тогда три пакета.

Лена быстро рассчиталась с покупателем и плотно закрыла окно. Все, на сегодня хватит! Она повернулась к холодильнику, взяла два пакета сметаны и пакет кефира. Гусейн любит молочные продукты и просит, чтобы они были всегда свежие. Еще она купила огурцов, помидоров и зелени.

Квартиру они снимали в трех минутах ходьбы от рынка. Дома первым делом приняла душ. Потом постирала и вывесила на балкон белье Гусейна. И только после этого принялась готовить ужин. К восьми часам стол был накрыт. В основном это было мясо и овощи. Ну и, конечно, дорогой азербайджанский коньяк, минеральная вода, фрукты. Гусейн никогда не опаздывал. Он, как всегда, был сух и немногословен: "Привет, дочь моя. Как здоровье?" Мужчина чмокнул Лену в лоб и отправился в ванную. Потом они долго ужинали и обсуждали рыночные новости. Когда пришла очередь есть фрукты, Лена как бы между прочим сказала, что у нее опять задержка и, наверное, придется делать аборт. Реакция Гусейна показалась ей странной. Какое-то время он молчал и внимательно рассматривал лежащий перед ним нож. Потом он сильно хлопнул ладонью по столу, и Лена от неожиданности вздрогнула.

- Нэт! Больше аборта нэ будет! Аллах не простит.

Лене казалось, что она стала маленькой, незаметной. Сейчас Гусейн говорил сам с собой. Она знала это состояние, когда он бывал суров и неуправляем.

- Я здэлал все, чтобы этого не случилось. Нэ помогло. Значит, такова воля Аллаха.

- И что теперь будет? - еле слышно выдавила из себя девушка.

Мужчина немного помолчал, потом заговорил твёрдо и громко:

- А что будэт? Будэт мальчик, сын.

- А если дочь?

- Пусть дочь. У меня еще дэвочек не было, - впервые за вечер он улыбнулся. - Ты вот что, Лэн. Поработай еще месяц, а потом я отправлю тебя отдыхать. Тэпэрь ты будешь моей второй женой. - Гусейн налил себе полную рюмку коньяка и залпом выпил.

Ночью Гусейн не приставал и не домогался. Лене показалось даже, что он стал с ней мягче и ласковей обращаться. В эту ночь она долго не могла заснуть. Вспомнила разговор с пожилой азербайджанкой на рынке. Случилось это с полгода назад. Бабушка Азрет рассказала ей, что азербайджанцы ни русских, ни украинок в жены не берут. Но если случается, то обеспечивают их до самой старости. Причем независимо от того, какая жена оказывается по счету - третья, пятая, шестая.

"Ну вот и пришло мое счастье", - Лена заплакала и уткнулась носом в подушку. Гусейн негромко похрапывал и что-то тихо говорил на своем непонятном азербайджанском языке. Лена взглянула на часы. Без четверти четыре. Через два часа вставать и готовить мужу завтрак. Она повернулась на спину, закрыла глаза и провалилась в глубокий безмятежный сон.

Август, 2000 г. Крым, Орджоникидзе

Не верю!

Сладко потянувшись, Алексей взглянул на часы - без четверти восемь. "Да ведь сегодня суббота нерабочая!" - приятная мысль обласкала сознание, и он снова натянул на голову старенькое, потертое одеяльце.

Недавно Алексею исполнилось пятьдесят пять. Хотя на вид ему, конечно, никто столько не дает. Ну от силы сорок пять. Всю жизнь Алексей - на стройке. А это значит - физический труд плюс свежий воздух. Минус - ветры, дожди, морозы. Каменщик третьего разряда, Алексей Романович Крутов, правда, никогда трудовым героизмом не отличался, и если можно было на работе не работать - не работал. За те деньги, что он получал на стройке, достаточно двух вещей - приходить на работу и уходить. Это и было его главным правилом. Алексей любит повторять, что ходит на работу, а не на соревнование. Вторая по значимости заповедь, которой он придерживался, - не воруй. И, скажите на милость, не воровал. Однако снисходительно наблюдал и никогда не мешал, когда другие тащили. "Это их дело", - спокойно рассуждал Алексей, подыскивая местечко, где можно незаметно прикорнуть.

Лет десять назад Алексей развелся. Жене и двум дочкам оставил квартиру и перебрался из Мордовии в Подмосковье. Все это время живет в общежитии. В комнате, кроме него, еще двое. Мужики, как и он, разведенные, но шебутные. Могут и выпить лишку, и баб притащить. Алексей в этом строг: с бабами - ни-ни, а выпивает редко и помалу.

Вчера, в пятницу, сорокалетний Ванек и пятидесятилетний Серега "нарезались" так, что спать повалились в одежде и ботинках. Алексей к таким фокусам привык и не переживал. Вообще все, что происходило не с ним, а рядом, его не касалось. У него - своя жизнь, необычная и насыщенная. Он интересуется политикой, историей. Своеобразно рассуждает о том, что происходит в стране. Никогда не боится высказывать того, что думает о руководителях. Будь то начальник СМУ, Брежнев, Черненко или Горбачев. У него свой взгляд на происходящее, который, как он любил подчеркивать, может не совпадать с официальным мнением.

В девять Алексей поднялся, ополоснулся, на кухне согрел чай. Завтракал он всегда одинаково: железная пол-литровая кружка крепкого грузинского чая с двумя кусками сахара и два ломтя черного хлеба. Поев, Алексей не спеша застелил постель. Над кроватью висело несколько полок. Пошарив на одной из них, вынул две полуметровые железки, рукавицы. Из-под кровати достал большую дерматиновую черную сумку и сложил туда немудреный инвентарь. Одевшись потеплее, Алексей собрался уже выходить, но, передумав, вернулся к столу. Достал из нагрудного кармана записную книжку, написал: "Ребята, уехал на базу, буду к вечеру. Не хулюганьте, проституток не приводите. У меня выходные". Алексей положил записку на стол и тихо, чтобы не разбудить соседей, прикрыл за собой дверь.

Слабый январский морозец улыбнулся Алексею ослепительной белизной свежего снега. Чудно - на небе ни одного облачка. "Погода - только радоваться, - размышлял Алексей, двигаясь по скользкому обледенелому тротуару к станции. - Да, брат ты мой, плачу, плачу всю жизнь подоходный налог, а жизнь - все труднее, хуже. Куда он идет, этот налог? Дороги неухожены, автобус не ходит, а где ходит - ждать полдня нужно. А дождешься этой колымаги - ехать страшно, вся громыхает, свистит и прыгает, из всех окон и дверей дует, - брюзжал Алексей, однако весело, уверенно вышагивая. - Ну ладно, раньше нам говорили, что хорошо живем, теперь говорят, что живем плохо. Что от этого изменилось? - Алексей с разбегу перескочил небольшую канавку. - Им там, наверху, конечно, виднее, как нам живется. Коль говорят - плохо, значит - плохо. Хотя большой-то разницы не видать: что раньше, что теперь..."

Алексей подошел к станции, взял билет, вышел на платформу. А все-таки солнце зимой - это здорово! Он повесил сумку на плечо, растер застывшие пальцы. Платформу, как и тротуар, не чистили. "Перестраиваемся, - бубнил себе под нос Алексей. - Как же, помню этот, как его, кажется, белорусский метод, когда проводников из задних вагонов убрали. Додумались! Сократили, сэкономили. И что, может, электрички чаще и опрятней стали? Окурки, грязь кругом. Погодка, что надо! Интеллигенция сегодня вся за город рванет, на лыжню, как пить дать. Ей-то что, она на марше перестройки! Это мы, земляные черви, - в прокуренный вагон с авоськой да в столицу за колбасой, которую москвичи и не едят. Вот она, электричка, зеленая и грязная. Даже яркое солнце не делает ее нарядней. - Алексей взглянул на часы. - Конечно, как заведено, на семнадцать минут опоздала. Ну прям куда ни кинь..." - сокрушался он, заходя в грязный, захламленный тамбур.

В вагоне людей было много. Забросив на полку сумку и потеснив тучного гражданина, Алексей пристроился на краю деревянной лавки. Напротив сидела миловидная старушка с пустой авоськой в руках. Она беспрерывно клевала носом и каждый раз слегка приоткрывала мутные, невидящие глаза.

- Мамуль, станцию свою не проедешь? - деловито, по-хозяйски спросил Алексей.

Бабуля вздрогнула, открыла глаза и затрясла головой:

- Нет, мялок, не проеду, мне ведь в Зеленограде выходить-то. А это, чай, Поворово только?

- Ну ладно, тогда в Зеленограде разбужу, - Алексей дал понять, что продолжать разговор не намерен.

- Да что ты, мялок, я и сама не просплю. Это меня так, поначалу-то сморило. Теперь уж, пожалуй, и не засну. - Бабуля посмотрела вопросительно на Алексея. Тот упорно не желал продолжать беседу, делал вид, что не замечает бабкиного взгляда.

- А ты, мялок, сам-то долече ль собрался? Небось, тоже за продуктами?

Алексей оттаял. Все-таки поболтать он любил. Да и бабуля была уж очень опрятная, ухоженная.

- Нет, мамуль, не за продуктами, к родственнику еду, - слукавил Алексей.

- Ну-ну, а меня вот сноха снарядила. Поезжай, говорит, в Зеленоград, там обеспечение московское и всегда все есть. Дала список, чего купить, и деньги.

- А чего же она сама-то не съездит? - все больше втягивался в разговор Алексей.

- Да что ты. У нее дел хоть отбавляй. Сама-то она на заводе работает, с сыном моим. Двое детей малых. Правда, на буднях-то с детьми я сижу. А нынче они с сыном их воспитывают.

Молодуха, что сидела у окна, закрыв книжку, подала голос:

- А что, неужели на заводе нет яслей или садика?

- Есть, ангел мой, есть. - Бабуся повернула голову к девушке. - Но как два дня походят - забираем, болеть начинают, горемычные. Больничные они с сыном не берут, хотят денег больше заработать, вот я и сижу с малыми.

- А куда им деньги-то? - подал голос Алексей. - В магазинах - пусто, покупать нечего.

- Ну это ты, мялок, у них сам спроси. Мне, бабке, они отчет не дают. Поят, кормят - и на том спасибо, слава те господи.

Алексею такое положение дел было непонятно. Он брал больничный лист, как только подворачивался малейший повод. Чуть случится насморк - бежит в поликлинику, высиживает три-четыре часа и требует, чтобы дали больничный. Пару раз ему пытались отказать. Тогда он написал письмо министру здравоохранения Чазову. После этого с Крутовым спорить не стали. Хочешь больничный - получай. Вот он и получает иногда в месяц по два раза. Предпоследний раз молодой симпатичной врачихе, когда та пыталась его пристыдить, мораль прочитал: "Я человек рабочий, меня, конечно, обидеть каждый может. А вот прав - никаких. Хотя исправно плачу и подоходный налог, и в профсоюзную кассу. А как по курортам и по заграницам, так все едут начальники. А мне не то чтоб заграница, мне хоть бы раз сказали: вот тебе, Крутов, пачка лекарств бесплатно. Хрен мне, а не лекарство! - Врачиха, как от чумного, шарахнулась от Алексея после таких слов, но продолжала слушать. - Да вы ведь и лечить-то не умеете, выписываете какую-то гадость, что в аптеках еще есть. А я ваши рецепты только за дверь вышел - в урну. Потому как от таких лечений больше заболеешь. Нет уж, увольте, своими средствами справимся. Вот за что, спрашивается, плачу налоги? На чьи деньги ты, милая моя, существуешь? Да не смотри ты на меня так, все равно скажу! И образование ты получила на мои деньги. И школу кончала на мои деньги. Я из пятидесяти лет жизни сорок на стройке корячусь, гроши получаю и на эти гроши еще и вас, милые мои, содержу. И медицину, и науку, и образование, и всякие там комитеты да исполкомы. Э, милая, знаешь, сколько на моей шее сидит бездельников? То-то и оно! Так что же я своим трудом за сорок-то лет на больничный себе не заработал? Эх, барышня, чему вас там в институтах только учат?.."

Зеленоград объявили. Алексей очнулся, открыл глаза. Бабуся, кряхтя, поднялась и засеменила к выходу.

- Хороших покупок, мамуль, - вслед ей бросил Алексей.

- Спасибо, мялок, дай бог тебе здоровья, - лепетала бабуся, не оборачиваясь.

Алексей посмотрел в окно. Зеленоград - одна из основных его баз. Здесь он бывает по воскресеньям. На то есть свои причины. А вот это, за высоким забором и колючей проволокой, - зона. Да, да, именно зона. Здесь зэки работают на складах стройматериалов, здесь же в казармах живут. Алексей не любит смотреть на это место. Это как уголок средневековья. Алексей грустно отвернулся и опять закрыл глаза.

Проснулся случайно, от резкого толчка электрички. И кстати - только проехали Химки, следующая - Левобережная. Здесь выходить.

До базы путь не близкий. Алексей потуже затянул шарф, надел перчатки. Слева по ходу - Институт культуры, дальше, по той же стороне, многоэтажное хранилище библиотеки имени Ленина. Потом, где поселок кончается, по правую руку - одноэтажные частные гаражи, дальше, вдоль дороги, - лесок. За ним справа - база, за базой - кладбище, огромное. Называется Долгопрудненское. Где-то там и город Долгопрудный. Алексей в нем никогда не был. Нечего ему там делать, нет никакого интереса. База - другое дело. Это его жизнь, если хотите - призвание души, или, как там выражаются интеллигенты, хобби.

У входа на базу - сторожка обшарпанная, свора собак. Гаврилыч в телогрейке и с палкой встречает.

- Привет, Алеха, что-то ты нынче припозднился.

- Бывает, бывает, Гаврилыч, проспал, попутал леший. - Алексей, широко улыбаясь, стащил перчатку и протянул Гаврилычу руку. Потом из бокового кармана пиджака вынул аккуратно сложенный вчетверо рубль и подал сторожу.

- Держи пропуск, Гаврилыч.

Тот молча опустил бумажку в карман телогрейки.

- Давай, Леха, поспешай, а то стервятники уже налетели, часа полтора, как орудуют.

- А кого же принесла нечистая? - выпытывал Алексей, отгоняя сумкой собак.

- Да все дружки твои. Федя из Мытищ - вон у той кучи копается, - Гаврилыч поднял палку и направил ее на дальний бугорок в левом углу. -Валера из Москвы приехал. Да сам увидишь, чего я тебе перечислять-то буду? Давай иди работай, а то ничего не найдешь, все унесут. - Гаврилыч широко улыбнулся золотом зубов и уже собрался в сторожку, но, помедлив, сказал: - Давай, Алеха, вон туда, кучу только на этой неделе навозили, пока никого там не было. Тебе говорю по старой дружбе.

Довольный, Алексей быстро зашагал, куда указал Гаврилыч.

Этим промыслом Алексей занялся давно, еще до переезда в Подмосковье. Сначала понадобилось что-то из мелочи в хозяйстве. В магазинах не смог найти. Кто-то предложил порыться на помойке. И что вы думаете - в тот же день нашел все, что требовалось. Конечно, в тот раз ему повезло. Недаром говорят - новичкам везет. Потом узнал адрес городской свалки и после работы стал туда наведываться. А уж через пару месяцев втянулся так, что и не представлял себе другого занятия. Засосало хлеще любого наркотика, на всю жизнь. В общежитии, когда узнали, чем Крутов занимается, смеяться стали, дразнить, издеваться. Но постепенно успокоились, и вот почему. Сначала кто-то шутя попросил у Алексея кое-что из вещей, кажется сапоги для работы. В магазинах их не было - сезон, осень. Алексей выдал парню сапоги нужного размера и, что называется, даже стакан не попросил. Теперь многие в общежитии пользовались щедростью Алексея Романовича. Кто дипломат выпросит, кто пиджак из дерматина, а уж о железках и приспособлениях разных и говорить нечего.

С годами Алексей втягивался в это помоечное дело все больше и больше. Иногда приносил домой и... съестные припасы. Скажем, колбасу или, к примеру, селедку. Выварит ее тщательно, обмоет и ест как ни в чем не бывало. В этом ему, правда, даже шибко пьющие не помогают. Ест всегда один. Однажды принес двух кур импортных. Одна была чуть-чуть с душком. Решил, что у кого-то эти куры рядом лежали в холодильнике, вот их вместе и вышвырнули. Съел обе.

В комнате, где он живет, - настоящий склад. Соседи давно смирились с этим по причине частых пьянок и сознания временного проживания. А Алексей все носит и носит. Иногда, куражась, кое-кто задаст ему подковыристый вопрос о какой-то детали, на что Алексей неизменно и спокойно отвечает: "У меня все есть, вот только искать нужно". И здесь он, как правило, никогда не забудет поплакаться, что трудно ему без отдельной квартиры. Уж там-то он бы развернулся...

От щедрот отцовских частенько перепадает и детям. К примеру, в прошлом месяце откопал почти новые сапожки зимние, импортные. Надраил их гуталином, упаковал и отправил дочке. Детям он часто посылки отправляет.

Однако не хлебом единым, как говорится, жив человек. Алексей на "базах" и духовную пищу находит: книги, журналы, подшивки газет. Вообще-то он старается быть "в курсе" и газеты часто даже в киоске покупает. Что до одежды и до белья нижнего, то все это у Алексея - с помоек. Есть у него голубые кальсоны с красными шелковыми лампасами. Чудеса! Вещи он носит подолгу, до тех пор, пока они не начинают лосниться и рваться. Потом их сам штопает и чинит и опять носит. Питается сносно, но не шикует. Мяса не ест вообще. Как-то его спросили, почему. Ответил, что пусть богатые его едят...

Алексей расправил спину, постоял немного. Радикулит проклятый дает знать. Взглянул на часы. Ого, начало шестого, пора двигать. Он еще раз заглянул в наполненную до краев сумку, накрыл "добро" газетой и, слегка постанывая, направился к выходу. Гаврилыч тут как тут.

- Ну как, Алеха, не впустую день-то провел?

- Гаврилыч, ты человек! - Довольный, Алексей вынул из кармана брюк также аккуратно сложенный рубль и передал сторожу.

- Нет слов, добра - тьма-тьмущая. Неделю выгребать можно. Жаль, завтра хозяйством занимаюсь, - соврал Алексей, - а то бы в самый раз еще приехать. Ну да ладно. Как говорится, всех денег не заработаешь, всего добра не выгребешь.

- Это правда. Приезжай в следующую субботу, Колька, напарник, в отпуск ушел, так я опять дежурить буду. Приготовлю для тебя кучку побольше. - Гаврилыч сверкнул золотым ртом и проводил Алексея до ворот.

Сумерки совсем сгустились, когда Алексей вышел на платформу. Электричку, как обычно, пришлось долго ждать, но Алексей не унывал. Во-первых, привычным делом стало, что поезда ходят кое-как, а во-вторых, настроение было прекрасное. Еще бы, не каждый день удается напасть на "жилу". Сегодня был именно такой день. Поежившись от мороза, Алексей с довольной улыбкой вспоминал, что кое от чего даже пришлось отказаться. Такое в его жизни встречается редко.

В общежитии Алексей появился без чего-то девять. В комнате, как заведено: постели соседей не прибраны, на столе объедки, грязь. Крутов неторопливо разделся, поставил на плиту чайник, слегка прибрался. Когда чай был готов, он нарезал ровными долями черный хлеб, почистил и аккуратными круглыми ломтиками порезал лук, намазал хлеб тонким слоем масла и положил на него дольки лука.

"Вот так, пища от всех хворей и недомоганий", - довольно проговорил Алексей и приступил к трапезе.

Ел не спеша, медленно пережевывая, как бы наслаждаясь самим процессом. Так оно и было. Алексей ел всегда столько, сколько нужно, чтобы утолить голод. Наверное, поэтому в свои годы был стройным и поджарым.

После ужина Крутов часа полтора разбирал сумку. Дело это не совсем простое. Каждую вещь нужно было рассмотреть, проверить и засунуть в определенное место. К примеру, если одежда - в шкаф, обувь - в ящик, технику - на полку. Закончив, Алексей тяжело вздохнул и прилег на кровать. Немного полежал с открытыми глазами, внимательно рассматривая потолок. Потом резко поднялся и подошел к одной из полок. Крутов вспомнил, что на этой неделе не просматривал газеты.

Знакомясь с периодикой, Алексей читал в основном заголовки статей и, когда натыкался на интересный, пробегал первые строчки статьи. На этот раз он уложился минут за двадцать. Ничего интересного так и не обнаружил. Схватив пачку газет, Алексей собрался уже ее отправить под кровать, но, что-то вспомнив, вернулся. Нашел "Правду" с отчетом о встрече Горбачева с деятелями науки и культуры. Что-то уж больно шибко радио расхваливало эту встречу. Он швырнул остальные газеты под кровать, уселся поудобней и приступил. Часы показывали двадцать один час пятьдесят минут. Когда Алексей закончил, стрелка часов перевалила за двенадцать. Алексей прочитал все - выступление "самого" и других товарищей.

Отложив газеты, Алексей откинулся на спинку стула и зло процедил: "Блин, фильм по телеку пропустил". Потом навестил туалет, почистил зубы, сполоснул лицо. Через десять минут он лежал в темной комнате с открытыми глазами, полный дум невеселых и пасмурных: "Нет, брат ты мой, не верю я теперь никаким твоим выступлениям, да и свите твоей, что поет, ясно, что с твоего голоса. Оно хоть, может, и не моего, рабочего ума это дело, коль встреча с интеллигенцией, мать ее... Хотя, слов нет, гладко изложено, открыто и откровенно. Но не верю, и все тут! А почему настрой такой имею? Да потому, что пустые словеса кругом, а как до дела - его и не видно".

Три года назад поверил. Как школьник. Пуще того, три письма в ЦК отправил с предложениями, как организовать работу на свалках. Все просчитал: и затраты, и выгоды. Показал на схеме, как надо сделать, чтобы миллионы не зарывать в землю. Ответили культурно. Спасибо, мол, товарищ Крутов. Все учтем, рассмотрим, мобилизуем. Что рассмотрели, мобилизовали? Ничего. Алексей разнервничался и перевернулся на другой бок. "Ну и какая у меня после этого к вам, господа хорошие, вера? А я ведь рассчитывал, что вызовут меня, расспросят поподробней, а может быть, и поручат организовать производство. А что, Крутов только с виду хил, а дать ему настоящее дело, он еще - ого-го-го!" Алексей разволновался не на шутку, вскочил и стал ходить по темной комнате, заложив руки за спину. Лунный свет прямой неширокой полосой лежал на темном полу. И эту полосу перешагивает большой худой детина в синих кальсонах с красными лампасами.

"Да если бы мне поручили, разбился б, а миллионы через год давать стал бы. И это при минимальных затратах. Эх, да что говорить! А взять другой пример. Написал управляющему трестом, как меня заставить работать качественно, красиво, с полной отдачей. Все подсчитал: и сколько платить надо, и какая производительность получится. Привел данные, какой ущерб от пьянки, от воровства, как с этим бороться. А результат? Зачитали письмо на общем собрании, подняли на смех - и вся реакция.

И после всего этого я должен верить тому, что каждую неделю повторяет отец родной? Да ведь когда при Брежневе говорили, что хорошо живем, от этого ведь лучше не зажили. А теперь, выходит, то же самое, замучили этой перестройкой, а где она, покажите, граждане! Там у вас, в верхах, - перестройка, это я понимаю. Власть меж собой делите и перестраиваетесь. Ну и молчали б себе, господа хорошие! А то ведь на весь мир - рабочий человек стал хозяином, бригадный подряд, перестройка... Слова все пустые и никчемные. Не верю я вам, и точка! И теперь-то уж никогда не поверю и внукам накажу не верить".

Алексей стал потихоньку успокаиваться и опять за брался под одеяло. Гляди-ка, выборы-то вроде по-новому проводить решили, а фамилии-то все старые. Ну что они там, всем довольные, орденами увешанные, бригадиры и директора решат? А ничего! Да им ничего решать и не надо. За них все опять решат, они только проголосуют. Ну вякнут для порядка пару раз с трибуны глупость какую-нибудь по бумажке и опять руку тянут - "одобряем". Нет, братцы мои, если вы меня сумели отвернуть от своей перестройки, добра не ждите. Хотя, может, вам того и надо: меж собой власть-то поделить и царствовать припеваючи. Ну-ну, а мы своим делом займемся. С нашим-то умишком коротким да возможностями скудными куда уж..."

Алексей немного поворочался и переключил мысли на другое. "Гляди-ка, - тревожно подумал он, - а хлопцы не на шутку загуляли. Как бы в какую историю не попали! Ну да что будет, взрослый народ, сам за себя ответит. М-да... - Алексей улыбнулся приятной мысли: завтра еще один день его, законный. Промышленная свалка в Зеленограде - это будьте любезны! Уж такие там иногда вещицы попадаются - дух захватывает. А потом будет скучней. Алексей зевнул. Потом, на буднях, каждый день свои, городские, помойки надо проверить. Алексей еще раз, уже засыпая, зевнул, перевернулся на спину и провалился в спокойный, детский сон. Часа через полтора лунный луч осветил счастливое, безмятежное лицо Алексея. Вот что-то его насторожило. Лицо напряглось, нахмурилось и сразу отпустило - расслабилось. Морщинки пропали, и довольная улыбка заиграла на фоне старенького, в дырках, одеяльца и засаленной ватной подушки.

На этом можно было бы и поставить точку да закончить грустную историю. Но дальше оказалась она еще грустней и печальней.

Год назад, когда перестройка набрала такую скорость, что остановить ее уже никому не под силу было, Крутов все же поддался психозу и "клюнул". Заглотил наживу и открыл собственное дело. Все организовал по закону: зарегистрировал предприятие у местных властей, получил печать, уговорил еще двух компаньонов. В общем, честь по чести. Построили они на отведенном участке, недалеко от рынка небольшого подмосковного города сарайчик. Устроили витрину, провели свет. Денег уйму грохнули, в долги по уши залезли. Но дело пошло. Стали они торговать тем, что на свалках да помойках "выуживали".

Люд, как прознал о палатке, из других городов, из столицы наезжать стал. Ну просто отбою не было. Работали без обеда, без выходных: двое - на свалках, один - у прилавка. Деньги, то есть проценты, платили всем: и исполкому, и свалкам, и рэкетирам, и милиции... Самим оставалось столько, что и говорить совестно - уж больно много на дерьме зарабатывали. И все бы ничего, да наша российская зависть загубила и Крутова, и дело его.

Завистники, пьянчужки да так, шушера всякая, писать по зависти стали во все инстанции. А инстанциям этого только и надо. Приедут, взятку урвут и справку пишут, что все чисто - как на самом деле.

Но однажды схема не сработала. Замыкание произошло. Отрыли золотоискатели на свалке из-под земли груду металлических деталей из титана. Металл стратегический, ценный. Стали продавать. Завистники тут как тут. Письма, письма полетели. Звонки во все инстанции. Приехала солидная комиссия из министерства. Ба, и впрямь титан. Ох, что началось! Аресты, обыски, допросы... Кто виноват? Ну не директор же авиационного завода, который приказал зарыть на свалке бракованные детали? Крутов виноват! Его в суд. Плакал, говорят, на суде, словно дитя. Клялся, что ничего такого незаконного не содеял. Куда там! Дали пять лет строгого режима. Вот и сидит теперь, мается. А куда денешься, не директора же в самом деле или министра в тюрьму сажать! Подумаешь, Крутов! Их, таких, знаешь, сколько... И все не верят. А так через одного по пять годиков получат, глядишь, поверят в перестройку. В нашу, кровную, народную, родную...

Крым, 1997 г.

Обидно, однако...

(Краткая биография автора)

В белорусском посольстве сменился посол. Работать стало сложней. Надо было приспосабливаться к новому ритму, к новым условиям. Все это так и, наверное, правильно. Но уж слишком болезненно переносится, когда творческого человека перестают ценить и заставляют делать всякую ерунду.

Короче, в какой-то момент понял, что пришла пора менять работу. Знакомые, друзья, родственники недоумевали. Как можно высокооплачиваемую дипломатическую работу променять на что-то другое? Можно. И вот как все получилось.

Прежде всего, озадачил друзей вопросом трудоустройства. Сам же решил подстраховаться. Позвонил только что назначенному главному редактору "Парламентской газеты" Леониду Петровичу Кравченко. Он сразу согласился принять. До этого мы несколько раз перезванивались по телефону. А однажды, будучи пресс-атташе белорусского посольства, я включил его в группу главных редакторов для поездки в Минск на встречу с президентом Лукашенко. В последний момент у него что-то произошло, и поехал Михаил Соломонович Николаев. Интересный господин. Раньше у него была фамилия Кашевник. Когда он женился второй раз, взял фамилию жены. Стал Николаевым. А вот Соломоновича уже не переделать. Да, так я отвлекся.

Позвонил я, значит, Кравченко и на другой день приехал. Леонид Петрович принял радушно. Долго рассказывал о новой газете, о том, что теперь у депутатов будет возможность публиковать свои выступления. Потом я говорил о том, что он (Кравченко) - легенда отечественной журналистики, о том, что внимательно слежу за его карьерой. Помню время, когда он был главным редактором "Строительной газеты", "Труда", руководителем Гостелерадио. Закончил тем, что хотел бы трудиться под руководством такого прекрасного человека и блестящего руководителя.

После этого я вернулся в посольство и на какое-то время забыл о "Парламентской газете". Вспомнил о ней, когда пришло время уходить. Позвонил Кравченко. Он меня сразу узнал и сказал, что приглашает на должность редактора международного отдела. Что и говорить, предложение заманчивое. Потом была "мышиная возня" и предложение поработать в одной престижной и уважаемой организации. Оклад был предложен крутой. А еще замаячила возможность остаться в посольстве. Итак, три варианта на выбор. Колебаний и раздумий было много. Советовался, прикидывал, просчитывал варианты около месяца. Выбрал самый менее оплачиваемый, но, как мне казалось, наиболее творческий и перспективный - газету.

Кажется, это был понедельник, третье августа. Неприятности начались с самого начала. Троллейбусы не ходили, пришлось ехать на метро. На выходе станции "Белорусская" давка. Сильный дождь не давал людям выйти из метро.

В огромном кабинете Кравченко работал кондиционер. Было прохладно и спокойно. Знакомые и незнакомые люди занимали места за большим столом. Я же уселся на стуле у стенки. Зачитали план текущего номера газеты, потом следующего. После этого Кравченко представил планерке меня. Вопросов ни у кого не было. На том и разошлись.

Моим куратором был первый заместитель главного редактора - Леонид Петрович Чирков. Бывший сотрудник разогнанной и преданной анафеме главной партийной газеты "Правда". О нем, пожалуй, нужно поговорить немного больше. Впервые я его увидел на одном из мероприятий в Исполкоме Союза Беларуси и России. Там мне его представил посол. Как сейчас помню, Чирков на бумажке написал мне свои телефоны. Я сказал дежурные слова, на том и расстались. Бумажку с его телефонами выбросил и не придал нашему знакомству никакого значения. А зря. Потом, после того как Кравченко сообщил мне, что берет на работу, Чирков позвонил и сказал, что меня приглашают на должность обозревателя. Я поблагодарил и повесил трубку. Хотя, наверное, уже тогда надо было насторожиться. Как так, главный зовет руководителем отделом, а его первый заместитель - обозревателем. Не насторожился, не задумался. В первый день новой работы позвонил приятель и посоветовал аккуратней держаться с Чирковым. На второй - зашел старый знакомый, поздравил с назначением и сочувственно заявил, что мой куратор Чирков - полковник КГБ. "Ну и что? - возразил я. - Что мне от этого? Пошел он на... ваш Чирков". Но он туда не пошел. Он оказался лучшим другом Председателя Думы Селезнева. К сожалению, об этом я узнал слишком поздно.

В отделе, кроме меня и заместителя, работало еще двое обозревателей. Один - в возрасте, немного нервный Игорь Галкин. Другой - молодой и симпатичный Анатолий Анисимов.

Случилось так, что в первый день моей работы Галкину исполнился шестьдесят один год. И он с самого утра предупредил сотрудников отдела, что приглашает всех в кафе на четвертом этаже нового корпуса "Правды". Когда я работал в "Сельской жизни", там был спецбуфет, где обедали члены коллегии, редакторы отделов газеты. Именно там у меня начинался очередной роман...

Одним словом, ровно в шесть я, Галкин и Анисимов отправились в кафе. Сели, сделали заказ, съели по салату, когда пришел Чирков. Все внимание, разумеется, ему. А он начал вспоминать о работе в "Правде" в качестве собкора в Венгрии, о бывших сотрудниках. Я слушал невнимательно, без интереса. Думал о своем, о том, как строить работу отдела.

Утром следующего дня я просыпался тяжело. Газетные проблемы навалились на меня вдруг, неожиданно. Первые два дня я сидел в кабинете, смотрел, как мечется мой заместитель, и не мог понять, зачем я сюда пришел. Материалы сотрудники мне стали давать уже в первый день. Я читал и удивлялся их несовершенству. Все чаще стал ловить себя на том, что читаю статьи с нежеланием, если не сказать больше. Решил, что читателю нужны совсем другие сказки. Простые, познавательные, просвещающие. То, что я читал, было написано непонятным, нерусским языком. Уверен, что нормальный человек такие глупости не читает. А специалист по данной теме наверняка все знает. Так для кого они? Наверное, только для Чиркова, который требовал от сотрудников отдела каждый день выдавать "актуальный комментарий". Без слез такие комментарии читать было невозможно.

Дня через три я понял, что попал в беду. Созвонился с послом и попросил принять. Он меня принял на другой день. Волновался, но сказал, что ошибся и прошу вернуть меня обратно. Посол почесал затылок и хитро промямлил, что поезд ушел, что министр уже в курсе и известна фамилия сотрудника, который назначен на мое место. Понял, что он врет. Но, как ни странно, обиды не испытал. Думаю, на его месте поступил бы так же.

Вернулся в редакцию. И стал мучительно соображать, что делать дальше. Ничего умней не придумал, как взять больничный. Первую неделю отсыпался дома. На второй, будучи на больничном, ходил на работу.

После того как отбюллетенил я, ушел болеть мой заместитель. И это, как мне показалось, оказалось очень кстати. Две недели он не мешал мне работать. За это время я заказал в агентствах кучу материалов.

Аккурат на это время пришлось проведение в Москве Сотой международной межпарламентской конференции. Накануне всех собрал Чирков. На этой встрече он, по-существу, ничего не сказал. Только объявил, что будет такая-то конференция и что все материалы необходимо сдавать руководителю отдела. Странное дело, со мной он по этому вопросу не советовался. Аккредитовал из моего отдела заместителя, который сам никогда и ничего не писал.

В день начала конференции Чирков как резаная свинья орал на моего заместителя. Оказывается, тот принес не тот материал. В результате заместитель убежал домой болеть, поскольку все еще был на больничном.

На следующий день я метался как ошпаренный: выбивал материалы, узнавал в секретариате, сколько строк отведено под конференцию. Когда материалы появились, вычитал их и бегом к Чиркову. Тот тоже читал и правил. При этом он повышал голос и высказывал претензии типа: "Почему нет имени у Селезнева?" или "Почему не стоит запятая?". Я это проглотил, отнес материалы на верстку, но больше к Чиркову ни ногой. Через пару дней он через Галкина пытался вызвать меня к себе - я не пошел. Думаю, это и стало началом конца моей работы в газете.

Остаток недели я почти не выходил из кабинета. На планерке перестали упоминать международный отдел. Секретариат не планировал наши материалы, хотя к тому времени уже собрались заказанные статьи. В пятницу очень насторожил незначительный случай. Когда заместитель ответственного секретаря зачитала список дежурной группы на понедельник, где я был дежурным редактором, главный и Чирков многозначительно переглянулись. Субботу и воскресенье я провел под впечатлением этого перегляда. А еще в пятницу я пытался попасть к главному, но он меня не принял. Хотел же я переговорить с ним о взаимоотношениях, которые сложились с Чирковым.

В понедельник перед началом планерки в кабинете Кравченко подошел Чирков. Он сказал, что после планерки отдел в полном составе должен собраться в кабинете главного. Я кивнул в ответ. Пока шла планерка, думал, что теперь, наверное, Чирков в присутствии Кравченко будет меня воспитывать и учить работать. Планерка закончилась быстро. Потом долго искали моего заместителя. Наконец мы вошли в кабинет. Там во главе стола сидел главный. Слева от него - первый заместитель Чирков и ответственный секретарь Климов. Справа - директор издательства и заместитель главного Чурилов. Собрание открыл Кравченко.

Он сказал, что специально не предупреждал отдел о собрании. Далее он начал говорить о том, что с приходом нового заведующего отдел стал работать хуже. Странная ситуация, продолжал он, два обозревателя работают лучше, чем два руководителя. Чем это объяснить? Почему редактор отдела не написал ни одной строки? После этого главный дал слово мне.

Признаться, я был обескуражен тем, что происходит. Проработал я всего около месяца и говорить о том, что отдел стал хуже работать, можно, но нужно ли? Ведь даже бритому ежику понятно, что за месяц изменить ничего нельзя, а уж тем более развернуть творческий процесс в нужном направлении.

Я начал что-то мямлить о том, что связался с агентствами, с зарубежными корреспондентами. Сам готовлю интервью о работе отдела внешних отношений Московской Патриархии, направил вопросы послу США в Москве. Главный спросил: "Что, это самые горячие международные темы?" Я промолчал.

Потом взял слово Чирков. Фу, тварь, слизняк! Говорить о нем противно, но придется. Он сказал, что отдел завалил освещение такого важного события, как Сотая международная межпарламентская конференция. Вы, граждане, когда-нибудь об этом что-нибудь слышали? Молчите? Тогда я продолжаю. Говорил о том, что заведующий тащит в газету материалы из Беларуси, не правит их, а только ставит свою визу. Я молчал.

Потом слово дали моему заместителю. Он сказал, что две недели болел, что у него дома неприятности и подскочило давление. Я молчал.

Потом слово взял ответственный секретарь Климов. Он только что вернулся из Англии, где был в составе делегации "Росвооружения" на авиасалоне. Кстати, в последний его день перед отлетом мы с ним дежурили по номеру. И мне показалось, что он остался доволен моей работой. Климов высказывался в русле главного. Отдел работает плохо, на полосу ставить нечего. Мудак, он даже не успел заглянуть в папку отдела, где за неделю его отсутствия появились приличные, на мой взгляд, материалы.

Потом слово дали Галкину. Суетливый и подхалимистый стервец. Это он в первый день моей работы отмечал свой день рождения. Потом Галкин из кожи лез, чтобы услужить мне. И эта гнида, увидев, что на руководителя идет накат, изловчился и приложил меня. Он сказал, что я даю ему задания, которые отвлекают от основной работы. Я молчал.

Следующим выступал заместитель главного - Чурилов. Мне казалось, что именно с ним я нашел общий язык. Он всегда был весел, шутлив, доброжелателен. А однажды на планерке отметил работу отдела и сказал, что теперь видно, что в отделе появился руководитель. Но сегодня ситуация другая. И Чурилов пропел чирковский мотив на свой лад. Он сказал какие-то слова о плохой работе отдела. Но, главное, он попенял мне в том, что я держусь особняком и "не вошел в коллектив". Глупость натуральная. Добрую половину людей я знаю по совместной работе в разных газетах. Со всеми общался, разговаривал. Правда, не выпивал и в шахматы не играл.

Итоги подводил Кравченко. Он сказал, что присутствующие здесь - очевидцы трагедии. Да, мол, у руководителя трагедия. Он не справился с работой - что делать? Переводить его в обозреватели? Будет еще одна трагедия. На это он, Кравченко, пойти не может. Здесь же он вспомнил, что к нему, после того как меня назначили редактором отдела, подходили сотрудники, называть которых он отказался, и говорили: "Что вы наделали, Леонид Петрович, кого назначили?" Меня эта реплика резанула в самое сердце. Я знаю, кто эти "сотрудники". Сто процентов - это Кашевник-Николаев. Выродившийся еврей с претензией на журналиста высокого класса. В этот момент я поймал себя на мысли, что начал сомневаться в умственном совершенстве Кравченко. Что это, если не глупость, бестактность. Не знаю. Я молчал.

Собрание закончилось. Но почему-то слово не дали Анатолию Анисимову. Думаю, наверное, потому, что из всех присутствующих это оказался единственный приличный человек. Кстати, и как работник он значительно сильнее остальных. Когда я зашел к нему в комнату после собрания, он сказал, что очень жаль, что так получилось и что со мной было работать значительно легче, чем с моим заместителем. Но это так, лирика.

На дворе, кажется, была середина сентября. Я написал заявление и направился к Кравченко. Он прочитал заявление, отложил и сказал, чтобы я не спешил, а сначала нашел работу. Уходить на другое место с должности редактора отдела - это не то, что с улицы. Я спросил, должен ли появляться в редакции. "Изредка, - ответил главный, - занимайся своими делами. У тебя срок до двадцатого ноября". С тем и ушел. На другой день я приехал в редакцию, сложил в портфель свои манатки и навсегда покинул противный кабинет. Признаться, надеялся, что о Чиркове, да и вообще об этой газете никогда не услышу. Не тут-то было.

Недели через две домашние сообщили, что звонил некий Чирков из редакции и возмущался, почему я скрываюсь. Позвонил в отдел кадров. Там мне сказали, что Чирков требует, чтобы я уволился до пятнадцатого октября. Позвонил в приемную главного. Он в двухнедельном отпуске. Круг замкнулся. Перезвонил еще раз в отдел кадров и пообещал приехать на другой день и написать заявление. Приехал, написал. Помощница начальницы отдела кадров радостно схватила мое заявление и куда-то убежала. Наверное, к Чиркову. Ну что ж, сегодня его праздник, и он может отмечать очередную победу. Как же он обыграл самого Кравченко! Ведь он, главный, не согласовал с ним мое назначение.

Думаю, меня Господь вразумил и уберег от чего-то страшного. А все, что получил - заслужил. За грехи мне все это, в назидание и во смирение!

Октябрь, 1998 г., Подмосковье

Перед Рождеством Христовым

Трудно, невозможно предположить, что Создатель, делая человека себе подобным, не позаботился о душе его. Исключительно тонкая биохимическая структура человека, ткани и нервные соединения спинного и головного мозга, система кровообращения, двигательный аппарат, дыхание - все это невозможно объяснить с точки зрения комплексного исследования. А о душевных свойствах человека столпы от науки - пигмеи Павлов и Фрейд наворотили такого, что и разбирать не следует. Никому не дано проникнуть в истинные тайны рождения - смерти, пребывание души в теле творения Всевышнего. Все мы, дети Господни, вместо того чтобы заботиться о чистоте и сохранении души через чистоту тела и непорочность помыслов, усугубляем грехи свои каждым новым поколением. Мы все тоньше "познаем" природу человека, боремся с болезнями. А Создатель подбрасывает нам новые загадки. Вместо того чтобы однажды остановиться, оглянуться, ужаснуться и, опустив руки, положиться на волю Божию, мы продолжаем копаться в собственном теле. Постоянно отягощаем душу огромной тяжести грехами. И она, бедная, по смерти под тяжестью грехов опускается в преисподнюю. Лишь светлые, не отягощенные греховными страстями и помыслами души святых и праведных поднимаются к Богу. И они удостаиваются великой чести общения с Всевышним.

И это понятно с точки зрения элементарной логики. Всю грязь и пороки человек оставляет вместе с телом - в земле. Здесь эта мерзость должна перегнить и превратиться в благо, в почву. Все духовное, но не чистое должно сгореть в недрах земли, ибо только жуткий пламень способен истребить устойчивые эфиры зла и порока. Думается, так будет до тех пор, пока человек не достигнет того совершенства, к какому изначально призвал его Создатель. И совершенство это - Адам - в простодушии поведения, доброте и любви к Богу. Кажется, только тогда Создатель опустит благодатный знак на голову человека и позволит ему жить в бессмертии. Иного пути у человека нет. Слава Создателю, который постоянно помогает нам и прямо, и косвенно и которого мы, шкодливые дети, или не замечаем, или делаем вид, что не видим.

Поистине велика любовь Господа к нам, его детям. Прощается так много, что трудно вообразить. И лишь только поэтому любовь наша должна быть великой. А если мы еще и поймем наконец, что Создатель - и Отец наш, и Царь, и Бог, тогда ходить нам всем на коленях с рождения до смерти. Но мы этого не разумеем и ходим красивые и стройные, с гордо поднятыми головами. А чем гордиться? Гордимся тем, что молоды, красивы, сильны. А наша ль это заслуга? Да нет, конечно! Но об этом думать некогда. Быстрей, быстрей, надо собрать кучу барахла, три кучи денег. Надо соблазнить как можно больше женщин. Кому надо? Нам! Да нет, не нам! Бесам, отрешившимся от Бога и караулящим нас на каждом шагу. А мы, вместо того чтобы благодарить Господа ежечасно о радости бытия, бессознательно обнимаемся с бесами и радуемся, пожалуй, больше, чем они. Лишь в старости, когда спесь отступает, когда немощь скручивает со всех сторон и мы уже не так интересны бесам, они нас отпускают. Они уже все сделали с нами - мы и наши души мертвы и здесь, и там. Теперь, вывалившись из бесовских рук, опустившись от бессилия на колени, мы склоняем грешную голову пред Богом. Только в старости многие из нас приходят в Церковь. Многим ли удается упросить Господа и отмолить грехи? Чистосердечно ли наше раскаяние? Удастся ли нам встретить после смерти наших родных и близких? На все эти вопросы каждый получит полный ответ. И вся сложность в том, чтобы понять истину, которую Господь не вложил в наш разум, а определил человеку дойти до нее, до этой истины, самому. Тот, кто доходит, отмечен печатью Господа. Большинство же из нас, к великому сожалению, так и умирают в неверии, в пороке, в обнимку с диаволом.

Терпелив Господь и милостив. Но, думается, всему есть предел. Если мы так рассуждаем, значит, будучи детьми Создателя, так возможно, коль так, может наступить конец терпению Господню. Тогда... А вот что тогда... одному Богу известно.

Да простит нам Господь за попытку допустить мысль, что мы, великие грешники, можем рассуждать и каяться, упоминая имя Его так часто без надобности.

Прости нас, Господи, за неумение и нежелание пользоваться дарами и милостию Твоей.

06.01.1992 г.

Покаяться и смириться!

Вы наверняка помните жаркий июнь девяноста девятого. На солнце градусник зашкаливал. А в тени до сорока доходило. В один из этих дней по Ленинградскому шоссе в сторону Москвы ехала белая "Волга". И ничего в этом необычного не было. Если бы не одно обстоятельство. На заднем сиденье машины сидел Энгельсен Петрович. Человек необычный и известный в определенных кругах. Время близилось к шести. Машин в это время на дороге великое множество. За рулем сидел молодой симпатичный парень по имени Александр. Родственник Энгельсена Петровича по линии жены. А ехали они в Москву, на Казанский вокзал. Оттуда Энгельсен Петрович должен был восьмичасовым поездом уехать в Чебоксары.

Энгельсен Петрович был расстроен, много курил и сидел молча. Да как не расстроиться? Договорился за неделю с сыном, что тот повезет его в Москву. Сын обманул. Скорей всего напился и к назначенному времени домой не появился. Для таких случаев всегда Сашка на подхвате. А если б не было его? Энгельсен занервничал, закурил, откинулся на подголовник. А если б не было Сашки, был бы Колька, или Славка, или Федька. Вот ведь как получается. Дело в том, что на электричке Энгельсен Петрович ездить не любил и даже не представлял, как такое может случиться.

Здесь, в Подмосковье, Энгельсен появился лет двадцать назад. Его назначили начальником районного строительного управления. Приехал с женой и маленьким сыном. Человек он коммуникабельный, дело знал, и работа пошла. СМУ стало одним из передовых. Потихоньку Энгельсен стал вызывать с прежнего места работы из Чувашии родных и знакомых. В Подмосковье им давали прописку и жилье. Дело пошло.

Когда началась перестройка, Петрович работал уже начальником СМУ в одном из хозяйственных управлений Совмина СССР. А это уже совсем другой размах и условия. И тогда он начал по-настоящему обустраиваться, пускать корни. Начал строить себе коттедж, дачу. Да, сколько лет прошло, сколько дорог пройдено... Энгельсен затушил сигарету, уселся поудобней, посмотрел в окно. Зеленоград, Сходня, Крюково... Все знакомо до боли. С каждым названием связана своя история. Здесь брали цемент, там строили дом, а чуть дальше вели теплотрассу. Дышать становилось все трудней. Машина не могла разогнаться, и движение воздуха не чувствовалось. Казалось, шла сплошная колонна. Колонна машин и людей двигалась в изнуряющем мареве жары и выхлопных газов. Энгельсен развязал галстук, расстегнул рубашку. Немного подышал и вынул из кармана блестящую пластинку. Выдавил одну таблетку на руку и сунул ее под язык. Немного полегчало.

Вообще-то это отрыжка пятнадцатилетней давности. Тогда случился обширный инфаркт, и два месяца пришлось пролежать в больнице. Врачи, когда выписывали на работу, сказали, что ни пить, ни курить ему теперь нельзя. Рассудил по-своему. Поскольку совсем не пьет, то курить решил не бросать. Хотя в больнице не курил. Норма прежняя - две пачки сигарет в день. Жена, конечно, ворчит и требует сократить норму. Пока не получается. Вспомнив жену, Энгельсен улыбнулся и не спеша размял очередную сигарету.

Надежда была его второй женой. От первого брака осталась девочка. Она закончила в Питере аспирантуру и защитила кандидатскую диссертацию. Теперь вроде как кандидат юридических наук. Дочь была в Москве месяц назад. Встретились. Просила денег. Дал. Потом еще несколько раз звонила. С тем же вопросом. Энгельсен опять достал блестящую пластинку и сунул под язык очередную таблетку.

