Все смешалось в этом богоугодном мире, чего совсем не предвидел Владыка, да простим ему.
Люди как птицы: в осеннее безвременье, почувствовав беспокойство, они мигрируют в поиске очередной своей вечности. Кто с юга на север, кто, напротив, с севера на юг. А некоторые влекомы не по меридианальным указкам, а исключительно вдоль параллелей. Хотя есть и такие, в жизненном коде которых не записано строгое направление; их судьба - подчиняться всесильному числу "четыре": в одну эпоху - на север или запад, в другую - на юг или восток. Пифагорейцы! Теперь они редки, но всегда среди остальных прочих. Они слышат гармонию сфер, и число "четыре" для них есть призыв к поиску своей вечности. Это - магический треугольник, и надо только его найти, где "четыре" - одна из сторон, но определяющая. Тогда и построится треугольник прямоугольный (три-четыре-пять). Тогда и отыщешь необходимое: куда лететь-спешить, где кого-что искать. Сие есть знаковое место в нашем повествовании.
Край, который решил дебютировать в нашем повествовании как некая преамбула, теперь выхолаживается рано, и уже в середине сентября набирает силу большой перелет. Вдоль Онеги, Двины, Мезени и других тугих северных рек, к их верховьям и дальше на юг, тянутся стаи журавлей, красавок, аистов, уток и прочих пернатых, а им навстречу, в Приполярье, тяжело волоча на крыльях вату туманов и мелкую изморозь облаков, отмахиваются от земного притяжения большие серые гуси; эти последние уже преодолели большую часть пути, начавшегося из Африки, или Ближнего Востока, или Средиземноморья, и теперь их, усталых, оголодавших, тех, кто выдержал тяжкое странствие, ничто не сможет отвернуть от цели, от вечности.
Они летят навстречу друг другу на разных высотах, и значит, никак не пересекаются. Одни на юг, другие на север. Это непересекающееся переселение птиц, эта строгая геометрия их маршрутов (все-таки скорее стереометрия), еще в юности заставила Армика, тогда жителя Архангела, задуматься о главном.
Старый Армуш уже издавна в Ерлаиме, и его дом - это шук. Шук, или сук по-арабски, значит базар, рынок, а вообще-то, если точно, круг. Геометрия снова! Ровное пространство меж всякими постройками, и в нем с раннего утра до захода светила - столпотворенье. Разноязычные местные, какие-то пришлые торговцы, редкие паломники из всеми забытых земель, но более всего теперь здесь толкаются те, кого называют туристами, - сегодняшние европейские бездельники в легких шляпах от палящего солнца и, как правило, в шортах, даже старухи, вовсе не стесняющиеся своих жирных дряблых ляжек. Они галдят, кричат, нелепо торгуясь, и Армуш, сидящий на шуке в центре своего ковра, сразу отворачивается, чтобы не видеть эти противные голые ляжки и не подавать виду, что он понимает речи на английском, немецком или итальянском. Он многое знает, и потому главное - не подавать виду...
Старый Армуш с раннего утра сидит на шуке в центре своего старого ковра, и кто из них старше, ведомо только ветхозаветному Владыке, с коим, между нами, Армуш в непростых отношениях. Но это деталь. Чуть поодаль от ковра стоит опять же старая одинокая повозка (одинокая - то есть без осла), на днище которой всяким вечером Армуш укладывает предметы его небойкой торговли древностями, кроме одного. Ковер пустеет, и еще через пару часов, отужинав за полдрахмы в ближней лавке горячей лепешкой с кружкой овечьего молока, Армуш прямо там же, где торговал, на остываюшей каменистой земле, завертывается в свой старый ковер. Владыка, да простим ему, указал вечному Ерлаиму построиться не у теплого моря, а вдалеке от него, в трех днях пути (в трех, если, конечно, в повозку впрячь осла), да ладно что вдалеке, а вот еще и на высоте восьмиста метров, на холмах, а это значит, что, начиная с месяца кислев и до месяца нисана, город окутан сырым холодом.
Старый Армуш завертывается в старый ковер, и чем более холодает, тем совершает вместе с ним больше оборотов; в конце концов, ближе к нисану, в центре шука значится свернутый в рулон грязный ковер, а то, что внутри него спит человек, знают только ночующие здесь же местные торговцы.
Но в этом рулоне, будто в коконе, Армуш ночует не один. Выше сказано, что, закончив очередной торговый день, старик укладывает на днище кривой повозки все свои древности, кроме одной. Да и древность ли она - поди теперь определи ее возраст? Ну да ладно. Короче, это подсвечник. Бронзовый несомненно, на высокой витой ножке, с четырьмя чашами для свечей, три с боков, одна будто бы в центре. Вот это и странность: поставлены эти чаши явно несимметрично, будто с намеренным перекосом, но тем не менее подсвечник упорно не валится, несмотря на дразнящую вертикаль всей этой выделки на небольшом треугольном подножии.
Значит, сложив древности в повозку, старый Армуш забирает подсвечник с собой, ужинает и, готовясь в центре притихшего ночного шука совершить почти цирковые кульбиты вместе с ковром, крепко сжимает сей странный предмет в левой ладони. Потом крепко спит. По зиме над ним проплывают белесые рваные облака, низко, грозя задеть, и порой сеет холодный дождь. Однако скоро очередной нисан, а после - очередная огнедышащая жара, особенно в хамсин, весной и осенью, когда из каменной пустыни Негев, что южнее, приплывают раскаленные потоки воздуха. В такие дни шук пустеет, и Армуш дремлет в тени под повозкой. А в другое время он пытается торговать, сидя в центре пыльного выцветшего ковра, и это длится уже не одно столетье...
На большом ковре расставлено множество предметов, да так, что свободного места между ними, кажется, не сыщешь. Тут есть чему подивиться, особенно знатоку. Но последние приходят на шук крайне редко, не в пример горланящим туристам, ну а местным или паломникам Армушевы древности совсем не нужны. Что до туристов, то им следовало бы объяснять, какие сокровища перед ними, - тогда торговля пошла бы бойче, но хозяин ковра неразговорчив: он многое знает, и потому главное - не подавать виду. Он все ждет одного человека, однако тот не появляется.