От Надежды был сын Петька. Парень не плохой. Но, видно, упустили его. Бросил техникум, стал пить, не работает. "Эх, бля, пошли они все подальше", - Энгельсен занервничал, засуетился. Зачем-то переложил пиджак, подвинул сумку, опять закурил. Вот только, видно, зря сегодня перед отъездом позвонил Надежде. Наверное, просто сорвался. Уж очень зол был на Петьку. Все жене по телефону и выложил. Надежда была на работе, ничем помочь не могла. Конечно, тоже разнервничалась. Да еще назвал ей сумму, которую везет с собой. "И надо это было мне? - Петрович усмехнулся, выпустил дым, задумался. - Наверное, все-таки старею. Сердце все чаще жмет и давит. На женщин смотреть не хочется. А ведь всего-то шестьдесят три недавно отметили. Да, пожалуй, надо отдохнуть. В прошлом году получилось славно. Две недели провели с Надеждой в Арабских Эмиратах. Сказка! Принимали партнеры по бизнесу. Ну, конечно, устроили прием на славу. Ну, ничего. Вот съезжу на родину, разберусь с делами, а потом махну с Надеждой в Европу. А чё, куда деньги девать? В могилу не возьму".

Немного полегчало.

- Саш, тормозни-ка в кустиках, расслабимся.

- Сделаем, Энгельсен Петрович.

Машина свернула на обочину и остановилась. Энгельсен Петрович перебрался через небольшую канавку и углубился в густую посадку. Здесь было прохладно и тихо. "Вот где жизнь и благодать. А мы все летим, рвемся куда-то. Нет времени остановиться, осмотреться, передохнуть. Вот и сейчас. Ну кому нужны эти сушильные шкафы для грибов? Чувашам? Глупость! Мне нужны. И таким же мудакам, как я. Нужно куда-то вложить деньги, запустить производство. Будем сушить грибы в Чувашии, возить в Москву, делить бабки. Потом будем опять искать, куда их вложить". - Энгельсен застегнул ширинку, постоял минут пять и вернулся к машине. Она сразу тронулась.

"Вот и химкинский мост через Москву-реку. Интересно, сколько раз я через него проехал? - Энгельсен задумался, прикинул. - Нет. Не получается посчитать. Мог бы и сейчас каждый день ездить. Не дали. Как только исполнилось шестьдесят, указали на дверь. Но ничего. Я свое взял! - Петрович улыбнулся. - Это здесь, работая в Москве, удалось закончить строительство коттеджа. Не только построить, но и оборудовать, обставить. По нынешним временам такой стоит не менее трехсот тысяч баксов. Это только дом. А внутри? А внутри не сосчитать. Одна оружейная комната в подвальном помещении потянет на пол-лимона зеленых. Там такие ружья - закачаешься! Да, пожалуй, только на охоте и удается оттянуться, забыться. Но с каждым годом ходить становится тяжелей. Вот и "Сокол", "Аэропорт", "Динамо". Все до боли знакомо. - Энгельсен закурил, задумался. А нужна ли была работа после шестидесяти? Пожалуй, нужна! Так уж устроен человек. Привыкает к определенному ритму, к привычкам и даже к манере поведения. Тогда, три года назад, пришлось от многого отказываться. Дело в том, что должность начальника крупного строительного управления очень заметна. Он, начальник, нужен всем, всегда. И подчиненным и начальникам. Звонят каждую минуту и днем и ночью. От него многое зависит, он принимает решения. Когда ушел, никому не стал нужен. Слов нет, стало спокойней. Никто не звонит, не беспокоит. Поначалу нравилось. Потом стало беспокоить, да так сильно, что пришлось заняться делами. Теперь рабочий день с шести утра до двенадцати ночи. Порой поесть некогда. Бизнес!" - Энгельсен ухмыльнулся и выпустил дым в открытое окно.

Вот и Савеловский вокзал. А это уже Рижский. СМУ находилось, да и сейчас находится в "Сокольниках". Поэтому он так хорошо знает дорогу. А для того чтобы попасть на Казанский, надо ехать той же дорогой. Вот он и разволновался. "Что делать, наверное, старость. Становлюсь нервным и сентиментальным. Однако подъезжаем". - Петрович застегнул рубашку, надел галстук, набросил пиджак.

Сашка помог Энгельсену выйти и взял сумку. До поезда оставалось полтора часа. Внутри огромного зала ожидания было шумно и прохладно. Свободное место нашлось в другом конце зала, в середине длинного ряда.

- Ну, давай, Сашок, дуй обратно. Я здесь уже сам управлюсь. - Энгельсен протянул родственнику маленькую пухлую ручку и хлопнул его по плечу. - Только не гони. Машин, видел, сколько?

- Ладно, Энгельсен Петрович. Все будет в порядке. - Сашок улыбнулся и пошел к выходу.

Энгельсен внимательно осмотрелся. Вроде все спокойно. По большому проходу прохаживается милиционер, какие-то бабульки спят прямо на сумках. Кто-то читает газеты, кто-то разговаривает.

Энегельсен уселся на свободное место, а сумку поставил между ног. Вот теперь можно расслабиться и отдохнуть. Он опустил под язык еще одну таблетку, прикрыл глаза, задумался.

В правую грудь приятно упирался тугой пакет. Там, в кармане пиджака, покоилась тугая пачка долларов. Ровно двадцать пять тысяч. А охранял эту пачку "ТТ" - боевой пистолет, который лежал на дне сумки, под рубашками и туалетными принадлежностями. "Все в порядке, - подумал Энгельсен про себя. - Через час поезд". Утром он на месте. Там встретит машина. Два дня на дела: подписать документы, передать деньги, познакомиться с людьми. Потом три дня охоты. Два самых хороших ружья хранились в охотхозяйстве постоянно. Раз в два месяца он обязательно приезжал охотиться. Стоило это недешево. Зато удавалось полностью отключиться от домашних волнений и суеты. Потом опять в машину, на вокзал и домой.

"А что, неплохая жизнь у пенсионера", - Петрович положил ногу на ногу, еще раз осмотрелся и опять прикрыл глаза. - В свои шестьдесят три имею все. Жену преданную и заботливую. Роскошный дом, дачи, машины. Причем все предусмотрено на всякий случай. Коттедж и кирпичная дача записаны на жену. Квартиру и две дачи оформил на тещу. Еще три участка и четыре машины числятся за сыном. Так что если начнут трясти, у него, у Энгельсена, ничего нет. Хотя, конечно, кое-что есть, - Петрович улыбнулся. Есть ружья, есть наличность, и немалая. Но ее мы никому не покажем. - Энгельсен незаметно и ласково погладил карман с деньгами. - Вот ради чего живу. Ради них, родимых". - Энгельсен никогда не был жадным до денег. Просто любил процесс их приобретения и накопления. И здесь, на вокзале, он в очередной раз признавался себе, что живет как надо. Вернее, как нравится.

Единственная проблема - дети. Отчетливо вспомнил недавний разговор с дочерью. Теперь она уже без намеков, в открытую требовала помочь ей, купить квартиру, устроить на работу. Что он мог сделать? Попытаться, конечно, можно. Но Надежда, жена, не хочет и слышать о его бывшей семье. Напрягать ее не хочется. Делать в обход - не просто. Энгельсен занервничал, засуетился, потом прикрыл глаза и начал думать дальше. Вспомнил сегодняшнюю выходку сына. Вместо того чтобы отвезти отца на вокзал, напился. Ну как можно ему оставлять такое богатство? А ведь когда-то это произойдет. И что? Пропьет, спустит в две недели!

Энгельсен разнервничался не на шутку. Сильно сдавило в груди. Опять открыл глаза. Боль жуткая и круги, круги, круги... Энгельсен с трудом достал таблетки, выдавил две штуки и положил под язык. Показалось, что помогло. Но вот опять тиски сжали грудь, острая пронизывающая боль и... покой...

Соседка справа слышала, как стонал Энгельсен, видела, как он мучился, как схватился за ручки кресла и так остался. Она начала его трясти и зачем-то бить по лицу. Петрович молчал. Соседка закричала, и сразу появился милиционер. Вслед за ним медсестра, потом носилки. Петровича отнесли сначала в медпункт. Там милиция составила протокол, в котором числились вещи покойника: спортивная сумка, две рубашки, бритвенный прибор, зубная щетка и мыло. В пиджаке обнаружили портмоне, а в нем пятьсот рублей денег и билет до Чебоксар на имя Энгельсена Петровича. Вот так, милые граждане. А существует эта, с позволения сказать, милиция, на наши с вами деньги. Ну, хрен с ними, не о них разговор. Часа через полтора Петровича отвезли в самый страшный и грязный московский морг - в Склифосовского. У бедняги почернела вся левая сторона лица и тела. Там его переложили на каталку и отвезли в холодный подвал. Часть холодильников не работала, а что работали, были забиты покойниками.

Ночью позвонили из милиции домой и сообщили страшную новость. Утром, когда приехали в морг друзья Энгельсена, им показали тело. Сомнения нет, Энгельсен. Выбрали гроб, оплатили все услуги. Санитары намекнули, что с лицом надо долго работать. Никаких вопросов. Сколько? Пойдет! Деньги сразу, и привет! Потом привезли одежду. А следующим утром Энгельсен уже лежал в гробу. В покойницкой весело резвился "Маяк" и санитары шустро выносили гробы с покойниками к автобусам. Энгельсена поставили в машину, покрыли крышкой и повезли по Ленинградке. Той самой дорогой, по которой он ехал сюда. В автобусе сидел один из его приятелей. Остальные добирались по-разному. Кто на машинах, кто на электричке.

Петровича поставили в большом зале первого этажа коттеджа. Заминка получилась с отпеванием. Батюшка из местного храма не нашел в святках его имени. Пришлось звонить в патриархию, к благочинному, спрашивать разрешение и брать благословение на отпевание. Сам-то Энгельсен был крещеный. Так утверждала жена. Но в храм не ходил, в Бога не верил. Отпели его прямо в коттедже. Потом по жаре повезли на кладбище, что рядом с городом. Там и схоронили. Были поминки. Людей собралось много. Друзья вспоминали, что Энгельсен никогда никого не осуждал. Всегда и всем помогал. Был не завистлив и не жаден.

Через год жена поставила памятник. Большой мраморный крест, надпись. Могила ухожена, в чистоте и порядке. Но вот поминать в церкви Петровича не всегда удается. Священники, как видят в записке его имя, пропускают. Вот ведь дело какое! А теперь ему, кроме поминания, ничего и не надо. Ни коттеджа, ни дач, ни машин. А поминать не получается. И надо было всего-то прийти в храм при жизни и выбрать себе имя христианское. Причем бесплатно и быстро. Нет, братишки. На это у нас времени при жизни не хватает. Вот и выходит. Жили, вроде как маялись. Умерли - и опять маемся. И как быть дальше, на кого серчать? И нужно ли серчать? А может, покаяться и смириться? Да, уж, пожалуй. Вон и царя канонизировали и возвели в лик святых на днях. Царь! И тот смирился. А уж мы-то, грешные, и подавно. В такой, видно, стране живем. Иначе у нас не получается. Да и на том, слава богу!

Август 2000 г. Крым, Орджоникидзе

Развратник

I

Ровно в семнадцать ноль-ноль Солошенко вышел из заводской проходной. На улице - как в парилке. Воздух, словно влажный кисель. Он забирался повсюду, и тело становилось липким, скользким, противным. Солошенко закурил беломорину, проводил спокойным взглядом серую "Волгу" заместителя директора Бирмана и медленно спустился с широченных ступенек проходной. "Отчалил, козел, на дачу", - только и подумалось в тот момент про Бирмана. На улице было так душно, а на душе так муторно, что рассуждать об этом подробнее сил не было.

Ровным шагом Солошенко отправился к гастроному. Ничего его не насторожило, ничего в этот день не предвещало необычного. Магазин гордо назывался "Восход". То ли его в честь космического корабля назвали, а может, имели в виду восход солнца? Солошенко нахмурился и швырнул окурок на газон. У винного отдела, как всегда, хвост. Не иначе, пиво дают. В общем-то ему на это было наплевать. Кроме молока и чая он ничего не пил. Обогнул длиннющую очередь и направился в молочный отдел. Здесь тоже очередь, но поменьше. "Без молока можно жить, без пива - нет", - подумал зло и занял очередь в кассу.

Через полчаса вышел из магазина. В сетке болтались два молочных пакета по шестнадцать копеек и круглая пачка детской безвкусной творожной массы. Перейдя на другую сторону улицы и немного пробежав, Солошенко успел втиснуться в переполненный троллейбус. Состояние - противное. Он сгорал от злости. Сзади упиралась локтем в спину какая-то баба. Перед его лицом качалась в такт движения хозяйственная сумка. Пьяный мужик где-то в середине троллейбуса на чем свет ругал Горбачева и перестройку. Троллейбус спокойно слушал. Никто не возражал, не поддакивал. Всем было наплевать и на этого мужика, и на перестройку, и на... все остальное. На дворе стояло знойное лето восемьдесят восьмого. С большим трудом и громко ругаясь Солошенко выбрался на своей остановке. Очутившись на тротуаре, он обтер платком перепачканные молоком брюки и выбросил один порванный пакет молока здесь же, у столба. В спину ему кто-то крикнул. Ответить Солошенко не успел, двери троллейбуса закрылись, и тот покатил дальше.

"Однако есть-то надо", - Солошенко без энтузиазма направился в кулинарию, что была здесь же рядом, у остановки. Человека три стояли в очереди. Солошенко подошел к витрине. Свора мух облепила засохшие салаты и обветренные куски позеленевшего мяса. Почувствовав, как рвота подступает к горлу, Солошенко пулей выскочил на улицу. Рядом, в соседнем доме, универмаг. Очередь метров на двести растянулась по улице и исчезла в распахнутых дверях магазина. "Опять "Лотос" дают", - решил Солошенко и направился к своему подъезду.

Бросив сетку на кухне, быстро разделся и ринулся в ванну, под душ. Когда выяснилось, что горячей воды нет, ему захотелось выть. С трудом сдержал себя, но в адрес советской власти все-таки послал несколько приветствий. Пришлось воду греть в чайнике. Помыться удалось, немного успокоился. Достал из морозилки кусок докторской колбасы, откромсал ножом несколько ломтиков и, усевшись поудобней, начал чаевничать. Колбаса противно таяла во рту от горячего несладкого чая. Сахара в доме не было. Солошенко уже отоварил талоны и на следующий месяц. Огромная стеклянная бутыль на пятьдесят литров стояла здесь же, на кухне, чуть прикрытая старыми рваными штанами. Зрела брага. Туда весь сахар и ушел. Уже два года инженер из отдела главного конструктора завода автоматических линий Анатолий Вениаминович Солошенко занимался этим промыслом. Рабочие с завода его самогон предпочитали водке и без ропота платили по "чирику" за бутылку. Солошенко гнал самогонку аккуратно, не спеша. Ничем готовый продукт не разбавлял и никаких добавок не делал. Зелье тянуло градусов на семьдесят, не меньше. И работягам, конечно, было выгодно покупать чистый и крепкий продукт, от которого, кстати, и голова по утрам не болела. Заработок с самогона был небольшой - рублей двести-двести пятьдесят ежемесячно. Да плюс свои двести десять. "Какие там двести десять, - хмуро рассуждал он, глядя в одну точку. - Подоходный, бездетный, профсоюзный, партийный - возьми, алименты - будь любезен. За квартиру, телефон - заплати. Сколько остается? Вот и вся арифметика", - кисло улыбнулся он и отхлебнул пустого чая. Если не самогонка, то что? В петлю или в кооператив? На петлю духу не хватало. А по кооперативам - порыскал и успокоился. Там нужны прощелыги хваткие да молодые. "А такие лохи, как я, нужны на производстве, для отчетности. Должность занимать да руку на партсобрании тянуть..." Солошенко стало нестерпимо жаль себя, он чуть не заплакал. Медленно поднялся и вошел в комнату. Не разбирая постель, плюхнулся на одеяло, затих, упершись глазами в потолок. В квартире давно не делался ремонт. Потолок избороздили трещины, подтеки. Из белого он стал грязно-серым. Солошенко с грустью думал, что, наверное, так и не соберется никогда сделать ремонт в квартире.

"Да хрен с ней, с квартирой, не в ней дело. А вот что я в свои сорок пять имею? Сына, с которым не живу? Нудную и неинтересную работу? - Вновь тоска и обида подкатили к горлу. - Зачем живу? - Этот вопрос уже несколько лет все чаще мучил Солошенко. Ответа он не находил и по этой причине сильно страдал.

Непроизвольно рука его опустилась на телефон, который стоял здесь же, у кровати. Почти автоматически он набрал номер соседки, что жила в доме напротив. Двадцатидвухлетняя девица уже имела на руках пятилетнего сына. Она почти сразу сняла трубку. Слегка грубоватый и от этого еще более желанный голос прорвал тишину:

- Алло, кто говорит?

- Здравствуй, малышка, как поживаешь?

- Ах, это ты, сосед, ну привет. - Голос девушки стал немного мягче. - Что-то ты давно не звонил.

- Машенька, ну ты же знаешь, что у меня ответственная работа и я все время занят.

- Да ладно, будет трепаться. Я ведь вижу твои окна. В них каждый вечер свет.

- А что же ты не позвонишь, коль видишь, что я дома?

- Почему я должна звонить? У меня дел по горло.

- Замуж-то не успела выйти? - Солошенко повернулся на бок и потянулся за папиросой.

- А тебя это сильно интересует? - не без ехидства спросила девушка.

- Не очень сильно, но интересует.

- Нет, не успела. Но вот-вот один финн, фирмач, сделает предложение.

- Я это слышу уже пятый год, - Солошенко усмехнулся.

- Ну ладно, ты, фраер дешевый! - девушка явно обиделась.

- Говори, что надо, а то мне за сыном в сад.

- Здесь лишний "чирик" завалялся, не знаю, что делать. - Солошенко затянулся и стал напряженно ждать.

- За "чирик" сейчас до центра не доедешь. Давай, сосед, расколись еще на красненькую.

- Машенька, мы же с тобой старые знакомые, имей совесть.

- А что мне с этой совестью делать. С нее ребенка не накормишь, не оденешь... Ладно, так и быть, по старой дружбе забегу после детсада, если пятнашку отщелкнешь.

- Договорились, Машуль, буду ждать, не обманывай. Детей и стариков обманывать грешно.

- Ладно, ладно, старик, приготовь монету и жди.

Солошенко опустил трубку, перевернулся и глубоко затянулся. В такие минуты проблемы откатывались сами собой.

Соседка явилась минут через сорок. Это была крупная, но не полная, с красивыми чертами лица девушка. Немного вульгарна, но, как говорится, в меру. Зная ее манеры и повадки, Солошенко стоял в прихожей в махровом халате, с деньгами в руке.

- Привет, сосед, - девушка подставила густо намазанную кремом щеку.

Солошенко, поморщившись, поцеловал ее.

- Ну как дела, что нового? - соседка рассматривала себя в зеркало.

- Да ты хоть пройди в комнату, - встрепенулся Солошенко.

- Пройду, пройду, но сначала пятнарик, будь любезен, изобрази.

Анатолий протянул ей смятые деньги.

- Милый, как можно так обращаться с денежными знаками? - Девушка аккуратно разгладила бумажки, пересчитала.

- Ну ладно, Маш, не томи, - нервничал Солошенко.

- Минуточку, сосед, дай руки сполосну после такой грязи. Откуда ты их достаешь, эти засаленные трешки?

Из ванной девушка вышла в одной легкой кофточке. Солошенко так и не мог понять, почему за все время знакомства она ни разу не показала свою грудь.

"Эх, да черт с ней, с грудью". Он, как дикий зверь, набросился на девушку, повалился на постель и тяжело задышал...

Когда все было кончено и Солошенко, еще возбужденный, отправился в ванную, соседка также быстро ушла, как и пришла. И опять он лежал на спине и разглядывал потолок. Стало еще противней. Ко всему прочему прибавились пустота и отчаяние.

"Эх, сука, две минуты - и пятнадцать рублей в кармане". Хотя нет, денег он сейчас не жалел. С ними он тяжело расставался, но уж когда отдал - никогда не вспоминал. Смущало другое: соседка вызывала в нем какое-то дикое животное чувство, и ему ни разу не удалось пробыть с ней больше нескольких минут. Хотя в этих делах он не считал себя слабаком, но вот не получалось дольше, ну хоть ты тресни. Причем раньше он видел, что и соседке это не очень нравилось. Но она, видимо, привыкла, а он мучился. Теперь, когда все из рук и без того валится, когда все против него, еще и это - тоска навалилась жуткая, нестерпимая.

II

Солошенко потянулся за очередной папиросой, и тут зазвонил телефон. Ему это показалось неестественным и странным. Друзей у него не было. С родственниками давно не общался. С удивлением поднял трубку.

- Алло, Толенька, это я, Наташа, - верещала трубка. - Да отвечай же, наконец, слышишь меня? - Что-то оборвалось у Солошенко внутри, какая-то сила заставила его сесть на кровати, и он чуть слышно подал голос: - Да, да, слушаю.

- Алло, ты представляешь, только что позвонили родители и сказали, что вернутся не раньше ноября. Ну я, конечно, закатила истерику. Они ни в какую: "этого требуют интересы дела, деньги нужны не только нам" и прочее, прочее. Если б они знали, как я без них отдыхаю и блаженствую! Наверное, это некрасиво - обманывать родителей, да, Толик?

Солошенко напрягся еще сильнее. Он лихорадочно соображал, что бы сказать. Ему хотелось продолжить разговор и узнать что-нибудь интересное из жизни незнакомой девушки.

- Да ты сама все прекрасно понимаешь, - наконец выдавил он из себя.

- Конечно, понимаю, но я хочу, чтобы ты меня поддержал и одобрил. "Ого, - подумал про себя Солошенко, - барышня не из простых. Этому Толику, наверное, приходится несладко".

- И вообще в последнее время я стала замечать, что мои проблемы тебя очень мало заботят. Интересно, ты к этому давно шел или сразу решил потерять ко мне интерес? - Голос девушки стал злым.

- Не накручивай и не заводи меня, - вдруг, удивляясь собственной находчивости, проговорил Солошенко. Напряжение его стало постепенно спадать, и он опять растянулся на кровати.

- Ладно, не буду. - "Странно, - подумал Солошенко, - как быстро у нее меняется настроение". - Когда ты собираешься приехать?

- А когда ты хочешь? - уже спокойно, но не без кокетства спросил Солошенко.

- Послушай, Толик, это ты или не ты? Что-то мне твой голос стал подозрителен.

Солошенко неожиданно для себя звонко рассмеялся.

- Ну, конечно, Толик, только другой, - проговорил он уже совсем раскованно и весело. До него вдруг дошло, что плевать он хотел на эту взбалмошную девицу.

- Послушайте, молодой человек, это же неприлично, это все равно, что читать чужие письма, - капризным голосом воспитывала его девица.

Солошенко поймал себя на том, что она его не раздражает, а забавляет.

- Милая девушка, - проговорил он вкрадчиво, с придыханием. - Я уже не такой молодой, как вам кажется, а из этого следует, что мораль мне читать не надо. Втянулся же я в разговор с вами оттого, что мне скучно и тоскливо в одиночестве.

На другом конце молчали и думали. Солошенко ясно понял, что незнакомка решает, бросить ли ей трубку или сказать сначала пару слов на прощание. Он вдруг спохватился:

- А вообще знаете что: во-первых, прошу вас еще минуту не бросать трубку. Во-вторых, приношу извинения за свое поведение. В-третьих, я действительно одинок. Поэтому, если вы найдете завтра или послезавтра пару свободных минут, позвоните мне в это же время или позже. И мы уже поговорим как знакомые. - Он быстро продиктовал свой номер телефона.

- Эх, черт, конечно, я перепутала одну цифру, - пробормотала девушка. - Ладно, я вас прощаю. А вот чтобы позвонить, думаю, это лишнее... - Прерывистые гудки оборвали ее речь, и Солошенко ясно понял, что Наташа больше не позвонит.

"Подумаешь, цаца. Неприлично, некультурно! Фу, мерзость!". Опять тоска. Повалявшись полчаса с открытыми глазами, он встал и пошел на кухню. Здесь в специальном ящичке хранились разные таблетки. Сейчас ему нужно было снотворное.

Следующий и еще один день прошли, как все остальные Жара стояла изнуряющая.

Третий день, а это был четверг, опять ничем не удивил Солошенко. Ну разве на кухне протечка образовалась. Весь угол теперь был сырой. Сосед сверху - известный в округе пьяница и картежник - оставил на ночь кран открытым. Солошенко, махнув на все рукой, не стал никуда заявлять и даже решил не нервничать. Он постоянно думал о том, что страна неудержимо катится в пропасть. И собственные горести и переживания стал рассматривать как явления неизбежные, хоть и неприятные, намного спокойнее стал реагировать на всеобщее безобразие, произвол и разруху.

Когда Солошенко вернулся с работы, угол немного подсох. Зато огромные разводы обозначились четче, рельефней. Чтобы не травмировать себя, старался не смотреть в ту сторону. Раздевшись, поставил на газ кастрюлю и чайник. Иногда он бегал трусцой по парку. Большого удовольствия от этого не получал, но на какое-то время удавалось отвлечься от дум и забот. Вот и сегодня, несмотря на жару, он решил пробежаться. Когда вода нагрелась, быстро ополоснулся, надел неумело заштопанные в нескольких местах тоненькие спортивные штаны и рваные красно-черные кеды. Когда он уже на лестничной площадке готов был захлопнуть дверь, раздался телефонный звонок. Солошенко замер, но размышлял недолго. Любой разговор в его одинокой жизни - какое-то развлечение.

- Алло, слушаю. - Трубка молчала. - Ну говорите же, я слушаю!

- Это Анатолий? - Солошенко прошиб пот, и он плавно опустился на кровать.

- Да, да, это я, милая девушка Наташа. - Конечно, он сразу узнал голос незнакомки, что звонила пару дней назад.

- Ого, как интересно, вы меня узнали.

- Ничего удивительного, у меня хорошая память на голоса, да если честно, я ждал вашего звонка. - Не давая девушке опомниться, он продолжал: - Наташенька, я прошу извинить меня, я только что приехал с работы и если вы позволите мне на три секунды отлучиться, я спущусь вниз, отпущу машину и мы вернемся к разговору. - Говоря это, Солошенко сам себе удивлялся. Нет, среди лжецов он, конечно, не считал себя новичком. Но откуда сейчас эта чушь лезла в голову, понять не мог.

- А вы что, собирались куда-то ехать? - забеспокоилась девушка.

- Да ерунда, пустое, хотел прошвырнуться на дачу, - врал Солошенко.

- Нет, нет, Анатолий, в мои планы не входило мешать вам жить. Поезжайте на свою дачу, а я позвоню в другой раз.

- Наташенька, я вас умоляю, не вешайте трубку. - Солошенко с удивлением осознал, что смертельно боится никогда больше не услышать этот голос. А узнав немного характер женщин, он интуитивно чувствовал, что девушка может и не позвонить. - Честно говоря, у меня так много дел дома, что я только искал повод, чтобы остаться.

- Ну хорошо, будем считать, что вы меня уговорили. Засекаю время и жду три секунды, как вы просили.

Солошенко радостно бросил в трубку: "Лечу" - и нежно прикрыл ее подушкой. Потом он захлопнул входную дверь, швырнул в угол кеды, стянул с себя штаны. Успел отхлебнуть немного молока из холодильника. Вернувшись в комнату, удобно развалился на кровати и лишь после этого прижал телефонную трубку к уху.

III

- Ну вот, теперь я полностью ваш, - запыхавшимся голосом сообщил Солошенко.

- Ого, не слишком ли многим вы рискуете, делая такие заявления? - шутила девушка.

- Жизнь - это постоянная игра и риск, - философствовал Солошенко. - Кто не рискует - тот, как вы наверняка знаете, шампанским свою жизнь не поливает.

- А знаете, Анатолий, почему я вам позвонила? - вдруг сменила тему девушка.

- Нет, не знаю, - откровенно и просто ответил Солошенко.

- Ну так слушайте. Во-первых, мне понравился ваш голос. Во-вторых, мне нравятся взрослые мужчины.

- Откровенность за откровенность. Мне тоже нравится ваш голос, но не это главное, почему я ждал вашего звонка. Знаете, Наташа, я не хочу вас обидеть, но все-таки скажу, что вам, наверное, будет трудно меня понять. У нас разный жизненный опыт.

- Анатолий, вы говорите, я постараюсь понять, а если не пойму, то поверю вам на слово. Договорились?

Солошенко показалось, что девушка улыбнулась.

- Согласен. Тогда слушайте. С годами, когда друзья замыкаются в собственных семейных проблемах, а родственники вспоминают, лишь когда надо им в чем-то помочь, мужчина становится очень одиноким.

- Вы имеете в виду, Анатолий, тех мужчин, которые живут не в семье, а одни?

- Конечно, только этих. Те мужчины, которые живут в семье, - уже не мужчины. Я бы им дал другое название.

- Какое? - игриво спросила девушка.

- Наташа, а сколько вам лет? Не хочется своими разговорами растлевать юное создание.

- Ну я надеюсь, в рамках общепринятых норм вы можете объяснить свою мысль.

- Во всяком случае, попробую, - решился Солошенко. - Так вот, семейный мужчина сегодня - это механический инструмент по доставанию разными незаконными путями дефицита и частичному удовлетворению сексуальных потребностей женщины.

В трубке послышался негромкий кашель. Солошенко понял: его предупреждают, что это черта, за которую заходить опасно.

- Так я продолжаю, - как ни в чем не бывало рассуждал Солошенко. - Женатые мужчины, конечно, одиноки, но сами этого не понимают. Их засасывает текучка. Наш брат - холостяк, разведенный или вдовец - очень остро чувствует пустоту и одиночество.

- А что, разве работа для мужчины мало значит? - спросила девушка.

- Вы правы, Наташа. Работа значит много. Но только в самом начале, когда ее осваиваешь. Потом все идет по накату. Постоянно гореть, рожать идеи, проекты, конечно, тоже можно. Но это сейчас не модно.

- Анатолий, вы говорите страшные вещи.

- Натуленька, можно я буду вас так называть?

- Попробуйте.

Солошенко понял, что девушке это понравилось.

- Так вот, Натуленька, это жизнь. Причем в самом начале я предупреждал, что многое вам покажется странным.

- Да, да, я помню и доверяю вам. Хотя, если честно, это не очень приятно. Вы отнимаете у меня веру. В то, чему нас учат в школе, в институте и к чему, наверное, в моем возрасте еще стремятся.

- Ну ладно, давайте опустим эту тему. Я лишь пытался объяснить, почему чувствую себя одиноким. Но чувство одиночества - это еще не чувство слабости. Ведь правда, Наташа? Как вы считаете?

- Мне трудно вам ответить. - Девушка немного помолчала. - Трудно потому, что у меня много друзей и скучать не приходится.

- Да, да. - Солошенко хитро улыбнулся. - Так на чем же мы остановились?

- Остановились на том, что вы хотели рассказать о себе. О том, где работаете, почему у вас нет семьи и так далее. - Наташа замолчала.

Анатолий ясно понял, что от того, что он сейчас скажет, зависит многое, а вернее - все.

- Да, Наташа, вы правы. Конечно, девушка должна знать о мужчине все, даже если с ним знакома только по телефону. - Солошенко подождал. Наталья никак не проявила своего отношения к его попытке сострить. Тогда он продолжал: - Я самый заурядный инженер. Правда, должность звучит солидно, но все это обманчиво. Главный инженер одного закрытого института. Кое-какие привилегии это мне дает, - продолжал нагло врать Солошенко. - К примеру, персональная машина, государственная дача, секретарь. Но все это, увы, юная девушка, не приносит большой радости и удовлетворения.

- А семья, у вас ее разве не было? - не унималась Наталья.

- Семьи у меня никогда не было. Все, знаете, руки не доходят заняться этим вопросом. - Солошенко и здесь лукавил. Была у него семья, сынишке уже двенадцать лет, с ним он изредка встречался.

- А как вы относитесь к театрам? - ни с того ни с сего спросила Наталья.

Вопрос застал Солошенко врасплох. В театры он не ходил, да и не знал, как это делается. И уж тем более ничего не ведал о спектаклях.

- Театры я люблю, но одному бывать в них скучно, а пригласить некого.

- Как, Анатолий, но ведь в театры ходят на спектакли, а не на свидания!

- Это верно, но, как говорится, у богатых свои привычки. - Солошенко рассмеялся собственной шутке.

- Вы знаете, Анатолий, я спросила потому, что мне пора бежать. Сегодня я иду в "Ленком" смотреть "Юнону и Авось".

Солошенко ничего не понял, но довольно уверенно проговорил:

- Ну, ну, сходите. В этом театре я давно не был, спектакль, говорят, хороший. А когда вы в следующий раз позвоните?

- А когда вы хотите? - игриво спросила девушка.

У Солошенко при этих словах екнуло под лопаткой: неужели закрутилось?

- Я бы хотел, чтобы вы позвонили, скажем, послезавтра, но несколько позднее. Часов в десять. Идет?

- Идет, - засмеялась Наташа. - Меня это тоже устраивает. Можно поговорить подольше, не торопясь. До свидания, Анатолий, до послезавтра.

- Минуточку, Наташа. - Солошенко выдержал паузу. - Я вас не очень обижу, если по-отцовски на прощанье поцелую в щеку? - Солошенко чувствовал, что рискует. Но слова девушки развеяли сомнения.

- Не очень, не очень. Пока, до послезавтра.

Солошенко минут сорок лежал с трубкой в руке. Сегодня он особенно тщательно разглядывал свой обшарпанный потолок.

IV

Следующий день прошел незаметно и пасмурно. Лишь иногда Солошенко вспоминал, что завтра у него разговор с Натальей, и на лице появлялась улыбка. Коллеги при этом странно на него смотрели, потом долго перешептывались. Такого за Солошенко не водилось. Да и вообще он стал какой-то рассеянный. Хотя особой собранностью и раньше не отличался.

Вечером бегал в два раза больше обычного. Потом долго отмокал в ванной. Заснул поздно, стрелки часов перебрались уже за цифру два. Наутро Солошенко долго не мог понять, где он и что с ним. Всю ночь мучили кошмары. Когда он наконец очнулся и взглянул на часы, понял, что безнадежно проспал. Он судорожно вскочил и, слегка ополоснувшись, улетел на работу. Начальству сказал, что прорвало трубу в квартире, пришлось ждать сантехника.

Вернувшись с работы, Солошенко, как и вчера, до изнеможения бегал по парку. Второй день его не преследовала хандра, и это больше всего радовало. Он даже не очень огорчался, опоздав на работу и проведя весь день в полудреме. Главное - появилась цель в жизни. Вечером должна звонить Наталья. И эта мысль возбуждала, поддерживала, не давала расслабиться. После ванны и легкого ужина Солошенко помыл полы во всей квартире, постирал кое-что из белья, вбил гвоздь и поправил покосившуюся полку на кухне. Сегодня все буквально горело у него в руках. Потом заменил ставшее коричневым от грязи постельное белье и в половине десятого уже лежал на спине, готовый в любую минуту схватить телефонную трубку.

Наталья немного задержалась и позвонила на десять минут позже назначенного срока. Солошенко так сильно ждал звонка, что поначалу хотел показать, что обиделся. Но рука, к его немалому удивлению, сама схватила трубку, и он как ни в чем не бывало заговорил:

- Алло, слушаю.

- Анатолий, это Наташа. Вы уж извините, что немного задержалась. Но зато теперь совсем свободна. - Ее детский бодрый голос обволакивал сознание, расслаблял, убаюкивал.

Солошенко закрыл глаза и попытался представить себе в эту минуту Наталью. Ничего не получилось. Возбуждение и нервозность еще не улеглись.

- Ничего страшного, хотя, не скрою, ждал вашего звонка.

- Да, Анатолий, я сразу хотела извиниться, что наверняка отвлекла вас от какого-нибудь дела. Ведь суббота, и вы, наверное, собрались поехать за город? Тем более в Москве такая жара.

- Ну во-первых, я сам просил позвонить сегодня, и это снимает с вас всякую вину. А во-вторых, мне очень приятно общаться с вами. Кстати, а почему вы не поехали за город? Маленьким девочкам это надо больше, чем взрослым дядям.

- Анатолий, я ведь, кажется, вас уже просила не называть меня маленькой девочкой. В следующий раз обижусь. - Наталья немного помолчала, потом продолжала: - За город я редко выезжаю. Конечно, у родителей есть дача, но ключи они мне не оставляют. Боятся. Да, наверно, и правильно делают. Одной там бывать страшно. А ехать с друзьями - слишком большой риск. Да к тому же мы по субботам учимся.

- А я ведь так и не знаю, где и чему вы учитесь, - огорченно сказал Солошенко.

- Ой, а я действительно вам не говорила! - спохватилась девушка. - Я учусь в МГУ на математическом.

- Ого! - не смог сдержаться Солошенко. - Но ведь это профессия не женская.

- Конечно, не женская. Но уж как-то так получилось, что со школы у меня к этому предмету большая любовь. Наверное, потому, что был прекрасный преподаватель. На его уроках мы никогда не бездельничали. Он нас многому научил. К примеру, как переводить музыкальные звуки в математические формулы. Да что я вам рассказываю? Вы, наверное, все это и без меня знаете.

- Ну, кое-что я, конечно, знаю. Но, наверное, не так много и не так хорошо, как вы. - За все короткое время их знакомства это был первый случай, когда Солошенко не соврал.

Сегодня они говорили долго, очень долго. Солошенко узнал, что родители Наташи уже третий год работают в посольстве в Англии. Что присматривала за девушкой бабушка. Она приходила, когда Наташа была в университете, убирала квартиру, стирала. Благо жила совсем рядом. Узнал Солошенко о привычках и наклонностях девушки. Немало рассказал и о себе. Но в основном, конечно, врал. Он понимал, что иначе столь юную и одаренную натуру ему не удержать у телефона.

Где-то в половине второго Наташа начала намекать, что пора прощаться. Солошенко и сам понимал, что все нормы нарушены. Интуитивно чувствуя, что девушка успела заинтересоваться им, Солошенко сделал, с его точки зрения, логичный ход - попросил телефон Наташи. Извинившись, что сама не предложила, она сразу же его дала.

- Ну и напоследок, Наташенька, если вы не возражаете, я бы хотел, как в прошлый раз, поцеловать вас по-отцовски.

- Валяйте! - весело бросила девушка.

- Сегодня я хочу поцеловать вас в ухо и немного пожевать мочку, как кролик.

- Ой, а у меня серьги, - испугалась Наталья.

- А вы снимите, - настаивал Солошенко.

- А в какое ухо вы меня поцелуете? - лепетала девушка.

- В левое.

- Вот теперь готово.

- Прекрасно. Тогда я целую ваше левое очаровательное маленькое ушко.

- Ой, Анатолий, наверное, это неприлично, я чувствую, что это так. Но мне приятно.

- Теперь я слегка покусываю мочку маленького ушка и целую его сильно-сильно. - Анатолий скорее почувствовал, чем услышал, совсем слабый стон. - Теперь я опять целую ваше ушко...

- Анатолий, прекратите, иначе я положу трубку! - повысила голос Наталья.

- Я сделал вам больно или неприятно? - спокойно спросил Солошенко.

Девушка молчала.

- Ну тогда я вам желаю спокойной ночи и еще раз нежно целую в вашу очаровательную щечку. Завтра я сам позвоню, можно?

- Можно, - чуть слышно проговорила Наталья и повесила трубку.

Солошенко взглянул на часы - без четверти два. Его это никак не озадачило. Сильно было впечатление неожиданно охватившего его чувства.

"Фу, черт, что же это такое? - недоумевал Солошенко. - Раньше я такого за собой не замечал". Распирало желание. Причем настолько сильное и навязчивое, что унять его было просто невозможно.

Солошенко еще раз взглянул на часы, потом слетел с кровати и, распахнув штору, выглянул на улицу. У соседки окно на кухне светилось.

"Да сегодня же суббота, а вернее, уже воскресенье", - вспомнил он и метнулся к телефону.

Машка оказалась дома, принимала гостей. Она была слегка навеселе, и ночной звонок ее очень развеселил. Уговаривать ее пришлось недолго. Правда, чувствуя состояние Солошенко и сославшись на поздний час, она выторговала две цены. Солошенко с трудом наскреб тридцатник, это были последние деньги. В этот раз Солошенко хватило нескольких секунд, чтобы насладиться платной любовью соседки. Наверное, сказалось долгое общение с Натальей. Да, пожалуй и то, что, принимая гостей, соседка выглядела роскошно и пахла, словно невинная роза, что тоже сыграло не последнюю роль. Он даже не провожал ее до дверей. Уткнувшись в стенку, сразу заснул. Соседка, выйдя из ванной и увидев такую картину, шумно фыркнула, но дверь за собой захлопнула тихо, едва слышно.

V

Проснулся Солошенко поздно. Взглянув на часы, понял, что опять безнадежно проспал. Будильник показывал четверть двенадцатого. Потом вспомнил, что сегодня воскресенье. Он сладко потянулся и натянул на голову тонкую простыню. Еще неосознанная радость бурлила в нем, и он боялся ее обнаружить, боялся выпустить. Заснуть не получилось. Он начал вспоминать, буквально прокручивая каждое слово вчерашнего разговора с Натальей. Так он провалялся еще час. Наконец, восстановив весь разговор, Солошенко соскочил с постели и заметался по квартире. С ним творилось непонятное. В своем внутреннем состоянии разобраться не мог, да и не особенно пытался. Его охватила бурная жажда деятельности. Хандры как не бывало. Сейчас даже странным казалось, что хандра вообще была.

Солошенко занял все четыре конфорки плиты. У соседей одолжил ведро. Пока грелась вода, снял плотные шторы - решил их выстирать. За полчаса промыл и протер до блеска окна в квартире. И лишь тогда почувствовал, что голоден. В холодильнике было пусто. Вчера ему не удалось ничего купить. Суббота. Народ буквально сметал все с прилавков и увозил на дачи. Солошенко набросил на себя легкую одежонку и только теперь вспомнил вчерашний визит соседки и то, что отдал ей всю наличность. Вывернув карманы, насчитал восемьдесят шесть копеек.

- Эх, мать твою... стройнее буду. На хлеб и молоко хватит!

Прошел в угол кухни, со стеклянной бутылки скинул тряпку и, присев на корточки, внимательно посмотрел на мутную жидкость. Загибая пальцы, стал перебирать губами.

- М-да, делать нечего. Завтра начну гнать, никуда не деться. До зарплаты тянуть надо! Хотя могла бы еще дня три постоять.

Вернув тряпку на место, Солошенко тяжело поднялся и, сунув мелочь в карман, побрел в магазин. Настроение было испорчено.

Ровно в двадцать два ноль-ноль Солошенко набрал номер Наташи. Девушка сразу взяла трубку.

- Как поживает самая юная и самая обаятельная девушка? - промурлыкал Солошенко.

- Анатолий, прежде всего, добрый вечер, а потом, вы же меня ни разу не видели, а говорите такие вещи.

Свежий голос девушки приводил Солошенко в трепет. Поэтому его голос слегка дрожал и от этого казался необычным и привлекательным.

- Наташенька, но ведь обаяние проявляется не только внешне. Я бы даже сказал больше во внутреннем содержании. Именно исходя из этого, я считаю, что вы самая обаятельная и приятная девушка.

Солошенко помолчал, какое-то время молчала и Наташа. Солошенко чувствовал, что девушке нравятся комплименты.

- Анатолий, а чем вы занимались? Надеюсь, по воскресеньям вы не работаете?

- Я и сам все время надеюсь, но, увы, приходится кое-чем заниматься и в выходные дни. А вы, Наташенька, как заснули вчера, мы ведь так долго разговаривали?

- Ой, вы знаете, я еле заснула, - как ни в чем не бывало рассуждала девушка. - Наверное, так долго нельзя разговаривать.

- Да, я тоже об этом подумал, - в тон ей продолжал Солошенко. - Будем говорить меньше, больше делать.

- Это как? - не поняла девушка.

- Да это шутка, - спохватился Солошенко. - Сейчас на каждом собрании все друг друга призывают меньше говорить, больше делать. Но дальше призывов дело не движется.

- Да, да, я знаю, у нас в университете та же история, - грустно сказала девушка.

Сегодня они действительно общались недолго. И где-то через полчаса Солошенко, сославшись на то, что завтра трудный день, сам предложил закончить беседу.

- Наташенька, на прощанье я хотел бы вас поцеловать, - предложил Солошенко.

- Ой, Анатолий, не надо, я боюсь, - заверещала девушка.

- Что такое, в чем дело? - сделал вид, что ничего не понимает, Солошенко.

- Вы знаете, Анатолий, мне очень стыдно в этом признаваться, но, когда вы меня целуете, во мне происходит что-то такое, чего я сама не могу понять.

- А вам и не надо понимать, - весело проговорил Солошенко. - Я думаю, маленькая девочка взрослеет, вот и все.

Наталья молчала. Солошенко понял это как сигнал к действию и приступил:

- Самую славную девочку я очень нежно целую в ее маленькое ушко. А теперь я нежно целую ее очаровательную белую шею. Целую все время от уха до плеча. У вас очень приятное тело, славный ребенок. Мне так хочется впиться в него сильней, но я боюсь, что останется маленькое красное пятнышко. - И опять, как в прошлый раз, Солошенко скорее чувствовал, чем слышал, что девушка начала чуть громче дышать. - Наташенька, а вы сидите или лежите, разговаривая со мной? - как бы невпопад спросил Солошенко.

Девушка, наверное, даже не успела сообразить, о чем речь, и ответила автоматически томно:

- Я уже собралась спать и поэтому лежу в постели.

Солошенко затрепетал от такого сообщения.

- Теперь я нежно провожу своими пальцами от одной ключицы до другой, чуть ниже, - все это Солошенко произносил почти шепотом, едва слышно. - Теперь целую вас в уголки губ. Да, да, сначала сюда, в левую, вы правильно угадали. Теперь в правый уголок. Натуленька, вы очень сладкая девочка, и я хочу вас поцеловать прямо в глаз. А теперь опять в шею. Мне очень нравится целовать вас в шею и в уши. Вам приятно?

- Да, - едва слышно прошептала девушка, он, окрыленный, снова набросился на неискушенного ребенка.

Минут через десять, доведя себя до исступления и уже ясно ощущая прерывистое дыхание девушки, Солошенко решил, что на сегодня хватит. С великим трудом он заставил себя немного успокоиться и заговорил почти нормальным голосом:

- И последний поцелуй в самую красивую щечку. Натуленька, я желаю вам спокойной ночи. Эта неделя будет у меня очень напряженной, но, как только выберется минута, я вам позвоню. Договорились?

- Договорились, - чуть слышно, не скрывая своего волнения, как-то потрясенно и неестественно проговорила девушка.

Солошенко положил трубку. Его бил озноб. Он был так сильно возбужден, что все делал почти автоматически. Сначала он нашел брюки, достал бумажник. Порылся в нем и сунул обратно. Пошел в ванную, включил холодную воду и долго споласкивал лицо, пытаясь прийти в себя. Из ванной он отправился на кухню и проглотил три таблетки снотворного. Закурил, а через несколько минут... провалился в сон.

Утром Солошенко долго вспоминал, что же произошло после того, как он вечером закурил, но вспомнить не мог. Правда, папироса оказалась затушенной в пепельнице, а сам он проснулся под простыней на кровати.

VI

Всю неделю, от понедельника до пятницы, Солошенко после работы гнал самогон. Он наглухо закрывал двери, плотно зашторивал окно на кухне и не отходил от аппарата ни на минуту.

Телефон выключил в понедельник утром и до субботы ни разу не включал. Хотя желание набрать Натальин номер было огромным. Он догадывался, что девушка ему звонит и, наверное, тоже мучается. Но решил действовать наверняка.

К концу недели немного успокоился. Появились деньги - рабочий класс быстро раскупал высококачественный продукт.

В субботу, ровно в десять вечера, Солошенко набрал номер Наташи. На том конце трубку сняли моментально, как будто только этого и ждали. "Наверное, так и было", - подумал Солошенко.

- Алло! - Голос девушки был встревожен. - Алло, я слушаю, кто говорит?

Солошенко, выждав еще пару секунд, отозвался:

- Это самая милая девочка в мире?

Теперь настала пора помолчать Наталье. Но долго она не выдержала.

- Анатолий, почему вы не звонили и не отвечали на звонки? - взволнованно и быстро говорила девушка. - Я думала, что с вами что-нибудь случилось.

- Дорогая моя Натуленька, - голос Солошенко был вкрадчивым, обволакивающим. - Хотите верьте, хотите нет, но, набирая ваш номер, я встал на колени и сейчас продолжаю так стоять. Я на коленях прошу у вас прощения. - Солошенко лежал на спине, забросив ногу на ногу. - Я понимаю, что виноват, но насколько сильно - судить вам. В понедельник мне позвонили из министерства и приказали, я подчеркиваю, приказали лететь на Камчатку.

- Ой! - только и вымолвила девушка.

- Да, да, на Камчатку, там у нас большой производственный комплекс сбился с ритма. Я даже не успел заехать домой, взять бритву и пару рубашек. Прямо с работы в машину, в аэропорт и спецрейсом ту-ту... А дозвониться с Камчатки до Москвы... Думаю, вы понимаете, что это такое.

- Да, да, я понимаю, - уже тихо и как-то обреченно проговорила Наталья.

- Вернулся только сегодня ночью. Так что решайте сами, милая девушка, насколько я виноват и долго ли мне еще стоять на коленях. Кстати, в воздухе я пробыл почти девять часов, пока до вас добирался.

- Анатолий, ну, конечно, вы ни в чем не виноваты, поднимайтесь быстрей и садитесь или ложитесь. Делайте, как вам удобно.

- А как бы вы хотели? - вкрадчиво спросил Солошенко.

Девушка, наверное, растерялась.

- Я не знаю, - пролепетала она.

- Тогда я лягу, - уверенно проговорил Солошенко и перевернулся на бок.

Он ловко ушел от разговора о Камчатке, сославшись на секретность темы. Говорили в этот раз больше о Наташиной жизни. Она взахлеб рассказывала об университете, о родителях, о том, что вот уже месяц работает с ЭВМ. Работает не ради денег - ради удовольствия. А в августе она уезжает на море, в Крым. Отец устроил ей через ЦК путевку в санаторий. Солошенко сразу прикинул, что до августа осталось всего три недели. Проговорили долго. Прощаться, как в прошлый раз, предложил Солошенко. И уже традиционно начал целовать Наталью в ухо и шею. Сегодня он это делал с каким-то остервенением. Почти час продолжалась эта игра. Солошенко уже ласкал и грудь, целовал в розовые, набухшие соски, добрался до живота. Наталья изредка вскрикивала и что-то бормотала. Как и в прошлый раз, Солошенко оборвал свои ласки резко и неожиданно. Пожелав девушке спокойной ночи и нежно чмокнув ее в щеку, опустил трубку.

На этот раз окна соседки были темными. На телефон никто не отвечал. Солошенко заметался по квартире с папиросой в зубах, не зная, что предпринять. Несколько раз хватался за трубку с желанием позвонить Наталье, узнать ее адрес и помчаться к ней на такси. Но, во-первых, он сомневался, что девушка уже полностью готова к его визиту. А во-вторых, понимал, что эта первая встреча вполне может оказаться и последней. Дрожь и возбуждение не проходили. И тогда Солошенко пришла в голову мысль, которую он сразу же стал воплощать. Он быстро напялил на себя спортивные обноски и пулей выскочил на улицу. Время не засекал. Просто бежал и гнал, гнал от себя всякие вздорные и навязчивые мысли. В какой-то момент ему стало очень трудно, он задыхался, но пересилил усталость и засеменил дальше. Он знал, что если остановится, будет совсем плохо.

Когда, совершенно обессиленный, он поднялся в квартиру, на улице стало совсем светло, а будильник показывал половину пятого. Промокшие от пота тряпки Солошенко бросил в угол, слегка окатился холодной водой. Единственным желанием было лечь спать. Как мешок, с глухим стоном он повалился на кровать и сразу забылся глубоким, но беспокойным сном.

В воскресенье Солошенко проснулся лишь около двух часов дня. Он долго лежал и в деталях вспоминал вчерашний разговор с Натальей. Потом, когда сознание стало восстанавливать по кускам прошедшую ночь, дрожь пробежала по телу. Солошенко занервничал, заворочался в кровати. Да, сегодня надо что-то делать. Он набрал номер и был немало удивлен, что трубку подняли.

- Алло, кого надо? - Сонный и томный голос соседки сразу все и объяснил Солошенко.

"Гуляла, стерва, всю ночь, кошка паршивая", - успел подумать он.

- Привет, соседушка, чтой-то ты заспалась нынче.

- Ах, это ты, - презрительно отрыгнула девушка, - и охота тебе так рано вставать, удивляюсь.

- Милая моя! - возмутился Солошенко. - Но уже два часа!

- Да? Странно. Ну ладно, что ты на сей раз придумал? - устало проговорила девушка.

- Знаешь что, Машенька, мне срочно нужна твоя помощь, - как можно мягче произнес Солошенко.

- Ого, это что-то новое. Ну излагай, только короче. Если насчет денег, то сразу отвечаю - нет.

- Да при чем здесь деньги, - он старался говорить как можно тише. - Просто хочу посоветоваться.

- Ну, валяй, валяй, только быстрей.

- Разговор не телефонный.

- А тогда я знаю все твои дела и просьбы. Нет, нет, нет и нет. Сегодня я не в силах тобой заниматься, не мешай мне спать. - Соседка собралась положить трубку, но женское любопытство все же пересилило.

- Машенька, - не унимался Солошенко, - речь совсем о другом.

- Ладно, черт с тобой! Приходи на три минуты. Имей в виду, что дома я не принимаю. И не обращай внимания на мое лицо, я без грима.

Солошенко положил трубку, обматерил последними словами соседку и быстро стал одеваться. Вернулся он минут через десять, довольный и спокойный. Ему удалось уговорить девицу, чтобы та зашла вечером. Деньги у него сейчас были, а остальное... плевать. "Живем одним днем, - мурлыкал Солошенко. - Ха, пожить хоть чуть-чуть в радость, а там - хоть... коммунизм!" Солошенко улыбнулся своей шутке. И засуетился по хозяйству. Сегодня у него намечался настоящий праздник: и разговор с Натальей, и визит соседки.

VII

Ровно в десять Солошенко набрал уже знакомый номер. К телефону никто не подходил. Солошенко, ничего не подозревая, набрал еще раз. И опять - долгие гудки. Солошенко ждал. Когда он, ничего не понимая, собрался опустить трубку, на том конце ответили.

- Алло, я слушаю!

Солошенко узнал голос Натальи и какое-то время молчал в недоумении.

- Алло! Алло, Наташа! - заспешил он, наконец придя в себя. - Что случилось, почему вы не поднимаете трубку?

- Ничего не случилось, - ровным и спокойным тоном ответила девушка. - Просто после нашего вчерашнего свидания, я так их теперь называю, мне стало не по себе. Мне показалось, что мы занимаемся чем-то неприличным.

Он похолодел от мысли, что, возможно, девушка абсолютно не искушена. Но отступать было поздно, и он решил обороняться.

- Послушай, Натуль, если тебе что-то не нравится, надо было сразу сказать, и мы бы прекратили эти шалости. - Солошенко не заметил, как перешел с девушкой на "ты".

- Но я ведь не сказала, что не нравится. Я сказала, что мне кажется это неприличным.

У Солошенко отлегло.

- Послушай, малыш, но ведь так можно усомниться в чем угодно. Например, прилично ли ездить в одном автобусе с мужчинами. Или прилично ли летом носить юбку выше колен...

- Анатолий, - прервала его девушка. - Я думаю, вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, и пытаетесь меня увести в другую сторону.

"А, черт, не хватало мне только выслушивать нравоучения от юных шлюх", - зло подумал про себя Солошенко, а в трубку сказал:

- Значит так, во-первых, я предлагаю перейти на "ты", во-вторых, если тебя не устраивают наши развлечения, мы сегодня же поставим точку.

- Но я ведь не об этом говорю, - голос девушки был слабым и беззащитным. - Почему, к примеру, вы ни разу никуда меня не пригласили, не назначили свидания?

Наконец Солошенко понял весь смысл сомнений девушки. Наверное, она сильно была взволнована в прошлый раз и ей просто захотелось его видеть. Что же делать? Солошенко метался в поисках решения. Не мог он показываться юному существу на глаза. Так ему казалось. Прежде всего, сорок пять и все, что с этим связано: морщины, лысина... Одеться так, чтобы не стыдно было пройтись с юной девицей, ему тоже было не во что. Все вещи потертые, ношеные. Но даже если бы он решился пригласить Наталью на встречу, то куда пойти - не знал. В театры не ходил лет двадцать. Ресторанов боялся и, если случалось проходить вечером мимо открытых окон какого-нибудь из них, с удивлением и тревогой заглядывал внутрь. Это был совершенно незнакомый ему, другой мир.

- Ты знаешь, Наташенька, я тоже думал на эту тему, - как ни в чем не бывало рассуждал Солошенко, - но сейчас обстоятельства такие, что нам лучше не встречаться. В прошлый раз ты сказала, что в августе уезжаешь в Крым. Так вот даю тебе слово, что твое возвращение мы отметим вместе, и весело. Договорились?

- Договорились. И все равно мне непонятно, - обиженно сказала девушка. - Ну ладно, ты ведь старше меня, тебе видней.

- Вот и славно, - совсем успокоился Солошенко. - А теперь, если хочешь, мы совсем прекратим разговоры.

- Нет! - выкрикнула Наташа. - Пусть все остается как есть. И я буду мечтать о конце августа. Ладно?

- Ладно. Ты славная девушка. - Голос Солошенко опять стал вкрадчивым. Губы и руки его стали целовать и раздевать девушку. Сегодня он намеревался довести ее до оргазма. Когда оба были уже взвинчены и тяжело дышали, раздался звонок в дверь. Солошенко понял, что пришла соседка.

- Наташенька, солнце мое, ко мне кто-то звонит, я оставлю тебя на минутку.

- Да, - томно ответила девушка. Солошенко придавил трубку подушкой и выскочил в прихожую.

Соседка никогда раньше его в таком виде не видела. Глаза вытаращены, голый, возбужденный. Она хотела броситься назад, но он поймал ее за руку и силой втащил в квартиру. Здесь же в прихожей заставил ее раздеться и с животным рычанием исполнил, что хотел. Соседка выхватила у него деньги и бросилась прочь. Уже на ходу Солошенко успел крикнуть ей вдогонку, что через час опять ждет. Машка, пока шла к дому, решила, что он рехнулся. "А с такими шутки плохи! Черт с ним, приду. Тем более платит прилично".

Солошенко вернулся в комнату и поднес трубку к уху. Наталья стонала. Он ясно представил себе, как девушка ласкает себя. Его вновь затрясло, и он вступил в разговор. Сегодня он целовал и ласкал ее всю. Девушка увлеклась настолько, что тем же стала отвечать ему. Два или три раза она испытывала состояние высшего блаженства, и это Солошенко ощутил очень ясно. Когда его силы были на исходе, а состояние можно было сравнить с обморочным, появилась соседка. Все повторилось, как в первый раз.

Вернувшись в комнату, Солошенко приложил трубку к уху - и услышал тишину. Он испугался и почти закричал: - Наташенька!..

- Да, да, я здесь, - измученный, полусонный голос донесся из аппарата.

- Я думаю, радость моя, тебе надо отдохнуть, да и мне завтра на работу, - уже совсем спокойно рассуждал Солошенко.

- Конечно, мой хороший, я так тебя люблю и хочу спать. До завтра. - Девушка повесила трубку. А Солошенко, что-то напевая под нос, отправился в ванную. Там он вспомнил, что горячей воды нет. Спокойно, не нервничая, он набросил на плечи старенький махровый халат и медленно пошел на кухню греть воду. Сегодня ему даже не пришло в голову материть правительство или советскую власть. Заснул он быстро, без таблеток.

VIII

Следующая неделя промелькнула, как один миг. В понедельник Солошенко удалось достать сахару, правда, с переплатой. Во вторник в заводской столовой купил за пятнадцать рублей килограммовую пачку дрожжей. Солошенко довольно потирал руки, предчувствуя очередную наживу.

С Натальей в эту неделю они добрались до такого состояния, когда уже никаких тормозов и запретов не существовало. Причем теперь и она частенько доводила Солошенко до оргазма. Иногда это происходило по несколько раз за вечер. Серьезных разговоров больше не заводили - почти сразу приступали к ласкам. Всю неделю Солошенко не беспокоил соседку.

На следующей неделе Наташа попросила Солошенко не звонить. Пару раз она сама позвонила, но, обменявшись новостями, вешала трубку. Не все ему ясно было, но докапываться не стал.

Третья неделя была последней в их коротком романе. В субботу Наталья улетала в Крым. В понедельник она первая позвонила и, как в омут, бросилась в порок. В тот день она довела Солошенко до исступления, и он, полностью опустошенный, смог заснуть только в четыре утра. На работе, конечно, получил выговор за опоздание.

Теперь Солошенко, сидя за рабочим столом в огромной комнате, где, кроме него, было еще двадцать инженеров, все чаще задумывался. Откуда, с чего свалилась на него эта история? Всю сознательную жизнь он больше всего боялся влипнуть в какую-нибудь историю. Но нет-нет да и попадался. К примеру, жениться пришлось после двух встреч. Девушка почти сразу забеременела и решила родить ребенка. Тогда Солошенко еще надеялся на собственные силы, на справедливость, хотел вырасти по службе, а для этого нужна, как он думал, чистая биография. Женился. Вскоре понял, что для того, чтобы продвинуться, надо иметь хоть одного мало-мальски значимого родственника. Все равно где - в дирекции, в главке, в министерстве, но родственника. Такого нигде не оказалось. Потом развод. Он думал, где брать деньги. Долго мучился, прежде чем купил самогонный аппарат. Теперь вроде чуть-чуть вздохнул. Так на тебе, эта история с Натальей. И ведь никогда не был он падок до женского пола, а вот, поди ж ты, вляпался. Да так затянуло, что теперь не мог дальнейшей жизни представить без нее, Натальи. Хотя где-то там, в глубине сознания, он, конечно, понимал, что ненадежно все это, призрачно.

Итак, последняя неделя подходила к концу. Их ласки стали спокойными, почти семейными. Они уже знали самые возбудимые места друг друга. Как опытные любовники, старались доставить друг другу больше радости, удовольствия. Наигравшись и утешившись, они сладко и безмятежно засыпали, часто с телефонными трубками в руках.

В пятницу все было как обычно. Когда игра закончилась, Наталья попросила Анатолия успокоиться и немного поговорить.

- Толенька, милый, завтра я улетаю, провожать меня не надо. Папин товарищ пришлет машину, и меня подвезут прямо к трапу самолета. Завтра же, если будет возможность, я тебе позвоню. Если не позвоню, не беспокойся. Я очень к тебе привыкла и очень тебя люблю. Даже если ты совсем лысый. - Наталья рассмеялась. - Да, чуть не забыла, тебя я попрошу обязательно встретить меня в аэропорту. И вот тогда мы сразу поедем к тебе или ко мне, куда пожелаешь. Согласен?

- Конечно, радость моя. - Это был редкий случай, когда Солошенко был по-настоящему взволнован. - Натуленька, я тоже привык к тебе и буду с нетерпением ждать твоего возвращения. Очень тебя прошу, далеко не заплывай. И звони как можно чаще.

- Хорошо, милый, теперь давай не будем травить друг друга. Пока.

- Целую, мой ангел.

Наталья положила трубку. А он сидел, сидел и слушал прерывистые гудки.

IX

Наташа не позвонила ни в субботу, ни в воскресенье, ни в понедельник. Солошенко обзвонил аэропорты - аварий и катастроф не значилось. С работы в понедельник он летел домой как ошпаренный и чуть дыша уселся у телефона.

В три утра принял две таблетки и вскоре заснул, так и не раздевшись, надрывно вздрагивая и что-то бормоча. Лишь во вторник вечером ему пришла мысль позвонить Наталье домой.

- Алло, слушаю, - шепелявый старческий голос заставил Солошенко собраться, сосредоточиться.

- Добрый вечер, а Наташу можно? - Солошенко всеми силами старался быть спокойным.

- Здравствуйте, а кто это говорит? - попыталась выяснить старуха.

- А это преподаватель из университета - Трухин Юрий Петрович. Наташа должна была мне привезти отчет о практике, но что-то не везет, не звонит.

- Ой, милок, да она же отдыхает.

- Как, и ничего мне не оставила и не передавала? - Он напустил на себя строгость.

- Да нет, ничего. Вот и сегодня звонила, а разговор даже не завела об этом.

У Солошенко будто все оборвалось внутри. А старуха продолжала:

- Так она будет послезавтра звонить. Я ей напомню. Вот проказница! Ай-ай, как это она могла позабыть? Вы уж ее особо не ругайте. Ребенок ведь еще.

- Да, да, конечно. - Солошенко медленно опустил трубку и лег на спину. Гнев, тоска, обида, жалость - все смешалось. Как ни пытался, не мог ухватиться ни за одну мысль. Они растекались, словно речной песок сквозь пальцы.

В глубокой, парализующей все органы депрессии ощутил себя наутро Солошенко. Он ясно осознал, что это уже психоз, болезнь. Немалых трудов стоило ему подняться, умыться и отправиться на работу. Завтракать не стал. Про обед просто забыл. Кое-как отмучился и, никуда не заходя, вернулся домой. Не раздеваясь, не умываясь, плюхнулся на постель. Так и лежал, изредка с дикой тоской поглядывая на телефон. Прошла еще неделя. Солошенко почти ничего не ел, двигался, как во сне, не брился, не мылся. На работе на него стали смотреть не то с сочувствием, не то с презрением. Ему было безразлично. Всепоглощающая пустота и безысходность захватили его целиком, парализовали волю, сознание.

В субботу, слоняясь по квартире из угла в угол, Солошенко набрел на бутыль с брагой. Скинул тряпку и только тогда вспомнил, что сырье давно готово. Огромным напряжением воли ему удалось на какое-то время побороть слабость и безразличие. Снял с антресолей аппарат, залил нужным количеством браги. Не спеша, как во сне, подсоединил к аппарату трубки, шланги, включил воду. Устало сел передохнуть на табуретку, задумался: "А на кой черт мне теперь гнать самогон? Что я буду делать с деньгами? Мне ничего не нужно". Комок подступил к горлу. Солошенко скрестил руки на столе, положил на них голову и горько-горько разрыдался. Когда слезы кончились, он встал, провел грязным полотенцем по лицу. Не спеша закурил, задернул штору и зажег конфорку газовой плиты, где стояла адская машина.

Через час первые капли начали заполнять дно литровой бутылки. Солошенко все это время сидел на табуретке, глядя на прозрачные капли, раскачивался и думал о том, что они, наверное, очень похожи на его слезы. А в баке, где бурлит брага, варят его внутренности. Эти страшные мысли захватывали все сильней.

Когда бутыль наполнилась, Солошенко подставил другую, такую же, литровую. Полную держал в руках и продолжал раскачиваться. Бутыль была еще теплая, жидкость не успела охладиться. Солошенко знал, что это самый крепкий и суровый напиток. "Первач", - усмехнулся он. Поставив бутыль на стол, решительно направился в ванную. Быстро стянув с себя рваную и грязную майку, черные, в гармошку, трусы, вонючие до омерзения твердые носки, включил воду и забрался под душ. Мыслями он находился где-то далеко и не сразу понял, что идет теплая вода. Мылся вяло, но основательно. Два раза намыливал мочалку, промыл голову. Потом долго вытирался, набросил халат и вернулся на кухню.

Вторая бутыль, пока мылся, наполнилась уже наполовину. Солошенко достал граненый стакан, тарелку, вилку, нож. Не спеша порезал хлеб, расчленил головку лука, открыл единственную в холодильнике банку шпрот. Купил он ее по случаю, в заводском буфете, месяца два назад. Так и лежала она, как признак благополучия и достатка, с тех пор.

Солошенко быстро налил полный стакан самогонки и, обхватив его двумя руками, сразу выпил.

Несколько секунд стоял молча, с широко открытыми глазами, потом, когда дышать стало нечем, рванулся в ванную. Здесь припал к крану, открыл холодную воду и долго пил. Употреблял спиртное Солошенко второй раз в жизни, а если точнее - первый. Однажды после школы, в гостях у родственников, выпил грамм пять-десять кагора и на этом "завязал" - не понравилось. Потом уже никто никогда не мог его уговорить побаловаться даже пивом. И на тебе, сразу стакан крепчайшего самогона.

X

Солошенко вернулся на кухню, поставил стакан на стол, уселся поудобней и принялся жевать нехитрую закуску. Минут через пятнадцать он почувствовал какую-то легкость во всем теле. Навязчивые мысли стали пропадать.

"А что? - рассуждал он. - Ну позвонила бы, что это изменило б? Влез бы в долги, купил на Рижском рынке джинсы за двести пятьдесят и кроссовки за триста. Что дальше? А дальше поехал бы ее встречать. Ну встретил, привез к себе. И что она здесь увидит? Как живет главный инженер крупнейшего оборонного НИИ? - Солошенко зло улыбнулся и решительно наполнил до краев стакан. Так же быстро, как и первый, будто боясь, что отнимут, Солошенко влил в себя жидкость. Немного подергавшись и пошмыгав носом, ухватил вилкой шпротину и отправил в рот. - А что, ничего, есть в этом деле своя прелесть, - уже совсем раскованно и свободно рассуждал Солошенко. - И чего я раньше этим делом не баловался? Красит, определенно красит жизнь эта штука!"

Впервые за последнюю неделю широкая улыбка появилась на лице несчастного. Он с аппетитом, жадно ел шпроты и лук, но вкуса почти не ощущал. Ожог был очень сильным, и слизистая оболочка, наверное, здорово пострадала. Съев почти все, закурил, прислонился к стене, вытянул ноги. Теперь философский бред накатывался пьяными волнами на замутненное сознание Солошенко.

"Ну, хорошо, допустим, я влюбился, - размышлял он. - Но в кого? В человека, которого ни разу не видел? А может быть, поэтому и влюбился? А если бы увидел? Это не страшно, страшно, если бы она увидела меня. А вообще-то плевать мне на нее, ее юную сексуальность, на перестройку и процветание! Я рядовой инженер, и цена мне грош в базарный день. С такими, как я, не только юные - пожилые пенсионерки общаться откажутся. Что, к примеру, ей с меня взять, а? - Солошенко бросил на пол папиросу и с силой растер ее голой ступней. - Я ведь ничего не могу, ничего не умею, ничего не знаю. Какой от меня прок? Самое большое и великое, чего я добился в жизни, - это соблазнил молоденькую девицу по телефону, герой! А что, не так уж и плохо. Поди не каждый сможет так мозги запудрить. Да кому пудрить, ребенку! Ну и что? А все равно смог, изловчился". Довольный и умиротворенный, Солошенко продолжал рассуждать вслух, споря с собой, доказывая что-то.

XI

Когда вторая литровка наполнилась, Солошенко почти автоматически поставил под капельницу третью. Следующий стакан он опорожнил спокойно, без напряжения. И говорил, говорил, говорил... Речь становилась все бессвязней. Голова опускалась на стол, но тут же, будто что-то вспоминая, Солошенко поднимал ее, мутным взглядом смотрел в угол и грозил кому-то пальцем. После чего наливал снова новый стакан теплой самогонки и выпивал, уже не закусывая и не запивая. В какой-то момент взгляд стал совсем ясным и осознанным. Он попытался подняться - не смог. Едва не упав, качнулся, дотянулся до плиты и выключил газ. Когда тело вернулось обратно, в глазах стоял крепкий, густой туман. Солошенко с трудом поймал за горло ускользавшую бутылку и наполнил очередной стакан зельем. И лишь перед тем, как пригубить его, губы чуть слышно прошептали: "Натуля, ну, ну зачем, и-ик, тебе это..." Остальные слова и остатки мыслей он залил самогоном. После последнего глотка стакан вывалился из рук, прокатился по столу и, упав на пол, закатился под батарею отопления. Солошенко хотел что-то сказать, но не успел. Голова его чуть дернулась и упала на банку из-под шпрот. Руки неестественно обвисли и замерли...

Труп Солошенко обнаружили лишь на десятый день. Сначала его отсутствие на работе никого не насторожило. Мало ли, заболел человек. Потом, через неделю, стали звонить домой - тишина. Припомнили его странное поведение в последнюю неделю работы, засуетились. Позвонили в милицию. Наконец дверь взломали. Рой мух и удушающий запах разлагающегося трупа заставил всех отпрянуть. Когда вошли в квартиру, понятые увидели спину человека с опущенной на стол головой. Руки неестественно, как палки, свисали почти до пола.

Судебно-медицинская экспертиза установила, что смерть наступила в результате острого алкогольного отравления.

Хоронили Солошенко на средства профкома. Так как друзей у него не было, а родственников и сына разыскать не удалось, поминки не устраивали. Не по-христиански получилось. Да уж чего и говорить.

После похорон про Солошенко никто никогда не вспомнил. Правда, через год или полтора новый хозяин квартиры рассказывал, что звонила какая-то девица и спрашивала Анатолия. Попытался выяснить, кто звонит, - назвалась знакомой. Он сказал ей, что Анатолий переехал. Да еще года через три объявился сын, потребовал, чтобы ему вернули вещи отца. Пятнадцатилетнему подростку объяснили, что вещей у его папы было так мало, что возвращать нечего.

Вот как обернулось. А началось-то вроде все с пустяка...

Сладкие девочки

Ух и палит же солнце нынче летом! Ну прямо как в аду! Пока дошла от метро до ресторана, раз пять останавливалась, пот вытирала и дух переводила. Да ведь и годы-то мои велики. Намедни вот шестидесятипятилетие отмечали. Была Шурка из тринадцатой квартиры, Мария Ивановна, свояченица, и тетя Паша приехала с мужем. Уж я, конечно, постаралась. Нажарила котлет свиных, засолила огурчики да две бутылки водки по сорок семь рублев купила. Вспомнили молодость, пели песни. Потом я всех провожала до автобуса. В общем, погуляли на славу.

Да, так это было на прошлой неделе. А на этой-то я служу. Такой уж у нас график. Неделю работаю, неделю отдыхаю. Работаю я уборщицей в ресторане "Амазонка". С шести вечера до двенадцати ночи протираю лестницу, что ведет вниз с улицы в ресторан, и площадку перед входом. Иногда протереть пыль, иногда окурок или бумажку убрать приходится. Конечно, таких пожилых, как я, на работу уже не берут. А тем более в такие заведения. Но мне подсобила Шурка. Ее зять знаком с директором. Вот и устроил он меня. Деньги-то по нынешним временам я небольшие получаю. Но все же семьсот рублев на дороге не валяются. Да и где я больше-то заработаю? Образование-то у меня какое? Да никакого. Всю жизнь я проработала на военном заводе в тарном цехе. Мое дело было - обивать деревянные ящики изнутри пленкой. Ну, здесь я, конечно, специалист. А все другое могу, но не так шибко, как с ящиками. Конечно, на заводе меня ценили, путевки давали, обеды бесплатные, а один раз даже в президиум посадили. Ну и, само собой, медаль есть и три грамоты. Но это ведь все раньше было. Тогда, при социализме, все иное было. Но это так, к слову. Сейчас тоже хорошо. Вот зайду в магазин - душа радуется. Все есть, и сколько! А колбасы, колбасы всех сортов, пожалуйста! Раньше-то мы за докторской гонялись да брали ее по два-три батона. А теперь-то, пожалуйста, бери сколько хочешь! Вот я возьму сто грамм. Мне на неделю и хватает. Я ведь уже старая, больше нельзя, да и не хочется. Но что-то я нынче разговорилась не в меру. Не накликать бы беду. Прости, Господи! Сколько раз говорила себе не болтать лишнего. Ну ладно. Вот и мой ресторанчик. Колька-швейцар сегодня на входе. Хороший малый, да шалит с девками. А вот наше чудо - живой удав. Он здесь, при входе, уже года три, в специальном стеклянном ящике живет. Кормят его раз в месяц живыми кроликами и крысами. Ресторан наш, можно сказать, в подвальном помещении находится. А почему "Амазонка", так это, мне объяснили, в Америке река такая есть. Правда, я не пойму, причем здесь, в центре Москвы, Америка. Но мне, глупой и недалекой, много чего непонятно в нашей жизни. А ресторан-то красивый внутри. Похож на большую пещеру. Несколько залов, фонтанчики бьют. А сверху вроде как земля свисает и растения разные вьются. Конечно, все искусственное, кроме фонтанчиков, но все равно красиво и впечатлительно. Да, так вот я переоделась в своем шкафчике, ведерко и щетку взяла и на рабочее место отправилась. Сегодня среда, думаю, людей не много будет. Управлюсь с Божией помощью. Протерла перила, подобрала бумажки - и жду, значит, указаний. Мой главный начальник - швейцар на выходе. Сегодня, стало быть, Николай дежурит. Его волю и буду нынче исполнять.

Колька стоял на верхней площадке, важно курил и смотрел на подъезжающие иностранные машины.

- Ну что, сынок, какие приказы пошлешь мне?

Я поставила ведро на пол и стала ждать.

Колька не спешил с ответом. Он как бы не замечал меня. Он докурил свою цигарку, небрежно бросил ее в угол и только тогда изволил обратить на меня внимание.

- Ты вот что, Мария Спиридоновна, пока отдыхай и набирайся сил. Вечером будет много работы.

- Да какая же ныне работа, среда ведь.

- А нам что среда, что понедельник, - пробасил Николай. - Сегодня празднуем день рождения сына директора казино.

Вот названия этого казино я так и не запомнила. Ну и наплевать. Не мое это дело. Отдыхать так отдыхать. Я незаметно ушла на кухню и села на свой любимый ящик. Здесь я никому не мешала, и меня никто не трогал.

Без пятнадцати шесть, как положено, я стояла наверху и зорко следила за чистотой на лестнице и на площадке перед входом. Ровно в шесть к подъезду подрулил блестящий большой автомобиль. Из задней дверцы вынырнул огромный во всем черном детина и распахнул переднюю дверь. Оттуда не спеша выбрался мальчонка лет одиннадцати. Детина закрыл за ним дверь, осмотрелся по сторонам и бросился за мальчонкой в ресторан. Снизу уже спешил Николай.

- Просим, просим, дорогие гости, в наш уютный теремок, - Николай улыбался в полный рот и сверкал своими золотыми зубами.

Я стояла тихо рядом с удавом и с интересом наблюдала эту комедию. Мальчонка был небольшого роста, чернявый, с приятным лицом. Одет он был совсем просто: зеленая футболка, черные брюки и невзрачные ботинки. Такого встретишь в метро - и не заметишь. А вот поди ж ты, на машине, да еще при охране. Здесь, в ресторане, я много чего насмотрелась, но такое видела впервые. Потом уж мне сказали, что мальчишку звали Леней, а ресторан наш будто бы он сам выбрал для дня рождения.

Потом подъехала симпатичная девчушка. Она, правда, была без охраны, но тоже на шикарной машине. Она оказалась чуть выше Лени и одета была нарядно, в белой кофте. Звали девчонку Дашей. Она была невестой Лени. Да, чуть не забыла. Лене-то, оказывается, было не одиннадцать лет, как я решила, а все тринадцать. Леня и Даша стояли внизу, встречали гостей и принимали подарки. Ленин охранник относил эти подарки куда-то в угол.

Детей разного возраста приехало человек двадцать. Да примерно столько же и взрослых набралось. Еще приехали две барышни, которые разрисовывали детей - что-то вроде татуировки. На лице, на руках, на плечах - где хочешь. Стоило это тридцать долларов с носа. В этих долларах я, правда, ничего не понимаю и не знаю, дорого это или дешево. Уверена только, что своему ребенку не стала бы делать этой пакости и за три копейки. А они все как один были разрисованы. Приехали еще какие-то люди. Наверное, охрана и рабочие. Правда, зачем - не знаю. Наше заведение и так хорошо охраняется, да и рабочих хватает. Но не мое это дело. Я ведь по мусору да по окуркам. А все остальное без меня, пожалуйста.

Да, так вот. В самом конце, значит, привезли огромный телевизор и много аппаратуры. Николай сказал, что это какие-то караоке. После этого начали украшать зал гирляндами, свежими цветами. Потом все расселись. Руководил этим праздником специальный человек. У него все ловко и быстро получалось. Правда, в самом начале заминочка вышла. Надо было наполнять бокалы, а команду на это дело, ну, чтоб детям дали шампанское и вино, мог дать только Ленин папа. А он задерживался. Наконец и он приехал. И все опять зашумели. Папа Ленин приехал отдельно от мамы. Я как раз была на улице и видела, как подъехали три черные огромные машины. Подъехали одновременно и встали как вкопанные. Красиво, жуть! Сразу из двух крайних выскочили плечистые молодцы в черных костюмах и коротко стриженные. Одни подбежали к входу в наш теремок, другие стали по краям средней машины, начали смотреть почему-то вверх. А двое, что остались, открыли дверь и помогли выйти Лениному папе. Ничего в нем примечательного я не увидела. Хотя вглядывалась, старалась. Так себе мужичонка. Лет сорок пять на вид. Волосы редкие-редкие. Чернявый и вроде как на кавказца смахивает. Одет очень уж просто. Костюм да рубашка. И даже галстука нет. Что это за начальники нынче, которые даже галстуков не носят? Вот, помню, лет двадцать назад на наш завод с такой же охраной Косыгин, главный министр, приезжал. Нет, вру. Охраны было у него всего два человека. Ну ладно, я не об этом. Так вот, я его видала вблизи. Ну, любо-дорого смотреть было. Галстучек аккуратный. Костюмчик с иголочки, сидит, как словно по нему шили. Ботинки за три версты заметить можно было. Сверкали, аж жуть! Вот был начальник. А это так. Охранники, и те лучше выглядят.

Ну, значит, Ленин папа приехал, дал команду - и всем детям налили шампанского. Начались тосты. Все, конечно, за Леню, за его тринадцать лет. Потом ели. А поесть, я вам скажу, там было что. И лосось, и осетринка, и шейка, и язычок. Разные фрукты. Конечно, мне трудно судить. Я ведь многое из того, что они ели, никогда и не пробовала. Да и где пробовать-то. У нас, у простых людей, свои праздники. И нам салаты с крабами и красную икру на блюдах не подают. А здесь - пожалуйста. Ну и на здоровье. Я разве против? Да нет, конечно. Пусть они, эти начальники, едят что угодно и сколько хотят. Главное - чтобы войны не было. Конечно, это мое мнение. Может, кто иначе мыслит, а я вот так.

Когда все поели да попили, затейник ихний начал объявлять номера. Оказывается, сюда, в наш ресторан, специально на день рождения Лени пригласили настоящих артистов. Всех-то я не запомнила, да и отлучаться мне надо было, службу нести, но кое-что видела.

Первыми выступали артисты цирка. Там был очень шустрый малец и творил чудеса. Глотал горящую шпагу, себя поджигал и горящий ходил между столиков. А потом на сцену вынесли огромную змею. Думаю, даже больше нашего удава. Так клоун голову этой твари в свой рот засовывал. После этого он позвал на сцену Леню и Дашу и фотографировал их со змеюкой.

После удава выступили музыканты, которые играют у дочки Пугачевой Алки. Сама-то я эту дочку не знаю. Это мне Николай подсказал. Были еще артисты из разных знаменитых театров. Но я их не упомнила. Были спортивные танцы и чегой-то еще. После артистов были разные конкурсы. Везде, конечно, Леня выигрывал и получал призы. Насчет конкурсов я тоже не сильна. Ну как, например, можно идти назад, а двигаться вперед? Оказывается, можно. Затейник даже показал, как надо ставить ноги. Я, конечно, не запомнила, а жаль.

Но вот один ихний конкурс я, наверное, всю жизнь помнить буду. Назывался он "Сладкие девочки". На сцену вышли две девчушки. Лет им было по двадцать. На них были светлые короткие юбочки и на тонких бретелечках легкие кофточки. У них были аккуратные короткие стрижки и очень симпатичные мордашки. Девочки держали в одной руке по небольшой корзинке. Там были какие-то фрукты и что-то еще. Затейник усадил их на стулья и начал что-то объяснять. Что он говорил, я не слышала, поскольку стояла далеко. Потом затейник пригласил на сцену именинника и еще одного мальчика. Он что-то у них спросил, они утвердительно кивнули головой, и он хлопнул в ладоши.

Потом начался конкурс. Мальчики доставали из корзинок содержимое и размещали все это на девчушках. Леня вставил своей девочке в рот кукурузу. На уши он повесил ей ветки винограда. Его приятель не отставал. Он запихивал в лифчик девочки груши. На плечи положил половинки яблок, а на голову - половину дыни. Тем временем Леня нашел в корзине какой-то тюбик и начал на него давить. Это оказался крем. Теперь все лицо девочки покрылось белой пеной, из которой торчала желтая кукуруза. На голову своей жертве именинник положил арбузные корки. Потом Леня взялся украшать живот и ноги девочки. Все гости визжали от восторга, а мальчишки старались еще сильней. Вот Леня начал выдавливать на живот девчушки сок из граната. А его друг тем временем укладывал на ногах своей дамы в ряд спелые персики. Мне почему-то стало очень стыдно, и я даже разревелась. Не знаю, что на меня нашло, то ли фруктов жалко, то ли девчонок. Я отвернулась и не могла больше смотреть. Когда чуть успокоилась, ребят на сцене уже не было, а изуродованные и безобразные девочки сидели на стульях еще минут десять. Наверное, им было нелегко, но они пытались улыбаться. Зал гудел, опять были тосты, музыка.

Конечно, это не мое дело. Может, оно так и надо. Пусть себе директора этих казинов развлекаются как хотят. Наверное, это им надо. Они ведь государственные люди, от них зависит многое. Пусть себе отдыхают, а мы уж переживем и потерпим. Терпели и не такое. Главное - чтобы войны не было. Знаю, знаю, что повторяюсь. Но уж сильно это больной вопрос. Эко ведь как нынче-то неспокойно. В Югославии война, чеченцы наступают. А что там дальше? Никто не знает. То-то и оно. Так что уж пусть себе на здоровье развлекаются. Только вот до слез жалко наших девчушек. За что им-то страдать? Сладкие они наши. Эх, да ладно. Разошлась бабка. Пойду-ка я окурки да бумажки собирать. Мне ведь за это деньги платят, а не за то, что я украдкой подглядываю, что там в ресторане делается.

В двенадцать я ушла домой. А в ресторане-то все гуляли. Назавтра мне рассказали, что до трех утра были танцы и игры. А потом еще долго развлекались и грузили подарки. Говорят, что хозяин всем в ресторане по пятьдесят рублей дал. Это сверх того, что заплатил заранее. Мне, конечно, ничего не досталось. Не надо. Проживем. Для нас главное... Правильно, мои милые. Доживете до моих лет - поймете, что главное - чтобы войны не было. А эти - да пусть себе гуляют. Хотя если уж дали мне слово, то скажу. Спустился бы этот папаша один раз в жизни в метро и посмотрел бы, сколько нищих стоит. А еще лучше - заглянул бы в любую районную больницу, где люди умирают оттого, что лекарств нет. Вот месяц назад Васькин свояк так и помер в свои сорок шесть годков. А почему? Да не нашлось у нас, у родных его, десяти тысяч рублей на операцию. А так, без денег, делать не стали. И что мы выиграли? Да почти половину. С гробом да с поминками-то все в пять тысяч и вышло. Но и это, как говорится, переживем. Главное... Ну, вы поняли меня. Тогда все. Спасибо, как говорится, что выслушали. А девчушки-то что, они, наверное, от крема да от фруктов-то отмылись - и забыли. Дело ведь молодое. Но все равно жалко их. В наше-то время над людьми так не "омывались. Ну, все, все, заканчиваю. А то, вишь, разошлась бабка. А что! Нам только дай волю!

Август 1999 г. Подмосковье

Слизь зеленая

Корней вздрогнул, поежился, открыл глаза. Долго смотрел в темноту. Сознание снова и снова прокручивало кошмарный сон. Незнакомое кладбище, вечер. Они только что привезли на развалюхе-автобусе гроб. Они - это он, Корней, и жена-покойница. Сумерки сгущаются. На кладбище никого нет. А между могилами стоят черные гробы. Водила орет, чтобы выносили из машины покойника и отдавали бабки. Его рабочий день закончился.

Корней застонал, перевернулся. Мысли потекли в другую сторону. Вчера звонила дочь - Лариса. Заболела отитом внучка - пятилетняя Анютка. Приходил врач из поликлиники, прописал дорогущие иностранные таблетки. Без них вроде бы никак. Отит - болезнь серьезная. С ушами не шутят.

Дочь два года назад развелась с мужем. Пил шибко и гонял по этой причине жену с дочкой вдоль улицы. Пришлось развестись, сменить замок в двери. Квартира по закону вроде бы его. А суд постановил иначе. Оставили обшарпанную однушку на втором этаже хрущевской пятиэтажки жене и дочери. А дебошир пусть живет, где хочет. Теперь он, когда трезвый, ночует у уборщицы из соседней булочной - Ленки. Ей на вид - семьдесят. На самом деле - сорок пять. У нее двушка в сталинской четырехэтажке.

Корней вот уже два года как на пенсии. Всю жизнь работал столяром. Служил по этой части в соседнем кинотеатре. Когда перестройка началась, ушел в храм. Там и денег побольше, и место постоянное за столом. Еда какая-никакая, однако всегда горячая и в срок!

Получает он три с половиной тысячи. Это с лужковскими. Полторы отдает за квартиру. Остальное - на еду. А что там остается? А ничего. Вот и мается кошмарами по ночам. Все чаще мысль шальная приходит - не жизнь это, мученье. Так не лучше ли? Нет, не лучше! Корней гнал от себя эту мысль, как бешеную крысу. Точно знал - думать об этом - грех великий.

Он опять тяжело вздохнул, перевернулся. Сон не шел. Нащупал на столе часы, включил ночник. Ого, уже начало восьмого. А темно, будто ночь глухая. Понятно, декабрь - время темное, смутное, тревожное...

Кряхтя и постанывая, Корней откинул одеяло, нашел ногами тапочки и медленно поплелся в ванную. Ныне - воскресенье. Обедня в храме. Это - святое! С той поры как служил в церкви, приучил себя - чтобы ни случилось, в воскресенье - на службу. Только там железные тиски житейских проблем отпускают. Там можно приложиться к иконам святых угодников, исповедаться в грехах, причаститься. Выходишь после обедни - будто вновь родился.

Молится Корней в большом многолюдном храме во имя Николая Чудотворца, что на "Соколе". Это близко и удобно. На обратном пути можно в аптеку зайти, в магазин, на рынок. Покупает мало: аспирина пачку или картофеля пару килограмм.

Вышел Корней из дома. Погода - дрянь. Ветер, снег. Мысли поганые - внучка хворает, деньги кончаются. Втянул голову в плечи, собрался автобус ждать. Обычно они редко ходят. А тут подкатил сразу. Неужели повезло? Чудеса!

Выстоял очередь у первой двери. Это теперь такое новшество в столице. Все входят только в первую дверь - по билетам. В часы пик, говорят, смертоубийство. А куда денешься? Время такое! Все для народа, для его удобства! Вот и стараются московские власти. В других-то, недоразвитых и слаборазвитых странах плату за проезд вообще отменили. Ну как бы заботятся о людях. Нас - не проведешь! Знаем, куда тянут! Не обманут! А наш народ - Лужков вместе с Батуриной и всей своей шоблой-еблой - тянут в новые красивые дома-новостройки. А еще в автобусы и троллейбусы, где цена проезда - закачаешься! А если при этом учитывать наши зарплаты и пенсии, то проще на самом деле удавиться.

Пока Корней обо всех этих глупостях рассуждал, не заметил, что едет в другую сторону. Спохватился поздно, когда две остановки уже позади остались. Делать нечего. Пришлось выходить на третьей. Здесь аккурат рядом оказался отреставрированный красивым храм.

Корней вошел в ворота. Он быстро отыскал для себя уголок, прислонился к холодной стенке и простоял всю службу, изредка крестясь и о судьбе своей горькой думая. Потом было причастие. И - конец службы. В этот момент Корней с интересом наблюдал, как сильное шевеление в первых рядах, аккурат перед алтарем вышло. Суета и ропот непонятные. Присмотрелся. Оказывается, устанавливают микрофоны, кинокамеры, да и народ к престолу жмется. Ну а главное началось, когда к аналою - специальной подставке для святых книжек - вышел бледно-рыжий, с редкой-редкой и неопрятной бородкой священник. Остаток его давно немытых бледно-рыже-седых волос был стянут резинкой на затылке. Хвостик неприлично болтался сзади. Эх, грех так говорить, а куды денешься? Все как есть!

Вид у этого бледно-рыжего был такой, ну словно он самый-самый большой начальник. Весь он светился гордостью и довольством. А еще некоторая надменность и этакое высокомерие в нем наблюдалось. Потом-то Корней выяснил, что это и был настоятель - великий проповедник и лицедей. А еще - большой начальник в Патриархии.

Ну, и началось представление. Бледно-рыжий чего-то говорил, кривлялся, рожи строил. Корней поначалу внимательно слушал проповедь, но очень быстро ему это надоело, и он опять углубился в свои земные грустные размышления.

Вот что-то насторожило, заставило напрячься. Корней прислушался. Бледно-рыжий, похоже, вошел в раж. Вид его был страшен. Не хватало пены на губах. А кричал он о том, что все вы, ну то есть мы, люди, короче, не что иное, как слизь зеленая на теле земли. Слизь, но при этом каждый считает себя выше папы римского. Во как нас, оказывается, заносит! Хотя рассмотреть-то нас на планете даже через увеличительное стекло невозможно. Потому что слизь мы - зеленая!

Обычно в храмах после службы священники дают из своих рук целовать Крест Господень. Здесь - не так. Кресты раскладываются на аналоях, и люди подходят не к священнику, а к аналою - целуют крест.

Корней вышел на улицу, натянул на уши потертую шерстяную шапку. Пасмурное настроение не отпускало. Хотелось сесть прямо здесь, у храма, на брусчатку и реветь, реветь, реветь. Ну никакой отдушины, ничего светлого и радостного... А здесь еще "слизь зеленая"!

Корней подошел к остановке автобуса. Людей - тьма. Все после обедни домой спешат. Корней прижался горячим лбом к металлической стойке.

- Ну как же так? Везде, и даже в Священном Писании, человек - венец творения и подобие Божие. А здесь, у бледно-рыжего, он, человек, - слизь зеленая. Слизь, которую и ногтем ковырнуть противно, и ногой поддеть опасно - поскользнешься! Ужасть! Корнею хотелось закричать. Но в этот момент подъехал автобус. Огромная безропотная масса выстроилась у передней двери. Корней пристроился в самый конец. Опять накатила хмурь, и подумалось о том, что ведь прав рыжий. Все мы в этой стране - слизь! А иначе и быть не может. Здесь все покрыто зеленой вонючей и скользкой слизью. А поскольку она, слизь, по природе своей скользкая, никуда выбраться отсюда невозможно. Захочешь высунуть морду - получишь сапогом в харю и сползешь по скользкой слизи обратно в болото. Захочешь нормально пройти по жизни - поскользнешься и опять разобьешь морду в кровь, факт! А иначе - никак! Кругом слизь и мразь.

Прав бледно-рыжий. Все мы - слизь зеленая и живем в слизи, и умираем в слизи. И впереди у нас одна только слизь и ничего больше. И все это нам за грехи наши и нерадение.

Корней достал из кармана брюк мятый платок, высморкался, смахнул набежавшую слезу и стал протискиваться к выходу. Скоро его остановка. Пора выходить.

9 января 2008 г. Москва

Собачье счастье

От грустных мыслей отвлек телефон. Вера достала из сумки трубку, приложила к уху.

- Да, Танечка, это я. Нет, нет, я уже в дороге. Проезжаем Внуково. Думаю, минут через сорок будем на месте.

- Очень хорошо. А то мне сейчас позвонили из цеха и сказали, что нет работы.

- Этого не может быть. Вчера я отдала Тимофеевне загрузку. Сейчас приеду, разберусь.

- Хорошо, Верусь. Ждем тебя. Целую.

Вера убрала телефон в сумку, уселась поудобней, посмотрела в окно. Кое-где уже начала зеленеть трава, на деревьях появились первые листочки. Весна!

"И все-то у меня этой весной удачно складывается" - такие мысли в последнее время все чаще начали посещать Веру Васильевну Кочергину - совладельца одной из московских фабрик по пошиву женской верхней одежды. Вторым, а вернее, первым владельцем фабрики была Татьяна, родная сестра Веры. Дела на фабрике шли ладно. Главное - удавалось скрывать прибыль и уходить от налогов. А вот с личной жизнью все сложней. Грустно улыбнулась женщина и поправила туго обтянутый вокруг шеи платок. Прошлым летом ушел муж, Андрюха. Обидно до слез. Вера прислонила голову к холодному окну и начала вспоминать.

С Андрюхой они были знакомы со школьной скамьи. Самолюбивый и некрасивый выскочка никому из девчонок в их классе не нравился. Он был толстым и прыщавым. А говорил почему-то всегда тихо и при этом щурил глаза. Он знал свои недостатки, но вместо того, чтобы с ними бороться, всячески защищал их.

В школе он сначала ухаживал за сестрой Веры - Таней. Но очень быстро получил отказ и переключился на Веру. Вере всегда нравились бездомные и брошенные животные. Она с детства испытывала к ним необъяснимую тягу. Всегда носила в портфеле объедки со стола и, когда встречала собак или кошек, кормила и гладила их долго, с любовью. Несколько раз из-за этого она опаздывала на уроки. Ей делали замечания, упрекали. Ничего не помогало. Наверное, и к Андрюхе она привязалась как к брошенному, никому не нужному щенку. В школе они долго дружили. Потом разлетелись в разные стороны, пытались создать семьи. У Андрея это получилось лучше. Родилась девочка, был дом, хорошая работа. У Веры не пошло сразу. Первый муж пил и буянил. Второй оказался наркоманом.

Вновь они встретились, когда обоим было под сорок. Вера была свободна, а Андрей разводился. Вера помогла ему отсудить у жены и ребенка, и квартиру, начала его кормить и заботиться.

К тому времени, когда они поженились, Вера с сестрой вовсю хлопотали вокруг фабрики. Шли девяностые годы. Перестройка в разгаре. Главный лозунг Ельцина - хватай и хапай, пока дают - и Вера, и Андрей поняли правильно. Она с сестрой приватизировала фабрику. Он устроился заместителем директора подмосковного свиносовхоза. Деньги потекли в два ручья. Их надо было во что-то вкладывать. Решили строить дом. Сказано - сделано. Получился не дом - домина. В подвале были кладовые, сауна, гараж. На первом этаже - кухня и гостиные. На третьем - кабинеты и спальни.

Скромные труженики эпохи перестройки денег не считали. Денег было столько, сколько надо. И мясо, и одежда во все времена были в цене.

Детей у новой семьи так и не появилось. Разве до того, до детей? Когда такое на дворе! Новая эра, новые ценности. Места для детей в этом раскладе не оказалось.

И здесь вспыхнуло старое увлечение Веры. Стала она собирать и кормить бездомных собак и кошек. Когда собак набралось пять, а кошек - три, Андрей взвыл. На этом остановились. На втором и третьем этажах зверям были выделены комнаты. Среди местного населения нашли аккуратную женщину, положили ей хорошую зарплату и стали звать ее няней. Няня следила за животными и за Андреем. Все были довольны.

Воровать все время - дело сложное. Здесь нужно иметь чувство меры, щедрость и кое-что еще. У Андрея ничего этого не было. Поэтому его со свинозавода выгнали. Стал он целыми днями кататься на машине, пьянствовать и спать. Набор известный, российский. Веру это не угнетало, не расстраивало. А что, пусть мужик немного передохнет. Нянька за ним ухаживала. А денег на все хватит: и на пьянство, и на ремонт машины. Их как грязи кругом. Успевай только собирать. Все бы так и было, но не учли дети перестройки уроков истории. А они чему учат? Э, граждане, забыли! А это ведь так просто. Когда у мужика есть время и деньги, но нет дела, ему подавай чего? Правильно. Бабу! А говорите, забыли!