Жарко, душно, лучи светила дробятся, выплясывая на поверхностях бронзы, позолоты, почерневшего серебра, камней, и под прикрытыми веками Армуша плавают бесчисленные радуги. Эта - от фрагмента нагрудной пластины мумии Тутанхамона, эта - от перекупленной у Шлимана горсти монет из сокровищ троянского царя Приама, эта - от нитей ажурного ожерелья несомненно знатной скифской дамы, эта - от алмазной пуговицы русского графа Орлова, которую он и не вздумал поднимать с пола, когда, будучи с посольством где-то в Европе, намеренно резко дернул на груди полы кафтана. И так далее, и так далее. Монеты, бусы, ожерелья, оклады, части амфор и даже целые амфоры, мелкая античная керамика, луковицы старинных часов, бронзовые пепельницы, всяческие женские безделушки, шкатулки с инкрустациями, портмоне с нитями жемчуга... Где все это собрал Армуш - не нашего ума дело; прожил он уже предостаточно, и для него что одна эпоха, что две или пять - дело привычное, хоть и тяжкое, и нам, зацикленно бегущим по узкоколейке быта всего-то шестьдесят-семьдесят лет, можно глядеть на него как на вполне мифическое создание.
Да вот незадача: покупают у него редко. То ли не верят, что на ковре разложены отнюдь не подделки, то ли смущает сам вид неразговорчивого старика, похожего на мумию. Однако когда вдруг объявляется достойный покупатель, эта мумия довольно ловко вскакивает в центре своего ковра и так же ловко, но отнюдь не подобострастно, с достоинством, следует к заинтересованному гостю. Остается лишь дивиться, как ловко старый Армуш делает это, то есть пересекает диагональ ковра, чтобы оказаться рядом с клиентом: за считанные секунды, будто балерина на пуантах, а то, если угодно, как юноша-газель, он совершает сей маршрут, ни разу не наступив на разложенные древности, хотя там, на ковре, и места-то свободного нету. В общем, уму непостижимо - ведь совсем старик все-таки!
Достигнув края ковра, Армуш всегда встает к покупателю боком. Нет, это не презрение или неуважение: одним глазом он видит подошедшего к нему человека, а другим - свой драгоценный подсвечник, оставшийся стоять в центре среди прочих соблазнов. Подсвечник дороже всего, и без присмотра хозяина ему никак нельзя.
Впрочем, однажды случается странность, не имеющая отношение к предмету, о коем речь. В некий день, среди жаркого сиянья, в тяжком мареве, Армуш видит подошедшую к его ковру пожилую женщину, и она сразу привлекает вниманье. Кажется, местная, без паранджи и чачвана, в невзрачной кофте с длинными рукавами и длинной же, до пят, юбке-размахайке. Вот то, что без чачвана, - тут важно: несмотря на марево, Армушу удается разглядеть ее старческое лицо, и он силится вспомнить, где и когда его видел. Нет, не год или два назад, а много-много раньше, когда эта женщина была ослепительно молодой, а то и совсем юной. Дело в том, что еще в молодости Армуш обнаружил в себе странную особенность, да не просто странную, а неприятную, навязчивую: случайно разглядев лицо юной женщины, и именно красивое лицо, он тут же представлял себе, каким оно будет в старости, причем во всех мелких деталях. Однако и наоборот: лицо попавшейся на глаза старухи преображалось в ее портрет ранней молодости. Эта навязчивость поначалу выводила Армуша из себя, но потом он смирился с этим, как и со многим.
А тут, вот странно, не выходит, причем впервые: лицо старухи никак не преображается в юное или молодое. Проходят две секунды, три (вполне достаточно, чтобы случилось привычное преображение во времени, в данном случае - назад), но нет, никак! И будто разочаровавшись в этой самой Армушевой способности, старуха резко поворачивается к нему спиной и исчезает. Армуш только крякает и в сердцах шепчет по-северному: "Шайтан попутал!.."
Однако вернемся к покуда главному. Раз пять или шесть за последнее столетье, да и прежде, подсвечник привлекал внимание. Начиналось привычное: "Хозяин, ну-ка дай посмотреть эту вещь, иди сюда с ней, иди, чего сидишь!" - но Армуш только поводил головой, рассеянно глядел в слепящие небеса, моргал и утирал влагу в углах глаз. Однажды, как по волшебству, из воздуха образовался средних лет перс и, тыча кривым пальцем в подсвечник, а потом на ковер, заговорил на фарси. "Старик, это у тебя что - ковер-самолет? Я покупаю его, сбрось с него все, оставь только вот ту штуковину, которая у тебя под коленкой. Много даю и сразу улетаю". - "Иди своей дорогой, фарс, - на том же наречии ответил Армуш, не изменив позы. - Ты обознался: это не ковер-самолет, а под моей коленкой ничего нет". Глянул в слепящие небеса и больше не проронил ни слова.
Этот подсвечник не продается. Он стоит в центре ковра рядом с сидящим хозяином, а по ночам покоится в его ладони. Армуш ждет - долго ждет, несколько жизней прошло, - что когда-то за подсвечником, нарочито выставленным напоказ, явится вполне определенный человек. Но тот не является.
Вместо него является другой человек, к вечеру, когда Армуш уже убирает свой антиквариат в повозку. Быстро темнеет, шук почти опустел. Пожилой господин в потертом камзоле и низкой черной шляпе, опоясанной черной же муаровой лентой с маленьким значком в виде буквы О в центре, сразу же привлекает внимание. "Ага, семнадцатый век, флот королевы... или короля... кто тогда управлял Англией? Память, память! Все смешалось в этом богоугодном мире!"
Кряхтя, Армуш совершает очередную ходку к повозке (подсвечник уже у него в руке) и как бы ненароком оказывается возле пришельца.
- Фигурка, что на вашей шляпе, она из золота, сэр? - вопрошает на английском. - Тот в ответ только кивает. - Но этим знаком, если он из золота, насколько мне известно, - продолжает хозяин ковра, - удостаивались только избранные. У остальных - серебро с позолотой, а то и медь.
Пришелец вновь кивает, а Армуш ждет. Ждет и наконец слышит на английском, но с явным акцентом:
- Хотите купить? Нет, сей знак не продается. Это единственное, что у меня осталось.
- Понимаю, понимаю, - теперь кивает Армуш. - Единственное, да, это мне знакомо... Значит, сэр, вы - избранный?
- Я был приближенным адмирала. Не по чину, а по сути. Он мне доверял.
Армуш чувствует, как вокруг него сгущается воздух, хотя жара спала. А тут еще его гость указывает на зажатый в ладони подсвечник и вопрошает спокойно, даже безразлично, да нет, скорее устало:
- Это он? Если так, значит, я его нашел наконец. О Господь, ты все-таки есть!
- Вы уверены, сэр? - шепчет Армуш.
- Три, четыре, пять, - будто заученно проговаривает странный англичанин. - Прямоугольный треугольник, магический. Подсвечник покойного адмирала Генри Моргана.
- Покойного? - чуть ли не вскрикивает Армуш.
Они сидят под навесом в открытом кафе позади шука. Армуш мелко попивает апельсиновый сок, а его гость справился уже со второй кашкой кофе. Через голову Армуша перекинут ремешок холщовой сумки, в коей покоится драгоценный подсвечник.
- Это моя, может быть, последняя слабость - крепкий сладкий кофе, - вздыхает сосед по столику в потертом флотском камзоле. Только сейчас, оказавшись в освещенном помещении, Армуш разглядел, насколько нездоров цвет его морщинистого лица и высохших ладоней: какой-то желтоватый, шафрановый. - Да, крепкий сладкий кофе, - явно с удовольствием повторяет желтоватый старик, - а еще, простите, пососать кубинскую сигару. Как хорошо! Я пристрастился к этому после экспедиций под английским флагом, а точнее, пиратских набегов на Кубу, Венесуэлу и прочие тамошние страны. Воевали с испанцами за господство в Вест-Индии и южнее. Да вы, конечно, все знаете и так.
- Более или менее, - отвечает Армуш.
- Не скромничайте... Ладно, пора мне и представиться вам, уважаемый господин. Моя фамилия - Довер, я француз. Вы говорите по-французски? Да? Ну и пусть, что не слишком хорошо, но окажите милость, а то я истосковался по родному языку за эти чертовы столетья.
- Значит, я буду называть вас месье? Месье Довер, так?
- Спасибо, весьма признателен, - Довер сразу переходит на французский и затем машет официантке: - Еще чашечку кофе с сахаром! А ром у вас есть, ямайский? Ну тогда две капли рома в кофе. - Это звучит на иврите, а потом вновь возникает французская речь: - Э, начало моей истории...
- Погодите! - перебивает Армуш: его будто что осенило. - Ваша фамилия... я где-то ее слышал. Нет, все смешалось в богоугодном мире моей памяти!.. Довер... Стоп! Это имеет отношение к медицине?
Сидящий напротив старика Армуша старик Довер улыбается:
- У вас все в порядке с памятью, милейший, хотя, как я догадываюсь, вы куда старше меня. Только одна деталь: это имеет отношение к медицине не светской, а пиратской.
- Все, молчу! Извините, что перебил.
- Не стоит извинений, месье. Спасибо, что вспомнили... Хорошо, слушайте. Я - из среднего сословия, окончил Сорбонну, бакалавр, а затем и магистр медицины по курсам хирургии и фармакопеи. Пару лет пытался организовать частную практику, но без толка. В общем, не то что бедствовал, а все-таки нужда. И еще влюбился без памяти, но денег даже на свадьбу не хватило бы. Что делать? Решил пойти на флот, врачом, а контракт предложили хороший. Два-три года, думал... В ходе первого же плаванья мой фрегат прибыл на Канары, а там залечивал раны испанский галион после стычки с англичанами, и его капитан пополнял команду. Короче говоря, тихий француз Довер стал врачом у драчливых испанцев. Причина? Дурак! На море, особенно в Вест-Индии, не утихало англо-испанское противостояние, и значит, риск преогромный, но деньги предложили какие! Ах, деньги! Дурак.
Меня взял в плен сам Морган - спасибо Пресвятой Деве, хоть тут повезло! Галион взорвали, я бросился в воду, но пираты выловили меня, как и прочих, и кинули к ногам победителя. Его не интересовали жизни пленных, его интересовали их деньги. Красавец, тридцатипятилетний адмирал на службе Ее величества на Ямайке, предводитель всего пиратства на Карибах и в окрестностях. А у меня мелкие гроши за душой. "Но перед вами врач, причем хороший врач, - гордо ответил я, глянув в его нахальные глаза". - "Ампутировать умеешь?" - "В том числе. Но это не главное. Главное - вылечивать раненых, Ваше превосходительство", - кое-как удалось мне выговорить на корявом английском. Морган криво усмехнулся и махнул рукой в сторону трюма: "Заковать пока, а там посмотрим". Остальных же повесили на реях...
Он спас мне жизнь, а я платил ему усердным врачеванием и, простите за похвальбу, много в том преуспел. Черт побери, я себя хорошо чувствовал! Как это? Знаете, когда еще студентом я жил в Латинском квартале, одна миленькая проститутка мне сказала: "Я знаю, что это грех, но мое дело мне нравится". Вот так же и я: нет, никого не убивал, но жил среди пиратов и, значит, был пиратом, порою пользовался плененными женщинами, естественно, без их на то встречного желания. В общем, был грешником, однако дело мое, мое отчаянное врачевание, мне нравилось. Я, правда, много преуспел.
Сначала плавал на одном из кораблей флота Моргана, а вскоре адмирал перевел меня к себе на флагман. Год, два, три, и мы стали, нет, не друзьями, потому что он никогда никому не доверял и друзей у него не было. А к тому же я для него еще, считайте, юнец, десять лет разницы все-таки. Но между нами образовались отношения деловые и спокойные. Хотя я несколько приврал: когда я его лечил, он мне доверял. Ведь мало ли чего я в декокт подмешаю! Ан нет, пил спокойно и сразу. В общем, я стал его личным врачом, помимо того, конечно, что всеми способами лечил моих пиратиков на нашем флагмане и участвовал с ними в королевских экспедициях в Мексике, Никарагуа и опять на Кубе. Тяжело это было - экспедиции, но деваться некуда, а деньги я уже не считал: десять раз жениться было можно, да как-то я потерял к этому вкус. Вот еще и такой мой грех, милейший.