Да, так вот. Начал Андрюха бабами от безделья интересоваться. Ну, если бы просто так, куда ни шло. А получилась вот какая история. На их улице в дачном поселке жил у своих родителей дипломат с женой и ребенком. Он, понятное дело, каждый день спозаранку бегом на электричку - и к девяти на Смоленской в МИДе, прогнуть спину к приходу руководства. А жена его - смазливая и капризная девица - работала через день в том же ведомстве, но секретарем у заместителя министра. Так вот. День она в МИДе, а день - в деревне, по хозяйству. Пару раз подвез ее Андрюха в поселок, К магазину. Разговорились. Ну и, как это у нас водится, слово за слово... Короче, стали они в те дни, когда Марина не работает, все время вместе проводить. Уж что Андрюха там наговорил ей, неизвестно. Только распалились они до того, что муж однажды застал их в своей семейной постели. Через месяц они развелись, а через два его направили в жаркую африканскую страну.

Теперь отпустить Андрея Марина уже просто не могла. Куда же она с ребенком на руках? А он, Андрюха, толстый, солидный, наглый, имеет свой дом, квартиру в Москве, машину. Чего еще надо? Короче, скрутила она парня. Вера все это узнала, когда дело приняло серьезный оборот и менять что-либо было поздно. Началась великая тяжба за дом. Вере помогли ее сестра Таня и юрист Федя. Они часами обсуждали ситуацию, писали письма, придумывали ходы. Немалую роль сыграло и то, что у Веры были деньги. Сколько? Да сколько хочешь! А у Андрюхи их не было совсем. Одним словом, сила и ударная мощь были на стороне Веры.

И она выиграла.

Когда Вера развелась с Андрюхой и дом отсудила, ситуация резко изменилась. Без дома Андрюха перестал быть нужен Марине. И ему указали на дверь. Безработный и нищий, Андрюха быстро сообразил, что потерял. А потерял он не так мало: дом, деньги, спокойную и сытую жизнь, достаток и уважение соседей. А ведь все было в руках - пользуйся, распоряжайся. Так нет, нечистая сила попутала.

Андрюха стал звонить Вере, говорить, какие у нее красивые руки и как горячо он ее любит. Частенько он горько плакал в трубку и шумно сморкался. Женское сердце не камень. Вера дрогнула, стала утешать его по телефону, говорить, что все в его руках, что она ему не изменяет и не изменит.

Словом, все хорошо. И дом ее, и Андрюха возвращается, и погода хорошая, и денежки рекой льются. Вера сладко потянулась и взглянула на часы.

- Ого, Кирилл. А чего это мы так долго едем? - спросила она громко у водителя.

- Так вы же сами видите, какое движение, Вера Васильевна.

- Вижу, вижу, лапусь. Но ты прибавь, прибавь. А то ведь сам слышал, тетя Таня волнуется и ждет нас на работе.

Синяя новенькая "девятка" рванула вперед, и скоро они были в Сокольниках.

Охранник широко распахнул дверь и учтиво поклонился:

- Здравствуйте, Вера Васильевна.

- Привет, Валера, как дела?

- Все в порядке.

- Вот и славно.

Вера не посмотрела в его сторону, не остановилась. Она направилась прямо к кассе. Каждое утро начинается с этого. Вера расписывается в журнале и забирает выручку за вчерашний день. Одежду распродают здесь же, в салоне, на первом этаже. Этот этаж не производственный. Кроме салона, здесь находится начальство, склад готовой продукции, склад тканей, другие помещения. Производство размещается на втором этаже. А все вместе это находится на двух первых этажах большого жилого комплекса, что совсем рядом с метро.

Одно и то же волнующее и приятное чувство ласкало Веру каждый день, когда она расписывалась за выручку. Вот и сегодня в приходе шестьдесят тысяч рублей и семь тысяч долларов. Не густо, но и не пусто. Вере понравилась рифма. Она широко улыбнулась и направилась в свой кабинет. В "предбаннике" Лидка, как всегда, сунула книжку под стол и с трудом выдавила улыбку.

- Привет, Верусь, - проговорила она тихо.

- Привет, Лид.

Вера замешкалась у своей двери. Ей было неловко. В одной руке тугая пачка денег, другой она обшаривала сумку в поисках ключей. И это повторялось изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

Вера приезжала обычно к половине двенадцатого. Лида приходила к половине одиннадцатого. Час она занималась своими делами. А когда приходила Вера, начинала звонить по служебным вопросам и создавать видимость активной деятельности. Основной работой Лидки было доставать и привозить ткани. Кроме того, она изредка готовила Вере кофе, ходила в магазин и отвечала на телефонные звонки. До пенсии ей оставалось два года. Ее не любили не только на фабрике - везде. Она относилась к той редкой породе людей, которые вызывают у окружающих протест и отрицательные эмоции. Вера все это знала, но считала, что может работать с любыми людьми, и работала.

Наконец Вера нашла ключи, открыла дверь и решительно вошла в свой большой, но уютный кабинет.

Здесь она разложила аккуратно по стопкам деньги, довольно потянулась и подошла к большому зеркалу. Из-под синего клетчатого платка на нее смотрело слегка опухшее, незнакомое лицо. Вере стало нестерпимо больно и обидно. Комок подступил к горлу. Она готова была разрыдаться. Но внутренний голос подсказывал, что расслабляться нельзя. Она на работе, на своем производстве. Здесь все ей подчиняются и ловят каждое ее слово. Никто не должен видеть ее слабости. Она всегда должна быть сильной и не давать волю эмоциям. Да, все так, но уж больно обидно. Почти три недели назад ей сделали операцию по удалению морщин с лица. В три тысячи "зеленых" врачи оценили свои хлопоты. Где-то за ушами и на голове понаделали швов. Кроме того, она потеряла много крови. И вот после таких мучений она вынуждена ходить в платке, да еще и нельзя пользоваться косметикой. То ли дело зубы. Вера широко улыбнулась и обнажила два ряда ровных белых зубов. За рот пришлось отдать десять тысяч баксов. Но зато теперь никто не скажет, что у нее нет зубов. Увы, своих у нее действительно почти нет. К сорока семи годам она осталась без зубов. Теперь вот лицо. Хотя, честно говоря, могла бы и не делать она эту операцию. Но после того, как сделала сестра, ей было неудобно отставать. И в знак солидарности она решилась. Невеселые мысли прервал телефон. Звонила Таня и просила срочно зайти. Вера еще раз подошла к зеркалу, поправила платок и вышла в коридор.

Кабинет Тани был в другом конце. Танино хозяйство занимало все крыло. Понятно, она - главный человек, генеральный директор. В ее кабинет можно было попасть через две двери. Одна вела в демонстрационный зал. Здесь проходили показы одежды и еженедельные художественные советы. Вторая дверь вела в комнату заместителей. Эта дверь была постоянно открыта, и Таня, если ей кто-то был нужен, выкрикивала имя. Рядом с дверью генерального сидела секретарша Ира, у которой было три собаки. Чуть дальше занимала стол заместитель генерального Юрьевна, у которой муж - полковник ФСБ. Напротив сидел юрист Федя. У Феди был большой живот и теща-дура. Рядом с ним - экономист Олег, у которого ботинки в любую погоду были начищены до блеска.

Вера поздоровалась со всеми сразу и не спеша прошла в открытую дверь Таниного кабинета.

- Привет, Танюсь.

- Привет, Верусь.

Сестры нежно расцеловались, и Вера уселась в гостевое кресло у большого заваленного бумагами стола.

- Ну, как дела, Верусь, что нового? Звонил Андрей?

- Нет, Танечка. Сегодня не звонил - спала спокойно. Вот только Гошек беспокоит, вчера опять ничего не ел. Нянька говорит, что лежит целыми днями, никуда не выходит.

- Мой миленький, как мне его жалко, - Таня смахнула платком прокатившуюся по щеке слезу и продолжала: - Верусь, не приходи завтра на работу, отвези Гошека к Сереге, пусть посмотрит его.

- Серега в отпуске. Я вчера ему звонила. Будет только в понедельник. А везти к любому врачу не хочу. Угробят собаку.

- Правильно, Верусь. Я завтра утром заеду в церковь и помолюсь за Гошека.

- Ладно, Танечка. Ну, давай, что у тебя случилось? Вчера хорошая выручка была.

- Это здорово, - лицо Тани сразу прояснилось, и она довольно откинулась на спинку кресла. - Да, а у меня вот такие дела. Вчера вечером позвонил из Парижа Лёня. Он договорился с тремя фабриками насчет ткани. Кроме того, я хочу, чтобы наши новые летние модели он сфотографировал на французских девочках в Париже. Потом, я уже почти полгода не была во Франции. И наконец, я думаю, что Лёне надо бы платить зарплату тысячи четыре долларов в месяц. Он ведь так много для нас делает, Верочка.

- Да я не возражаю, - Вера улыбнулась. - Содержать любовника в Париже - удовольствие дорогое.

- Он мне не любовник, - Таня повысила голос. - Он наш партнер.

- Ну хорошо, хорошо. Извини, - Вера поправила платок, положила руки на стол и совсем тихо проговорила: - Сколько всего нужно денег на поездку?

- Думаю, тысяч пятнадцать-двадцать, - так же тихо проговорила Татьяна.

- Не проблема, - Вера собралась уходить и встала с кресла.

- Это не все, - Таня наклонилась к проигрывателю, поставила диск и включила музыку. По кабинету, словно парное молоко, разлилась приятная и теплая музыка. - Из Парижа я хочу вылететь в Варшаву. У Яцека проблемы с дочкой. Мне кажется, она села на иглу.

- Да ты что? - Вера забеспокоилась не на шутку. - Конечно, нужно лететь. Да и вообще на твоем месте я так надолго мужа не оставляла бы.

- Согласна, Верусь. Но ты ведь сама видишь, сколько работы. Не могу я часто туда летать.

- Пусть он приезжает.

- И у него работа.

- Ну, милая моя, у электриков всегда работа. Пусть бросит ее. Что, ему мало денег, которые мы даем?

- Да нет, наверное, хватает. Просто без работы мужику трудно.

- Это правда, - Вера тяжело вздохнула. - Знаю по собственному богатому опыту. Ну, так сколько всего надо "зеленых", Танюш?

- Да тысяч сорок набежит.

- Думаю, не обеднеем, - Вера широко, в полный рот улыбнулась, еще раз поправила платок и молча вышла.

Аккуратные и пухлые пачки денег вернули Вере хорошее настроение. "Подумаешь, проблемы, сорок тысяч туда, сто сюда. Эх, слава богу, пока нашу одежду раскупают. А дальше - дальше видно будет". Вера нежно положила свою маленькую красивую ручку на кучку долларов. Что ж, пересчитаем еще раз. Вера начала не спеша пересчитывать и расправлять смятые зеленые бумажки.

Неля вошла в кабинет тихо, незаметно. Это была плотная, небольшого роста, лет тридцати пяти женщина. Работала она заведующей салоном по продаже готового платья. И ей подчинялись все продавцы. На фабрике она появилась года три назад. Привела ее Таня. Они живут с Таней в одном доме. До фабрики Неля преподавала французский язык в школе. Но какие сейчас заработки в школе? Случайно познакомилась с Таней в лифте. Разговорились. И вот теперь она - руководитель.

К Вере в кабинет Неля всегда входила тихо, крадучись. А разговаривала почти шепотом. Все ее движения и жесты были замедленны и предупредительны. Она на лету ловила каждое слово Веры, кивала головой в знак согласия и, потупив глаза, улыбалась. Вере она очень нравилась, ее считали опытным и добросовестным работником.

Вера пересчитала деньги и подняла глаза.

- Садись, Нелинька. В чем дело?

- Да так, Вера Васильевна, пришла посоветоваться.

- Давай, давай, - Вера перетянула пачку долларов резинкой, положила их в стол и сложила руки перед собой.

- Слушаю тебя, Нелинька, - повторила она еще раз.

- Да вот второй день Ирка Кроликова приходит на работу с опозданием на полчаса.

- Так, - медленно протянула Вера. - Возьми с нее письменное объяснение и предупреди, что еще одно опоздание - и она окажется на улице.

- Хорошо, Вера Васильевна. Только я ей уже столько предупреждений делала.

- Ну, ничего, ничего, это последнее. Еще что?

- Все, Вера Васильевна.

- Ну, тогда давай, а то у меня работы сегодня много.

Неля вышла так же тихо и незаметно, как вошла.

Ирка Кроликова была самой надежной и преданной подругой Веры и Тани. Дружили они со школы. Потом Ира работала лет двадцать художником очень крупного швейного объединения. Перестройка все сломала. Теперь она работала продавцом у своих подруг. Хотя какие они теперь ей подруги? У них своя совсем другая жизнь. И ей они уже несколько раз давали понять, что дружба - в прошлом. Теперь у сестер вместо дружбы - интерес, известно какой. И что им до Иры Кроликовой, у которой оклад полторы тысячи рублей и полгода назад умер муж? Это ее, Кроличьи, проблемы. У сестер совсем другие заботы и хлопоты.

После второй пачки российских розовых - пятисотенных - к Вере вышла Людмила Петровна - главный бухгалтер.

- Давай, Людок, гутарь, что там у тебя.

- Во-первых, Верочка, ты очень хорошо выглядишь. А во-вторых, за прошлый месяц большая прибыль набежала, - после этих слов Людмила Петровна замолчала и вопросительно посмотрела на Веру.

- Никакой прибыли, - жестко и громко проговорила Вера. - Налоги нам платить нечем и незачем. Делай что хочешь, но от прибыли уходи.

- Все поняла, Верочка. Следующий вопрос. У нашего инспектора из налоговой службы в субботу свадьба. Вернее, не у нее, а у дочки. Так вот она намекнула, что нет платья.

- Это не вопрос, - Вера сладко зевнула и продолжала: - Подбери ей что-нибудь нарядное и подари от моего имени. Дальше.

- В понедельник мы должны заплатить налог за землю и недвижимость.

- Ну и заплатим, в чем дело?

- Тогда у меня все, Верочка.

- Ну, давай, Людок, а то видишь, я еще с утра не могу деньги сосчитать.

Следующую пачку денег Вера пересчитать не успела. В дверях показалась вся в слезах швея из цеха Мария Антоновна.

- Верочка, дорогая, горе у меня. Только что позвонили из больницы. Боренька мой умер, - женщина говорила с трудом. Она постоянно всхлипывала и вытирала платком слезы.

- Мария Антоновна, успокойтесь, - Вера обняла женщину за плечи и усадила в кресло. - Он ведь у вас давно болел, и вы знали, что он умрет.

- Все так, Верочка. Но одно дело - знать и совсем другое - переживать. Ох, горе мое, - заголосила пуще прежнего женщина.

- Ну хорошо, Мария Антоновна. Чем я могу вам помочь?

- Да как же, голубь мой, ведь хоронить надо Бореньку.

- Хорошо, вот вам деньги, - Вера подошла к столу и вынула из пятисотенной пачки три бумажки.

Немного подумала, посмотрела на женщину и решительно вынула еще одну:

- Вот вам две тысячи, - она протянула деньги женщине.

- Ой, спасибо, Верочка, ангел мой. Что бы мы без тебя делали? - женщина зажала в руке бумажки, смахнула платком слезы и продолжала: - А нельзя ли, Верочка, какую-нибудь машину на завтра? На кладбище съездить, продукты закупить - дел ведь много будет.

- Вот с машинами у нас сложно. Боюсь, что помочь не сможем.

Мария Антоновна поняла, что разговор окончен. Кланяясь и причитая, она попятилась задом к двери и тихонько вышла.

"Ну вот, теперь надо пересчитывать эту пачку снова", - огорченно вздохнула Вера. И опять розовые бумажки весело запрыгали в красивых Вериных ручках. Племянник Леша, как обычно, появился вдруг, из ниоткуда. Ему было под тридцать. Пять лет назад окончил медицинский институт и пришел работать сюда, к тетям. Сначала был менеджером по продаже. Работал с азартом и выдумкой. Никто этого не оценил. Плюнул и стал просто приходить на фабрику в любое время, но каждый день. Сестры посылали его по своим нуждам в магазин, аптеку, прачечную. За это ему платили пять тысяч рублей в месяц. Да еще еженедельно Вера подбрасывала любимому и единственному племяннику долларов по пятьдесят. Леша увлекался девушками и музыкой. И даже играл в каком-то ансамбле. Тети смотрели на его увлечения сквозь пальцы. Не осуждали, не журили. Пусть мальчик живет как хочет.

- Привет, теть Вер, - с порога пробасил Леша и плюхнулся на черный кожаный диван.

- Здравствуй, Лешенька. Ты что-то сегодня рано.

- Да мне надо пораньше уйти. Сегодня репетиция.

- Ну хорошо, бери ручку и записывай. Купи еду для собак, три пакета, корм самый хороший в больших пачках, финский. Для кошек - рыбы килограммов пять и корм французский. А мне, Лешенька, возьми пакет кефира и два сока из черешни. Вот тебе три тысячи. Хватит?

- Не знаю, теть Вер. Собачий корм подорожал.

- Ну ладно, если не хватит, добавь свои, а я отдам. Да, не забудь зайти к тете Тане. Ей, наверное, тоже что-то купить надо. Вчера она подобрала на улице какую-то собаку. Ну, давай, Лешенька, вали, а то мне надо деньги считать.

Следующая была Юрьевна, заместитель генерального директора. Вера устало взглянула на Юрьевну и отодвинула деньги в сторону. Она знала, что по пустякам Юрьевна не приходит. Значит, что-то серьезное.

- Садись, Лен, и гутарь.

Юрьевна сразу приступила к делу:

- Вер, только что у меня была Лысенко, ну, ты знаешь, из экспериментального цеха. Так вот. Они там считают, что мало получают и просят прибавить зарплату.

Вера нервно закашлялась, поправила платок:

- А сколько они получают?

- Да по две с половиной, - тихо проговорила Юрьевна.

- На пятьсот рублей меньше меня. И что они хотят?

- Хотят получать три тысячи. Говорят, что цены на все растут, а зарплату так и не прибавляют. Детей кормить не на что.

- Ну, знаешь, это уже их проблемы. Не надо было рожать, - недовольно проговорила Вера. - Кроме того, ты же сама прекрасно знаешь, Лен, что и у нас дела не блестящи. Цены растут на ткань, фурнитуру. Денег у людей мало, а это значит - одежду покупают реже, все тратят на продукты. Ну как я буду им прибавлять? Да, кроме того, прибавим им, остальные попросят. Нет, нет. Думаю, ничего не получится. Я переговорю с Таней, но уверена: ничего не получится.

- Так что им сказать? - Юрьевна вопросительно взглянула на Веру.

- А скажи, что услышала. Здесь никакого секрета нет.

- Ну а перспективы у них есть? - не унималась Юрьевна.

- Конечно. Сейчас мы с Таней думаем, как снизить затраты на пошив. Есть некоторые идеи. Если получится, прибавим всем. И тебе, Юрьевна, и себе, - Вера улыбнулась и протянула маленькую ручку к большой пачке сторублевок. Их было так много, что пришлось включить машинку. После сторублевок в дверях появился водитель.

- Ты чего, лапусь, заходи, - ласково прощебетала Вера.

- Да хочу колодки заменить и заправиться.

- Тыщи хватит? - не дожидаясь ответа, Вера протянула юноше две розовые бумажки.

- Наверное, хватит.

- Ну и порядок. Да, лапусь, не забывай, сегодня уедем раньше. У меня дела дома.

- Помню, Вера Васильевна, - Кирилл улыбнулся и вышел из кабинета.

Телефонный звонок нарушил тишину, когда Вера заканчивала пересчитывать третью пачку сторублевок. Трубку сняла Лидка. И с нею же почти сразу появилась в дверях. Вера вопросительно взглянула на помощницу. Лидка изловчилась и скривила и без того безобразный рот так, что Вера невольно улыбнулась. Лидка кривлялась и морщила лицо, при этом пыталась что-то прошептать. Наконец до Веры дошло, что звонит Андрей. Она сразу сняла трубку с аппарата на столе.

- Алло, Андрей, слушаю, ты откуда и почему вчера не звонил?

- Нет, не говорил. А что ты делаешь в Туле?

- Не выдумывай глупостей. Я всегда сплю одна. Ну прекрати, Андрей.

- Ты и сам прекрасно знаешь, что, в отличие от тебя, я не изменяю и не собираюсь.

- Ну ты что, Андрюх, я же всегда с тобой, не хандри.

- Ты можешь в любой момент вернуться, и у нас будет все по-прежнему. Ты ведь мне родной.

- Ладно, обязательно позвони, как приедешь. Я буду ждать.

- Верю, верю, что любишь.

- Ну не плачь, Андрюх, а то и я сейчас заплачу.

- Ну все, пока. Жду, целую.

Вера положила трубку и долго смотрела в темный угол кабинета. Эх, сколько бы она дала, чтобы Андрюха бросил эту потаскуху и вернулся к ней. Без него так тоскливо и одиноко, жуть!

От грустных мыслей оторвала Тимофеевна - мастер главного цеха.

- Вера Васильевна, а в субботу мы работаем?

- Конечно, - от неожиданности Вера даже слегка привстала. - А в чем дело?

- Так по российским законам вроде как праздник, отдыхать положено.

- Ну что же, если кому-то делать нечего, могут отдыхать. Но ты мне, Тимофеевна, список дашь, кто не будет работать. Я вот, например, и Таня каждую субботу работаем. А на воскресенье берем с собой бумаги и работаем дома.

Тимофеевна молча кивнула и тихо вышла. Сразу за ней в дверях появился живот и за ним круглое лицо юриста Феди.

- Привет, Верусь.

- Привет, Федя, хотя я с тобой уже сегодня здоровалась. Но это неважно. Садись и гутарь.

Федя выбрал удобное кресло, не спеша уселся и начал свой неповторимый монолог. Говорил Федор всегда очень громко, длинно и путано. Речь шла о Верином доме, о том, что Андрей не оставляет мысль его отсудить и для этого направил заявление в областной суд. Вера Федю не слушала, она думала о своем. Не могла она взять в толк, как случилось, что ее, красивую и богатую, бросил мужчина.

Мало того, что бросил, захотел оставить ее в однокомнатной крохотной квартире на окраине Москвы. А сам решил жить с молодой женой в доме, который построен на ее, Верины, деньги. Подлец, мерзавец, идиот. И его она продолжает любить и мечтает о том, что он вернется.

Вера попробовала отключиться от этих навязчивых и печальных мыслей. Попыталась вникнуть в то, что говорил Федор. Не получилось. Он вошел в раж и нес сущую околесицу.

- Ну вот что, Федор! - Вера сильно стукнула рукой по столу. - Остальное ты мне расскажешь потом. А сейчас скажи: что надо делать?

Не привыкший к такому обращению бывший сержант милиции некоторое время приходил в себя. Когда очнулся, заговорил:

- Верусь, надо написать заявление на имя председателя областного суда.

- Кто должен написать?

- Ты.

- Прекрасно, Федя. Не я должна писать, а ты. Я буду только подписывать. Согласен?

- Согласен, - тихо и хмуро проговорил Федор.

- Если согласен, то пока, а то уже три часа, скоро мне уезжать, а я все еще деньги не могу сосчитать.

Электрик Костя редко заходил к Вере Васильевне. Не было у них общих дел и интересов. Поэтому появление его в дверях немного озадачило Веру.

- Ты чего, Кость? Ну, заходи, если пришел, - Вера с досадой отодвинула в сторону пятидесятки и в упор посмотрела на Костю.

- Вера Васильевна, караул!

- Что такое, Костя?

- Да надо дочке путевку выкупать в лагерь на лето, а денег не хватает.

- Сколько надо? - по-деловому спросила Вера.

- Двести рублей, Вера Васильевна. В получку отдам.

Костя чувствовал себя очень неуютно в этом кабинете. Он переминался с ноги на ногу и все время смотрел в пол. Вера молча протянула ему деньги и сделала в записной книжке пометку.

С полчаса Веру не беспокоили. Осталось сосчитать две небольшие кучки десяток. Вера уже внутренне настроилась на отъезд и даже умудрилась выпить маленький пакет сока. Когда она принялась за последнюю пачку, в дверях появилась кладовщица Лена. В одной руке она держала несколько платьев на вешалках. В другой - бумаги.

- Вера Васильевна, только что принесли платья из цеха. Это новые модели, надо цену проставить.

- Давай, Ленусь, только по-быстрому. Я опаздываю.

- Вера Васильевна, вот это платье у нас было в прошлом году. Оно хорошо разошлось. И тогда мы его отдавали за шестьсот рублей.

- Ленусь, забудь все, что было год назад. Теперь давай прибавим тысячу - получим сегодняшнюю цену. Идет?

- Как скажете, Вера Васильевна, - девушка проставила в ведомости цену.

- А за эту блузку сколько будем брать? - Лена держала в руках длинную белую рубашку с длинными рукавами и множеством пуговиц.

- А сколько ты сама думаешь? - Вера вопросительно взглянула на девушку.

- Я бы поставила рублей пятьсот.

- Ну, давай рублей сто набросим и попробуем продавать за шестьсот. Что там еще?

- Бархатный синий брючный костюм.

- Да уж вижу, - Вера почему-то нахмурилась. - Ну и сколько, Лен, ты думаешь, будем ставить?

- Думаю, тысячи две с половиной.

Вера задумалась.

- Нет, пожалуй, дорого. Давай сделаем две сто. А там как пойдет. Хорошо?

- Хорошо, Вера Васильевна. У меня все.

- Ну, давай, Ленусь, бегом, а то я ухожу.

Вера сгребла последнюю пачку десяток и, не считая, бросила в стол. Потом она набрала Танин телефон.

- Танюш, я убегаю, а то на дороге ужасные пробки. Если что, звони в машину. Хорошо? Все, целую.

Вера бросила трубку и через две минуты сидела в машине.

Только теперь она почувствовала усталость. На работе это незаметно. А когда садишься на заднее сиденье, а впереди полтора часа нудной дороги, усталость сказывается. Как правило, Вера засыпает. Сегодняшний день не был исключением. Вера почти сразу провалилась в детский глубокий сон. Сны ей снились редко. Но если случалось, то она их помнила долго в мельчайших подробностях.

...Это был опять ее большой с плотно зашторенным окном кабинет. Вера подняла глаза от пачки денег и с удивлением обнаружила напротив себя Володю. Они не виделись лет десять. Впервые познакомились, когда Вере было лет двадцать пять. Володя был года на три старше. Он был очень обаятелен и элегантен. Работал журналистом в крупной газете, имел машину, квартиру. Вера влюбилась в него по-серьезному. А для него это был очередной короткий роман. Потом она вышла замуж за Андрея. А с Володей они остались друзьями и изредка перезванивались. И вот теперь он в ее кабинете. Немного постарел, поправился. Но в глазах такой же шальной блеск и азарт.

- Володь, а ты как сюда попал?

- Так ты же мне сама вчера ключ дала.

- Да? А я и не помню.

- Ну и память у тебя. Сама пригласила посмотреть, как идут дела, а теперь и не помнишь.

- Ну ладно, ладно, любимый. Тогда сиди молча и смотри.

- Идет.

Володя достал из портфеля толстую книгу, ручку, надел очки и углубился в чтение. Какое-то время сидели молча и занимались каждый своим делом. Володя читал, Вера считала. Потом Вере потребовалась машинка, которая считает деньги. Она взяла пачку сторублевок и отвернулась от стола. Пока вставляла деньги в аппарат, видела в зеркало, что делает Володя. А он, чуть приподнявшись, протянул руку, взял с Вериного стола несколько бумажек из стодолларовой пачки и положил в карман рубашки. Вера похолодела. Она хотела закричать, но голос не повиновался. Хотела вскочить, ноги - словно свинцовые. Мозг лихорадочно работал. Может быть, это не Володя, а бандит, который похож на него. Да нет, не может быть. Что делать, что делать? Собрав все силы и волю, Вера развернулась к столу и уставилась на Володю. Он сидел как ни в чем не бывало и читал книгу.

- Володя, ты что сделал? - Вера сама удивилась холоду, с которым произнесла эти слова.

Мужчина приподнял голову, прищурился.

- Я? Ничего. Вот читаю книгу.

- Зачем ты взял у меня со стола деньги?

- Деньги? Да ты что, мать? Зачем мне деньги?

- Ты знаешь, милый, когда мне касса отдает доллары, то все номера их переписывает. Таков порядок. А теперь я вызову милицию вот этой кнопкой, - Вера показала под стол. Там ничего не было, но, похоже, Володя поверил. - Да, так вот, милиция достанет из твоей рубашки деньги, на которых будут стоять наши номера и твои отпечатки пальцев. Прибавь к этому мое письменное заявление и посчитай в уме, на сколько лет это тянет.

Володя опустил глаза, закрыл книгу, задумался.

- Хорошо, - вдруг выпалил он. - Твоя взяла. Но эти деньги не для меня.

- А для кого? - взвизгнула Вера.

- Для твоего мужа, для Андрюхи!

Глаза Веры стали большими. Она смотрела на Володю и не могла ничего сказать.

- Да, да, Вера, все именно так. Он попал в скверную историю, и для того, чтобы выбраться из нее, нужны деньги.

- Это что еще за история? - едва слышно спросила Вера.

- Он украл у Марины, с которой живет, деньги.

- И что?

- А то, что Марина - это моя девушка. А Андрюха нам нужен был, чтобы завладеть его домом.

- Дальше, - тихо проговорила Вера.

- Когда мы поняли, что дома не видать, решили от Андрюхи твоего избавиться. Толку-то от него ведь никакого нет. Но именно тогда он и украл деньги. Ему надо было рассчитываться с каким-то долгом.

- Ну, - начала нервничать Вера, - а при чем здесь ты?

- А при том, что Андрей сказал, чтобы я украл у тебя деньги, и тогда мы будем в расчете. А он тебе, когда вернется, все объяснит. Понятно?

- Не совсем, - Вера собиралась задать еще вопрос, но зазвонил телефон. Она протянула руку, сняла трубку. Там молчали, а телефон продолжал звонить. Вера кричала в трубку, стучала пальцем по микрофону, а телефон звонил. Наконец она проснулась и с трудом начала приходить в себя. Она по-прежнему ехала в машине. Телефон звонил у нее в сумке. Она быстро выхватила его, включила, приложила к уху.

- Алло, да, да это я, Андрюха. Ты откуда?

- Все еще в Туле?

- Я тебя тоже люблю. Сейчас видела ужасный сон.

- Нет, нет, когда приедешь, расскажу.

- Хорошо, любимый, жду тебя, все будет хорошо. Я с тобой и не брошу.

- Конечно, все прощу. Ну, давай, отец, целую, - Вера выключила телефон и долго смотрела в одну точку, приходя в себя и пытаясь отогнать дурные воспоминания кошмарного сна.

А вот и родная деревня. Так Вера любовно называла пристанище "новых русских". Здесь, пожалуй, самый красивый и большой особняк был у них. Иногда Вере казалось, что, если бы Андрюха отнял у нее этот дом, она бы просто не выжила. Так уже привыкла к нему. А вот и родные ворота. Вера вышла из машины, вздохнула полной грудью чистый воздух, зажмурилась от удовольствия.

Привычная картина. В окне первого этажа - лицо няни. На втором - выглядывают кошки. А в двух окнах третьего - собаки. Вера обернулась к водителю:

- Кирилл, заноси сумки в дом и ставь машину. Сегодня уже никуда не поедем.

Вера решительно вошла в дом. На ходу бросила няне: "Привет" - и, не раздеваясь, поднялась на третий этаж. Собаки лаяли и визжали. Когда Вера открыла дверь, они набросились на нее, стали прыгать, и каждая старалась лизнуть в лицо. Вера смеялась и держала двумя руками платок. Пытаясь ускользнуть от собачьих ласк, она приговаривала:

- Дети мои, вот и пришла ваша мама. Я вам есть принесла. Сейчас будем кушать и пойдем гулять, - в эту минуту Вера поймала себя на том, что на душе у нее опять тихо и спокойно. - Вот они, мои милые. Они никогда не предадут, не изменят, не украдут. Ради них я живу. Сладкие мои.

Вера с трудом высвободилась из собачьих объятий, закрыла дверь и начала медленно спускаться по ступенькам. Мерзкий сон не выходил из головы. Вот гадость, и приснится же такое.

- Нянь, готовь собакам есть, а мне хвойную ванну, - крикнула она. - Сегодня я очень устала.

Вера сняла плащ, бросила его на пол и скрылась в своей комнате.

Крым, Феодосия, июнь 1999 г.

Теща

Тещи бывают разные. Это правда. Но, согласитесь, чаще встречаются занудные и противные. Они, разумеется, все знают, все умеют, но жить с ними нет сил. Поэтому, как правило, они живут сами по себе, варятся в собственном соку, пребывают в собственном мире призрачных иллюзий. Во завернул! Самому страшно стало. А все почему? Да потому, что на днях услышал такую историю про тещу - ужас! Однако по порядку.

Андрей Сергеевич служил юрисконсультом на пивзаводе. Служил исправно и честно. К каждому празднику ему грамоты и премии давали. Дома у него тоже порядок был. Жена не красавица, но ладная и хозяйственная попалась. Сын в третий класс ходил. Теща коротала свой век на окраине подмосковного города Звенигорода. Тесть два года как помер. Оставил большой дом и огород на тещу.

Андрей Сергеевич на лето отправлял сына в Звенигород. А сам приезжал туда по выходным да в отпуск. Здесь он возился с огородом, с домом, ходил по грибы, на рыбалку. С тещей общался мало, но и этого ему хватало на год вперед. Анна Казимировна, так звали шестидесятилетнюю женщину, была очень любознательной гражданкой. Она знала все городские новости, все уличные сплетни и многое другое. Кроме того, считала своим долгом при случае порыться в вещах зятя. Да, да, проверяла его карманы, знала, где какие документы и сколько денег в наличии. Андрей Сергеевич все это видел и принимал спокойно, безропотно. Труднее было сдержаться, когда Анна Казимировна приезжала погостить в Москву. Здесь она за два дня успевала разузнать все сплетни в подъезде. А пока дочь с мужем были на работе - проверить наличие вещей в гардеробе и в других местах. Когда жена Андрея Сергеевича приходила с работы, то узнавала от мамы, что белье надо хранить так, как Анна Казимировна его уложила. За неделю пребывания тещи в доме полностью менялось положение всех вещей. А вечерами, как правило, надо было кому-то слушать Анну Казимировну. Она рассказывала о том, что удалось узнать за день.

Очередной раз теща гостила у молодых минувшей осенью. На второй день дочь попросила Анну Казимировну сходить в булочную. Она была рядом, за метро. Анна Казимировна отнеслась к поручению дочери серьезно и ответственно. В десять часов она взяла десять рублей, оставленных дочерью, и положила их в собственный кошелек. Потом попросила внука, который учился в третьем классе, но по причине болезни был дома, закрыть за ней дверь. На улице было солнечно и морозно. Соседей поблизости не было, и она беспрепятственно добралась до метро. На душе у нее было спокойно и тихо. Прохожих в этот час было мало. На работу уже все уехали. Но у метро, как всегда, толпились люди. Здесь бабули продавали сигареты. Украинки и молдаванки предлагали курагу и яблоки. Работали палатки, сновали озабоченные армяне.

Небольшую кучку людей Анна Казимировна заметила издалека. Когда подошла ближе, оказалось, что люди стоят кругом, а внутри что-то происходит. Ну скажите, могла Анна Казимировна пройти мимо того, что ей непонятно? Правильно. Не могла! И не прошла. Она подошла к кругу, локтями расчистила себе путь и остановилась в изумлении. В середине стоял маленький столик, на нем - пластмассовый барабан. Рядом - смазливая молодая девица, которая запускала руку в барабан, доставала билетики и называла номер. Напротив девицы стояла дама средних лет с охапкой денег. За пять минут Анна Казимировна поняла все. Здесь можно озолотиться! Ее обдало жаром. Вот это да! Дама выиграла пять тысяч новых рублей. По толпе прошел шумок. К девице потянулись руки со смятыми десятками.

- Спокойно, спокойно, - кричала смазливая, - все успеете.

"Надо решаться!" - пронеслось в воспаленном мозгу Анны Казимировны. Она рывком вытащила кошелек, из него извлекла сторублевку и протянула прямо под нос девице. "На все!" - охрипшим голосом произнесла Анна Казимировна. На сто рублей она выиграла полторы тысячи. Ох, что здесь началось! Теща Андрея Сергеевича стала покупать билеты на полтысячи зараз. Не успела она опомниться, как продула полторы тысячи и еще своих триста рублей. В кошельке оставались последние пятьдесят рублей. Анна Казимировна рискнула и выиграла. Теперь, что называется, карта пошла. И вот у нее в руках уже три тысячи. Она никого не видит. Она в азарте. А зря. Не заметила Анна Казимировна, как перемаргивается девица с молодыми людьми в кожаных куртках.

Остановилась Анна Казимировна, когда проиграла все и осталась должна еще двести рублей. Она как будто проснулась. Стояла с широко открытыми глазами и удивленно разглядывала собравшихся вокруг людей. "Странно, - размышляла про себя Анна Казимировна, - когда подходила сюда, людей было значительно меньше. И откуда их столько набралось?" Вопрос этот так и завис. Ответить на него она не успела. Накатило, наехало страшное отчаяние и огорчение от того, что произошло. Решение пришло само собой. Вчера, когда она инспектировала вещи зятя, нашла кучу долларов. И откуда силы взялись? Через десять минут Анна Казимировна уже открывала сервант и перебирала под чистыми рубашками хрустящие зеленые бумажки. "Одной вполне хватит", - решила женщина и сунула стодолларовую купюру в карман.

К приходу Анны Казимировны людей вокруг стола заметно поубавилось. Смазливая девица, как старой знакомой, подмигнула Анне Казимировне. И здесь тормоза совсем отказали теще Андрея Сергеевича. Она отдала девице стодолларовую бумажку. Та вычла должок. Половину того, что осталось, теща распорядилась пустить на игру. И сразу удача! Ух, у Анны Казимировны даже закружилась голова. Она не стала пересчитывать деньги, рассовала сторублевки по карманам - и снова в бой!

К трем часам Анна Казимировна перетаскала из дома все доллары. Отрешенная, она стояла у стола и внимательно разглядывала свой кошелек. Денег брать было уже неоткуда. А она оставалась должна смазливой девице еще пятьсот рублей. Теща Андрея Сергеевича поежилась и сделалась совсем маленькой. Она сунула кошелек в карман и, опустив глаза, стала пятиться задом из толпы. Ее толкали, задевали, били. Она ничего не замечала. Пустота и необъяснимая тоска сжали сердце. Анна Казимировна вернулась домой и не раздеваясь прошла на кухню. Внук Славик ел колбасу. Теща уселась на табуретку, прижалась спиной к стене, закатила глаза.

- Ты чего, бабуль? - испугался внук.

- Все, все проиграла, все деньги. - Плечи старушки стали вздрагивать, на глазах появились слезы.

- Бабуль, успокойся, - занервничал внук.

- Ничего, ничего, Славик. Сейчас пройдет. Вот посижу малость - и отпустит. - Анна Казимировна проговорила это в каком-то забытьи. Не расшевелил ее и телефонный звонок. Да она его, пожалуй, и не слышала. Подошел Славик. Звонил Андрей Сергеевич.

- Ну, как там у вас дела, сынок?

- Плохо, - проговорил Славик, пережевывая колбасу.

- А в чем дело?

- Бабушка Аня себя плохо чувствует.

- А что случилось? - Андрей Сергеевич сделал вид, что беспокоится.

- Да она проиграла много денег. - Славик запустил в рот очередной кусок колбасы.

- Это как? - не мог взять в толк Андрей Сергеевич.

- Да у метро у нашего играют в лотерею, не видел, что ли?

- Видел, - медленно проговорил Андрей Сергеевич. До него вдруг начал доходить смысл происходящего. - И где же она взяла много денег? - задумчиво спросил Андрей Сергеевич.

- Да не знаю я, - начал раздражаться Славик. - Она мне не сказала. Я только видел, что она часто лазила в сервант.

У Андрея Сергеевича что-то оборвалось внутри. В глазах потемнело. Но он нашел в себе силы и спокойно проговорил:

- Славик, посмотри в серванте на средней полке, там под моими рубашками должны лежать доллары.

- Сейчас. - Славик положил аккуратно трубку и открыл сервант. Под отцовскими рубашками было пусто. - Там ничего нет, - звонко проговорил Славик.

- Посмотри еще раз, - хрипло простонал Андрей Сергеевич. - Там должно быть две тысячи "зеленых".

На этот раз Славик переложил все рубашки и просмотрел соседние полки.

- Ничего нет, пап, - грустно сообщил он.

- Я ее убью, - прохрипел озверевший Андрей Сергеевич и бросил трубку.

Когда Славик вернулся на кухню, бабушка Аня что-то быстро писала на листке бумаги. Внук принялся молча доедать колбасу.

- Кто звонил? - не своим голосом спросила Анна Казимировна.

Славик от неожиданности вздрогнул.

- Папа, - недовольно произнес он.

- Надеюсь, ты ему все рассказал?

- Все, - пробурчал Славик.

Бабушка молча встала, сложила аккуратно листок и направилась к выходу. Уже в дверях она обернулась и, подняв глаза к потолку, глухо проговорила:

- Я буду отдыхать в спальне родителей, прошу меня не беспокоить.

Славик доел колбасу и здесь же, на кухне, принялся за уроки. Так он делал всегда. Через час все было готово. Славик сложил в портфель учебники и тетради, протер тряпкой стол и пошел переодеваться. В окно было видно, как приятели уже играли в футбол на дворовой площадке. Перед тем как выйти из квартиры, он решил проведать бабушку. Дверь в спальню родителей не открывалась. Славик начал стучать и звать бабушку. В ответ - тишина. До него вдруг дошел весь ужас ситуации. Славик медленно попятился от двери и пулей выскочил на лестничную площадку. Из соседей дома оказалась только тетя Варя из тридцать первой квартиры. Это была полная, в годах женщина. Уже года два она не работала, ушла на пенсию. Соседка прибежала мигом, и они вместе стали стучать в дверь спальни и звать Анну Казимировну.

Когда стало ясно, что дверь не откроется, Славик позвонил отцу. Андрей Сергеевич примчался домой на такси. Дверь спальни он вышиб. Теща лежала на спине, на его кровати, раскинув в стороны руки. На груди у нее булавкой была приколота записка. Рядом с кроватью валялись пустые пакетики от димедрола. Жена изредка принимала эти таблетки как снотворное на ночь. Вызвали "скорую помощь". Анне Казимировне сделали какой-то укол и сказали, что все будет в порядке. Но за старушкой надо смотреть, может не выдержать сердце.

Андрей Сергеевич всю ночь просидел рядом с тещей. Эх, чего греха таить! Пару раз ему на ум приходило, что уж лучше б она умерла. После этого он снова перечитывал записку, где Анна Казимировна каялась перед ним за все свои грехи. Злость проходила. Наступало чувство жалости к этой беззащитной и одинокой женщине.

Проснулась Анна Казимировна к обеду следующего дня. Долго не могла вспомнить, что с ней произошло. Потом с полчаса стонала и вздыхала. На Андрея Сергеевича она старалась не смотреть, общалась с дочерью. Когда Андрей Сергеевич понял, что кризис миновал, собрался и ушел на работу. Около метро он увидел небольшую кучку людей, стоящих кругом. Раньше бы он не придал этому значения, прошел бы мимо. Сегодня все имело особый смысл.

Андрей Сергеевич подошел и начал смотреть. Внутри круга у маленького столика бойкая девица доставала из пластмассового барабана билетики и выкрикивала номера. Андрей Сергеевич слушал невнимательно. Он пытался понять, как можно здесь просадить две тысячи долларов. Так ничего и не поняв, он уже собрался уходить, когда девица прокричала очередной номер. Хорошо одетый средних лет мужчина замахал руками. Девица неторопливо достала из кармана пачку купюр, извлекла одну и протянула мужчине. Это была смятая стодолларовая бумажка старого образца. Андрей Сергеевич зажмурился. Ему вдруг показалось, что это бумажка из его пачки. Андрей Сергеевич рванулся вперед и начал прорываться к столу. Когда он был совсем рядом, прямо перед его носом сомкнулись две широкие спины в кожаных куртках. Андрей Сергеевич в запале пытался растолкать и их. Напрасно. Два крупных невозмутимых молодца повернули головы почти одновременно. Андрей Сергеевич отступил, стушевался. На всякий случай посмотрел по сторонам. Блюстителей порядка нигде не было.

Юрист пивоваренного завода поднял плечи, зачем-то надвинул на глаза шапку и быстро начал спускаться в метро. Ощущение было такое, что о него сначала вытерли ноги, а потом вылили на голову ведро застоявшейся мочи. Андрей Сергеевич смачно плюнул под ноги, грязно обругал про себя Ельцина и всю правящую камарилью, быстро проскочил в дверь вестибюля.

Дежурной старушке он механически, как всегда, показал затертую корочку военного билета. Внутри лежал обыкновенный военный билет лейтенанта запаса. Никаких льгот он не давал. Но за пять лет Андрея Сергеевича ни разу не проверили. И он к этому привык, как, впрочем, и к тому, что поезда в метро стали ходить кое-как, с любым интервалом.

Стоя на платформе в ожидании поезда, Андрей Сергеевич подумал о том, что человек, наверное, может привыкнуть ко всему. Мир перевернулся и стал еще хуже, чем был. Андрей Сергеевич усмехнулся, скрестил на спине руки и стал медленно прохаживаться по платформе.

Декабрь 1998 г. Москва

Белая шуба

Полузакрытые глаза на матово-бледном лице. Едва заметные морщины, припухшие веки. Позади - мучительно прекрасная неделя в Ленинграде. Впереди - Москва. Щемящее чувство одиночества и бессмысленности жизни не давало заснуть. Умчались, пролетели призрачные дни. Их было много. Лариса открыла глаза, посмотрела на руки. Длинные холеные пальцы, безупречные ногти. Привычное чувство довольства и сытости. Никогда она не допускала даже мысли, что у нее может быть что-то не так, не по ней. Роскошные туалеты, меха, прически. Лучшие массажисты и самые модные косметички. Это было обычным, как сон, еда. Проблем никогда не было. Что желала: степень кандидата наук, работу, которую позволительно посещать раз в неделю, а то и реже, оклад директора среднего завода - все имела. Кто знал ее, а вернее, ее папу, заигрывали с ней и даже пресмыкались. Поначалу нравилось. Потом приелось. Лишь одно не получилось - семья. Дважды была замужем, и оба раза она уходила. Мужчины были не ее круга, не ее взглядов. Когда это обнаруживалось, наступала размолвка. Терпеть, ущемлять себя в чем-то, жертвовать она просто не умела.

Лариса сидела в вагоне "Красной стрелы". Колеса мерно отстукивали унылую песню. Ровно неделю провела в Ленинграде. Все было обычно. Огромный букет роз по прибытии, номер "люкс" в гостинице, встречи, приемы. Обаятельный Андрей, готовый в любую минуту выполнить какой угодно каприз. Шампанское, цветы, улыбки. Праздник! Праздник любви. Таких поездок было много, но только в этот раз Лариса поняла, что ничто ее уже не волнует. Все принималось как давно пройденное, привычное. А ведь ей всего двадцать семь. И сознание этого еще больше обостряло безысходность, нагнетало пустоту. Лариса достала из сумки сигарету, вышла в тамбур, закурила.

"Все люди как люди. Бьются, борются, переживают, любят, ненавидят. А что у меня? Что было? А ничего! Все за меня проделал отец, - с горечью размышляла Лариса. - Ему все можно: любить, ненавидеть, презирать. У него воля, задор. Каков! Все для себя, а мне что? Где жизнь? Где любовь, тоска, нежность? Почему он такой эгоист? Почему мне ничего не перепало из его энергии? Зачем мне мертвое великолепие? Что со мной? Пусто, все пусто".

Лариса затушила сигарету, вернулась в купе. Привычным движением раскрыла коробку снотворного и быстро проглотила две таблетки. Только так она сможет отключиться, забыться.

Разбудила проводница. До столицы оставалось минут двадцать. Лариса привела себя в порядок. Поправила прическу, припудрила щеки, набросила на плечи шубу. Теперь она чувствует себя уверенней. Надо действовать: прочь хандра! Сегодня ее никто не встречал. Все одно и то же - водитель, машина, цветы. Надоело! Она взяла большую сумку и спокойно отправилась к выходу. Поезд точно по расписанию остановился у перрона.

Безобразный январь выдался нынче. Снег вперемежку с дождем забивался в шубу. Приходилось постоянно останавливаться и стряхивать. Навстречу спешили люди, встречающие, носильщики. Они сутулились, гнулись под тяжестью своих проблем, раннего утра и мокрого снега. Лариса шла спокойно, прямо и независимо. Какие у нее проблемы? Нет их, и только! И этому ее научили сызмальства. Ходи прямо и никогда никому не показывай, хорошо тебе или плохо.

Очередь на такси оказалась длинной. На метро она никогда не ездила. Смешно звучит, но стеснялась туда заходить - не знала линий, переходов.

Она отстояла минут пятнадцать, когда сбоку вынырнул какой-то парень:

- Куда вам, девушка?

- Сокол!

- На частнике поедете?

- Поехали!

Парень оказался неразговорчивым, это было кстати. Иногда встречаются такие хамы, просто жуть. Иные даже телефон просят. Этот молчит, машину ведет уверенно. Можно закурить. Опять Москва. Опять хлопоты: успеть к массажистке, к парикмахеру. Проблем много. Все надо решать. Но ведь это и есть жизнь. Да, чуть не забыла. Надо вызвать от родителей бабу Маню. Пусть наведет порядок в квартире. Белья скопилось - тьма, пыль кругом. Самое главное - решить насчет работы. Отец предлагает на год-полтора съездить постажироваться в Париж. Надо все взвесить. Пожалуй, соглашусь, если и Андрея оформят. Хотя Париж не Ленинград, возможно, обойдусь... без Андрея.

Вот и дом. Водитель любезно предложил поднести сумку. Дежурная мило улыбнулась Ларисе и вопросительно посмотрела на водителя.

- Это со мной.

У лифта поблагодарила, дала пять рублей. Не успела переступить порог квартиры, как зазвонил телефон.

- Да, папочка, я только вошла. Все очень хорошо. Виталию Борисовичу поклонилась, как ты просил, машина дежурила круглосуточно... Хорошо, присылай. Нет-нет, все, кроме конфет. У меня их скопилось коробок десять. Сегодня машина не нужна. Завтра как обычно. Целую.

Началась обычная жизнь...

***

Передняя машина резко затормозила. Юрий едва не "прилип" своими "жигулями" к новенькой "Волге".

- Сволочь!