Да, забыл вам сказать, что адмирал Морган, этот беспощадный хитрый пират, наводивший ужас на испанцев, к тому времени был уже губернатором Ямайки и имел с своем распоряжении очень сильный флот. Понятно, какие деньги е нему текли? Да и не только деньги - сокровища, клады! Но о них позже.
Вот вы вспомнили обо мне, потому что, врачуя, забыв, что, по сути, пленный, я кое-что изобрел. Это "кое-что" действительно вошло в историю медицины. Пусть мелочь, но все-таки. Да и не мелочь по тем временам. Доверов порошок, помните? И не хлопайте себя по лбу, милейший, это и впрямь его изобрел я, имею честь представиться - перед вами именно тот самый Довер собственной персоной!.. Да, обезболивающее средство, аналгетик, легкий наркотик, но не вызывающий зависимости. Сколько жизней я спас, выхаживая почти безнадежных моих пиратиков! А в чем заключалось дело? Найти такое растение, сок которого способен обезболивать. Я знал, что оно существует, не может не существовать в природе, иначе человечество еще в древние времена не выжило бы.
И я его нашел - на горных лугах Южной Америки, в ходе одной из наших экспедиций. Конечно, интуитивно, пробуя на раненых то одно, то другое, то есть сугубо эмпирически, вы понимаете? Млечный сок, в котором содержатся некий опиат... А далее - дело аптекарского искусства: высушить, смешать с другими составляющими, приготовить порошок. Pulvis Doveri - именно так это название вошло в фармакологические учебники прошлых времен, в том числе на медицинском факультете моей Сорбонны. Вот уж уронили бы слезу тамошние "профессорен", узнав, что сей порошок изобрел их питомец врач-пират!
Ну и наконец вот об этом, чтобы перейти к главному. - Тут Довер прихватывает желтоватыми пальцами шляпу, уложенную им на соседнем стуле, и ласково оглаживает сверкающий на черной муаровой ленте значок в виде буквы О. - Действительно золото, - кивает он привычно - И какое золото! Из сокровища ацтеков. Ну, одного из их кладов. Это в Мексике, там наша братия во главе с адмиралом удачно поживилась в тот год. Эти золотые знаки он вручил близким ему подчиненным, мне тоже. А ваш подсвечник - оттуда же, но он из бронзы. У вас, милейший, - подсвечник Моргана, но это - подсвечник ацтеков. Ну, так сказать, ацтеков, то есть взятый у них. И с ним связан один секрет, главный, да...
В ночном кафе, что позади шука, повисает тишина. В черном небе выпирают библейские звезды. Через пару минут Армуш говорит:
- То, что это подсвечник Моргана, я знаю, а про ацтеков - нет. Хотя можно было и догадаться старому дураку.
- Не корите себя, месье, это теперь лишнее. Мы остались одни, ни тех ацтеков, ни Моргана уже нет. - Довер вздыхает, но вдруг улыбается: - Я хоть и старый пират, но и старый врач, потому спрашиваю: мои речи еще не утомили вас на ночь-то глядя?
- А что, вы устали?
- Догадались. Я все эти годы на ногах с утра. Почему, ну и прочее, главное, давайте отложим на завтра, хорошо? Я приду опять же к вечеру. Вот и славно, что не возражаете. - Он тяжело поднимается, надевает шляпу и протягивает руку. - Рад был познакомиться, искренне рад. А кстати, - явно удивляется, - вы так и не представились, вот забавно-то! Как вас величать?
- Армуш, - отвечает Армуш.
- Армуш? Что за странное имя?
- Да нет, не странное, просто всеми позабытое. Мои давние предки - Армуши, или Арамуши, жили на склонах Арарата. Может, выходцы из Ковчега, кто их знает.
Главное, ничему не удивляться и не подавать виду, убеждает себя Армуш на шуке, уже завернувшись в свой ковер. Потому что Морган должен быть жив. Как это - его нет на свете? А для кого я веками храню подсвечник? Хотя многое из того, что наговорил Довер - про карибское пиратство и про свой знаменитый порошок, - это правда. А вот про ацтеков... Они не знали бронзы, и как же среди их сокровищ могла оказаться бронзовая вещь? Золотая, да, из серебра, да, но никак не бронзовая! Э, меня не обманешь, тут что-то не так... Ладно, посмотрим. Конечно, не мешало бы спросить, где этот месье остановился в Ерлаиме, но нет, никаких лишних вопросов. Ведь и он не спросил, где я тут ночую. Что ж, посмотрим, что он расскажет завтра...
Назавтра, уже в сумерках, они сидят в том же кафе за тем же столиком. Через голову одного из стариков перекинут ремешок холщовой сумки, в коей подсвечник, а черная шляпа другого с золотым значком в виде буквы О покоится рядом на стуле. Довер опять пьет сладкий кофе с двумя каплями ямайского рома, а в промежутках между мелкими глотками посасывает кончик давно потухшей кубинской сигары.
- Не сомневаюсь, месье Армуш, - начинает Довер, - что ваша история не менее интересна и драматична, чем моя, но о вашей истории я не спрашиваю, потому что должен успеть поведать вам свою. Поскольку это и ваша история, в чем вы убедитесь, - добавляет он, покивав, как обычно.
- Рассказывайте, месье Довер, я весь вниманье и доверье.
- Спасибо. Я очень надеялся, что если все-таки найду... что этот человек будет мне доверять... Так вот, чтобы вы мне доверяли.
Много позже (к этому я еще вернусь) мне стало известно, что подсвечник Моргана, который сейчас при вас, к ацтекам не имеет никакого отношения - ну, кроме разве самого факта мзъятия у них этой вещицы в числе прочих сокровищ, когда Морган орудовал в Мексике. Подсвечник-то действительно бронзовый, а ацтеки бронзы не знали. Артефакт, черт побери! Не сомневаюсь, месье Армуш, вы еще вчера об этом догадались. Да?