- Не волнуйся, Юр, успеем, время есть, - запричитала Мария Николаевна.

- У вас-то есть. А мне еще домой вернуться, переодеться, в магазин, дочку в школу отвести, на работу.

"И так каждый день, - пронеслось в голове у Юрия. - То одно, то другое. Вот и сегодня. Зачем соглашался? А потому что отказать было неудобно, соседка все-таки. Да и понять можно. В такую рань такси не поймать. А старухе к сыну надо. Сидит он у нее третий год, горемычный. Ну и согласился отвезти бабку на вокзал. Жена недовольна. Пошла она подальше! Надоело все. Сходи туда, сделай это, купи то. Крутишься как белка в колесе. А в зарплату все одно - мало принес. Другая б за счастье имела. Не пьет, не шляется. Любовница - машина. Нет-нет, да лишнюю копейку - в дом. А ей все одно: мало, плохо, посмотри на других. Эх, плюну, уйду. Куда? К кому? Да и будет ли лучше? Вот ведь карусель! Неужели так все живут? - размышлял Юрий. - Нет, наверное, только мне судьба отвалила такую участь".

Юра притормозил у тротуара. Вышел, протер заднее стекло. Мокрый снег залепил его совсем. Ехать опасно, когда не видишь, что там, сзади, творится. Залез в машину, поехали.

"И надо было кончать институт, чтоб за шестнадцать лет подойти к двумстам в месяц. Что сегодня эти деньги? А еще машина. Конечно, можно продать. Но тогда деньги разойдутся вмиг! Не будет ни денег, ни машины. Да и привык. Все какая-то отрада".

Вот и три вокзала. Кое-как втиснулся на стоянке у Ленинградского, выключил зажигание.

- Мария Николаевна, приехали.

- А нельзя ли прямо туда, к платформе, Юр?

- Нет, там знак висит, "кирпич".

- А ведь едут машины.

- Это другие машины, нам с вами нельзя. Нам туда - только пешочком. Пошли.

- Пошли, пошли, Юрочка.

Вещей было немного. Две сумки да авоська. Юра впереди, за ним семенила старушка. Навстречу двигалась суетливая толпа да черные "Волги", "Чайки". Краснолицые полковники, генералы да штатские в дубленках и ондатрах сидели в них. "Наверное, "стрела" из Ленинграда. Да, - размышлял он, - им можно и на машине под "кирпич", и шапку с дубленкой по госцене. А нам под "кирпич" - гаишнику трешник, а то и "красненькую". Шапка - три цены, дубленка - две. Времена! Эх, Русь-матушка!"

Юра грязно выругался и смачно плюнул вслед очередной черной и ненавистной "акуле".

Платформа. Встречная толпа стала реже, спокойней. Вперед ушла челядь суетливая. Навстречу двигались люди спокойные и уверенные. "Мудрые", - так про себя называл их Юрий. Это не челядь и не "тузы". Они, правда, все имеют, но напоказ не выставляют. А вот и белая шуба. Юра даже приостановился. Прямо на него шла девушка в белой шубе, без головного убора. Шла грациозно, не спеша - с достоинством и величием. Когда они поравнялись, он опустил голову. Потом остановился и долго смотрел ей вслед.

"М-да, вот это штука, - пробурчал под нос. - Бывают же женщины. За такую в огонь и в воду, куда угодно".

Мария Николаевна предъявила билет, вошла первой. Юра занес сумки, затолкнул их на полку, распрощался и отправился к машине. Платформа была почти пустой.

Юра поднял воротник, закурил. На душе - мразь, погода - гадость. "Эх, жизнь!"

Подходя к стоянке, обратил внимание на большую очередь к такси.

"А что если есть попутчики в мою сторону?" - быстро пронеслось в голове.

Недолго думая, направился к очереди. Незнакомку в белой шубе нельзя было не заметить. Она так выделялась из толпы, что казалась неестественной. Да, да, это именно она шла ему навстречу с большой сумкой. Потом, вспоминая об этом случае, он так и не мог понять, что его толкнуло к ней, откуда взялась смелость. Но это потом, а тогда он подошел к ней, притянутый неведомой силой, так быстро, что не успел даже разволноваться, и запросто спросил:

- А вам куда, девушка?

- К Соколу.

- На частнике поедете?

- Поеду, - в тон ему, без кокетства, ответила незнакомка.

Юра взял сумку. Она была не такой тяжелой, как казалось, и поставил на переднее сиденье. Девушка уселась на заднее.

- Можно закурить? - спросила она мягко и задушевно.

- Конечно, пожалуйста, - промямлил еле слышно Юрий.

Щелкнула зажигалка, по салону разлился приятный запах дорогих сигарет. Ехали молча. Она смотрела в окно. Он смотрел в зеркало и разглядывал ее.

Щемящее, мучительно сладкое чувство овладевало им. Запах дорогих духов кружил голову. Красивое, грустное и задумчивое лицо. Небольшая синева под глазами выдавала бессонную ночь.

"Быть может, у нее несчастье? Да нет. Наверное, актриса. Вчера отыграла в Ленинграде. Сегодня - по делам в Москву", - размышлял Юрий. Дорога заставляла отрываться от зеркала, тогда он видел ее затылком, спиной. Такого еще никогда не испытывал. Конечно, девушки разные были и, разумеется, красивые. Но сейчас вот здесь, рядом - богиня. Это он знал наверняка. "Что делать? Может, спросить телефон? - резанула шальная мысль. Стало душно. Он расстегнул пальто. - Вот история. Теперь не смогу без нее жить! Но я-то ей зачем? Инженеришка паршивый. Что у меня есть? Что я смогу ей дать? Две сотни в месяц, суету, преданность? Нужно ей все это? Ей подавай изящество, и внешнее, и внутреннее. Ну внешнее, положим, я осилю. Кое-что есть, собрано. Да мать с сестрой помогут. А внутреннее? Откуда брать? Его в промтоварах не купишь, в гастрономе тем более. То-то и оно. М-да, а все равно приятно. Я б ее возил ночами по Москве, - размышлял совсем ошалевший Юрий. - Завтрак бы в постель подавал, ноги целовал, встречал..." Стоп. Вот и Сокол.

- Вам здесь?

Девушка как бы очнулась.

- Направо, пожалуйста. Теперь налево. Здесь прямо. К этому дому.

У дома - забор. Таких домов Юра ни разу не видел, чтобы в центре Москвы у дома - да забор! Остановились у подъезда. Юрий выскочил первым, обогнул машину, открыл дверцу, подал руку. Она с удивлением взглянула на него. Сумку понес. Вахтерша вышла из подъезда навстречу, заулыбалась девушке.

- Это со мной, - сказала та, указывая головой на Юрия.

У лифта остановились.

- Спасибо, вы меня здорово выручили, - она достала из кошелька пятерку и протянула Юре.

- Пожалуйста. До свидания.

Он сунул бумажку в карман и не спеша вышел из дома. Посмотрел на номер, заметил улицу.

На часах было семь утра. Его ждут дома. Но ехать не хотелось. Машина двигалась медленно. Юра смотрел на дорогу, а видел девушку. Он чувствовал ее духи, сигареты. Она была здесь, рядом.

Жена возилась с посудой на кухне. В грязном халате, с растрепанной головой, как обычно.

- Юр, ты что так долго?

- Да так. - Разговаривать не хотелось.

- Ты что это такой злой? Небось, гаишникам пятерку скормил. Сколько раз говорю, не носись как ошпаренный. Успеешь, - сокрушалась жена.

Он ее не слышал, не воспринимал. Ее не было. Была та, из большого дома, где забор и вахтерша.

Белую шубу забыть он так и не смог. С женой развелся через год. Машину продал, деньги пропил. Умер в больнице от белой горячки год назад.

Варшава, 1989 г.

Я в этом мире не жилец, а вдаль стремящийся прохожий...

Блез Паскаль

Главное, чтобы войны не было!

Трамвай несся с бешеной скоростью и с таким треском, что казалось, рушится все кругом. Валерку словно парализовало. Он как бы прилип к рельсам, не мог двинуться, а только смотрел во все глаза на страшную железяку, что неслась прямо на него.

Вот они безумные глаза малолетнего верзилы, что крутит ручки адской машины. Он лыбится во всю пасть и тычет пальцем в окно. Рядом такие же свиные и довольные хари подростков-дегенератов. Они смеются и хлещут из бутылок пиво. Пиво! Захарыч вздрогнул всем телом. Напрягся и в последнюю секунду отскочил в сторону, прижался к чугунной оградке, что отделяла проезжую часть от зоны отдыха Чистопрудного бульвара.

Железка пролетела мимо. Кто-то из разбитого окна помочился на бедолагу, кто-то лил, не жалея, пиво. Бросали бутылки. Звона битой посуды Захарыч не слышал, но видел как те разлетались в пыль, разбиваясь о камни мостовой. А еще из трамвая неслись какие-то жуткие стоны и рев, больше похожий на звериный. Наверное, это были победные песни обезумевшей толпы.

Захарыч вытер платком мокрое лицо, голову, выпрямился во весь рост, осмотрелся. Нет, это не сон и не кино. Все, как есть: на самом деле. По тротуару снуют кучки людей. У всех в руках или уродливые дубины, или металлические пруты. Бьют витрины магазинов и окна первых этажей. А еще - дым и гарь всюду. Горят дома. Вон за сквером раньше издательство было "Московский рабочий". Полыхает целиком: от первого до последнего этажа, и ни пожарных машин, ни милиции, никого. Горит себе в удовольствие на радость ликующей толпе. Народ смотрит, улыбается, поет песни, беснуется, и пьет, пьет, пьет... Магазин на самом углу. Из него выносят ящики водки, вина, ставят здесь же на тротуаре. Все, кто хочет, берут, сколько унесут. Как у Ельцина, помните: "Берите земли столько, сколько осилите!.."

Захарыч с трудом перелез через чугунную ограду, поднял плечи, сильно сутулясь и не спеша направился в сторону метро. Здесь, в сквере, людей почти не было. Понятно. Здесь революционный массе делать нечего. На улице ? другое дело. Не поднимая головы, краем глаза Валерка видел, как озверевшие подростки "вшлак" рубили крутые иномарки. Некоторые из них просто поджигали. Тоже симпатично. Этакий яркий и веселый факел в ноябрьских послеобеденных сумерках смотрелся совсем неплохо.

Холодный северный ветер раздувал костер. Получалось забавно, тепло, светло и весело. А еще пей, ешь, сколько хошь! Полный кайф!

То, что работает метро, показалось чудом. А вот что людей почти нет ? настораживало. Ха, почти нет! В поезд, которого ждал минут пятнадцать, едва удалось втиснуться. В вагоне хоть топор вешай: накурено и смердит перегаром. А на Лубянке толпа вынесла его на улицу, почти на руках. Сопротивление было бесполезно. Это он понял сразу. Затопчут вмиг.

Здесь, на Лубянке, у Захарыча нутро екнуло от восторга. Вот она русская пассионарность, которую воспел Гумилев! Вот оно необузданное творчество дикой стаи! Наконец прорвало! КГБ пылает огромным факелом. Из окон летят бумаги, стулья и даже... люди. Их криков и стонов никто не слышит. Заглушает нарастающий гул пожарища и рев безумной стихии. Вся Лубянка бурлит пьяной и озверевшей от безумного восторга толпой.

На другой стороне, напротив "Детского мира" с машины в микрофон вещал какой-то красноречивый соловей. Он говорил о том, что наконец критическая масса дошла до точки кипения. Что дальше терпеть произвол властей нет сил. Богатые, как и прежде, богатеют, бедные ? беднеют! Пора положить конец безобразию. "Сегодня, ? орал дальше незнакомый голос, ? мы должны взять власть в свои руки. Мы сами будем решать, кому сколько положено. А тех, кто наворовал, немедленно на рею!.. Всех, без разбора! Мы отучим воровать народное и торговать национальным богатством в свой карман. Сегодня настал час "икс", ? орал красноречивый. Если не сегодня, то уже никогда. Другого случая не будет. Нас всех перебьют, как зайцев. Поэтому не будем никого и ничего бояться. Это наша страна. Мы здесь на своей земле. И мы наведем порядок. Пей, ешь... А теперь все на Останкино. Заберем у власти их рупор. Посмотрим, что они смогут сделать без него".

Словно раскат грома прокатился по Лубянке. Так отреагировала толпа на призыв речистого. Захарыч вдруг вспомнил девяностые годы прошлого двадцатого века. Тогда было примерно то же самое. Но сегодня мощнее, страшнее и серьезнее. Он поежился и начал потихоньку протискиваться сквозь толпу в сторону Маросейки. Народ двинулся в другую сторону, к Останкино. Захарыч нутром чувствовал, туда нельзя. Так, как и в прошлый раз ? в девяностые, все захлебнется. Будут трупы и аресты. Нет уж, извольте. Не по годам шалости. Пусть обкуренные и упитые юнцы беснуются в шальной истоме.

На него по-прежнему никто не обращал внимания. Народ ликовал, пел, целовался. Это был не пир во время чумы. Была чума вместо пира. За Политехническим стало свободней. А это что за странная картина? Дорогая импортная машина. Народ ее не крушит, а обступил, и все руки тянут. Подошел поближе. Оказывается, из открытых окон раздают деньги. Да не простые ? зеленые! Деньги быстро кончились, и машина рванула в сторону. Успел заметить красный дипломатический номер и цифру "04". Известно, чье посольство. Именно дяди Сэмы суют свой длинный нос и высовывают уши из всех российских событий. Понятно, это их сфера влияния. Валерка усмехнулся. Их сфера влияния ? весь мир. А сколько людей надо уничтожить в отдельно взятой стране ? пустяки! Сколько надо, столько и уничтожат. Это их религия, их вера: они должны жить, а все остальные им подчиняться или умирать.

Вот и дворик на Покровке ? уютный и до боли знакомый. Второй десяток лет Захарыч ютится в так называемой творческой мастерской. Эту халупу ? полуквартиру, полукоридор ? получил еще при коммунистах. Когда работал в газете, "пробил" через Моссовет решение. При "демократах" оформил бросовые метры в собственность. Кое-как обустроил, поставил кровать, провел отопление, свет и стал жить. До этого жил то у жены ? ныне покойницы, то у отца-старика. Двое взрослых детей к себе не пускали. Кому нужен старик, да еще такой сварливый и неуживчивый.

Захарыч нащупал в темноте выключатель. Тусклый свет нарисовал скудную мебель, деревянную полуторную кровать, что занимала половину комнаты, небольшой столик.

Остальное было скрыто за перегородкой. Там и умывальник, и туалет, и кухня. Все, как говорится, в одном флаконе. Захарыч тяжело вздохнул, швырнул затертую куртку на кровать, поднял голову и... увидел Ольгу.

- Фу ты, напасть. Оль, ты что ли?

- А то кто же, ? молвила хрипловато-холодным голосом дама.

- Так мы ж тебя схоронили еще тогда, в девяносто шестом.

- Мудак ты, Захарыч. ? Дама улыбнулась и обнажила рот. Зубов не было. Была черная дыра-пасть.

Захарыча затрясло. Хотел развернуться, убежать. Холодный голос пригвоздил к месту: - Не суетись, придурок. Вот так всю жизнь ты и пробегал. Теперь слушай, что скажу. Схоронили, верно говоришь, меня. Но только тело. А я, глупый, твоя любовь! А любовь не умирает... ? Барышня разразилась диким смехом и затряслась, будто в припадке.

- Ну, хорошо, ? проговорил совсем тихо Захарыч, ? а что ко мне-то пришла?

- Не к тебе, а за тобой. Скучно мне. Хреновый ты мужик. Но уж лучше такой, чем никакого. ? Ольга кривлялась и пускала пар изо рта. Вдруг она начала приближаться к несчастному. Захарыч хотел метнуться в сторону, не смог. В левой груди сильно кольнуло. Он громко вскрикнул и... открыл глаза.

За голым и грязным окном сиротливо качался дворовый полуслепой фонарь. Захарыч лежал тихо, не шевелясь и не понимая, что происходит: где явь, где сон... В груди продолжало колоть так, словно металлический гвоздь-трехсотку вогнали под лопатку. С трудом дотянулся до ночника, включил. Так же, не поворачиваясь, нащупал таблетки, выдавил штуки три на ладонь и швырнул в рот. В давно немытом стакане оставалось с вечера немного воды. Вполне хватило запить лекарство. Теперь только покой! Через полчаса отпустило.

Захарыч, скрепя и охая, поднялся, навестил туалет, умылся. Потом сварил яйцо в "мешочек", как учила жена-покойница. Откушал его с хлебом и чаем. Потом быстро оделся и заспешил к метро. При входе, как всегда, человек пять милиционеров. Рядом собака. Захарыч поежился, вспоминая ночной кошмар. Да хрен с ним, со сном! Жизнь берет свое! Сегодня зарплата! Валерка работает охранником в бюджетной поликлинике. Двенадцать тысяч платят раз в месяц. Деньги не малые. А прибавь сюда еще пять тысяч пенсии ? и совсем красота! Правда, на лекарства много уходит. Бесплатные, конечно, как пенсионеру дают. Но их или нет в аптеках, или нет от них толку. Так что приходится покупать импортные, на свои. А это ? ползарплаты отдай. А еще за свет, за воду, за газ заплати... Ну, на круг остается тысяч пять-шесть. Не беда. Если с умом да по скромному ? на яйца, хлеб и чай хватит. А больше-то зачем? Главное, чтобы войны не было, да от революций подальше. А остальное осилим! Ни мериканцы, ни немчура, ни узкоглазые нам не страшны. Одна беда ? вот сердечко стало все чаще шалить. Оно огорчает. Говорят, в больницах на сердце операцию делают. Но денег ? тыщу берут. Это в зеленых. А где же их взять, те зеленые? Это только во сне мериканцы их раздают. А в нормальной жизни что-то не слыхать про это. Да хрен с ними, с мериканцами!

- Поднакоплю тысчонок пятнадцать да брошу работу. Буду спать да по Чистопрудному скверику гулять. Может, сердце и отпустит. ? Захарыч потянул на себя тяжелую бюджетную дверь районной поликлиники. В нос ударил привычный запах лекарств, пота и грязи. Захарыч улыбнулся и широко переступил массивный порог родного учреждения.

Подмосковье, декабрь 2009 г.

Карась и пескарь

Виктор вздрогнул, провел мозолистой рукой по небритому подбородку и опять затих. Он сидел на деревянном ящике из-под сухумских мандаринов. Это была самая надежная и удобная тара. Ящики были небольшие, но прочные. Сидеть на них было удобно и мягко. Они сильно проседали, но никогда не ломались. Спиной Виктор облокотился на свежевыбеленную стену. Ноги вытянул, руки опустил, и они висели, как плети. Майское солнце приятно согревало и успокаивало. Было без малого девять утра. К тому времени Виктор уже поднял из подвала к прилавкам товар, перетащил из подсобки три стокилограммовых мешка с сахаром, подмел двор. Теперь он отдыхал на своем любимом месте, среди пустых ящиков и железных контейнеров для отходов. Воздух здесь был, конечно, не особенно свежий. Зато весь двор как на ладони. И если подойдет машина с товаром или нужно будет что-то сделать в магазине, Виктор тут как тут. Его даже звать не надо. Он как бы чувствовал, когда нужен. Сразу просыпался и тихо шел туда, где его ждали.

Виктору Ивановичу Скибе пошел пятьдесят седьмой. До сорока лет он считался одним из лучших инженеров Ростова. Его знали даже в обкоме партии. Несколько раз избирали депутатом областного Совета. Квартиру дали в самом престижном районе. В семье был достаток и благополучие. Росли два сына. Жена была на пятнадцать лет моложе и работала заместителем директора стола заказов на заводе. Завод оборонный, самый большой в городе. Вот и судите сами, откуда что бралось. Проверять стол заказов мог только заводской контроль. Но он сам кормился из рук Ольги. И были все довольны и счастливы. И рабочие, которые получали свои продуктовые заказы, и начальство, которое имело все, что хотело, и Виктор, который не задумывался, откуда что берется. А бралось многое: и мебель, и одежда, и продукты, и репетиторы для мальчиков.

Когда началась перестройка, завод встал. С полгода выплачивали зарплату. Потом перестали. Виктор начал пить. Ольга - погуливать. Часто приходила домой навеселе. А пару раз вообще не пришла. Через год Виктор совсем спился и стал жить в гараже. Машину, конечно, продали. Куда пошли деньги, Виктор не знал. Ольга сказала, что на детей. Поверил. Еще через полгода его забрали прямо с улицы в больницу. А Ольга выкупила продовольственный магазин в центре города.

Когда Виктор вышел из больницы - не пил, сидел дома и занимался с мальчиками. Все были рады и довольны. Казалось, жизнь опять пришла в эту семью. Радовались напрасно. Однажды сорвался, выпил кружку пива с приятелем и опять вошел в "глухой штопор". Да так, что чуть не погиб. Опять спасла Ольга. Заплатила кому-то, и его снова забрали в больницу. На этот раз лечили - год. Кажется, вылечили. Вот уже лет восемь как не берет в рот ни вина, ни пива. Правда, живет теперь один в однокомнатной квартире на первом этаже. Это здесь, недалеко от магазина. Квартиру купила, конечно, Ольга. Мальчики учатся в институте в Москве. Содержит их опять мать. Да что говорить, и его пригрела, не дает умереть с голода. Вот взяла грузчиком в свой магазин.

Виктора насторожил странный звук, и он открыл глаза. Оказалось, что рядом грыз кость одноглазый Рекс. Зеленые, жирные мухи облепили ящик из-под рыбы. Солнце жарило так же сильно и беспощадно.

А вот и серый "мерседес". Виктор не сменил позу, не встрепенулся. Зачем? Эта машина приезжает каждое утро. И каждое утро она сверкает чистотой и достатком. "Мерседес" остановился у служебного входа. Виктора оттуда увидеть было невозможно - проверено. А вот он видел все: и как Ольга, бывшая жена, нежно обняла и поцеловала толстого и лысого Карася. И как Карась ущипнул Ольгу за зад, когда та выходила из машины.

Ольга, не оборачиваясь, скрылась за свежевыкрашенной служебной дверью магазина. А Карась укатил прочь.

Карася знал весь город. Ему было за шестьдесят. В своих толстых руках он держал три городских морга. Говорят, что в городе он самый богатый и крутой бандит. Виктор с ним не был знаком. До перестройки Карась коротал время на "зоне". Теперь вот встретились. И даже, можно сказать, породнились. И все - Ольга! Ей, шалунье, спасибо!

Виктор улыбнулся, еще раз провел широкой рукой по небритому подбородку и опять закрыл глаза. Похоже, до обеда уже трогать не будут.

Крым, Орджоникидзе, август 2000 г.

Кое-что из жизни людей

Эх, была житуха! Любо-дорого вспомнить. Застой. Так нынче то время обзывают. Ну что же, действительно. Застой. Но какой! Рабочий человек мог на свою зарплату не только семью содержать, но и каждый день по стаканчику красненького во время обеда пропускать. Кто покруче, тот и опосля работы ублажал себя граненым, а то и двумя. В магазинах все было. А иностранцы скупали русское золото в ювелирных магазинах - тоннами. Конечно, застой! Но лишь с точки зрения того, что это безмятежное время продолжалось долго - и ничего не менялось. И вот это-то нас и раздражало. Ну как же, время идет, а ничего не меняется. Ни тебе революций, ни войн, ни волнений. Ну что же. Теперь-то мы все получили, в избытке. Теперь порядок! А тогда... Тогда застой. Тогда всем хорошо жилось. И людям, и кошкам, и собакам, и даже петухам. Не верите? Напрасно. К тому же и факт исторический имеется.

Техническая революция, та самая, которую капиталисты придумали, не обошла и нас. Хотя, если честно, нам-то она и ни к чему вроде. Однако мода. Куда денешься? Одним словом, стали на некоторых подмосковных железнодорожных станциях устанавливать автоматы по розливу вина. Бросишь туда полтинник, да не рублей, а копеек - и получи граненый, не зевай. Сегодня, к примеру, ну что можно на полтинник? Да ничего, раз в метро проехать. А тогда - стаканчик красненького. Застой, куда денешься!

Ну, хватит об этом. Заладил. Все уже поняли, поверили. Хорошо жилось. Тогда перехожу к сути.

У автоматов этих, как и во всяком деле, были свои постоянные клиенты. Там они кучковались с утра до вечера. Кто послабже - ложился на травку рядом, отдыхал. Поспит - опять в кучку. Житуха!

Так и проходил один погожий летний день на недалекой станции савеловского направления. Время близилось к двум пополудни. Кое-кто уже отдыхал в тени раскидистых лип. Те, что поздоровей, жарилась на солнцепеке, подпирая автоматы. Время от времени они подносили к отекшим небритым лицам грязные, засаленные стаканы и глотали большими порциями теплую безобразную жидкость. На куриный выводок, что проходил мимо них, никто внимания не обращал. Куры ходили ежедневно в одно и то же время. Прошли бы они незамеченными и в этот день, если б не Кирюха - спившийся продавец-мясник. И что ему тогда ударило в голову, сказать трудно. А выяснить не у кого. Так вот, Кирюха помочил кусок черного хлеба в своем стакане и швырнул курам. Те сначала взмахнули крыльями, испугались. Но быстро пришли в себя и засеменили к подкормке. Зря торопились. Ярко-рыжий петух с большой красной бородой замахал крыльями, отогнал кур. С разбегу пару раз клюнул хлеб. Потом зачем-то посмотрел на Кирюху и опять клюнул. Не понравилось. Отошел в сторону, оглянулся и почти бегом бросился за уходящим выводком. Кирюха, видя такое дело, недовольно выругался, сплюнул и допил остаток портвейна.

Следующий день выдался таким же солнечным и беззаботным. Легкий ветерок изредка набегал и перекатывал пустые пачки из-под папирос, обертки от мороженого с места на место. Четыре обшарпанных автомата, с ночи наполненные неизвестно чем, выплевывали мутную жидкость в немытые с начала лета стаканы.

Кирюха "набрался" в тот день чуть больше обычного. С утра удалось продать флакон французских духов за пятерку. Жена на прошлой неделе сделала себе с получки подарок. И... не доглядела. А Кирюхе палец в рот не клади. Как увидел духи - сразу смекнул, что к чему. Эх, опять отвлекаюсь. М-да, так на эту пятерку Кирюха и гулял. Пьяный-пьяный, а куриный выводок углядел.

- А, опять куры бродят, - молвил Кирюха и, отвернувшись от очередного собутыльника, начал шарить глазами по пыльной земле. Вскорости среди хлама и огрызков он отыскал надкушенный кусок белого хлеба. Побывав в стакане, хлеб стал темно-бурым. - И-и-и, ешьте, гады. - С этими словами Кирюха швырнул в кур корку.

Вчерашняя история повторилась. Сначала куры замахали крыльями. Потом метнулись к хлебу. Рыжий петух прекратил безобразие. Он очутился первым у корки и почти сразу склевал ее. Кирюха смотрел на это, будто в телевизор.

- Во, чё творит... Птицы, - шевелил непослушным языком Кирюха. Петух тем временем зачем-то ковырнул клювом землю, потряс бородой, не оборачиваясь, побежал за курами.

Так продолжалось дней восемь. И вот однажды в непогожий, дождливый день петух пришел один. Не доходя метров пятнадцати до железных коробок, остановился. Склонил на левый бок голову и стал ждать. Кирюха в тот момент скрывался от дождя в маленькой комнатке помещения станции. Он так и не понял, какая сила подняла его, дремавшего, с лавки и заставила выглянуть на улицу. Петуха он увидел сразу. Теплое, давно утраченное и забытое чувство шевельнулось внутри. Кирюха выбежал на улицу, собрал остаток мелочи и нацедил полстакана бормотухи.

Теперь Кирюха ждал петуха каждый день. И тот приходил. Ровно в два часа рыжий вырастал у автоматов и склонял голову на левый бок. Захмелевший петух часто устраивал для местных пьяниц целые представления. Он махал крыльями, падал, ходил заплетающимися ногами, кукарекал, позволял себя погладить. Случалось, что птица, покуражившись, засыпала здесь же, у автоматов. Ее не трогали. Пьяницы считали петуха своим братом и никого к нему не подпускали.

Автоматы отключили поздней осенью, когда вино в них стало по ночам замерзать. Изредка моросил снег.

Люди оделись в пальто и шапки. Пьяницы разбрелись кто куда. Часть ушла толкаться в магазин. Другие предпочли заводскую столовую. Кирюху увезли в больницу с подозрением на страшную болезнь.

Наступил декабрь. Снег тонким слоем покрыл грешную землю. Рыжий петух каждый день приходил на станцию. Он долго бродил вокруг железных ящиков, зачем-то ковырял землю, кукарекал. И странно было наблюдать, как уходил петух со станции - со склоненной на левый бок головой.

За две недели до Нового года Кирюху похоронили. Говорят, пьяницы пришли на его похороны трезвыми. А петуха забили к самому празднику. Куры стали нестись редко, вот хозяева и решили, что виной тому петух. Да и квелый он какой-то стал последнее время, все больше лежал на соломе. Жаль петуха, молод был, красив. Ну а Кирюху тоже, конечно, жалко. Только ведь таких, как Кирюха, полна Россия. А петухов нынче мало. Грешно, конечно, так говорить. Но факт очевидный. Если и петухов споим - конец нам всем. Так может, нам и не гнаться за капиталистами? Может, наплевать на всякие там революции, научные и технические? Ха, легко сказать - наплевать. Плевать-то мы умеем. Выйди на улицу. Все, от мала до велика, плюются. Причем делают это смачно, умело. Ну и что? А петухи все равно гибнут. Да, видно, никуда от этого не деться. А жаль. Их, петухов, и так не хватает.

" Турист", март 1992 г.

"Лето" Вивальди

Полина еще раз глубоко затянулась сигаретой и не спеша выпустила дым. Потом она поправила прическу, взглянула в зеркало и, бросив себе самой звонкое "пока", открыла дверь. В длинном коридоре жизнь кипела вовсю. В белых передниках сновали горничные, важно прохаживались солидные кавказцы. Полина взглянула на часы. Без малого одиннадцать.

"Ничего себе задержалась", - ухмыльнулась она. И тут же теплая волна радости накатила на бессонное сознание. Девушка погладила висевшую на бедре дорогую лайковую сумочку. Полчаса назад она положила сюда три новенькие стодолларовые бумажки. Такова была цена минувшей ночи.

Полина работала проституткой в модной и большой гостинице в самом центре Москвы. Два года назад она заняла третье место на Всероссийском конкурсе красоты. Там ее и купил "Мулат". Пообещал прописку и квартиру в Москве. Не обманул. Уже в конце первого года работы все это у нее было. Теперь вот мечтает купить "колеса" - "опель-астру". А это двадцать тысяч зеленых.

Полина считалась одной из самых способных и красивых девушек. У нее были в основном постоянные клиенты. Главным образом "новые русские" и несколько кавказских нефтяных баронов. Сегодня она вышла от одного из них. Пятидесятивосьмилетний бакинец держал круглый год в гостинице двухместный "люкс". Сколько он платил за него, Полина не знала. Но ей за каждую ночь он давал триста баксов. Плюс к этому вино, закуска, подарки. Сто долларов Полина отдавала "хозяину", остальные были ее, кровные, заработанные. Азиз - так звали азербайджанца - приезжал, как правило, раз в месяц на два-три дня. Звонил заранее и одну ночь проводил с Полиной. Дома у него была жена-ровесница и четырнадцать детей. В Баку он был примерным семьянином и уважаемым владельцем нефтяных скважин. В Москве с Полиной он "отрывался" и безумствовал всю ночь. После такой работы Полина отдыхала два дня. Вот и сегодня она чувствовала себя вымотанной и обессиленной. Полина спустилась на лифте на первый этаж, накинула на плечи норковую шубу и вышла на улицу. Легкий морозец слегка бодрил. Весеннее солнце больно резануло по глазам. Садиться в грязное и прокуренное такси не хотелось. Искать чистую машину и приличного "водилу" не было ни сил, ни желания. Полина решительно направилась к метро. Оно было совсем близко и называлось "Китай-город". Пока шла, настроение улучшилось. "Не так уж все и плохо, - неслось в голове. - Сыта, одета, молода и здорова. Вот куплю машину, наведаюсь пару раз в Италию - и начну искать мужа". Так Полина себя частенько успокаивала.

В огромном переходе - коридоре метро было темно и угрюмо. По стенам стояли бабули с квашеной капустой и огурцами, украинки с яблоками и лимонами. Между ними пристроились нищие с табличками. Таблички были разные. Кому-то сына надо похоронить. Другим - операцию внучке сделать. Кто-то просил просто на хлеб. И у всех - главная фраза: "Подайте ради Христа". Полина им никогда не подавала. Она точно знала, что все они отрабатывают свой хлеб. Но этот промысел ей не нравился. Пассажиров в это время было немного, и Полина шла не спеша, внимательно разглядывая озабоченные и сморщенные лица старушек. "Скоро и я такой буду", - грустно пронеслось в голове. И в этот момент, когда она уже собиралась разобраться в этой загадочной и странной мысли, слух уловил тонкий и сладкий писк скрипки. Полина остановилась. Нет, ошибиться она не могла. Играла скрипка. Полина отучилась в музыкальной школе. Окончила ее с отличием. Девушке предсказывали блестящую музыкальную карьеру. У нее был превосходный слух. Играла она на скрипке. После школы так ни разу инструмент в руки и не взяла. И вот теперь в грязном, темном и холодном метро - родной голос. Полина прошла еще немного и остановилась. Музыканта она не видела. Но идти дальше не было сил. Она выбрала свободное место у стены и прислонилась плечом к запотевшему мрамору. Скрипка играла "Времена года" Вивальди. Звучала "Осень". Полина закрыла глаза. Нет, нет. Играла не скрипка. Играла душа музыканта. Полина это понимала и дрожала от неожиданно нахлынувших на нее чувств.

Сейчас она видела свою маленькую квартирку на втором этаже провинциального городка. Вот родители сидят у телевизора. А это младший брат делает уроки. Вот ее первая любовь - Володя Мартынов из десятого "Б". Вот первый и самый сладкий поцелуй. Полина ощутила вкус парного молока и расслабила губы. Они стояли в темном подъезде кирпичной трехэтажки. Володя провожал ее от школы до дома. И вот теперь она целуется впервые в жизни. По-настоящему, в губы.

Полина открыла глаза. Какие-то люди, коридор, скрипка. Опять закрыла. Такой игры она не слышала никогда. Это был не Вивальди, это был ангел. Полина подумала о том, что живой человек так дивно играть не может. Теперь она боялась открыть глаза и пошевелиться. Она слилась со скрипкой.

Ей казалось, что она летает между голыми деревьями в пустом осеннем лесу. Она ощутила запах опавших листьев. Откуда-то потянуло костром. И опять божественная и невыносимо родная песня скрипки. Слеза прокатилась по щеке, по шее девушки. Еще, еще, еще... Губы едва шевелились и просили невидимого музыканта не останавливаться, не прекращать это сладкое мучение. А он и не думал прекращать. Звук скрипки то зависал в поднебесье, то уходил вдаль, за горизонт. А теперь он стелился по скошенному лугу, вот потонул в темном пруду. Полина заплакала. Прохожие стали обращать внимание на изящную дорогую шубу и высокую стройную девушку, плечи которой вздрагивали, а глаза прикрывала рука с маленьким белым платочком. Кое-кто даже останавливался. Уж очень странно было видеть такую красоту среди старости, грязи и запустения. Останавливались и, вздрогнув, подняв плечи, шли дальше, не оглядываясь. Время такое, чего только не увидишь. Всем не поможешь. Да и что можно сделать для такой шубы? Скорей в историю попадешь! Нет уж, увольте... Неожиданно игра кончилась. Прервалась она в том месте, где Вивальди плавно переходил от осени к зиме. Полина опустила руки, открыла глаза. Постепенно сознание вернуло ее в метро, в мартовское утро. Не замечая никого, Полина пошла вперед. Она должна увидеть это чудо.

То, что увидела, смутило. На корточках сидел странный человек. Левая рука со скрипкой и смычком была поднята вверх, правой он считал мелочь. Деньги лежали в открытом футляре скрипки.

Девушка осторожно подошла ближе и метрах в пяти остановилась в нерешительности. Теперь она ясно видела взлохмаченные, неопрятные седые и длинные волосы музыканта. Лицо его было давно не брито. Под глазами ? большие красные мешки. Музыкант опустил последние монеты в карман пиджака и тяжело поднялся. Полина с трудом заставила себя остаться на месте. Перед ней стоял грязный спившийся старик. Рубашка, когда-то белая, превратилась в пятнисто-коричневую. Грязный и мятый пиджак жалко висел на худых плечах. Брюки неуклюже топорщились на коленях. Войлочные ботинки на "молнии" были расстегнуты, и оттуда торчали голые грязные ноги. Старик поднял глаза, посмотрел на Полину. Стройная и молодая, с густой копной темных волос, в полурасстегнутой светлой шубке, она выглядела совсем юной и необыкновенно привлекательной девочкой. Старик зажмурился, как от яркого света. Потом виновато улыбнулся и опустил глаза. Так, с опущенными глазами и опущенными руками, он стоял перед ней, жалкий, беззащитный. Спившийся гений! Он пропил все. Но дара Божия не лишился. И эта мысль пришла к Полине неожиданно.

Она вдруг подумала о том, что этот грязный опустившийся человек светлее и чище ее в тысячу раз. И это не она, а он прекрасен в своем высоком совершенстве и полете духа.

Здесь, в темном коридоре, парит его дух. На нее смотрят и не обращают внимания. Его не видят, но чувствуют и тянутся к нему. Это он очищает сердце и разум. А она мутит сознание и вводит человека в грех.

Полина резко повернулась и почти бегом бросилась прочь. Скрипка заиграла, когда она уже почти входила в стеклянные двери метро. Девушка остановилась, медленно развернулась и спокойно пошла обратно. Скрипка играла "Лето" Вивальди. Полина шла босиком через зеленый луг. Ноги тонули в густой траве. Многоголосье птиц сливалось в тонкий, до боли знакомый звук скрипки. От сладкого и сильного запаха полевых цветов першило в горле. Вот и скрипач. Сейчас он не показался жалким. Он как бы вытянулся вверх и раскачивался в такт музыке. Глаза его были закрыты. Теперь он не выглядел старым. Лицо его расправилось, морщины ушли. Полина подумала о том, что делает что-то не так. Она как бы подсматривала в щелку. Ей стало стыдно, и она опустила глаза. Внизу по-прежнему лежал футляр от скрипки. Там уже находилось несколько белых монет. "И ему, и мне Господь дал сполна, - горько подумала девушка. - Только ему, чтобы поднимать человека, а мне - опускать на самое дно. Он - жалок и беден. Я - красива и богата". Полина горько усмехнулась и решительно достала из сумки три зеленые хрустящие бумажки. Потом она медленно подошла к футляру и положила деньги так, что со стороны их увидеть было нельзя. Увидеть их мог только музыкант. Но он ничего не видел. Он двигался в такт музыке и плыл в летней лодке Вивальди. Полина медленно направилась в метро. Теперь ей было значительно легче и радостней. Теперь она не шла, а бежала по залитому солнцем лугу. Во всю заливались кузнечики и жаворонки. Было весело и легко. Конца луга не было видно. Да и разве можно подумать, что он когда-то кончится? Нет, нет. Он не кончится никогда. Полина распахнула тяжелую дверь и весело подбежала к серым турникетам. Узкая щель проглотила бумажку и выплюнула ее чуть ниже. Полина опустила проездной в сумку и весело зашагала к эскалатору. Из старых и скрипучих динамиков жителей Москвы и гостей столицы приглашали на жаркие пляжи Карибского моря, на курорт "Абу-Даби" и на берега Мертвого моря.

А наверху, в темном и грязном коридоре московского метро, буйствовало "Лето" Вивальди.

Москва, апрель 2000 г.

Месть

Петруха не спал. Переворачивался то на спину, то на живот, кряхтел и сопел, но заснуть не мог. И так из месяца в месяц - вот уже года четыре. Проснётся среди ночи и... до утра мается, заснуть не может. "Болезнь это, наверное, мать ее... - ругался про себя. - К врачам не пойду, подохну лучше, но к ним - ни ногой".

Петру Колодному недавно исполнилось сорок два. Раньше это был трезвый, уравновешенный человек. В двадцать пять женился, народил троих детей. В тридцать - запил. Не сильно, не запоем, а так, помалу, но каждый день - обязательно. С двадцати лет, как из армии вернулся, баранку крутил на автобусе самого людного маршрута. Парень был - залюбуешься! Всегда подтянутый, аккуратный, косая сажень в плечах, роскошный чуб, усы.

А начал пить - пожух, осунулся, под глазами мешки появились, одышка. Пять лет назад начальство предложило Колодному подыскать другую работу. Недолго думая, в зоопарк подался. Работа не тяжелая, да и зверюшек с детства любил - хорошо! Да кто же знал, что все так обернется?

С момента, как в зоопарк пришел, совсем потерял над собой контроль Петруха. Теперь выпивал и на работе, благо машина у него была даже без номеров - только по зоопарку и разрешалось на ней ездить - пищу животным развозил. Она и называлась - кормовая. А в зоопарке - известно, ни ГАИ, ни особого контроля. Пахнет перегаром? Ну и что? От кого французской туалетной водой прет, а от него - перегаром. Каждому, как говорится, по потребностям. До бесчувствия, правда, никогда не напивался. Вот и сходило все с рук.

Жена давно махнула рукой на бедолагу. Да и не была она ему эти последние пять лет женой. Потому как мужем-то настоящим он быть уже не мог. Спасибо, что деньги не все пропивал, кое-что приносил в дом. У других и того хуже - из дома вещи тащут.

Однако пора вставать, время шесть утра. Петруха потянулся, зевнул - и в ванну. Здесь первым делом - полбутылки "бормотухи" в стакан, выпил, сморщился, запил водой из-под крана. Теперь - теплый душ. Приятно потеплело внутри и снаружи. Безобразие это уже превратилось в систему. На ночь Петруха выпивал половину бутылки, другую половину утром. На работе принимал перед обедом и перед тем, как отправиться домой.

Рабочий день у него начинался с Машки - так звали двенадцатилетнюю слониху, привезенную из Индии совсем "ребенком". Общение это было своеобразное и странное. Петруха открывал своим ключом дверь к слонихе и первым делом подавал ей на шесте что-либо съестное: бублик, кусок хлеба, яблоко, сыр... Потом этим же шестом чесал Машке уши или брюхо. Вся процедура занимала минут пятнадцать-двадцать. Затем глаза Петрухи наливались кровью, и... он начинал бить слониху.

К такой форме общения Петруха пришел на второй или третий день работы с животным. Тогда он случайно попал шестом слонихе в какую-то болевую точку, и она, озверев, очень напугала его. Хорошо, что успел вовремя выскочить из вольера. С того дня прошло много времени, но Петруха ни разу не изменил правилу - бить слониху напоследок. Было в этом что-то нездоровое, нелюдское. Слониха это понимала, Петруха - нет. Как правило, бил куда попало: по глазам, в живот, по спине и ногам. Слонихе укрыться было негде, она пятилась назад, упиралась в толстые металлические шипы, специально сделанные, чтобы животное не чесалось о стену, и начинала отбиваться хоботом. Иногда Машке сразу удавалось вырвать шест, и тогда Петруха, оставшись безоружным, матерясь и скрипя зубами, выбегал из вольера. Но бывало, что Колодный минут пятнадцать изводил животное и, только теряя силы и успокаиваясь, сам прекращал истязание. Несколько раз за этим занятием его заставали работники зоопарка. Петруху выгоняли, грозили, один раз даже сильно побили, стали закрывать вольер на замок. Все нипочем. Не мог Петруха от этого отказаться - и всё тут. Приходил на работу пораньше - чтоб никто не видел и не мешал безобразничать. Подобрал к замку ключ.

Для Машки жизнь превратилась в мученье. Сон ее стал таким же надрывным, как у Петрухи. Она часто просыпалась среди ночи, и большие умные глаза ее впивались в едва заметную грязную лампочку в потолке. Летом, когда спала на улице, бывало, часами смотрела на луну, лишь изредка вздрагивая и меняя позу. Не могла взять в толк слониха, что происходит. Ведь раньше все было нормально. С утра ее плотно и вкусно кормили, потом приходили люди в белых халатах, ощупывали, поглаживали. Позже появлялось много людей, но близко никто не подходил. Проходили мимо эти странные, несуразные и неуклюжие существа. Иногда кто-нибудь бросал что-то сладкое или кислое. Машка все принимала и глотала.

И вдруг - является этот тип, от которого неприятно пахнет. И странно: сначала делает ей приятно, потом - очень больно. Как ни напрягалась, не могла понять слониха, в чем дело и чего от нее хотят. Не мог понять и Петруха. Избиение слонихи превратилось для него в необходимость, ну как с портвейном на ночь. И если случалось, что по какой-либо причине он не мог с утра пообщаться с ней, день проходил в ожидании. Машка тогда думала, что наконец-то мученье кончилось. Утром все повторялось.

Так было и сегодня. Слониха вздрогнула, когда щелкнул замок. Поднялась, медленно отошла в угол. Летнее утреннее солнце едва пробивалось сквозь густую зелень зоопарка. Слониха с грустью вспомнила минувшие годы, когда ее никто не тревожил. И она с наслаждением и беззаботно встречала каждый новый день. И откуда он взялся, этот выродок, ведь другие, на него похожие, ведут себя совсем иначе.

Размышления прервал Петруха. Вот он, улыбаясь, протягивает палку с каким-то вонючим куском. Машка учуяла неприятный запах и сделала то, чего никогда раньше не позволяла себе. Мотнула хоботом, и кусок улетел куда-то далеко-далеко. Петруха опешил от неожиданности, но шест удержал. Ярость овладела им сразу.

- Ах ты сука, корова жирная! - взревел Петруха и стал приближаться к слонихе. Машке отходить было некуда. Она присела на задние лапы, подняла хобот и замерла. Петруха остановился: что-то новое, необычное было в позе слонихи. В таком положении он ее еще не видел. Горячая волна снова ударила в голову, и Петруха с остервенением пустил в ход палку. Первый удар - у правого глаза, второй пришелся по уху, третий - по хоботу, четвертый, десятый, пятнадцатый... Петруха совсем обезумел.

Машке было страшно. Страшно и больно. Спереди ее лупил Петруха, задом она уперлась в острые металлические штыри стенки. Вдруг Машка напряглась и, когда шест в очередной раз больно ударил, резко опустила хобот, выхватила шест и с силой метнула на землю. Петруха чудом увернулся. Шест разлетелся на мелкие щепки. Петруха застыл от вида Машкиных глаз. Сейчас в них не было ни страха, ни ужаса. Обомлевший Петруха видел в них спокойную усмешку. Слониха встала и лениво сделала шаг к человеку. Несколько секунд две пары глаз изучали друг друга. Потом слониха медленно и как бы нехотя завела хобот за спину Петрухи, обвила его тело, словно змея, оторвала, как спичку, от земли и поднесла к себе. Теперь Петрухе был виден только один, левый глаз слонихи. Этим глазом Машка сверлила его и спрашивала: "Чего же ты хочешь от меня?" Петруха не мог выдержать взгляда слонихи, отвел голову вправо. В глаза сквозь буйные летние заросли ударило солнце. Только теперь он очнулся и наконец начал понимать, что происходит. Сверкнула мысль - все, что он сейчас видит: солнце, деревья, забор, Машкин глаз, - он видит в последний раз. Холод и ужас навалились на него. Хотелось кричать - не мог, не давали "объятия" слонихи. Слезы выступили на совершенно трезвых и разумных глазах Колодного. Он с мольбой и стоном взглянул в Машкин глаз - огромный и серый. Слониха прикрыла веко и напрягла хобот. Треск костей, наверное, был слышен далеко. Петруха не слышал, он чувствовал свое тело как один нерв, и этот нерв из него тянули. Глаза вылезли из орбит, сознание покидало его. Слониха еще раз напрягла мышцы и резко разжала хобот. Петруха, как мешок, упал на спину. Глаза - широко раскрыты, дыхание - прерывистое, со свистом. Взгляд мутный, невидящий.

Несколько минут Машка смотрела на тело. Ни радости, ни сожаления она не испытывала. Ей стало спокойно. Теперь она точно знала, что будет ночью спать, а поутру ее разбудит солнце. Слониха расслабилась, просунула хобот под руки умирающего, слегка подкинула его и в полете поймала. Петрухино тело зависло в кольце Машкиного хобота. Слониха, медленно переступая, повернулась лицом к стене, немного выждала и с силой бросила Петруху спиной на железные прутья. Один из них как раз пришелся Петрухе в затылок. На нем-то он и повис, с широко раскрытыми глазами, полными ужаса и боли. Машка, потеряв к нему всякий интерес, отошла в сторону, легла и спокойно заснула.

Петруху обнаружили через час. Вызвали директора, милицию, врачей. Составили протокол, где было сказано, что погиб Колодный при исполнении... Это чтоб семье как-то помочь. Потом рабочие с трудом сняли труп со штыря, положили на носилки и унесли. Уже к вечеру, когда выметали Машкино жилище, вытекшие Петрухины мозги вместе с прочей нечистью - в ведро да на помойку. А куда их еще? Ведь вроде человеком был. Да будет вам, право, разве человеком?

Железноводск, 1996 г.

Наташенька

Апрельское солнце в это утро светило особенно ярко. Светило и припекало. Люди с заботами и улыбками спешили на работу. Пятница. А это значит, завтра на дачу, на природу. Снег давно сошел, но трава еще не успела появиться. Почки на деревьях набухли. Кое-где появились маленькие зеленые листочки. Начинался новый день и новый круг жизни в природе.

От резкого торможения машину качнуло, и Владимир будто очнулся. Он с удивлением посмотрел на Анастасию Андреевну. Она сидела тихо, уткнувшись глазами в одну точку, и о чем-то напряженно думала. Солнечные зайчики прыгали по белой и красной материи, пропадали и снова появлялись. Володя гладил ладонью аккуратные складки ткани. Губы шептали имя, которое стало ему в последний месяц дороже всех на свете. В большом автобусе их было трое. Володя и Анастасия Андреевна сидели напротив друг друга. Наташенька лежала в бело-красном гробу, что стоял между ними.