Армуш даже смущается. Дело не в похвале, дело в том, что этот Довер ему почему-то симпатичен.
- Ну, точно! - И француз эмоционально хлопает в ладоши. - Но это, то есть про бронзу, артефакт номер один, а вот второй... Второй в том, что у ацтеков не было подсвечников. Оп-ля!
- То есть? - явно недоумевает Армуш.
- О, вот об этом вы не знали, так? Так, так, вам все известно про драгоценности, но не все про историю человеков. Я и сам такой же дилетант, и то, что вы сейчас услышите, узнал, повторяю, много лет спустя, а от кого - потом, потом... Значит, повторяю: у ацтеков не было подсвечников, потому что они не знали свечей. Все-то! Пользовались факелами и масляными светильниками, как и прочие народы в Новом Свете. Свечи же стали выделывать европейские монахи в раннем средневековье, отливая их из растопленного сала. В общем, этот подсвечник - и как предмет назначения, и материал, из которого он изготовлен, - сугубо европейского происхождения, и попал он в Америку либо вскоре после Колумба, либо... ну, теперь ведь почти доказано, что кто-то пересекал Атлантику и до него.
- А Морган знал обо всем этом? - не выдерживает Армуш.
Довер кивает, затем поднимает указательный палец:
- Знал, хотя и не сразу. Потерпите, я дойду до этого места. - И улыбается грустно. - Надеюсь, теперь вы во мне не сомневаетесь? Это действительно подсвечник адмирала Моргана, мечущуюся душу которого, надеюсь, упокоил Господь, и я таки нашел сей предмет, наконец-то нашел, но... но, месье Армуш, я никак не претендую на него. Ни покупать, ни, о Господи, выкрадывать не намерен. Во-первых, потому, что, хоть и был пиратом, никогда не брал чужого, а во-вторых, теперь он, подсвечник Моргана, мне уже не нужен. Finita la comedia! К сожаленью. Да нет, к счастью: сколько ж можно!
- Можно долго, - вздыхает Армуш. - Но я слушаю вас дальше.
- Дальше. Вы прекрасно знаете, что история человечества полнится легендами, вымыслами, иногда преднамеренным враньем, а правда встречается куда как редко. То же относится и конкретно к адмиралу-пирату Моргану. Поверьте, я тому пока еще живой свидетель! Отсюда: многое из того, что написано про него в разных современных справочниках, это если не полная чушь, то что-то в этом роде, особенно когда речь идет о последнем периоде жизни адмирала.
Это началось, как сейчас помню, в 1672 году. Англия внезапно заключила мир с Испанией, и Моргана срочно отозвали из Вест-Индии в метрополию, где, по тайным сведениям, его намеревались бросить в тюрьму как пирата. Воистину, от королевского трона или кресла губернатора до эшафота - всего один шаг.
Вот с этого момента и начинается чистейшее историческое вранье, которое, несомненно, было выгодно двору, а именно: будто прибывшего в Лондон Моргана действительно ожидала казнь, но лишь вмешательство короля спасло жизнь опальному адмиралу и, мало того, по совокупности заслуг перед короной, он получил рыцарское звание. Как теперь говорят, happy end. Чушь, никакого счастливого конца не было!
Хитрый лис, Морган имел осведомителей где угодно в Вест-Индии и даже в метрополии, щедро оплачивая их усердие. Получив вызов из Англии, он уже знал, что его ожидает, но сделал вид, что подчиняется. Об этом я догадался через некоторое время, а пока... Пока он погрузился на корабль с небольшой, но отобранной командой своих подельников и взял курс на восток. Я был среди этой команды и, честно говоря, поначалу недоумевал, зачем понадобился адмиралу: ведь последний, кто уже вскоре будет при нем, - вовсе не врач, а палач.
Мы плыли через Атлантику, но все более отклонялись к юго-востоку, и вот вместо английского Портсмута перед нами замаячила ненавистная Испания. Морган, я понял, как всегда, задумал нечто такое-эдакое, чтобы обдурить всех. Именно! Потому что тогда адмирал и приоткрылся мне в первый раз: никакой Англии, раз, войти в Средиземное море, два, и там, где-то среди пустующих побережий, спрятать сокровища ацтеков, это три. Вот они - и Морган указал мне на окованные сундуки под койкой в его каюте. А дальше, спросил я? Он спокойно ответил: уплывем хоть на край света, а через годы, когда наш король предстанет перед Господом, вернемся, отроем сокровища, все разделим, как тому положено, - и домой, в Англию; я не знаю куда ты, Довер, усмехнулся он, наверное, в свою задрипанную Францию, а я к себе в Уэльс. Покою захотелось, навоевался, стану банкиром, черт возьми... А в то время ему было лишь под сорок.
Кстати, о тех двух сундуках под койкой. В одном из них был и ваш... простите, моргановский подсвечник. Но тогда я не думал о каком-то подсвечнике! Эта вещь всплыла в моей жизни существенно позже - как теперь говорят, в следующей серии нашего кино. Да уж, кино!.. Ладно, теперь дальше.
Глухой ночью мы прошли Гибралтар под носом у испанцев и взяли курс на Мальту. Там запаслись провизией, пресной водой, быстро отплыли и вскоре, держа в виду пустынные побережья, стали дрейфовать по Адриатике. К Венеции Морган и не думал приближаться - он искал береговую глушь, поэтому мы смещались на зюйд-ост. Впереди была Греция, а между ней и Италией - будто бы ничейная земля. Один из наших героев, тогда исполнявший роль лоцмана, сказал Моргану: "Адмирал, сэр, у меня нет точной карты этого побережья, но на той, которая есть, обозначен, глядите-ка, полуостров, а как он называется, если как-то и называется, известно только Господу, потому что никаких городов". - "Вот и иди вдоль него и ищи глубокую лагуну", - приказал адмирал-беглец...
Я вас еще не утомил, месье Армуш? - вдруг перебивает свое повествование Довер. - Ну, тогда еще чашечка кофе и последуем дальше... А дальше, - продолжает он, отхлебнув принесенного напитка, - дальше, конечно, самое интересное.
Этот полуостров, если вы заглянете в современную карту Средиземноморья, называется... Нет! - он вдруг поднимает желтоватый палец и усмехается: - нет, не скажу пока, а то исчезнет интрига, а главное, задача моя не будет решена. Ну, некий полуостров X, договорились?
Нам таки удалось высмотреть подходящую лагуну, достаточно глубокую. Оказалось, она образована вытекающей из ущелья рекой, тоже глубокой. Мы осторожно вошли в ее устье, бросили якорь, и Морган отправил вверх по ущелью нескольних людей для разведки. Они вернулись через день и сообщили почти невероятное. Это не ущелье, а самый настоящий каньон, высоченный, на дне которого - эта самая река, причем ее глубина на большом протяжении вполне достаточна, чтобы кораблю продвигаться по ней вглубь материка. Сбросы каньона - лесистые, а позади них - горы, горы, и никаких признаков людей или их поселений. В общем, нечто необитаемое.
Так и оказалось. Делая пусть и не более пяти узлов и постоянно промеряя глубину ручным лотом, мы двигались только в светлое время, и на четвертый день Морган высмотрел очень удобное место. На высоте около ста пятидесяти футов - горизонтальная проплешина, вполне достатачная для того, чтобы там разбить удобный лагерь. Что мы и сделали. Побег с Ямайки взял тайм-аут. Кругом никого, только горы и сверкающая внизу река. Можно надежно схорониться, и надолго.
После обильного ужина, когда впервые за последние недели Морган позволил команде осушить несколько бутылок рома, я сказал ему: "Сэр Генри... - Довер по привычке приподнимает палец: - С некоторых пор он приказал мне обращаться к нему не "адмирал", а именно "сэр Генри"... Сэр Генри, - сказал я ему, - а не построить ли нам здесь надежный форт? Перетащим пушки с судна - и сам черт нам не страшен! Людей нет, вроде бы ничья земля, лесу кругом полно, пресной воды тоже, ну а что до еды, так можно заняться охотой". Он усмехнулся: "Довер, почему все французы скудны умом, только мастаки по женщинам? Через неделю у команды не останется рома, а женщин тут нет вовсе. Команда пиратов без рома и женщин - это уже через месяц страшнее самого сухого пороха. Нельзя сей скот доводить до смертоубийства капитана - я это понял еще двадцать лет назад. - И тут он вдруг посерьезнел. - Вокруг никого, ты сказал, ничья земля? Ты скуден умом, повторяю! Свято место пусто не бывает. Это исхожено-перехоженное место сейчас опустело лишь временно. А вскоре с севера придут италийцы, или с юга толстозадые греки, или славянины в востока. А у нас всего десять пушек, десять, Довер! Нет, у меня другой план, я тебе уже говорил. Надежно спрячем сокровища - и на край света. Вот там и затаимся до времени, а потом... ну ты понял, кажется? И я в тебе не ошибся, а?"
Я понял, и Морган во мне не ошибся. Однако все происходившее в каньоне далее, текло как бы мимо меня. Я только видел, что люди Моргана постоянно куда-то уходят на разведку, и однажды в их руках оказались окованные сундуки, которым, как нетрудно было догадаться, нашли надежное тайное место. Эти люди вернулись через день уже без сундуков, а Морган долго сидел перед своим шалашом и все вертел в руках... знаете, что? - тот самый подсвечник. Именно его! Помнится, в моей глупой голове мелькнула и тут же испарилась шальная мысль: и что это адмирал оставил подсвечник ацтеков при себе, не схоронил его со всем прочим? Если б я знал! Но сия тайна открылась мне, повторяюсь, в следующей серии нашего кино.
Через несколько дней наш корабль благополучно вышел по реке из каньона, и Морган взял курс на Марсель. Там нам предстояло разделиться. Я и еще десяток членов команды, пожелавших начать оседлую жизнь в Европе, получили от адмирала неплохие подъемные и сошли на франзузский берег, в надежде, что через несколько лет Морган вернется за сокровищами и всем раздаст поровну, а ему, как мало кому другому из пиратских предводителей, свято верили. Сам же бывший адмирал вместе с оставшейся командой отплывал - не догадаетесь! - в Австралию! Я был поражен его решением, но на прощанье он мне сказал: "Довер, поверь, там, в мелких колониях, надежнее всего. Отсижусь, а придет срок, вернусь, возьму свое из каньона и людей не забуду. - Он помолчал, а потом я услышал следующее - внимание, месье Армуш. - Запомни, отыскать эти сокровища ацтеков смогу только я - я, и никто другой! Даже если кто-то из моих людей, - тут он понизил голос, - втайне от меня вернется в каньон, он их не найдет. - И Морган вдруг захохотал по-сатанински. - Никто, только я! Я нашел способ, как надежно засекретить это место, и только мне известна тайна, понял! - Он успокоился и затем даже подмигнул мне: - Тут, Довер, без высших сфер не обошлось и, да, вычислений, геометрии конкретно. Я ведь еще и в навигации разбираюсь, и в топографии, иначе бы не попадал на море и в экспедициях именно в нужную точку... Ладно, а теперь давай договоримся, куда тебе слать почту, только чтобы наверняка. А как меня найти, когда настанет время, ты узнаешь. И умней, умней, француз! - рассмеялся он. - Ты хорошо служил, и мне жаль, что ты меня покидаешь. Ты отличный врач и вполне разумный месье. Руку!"
Честно скажу вам, месье Армуш, я был уверен, что вижу Моргана в последний раз и, поверьте, почувствовавл в глазах влагу, тем более после этого рукопожатия. Однако уж не знаю, к счастью или к сожаленью, я ошибся...
Довер приподнимает с соседнего стула свою черную шляпу, нежно оглаживает указательным пальцем золотой ободок в виде буквы О и затем, вздохнув, водружает шляпу на голову.
- Да, - как бы подтверждает он этот жест и встает, - да, расстанемся до завтрашнего вечера, месье Армуш. До следующей серии, заключительной.
- Как говорится, то же и те же, - улыбается Довер новым вечером.
- И там же, - вторит ему Аршуш, - там же, если иметь в виду Ерлаим.