Она умерла на Радуницу, в день, когда православная церковь поминает усопших. С утра Володя был на службе в храме. Какое-то смутное беспокойство преследовало его всю первую половину дня. Анастасия Андреевна позвонила после обеда. Она сказала, что Наташа тяжело дышит и поэтому у нее плохие предчувствия. Володя перезвонил через час. Наташенька умерла. Володя бросил работу и минут через сорок был в квартире. Наташенька, как всегда, тихо лежала в своей постели. Анастасия Андреевна откинула простыню. Лицо девушки было бледно, но теперь оно казалось очень спокойным. Володя понимал и раньше, что она умирает, но никогда не представлял, как это будет на самом деле. И вот случилось.

Первый раз Володя увидел ее в институте. Навстречу шла богиня. Да, да, именно так, богиня. Володя попятился к стене и, прилипнув к ней, провожал обезумевшим взглядом ослепительно красивую девушку. Она была высокая и стройная. В ее фигуре, в чертах лица, в походке все было пропорционально, изящно и красиво. Большая копна вьющихся волос венчала этот образец совершенства. Володя влюбился в нее сразу.

Потом они были вместе в Польше, в строительном отряде. В общении Наташа оказалась очень простой, без фокусов и заморочек. Это, с одной стороны, подкупало, с другой - расслабляло. Она перестала быть богиней, стала обыкновенной девушкой. Володя поддался этому обману и начал относиться к Наташе, как к другим, хотя любить не переставал. В результате он не женился на ней. Впрочем, он не женился ни на ком. Но это уже другая история.

После Польши они некоторое время общались, но вскоре разошлись. Разыскал Володя Наташу лет через пять. На дворе стояло жаркое лето. Они встретились в центре города и долго сидели в уютном кафе. Володя с удивлением обнаружил, что Наташа совсем не изменилась и даже похорошела. Тогда он узнал, что она замужем и у нее сын. Из ее рассказа получалось, что с мужем она живет в дружбе и согласии. Наташа рассказала про своих родителей. Они развелись. А совсем недавно папа умер. Часов в десять вечера Володя посадил Наташу в такси, а сам отправился домой. На душе было муторно и тоскливо. Наташу он упустил. Конечно, можно было попробовать ее развести с мужем. Но он к этому не был готов.

В следующий раз он позвонил ей года через три. Опять сидели в кафе и долго разговаривали. Выяснилось, что, пока не виделись, Наташа успела пожить полгода в Америке. Туда она возила сына на сложную операцию. Слава богу, все обошлось и теперь малыш в норме. Выяснилось, что семейная жизнь дала трещину. Пожалуй, теперь он мог бы смело постучаться в ее дом. Но не постучался. Она опять уехала на такси. А он вернулся в свою холостяцкую квартиру. Нерешительность? Да нет, пожалуй, другое. К тому времени у Володи уже появились дети. Двух девочек-близнецов родила от него очень красивая и самостоятельная дама. И на ней он не женился. А теперь вот не считал себя вправе изменять родным детям.

Еще через несколько лет они встретились на квартире у Наташи. Она уже развелась. Володя познакомился с ее очень симпатичным сыном. Вместе они пили чай с вкусными пирожками, уютно беседовали на кухне. Потом Наташа и Кирилл провожали его до автобуса и приглашали приезжать еще. Но он не приехал. Он позвонил, как всегда, через несколько лет. Случилось это полтора месяца назад. К телефону подошел Кирилл. Он сказал, что мамы нет. Она в тяжелом состоянии в больнице. Кирилл подробно рассказал, где, в какой палате находится Наташа.

Володя был в больнице на другой день. Наташенька была бледная, но красивая. Володю она сразу узнала и немного смутилась. Но это быстро прошло. Здесь же, в палате, дежурила ее мама - Анастасия Андреевна. Володя долго сидел и держал в своих ручищах маленькую ручку Наташи. Ей было тяжело говорить, но она старалась. Только теперь, в больнице, Володя рассказал ей про тот день, когда впервые увидел Наташу в институте, как был поражен ее красотой. Она упрекнула его в том, что он не рассказал об этом раньше. Они говорили очень тихо и очень долго.

- Ты знаешь, месяца два назад, когда я была на приеме у врача, он сказал, что, возможно, мне дадут инвалидность.

- И что?

- Я не поверила, - усмехнулась Наташа. - А теперь мечтаю о том, чтобы сесть в коляску и побыть часик на улице. Там ведь весна, а я здесь, в больничной палате.

Володя молчал. Он чувствовал себя подавленным и виноватым. Как могло случиться, что этот родной и близкий ему человек оказался один на один с бедой? Ведь мама наверняка появилась только в больнице, а до этого? Здесь, в больнице, выяснилось, что они оба близнецы, оба взбалмошные и впечатлительные натуры. Раньше о таких пустяках они не говорили. Теперь, на больничной койке, Наташа впервые призналась, что очень его любила. Ему это было слышать тяжело и мучительно. Из ее рассказов он понял, что в последнее время рядом с ней никого, кроме сына, не было. Изредка навещала или звонила мама. У Наташи были большие сложности с работой, с квартирой. Все проблемы приходилось решать самой. А это ох как трудно.

Он бы сидел с ней всю ночь, но больничная охрана напомнила ему, что время свидания вышло. Оказывается, он пересидел положенный срок на сорок минут. Володя прижался к теплой Наташиной щеке:

- Ты завтра придешь? - шептала она ему тихо на ухо.

- Конечно, моя девочка. Теперь я тебя никогда не оставлю. - Тогда ему вдруг подумалось, что вот так, прижавшись к ее щеке, он мог бы провести остаток жизни. Ничего другого ему не надо было. Только быть с ней, рядом.

Анастасия Андреевна проводила до раздевалки. Володя взял плащ, и они уселись на единственную холодную лавку. Здесь же, в небольшом коридорчике, Анастасия Андреевна рассказала Володе, что у Наташи обнаружили страшную неизлечимую болезнь. Причем эта болезнь так запущена, что оперировать никто не берется.

- Врачи ее приговорили, но я буду бороться за ее жизнь до последней минуты. - Голос этой немолодой и волевой женщины был тихим, но твердым.

- Анастасия Андреевна, если я чем-то смогу помочь, то прошу вас рассчитывать на меня.

- Спасибо, Володя. Очень жаль, что мы раньше не были знакомы.

Володя сказал, что будет обязательно завтра после работы. Наташина мама попросила его зайти в аптеку и на рынок.

В ту ночь он заснуть не смог. Слишком сильный удар обрушился на него. Странно, только теперь, когда он узнал, что теряет Наташу, она стала для него мучительно дорогой и очень близкой.

Назавтра Володя во время обеденного перерыва купил все, что заказала Анастасия Андреевна. В больнице он был сразу после работы. У Наташиной постели стояла капельница. Сегодня она чувствовала себя немного лучше и даже шутила. Два с половиной часа пролетели как один миг. Им нужно было сказать друг другу кучу мелочей, вспомнить прошлое. О будущем ни он, ни она не говорили. И опять, как и вчера, когда пришла пора прощаться, он долго прижимался к ее горячей щеке, шептал нежные и ласковые слова.

Прошла неделя. Состояние Наташи не менялось. Она почти ничего не ела, не двигалась. Говорить ей становилось все труднее. В середине второй недели Наташу перевезли домой. И тогда состояние ее начало резко ухудшаться. Наташа стала заговариваться, иногда не узнавала тех, кто рядом. Анастасия Андреевна будто не замечала этого. Она постоянно консультировалась с врачами по телефону, покупала на рынке редкие заморские фрукты и предлагала их умирающей дочери.

Общаться с Натальей было тяжело. Теперь Володя стал приезжать через день. Наташа все время спала. Он приходил к ней в комнату, садился в кресло рядом с постелью и смотрел, смотрел на ее лицо. Иногда он заходил в комнату Кирилла и разговаривал с ним. Несколько раз подолгу беседовал с Анастасией Андреевной. Эта сильная женщина рассказала ему, что с мужем она развелась потому, что у него появилась другая женщина. Наташа и ее брат встали на сторону отца и несколько лет не общались с матерью. Володе это было непонятно. Как могла эта женщина пережить такой кошмар? Сначала измену любимого человека, с которым прожила всю жизнь. Потом предательство детей. И вот теперь, растоптав обиды, бросив все собственные дела, она пришла к дочери и была уверена, что спасет ее. Странно? Да нет, не странно. Нормально, по-христиански. Иначе она и не могла поступить. Иначе она была бы не мать.

Володя выглянул в заднее стекло автобуса. Бежевая "пятерка" ехала за ними. За рулем сидел бывший муж Наташи - Юра. Рядом сын - Кирилл. Минут через пять ритуальный автобус и бежевая "пятерка" притормозили и, резко повернув, въехали на стоянку рядом с большим и красивым храмом на окраине Москвы.

Здесь уже ждали родственники и друзья Наташи. Гроб внесли в церковь. Пока Анастасия Андреевна и Володя суетились над оформлением обряда, подходили все новые люди. Наконец отпевание началось. Служил молодой батюшка. У всех в руках горели свечи, а глаза были красные от слез. Наташа лежала величественно и гордо. Лицо ее было спокойным и серьезным. Наташа выглядела немного старше и от этого казалась еще красивее. В храме одновременно отпевали трех покойников. Двое других были мужчины. Наташа оказалась в центре, и священник читал молитвы у ее изголовья. Несколько раз он подходил с кадилом к ногам Наташи и дольше обычного смотрел на нее. На нее смотрели все. И даже те, кто хоронил мужчин. Володя тоже не мог оторвать взгляда от необыкновенно красивого и дорогого ему лица. В голове проносились всякие мысли. Володя думал о том, что он, как безумный, ворвался второй раз в жизнь этой удивительной девушки. "Нет, не так, ? поправлял он сам себя. ? Не во второй, а в третий раз. И не в жизнь, а в смерть". Стало трудно дышать, комок подкатывался к горлу. Володя ослабил галстук и посмотрел вокруг. Людей было очень много. Благодатная тишина немного успокаивала. Ее нарушали лишь голос батюшки и церковный хор. Володе показалось, что платок немного скрывал подбородок Наташи. Он едва коснулся плеча впереди стоящей женщины. Та молча отступила, и Володя подошел к Наташе. Поправить платок было несложно. Сложно было отойти. Не мог и не хотел он отходить от нее. В последние дни Наташа занимала все его мысли. Смириться с тем, что она уходит навсегда, было невозможно. Раньше, когда они расставались, была возможность позвонить, встретиться, поговорить, понять и быть понятым. Теперь - впереди пустота и мрак. Оставаться рядом с Наташей дольше было неприлично. Он отступил и встал на прежнее место. Глаз от ее лица до конца службы он так и не смог отвести.

Кладбище оказалось недалеко от храма. Доехали быстро и спокойно. Теперь в автобусе свободных мест не было. Родственники и друзья тихо переговаривались и изредка поглядывали на Владимира. Раньше они его никогда не видели.

Машины остановились у новой одноэтажной конторы. Володя и Анастасия Андреевна отправились оформлять документы. Здесь было два окна: "Новое кладбище", "Старое кладбище". У старого людей не было. Там хоронили редко. Считается, что там свободных мест нет. Там хорошо и сухо. И за то, чтобы туда попасть, нужно где-то кому-то дать пять тысяч рублей. Такие деньги сегодня водятся не у всех. Именно поэтому в основном хоронят на новом кладбище.

Отстояв небольшую очередь, Анастасия Андреевна показала в окошко нужные документы. Спокойная и равнодушная девица, проверив все, выдала зеленое удостоверение на могилу. Потом она написала на бумажке номер участка и фамилию бригадира.

Участок, где хоронили, раньше, наверное, был болотом. Здесь не росли деревья и кругом стояла вода. Бригадир и рабочие резались в сторожке в карты. Однако были трезвые и послушные. Когда подъехал автобус, игра прекратилась. Бригадир, совсем молодой парень, показал могилу. Добраться до нее, не замочив ноги, было невозможно. Но самое ужасное, что и в могиле стояла вода. Володю это сильно огорчило и расстроило. И тогда же в уме пронеслось, что грош цена всем окружным московским дорогам, чистым улицам и роскошным магазинам. Зачем нам новый огромный храм Христа Спасителя, если мы своих родных и близких опускаем в могилы, где стоит вода? Одно дело, когда к нам, к живым, относятся как к скотам и возят в разбитых автобусах и электричках, словно дерьмо. Совсем другое - когда так же бездушно и цинично относятся к нашим покойникам. А все отчего? Да оттого, что ни коммунисты, ни демократы, ни "новые русские" в электричках не ездили и не ездят, а на болотах своих родных не хоронят. Они хозяева жизни. А что делать тем, кто не умеет и не хочет учиться воровать, обманывать, врать? А ничего! Молчать и смиряться, молиться и прощать. Судить и наказывать дано не нам. Но хочется верить: всем воздается по заслугам. От этих мыслей Володю оторвала Анастасия Андреевна. Нужно было выносить Наташеньку из автобуса.

Мужчины подхватили гроб и, обойдя автобус, поставили его на металлическую подставку. Яркое солнце, красивое молодое лицо Наташи никак не вписывались в рамки того, что происходило. Володя стоял чуть в стороне и внимательно в который раз рассматривал дорогие и близкие черты лица. Сейчас он ясно и четко понимал, что через несколько минут он расстанется с ней и никогда, никогда больше ее не увидит. Почему-то вспомнилась больница, и он почти физически ощутил тепло ее щеки.

Родные подходили к Наташе, целовали ее в бумажку, которую положили на лоб в храме. Володя подошел последним. Он поцеловал сначала иконку Божией Матери, что лежала на груди Наташи, потом холодную щеку. Немного постояв, он накрыл лицо девушки белым покрывалом и попросил женщин забрать цветы. После этого он высыпал на покрывало песок из бумажного пакетика, который дал батюшка. Гроб закрыли крышкой, и бригадир не спеша начал забивать гвозди. Солнце жарило беспощадно. В его лучах красно-белый гроб выглядел празднично и нарядно. Володя поймал себя на том, что в эти, пожалуй, самые страшные минуты ужаса не испытывал. Скорее покой и странное безразличие. Наверное, сказалось напряжение последних дней. Рабочие понесли гроб через лужи к могиле. Остальным пришлось пробираться, выбирая сухие места ближе к свежим могилам.

Когда гроб опустили и все бросили по горсти сырой земли, рабочие начали засыпать могилу. Как-то так случилось, что рядом с Володей оказались Анастасия Андреевна и Кирилл. Возможно, никто на это внимания не обратил. Да и сам он не придал этому никакого значения. Через несколько минут все расселись по машинам и отправились в Наташину квартиру на поминки.

Так уж повелось в России, что поминки готовят с размахом, не жалея ни денег, ни сил. Анастасия Андреевна старалась два дня. Удивительно, такое горе, а здесь - готовь стол. Помогали родственница Света и подруга Наташи Вера. Стол удался на славу. Расселись все. А приехали с кладбища человек тридцать. О Наташе говорили тепло. Говорили красиво и правильно. Володя слушал и удивлялся. Удивлялся тому, что многого, выходит, он не знал о ней. Ну и хорошо. Он любил ее такой, какой знал: красивой, откровенной и взбалмошной.

Когда тосты стали повторяться, Володя потихоньку выбрался из-за стола и незаметно ушел. Дома он быстро переоделся, собрался и уехал на дачу. Там он истопил баню, пропарился, а потом долго сидел на лавке в саду и слушал веселое щебетание птиц. Наташа из головы не выходила. Сознание прокручивало кадр за кадром, час за часом последних дней. Иногда ему казалось, что все произошло во сне. Но сразу в глазах вставали могила, церковь, гроб. Не мог, не хотел он смириться с тем, что никогда больше не увидит ее. Опустошенный и обессиленный, он отправился спать в холодный дом.

Проснулся рано. Птицы так же весело и навязчиво верещали в лесу. Несколько минут он ни о чем не думал, только слушал их. Но вот вчерашний день начал всплывать в памяти во всей своей торжественной скорби. Сдерживать Володя себя не стал. Он, как ребенок, рыдал в подушку и что-то причитал. Незаметно заснул. Когда проснулся, позавтракал и пошел колоть дрова. Немного полегчало.

В воскресенье он вернулся домой, а в понедельник пошел на работу. Во вторник вечером к нему приехали дети. Они пили чай и слушали музыку. В среду утром позвонила Марина. Сказала, что очень соскучилась, обязательно приедет и останется на ночь. И вообще ей надоело встречаться один раз в две недели. Володя пообещал вечером обсудить этот вопрос. С Мариной он познакомился три месяца назад. Она была в два раза младше его. Встретились они в поликлинике, где Володя наблюдался. Марина лечила ему горло. Сначала на работе, теперь вот дома.

Ни детям, ни Марине Володя про Наташу не рассказал. Зачем? Поймут ли они? А если не поймут? Нет уж, пусть лучше она останется с ним.

О ней он продолжал думать каждый день. Думает, вспоминает и теперь. А прошло уже два года.

Москва, май 1999 г.

Не дали пожить

Это только кажется, что на больших заводах работают одни лишь специалисты высокого класса. Да еще, наверное, думаете, там служат инженеры, экономисты, снабженцы и многие другие мастера. Работают, служат, не спорю. Но на каждом большом заводе есть работники, которые, что называется, ни ухом ни рылом касательства к производству не имеют. К примеру, охрана, спортсмены, сантехники, собачники и прочие... Так я вот о собачниках поговорить хочу. А то все: слесари, токари, инженеры... А о собачниках - ни слова. Как будто их и нет вовсе.

На одном из московских заводов служил собачником некто Иван Тимофеевич Каулин. Лет ему было не много. Где-то за пятьдесят. Отсидел он три срока по разным статьям. А сюда, на завод, к собакам милиция определила.

То ли в суете, то ли по беспечности Каулину жилья поначалу не дали. Приютили его первое время истопники в кочегарке. Выделили ему облезлый старый топчан за котлами. Там Каулин и жил. Вещей у него не было. Брился он всю жизнь битым стеклом, мыло воровал в цехах, в умывальниках для рабочих. Да даже и не воровал - ночью, когда на заводе уже никого не было, заходил и брал.

Главной задачей Каулина было следить за стаей злых псов. Как правило, ночью, часов в двенадцать, Каулин открывал засов деревянного вольера, и псы разлетались с жутким лаем в разные стороны. К шести утра все собирались и сами заходили в вольер. Каулину оставалось набросить петлю и вставить деревянный засов. Теперь до шести вечера - свободен. К шести он с самодельной тележкой ковылял к заводской столовой. Столовая занимала половину третьего механосборочного цеха. Там уже была готова пятидесятилитровая бочка из нержавеющей стали с такой же крышкой. Каулин ставил бочку на тележку и ковылял обратно.

Около собачьего вольера была специально сделана металлическая будка. Сюда и завозил пищу Каулин. Он закрывал на крючок за собой дверь, включал свет, вешал на гвоздь телогрейку и минут пять отдыхал. Потом брал большой черпак, открывал крышку бочки и начинал копаться в вонючей жиже объедков. Каулин вылавливал недоеденные куски колбасы, мяса, хлеба. Иногда попадались приличные куски рыбы. Все это он раскладывал в металлические миски. Иногда собаки, чуя кислый запах пищи, начинали отчаянно лаять. Каулин пару раз ударял черпаком по металлической стенке своей конуры, и лай прекращался. Ел Каулин здесь же. Ставил наполненные миски на небольшой деревянный столик, что стоял в углу клетушки. Садился на табурет и начинал тщательно пережевывать трофеи. Ел долго, помногу.

Потом он наполнял помоями специальное ведро и нес собакам. Накормив животных, Каулин шел опять в кочегарку. Поздним вечером Иван Тимофеевич отпускал собак охранять ночной завод. Минут тридцать огромным веником он приводил в надлежащий вид собачий дом. Потом, перекусив в железной будке, шел опять спать в котельную. Утром Каулин выливал остаток собачьей еды в ведро и заносил его в вольер. Проголодавшиеся за ночь собаки набрасывались на съестное, и начальник закрывал их до вечера. После этого Каулин съедал свою порцию в железной каморке, здесь же брился кусочком стекла и, неуклюже причесавшись, шел гулять по заводским свалкам и помойкам.

Так продолжалось до осени. Осенью до начальства дошли слухи, что собачник живет на заводе. Сначала этому не поверили. Снарядили комиссию. Подтвердилось. Каулина вызвали в профком и вручили ордер на четырнадцатиметровую комнату в заводском общежитии. Дом стоял рядом с проходной. Каулин кисло поблагодарил и вселился через неделю в комнату. Он перенес с завода туда все, что насобирал на свалках и помойках. Очень скоро комната Каулина стала напоминать одну из городских помоек. Здесь стояло несколько ведер с гниющими продуктами, валялись тряпки, железки. Сам Каулин редко ночевал на своей жилплощади. К зиме он утеплил свою металлическую конуру, поставил там два мощных обогревателя, которые раздобыл как-то ночью в одном из цехов. Теперь он спал почти все время здесь. Ну, уж когда совсем холодно стало, когда морозы доходили до двадцати пяти градусов - скрывался в котельной.

Между тем соседи по квартире написали письмо в профком завода. Текст был прост и лаконичен: "Хозяин комнаты развел помойку. Сам не живет. Задыхаемся". Пригласили санэпидемстанцию. Дверь взломали и все, что было в комнате, выбросили. Комнату посыпали хлоркой, а дверь забили и опечатали. Теперь, можно сказать, у Каулина жилья не стало. Да и не нужно оно ему было, если честно. Жил человек счастливо и радостно на заводе, общался с собаками да с помоями. Правильно? Ну и славно!

На заводе Каулина, что называется, признали. Многие с ним здоровались, кланялись. В любой цех он мог зайти в любое время, заказать любую деталь. Ему делали. Через проходную он проходил когда хотел как в одну, так и в другую смену. Главным его начальником был зам. директора по режиму. Но Каулин с ним встретился только один раз, это когда принимали на работу. И странное, доселе неведомое чувство все чаще стало посещать Ивана Тимофеевича. Чувство собственного достоинства. Когда он это обнаружил - даже испугался. В жизни его всегда презирали и сторонились. А здесь - человек как человек, да еще и здороваются. Постепенно он привык к этому качеству.

Весной нагрянула к Каулину родня - брат с Полтавщины. Прослышал он, что родственник остепенился, жильем обзавелся. Поселили брата в каулинской комнате. По этой причине печати сняли и кровать занесли. Гостил брат две недели. За это время насмотрелся на жизнь ближайшего родственника и в ужас пришел. Не мог он себе даже и представить раньше, как брат живет. Дело кончилось тем, что уговорил полтавский родственник брата сменить образ жизни и место жительства.

Каулин рассчитался быстро. Из материальных ценностей за ним числилась одна металлическая бочка и одиннадцать собак. Все ценности оказались в наличии. Каулину подписали обходной лист и сказали, что ежели чего, то он может вернуться.

На Полтавщине у брата был свой дом, семья, хозяйство. Ивану Тимофеевичу отвели отдельную чистую комнату. Здесь была и кровать, и стол, и даже шкаф. Первое время Каулин подолгу сидел в комнате один. Выходил только к обеду. За столом тоже больше молчал.

Режим в доме был строгий: и ели, и ложились спать - все по расписанию. Жена брата, породистая хохлушка, держала семью в кулаке. Каулин терпел такой режим полгода. Терпел молча, безропотно. В тюрьме он многому научился.

Умер Каулин к лету. Умер так же тихо, как и жил. Вечером заснул, а утром не проснулся.

Отрадное, апрель 1994 г.

Париж. Эйфелева башня

Марина легким штрихом провела мизинцем по нижней выпуклой губе, медленно повернулась вполоборота к зеркалу и довольно улыбнулась. Легкое платье-костюм из китайского шелка изящно подчеркивало красоту и совершенство фигуры. Марина еще немного развернулась на каблуках. Вот так, теперь все в порядке! Высокий, но не выпуклый, а с плавным переходом зад, красота! Девичьи небольшие и острые груди. Марина была довольна. Бросила взгляд на туфли - класс! Высокие каблуки черной лаковой австрийской пары подчеркивали совершенство девичьих форм. Платье из тонкого шелка, белое с голубым, местами переходящим в синь, - чудо! Прическа? Полдня сегодня провела Марина у своего мастера. Волосы, казалось, сплелись в беспорядке. Но это для непосвященных. Такой стиль. Здесь каждый волос знает свое место. Двести семьдесят рублей стоит нынче такая прическа. Ну и, конечно, тридцатник на чай. "Какие мелочи считаю", - ужаснулась про себя девушка. Теперь она стояла прямо перед зеркалом и разглядывала лицо. Ресницы, губы, щеки, нос... Каждый штрих продуман, доведен. Косметики почти не видно. Вот только губы. Чуть-чуть, самую малость проступила алая помада. Марина еще раз подняла мизинец к нижней губе. Длинные, ухоженные пальцы; длинные, без малейшего изъяна ногти и яркий лак. Фантастика! Вот теперь все. Стройная, изящная, с отработанной долгими часами походкой Марина резко развернулась и направилась к лестнице. Она была довольна.

Грациозно, словно сорокалетняя голливудская звезда, двадцатилетняя Марина прошла от двери к первому ряду партера. Не спеша, оглядевшись, ни на кого не обращая внимания, Марина изящно, с достоинством уселась в четвертое с левого края кресло первого ряда партера.

Зрительный зал Большого театра постепенно заполнялся. Был вечер пятницы четырнадцатого июня тысяча девятьсот девяносто первого года. Сегодня давали "Царскую невесту". Марина постаралась расслабиться. "Главное - ни о чем не думать, ? уговаривала она себя. Иначе - морщины на лице, старость, скука..."

Двое пожилых людей заняли места слева от нее. Справа от девушки ряд был уже полностью занят, кроме одного места рядом с ней. Марина взглянула на часы - до начала спектакля две минуты. Она с удовольствием вдохнула запах французской косметики. Прикрыла глаза. Девушка любила эти минуты, когда закрываешь глаза - на сцене занавес. Открываешь ? роскошная декорация и свет в зале потушен. Первый ряд партера Большого театра был маленькой слабостью юной кокетки. Вот уже года три она регулярно ? раз в две недели ? позволяла себе это развлечение.

Марина внутренне ощутила какой-то толчок. За ним сразу - волнение в груди. Это было столь необычно, что она открыла глаза и увидела смеющееся лицо молодого человека. В этот самый момент свет в зале начал постепенно гаснуть. Марина успела разглядеть очень изящную прическу, золотой браслет на левой руке, модный пиджак с ярким платком в нагрудном кармане. Галстук неброский, но красивый. Они смотрели друг на друга. Марина с некоторым оцепенением и недоумением. Юноша открыто смеялся. На вид ему было не больше двадцати пяти. В какую-то секунду Марине показалось, что юноша смеется не от радости, увидев ее, а от чего-то другого. Девушка быстро прогнала эту мысль. Что еще может радовать такого красивого и изящного юношу, как не встреча с Мариной?

Ну, вот и музыка, занавес. Спектакль начинается. Молодые люди, не сговариваясь, перевели взгляды на сцену. Марина смотрела "Невесту", наверное, шестой или седьмой раз. Она знала спектакль в мелочах. Сейчас она размышляла о соседе. Странно: от него исходил запах необыкновенно приятный и волнующий. Марина была готова поклясться, что никогда раньше не встречала такого мужского парфюма.

Размышления прервал сосед. Это было столь неожиданно и необычно, что она вздрогнула. Молодой человек коснулся ее руки и наклонил голову, намереваясь что-то сказать. По инерции Марина поначалу отшатнулась от юноши. Но быстро сообразив, что ситуация не рядовая, наклонилась к молодому человеку. Когда юноша прошептал первые слова, девушке показалось, что она полетела. Юноша шептал на чистом французском языке. Три года назад Марина окончила французскую спецшколу. А после этого все три года изучает язык с преподавателем. Да если уж до конца и честно, в Большой театр-то она все эти годы ходит с надеждой познакомиться с французом. И вдруг такая удача. Рядом - француз. Не просто француз, а молодой человек. Не просто молодой, но обаятельный, красивый.

Марина быстро пришла в себя и попыталась шепотом объяснить французу, что пел герой спектакля на сцене. Даже в темноте Марина увидела удивленное лицо юноши. Наверняка он не ожидал, что девушка так здорово владеет французским. Он мило улыбнулся, поблагодарил Марину и как ни в чем не бывало уставился на сцену. Девушка вернулась в прежнее положение. Внешне она была спокойна. Но внутренне... Теперь в ней бушевали страсти и видения.

Марина смотрела на сцену, а видела Париж. Нет, она там никогда не была. Но очень много читала книг, журналов, проспектов. Сейчас ей казалось, что они идут с этим красавцем по набережной Сены, держатся за руки и беспечно болтают. Вот они оказались около собора Парижской Богоматери. Теперь прямо перед ними знаменитый, но безвкусный центр Помпиду. А это что? Ну конечно, Пигаль.

Марина вздрогнула. Юноша опять дотронулся до руки, и снова - вопрос о спектакле. Девушка наклонилась к самому уху незнакомца и наговорила в два раза больше, чем в первый раз.

И вновь - милый поклон, нежная благодарность и взор, обращенный на сцену.

Марина начинает нервничать. Нет, конечно, она понимает, что Франция не Россия. И что французы лучше русских знают, что такое любовные игры. "Наверняка, ? размышляла девушка, ? он меня затягивает в свою коварную сеть. Ну-ну, давай, милый, ? радовалась девушка. ? Только вот кто в чьи сети попадет - посмотрим".

Опять Париж. Вечер. Шумный китайский квартал в центре города. Марина крепче прижимается к юноше. Она слегка побаивается. Ведь столько разговоров ходит об этом районе. Здесь на каждом шагу небольшое кафе. Китайцы собираются кучками и что-то обсуждают. Несколько раз им навстречу попадались проститутки. Смачные девочки, ничего не скажешь. Юбки у всех выше колен. Ноги словно точеные. Фигуры - из журналов.

А это Эйфелева башня. У Марины захватило дух. Она даже не представляла, что ночью эта штуковина может так здорово выглядеть. Держась за руку юноши, подняла голову. "Ух, здорово!" Каждая деталь башни высвечена непонятным образом. Вся конструкция до неба, светится и кажется нереальной.

"Да, но почему он не заговаривает со мной, не спрашивает имени? ? Эта мысль прорвалась через странные видения и заставила Марину опуститься на землю. ? Ничего страшного, ? успокоила она себя. Наверняка разумный мальчик знакомство оставил до антракта. Конечно, так будет правильней". Она незаметно скосила глаза на соседа. Ну, чисто француз. Порода, похоже, знатная. На Марину опять навалились парижские видения.

Очнулась девушка, когда в зале уже горел свет и люди начали вставать с мест. Марина, будто что-то вспомнив, резко повернула голову направо. Очаровательный француз сидел как завороженный и смотрел на сцену. Марина не знала, что делать. Уходить - станет ли он ее догонять? Оставаться? Как это будет воспринято? Обратиться самой, одернуть его? Она сидела в нерешительности.

Все прояснилось само собой. Когда толпа чуть рассеялась, к ним, к Марине и французу, устремился огромный детина в черной майке и грязных джинсах.

Марина ужаснулась при мысли, что это ее какой-нибудь старый знакомый. Напрасно беспокоилась. Детина бросился к французу:

- Франсуа, ну как, классно?

- Да, Игор, это фантастико. Спасибо тэбэ.

Марина вжалась в кресло и сидела тихо, как мышка. Франсуа стоял спиной к Марине и совсем не обращал на нее внимания. Русский детина - тем более. Они держались за руки и разговаривали.

Марине была видна половина Игоря. Типичный фарцовщик. Небритый, нестриженый. Грязные джинсы, грязные ботинки. Жирок неприятными складками рисовался под черной майкой. Лицо припухшее, испитое. И рядом это чудо - рафинированный, утонченный, неземной юноша. Марина ничего не понимала.

Когда проход совсем освободился, друзья, а как их еще назвать, держась за руки, пошли на выход. Марина смотрела в их сторону. Игорь голосил на весь зал, извергая какие-то глупости. Француз звонко смеялся. Он шел как-то женственно, плавно двигая бедрами.

Только когда они вышли из зала, до Марины дошло. Ее прошиб пот, и к горлу подступила тошнота. Она поняла, что француза не интересуют русские девушки. Его вообще девушки не интересуют.

От этой жуткой догадки Марине стало не по себе. Она быстро вскочила и почти бегом бросилась в курительную комнату. Одну за другой Марина выкурила две сигареты и только тогда немного успокоилась. Побрызгав в рот специальным дезодорантом, Марина вернулась в зал. Француз уже сидел на месте. На девушку он не обратил никакого внимания. Голова его была повернута направо. Там в пятом ряду сидел Игорь.

Когда началось второе действие, Марина пыталась сесть так, под таким углом к французу, когда она неотразима. Но на него ничего не действовало. Он даже не обращался к ней теперь с вопросами. Все три действия Марина просидела рядом с натуральным роскошным французом.

"И откуда они берутся, эти извращенцы?" Это был главный вопрос, который мучил дочь бывшего министра, а нынче председателя всесоюзной ассоциации. На него она так и не нашла ответа.

Поруганная и оскорбленная выходила Марина из театра после спектакля. Усатые и безусые коты и котята провожали ее сальными взглядами. Ей было плевать на них. Она их не замечала.

Прямо у колонны театра стоял серый, поблескивающий чистотой "мерседес". Марина привычным движением открыла заднюю правую дверь и ловко вскочила в машину.

- В Барвиху, Семен Иванович, на дачу. И включите какую-нибудь музыку. - Марина откинула голову на мягкий подголовник, зажмурилась. В глазах опять появилась эта проклятая ночная Эйфелева башня. Горячая слеза прокатилась по красивой щеке и растворилась в складках голубого платья.

Москва, 1992 г.

Пенсия

- Эх-ма, окаянная погода, прах ее возьми, - ворчала Клавдия Кузьминична, шлепая расхоженными калошами по сырому снегу. Старушка переходила улицу в неположенном месте. Хорошо, что движение было небольшое и только в одну сторону. Проходила она здесь примерно раз в три дня. Небольшая булочная была аккурат против ее дома. Одно неудобство - дорога. Да и то сказать, свыклась. Столько лет одним маршрутом за хлебом - ясное дело, привыкнешь. С другими продуктами - проще. Гастроном и молочная находились на той же стороне, что и дом Кузьминичны. Вот и чередовала днями - когда через дорогу, когда вдоль нее. А уж коль совсем невмоготу - годы, ох, великая тяжесть, - тогда и вовсе никуда не ходила. Спала день напролет, да сквозь сон стонала и охала.

Клавдия Кузьминична жила в коммунальной квартире - вместе с сестрой, которая была на шесть лет старше. Звали сестру Машей, и была она в юности крепкая и красивая девица.

Жизнь распорядилась так, что остались сестры к старости одни-одинешеньки. Мария только замуж вышла ? война грянула. Погиб ее Петруха, не успев оставить наследника. Так и не встретила другого человека, да и Петра не могла до старости забыть.

Клавдия трижды была замужем. Неуживчивой оказалась. А детей бог не дал. Знакомые да друзья - в молодости затерялись. Родственники - кто поумирал, а кто просто знаться не хотел. На что она им, старуха? Денег нет, а впустую время тратить нынче не принято.

Комнатушка сестрам досталась совсем махонькая, метров семь-восемь. Половина окна, у одной стены стол и три стула. У другой - кровать железная, а над ней, вроде второго этажа - другая койка. Жэковский плотник за две бутылки - когда еще водка по три шестьдесят две была - смастерил. Вышла она ладная да прочная, да еще и со ступеньками. Правда, ступеньки-то эти два последних месяца вроде как и ни к чему - не встает Мария Кузьминична вовсе. Как однажды прихворнула, закашлялась, так с того момента и не вставала. Был доктор участковый, молодой парень - лекарство выписал и сказал, что к лету сестра окрепнет. А до лета - вон сколько ждать. Да благо там, на втором, так сказать, этаже труба с горячей водой по всей стене проходит. Тепло старушке, уютно. Сестра подаст тазик ополоснуть лицо и руки да раз в неделю мокрым полотенцем все тело протрет. Еды много не требуется. Разговаривает мало.

Раз в месяц почтальонша - полная Раиса Максимовна - раскладывала на столе ведомость и Клавдия Кузьминична расписывалась за две пенсии. За свои 37 рублей 20 копеек и за 61 рубль сестры. Почтальонша выпивала чай с двумя дешевыми конфетами, желала здоровья и уходила.

Клавдия Кузьминична остановилась на втором этаже - отдышалась. До своего, четвертого в "хрущевской" пятиэтажке, она поднималась двадцать минут. Отдыхала на каждом этаже, а порой и по два раза. В такую погоду, как сегодня, которая вот уже две недели на дворе, во время подъема по вискам как будто молотком били, затылок сдавливало тисками, а сердце сжималось в комочек. Да еще радикулит проклятущий колом стоял в спине. Одна мысль согревала и придавала силы - вот одолеет подъем, напьется горячего чаю и ляжет на свою любимую, скрипучую железку. Приятная истома разольется по натруженным ногам, мысли и заботы отойдут в сторону.

Вот и родная обшарпанная дверь. Старушка дрожащей рукой вставила ключ, надавила и... считай - дома. Повесила за дверью на гвоздь пальтишко, положила на стол принесенный мягкий батон за тринадцать копеек, тяжело опустилась на стул, привалилась к стене. Глаза от усталости закрылись сами. Стало тепло и покойно.

- Сейчас, Машенька, чай поставлю, - молвила она едва слышно. - На улице-то такая сырость, да так тяжело дышать, что и не передать.

Сестра не отвечала, да этого и не требовалось. Как-то уж повелось, что частенько последнее время она просто слушала, а ответить - то ли сил не было, то ли желания.

Подремав недолго на стуле, Клавдия Кузьминична зашлепала на кухню - ставить чай. Пока тот грелся, взбила подушку на постели, поправила простыню, ополоснула чашки. Вот и кипяток поспел. Сначала налила в чашки заварки, что, почитай, уже дня три настаивалась в пол-литровой банке и куда постоянно доливались новые порции кипятка. Потом отрезала два ломтика мягкого, еще теплого хлеба, положила один на блюдце - сестре. Туда же - конфетку. Долила в чашку кипятку и, натужно кряхтя, протянула все это Марии Кузьминичне.

Та, против обыкновения, лежала спиной к сестре.

- Просыпайся, Мария, чайку хлебни, - сказала сестре старушка, - а та вроде как не слышит, не шевелится.

- Ну, как знаешь. Захочешь - скажешь. Старушка вернулась на свой стул, налила кипятку в чашку и, причмокивая беззубым ртом, принялась чаевничать. Управившись с чаем, легла отдохнуть. Думала на часок, а получилось - до вечера.

Проснулась Кузьминична от смутного предчувствия, которое, как попавшая в бутылку мышь, не могло никак найти выхода. Наконец оно, предчувствие это, вырвалось и холодным камнем легло на сердце. Клавдия Кузьминична и в толк не могла поначалу взять, что произошло. Такое у нее на старости лет случалось часто. Сначала поступает сигнал, происходит какая-то внутренняя реакция на что-то, и лишь потом уже случалось то, что должно было вызвать эту реакцию. Старушка боялась таких явлений. Что-то ненормальное было в этом. Хотя умом она понимала, что так лучше. Организм сначала бессознательно реагирует на что-то, а потом, когда сознание постигает событие, - вторичная реакция, уже значительно слабее, поскольку она как бы смягчена.

Кузьминична открыла глаза. В темноте различила предметы, все вроде на месте. Но что-то тревожит, чего-то не хватает. Повернулась на спину. Маша, вот оно что! Не слышно сестриного посвистывающего дыхания. Что-то опять неприятно шевельнулось у сердца. Старушка засуетилась, включила свет. Сестра лежала в том же положении, что и днем. Клавдия Кузьминична с трудом высвободила из-под одеяла руку Марии, взяла ладонь - и страшная догадка легла холодным камнем на грудь. Рука сестры была холодной.

- Машенька, - прошептала старушка и скользнула на свою кровать. Слез не было. Поначалу даже и горя большого не ощутила. Какая-то пустота надавила со всех сторон. Что ж теперь? Для кого и зачем жить? Теперь, и до последнего вздоха, эти мысли уже не отпустят ее.

Клавдия Кузьминична не заметила, как пролетела ночь. Так, в полудреме, она и просидела на кровати, опустив голову на впалую грудь. Сестры не верили в Бога. От этого было еще тяжелей и невыносимей. Не найдя утешения, старушка поутру наконец поднялась с кровати. Прошла в ванную, умылась. Соседи уже убежали на работу, телефона в квартире не было, да и не знала она, кому звонить. Не думали старушки загодя о смерти. Хотя разговоров на эту тему было много.

Согрела Кузьминична чай. Пить осталась на кухне. Не оттого, что какой-то грех чувствовала, а так - непривычно уж больно было в одной комнате с покойницей. Пока пила чай, все думала, решала, как быть и что делать. Вопрос-то вроде ясен: схоронить сестру да свой век коротать. "Так-то оно так, - прикидывала Клавдия Кузьминична. - Но ведь, как люди говорили, ныне похоронить человека - пятьсот рублев отдай. А это какие деньги!" У сестер, конечно, запасец имелся. Но так, чтобы сразу пятьсот целковых долой, - непривычно. Была и иная причина у старушки призадуматься: "Пенсии нам приносили седьмого дня, а нынче с утра - четвертое. Что если три денька подождать да получить за Марью? Нет, нет, прочь подлая мысль", - лепетала про себя старушка. Но отогнать ее была уже не в силах. Запала думка глубоко, и о чем бы ни размышляла, все к этой, неизвестно откуда и появившейся мысли возвращалась. "Шестьдесят рублей - не шутка. Ну а что христианское правило нарушу, - прикидывала старушка, - то беды большой нет. Схороню Марью, как положено, не хуже других".

От этих мыслей бросало Кузьминичну то в жар, то в холод. Столько лет прожила, а более сложной проблемы решать не доводилось. Целый день просидела она на кухне, так ничего и не решив.

Ночь, как и предыдущая, прошла в кошмарах. Кузьминична часто просыпалась, что-то бормотала спросонья, потом забывалась, стонала во сне. Несколько раз включала свет, садилась к столу, думала. Потом выключала и опять ложилась. Так и промаялась, ничего не решив.

Утром опять на кухню, к чайнику. Зашла в ванну умыться, взглянула на себя в зеркало - обомлела. Осунулось лицо, появились мешки под глазами и нездоровый блеск в глазах. "Так, глядишь, и сама богу душу отдам", - прошептала Кузьминична едва слышно.

Вернулась на кухню, заварила чай и, пока пила, решила: осталось-то всего два дня до пенсии - продержусь. А там все своим чередом и пойдет. А чтоб запаха или какого там разложения с Машей не произошло - открою форточку, в комнате прохладно будет, сама-то потеплей одеяльцем прикроюсь, глядишь, и сойдет.

Сестру-покойницу не трогала, натянула лишь повыше старенькое одеяльце. Так и лежала та лицом к стене на левом боку.

За три дня ничего не изменилось в жизни Клавдии Кузьминичны. Так же ходила в магазин, пила чай. А чтоб соседи не заподозрили недоброго, вечерами беседовала с сестрой-покойницей. Два раза днем пыталась выяснить по телефону-автомату, что рядом с домом, как похоронить человека, с чего начать. Ничего толком не уразумев, на время оставила эту затею.

Спала эти ночи старушка беспокойно и нервно. Просыпалась в холодном поту, вроде как от крика сестры. Долго приходила в себя, выпивала воды и снова с трудом засыпала. Измучилась, извелась вся.

Седьмого дня встала спозаранку, вроде как к именинам готовилась. Да и то сказать, шуточное ли дело задумала? Пенсию получить за Марью, а той уж три дня ни пенсии, ничего другого не надо.

Накануне Клавдия Кузьминична сходила в дальнюю булочную, запаслась конфетами, печеньем. С утра заварила свежий чай, прибралась в комнате, побрызгала в угол дешевым одеколоном. Хотя потребности в этом особой и не было. К великому изумлению старухи запах в комнате не изменился. Кузьминична, не надеясь на собственное чутье, проверила на соседке, тридцативосьмилетней девице Лиде. Сославшись на то, что сестра, мол, спит целыми днями, зазвала ее минувшим вечером на чай. Посидели, поговорили за жизнь и через полчаса разошлись. Ничто Лиду не насторожило, не озадачило. И это Кузьминичну подзадорило, да чего греха таить - и порадовало. Авось, решила старуха, пройдет.

Почтальонша явилась как обычно. Между одиннадцатью и двенадцатью. По-свойски сняла пальто, помыла руки, уселась за стол, раскрыла ведомость.

- Получи, Кузьминична, кровные, - а сама уже к конфетам потянулась. Не заметила она, как побледнела старушка, еще больше согнулась и, не дыша, дрожащей рукой вывела две фамилии в ведомости.

- Вот и порядок, - произнесла розовощекая почтальонша, уминая печенье да закусывая конфетами. - Что-то нынче твоя Марья молчит.

- Да вишь ты, мялок, совсем ей плохо, спит днями напролет. Я уж и не беспокою. К вечеру маленько перекусит и опять в сон.

- Что ж, старость - дело известное. Как проснется - кланяйся от меня ей.

- Спасибо, касатик, за заботу, отобью поклон, как приказала.

- Смотри, сама-то не расхворайся, Кузьминична, а то ведь пропадете. Следить-то некому за вами будет, - уже стоя в дверях, наставляла почтальонша.

- И то, правда, хворать мне нельзя. Держаться буду до последнего.

На том и расстались.

Когда входная дверь закрылась, Кузьминична тяжело опустилась на стул, разглядела разбросанные по столу пятерки, призадумалась.

Что же теперь делать? Деньги получены, можно и о похоронах подумать. Кузьминична не терзалась тем, что получила незаконно деньги. Другое ее мучило, и, наверное, это не оставляло места для иных переживаний. Угнетало старушку то, что сестрино бренное тело она использует вроде как наживу. И до того ей от этой мысли горько стало, что не удержалась от слез. Опустилась на колени рядом с кроватью, подняла глаза и заголосила, безудержно рыдая да причитая. Продолжалось так долго. Вот уже и слезы кончились, и голова опустилась, а она все перебирала губами, как в бреду, причитала едва слышно да так на коленях-то и заснула.

Очнулась Кузьминична от стука входной двери - вошел кто-то из соседей. Едва разогнула затекшие колени, долго растирала ноги, думала нелегкую думу. Потом, что-то решив, полезла на полку к Марье. С трудом перевернула тело на спину. Хотела было отпрянуть, но удержалась, ничего страшного не обнаружив. Лицо сестры обострилось, морщин стало намного меньше. И удивительное дело - никаких пятен, никакого неприятного запаха. "Что же это такое? - не могла взять в толк старушка. - А может, у нее, как это там, - летаргический сон?" Она схватила сестрину холодную руку и стала лихорадочно щупать пульс. Да какой уж там пульс!

Спустилась Кузьминична и стала размышлять. Человек уж так устроен, что под любое свое деяние оправдание да причину найдет. И Кузьминична не была исключением. Рассуждала и прикидывала она так, как ей удобней и лучше было: если сестра за три дня не стала разлагаться и пахнуть, значит, здесь что-то не то. Либо в летаргическом сне пребывает, либо холодный воздух из форточки действует. Хотя, с другой стороны, труба с горячей водой - уж очень шибко печет. Этого Кузьминична уразуметь была не в силах.

Врача старушка решила не вызывать ни при каких обстоятельствах. От них, от врачей, только болезни да растраты. Да к тому же, если признают, что старуха умерла, заберут тело. А Кузьминична уж как-то свыклась, что сестра рядом. Вот и решила, что пока пахнуть не начнет или, к примеру, не очнется Машенька, не будет ее беспокоить. И оттого, что наконец приняла решение, отогнала прочь нерешительность и сомнения, ей стало уютно и спокойно. С трудом перевернула она Марью к стене, поправила очередной раз тоненькое одеяльце, взяла чайник и отправилась на кухню.

Жизнь пошла своим чередом, теперь, правда, рядом со смертью. Где-то примерно недели через три после того, как душа покинула Марью Кузьминичну, сестра собралась ее обмыть да приодеть. Мучений, ясно, было много. Оно и понятно: ведь никого помочь пригласить нельзя - тайна раскроется, и не видать старушке прибавки к пенсии. Готовилась Клавдия Кузьминична к этому дню тщательно и продуманно. Купила Марье новую рубашку, белье, носки, душистого мыла. За двумя полотенцами, импортными, два часа отстояла. Но самым трудным оказался психологический барьер. Ну, то, что в одной комнате она с покойной сестрой живет, - с этим смирилась. Но вот обмывать и одевать покойницу - страшно. Два дня не решалась Кузьминична этим делом заняться. На третий накипятила два ведра воды, приготовила полотенца и полезла наверх. Начала утром, как только соседи ушли, закончила к вечеру. Когда Клавдия сестру раздела, глаза прищурила, всмотрелась, то аж опешила. Марья, ну, прям как молодая. Все морщинки подтянулись и куда-то убрались. Да и сама покойница как-то меньше стала. Переворачивала Кузьминична сестру несколько раз, каждый сантиметр тела промыла да насухо протерла. И странное дело, нигде не обнаружила ни пятен трупных, ни гниения. "Вот чудеса, - удивлялась старушка. - И что же это происходит? Мертвый человек, а как живой лежит столько дней!" - не могла она взять в толк.

После того дня у Кузьминичны какой-то надрыв произошел. С одной стороны, ей вроде как спокойней стало, что сестрицу обрядила, с другой - со здоровьем совсем худо сделалось.

Там, где сердце, боли да покалывания не прекращались. И пуще того - сил почти не осталось. Ясное дело, целый день одна с сестрой провозилась, вот и надорвалась. И до чего дело дошло - к очередному седьмому числу не приготовилась. Так почтальоншу пустым чаем-то и потчевала. Та обиды не затаила - видела, как одна старушка мается, а вторая - глаз не открывает. Отдала пенсию и быстро - вон.

Теперь Кузьминична целыми днями лежала на кровати с открытыми глазами и вверх смотрела.

- Вот мне наказание и пришло за то, что Марью не схоронила по-людски. Зачем теперь деньги? Что делать с ними?