- Да, Ерлаим. К этому я еще вернусь... А где мой кофе, черт побери? Мадмуазель, эй, я жду! И еще: принесите мне полную рюмку рома, ямайского! Бэсэдэр?
Теперь улыбается Армуш: все-таки перед ним старый пират - точнее, врач пиратов. И смотри-ка, на иврите кое-что знает!
- Это я потому - про ром, - что сегодня мы с вами окончательно распрощаемся, месье Армуш, - кивает Довер. - Поэтому позволю себе напоследок. Мне уже не повредит... Теперь слушайте, продолжаю.
Из Марселя, где часть нашей команды рассталась с Морганом, я прибыл в Париж, нашел там, слава Богу, давнего приятеля по Сорбонне и упросил его: первое - в университетском архиве медицинского факультета отыскать мое свидетельство о звании магистра, снять с него копию и переслать мне, а куда, я дам знать; второе - раз в месяц наведываться в главный почтовый департамент Парижа и узнавать, нет ли для меня письма от некого господина из Австралии и, если есть, сообщить мне.
Я прожил у того приятеля всего два дня и покинул Париж. Знаете, побаивался, что меня арестуют. Документов при мне никаких, в том числе об ученом звании и договоре о службе на море: все это разом погибло в волнах после взрыва испанского галиона и пленения людьми Моргана. Теперь я стал фактически никем и, наверное, где-то значился погибшим в сражениях... В общем, некоторое время, пока были деньги, врученные мне адмиралом при расставании, я странствовал по маленьким городкам, чтобы не привлекать внимания, и в конце концов обосновался в бельгийской провинции, в Шарль-ле-Руа. А вскоре мой драгоценный приятель прислал из Парижа заверенную копию моего врачебного звания. Благодаря этому я получил необходимые документы, а затем и главное - частную практику, то, о чем мечтал. Потекла вполне сносная, хоть и одинокая жизнь (мысли о женитьбе меня уже не посещали), и все выпавшее мне за прошедшие десять лет казалось каким-то странным сном, а каким - дурным или прекрасным, я понять не мог.
После побега с Ямайки и последующего поселения в Шарль-ле-Руа прошло, страшно сказать, еще более десяти лет, а Морган не давал о себе знать. Я вспоминал о нем все реже и в эти моменты недоумевал: беспощадный пират, хитрый дипломат, но по-своему справедливый человек, он был точным, даже скрупулезным и слов на ветер не бросал. Значит, что-то с ним случилось. Если так, то жаль, и дело было вовсе не в предназначавшейся мне по уговору доле сокровищ, зарытых в каньоне на Адриатике. Поверьте, месье Армуш, деньги никогда не составляли смысл моей жизни - и до сих пор тоже.
Значит, я спокойно жил, спокойно практиковал, купил скромный, но очень уютный дом и стал в маленьком Шарль-ле-Руа вполне уважаемым человеком. Бурное прошлое вспоминалось, но изредка. И вот как гром среди ясного неба: в 1687 году пришло сообщение от парижского приятеля, что в почтовом департаменте меня ожидает письмо из Австралии от некого господина. В тот момент мне было сорок два года, Моргану на десять лет больше.
Я тут же отписал в департамент, чтобы корреспонденцию переслали мне по такому-то адресу и приложил положенную доверенность. Недели через три получил небольшой пакет со странными печатями и королевским штемпелем, ну да Бог с ними, этими англичанами, потому что, вскрыв пакет, узнал почерк Моргана; я знал его почерк, поверьте.
Очень дипломатично составленный текст без подписи. Автор письма просил в самое же ближайшее время прибыть к нему в Австралию (точный адрес прилагался), а все сделанные на то расходы будут компенсированы.
Черт возьми, как-то странно я относился к этому человеку! Он взял меня в плен, но тут же спас жизнь, а еще через пару лет между нами возникли вполне приличные отношения, и адмирал доверял мне, а он, как я уже сказал, никому не доверял. Странно. Странно и то, что, грабя и убивая, он всегда держал слово перед командой и эти головорезы боялись его, да, но боготворили, а потому шли за ним до конца. А я? Я честно делал свое лекарское дело, и теперь ясно, со временем даже не отдавал себе отчета в том, что он мне... как бы это выразить? - симпатичен. Ну и личность, конечно! Такого нельзя не уважать.
Все это всколыхнулось во мне, едва я дочитал его письмо, его призыв. Призыв - вот что сейчас главное, стало понятно. Потому что, кажется, что-то случилось все-таки. Он взял меня в плен, но и спас жизнь, и теперь я не имею права отвергнуть его призыв...
Осушив рюмку с ромом, Довер видимо прикидывает, не заказать ли еще одну, но вместо этого берется обсасывать кончик сигары.
- Переходим к финалу, месье Армуш? А то и к эпилогу, если иметь в виду Моргана. Слушайте же.
Утомлять вас подробностями не буду. Мой корабль оказался в Мельбурне через три месяца после начала этого авантюрного путешествия, а как я туда доплыл - теперь совсем не важно, хотя упомяну одно: огибая юг Африки, на траверзе мыса Игольного, мы попали в такую трепку, что думал, все, конец! Но Бог упас... Ладно, Австралия. Дело было уже в начале 1688 года, в январе, то есть в разгаре тамошнего лета. Жара несусветная! А мне еще предстояло сухопутное путешествие к северу в Новый Южный Уэльс, в городок Олберн на берегу Муррея. Вот такой парадокс: на север в Южный Уэльс! Ну так это ж Австралия, черт побери! Но я подумал, что Морган, родившийся в английском Уэльсе, выбрал место обитания именно там не случайно: глухомань, но пусть какая, а почти родина.
Там, в Олберне, отыскав его, я увидел, что он состарился не на пятнадцать лет: этому пятидесятитрехлетнему человеку можно было дать все семьдесят, а то и больше. И я сразу все понял, поскольку все-таки не такой уж плохой врач: его лицо было то, что называется "маска Гиппократа" - показатель смертельного заболевания брюшной полости, маска смерти.