Трудно и тяжело было старушке. Теперь только раз в неделю выходила на улицу. Еле перебирая ногами, дойдет до молочного, потом, на обратном пути - в булочную. Уже и весной на дворе запахло, а Кузьминичне все не в радость.

Прошло месяца четыре, как преставилась Мария Кузьминична. Клавдия Кузьминична перестала на улицу и вовсе выходить. Просила соседей кое-что из продуктов приносить. Да много ль ей и надо? Правда, в комнату, кроме почтальонши, никого не впускала.

Бывало, спозаранку мелочь соседям всучит, а когда те идут с работы - ждет вечером на кухне. Надеялась Кузьминична к лету окрепнуть да схоронить сестру. Теперь-то уж она ей на похороны собрала деньги. Почитай, пятый месяц пошел, а пенсию исправно платили.

А что, может, и схоронила б, если б не случай. Опять этот пресловутый случай. Человек еще не родился, о нем еще и не помышляют, а он уже во власти случая. Зачатие, рождение, жизнь, смерть и, как теперь видим, даже послесмертие - все во власти случая. Вот с кем надо дружить и кого бояться, преклоняться и слушаться. Случай, великий и могучий СЛУЧАЙ всему голова.

Ну, так вот. Пролежала однажды Кузьминична с открытыми глазами целый день, все передумала, многое вспомнила и такая на нее тоска нашла, что решила у Марьи прощенья попросить да думами с ней поделиться. Собрала последние силы, напряглась, поднялась по лесенке на полку к сестре. Глядь, а ту почти и не видно. "Как же так? - пронеслось у Кузьминичны в голове. - Да ведь Марья-то меньше стала". Не веря глазам своим, Кузьминична отбросила одеяльце - и обомлела. Перед ней лежала кукла в метр длиной. Кузьминична, напрягая последние силы, перевернула сестру к себе лицом - сомнений нет - это Мария. Но как изменилась! Словно ребенок стала.

Что-то щелкнуло у Клавдии Кузьминичны в груди, потом яркая вспышка в глазах - и приятное тепло окутало старушку. Руки ее разжались, ноги подкосились, и она упала на пол, задев затылком угол стола. Небольшая лужица крови запеклась на светлом самодельном половичке...

Лишь на третий день соседи начали беспокоиться. Дверь оказалась запертой на защелку изнутри. Вызвали милицию, скорую помощь. Плечистый детина с погонами старшего лейтенанта чуть налег на дверь - щелчок, и она распахнулась. В нос ударил резкий запах, так знакомый милиции по учебникам криминалистики.

Обеим сестрам хватило одних носилок, чтобы бесплатно доехать до морга. В матрасе Клавдии Кузьминичны нашли восемнадцать тысяч сто сорок четыре рубля. Все в мелких купюрах, но аккуратно сложенных и переплетенных тесемочками. Восемьдесят шесть копеек были завязаны в белый платочек и лежали на груди старушки. Из этих денег двести одиннадцать рублей тринадцать копеек пошло на захоронение старушки, а остальные - в фонд государства. На похороны Марии Кузьминичны не пошло ничего. Ее, а вернее, то, что от нее осталось, забрал медицинский институт и поместил в спиртовой раствор - как уникальный экспонат и учебное пособие.

Феномен этот врачи объясняют тем, что горячая труба создала такой микроклимат в помещении, что разложение стало невозможно. Поэтому тело старушки постепенно высыхало.

Комнату сестер побелили и покрасили за счет жэка, но въезжать туда никто не желает. Даже постоянно пьяный сантехник Женька, что разошелся с женой год назад, сказал, что лучше будет спать на улице, чем в этой комнате.

С почтальоншей, когда она все узнала, случился удар, и она пролежала два месяца в нервном отделении. На работе случай этот ей простили, а вернее, сделали вид, что ничего не произошло. Да и вправду, ведь деньги все равно государству отошли. Но с работы она ушла. Теперь в кинотеатре, что рядом с ее домом, билеты отрывает. Стала она задумчивой и грустной после этой истории, похудела, румянца на лице как не бывало.

Вот такая история приключилась в нашем городе лет этак пять назад. Не грустная и не веселая. Обычная, житейская, а вернее, смертная.

Березки ,1988 г.

Поплачем?

Натруженные и отекшие ноги гудели. Нина лежала на высокой железной кровати. Лежала на спине, раскинув руки в стороны. Большие карие глаза были открыты, взгляд упирался в потолок большого деревянного дома. В комнате был полумрак. В углу на письменном столе горела старенькая настольная лампа. Да еще через замерзшее окно едва пробивался свет от единственного в деревне уличного фонаря. Фонарь этот повесили аккурат на Рождество. А до этого, хоть глаз коли. Тьма-тьмущая во всей деревне.

Нина работала директором сельского магазина в "Криворечье". Это в двадцати километрах от районного центра. Магазин был один на четыре забытые и далекие деревни. Здесь, на краю света, жили в основном старики, бывшие осужденные и умственно неполноценные люди. Нина коротала с ними уже третий год, но своей так и не стала.

До позапрошлого лета Нина Михайловна Ширяева работала директором комбината питания на крупном военном заводе. У нее в подчинении было триста восемьдесят человек, четыре столовые, два буфета и один банкетный зал. Еще в подчинении был муж - рядовой инженер завода и дочь - девятиклассница. Жили по нынешним меркам скромно. Ни виллы, ни "мерседеса". Правда, каждый год втроем во время отпуска летали на заграничные курорты. Да еще по выходным ездили на "жигулях" на дачу, что в тридцати километрах от города.

В тот, последний раз Нина не смогла поехать. У главного инженера завода дочь выходила замуж. И он попросил Нину Михайловну помочь. Начальство есть начальство. Куда деться? Нина загрузила багажник жигуленка продуктами и отправила мужа с дочкой на дачу одних. На дворе стояла морозная осень. Был гололед. Через два часа позвонил дежурный по городу. А через три дня два гроба опустили в свежие могилы на городском кладбище. Нина осталась одна. Два месяца лежала в нервном отделении. Думали, не выкарабкается. Нет, отпустило. Но оставаться в городе, в квартире, где все напоминало о самых дорогих людях, не смогла. Тогда и пришла мысль уехать в глухую деревню.

Продала все за копейки и, не оглядываясь, сбежала сюда. Поссовет отдал бесплатно пустой дом, но с условием, что здесь же будет и магазин. Договорились. И вот третий год Нина хозяйничает. Она и директор, и продавец, и экспедитор, и уборщица.

В свои тридцать пять Нина Михайловна выглядела совсем девочкой. У нее была стройная фигура. Красивое, чуть широкое лицо было украшено огромными и выразительными глазами. Волосы она зачесывала гладко назад и на затылке делала небольшой пучок. Нина никогда не предавалась излишествам. Коллеги и знакомые удивлялись. Как можно работать директором комбината питания и не курить, не пить вина. Можно! И вино, и сигареты, и вообще все ей заменял любимый муж и красавица дочь. Ради них она жила и работала. А вот зачем живет сейчас, в толк взять не могла. И об этом постоянно думала длинными зимними вечерами в своей щедро натопленной хате.

И муж, и дочь часто снились. В холодном поту просыпалась Нина среди ночи и долго приходила в себя. Как правило, после таких снов она умывалась и уходила на другую половину дома, в магазин. Здесь она перебирала товар, мыла полы, протирала полки. Надо было как-то отвлечься от нахлынувших воспоминаний и мучительных переживаний.

Здесь, в деревне, к Нине несколько раз на полном серьезе сватались завидные женихи. Правда, завидные они были по местным меркам. Так, прошлым летом сделал предложение Авенир Иванович. Он работал бригадиром в колхозе. Крупный, красивый дядя отсидел в местных краях двенадцать лет за убийство. Он не пил, был подчеркнуто вежлив и аккуратен. На вид Авениру Ивановичу было не больше пятидесяти. Когда Нина отказала, он шибко осерчал и уехал в соседний район. Здесь никогда больше не появлялся. А месяц назад из района приезжал заместитель главы администрации. Вопрос прежний. Много слышал о Нине, думал, решил жениться. Нина долго смеялась, а когда осталась одна, плакала. Все это ей было противно и невыносимо. Не могла она ни о ком думать. Ей казалось, что даже теперь, через три года, не может она изменить ни мужу, ни дочери.

Глухой стук в дверь заставил Нину вздрогнуть, очнуться. Она взглянула на часы. Половина десятого вечера. Не иначе, как опять бабка Нюра за водкой идет. Три дня назад к ней приехал сын с невесткой. Вот и пьют не просыхая. Нина тяжело вздохнула, вставила ноги в широченные валенки и пошла к выходу.

На крыльце стояла почтальонша из соседней деревни. Она протянула Нине телеграмму и дала расписаться. Почтальоншу ждала председательская пролетка, поэтому от чая отказалась.

Нина закрыла деревянной задвижкой дверь и подошла к письменному столу. Телеграмма была из района. Глава администрации просил прибыть утром в район. Ожидается делегация из Голландии. И все хлопоты по кормлению иностранных гостей районный начальник поручает Нине. Года полтора назад Нина опрометчиво согласилась помочь районным властям. Теперь вот, как только какая делегация или комиссия, зовут ее.

Делать нечего. Нина тяжело вздохнула, выключила настольную лампу и отправилась спать.

Председательская упряжка только к одиннадцати утра привезла почту, а вместе с ней и Нину Михайловну в район. В Доме культуры ее уже ждали. Здесь был глава администрации района и начальники разных служб. Нина Михайловна по-деловому поздоровалась со всеми, несколько раз перечитала программу пребывания голландских фермеров, задумалась. Оказывается, гостей нужно было кормить не только здесь, в Доме культуры, но и на далекой Соболиной ферме. А это в ста двадцати километрах отсюда. Туда полетят вертолетом, там ужин и ночевка. А утром, после завтрака, знакомство с совхозом, с фермой.

Нина занервничала, засуетилась. Нужны большие термосы, корзины и многое другое. Хорошо, что начальство догадалось пригласить на эту встречу военных. Они-то всем и обеспечили. И вертолетом, и вездеходами, и термосами, и солдатами.

Делегация приехала ровно в четыре. Голландцев было трое: совсем молодой директор государственного животноводческого предприятия, женщина, руководитель сельской общины, и президент крупнейшего частного сельхозбанка. На вид ему было лет пятьдесят пять. Он улыбался и много говорил. Переводчица не всегда успевала переводить, но он не обращал внимания и говорил, говорил, говорил... Гостей сопровождал вице-губернатор области и очень серьезный дядя из столицы, из Министерства сельского хозяйства.

Стол был сервирован на пятнадцать персон, обедали десять. Пятеро приезжих и столько же своих. Нина помогала двум молоденьким официантам обслуживать гостей. Как-никак, а иностранцы, с ними надо покультурней. Нина Михайловна решила в этот день работать по-европейски. Не заставлять стол закусками и бутылками, а подавать отдельно каждое блюдо каждому гостю. Вино и водку тоже наливали по чуть-чуть. Кажется, все понравилось. Да и Нина была в каком-то приподнятом настроении. Никак не могла взять в толк, что с ней происходит. Носилась по залу, словно пушинка. На Нине был белый короткий халатик, черные на высоком каблуке туфли и черные колготки. Волосы, как всегда, зачесаны назад, большие глаза излучают тепло и доброту. На нее обратили внимание все. Но вот она никому не отдавала предпочтения. Со всеми была приветлива и обходительна, всем улыбалась. Движения ее были плавные и приятные. Она как бы излучала тепло и доброжелательность. Дополнял ее портрет тонкий, едва слышный, запах духов.

После обеда гости ушли пешком в администрацию района. Нина руководила погрузкой. Солдатики поставили корзины и термосы в машину. На военном аэродроме уже ждал вертолет. Продукты перенесли и уложили в заднем грузовом отсеке. Нина уселась на мягких тюках, из которых летчики сделали сиденья.

Вертолет был военным и не предназначался для гражданских перевозок. В середине импровизированного салона поставили небольшой столик. На нем Нина разместила несколько бутылок водки, тарелки с бутербродами и пластмассовые стаканы. В салоне было холодно, и летчики бросили под ноги несколько одеял. Нина обмотала одеялом ноги, стало тепло. Минут через сорок вся компания со смехом заняла места вокруг стола, и вертолет начал подниматься.

На Соболиную ферму полетело всего шесть человек. Трое голландских гостей, женщина-переводчица, начальник сельхозуправления района и Нина Михайловна. Когда вертолет набрал высоту, гости успокоились, притихли. В вертолете было темно и шумно. Зима, темнеет рано. Слабая лампочка над дверью пилотов едва освещала салон. Гости медленно пили водку и пытались рассмотреть землю. Юрий Фомич, бывший секретарь района по сельскому хозяйству, пытаясь перекричать рев мотора, рассказывал о районе. Переводчица пыталась переводить.

Нина расслабилась и, закутавшись в одеяло, дремала, прижавшись к холодной переборке салона. Справа от нее сидел президент банка. Слева было несколько пустых мест. А прямо перед Ниной находился Юрий Фомич. От Нины он не отводил глаз. Нина знала эти блудливые взгляды и всегда боялась их. Вот и теперь она сделала вид, что задремала.

На самом деле думала. Думала о том, что вот уже три года она ни разу не взглянула на мужчину по-женски. О том, что теперь, наверное, ей уже никогда и не понадобится это. Тогда, после смерти Николая, кажется, оборвалась ее нормальная жизнь. Мужчины для нее перестали существовать. Более того, она стала их бояться. Наверное, это ненормально. Нина тихо усмехнулась и открыла глаза.

И тогда она заметила в упор смотрящего на нее пожилого голландца. В отблеске едва мерцающей слабой лампочки она увидела буквально искрящиеся жизнью и интересом глаза. Нет, то были не похотливые глаза районного начальника. Во взгляде голландца не было и тени мужского интереса. Это был взгляд доброжелателя, друга, человека. Нина не могла ни отвести свои глаза, ни опустить. Чудеса! В этой темноте она ясно видела лицо соседа и не мигая смотрела в его глаза. Это был безмолвный монолог. Нина поймала себя на мысли, что такое, наверное, бывает только раз в жизни. Она перестала сопротивляться, расслабилась и теперь буквально поедала своим невинным взглядом немолодого голландского гостя. Казалось, они забыли, где и что происходит. Сейчас в жизни двух людей существовали только они сами. Не нужны были ни переводчики, ни слова, ни песни. Нина потеряла счет времени и уже ничего, кроме соседа, не видела. Этот человек стал для нее близким всего за несколько минут, не проговорив ни слова. Наверное, они так бы и смотрели друг на друга до конца полета. Наверное. Но все произошло совсем не так.

Через какое-то время Нина почувствовала, что с вертолетом что-то происходит. Сначала его мелко трясло. Потом он стал раскачиваться в стороны. Сразу после этого начались перебои в работе двигателя. Нине стало страшно. Скорее машинально, чем осознанно, она нащупала соседа и вцепилась двумя руками в его сильную, широкую ладонь. Вдруг все стихло. Это было жутко и дико. Нина чувствовала, что лопасти машины продолжают вращаться. Но сам вертолет страшно накренился и, кажется, падал. Сознание неотвратимости беды парализовало все: волю, руки, ноги, язык. Теперь Нина была уверена, что они погибают. "Вот так это и происходит", - подумала она как-то спокойно и безразлично. Потом был страшный удар и тишина.

Нина Михайловна очнулась от пронизывающей боли в правой ключице. Открыла глаза. Прямо над ней горела тусклая лампочка. Но почему над ней? Она же находилась впереди, над дверью летчиков. Нина лежала на спине, разбросав руки в стороны. На правой руке - какой-то большой тюк. Когда глаза привыкли к темноте, начала различать некоторые предметы. Вон слева валяется перевернутый стол. Чуть дальше за ним - кто-то лежит. Но кто - не видно.

Попыталась приподняться. Острая боль в ключице не позволила. Только теперь до сознания начало доходить, что произошло нечто страшное. То, о чем передают по радио и показывают в телевизоре. Нина с ужасом услышала тишину. От нее, от тишины, звенело в ушах. А вот чей-то стон. Напряглась, прислушалась. Это справа, там что-то лежит на руке. Нет, так больше нельзя. Нина напряглась из последних сил и попыталась подняться. Страшная боль прошла судорогой по всему телу. Потом наступила тишина и блаженство, и опять провал.

Вертолет нашли в лесу к концу вторых суток. После аварии и падения в живых осталось трое. Нина Михайловна, президент голландского банка и второй пилот. Остальные погибли, или от удара, или от переохлаждения.

Обмороженных и полуживых людей на вертолете доставили в областную больницу. Здесь за их жизнь боролись трое суток. Второй пилот умер, так и не приходя в сознание. Голландскому банкиру пришлось ампутировать левую ногу по колено. Нина Михайловна отделалась переломами ключицы и двух ребер. В больнице они пролежали вместе больше месяца. В конце второй недели голландец настоял, чтобы их поместили в одну палату. Нина ухаживала за ним как за младенцем. Ни он, ни она не стеснялись друг друга. К концу месяца голландец начал кое-что понимать по-русски.

Их выписали в один день. Сначала они поехали в деревню к Нине. Здесь прожили неделю. Нина собрала документы, рассчиталась с работой. Потом они улетели в Москву, оформили документы, а через неделю улетели в Голландию.

Говорят, что банкир развелся с женой, с которой прожил тридцать лет, и женился на Нине. Теперь они живут в роскошном особняке, рядом со столицей. Нина родила двух мальчиков-близнецов. Иногда к ним заезжают дети голландца от первого брака. Они уже взрослые, их трое. Нина летом прилетает на родину на два-три дня. Она приводит в порядок могилки мужа и дочери, заказывает панихиды в монастырях и улетает домой. Теперь ее дом там, в далеком Амстердаме. Там ее ждет любящий муж и двое очаровательных белобрысых мальчиков.

Февраль 2001 г.

Последнее танго

В этом году Борису исполнилось шестьдесят девять. Второго декабря за общим столом повариха подала ему шоколадку и большой апельсин. Ни здравиц, ни поздравлений, ни рукопожатий не было. После завтрака засунул гостинцы под просевшую с годами подушку. Оттуда достал папироску "Беломор". Там в портсигаре было аккуратно уложено десять штук. Столько выкуривает за день. Одну взял - осталось девять. Борис еще раз внимательно пересчитал, защелкнул портсигар и сунул обратно под подушку.

Курили в специально отведенной комнате - курилке. Здесь круглые сутки была открыта форточка. Но было столько дыма, что с трудом можно было различить лица. Курить здесь - дело принципа и привычки! Кто регулярно курит и пьет крепкий чай - в почете! Остальные - на побегушках. А какие побегушки в клинике для немощных? Раньше их, кажется, психбольницами называли, дурдомами, психушками. Но это раньше. А теперь - не шути! Клиника! Уж для каких больных - дело другое. Но клиника!

А что! Здесь и палаты с железными койками на десять - пятнадцать человек. На каждой - матрас, одеяло, подушка. И как положено - белье меняется. В баню водят раз в неделю. Кушать? Пожалуйста, по расписанию! Таблетки, врачи, нянечки - все есть! Э, брат, нынче демократия! Вот и телевизор в коридоре поставили. Кажить плохо, но понять кое-что можно. А раньше такое было? Ни в жисть!

Раньше только радио и танцы по праздникам. Но только под гармошку.

Борис вышел в коридор. Коллеги и товарищи с озабоченным видом сновали взад-вперед. Некоторые, как Шурик, ходили важно, заложив руки за спину. Они напряженно о чем-то думали. Решали сложные вопросы. Это, может, со стороны кажется, что там люди ничем не занимаются. А копни глубже - утонешь в проблемах! Это нам, "нормальным", все ясно и понятно. Утром встал, морду ополоснул, на бабу цыкнул, яичницу проглотил и вон с хаты, на службу. Там, на работе - бумаги разные, подписи, заключения, приключения, игроки и свинство. Обед. Если на восемьдесят рублей умудришься отхарчиться - двадцатник, считай, на пиво выправил. А это все - полчасика со своими на ветру потрепаться о несладкой жизни. О том, что раньше, бывалочи, зайдешь в пивнушку, возьмешь две полные по двадцать четыре копейки и стой хоть до ночи. Нет, брат. Теперь как в Европе! Взял банку железную и стой на морозе. Стой и трепись о чем только хочешь. Но трепаться уже ни о чем не хочется. Хочется бабе по рылу дать или в начальника гранатой швырнуть. Вот как в Чубайса. Жаль, что не попали.

Однако трепаться так можно долго и все без толку. А мы ведь о Борисе заговорили. Вот. Борис сидел на деревянной, отполированной больничными пижамами лавке и курил уже не табак, а бумагу. Здесь так принято. Если "Беломор" - то до бумаги. Сигареты - до конца. Поэтому пальцы у всех коричневые, как у бывших профессиональных фотографов.

Товарищ, что рядом сидел, - Толик - оставил половину майонезной банки чая. Смак - одна заварка! Борис в ответ что-то буркнул, обхватил банку двумя руками и начал жадно цедить через остатки зубов мутную жидкость. Допил быстро. Рассиживаться некогда. Пора утепляться - и на прогулку,

Прикид у Бориса был не слабый. В отличие от других, от которых родня отвернулась, у Бориса был брат двоюродный. Из самой столицы гостинцы возил. Ну и ясно - шмотки, денежки подбрасывал. Поэтому Борис, в свои неполные семьдесят, иногда смотрелся лучше, чем кое-кто в тридцать. Ну и девки к нему не то чтобы липли, а так, были снисходительны. Любил он им подарки делать. Ну а с Галькой, которой двадцать восемь было и которая медицинскую сестру "замочила", вообще "роман" случился. Они даже жениться собирались. Но это так, к слову.

Короче, надел Борис пальто драповое, шапку слегка облезлую, зато - норковую! Шарф клетчатый - и к дверям, на прогулку! Санитар - Славик, козел патентованный - тормознул на выходе. Стой, Боря! Сейчас вся команда соберется. Разом во двор и выйдете. А так - считать замучаешься. Маяться пришлось недолго. Народ вяло подходил, но быстро собрался. Санитарка Вера пересчитала головы и распахнула дверь. Санитар Славик записал цифру в журнале и дверь захлопнул. Гулял праздный люд в небольшом загончике, что примыкал к обшарпанному четырехэтажному келейному корпусу бывшего монастыря. Загон огорожен был досками разных размеров. На другой стороне заборчика, в таком же загоне, отдыхали дамы. Они чинно прогуливались, держа друг друга под ручки. Иные оживленно разговаривали. Кое-кто просто и бессмысленно созерцал унылый пейзаж холодной зимы.

Мужчины все больше суетились. Группировались кучками. Живо что-то обсуждали. Перебегали от одной группки к другой. В общем, здесь шла своя насыщенная и интересная жизнь.

Борис обошел все компашки. У кого-то прикурил, у кого-то отлил чая. Тем временем женский коллектив он держал в поле зрения, И как только Маринка приблизилась к забору, он тут как тут.

- Марина Васильевна - наше вам здрасьте.

- Здрасьте, - проговорила девушка и стала кокетливо крутить платок в руках. На вид ей было не больше тридцати.

- Ну, что вы скажете, Марина Васильевна? Как ваша жизнь протекает? - Борис докурил папиросу и очень эффектно двумя пальцами послал ее через забор, на женскую половину.

- А что вы мне сегодня принесли, Борис Нилыч? - Марина широко открыла свои большие глазки и игриво посмотрела на Бориса.

- А когда Мариночка меня поцелует? - Он наклонил ухо к забору, как бы слушая ответ.

- А вот в субботу будут танцы - и поцелую, - улыбнулась девушка.

- Ну, тогда получите! - Борис ловко вынул из кармана брюк красную стограммовую пачку "Майского чая". - Держите, сударыня.

Марина быстро схватила и спрятала коробку в пальто.

- А покурить, Борис Нилыч?

- Два поцелуя, считайте, сударыня! - Он опять ловким движением, но из другого кармана извлек пачку сигарет "Ява". - Курите, барышня! Для вас все прелести мира! - Он низко поклонился и пятясь отошел от забора.

Никто на его фокусы уже давно не обращал внимания. Никому это было не интересно. Борис Нилыч был из другого времени. И для него это была игра и, если хотите, - жизнь.

Отойдя от забора, он заложил руки за спину и стал чинно мерить шагами крошечный загончик. Мужчины по-прежнему суетились в своих немыслимых телогрейках, в облезлых шапках, в расстегнутых ботинках. Некоторые вышли в полосатых больничных штанах. Ну и что? Не на свидание ведь! Так, воздухом подышать, тишину послушать!

До обеда еще время было. Оно, время, шло медленно. Кто-то ходил по кругу. Кто-то короткими перебежками старался обойти всех. Некоторые просто стояли, изредка меняя позы.

Борис ощущал сегодня внутренний подъем. Еще бы! Значит, любят его еще бабы! Ну, не за пачку чая, действительно, к нему на свидание идут. Нет, брат! На своем веку он повидал разных дамочек. На зоне за одну затяжку сигаретой можно было получить все разом. Нет, здесь другое. Он поправил шапку, подтянул воротник, заложил опять руки за спину. Так он гордо, но не вызывающе прохаживался вдоль неровного частокола, что отгораживал их от женского населения. Краем глаза, конечно, видел, как дамочки, сбившись в кучку, курили и на него пальцами показывали. Приятно! Не на кого другого, на него! А Маринка, та все больше исподлобья косяка давила. Как бы боялась, что кто-то уличит ее в связи с Нилычем. Игра, забава! Кто же ее уличит? Если ни мужа, ни любовника у нее давно уже нет.

А так привычка! Куда деться? Уже за тридцать! Вот и кривляется. И ладно б если б только здесь, в загоне для не совсем здоровых. А то - везде. Как это? А так! Страна-то наша - тот же загон. И тоже рядом с монастырем. А играем в те же игры. Только думаем, что мы здоровые. На самом деле - больные, неизлечимые. Вот и кривляемся друг перед другом. Здесь-то хоть только свои видят. А у нас? А у нас - врубай "ящик" и смотри эту глупую и вредную бесовщину сутки круглые. А-а, плевать! Сколько можно болтать об одном и том же!

Борис докурил последнюю папиросу, ловко пульнул ее через забор и медленно пошел к обшарпанной служебной двери. Скоро обед. Это свято! Папиросы, чай и харч - положены по закону! Здесь если и украдут, то малость. Да и то вряд ли. Ну кто возьмет на себя смелость у них, у убогих, воровать?

Борис разделся, прошел в свою палату, лег на спину. Соседи как замороженные ходили взад-вперед. Его редко кто беспокоил. До обеда оставалось с полчаса. Нилыч прикрыл глаза, и приятная истома разлилась по телу. В субботу будет целоваться с Мариной. И ничего, что она почти на сорок лет моложе. Он еще хоть куда! Правда, волос на голове почти не осталось. Четыре зуба - на весь рот, и не в лучшем виде. Но разве в этом дело? Душа, душа ликует и поет. В свои шестьдесят девять Борис чувствовал себя на тридцать пять, а то и моложе. Шустрый, юркий, легкий на подъем, он всегда все успевал. Правда, в жизни не повезло! Нилыч повернулся лицом к стене, задумался.

Жизнь-то ведь уже прошла. А что видел? В войну в Питере попал в шайку карманников. Ремеслу обучили за полгода. А потом пошла карусель! Зона, воля, пьянки, гулянки. Опять посадка, отсидка. Там, на зоне, и подсел на иглу. Выкарабкивался долго. На зоне и женился. Родилась дочь. Жену выпустили раньше. Ему продлили срок за поножовщину. Своего отца Борис видел два раза до войны. Большой начальник был. Но когда Бориса посадили - испугался. Отказался и от жены, и от сына.

Мать умерла, когда в шестой отсидке парился. Тогда же и комнату коммунисты отняли. А без комнаты - кому он нужен? Жена нашла другого, а дочь, похоже, и не вспоминает. Это его не угнетало. Давно свыкся и забыл про них. Родных больше нет. Хотя как это? А двоюродный брат, что приезжает? Ну да, приезжает. Это здорово! К другим - никто, никогда. Все ведь в основном после тюряги здесь кантуются, свой век доживают. Кому они нужны? Никому! С ними одни заботы и неприятности.

- Нилыч! Обед! - Зычный и противный голос Славика заставил вздрогнуть.

- Иду, - нехотя процедил Борис и сунул кряжистые ступни в изрядно потертые кроссовки. Новые стояли на складе, для особых случаев.

Борис занял свое место в середине большого стола. Справа от него сидел Васек с лесоповала. Там по его вине бревном придавило бригадира. Вот он и помутился рассудком. Слева - Витек из местных. Запил парень. Молодой, неопытный. Вот его горячка и прихватила. Да так, что второй месяц выбраться не может. По ночам по палатам бегает, от жены и бандитов прячется.

Тетя Нюра бухнула целый половник похлебки.

- Ешь, Нилыч! А то, говорят, женишься скоро! Укрепляй здоровье! - Тетя Нюра звонко рассмеялась и пошла хлюпать половником дальше.

Борис приуныл. Значит, опять сука какая-то слухи про него распускает. "Да хер с ними. Возьму и женюсь на Маринке!" Борис хлебал щи, закусывал черным хлебом и исподлобья зло наблюдал за столом. Похоже, никто на замечание поварихи не обратил внимания. Здесь у каждого столько заморочек! Компот нынче был сладким. Большое дело! Сразу настроение у людей поднимается. Ну, это как бы если на воле премию к празднику дали. Вот как здесь такие случаи расценивают. Немудрено! Все имеет свою цену и стоимость.

Борис выудил из стакана остатки мятых яблок. Допил последние три капли и весело поднялся. "Беломорина" уже в руке. В курилке присел у стенки на корточки, запалил цигарку, затянулся. Бла-го-дать! Ну что, что нужно еще человеку для счастья? Разве только бабу! Будет, все будет, накручивал себя Борис. Надо только дождаться субботы!

Неделя в суете и мельтешении пролетела незаметно. Для других. Но не для Бориса. Нилыч считал каждый день, и приятное возбуждение не покидало всю неделю. Врачи и сестры даже отметили хорошее самочувствие больного.

В субботу, сразу после завтрака и курилки, Борис отправился в кладовку. Здесь из своего кожаного желтого чемодана достал двубортный костюм сорокалетней давности, сорочку, носки, майку. Все как положено! Как принято у людей состоятельных, интеллигентных. Карманник - он ведь вам не сантехник какой. Или не медвежатник с ломом под мышкой. Карманник - это даже не профессия. Это - искусство и призвание. Попробуйте вы, к примеру, двумя пальчиками снять с груди культурной дамочки конвертик, набитый пачкой долларов. Морщитесь? Правильно! Противно? Да нет, милые, не противно. Просто не получится. А у Нилыча - влет, и бабульки уже не на груди у дамочки, а на попе у Бобрика, в заднем кармане. Факт! Проверено!

Короче, до обеда Борис в комнате санитарок утюжил свои наряды. Отлучался только покурить. После обеда подгонял наряды. Где пуговичка ослабла. Где карман замялся. А на рубашке дырку нашел. Хорошо - со спины. Зашил, незаметно стало. Дело мудреное, хлопотное. Но в тюрьме всему научишься. Это вам не в армии - дачи генералам строить да в мирных чеченцев стрелять!

После ужина Борис при сильном волнении одевался там же, в комнате санитарок. К зеркалу приходилось, правда, бегать в приемный покой. Но здесь уж, как говорится, никуда не денешься!

Прикид получился - атас! Двубортный широкий в полоску костюм сидел слегка с напуском. Брюки - клеш. Плечи - широкие. Ботинки черные классические с тупым носком. Да брюки с манжетами. Белая рубашка с запонками. Цветной галстук с защепкой под золото и с камнями под рубин.

Ну чисто сороковые - пятидесятые годы, Париж, Пигаль, где там девочки? Сегодня Борис очень тщательно побрился и остатки седых волос зачесал на прямой пробор. Супер! Картинка.

Танцы проводились на втором этаже в женском отделении. Сбор - в семь вечера. Борис пришел в половине восьмого. Так, чтобы все собрались. Когда он вошел в дверь, народ, что сидел на старых диванах, привстал. Вошел не Нилыч, вошла звезда пятидесятых! Вот уж когда Маринка зарделась и что было сил приподняла грудь. Она, конечно, тоже слегка причипурилась. Но так, дежурно. Ради кого кривляться? Нилыч? Смешно. А оказывается, совсем не смешно, а красиво!

Борис сделал круг почета по залу. Раскланялся чинно с докторами и сестрами, подошел как бы невзначай к Маринке.

- Привет, Маришка! Как дела? - Борис играл папиросой. Ему вообще надо было что-то держать в руках, привык.

- Привет, Нилыч. А ты чё это вырядился как павлин? - Маринка прыснула и зажала рукой рот.

- Дамочка, ведите себя культурно! - Он строго посмотрел на Маринку и собрался идти дальше.

- Нилыч, а шоколадку принес? - Девушка говорила уже серьезно.

- Барышня, жантельмены слов на ветер не бросают!

- Ну, так давай ее сюда. - Маринка поджала губки, хотела даже отвернуться.

- Отдам, для вас и приготовлено. Но в интимной обстановке.

- А это еще где? - удивилась Маринка.

- Сейчас решим. - Нилыч резко развернулся и не спеша пошел по кругу в обратном направлении. Где-то здесь он видел заведующего женским отделением - Гуцириева. Они вместе пару месяцев в одной камере в пересыльной тюрьме сидели. Ни разу никому он об этом не сказал. Да и самому Гуцириеву даже намека не делал. Но сегодня, кажется, пришел тот день, когда к нему можно обратиться. Похоже, Гуцириев уже понял, что Нилыч - порядочный человек и с ним можно иметь дело.

Борис остановился на некотором расстоянии от Гуцириева и, чтобы все слышали, заговорил:

- Владлен Давыдович, не откажите в любезности, проконсультируйте прямо здесь. Одна секунда!

Большой и грузный Гуцириев усмехнулся, подошел к Борису, взял его под руку. Дальше пошли вместе.

- Что тревожит вас, мой друг? - Гуцириев говорил мягко и вкрадчиво.

- Владлен Давыдович, мне на днях исполнилось шестьдесят девять. Скоро Новый год. Праздник. Разрешите с одной из ваших пациенток уединиться в любую комнату. Хочется, знаете, поговорить откровенно, посекретничать. Ну и, понятно, вспомнить молодость, поцеловать ручку.

- Понятно все, любезный. Сделаем так. Сам я, как понимаете, не могу этого сделать. Скажу старшей сестре. Она подберет вам тихий уголок, и целуйте ручки хоть всю ночь. - Гуцириев чинно поклонился, освободил руку и вернулся на место. Борис как ни в чем не бывало продолжал важно прогуливаться по кругу.

Объявили первый танец - белый. Маринка, конечно, к Нилычу подошла первой, протянула руку. Кроме них, танцевали еще три пары. Но те не в счет. И хоть Маринка специально не готовилась, с Нилычем выглядела вполне прилично. На ней было голубое платье и черные сапоги. С прической у нее всегда был порядок. Волосы вились от рождения. И копна красивых вьющихся волос венчала эту милую взбалмошную голову.

После третьего танца к Борису незаметно подошла старшая медсестра и тихо сказала, что как только танцы закончатся - пусть они идут в седьмой кабинет. Там все готово. Можно остаться на ночь. Борис принял это как должное, слегка наклонился и отошел в сторону.

Танцевали под радиолу и пластинки. Так что заказывали все, что хотели. Борис пару раз попросил поставить танго. Ох, и любил он этот танец, еще со времен кабацкого Питера. Один раз станцевал с Маринкой, другой - с симпатичной медсестрой из своего отделения.

- Борис Нилович, вы сегодня такой нарядный и неотразимый...

- Ну что вы, Клавочка. Вот раньше...

- Нет, правда, если бы я была не замужем, обязательно вскружила бы вам голову.

- Вы шутите, Клавдия, над грустной старостью!

Танец закончился, и девушка отошла в сторону. Вообще-то по большому счету эти танцы называть танцами можно только с большой натяжкой. В основном здесь - больные люди. Они с трудом понимали вообще, о чем речь. А если и приходили, то посмотреть, что происходит.

В девять часов народ начал расходиться. Радиолу выключили, пластинки убрали в шкаф. Борис подхватил Маринку под руку и не спеша повел ее по коридору, как бы прогуливаясь. Девушка не сопротивлялась. Она предвкушала, как сейчас получит свою шоколадку и вечером, перед сном, ее съест. Не получилось, увы! У седьмого кабинета Нилыч нажал на ручку двери и потянул Маринку за собой. Шутки ради - пошла. Когда спохватилась, было поздно. Борис закрыл дверь на ключ. А ключ положил в карман брюк. Ј

Это была обычная двухместная палата. Кровати были заправлены чистым бельем. Шторы задернуты.

- Дядя Боря, что происходит? Ты куда меня привел? Мы так не договаривались!

- Мадам, вы должны мне поцелуй!

Борис подошел вплотную и обхватил Маришку двумя руками.

- Минуточку, - уже тише заговорила девушка. - А где шоколадка?

Борис ловко достал из бокового кармана пиджака толстую плитку и вручил шалунье.

- Это другое дело. - Маринка теперь сама положила руки на плечи Бориса. Только сейчас она почувствовала, что от него пахнет приятным одеколоном. Это ее немного позабавило. - Ну что, Нилыч, давай целуй!

- Нет, Мариночка, так не делается. Сначала надо хотя бы присесть, приласкать.

- Ах вот ты куда намылился! А это уже совсем другой разговор, дядя Боря. За такие вещи в Питере сейчас сто зеленых дают.

- Девочка! - Нилыч выкинул вверх руки. - За какие такие вещи? И что такое "зеленые" - я не знаю.

- Ты, Нилыч, не ломай комедию. - Маринка говорила твердо и уверенно. - Ты все знаешь. Вон как вырядился, словно петух заморский. И что, скажешь, у тебя нет ста долларов?

- Нет, девочка моя, нет и никогда не было. Да и вообще, у меня есть только любовь к тебе. И сегодня я хотел сделать предложение.

- Ты чё, дядя Боря, совсем с катушек съехал? Тебе сколько лет? Еще помнишь?

- Шестьдесят девять, - гордо проговорил Нилыч.

- А мне тридцать пять. Разницу ощущаешь? Дедушка!

- Прекратите, барышня, меня так обзывать!

- Короче, Нилыч, если хочешь того, что задумал, плати бабки.

- У меня их нет, - жалобно проскулил Борис.

- Врешь, выворачивай карманы!

- Ой, вспомнил, есть, но мало.

- Сколько? - не унималась Маринка.

- Пятьсот рублев.

- Врешь, выворачивай карманы!

- Тыща!

- Это другое дело. Давай!

- А если не получится ? - опять жалобно заскулил Нилыч.

- У меня, дядя Боря, осечек не бывает. Все получится! Давай бабки!

Борис Нилович достал из заднего кармана брюк большой кожаный бумажник. Деньги отсчитывать не пришлось. Там лежала одна совсем тоненькая и жалкая однотысячная бумажка. Маринка машинально выхватила ее и сразу куда-то сунула.

- Ну, теперь другой разговор. Теперь, пожалуй, присядем, дядя Боря, на кровать. Дверь-то хорошо закрыл?

- Лучше не бывает, - хрипло пролепетал Нилыч и осторожно, как бы чего-то опасаясь, присел.

- Ну что, дядя Боря, начнем или поговорим для порядка? - Девушка хитро поглядела на Бориса. Прозрачные шторы слегка прикрывали окно. В комнате от уличных фонарей было светло как днем.

- А что говорить, любезная? Замуж ты за меня не идешь. Целоваться тебе вроде как тоже со мной не в кайф. Так что валяй, что задумала. Издевайся над ветераном труда.

- Ветераном чего? - тихо переспросила девушка.

- Ну, давай, давай, без шуток. Бабки получила - поехали! - Борис аккуратно снял пиджак и положил рядом на подушку. Потом расстегнул ремень. Маринка для начала обнажила свои прелести, это чтобы возбудить Нилыча. Когда показалось, что он созрел, улеглась на кровать и занялась своим обычным делом.

Минут через двадцать Борис прокричал громче самого раннего петуха и еще минут двадцать отлеживался - не мог отдышаться. После этого Маринка помогла ему собраться, поправила пиджак, галстук, прическу.

- Иди тихо. Больше ни к кому не приставай. В следующий раз - накопишь такую же бумажку - шли телеграмму. Ну, если захочешь, конечно. - Для приличия она чмокнула его в щеку и тихо выпроводила за дверь.

"Вот сука! Не иначе еще кого-нибудь приведет. Сколько же она за ночь денег заработает? А мой процент? Это я ей комнату на всю ночь организовал". Борис хотел дернуться назад, но передумал. Сильно кольнуло в груди. Да и когда с Маринкой резвился, прихватило так - думал, конец. Пронесло!

Нилыч спустился на первый этаж, позвонил в дверь. Дежурный санитар сразу открыл. Борис прошел в свою палату. Все уже спали. Кое-кто похрапывал. Раздеваться, идти в туалет, мыться не было сил. Хотелось просто отдохнуть. Он подошел к кровати, поправил подушку и повалился, в чем был, на спину. Приятная слабость разлилась по телу, глаза закрылись, руки опустились.

Утром Нилыча долго будили. Потом пришел дежурный врач, пощупал пульс и приказал привезти каталку. Так и не раздевая, его отвезли в морг. Там Борису сразу подобрали по размеру гроб и уложили в него.

Хоронили на третий день на своем больничном погосте. Восемь человек по очереди несли гроб. Четверо шли сзади с лопатами. За телом - две женщины: заведующая отделением и Маринка с бумажными цветами. Никаких венков, поминок, отпеваний - не положено! Нет статьи расходов!

Когда гроб засыпали и сделали холмик, стали крест сооружать. Воткнули одну еловую ветку в насыпь, другую - поперек гвоздиком прибили. А она - поперечная - не держится. Маринка сказала рабочему, чтобы вбил еще гвоздь. Тот - ни в какую! Не положено! На один гроб по смете - пять гвоздей. Четыре в крышку гроба - "восьмидесятка". Один в крест - "пятидесятка". Все, точка!

- А если не веришь, проверь. У завхоза приказ есть за подписью Зурабова. Там все и прописано. Сколько досок, гвоздей и других материалов применять надо. Раньше-то он, Зурабов, говорят, пенсионеров считал по головам. Получалось плохо. Путин дал ему другую работу - дружки! Теперь гвозди на гробы считает - получается!

Маринка смачно плюнула, закурила подаренную Нилычем сигарету, осмотрелась. Зима. Холмиков, считай, и не видно. А кресты - ну какие это кресты? Насмешка над всеми живыми.

"Эх, Нилыч, а самого сладкого-то я тебе и не показала. Ну не серчай, не серчай. Чем-то надо жертвовать. Зато запомнят тебя элегантным, в шикарном прикиде. Да еще и с бабой последнюю ночь провел".

Маринка круто развернулась, швырнула окурок двумя пальцами так, как делал Нилыч, и пошла прочь.

Лодейное поле, 2006 г.

Прозрение

Случай этот рассказал отец Михаил, настоятель одного из известных московских храмов. Время, о котором идет речь, ? семидесятые годы. Тогда вера в Бога считалась делом крамольным и недопустимым. Надо ж, до чего святую православную Русь довели ? в Бога верить нельзя. Да, да, было такое лихое время. Так вот, отца Михаила пригласили в семью одного из руководителей государства. Причем уровень был настолько велик, что батюшка и сегодня не решается назвать его имя. Пригласили причастить тяжко больную мать этого начальника. Старушка была в очень плохом состоянии.

Отец Михаил совершил по всем правилам таинство причащения, испил чая с хозяйкой дома и на государственной машине, предоставленной хозяевами, отбыл на службу в свой храм. Ничего удивительного или нового для себя батюшка в тот раз не обнаружил. Такие приглашения в советский смутный период были нормой.

Через какое-то время старушка отдала Богу душу. Отца Михаила попросили отпеть ее в храме. И на сей раз батюшка исполнил обряд согласно уставу Церкви, ни в чем не отступая и не нарушая его. После отпевания отца Михаила попросили проехать на кладбище. После кладбища ? домой. Людей на поминках собралось немного. В огромной гостиной накрыли роскошный стол. Но хозяин, сын покойницы, пригласил священника к себе в кабинет. Здесь был накрыт стол значительно меньше, но не менее изысканно. И икра, и балыки, и овощи, и фрукты, и прочие деликатесы. Хозяин разлил дорогой коньяк и попросил батюшку пригубить. Потом он немного замялся и вдруг неожиданно стал рассказывать.

К смерти матери он отнесся спокойно, как к явлению неизбежному. Что до приглашения священника, то это исключительно во имя покойной. Сам бы он до этого никогда не додумался. И вот, стоя в храме, вглядываясь в заостренные черты лица самого дорогого человека, невольно подумалось: "Вот и я скоро буду лежать так. Неужели это все?" Сразу после таких мыслей перед его взором появился большой огненный шар, который своим светом заполнил все. Громовой невидимый голос произнес: "Нет, не все". Шар пропал так же быстро, как и появился. Мужчина посмотрел по сторонам и с удивлением обнаружил, что никто на это не обратил внимания. Значит, никто ничего не видел.

В тот вечер сидели они долго. Пили не много. Много разговаривали. Батюшка отвечал на огромное количество вопросов. Потом, попив чайку, хозяин сам сел за руль машины и отвез отца Михаила домой.

На мой вопрос, кто был этот человек, батюшка развел руками: "Не помню". Глаза его светились веселым блеском. Ясно ? скрывает, не хочет подводить человека. Но добавил, что сейчас этот "высокий чин" несет самое скромное послушание в одном из московских храмов.

Отрадное, февраль 1994 г.

Секретарь райкома

Николай Васильевич Ващенко, второй секретарь Горного райкома Тульской области, отдыхал, откинувшись в кресле. Июльское знойное солнце едва пробивалось сквозь плотные портьеры на высоких окнах большого кабинета. Ващенко недавно отобедал в спецзале подшефного совхоза и теперь размышлял в блаженной полудреме. Слабая отрыжка дорогим коньяком изредка напоминала об обильном застолье. Николай Васильевич покрутил в руках пачку "Мальборо", зачем-то направил ее на окно, потом вынул сигарету, закурил.

В районе три человека курили эту марку: он, директор райпищеторга и сапожник с рынка, инвалид войны Приставкин. В кармане у Ващенко лежал билет на самолет. Завтра он улетает в отпуск, на южный берег Крыма, в санаторий Четвертого Главного управления Минздрава СССР.

"И что еще надо человеку? - размышлял Николай Васильевич. - Мне сорок лет. ВПШ окончил, через год-полтора заберут в обком, а там - как карта ляжет. Хотя, конечно, можно б к сорока-то и на что-нибудь посущественней замахнуться. А зачем? Ну что, к примеру, я буду значить в Москве? Пшик, козявка. А здесь - второй человек в районе. Все на поклон идут, везде почет. Закрепленный совхоз натуроплатой каждую неделю отоваривает. Только что за обедом конверт директор передал к отпуску. Я его даже не открывал. Зачем? Точно знаю, что полторы тысячи - ни рублем меньше - там аккуратно сложены. Традиция не мною заведена, не мною и отменяться будет. Все секретари райкома так живут - и первый, и третий, и даже четвертый, за каждым - свое хозяйство. Ну, у инструкторов, у тех поскромнее, но пятьсот целковых к отпуску - извольте.

М-да, - продолжал размышлять Ващенко. - Оно ведь и персональная машина - не последнее дело. Если подсчитать, зарплата двух водителей, бензин, стоимость машины, гаражное помещение, сторож, ремонт - рублей семьсот в месяц набегает. И это к основной секретарской зарплате. Ну уж а мелких подачек по части медицины, одежды и прочей ерунды и не счесть, пожалуй. Да, чуть не забыл, - Николай Васильевич глубоко затянулся, - жена, считай, только числится в этом обществе, как оно там - ВДОАМ что ли, а ведь не работает. Зато зарплату исправно получает. Это привесок еще полторы сотни в месяц. Дети под постоянным вниманием и контролем. Эх, да разве все учтешь? И это при том, что не злоупотребляю! - как бы подчеркивая для себя эту мысль, секретарь поднял руку с дымящейся сигаретой вверх. - А что в Москве? Кто со мной будет разговаривать да презенты делать? Это, брат, чтоб до такого уровня-то подняться, когда подарками запахнет, трижды копыта отбросишь. Нет, пожалуй, уж лучше здесь, да и в область, возможно, не поеду. Нет в том никакого резона. Там на виду у начальства. Надо суетиться, что-то делать. А здесь - никто не спросит, никакой ответственности. Ну что такое пропаганда и идеология? Пшик, пустое. А поди ж ты, подчиняются службы серьезные: и милиция, и культура, и исполком, и прочие. Конечно, руковожу я, но спросить всегда есть с кого".

Ващенко еще раз затянулся и нажал кнопку селектора.

- Слушаю, Николай Васильевич, - зазвенел в динамике голос секретарши.

- Валюш, я что-то не припомню, говорил ли Петру, что завтра улетаю и чтоб машину подал к семи утра. Проверь, пожалуйста.

- Хорошо, Николай Васильевич, все сделаю. - Валя выключила микрофон.

Николай Васильевич затушил сигарету, вышел из-за стола. Подошел к окну, отодвинул портьеру и сразу опустил - солнце резануло по глазам. Он заложил руки за спину и стал медленно прохаживаться по ковру. От двери до стола - ровно девять спокойных шагов туда и столько же обратно.

"В семье тоже порядок, - продолжал размышлять секретарь. - Жена в свои тридцать четыре выглядит прекрасно. Жизнью вроде довольна. Сын пока от рук не отбился, да и дочь на хорошем счету".

Прервал размышления телефонный звонок. Звонили по прямому. Этот номер знали немногие в районе: родственники да кое-кто из руководства.

- Алло, Васильич. - Секретарь узнал голос начальника милиции.

- Слушаю, полковник, что там у тебя стряслось? - недовольный, что прервали тишину, пробасил Ващенко.

- Да вроде ничего, - голос полковника стал тихим и заискивающим. - Вот прознал, что завтра на отдых собираешься, небольшой гостинец в дорогу приготовил.

Ващенко понял, о чем речь, сразу подобрел, оттаял:

- Ладно, заходи после восьми домой - потолкуем.

- Добро, Васильич, буду.

Секретарь положил трубку, задумался: "Вот и полковник пакет тугой вечером припрет. А там бутылки три коньяка, пара батонов колбасы копченой да коробки три конфет. Это еще рублей пятьдесят-шестьдесят приварку. Грешно, конечно, - секретарь улыбнулся этой мысли, - но куда денешься - традиция! А традиции в глубинке надо поддерживать. Да, так на чем я остановился? Ага, на жене. Зря она считает, что первому лучше живется. Дура баба, просто завидует. Престижу ей, видите ли, хочется. Его, престижу этого, у первого, конечно, чуть больше. Но зато, как только что не так, на ковер тащат. А если уж совсем плохо, то его и сковырнуть могут, чтоб выше отчитаться: приняли, мол, меры, первого освободили. А кому придет в голову за дела в районе спрашивать со второго? Шалишь, брат, - опять улыбнулся своим мыслям Ващенко, - со второго взятки гладки. Провожу линию, и весь спрос. М-да, нет, вторым все-таки лучше, - убаюкивал сам себя Николай Васильевич.

Вот в соседнем районе - Пилюгин - тридцать лет вторым сидит. Давно уже и возраст пенсионный, а не выгонишь. Да и зачем гнать-то? Знает каждый закуток, всякую мелочь, кому что, сколько и прочее. Вот и сидит, царствует. Так что грех мне на судьбу обижаться.

Дружки-то мои институтские живут-перебиваются, а до моего уровня никто не добрался. К примеру, Славка Кривошеин - отличником был, Маркса и Ленина наизусть шпарил, а кто он теперь?.."

Резкий телефонный звонок второй раз прервал размышления Ващенко. Он взглянул на часы - половина третьего. Кто бы это мог быть? Не спеша поднял трубку.

- Алло, Николай Васильевич, - незнакомый взволнованный голос заставил секретаря напрячься, сосредоточиться.

- Да, да, Ващенко слушает.

- Николай Васильевич, это телефонистка Губанова. - "Что за ерунда, - мелькнуло в голове у Ващенко, - еще и телефонистки будут мне звонить по прямому..." Однако чутье подсказывало - надо выждать, дослушать, а уже потом можно и отчитать дерзкую бабенку.

- Нет сил больше терпеть, дорогой Николай Васильевич.

"Все ясно, сейчас начнет про судьбу свою рассказывать", - горько подумалось секретарю.

- Подождите, - телефонистка на секунду замялась, - я вас сейчас подключу к разговору, сами все и поймете.

Ващенко и рта не успел раскрыть, как щелкнуло в аппарате, и он с удивлением услышал голос жены:

- ...Я тебе повторяю уже третий раз, сегодня никак. Не забывай, между прочим, что я замужем. - Глаза Ващенко округлились и сделались большими-большими. Он сразу весь обмяк и неуклюже поежился в своем секретарском кресле.

- Да ладно, Ириш, комедию-то ломать. - Ващенко как от удара закрыл лицо рукой, опомнившись, опустил, продолжая слушать. Где-то он уже слышал этот окающий, с хрипотцой, басок.

- Я ведь тоже не холост, да окромя того - в сане, а для тебя время нахожу всегда. - Ващенко насквозь пронзила страшная догадка - поп, новый настоятель церкви, что полтора года назад сменил спившегося отца Григория.

- Слушай, ну можешь ты, наконец, понять, что завтра мой уезжает, в отпуск, на месяц? Должна я его собрать в дорогу, как думаешь?

- Должна, голубушка, должна, так надо было сразу и поведать. А то, чай, решила, что не пойму. Пойму, пойму, матушка, и утешу...

- Ой, отец святой, не трави душу. Как вспомню последний-то раз, рощу березовую, - дрожь по телу. И откуда только силу берешь? Хотя в твои-то двадцать восемь - не мудрено.

- Эх, матушка, грешница. Силы-то черпаю от созерцания тебя, твоей красы девичьей, форм чудесных... - Ващенко чувствовал, как каждое слово этих мерзавцев впивалось в грудь раскаленным железом. Неожиданно на ум пришло: а может, шутка это все, жена подстроила или сон снится? Николай Васильевич провел свободной рукой по столу, по селектору, что стоял рядом с телефоном на тумбочке слева. Нет, не сон и, похоже, не розыгрыш.

- Слушай, отец Гавриил, а послезавтра я сына в столицу к родителям отправляю, дочь уже там, так что вечерами-то можешь и ко мне наведываться. Не все нам по рощам да сеновалам время коротать.

- Ты вот что, дочь моя, по телефону-то не особо распаляйся, не ровен час сатана попутает, тогда прощевай.

- Да ты что, святой отец, кто же будет подслушивать телефон секретаря райкома?

- Береженого, голубушка, Бог бережет, - наставлял отец Гавриил. А Ващенко корчился, словно от пыток средневековых.

- Ну, прощаться будем, распутник ненасытный! - весело голосила Ирина Михайловна. - Звони завтра после десяти, обо всем договоримся. Целую тебя, душа моя, в грудь твою волосатую, окаянный! - взвизгнула женщина и бросила трубку.

Ващенко сидел с прижатой к правой щеке красной телефонной трубкой. На частые гудки он не реагировал. Он их попросту не слышал. Николай Васильевич слегка раскачивался из стороны в сторону и, сам того не замечая, стонал. Стонал от мучений и боли. Раскаленные слова-стрелы, которые впивались в него во время разговора, теперь превратились в огромный металлический кол. Раскалившаяся железка торчала у него между лопаток и постепенно остывала.

Наконец Ващенко очнулся. Он с недоумением огляделся, положил трубку на рычаг, дрожащей рукой поднес зажигалку к сигарете. Выкурив три подряд, Ващенко поднял прямой телефон к первому.

- Слушаю, Николай Васильевич. - Голос первого был, как всегда, уверенным и спокойным.

- Хотел бы заскочить на пару минут, - чуть слышно выдавил из себя Ващенко.

- Давай, только быстрей, уезжаю в обком. Осунувшийся и подавленный, Николай Васильевич пересек кабинет, вышел в приемную. Кабинет первого находился здесь же на этаже. Николай Васильевич плотно закрыл за собой дверь.

Панкратов даже привстал от неожиданности. Он суетно выбежал из-за стола и подлетел к Николаю Васильевичу:

- Приятель, что с тобой? Никогда тебя таким не видел.

Панкратов усадил второго за стол для посетителей, что стоял вплотную к рабочему, уселся напротив.

- Ну говори, не томи, что произошло?

- Евгений Викторович, - Ващенко чуть помедлил, потом, собравшись с духом, выпалил: - Жена мне изменяет.

- Фу, Николай, ну и напугал же ты меня. Думал, действительно что-нибудь серьезное. - Панкратов с интересом разглядывал посеревшего и постаревшего лет на десять своего первого заместителя. "Неужели он это всерьез?" - размышлял Евгений Викторович.

- Слушай, Ващенко, я решил, что район забастовал, заводы встали, совхозы работать отказались, а дел-то всего - жена изменяет. А ты знаешь хоть одну бабу в нашем районе, чтобы не изменяла? Скажи, знаешь? Если знаешь, назови, отольем ей бюст бронзовый и в центре города поставим. В области я договорюсь, добро дадут.

Николай Васильевич болезненно улыбнулся:

- Да я ведь не шучу, Евгений Викторович.

- А с чего ты взял, что я шучу? - горячился первый. - И это говорит мне второй секретарь райкома, который должен буквально все знать! Его, видите ли, не устраивает, что ему жена изменяет. Еще раз тебе говорю - изменяют все. Вопрос в том, знаем мы об этом или нет. Лучше, конечно, не знать. Здесь я с тобой не спорю. Ну а уж коль узнал - помалкивай. Сам-то, небось, тоже не ангел. Знаю, знаю, не упирайся, докладывают. Так вот тебе, выходит, можно, а ей нельзя?

Ващенко не отвечал. Слова первого с трудом до него доходили. Когда Панкратов замолчал, Николай Васильевич, вобрав голову в плечи, проговорил:

- Она изменяет с попом.

Панкратов сразу притих. Какое-то время оба молчали. Первым нарушил тревожную тишину Евгений Викторович:

- Это, конечно, кое-что меняет. Послушай, Ващенко, - перешел на официальный тон первый, - ты ведь с завтрашнего дня в отпуске. Вот и давай, отправляйся, а мы здесь без тебя решим, как быть.

Первый поднялся и подошел к Николаю Васильевичу. Он взял его за руку, помог подняться и тихонько подвел к двери.

Первый был лет на двадцать старше второго. "Тертый калач", - иначе его в обкоме не называли. До пенсии ему оставалось совсем немного, и главным своим делом он считал сидеть спокойно и уйти на заслуженный отдых с этой должности. Понятно, тут и деньги, и блага разные. Небольшого роста, наполовину лысый, в круглых некрасивых очках, он производил впечатление типичного неудачника. Когда приезжали делегации, то руку гости сначала протягивали второму, считая его первым.

Сейчас если бы их увидели вместе - не спутали. Первый был первым, второй - совсем плох. Панкратов постучал тихонько по спине Николая Васильевича.

- Давай, дружок, не дури. Поезжай домой, пропусти рюмку-другую - отойдешь.

Николай Васильевич вышел в приемную. Секретарша взглянула на него и опешила. Каких-нибудь полчаса назад от Ващенко за версту веяло молодостью и здоровьем. Теперь это был старик...

- Валюша, вызови машину, - Ващенко попытался улыбнуться, не получилось. Лишь перекосило лицо, передернуло.

Против обыкновения Ващенко сел на заднее сиденье.

- Сережа, давай в винный, а потом отвезешь меня в "посадку", что-то я притомился.

Сергей обернулся, нет, вроде сам, Ващенко, хотя голос не его, да и вид ужасный. И еще одно поразило водителя: за все время секретарствования этот адрес - винный магазин - Ващенко ни разу не называл.

Когда подъехали, Николай Васильевич протянул пятерку водителю:

- Возьми что-нибудь, мне неудобно туда заходить. Сергей быстро вернулся с большой бутылкой портвейна и с горстью мелочи.

До "посадки" доехали быстро. Второй всю дорогу молчал. Когда машина остановилась, водителю сказал: "Отдыхай, Сергей, а завтра, как договорились, утром подъезжай".

"Посадкой" называли место, пожалуй, единственное во всем городишке, где можно было от жары спрятаться. Тополя вперемешку с кустарником по субботам и воскресеньям скрывали здесь добрую половину населения города. Шли сюда семьями, компаниями. Жарили шашлыки, играли в карты... В будни здесь стояла тишина. Одно неудобство - железная дорога рядом.

Николай Васильевич выбрал место почище, в глубине посадки, снял ботинки, поставил их рядом с бутылкой, сел, закурил. Было прохладно, уютно. Крона тополя скрывала послеобеденное солнце. Птицы пересвистывались. Все располагало к отдыху.

Николай Васильевич не замечал ничего. Мозг был раскален, мысли проносились, порой ничем не связанные. Ващенко подчинился больному, обуглившемуся сознанию. Вот перед глазами промелькнула студентка-третьекурсница Ирина Каракина и скрылась почему-то в дверях входа в круглое здание метро "Краснопресненская". А это что? Ах да, это когда он делал ей предложение. Невзрачная квартирка на окраине столицы, небогатый стол. Их первая брачная ночь, у него она была первая женщина - и последняя. Ващенко попытался усмехнуться. И снова ничего не получилось. Как она клялась, что любит, постоянные сцены ревности - какой цинизм! "И с этой женщиной я прожил пятнадцать лет. - Николай Васильевич обхватил голову руками и раскачивался, постанывая, как там, в кабинете. - Да, Ирина Михайловна, преподнесла ты мне подарок. И с кем связалась - с попом! Муж - секретарь райкома, а жена спит с попом. Вот это - ситуация. Эх, Ирка, Ирка, а я ведь любил тебя, может быть, и не замечал поэтому ничего. Семья да работа - другого у меня нет. Правда, что-то там Панкратов болтал про мои шалости, но это все пустое. Да я ведь и не знаю, с какого края подходить-то к бабе. Одна ты у меня была. Ну а что я теперь-то должен делать, как жить буду? С работы снимут, факт. Куда я пойду, кому нужен? С женой жить не смогу. И что дальше, что дальше, что дальше?.." - Эта мысль раздирала сознание, душу на части.

Ващенко, как во сне, поднялся с земли и, не видя ничего, не замечая, пошел на шум. Приближался поезд, он всегда в это время здесь проходит - пассажирский, южного направления. "Что дальше, что дальше?" - Ващенко остервенело продирался через плотные колючие кусты, а последние несколько метров пробежал... Машинист электровоза ничего не смог сделать. Экстренное торможение остановило состав, когда уже последний, шестнадцатый, вагон навис над тем, что минутой назад было Николаем Васильевичем Ващенко.

Части тела собрали и уложили здесь же, недалеко от пути. Проводница последнего вагона, отвернувшись, чтоб не видеть ужасной картины, набросила белую простыню. Через полчаса приехала милиция. Нашли вино и ботинки. Деньги - полторы тысячи - передали жене, без протокола. Билет на самолет пропал.

Похоронили Ващенко тихо, без почестей. Народ и не заметил.

Первый через полтора года ушел с почетом на пенсию и все, что хотел, получил. Однажды, прогуливаясь по городу, встретил отца Гавриила. Раскланялись. Не сдержался Панкратов - возьми да спроси: "А что, святой отец, жену-то Николая Васильевича бросил?"

- Давно, любезный, давно. - Лицо Гавриила сделалось серьезным и озабоченным.

- А что так? - не унимался Панкратов.

- Эх, любезный, накладно для казны церковной оказалось, - Гавриил поправил рясу и пошел дальше.

Панкратов постоял немного, глядя на широкую спину попа, развернулся и двинулся своей дорогой.

"Да, бабы - народ непростой, - бубнил себе под нос Панкратов. - И если от кого ждать беды, то только от них. От них, проказниц, все беды. Гляди-ка, загубила такого парня. А ведь мог далеко пойти, ох, далеко..."

Париж , апрель 1993 г.

Случай из жизни

Двери с надрывным шипением сомкнулись. Грязные слепые окна отгородили Николая от свежего и прекрасного летнего утра. Электричка, пару раз дернувшись, тронулась. На душе стало тоскливо и муторно. Николай приткнулся потной щекой к стенке, закрыл глаза.

Вот уже полгода, как он ушел с завода и работал помощником приемщика посуды в палатке на рынке. Работа не пыльная. Оклад вместе с премиальными на двадцатку больше, чем на заводе. Да за каждую нагруженную машину хозяин "красненькую" отслюнявливает. Своей посуды он может приносить всегда сколько угодно - опять деньги. Постоянные клиенты появляться стали. А с ними разговор короткий - за бутылку, что по двугривенному ценится, - гривенник, а те, что по гривеннику, - пятак. Вот и считай, на круг сколько выходит. Если с умом да с расчетом - немало. Но расчетливый мужик нынче на Руси - большая редкость. И вот уже Николая мысли одолевали нехорошие и даже, можно сказать, дурные.

"И что я с этой работы имею? - рассуждал он, все больше распаляясь. - Где они, эти деньги? И зарабатываю вроде прилично, а как зарплату получать - все на долги уходит. Когда на заводе трудился, жена настаивала, чтоб вместе жили, теперь на порог не пускает. Развелись восемь лет назад, а отношения до сих пор выясняем. Но теперь, наверное, ничего уже не получится. ? Он нащупал в кармане мятую пачку сигарет. ? Вот и вчера, ну кто заставлял пить? Ведь к концу работы имел чистыми пятнадцать рублей. Затравили, гады, постоянные клиенты ? Косой и Недоносок. Плеснули полстакана самогонки. Знают, что не откажусь, и... понеслось".

Пропил все, что было, да еще тридцатник занял. Спал на ящиках, в палатке. Утром, как назло, завпалаткой пришел раньше обычного, увидел Веревкина в непотребном виде - кричал, ругался, сказал: если не напишет заявление сам - уволит по статье. Что ж, считай, и с этой должностью расстался. Жаль, работенка хоть куда...

"Эх, житуха!" - Руки тряслись, на сердце беспокойно. Рукавом затертого пиджака Веревкин смахнул пот со лба, невидящим взглядом уперся в стекло.

Ехать ему было недалеко, всего две остановки. Там, рядом со станцией, жила бабка Матрена, которая гнала самогон на продажу. Обслуживала она только своих, постоянных клиентов. Иначе нельзя. "Неровен час - пришухорят, тады - конец. Меру в кажном деле знать надыть", - любила повторять Матрена.

...Сначала он толком-то и не понял, в чем дело. Когда дошло, его как будто парализовало. Отказало все и сразу: руки, ноги, язык.

Сзади противный и строгий мужской голос часто повторял: "Товарищ, ваш билет попрошу".

Медленно Николай начал понимать, что в вагоне контролеры, что билета у него нет, денег на штраф тоже. А это значит - начнут выяснять, кто он, откуда. Потом протокол, штраф.

"Я этот штраф... видел, - размышлял Николай. - Беда, что пойдет комедия, а мне похмелье лечить быстрей надо".

Голос приближался. И вот уже ревизор, здоровенный, под потолок, детина, требует билет, дергая за рукав. Николай медленно повернулся. Его широко открытые глаза ничего не выражали.

- Билет, прошу билет, - домогался детина.

Глаза Веревкина расширились еще больше. Руки как-то сами разошлись в стороны, давая понять, что билета нет.

- Тогда плати штраф! - выплюнул, как отрезал, детина и начал открывать висевшую на боку кожаную сумку.

Веревкин будто язык проглотил. Вернее, он попытался проглотить горький комок огорчения, но ничего не получилось. Рот был сухой. Руки начали сами двигаться и изображать какие-то фигуры. Николай пытался жестами объяснить, что это недоразумение.

В это время в тамбур вошел второй ревизор, женщина.

- Вот, Лидия Ивановна, немой без билета, разбирайтесь, - громила махнул рукой и отправился в другой вагон.

Лидия Ивановна ничего особенного собой не представляла. Ее даже описать невозможно. Просто баба, лет под пятьдесят. Но именно такие, безликие и простые, - самые зверские и суровые, как в милиции, так и в других заведениях.

- Ишь ты, немой, так что ж с того, давай документ! - кричала Лидия Ивановна, строго глядя на Веревкина.

"Ну уж хрен ты, подлюка, меня теперь возьмешь!" - радостно решил Николай. И руками начал выделывать такие кренделя, что ревизорша опешила. Кисть правой руки он прикладывал к ушам, к носу, к подбородку, выбрасывал вперед то два, то три пальца. Левая тем временем быстро двигалась во всю прыть на уровне живота и груди.

Наконец ревизорша пришла в себя, подошла вплотную к Николаю и в самое ухо начала орать:

? Если немой, документ должен иметь! Давай документ! Там у тебя все написано ведь.

Глаза Николая становились все шире, он тряс головой, руками.

- Документ должен быть, или билет давай! - орала ревизорша.

Николай уже не мог остановиться, лихорадочно работал руками и лишь изредка вытирал рукавом забрызганное ревизорской слюной ухо. Николай люто возненавидел ревизоршу. В любую минуту он мог наброситься на нее и задушить. Вот тогда вряд ли кто-нибудь смог бы разжать его пальцы.

Спасла ревизоршу станция. Поезд сначала резко затормозил, двери открылись. Свежий воздух толкнул Николая в спину. Он спокойно вышел на платформу. Вслед ему неслось: "Документ должен быть, тогда езжай, а нет - билет бери, так ездить не положено..."

Николай остановился, повернулся к вагону, глаза сузились. Секунду он молча и спокойно смотрел на орущую и размахивающую руками женщину. Метр-полтора отделяли их друг от друга. И когда та открыла рот, чтоб еще раз прокричать свой монолог, Николай твердо и зло произнес: "Че орешь, ду-у-у-ра?"

Лидия Ивановна начала часто глотать воздух, застыла...

Двери с шипением закрылись. Николай плюнул на стекло, туда, откуда виднелась ненавистная рожа ревизорши.

"Тварь, теперь жди неизвестно сколько следующую электричку". Достал сигарету, закурил и перегнулся через перила платформы. Мыслей не было. Про ревизоршу он тут же забыл.

"Турист", 1995 г.

Тетя Паша

Всю свою сознательную жизнь тетя Паша проработала уборщицей в школе. Детей у нее своих не было. Жизнь сложилась так, что война забрала и мужа, и двоих сыновей. С той поры тетя Паша в школе, с детьми. Денег здесь всегда платили немного, но общение с ребятами было для нее дороже денег. Возможно, потому-то страшные, тяжелые мысли с годами отступили, боль прошла. Ребята тетю Пашу любили. В ее маленькой каптерке, где хранились ведра, тряпки, швабры, можно было оставить портфель, пальто и даже велосипед. И кусок хлеба и стакан чаю для ребятишек у тети Паши всегда были наготове.

Три года как ушла из школы тетя Паша. Сердечко стало шалить. Невмоготу ей стало мыть длиннющие коридоры. Пенсию назначили ей самую маленькую. "Да господь с ней, с пенсией, ? успокаивала себя старушка. ? Много ли мне надо? Чай да хлеб". Но с каждым годом становилось все трудней и трудней. Цены стали непомерными. Тетя Паша жила одна в крошечной однокомнатной квартирке на первом этаже блочной пятиэтажки. Квартирка досталась ей от школы. Из мебели у тети Паши были старый шкаф для одежды, небольшой диванчик да круглый дубовый стол. Ну и, конечно, несколько полуразвалившихся стульев.

Главным украшением комнаты был красный угол. Здесь старушка держала три потемневшие от времени иконки, под ними лампадку. Лампадку, конечно, зажигала только по праздникам. А из икон - Спаситель на картонке, Божия Матерь Казанская, тоже на картонке, и Николай Чудотворец на дереве. Причем икона Николая Чудотворца была красоты необыкновенной. Сам лик святого был написан ярко и выразительно. А кроме того, икона была убрана в серебряный оклад необычной и тонкой работы. Самым большим праздником и неизреченной радостью в жизни тети Паши был духовный праздник. В такие дни тетя Паша поднималась очень рано. Одевалась во все чистое, глаженое. Это она еще с вечера готовила. Потом старушка умывалась и, ничего не принимая из пищи, отправлялась в храм к ранней обедне. После обедни целовала крест у батюшки, прикладывалась к иконам, съедала просфору и отправлялась домой. Дома праздник продолжался. Старушка разогревала жаренный на сливочном масле картофель, пила чай с сахаром и карамелью. Потом тетя Паша зажигала лампадку и подолгу не могла отвести восторженных глаз от лика святого угодника Николая. От иконки струился такой теплый свет, что порой тете Паше казалось, что она чувствует тепло от него. Так до вечера старушка и праздновала, молясь и греясь в лучах божественного негасимого света. Намолившись и наплакавшись вдоволь, тетя Паша укладывалась спать. И ничего ей в те минуты милей не было, чем ее образа над кроватью и негасимая едва мерцающая лампадка. Счастливая и умиротворенная, тетя Паша засыпала с доброй и праведной улыбкой на устах.

Раньше, когда тетя Паша чуть моложе была, кое-что из своих запасов - статуэтки, недорогие брошки и украшения - раздала знакомым и детям. Теперь ее иногда навещало уныние по этому поводу. Ну как же. Нынче-то можно было бы что-то продать. Нынче все торгуют. Смотришь, лишняя копейка бы и появилась. А так все ну в самый притык. Частенько тетя Паша с утра с раннего - по магазинам. Пытается подешевле что-либо раздобыть. Порой обойдет всю округу. А домой вернется с пустой сумкой - ляжет на кровать, отдыхает. И так до вечера пролежит. А вечером попьет пустого чая - и к образам. Вот тогда все тяготы и заботы сразу проходят. Тетя Паша привыкла молиться подолгу, с чувством, со слезами. Порой до часу ночи не встает старушка с колен, поклоны бьет и молитвы шепчет. Так изо дня в день, из месяца в месяц. И все бы было хорошо, да вот пенсия, будь она неладна, никак не поспевала за ценами. Старушка уже и забыла, когда последний раз видела шоколадную конфету или, к примеру, апельсин. Нет, на витринах энтих разных кивосков их сколько хочешь. А вот так, чтобы дома на столе - такого нет, не припомнит.

Позавчера тетя Паша пошла в сберкассу - платить за квартиру. Очередь, как всегда, оказалась огромной. Больше часа выстояла старушка, чтобы расплатиться с государством за тепло, свет, квартиру. Не платила за эти прелести жизни тетя Паша вот уже три месяца. А нынче, получив, как ей показалось, огромную пенсию в восемнадцать тысяч рублей, она первым делом - в сберкассу. Решила оплатить не только должок, но и за три месяца вперед рассчитаться. А то ведь цены так скачут, что за ними не угнаться, рассуждала старушка.

Наконец подошла очередь. Бабуля выложила свои книжки и деньги. Объяснила молодой нерусской национальности барышне, зачем пришла. Барышня долго считала, а потом назвала сумму, от которой тете Паше чуть дурно не сделалось. Решила так старушка, что заплатит за три минувших месяца и за тот, который сейчас на дворе. После этой операции у тети Паши осталось триста рублей с копейками. Их тратить она даже на хлеб не стала. Решила: пускай лежат на самый черный день.

Такой день настал ровно через неделю. Старушка подъела в доме все запасы. Буквально выскребла из банок, что стояли в столе на кухне, все крошки крупы. Пару раз сходила на рынок вечером, порылась в отходах, которые выбрасывают продавцы после торговли. Отыскала четыре полусгнившие картофелины, сварила их дома и жадно съела всухомятку.

Назавтра тетя Паша все-таки не выдержала и купила на оставшиеся деньги мягкий, хрустящий батон. Когда была в булочной, глаз не могла отвести от пряников. Были там и заварка для чая - индийская, и сахар, как в кусках, так и рассыпной, кофий, печенье... Ах, да чего там только не было! Но ничего себе не могла позволить вдова фронтовика, мать двоих детей, отдавших жизнь за свободу Родины, человек, который всю жизнь честно и праведно служил Богу, людям и государству.

У тети Паши был праздник. Она ела такой вкусный хлеб - сил нет и запивала его пустым кипятком. Вечером старушка, как всегда, долго молилась и благодарила Господа за то, что дает ей такие испытания, и за вкусный белый хлеб. Заснула довольная, счастливая.

Пенсию, известное дело, дают один раз в месяц. Никаких сбережений у тети Паши никогда не было. Она даже не знала, что такое сберегательная книжка. Хотя в последнее время ее все чаще навещали мысли о том, что на сберкнижке должны быть деньги. А то ведь хоронить ее на что будут? Одежду: халатик, белье, тапочки, косынку - она на этот случай приготовила давно. А вот с деньгами - трудно. В народе говорят, что нынче похоронить человека - ой как дорого. Да ладно. Господь устроит, успокаивала сама себя старушка и суетилась дальше.

Итак, до пенсии оставалось еще долго, а в доме ? шаром покати. Ни родственников, ни друзей у старушки не было. Школа давно забыла, что когда-то у них работала тетя Паша, а идти напоминать и просить милостыню бабуля не могла.

К вечеру третьего дня старушка перерыла весь свой небогатый скарб, но так ничего и не нашла. Поняла тетя Паша, что нужно что-то продавать. На другой день она пригласила к себе соседскую дочку, пухлолицую студентку Марину. Старушка не стала вдаваться в подробности и описывать свою жизнь. Сказала лишь, что хочет что-либо продать. Марина с удивлением посмотрела на тётю Пашу, потом оценивающим взглядом осмотрела комнату, вышла на кухню. Старушка с трепетом и надеждой ждала приговора. Студентка быстро вернулась.

- Нет, теть Паш, ничего ты не продашь. Никому твое старье не нужно. Хотя постой, постой. - Марина по-хозяйски подошла к кровати, протянула руку и сняла со стены икону Николая Чудотворца.

- Ой, - всплеснула руками старушка, - повесь, повесь назад, Мариночка, это же икона.

На девушку эти слова не подействовали.

- Вот за эту штуку, - спокойно рассуждала девушка, - тебе, теть Паш, могут кусков пятьдесят отвалить.

Старушка замерла в изумлении.

- А сколько ж это денег будет? - переспросила тетя Паша.

- Так и будет, - уже раздраженно произнесла девушка, - пятьдесят тысяч.

- Ой, ой, грешницы мы с тобой, - замахала руками бабуля, - повесь, повесь обратно.

Девушка вернула иконку на место и вышла прочь, на прощание бросив соседке: "Пока".

Больше обычного молилась в тот день тетя Паша и просила прощения у заступника и угодника Божия Николая. Уснула с трудом под утро.

Еще дня три мучилась старушка без пищи. На четвертый день ее словно злой дух опутал. Как с утра встала, так одна мысль и сверлит: "Продай икону, не майся". Промучилась тетя Паша до обеда, а потом решилась. Сняла дрожащими руками образ со стены, сунула его под тоненькое пальтишко - и вон из дому. Вышла на улицу - куда идти? Видела однажды, как у метро, в подземном переходе, люди торгуют чем попало. Вот и решила туда двинуться. Встала тетя Паша с самого краешка, там, где толстенная молодуха сервизы чайные продавала. Прислонилась она спиной к бетонной стенке, не знает, что делать. Постепенно пришла в себя. Достала из-под пальто иконку, слезу смахнула от срама.

Сначала на тетю Пашу никто внимания не обращал. Первой подошла женщина средних лет и очень прилично одетая. Она сунула что-то старушке в карман и, ни слова не говоря, пошла дальше. Тетя Паша ничего не могла сказать, ее душили стыд и слезы. Потом подошел мальчик и со словами: "Это тебе, мамуль, на молоко", - сунул тете Паше что-то в другой карман. Теперь стали подходить разные люди, и все рассовывали по карманам старушки деньги. Икону вроде даже и не замечали. Ни один про нее не спросил. Часа полтора простояла в переходе старушка. Ее старческая психика кое-как смирилась с позором, а ум уже подсчитывал, что она сможет купить в магазине.

Почти бегом возвращалась домой старушка. Икону держала под пальто и крепко прижимала к груди. Дома старушка первым делом расцеловала великого заступника Николая и поставила икону на место. Потом зажгла лампадку и только после этого разделась. Долго молилась тетя Паша перед тем, как к пальто подойти. Когда наконец с колен встала и вывернула карманы - глазам не поверила. Куча денег представилась ее взору. Не меньше часа считала старушка бумажки. Шестьдесят три тысячи набралось.

В эту ночь тетя Паша не спала совсем. Всю ночь она усердно молилась. Утром взяла деньги и пошла в церковь. Там нашла старосту, рассказала ей всю свою историю и отдала пачку денег:

- Не мои это деньги, матушка, Божии. Вот пусть храму и служат.

Староста, совсем еще молодая женщина, похвалила старушку, сказала, что деньги эти она возьмет, но при одном условии. А условие было такое: обедать каждый день тетя Паша отныне должна приходить в храм. Да, и еще потребовала она, чтобы старушка три тысячи себе оставила на хлеб. На том и порешили.

Теперь тетя Паша каждый день в храме. Утром молится, потом обедает. А после обеда посильно помогает. Или подсвечники почистит, или масла в лампадки дольет, а то и на почту с посылками пошлют. Вот и началась другая жизнь у старушки. А про пенсию она теперь и не думает. Ее едва-едва на квартиру хватает. В переходе ее больше никогда не видели. А вечерами, когда одна молиться начинает перед своими иконками, слезы так и льются из глаз. Благодарит Господа и Николая Чудотворца, что так чудно и славно все устроили.

Отрадное, февраль 1994 г.

Тяжелый случай

Григорий проснулся рано. Да и спал он кое-как, весь в липком поту, то и дело просыпаясь от кошмаров. Дело известное, три дня назад давали получку на стройке. Вот и гудит шальная голова лучшего каменщика сельского СМУ. Добравшись до умывальника, Григорий прилип пересохшими губами к крану. Пил долго. Пока пил - думал. Закончить сегодня или еще дня два-три попьянствовать? Ничего не решив, повалился на постель и снова провалился в полудремный надрывный кошмар.

Недавно Григорию Петровичу Покладистому исполнилось тридцать лет. К этой круглой дате он готовился загодя. Хотел по-людски да красиво: гостей в дом позвать, стол накрыть. А получилось, как всегда: на стройке, за обедом рванули по стакану и... закрутилось. Домой попал к ночи - пьяный, да с собутыльниками в обнимку. Ну и как заведено - неделя пьянства.

К тридцати годам Покладистый успел, что называется, пожить. Был в армии, институт бросил, женился, нажил дочурку, получил квартиру. Когда пошли запои, жена ушла. Пришлось квартиру разменять. Вот и занимает он теперь комнату в трехкомнатной квартире. Рядом еще один сосед. Тот пьет постоянно, но помалу. В третьей комнате бабка числится, но не живет. У детей все время находится. Жену свою и дочку Григорий видит часто: во сне они ему являются, обе чистые и недоступные. Наяву же общение не получается. Две крайности мешают. Или пьет, да так, что пока не вырубится - не остановится, или работает в три смены - наверстывает, что упустил в запое. Алименты солидные, правда, из его зарплаты удерживают. Этим он в тяжелые минуты душевных тревог себя тешит. На работе Григория увещевать и стращать перестали.

Какой смысл? Решило начальство так - парня уже не переделаешь, а захочет лечиться - помогут. Силой это горе не выведешь. Вот и кувыркался Григорий - то на стройке, то в загуле.

"Гулял" Григорий Петрович всегда по одному маршруту. Дом его рядом с железнодорожной станцией. По другую руку от "железки" были магазин и буфет привокзальный. Вот и приходилось, когда в запое, поутру через все линии тащиться, а порой и под стоящим составом пролезать. Идти по мосту он не мог. Совестно было небритым и опухшим на людей смотреть. Обратно, нагрузившись и прихватив с собой, - той же дорогой через пути - к дому. И странно было видеть, как совершенно пьяный человек пробирается там, где и трезвому-то ходить опасно. Люди, что на платформе электричку дожидались, отворачивались. А те, у кого нервы покрепче, смотрели и ругались.

Второй раз Григорий проснулся, когда настенные часы пробили десять. Опять губы прижались к крану. Трясущимися руками обшарил карманы пиджака. "Ого, две смятые пятерки и четвертной - можно, пожалуй, продолжить", - решил Григорий, особо не размышляя. Знал, что если начнет рассуждать и задумываться - станет ему сильно плохо и на душе паскудно. А чтоб не рассуждать, надо выпить, да как можно быстрей. Бриться не стал. Провел мокрой рукой по лицу, набросил на плечи жеваный пиджачишко и тронулся. На той стороне, у буфета, - компания постоянная. Когда Гриша не пьет, он с ужасом смотрит на этих людей и старается быстрей пройти мимо. Когда в запое - они друзья. Достал из кармана две мятые пятерки - отдал кому-то. Тот сразу помчался в магазин, остальные начали расхваливать Григория - за его золотые руки. Григорий, конечно, знал цену этим дружкам и разговорам. Но когда во хмелю, вроде как в радость. "Ну а в жизни других, лучше что ли? - выстукивал воспаленный мозг. - Здесь хоть алкоголики, а там? Здесь все ненормально, поскольку по пьянке да по мелочовке. А там по трезвому да по крупному. Здесь я в крайности пиджак продам да в тумане глупость выкину. А там, у трезвых-то, совесть растоптать - дело обычное".

В то время как Григорий философски размышлял о трудностях жизни, недалеко от того места, а именно на диспетчерском пункте железнодорожного узла, шла передача смены. Дела принимал Владимир Иванович Мартынов. Сорока пяти лет от роду, партийный, уравновешенный, не курящий и не пьющий. Про таких принято говорить - положительный, а в анкетах пишут ? морально устойчив. Хотя в анкетах про всех так пишут. Потому как тем, кто не устойчив, анкеты не дают. Но это так, к слову. Владимир Иванович имел счастливую и благополучную семью. Жена - не красавица, но очень обаятельная - учительница начальных классов. Двое ребят - мальчик и девочка - восьми и четырнадцати лет. Трехкомнатная квартира. В доме достаток и чистота. На работе почет - три раза в президиум выбирали. Работа у Мартынова серьезная и ответственная. Напряжение постоянное и большое. Да и понятно - контроль и регулировка железнодорожного транспорта - дело нешуточное. Здесь в домино не забьешь, чай лишний раз не выпьешь. Не дай бог чего упустить или стрелку на секунду позже, к примеру, перевести - думать не хочется, что может случиться. О таких, как Покладистый, Владимир Иванович знал в основном понаслышке. Да когда шел на работу, видел их у привокзального буфета. Никаких чувств они у него не вызывали, ни ненависти, ни омерзения. Смотрел он на них, как на бродячих собак, кошек и других животных. Никогда с ними не разговаривал и даже близко не стоял. Проходил мимо и плевать ему тыщу раз было на них. То был другой, непонятный и потому чужой и безразличный ему мир.

Владимир Иванович сел за пульт, расписался в журнале. И началось: - Восемнадцатый, примите первый. Шестой - придержи на спуске... Ваня, освободи горку. Внимание на четырнадцатом - третий скорый на подходе...

Григорию тем часом полегчало. Принял он, горемычный, грех в виде полного граненого стакана водки, закусил курятиной - так он называл папиросу. В желудке приятно зажгло. Голова стала легче, мысли пошли радужные. "Эх, - думал Гришка, - брошу пить, вернусь в семью, буду дочурку из школы встречать. Портрет повесят на Доске почета в центре города. Возьмем с женой путевку за границу - в Чехословакию или в Румынию". И так ему стало приятно и радостно, что захотелось еще пригубить. Достал из кармана смятый четвертной. Стая жаждущих тут как тут. Очередной гонец метнулся в магазин. А Григорий все мечтал: "Скоплю денег, куплю "жигули" желтого цвета, уж больно мне этот цвет нравится. В другой раз, после Чехословакии, поедем всей семьей на юг. Вот уж отдохнем. Приоденусь, конечно, шляпу куплю. Как другие буду - живут ведь люди".

Вот и скороход вернулся. В каждом кармане - по бутылке. Это да! Гульба пошла на славу. Григорий не заметил, как после третьего стакана "провалился", притих. Проснулся здесь же, у буфета - время к вечеру. "Что ж, гульнул", - болью шарахнулось в голове. Опираясь на угол, поднялся. Дружков - как сдуло. Тело свинцом налито. Однако пора домой пробираться. "Деньги все пропиты, время пришло выходить из штопора", - горько ухмыльнулся Григорий. Соскреб языком прилипшие к нёбу никотинные шкварки, шумно сплюнул, грязно выругался и, выписывая спираль, сильно шатаясь, пошел к железнодорожным линиям...

Шесть напряженных часов отработал Владимир Иванович к тому моменту, когда Григорий, набравшись до предела, отправился домой. Дежурство проходило нормально. Сцеплялись грузовые составы, подавались вагоны под разгрузку, переключались стрелки, отправлялись электрички. Владимир Иванович взглянул на часы. Без малого четыре. Ровно в шестнадцать проследует скорый, а там потихоньку можно будет к дому готовиться. Диспетчерский пункт представлял собой полукруглую стеклянную коробку. Лишь задняя стенка - кирпичная. Диспетчер видел все, что положено. Видел он и шатающуюся фигуру Григория, который медленно и неуверенно подходил к путям. Мартынов, как мы уже отметили, безразлично относился к пьянствующим людям. Но для него всегда загадкой было то, как те, в своем непотребно-скотском состоянии, железнодорожные пути переходят. Какая-то неведомая сила руководит пьяным человеком. Сколько их неровной походкой ходило через дороги - ни один не попал на этом участке под поезд. Невероятно, но факт: что-то их заставляло в самую последнюю минуту останавливаться перед несущимся на огромной скорости поездом.

Итак, рука Владимира Ивановича уже лежала на тумблере перевода стрелки на сквозной путь. Конечно, можно было перевести ее раньше, сразу, как только электричка прошла в тупик, но существует неписаное правило - в серьезных случаях, как бы проверяя себя, переводить стрелку за несколько минут до прохождения поезда...

А Григорий шел домой - шатаясь и рассуждая. "Зачем жить? - думал он, медленно поднимая ноги над рельсами. - Разве жизнь не прошла мимо? Разве есть то, чего ради стоит дальше коптить и без того покрытое серыми тучами небо? Жена, ребенок? Это все в прошлом. Работа? Ерунда! М-да", - кряхтел он. "Жить смыслу нет, стремиться не к чему", - размышлял он, поднимая левую ногу и намереваясь перешагнуть то место, где рельсы расходились, когда электричка проходила в тупик, и где они смыкались, когда скорый проносился, не сбавляя скорости...

Мартынов видел, как пьяный приближался к стрелке. Удивительное дело, давно он за собой такого не замечал - начал нервничать и сердце забилось чаще. Хотя что странного? Очередной бухарик в очередной раз прется там, где не положено и, конечно, тогда, когда это очень опасно. Скорый вот-вот вынырнет из-за платформы. Григорий, слегка качнувшись, опустил ногу между рельсами. Мартынов уверенно, думая, что тот переступил стрелку, включил тумблер. Тиски давлением в триста атмосфер превратили ступню Григория в плоскую пластину. Кровь запузырилась из белых осколков кости. Григорий взвыл. Мартынов уронил взгляд на приборы - зеленый загорелся - все в порядке, стрелка на месте. А вот и скорый. Как всегда, за секунды он появился из-за платформы. И только теперь Мартынов заметил, что пьяный неестественно корчится на стрелке. Неведомая сила подняла диспетчера со стула. Его затрясло, он заорал и замахал руками, будто бы Григорий мог что-либо расслышать. Переключать стрелку Мартынов не мог. Направить пассажирский в тупик, на электричку - эта мысль, едва зародившись где-то вдалеке сознания, сразу же погасла.

Григорий мгновенно стал трезв. Он не хотел умирать. Он молился. Поезд гудел и надвигался страшно и неотвратимо стеной тяжелого железа. Боли в ноге он не чувствовал. Ужас перекрыл боль. Когда до трагедии оставались секунды, Григорий собрался и рванулся в сторону. Кость хрустнула и легла своей окровавленной белизной на рельсы. Колеса локомотива освободили ногу, а вернее то, что осталось от ноги Григория...

Очнулся он в больнице через двое суток. Как объяснили врачи, сказалось алкогольное отравление, нервный стресс и большая потеря крови. У постели сидели жена и дочка. Сначала Григорий ничего не мог понять, даже озирался по сторонам. Потом вдруг вспомнил поезд, закричал, задергался. Началась истерика. Прибежала сестра и сделала укол. Через два часа он проснулся и заплакал.

Определили Покладистому первую группу инвалидности. Пить он бросил совсем. Сделали протез. По старой специальности он, конечно, работать не смог. Да и не жалко. Сторожит теперь автобазу и разные безделушки дома мастерит. Жена не нарадуется, и дочь довольна. Про старое никто не вспоминает. В доме порядок, уют.

Иначе все обернулось у Владимира Ивановича Мартынова. Тогда, в тот злополучный день, его отстранили от дежурства и отправили домой. По дороге зашел в магазин, купил бутылку водки. Дома, один, на кухне выпил ее. Хмель не брал. Ужасная картина трагедии стояла перед глазами. Винил в случившемся Владимир Иванович только себя. Ну что бы ему перевести стрелку минутой раньше! Так нет, дождался, когда человек ногу сунул. Он достал из серванта едва начатую в праздник поллитровку, залпом осушил и ее. Утром жена, причитая, суетилась вокруг Мартынова - накладывала компрессы, поила молоком. До работы он так и не дошел - вновь напился. Всю неделю продолжалось пьянство. Жена извелась. Потом два месяца лежал Мартынов в нервном отделении, а когда вышел - вновь запил. Так и пьет по сей день. Опустился, тащит из дома вещи и продает. Жена выгнать не может - человеком ведь был, может, еще выправится, думает. Хотя надежды мало, возраст не тот. В таком возрасте запросто пропасть можно. А все с чего? Подумаешь, какой-то пьянчужка ноги лишился! Эка невидаль! А поди ж ты, не смог пережить...

Крым, 1990 г.

У каждого свое счастье

Вы, конечно, можете и не знать, что такое межрайонное БТИ. Поясняю - это бюро технической инвентаризации. Здесь хранятся планы домов и квартир, других построек города. В каждом БТИ свой большой архив, большой начальник, отделы и сотрудники.

Лилия Михайловна Суходолина работала в одной из таких контор вот уже шестнадцать лет. Да, именно тогда молодая перспективная архитекторша с шестилетним сыном на руках пришла сюда с военного завода. Пригласил начальник. Познакомились на вечеринке, пару раз переспали - и вот она уже трудится в его конторе. Когда приглашал, обещал через два-три года квартиру. Тогда это было просто, при застое.

Но случилось так, что через два года начальника передвинули на другое место. Пришел новый. Этот тоже пообещал помочь. Годы шли, мальчик рос, барышня старела.

Когда началась перестройка, с квартирами стало трудно. Милая Лилечка превратилась в Лилию Михайловну, располневшую, добродушную тетю. Свою шестнадцатиметровку в общей квартире они с сыном разделили шкафом. Лилии досталась половина с окном. Здесь она выращивает чудные домашние цветы. Сын - студент, уже на четвертом курсе института. Ночами рисует какие-то чертежи и графики на столе в своей половине. О личной жизни не помышляют ни сын, ни мать.

Зато на работе Лилия Михайловна блаженствует. У нее своя комната. Не большая, но и не маленькая. Метров десять. Свой стол. Но главное - цветы. Ими она заставила все окно. Показалось мало. К окну пододвинула стол. И тоже заставила цветами. Главное дело Лилии Михайловны на работе - снимать копии с планов квартир и домов. Квартиры есть разные. К примеру, в районе улицы Горького (Тверской по-нынешнему) есть квартиры по двести и триста квадратных метров. Живут там славные потомки больших людей. Здесь, к примеру, - внучка Демьяна Бедного. Не знаете? Ну и зря. Был такой пролетарский поэт. Наворовал он у буржуев столько, что и представить страшно. Лилия Михайловна однажды побывала в этой квартире. Не квартира ? музей. Поэт обеспечил жизнь нескольким поколениям потомков. Это факт. Или еще один пример. Стоит за отдельной оградой на улице Станиславского, пятнадцать, невысокий такой домик, распашонкой сделанный. Ничего примечательного: домик как домик. Но квартирки там - целый этаж. А это метров восемьсот верных будет. Там и мэр московский времен застоя ? Промыслов, и многие другие старость коротают. Оно и понятно. Человеку в семьдесят, восемьдесят лет ходить надо больше. Вот и ходят по квартире. На дачу не наездишься. Это ведь надо из дому выходить, в машину садиться, ехать. А здесь - ходи да ходи с утра до вечера. Красота!

Доносятся до Лилии Михайловны по части квартир слухи разные. Нехорошие, даже верить не хочется. К примеру, рассказывали, что пришла как-то на прием к Станкевичу, а он в то время заместителем у Попова в Моссовете служил, дочь бывшего большого человека. Пришла, значит, и говорит: "Уважаемый господин Станкевич, вы такой хороший и заботливый. Вы так красиво и трепетно с трибун выступаете. Вы наш единственный и надежный защитник. А дело пустяковое. Отец - умер. Квартира осталась. Хотели бы дети и внуки за собой ее сохранить".

Сергей Борисович призадумался, почесал не тронутый лысиной затылок и пообещал разобраться. Сказано - сделано. Разобрался. Через полтора месяца Станкевич с семьей въехал в эту квартиру.

Ну что тут скажешь? Демократ!

А вот у великого нашего кине-мато-гра-фиста Н.С. Михалкова проблем тьма. Выбил-таки он себе под офис особняк во дворе Тверской, на Пушкинской рядом с "Макдональдсом". Там у него "команда" сидит, когда "сам" по Парижам шастает. Особнячок отделали, заселили. А вот с гаражами осечка вышла. Взбунтовался жилой люд. Не дадим кромсать народную землю - и баста! Никита Сергеевич занервничал, Как, мол, так? Он для людей фильмы разные снимает, здоровья не жалеет, по заграницам мается, семейные турниры по теннису устраивает, к Ельцину вхож! А ему... гараж поставить не дают. Да кто? Быдло! Да посмотрите вы на них, у них же одно на уме, кабы их дети во дворе в песок играли. А за город, на дачу не хотят? Хотят? Так пусть и едут. А здесь великий мэтр киносовременности будет держать своего стального коня иностранного производства. Не помогло. И даже известный своими трепетными привязанностями к демократам журнал "Столица" не помог. Не помог и брат.

Кстати, о брате. Их ведь два. Так вот, говорят, сферы влияния на великих мира сего они регулярно делят. Один затесался в друзья к Лигачеву, другой - к Яковлеву. Когда ситуация изменилась, фигурки переставили. Один метнулся к демократам, другой - к оппозиции. А в октябре девяносто третьего оба бросились вылизывать неприличные места у Ельцина. Короче, на Тверской все в порядке. Там так и живут "великие" люди, их дети и внуки, для которых октябрьские перевороты - мать родная. Как бы и где бы они были без них сейчас? Сказать трудно. Лишь одно точно и бесспорно: на Тверской эту шушеру не разместили бы.

Вот такие грустные мысли навещают Лилию Михайловну каждый день. Копирует она гаражи да квартиры Микоянов и Михалковых, а о своей не вспоминает. На днях появился новый начальник. Тот, что был, ушел к Чубайсу. Злые языки говорят, что за год сумел обеспечить всю свою родню жилплощадью. Да пусть треплются. Новый, тот, что пришел, обещает, что через два года Суходолина уж точно квартиру получит. Через два года... Сын уже институт окончит. А Лилии Михайловне надо будет к пенсии готовиться. Вот она жизнь: летит - не остановишь! Да и не в квартире вовсе счастье.

Счастье в цветах. И бежит домой каждый день Лилия Михайловна, словно летит на крыльях. У нее всегда какой-то цветок обязательно цветет. А бывает, по два сразу. А это такая красота! Обо всем забываешь. Эх, счастливый человек Лилия Михайловна. И на работе сумела создать атмосферу, и домой придет - не нарадуется. Позавидуешь... А что до Михалковых да Станкевичей с их гаражами, офисами и квартирами - плевать на них. Пущай куражатся. На то и существует Тверская улица, чтобы на ней куражиться. У каждого свое счастье!

Отрадное, март 1994 г.