Он принял меня спокойно, сохраняя прежнее достоинство, но было видно, с удовлетворением, может быть, даже скрываемой радостью. На столе - всегдашний наш ром, всякая еда, но он не пил и почти не ел. Насыщался оголодавший за время странствия я. Но потом Морган закурил-таки сигару и начал свой рассказ. Собственно, за этим он и вызвал меня из далекой Европы... Вы опять весь внимание, месье Армуш?
"Дело печальное, Довер, но ты врач, тебе не привыкать. Я серьезно болен и, кажется, долго не протяну, а самая подлость в том, что силы меня оставили - еле хожу. Но я позвал тебя не как врача или даже священника, а как... как наследника. Не вскидывай брови, а лучше еще глотни рому и слушай.
Мы зарыли сокровища ацтеков в том каньоне, и только я точно знаю, в каком именно месте, хотя люди, бывшие со мной, приблизительно могли бы уставить туда свои корявые пальцы: вон за той дальней вершиной, на каких-то там склонах. Приблизительно! Это ж сто лет копать не перекопать!.. А вся тайна в том, что есть... вернее, был прибор, с помощью которого я мог бы указать совершенно точное место. Да это даже не прибор, а именно указатель, так я его и называл. Мистическая история.
Помнишь нашу экспедицию в Мексику за золотом ацтеков? Ну нашли, ну взяли, вернулись на Ямайку. Большую часть, как и положено, я отправил морем в королевскую казну, а кое-что, и немалое, оставил у себя. Среди этого "кое-чего" был и странный бронзовый подсвечник - вещица менее дорогая, чем золотые украшения, но... Еще в Мексике мне поведал один местный старик (кстати, уверявший, что сам ацтек), будто этот подсвечник - священный, поскольку "много знает", как он выразился. Три чаши для свечей, если их условно соединить, образуют фигуру прямоугольного треугольника, стороны которого равны или пропорциональны числам 3, 4, 5. Скажем, три дюйма и четыре дюйма - это катеты, а гипотенуза - пять дюймов. Или 6-8-10, и тому подобное, вернее пропорциональное. Это и есть магический треугольник - гармония сфер, как сказал тот старик.
Мне было плевать на его лепет, но я взял подсвечник и стал рассматривать. И тут старик добавил: этот подсвечник магический потому, что он указательный; он может знать нужное место и указать на него. Что за место? - спросил я старика. Тот пожал плечами: то, которое нужно владыке подсвечника; одному - где сокрыто истинное знание, другому - где несметные сокровища. Мне подходит последнее, ответил я ему и прихватил подсвечник с собой.
Хитрый старик! Я оставил его в живых, а он меня обманул. Точнее, не поведал об очень важной детали - о том, что подсвечник может выполнить свое главное предназначение только в содружестве с главным знаком в пространстве. То есть вселенским знаком. Знаешь, что это? Полярная звезда, главный знак Северного полушария, центр нашей сферы. Именно Северного, и именно тех широт, где Полярная звезда стоит почти в зените, что к Мексике уже не относится. Вот так! Потому что, во-первых, этот подсвечник отнюдь не ацтекский, а - не удивляйся - европейский! Да-да, каким-то чудным образом он попал к ацтекам именно из Европы. Слушай, как я это узнал..."
Довер берет паузу, потом усмехается:
- Нет, все-таки я закажу еще рюмочку. Да, разволновался, простите. Ведь я, месье Армуш, веками так долго не разговаривал, отвык. Эй, мадмуазель!.. Так вот, - продолжает он, уже отхлебнув, - после этого Морган и рассказал мне то, о чем я вам поведал вчера, а именно: почему сей подсвечник, так сказать, европейского производства. Однако тайна-то в нем есть, есть, как оказалось!
Был у Моргана на Ямайке очень ценный для него человек. Действительно очень ценный и именно для Моргана. Средних лет еврей по фамилии, как сейчас помню, Ротфилд. Ювелир и антиквар в одном лице. Едва лишь став губернатором Ямайки, Морган выписал его из Лондона, где, несмотря на упорный антисемитизм, всегда пользовались знаниями и деловой сметкой осевших в Британии иудеев.
Этот самый тихий Ротфилд не плавал с нами по бурным морям, а сидел в Кингстоне и ожидал очередного вызова адмирала. Когда в руках Моргана оказывался стоящий товар, то есть драгоценности, Ротфилд по вызову являлся во дворец и оценивал. Оценщиком он был, конечно, высококлассным. Благодаря этому Морган отделял "самое-самое" и оставлял его при себе, а остальное, и в большом количестве, отправлял через Атлантику ко двору, в казну.
После нашей мексиканской экспедиции Морган призвал Ротфилда, чтобы тот оценил драгоценности ацтеков. Иудей честно сделал свое дело, указав на "самое-самое", но в числе прочего покрутил в руках бронзовый подсвечник и вот тут-то, к удивлению адмирала, поведал ему, что сей изящный предмет никак не может быть по происхождению ацтекским. Почему - вы, месье Армуш, уже знаете, а я узнал это только в Австралии.
Морган, по его словам, был в ярости, однако тихий Ротфилд попросил еще раз пересказать слова старого ацтека про то, что этот подсвечник "много знает". Успокоившись, Морган пересказал. Ротфилд молча крутил-вертел в руках бронзовый предмет.
В общем, месье Армуш, оказалось, что этот подсвечник не только (и не столько!) красивая вещица для зажигания свечей, а действительно инструмент. Я тогда далеко не все понял из того, о чем мне говорил Морган, поскольку совсем не мастак в топографии, однако вот какая штука! Ну ладно, прямоугольный треугольник, но благодаря Ротфилду выяснилось, что у подсвечника есть подвижные части - чашечки для свечей, которые, поворачиваясь, могут подниматься и опускаться. Чтобы это продемонстрировать, Ротфилд на глазах у Моргана приложил к тому определенные усилия: подсвечник-то уже старый! А на дне средней чашечки через ее центр нанесены две пересекающиеся под прямым углом риски. Короче говоря, понял Морган, с помощью этих хитростей, ну и ориентации одной из чашечек на Полярную звезду, этот самый подсвечник можно использовать для точного определения какой-либо точки на местности. То есть у вас в руках все пространственные ориентиры... Да, штука старинная, уж лет двести ей тогда было, а компас и примитивный секстант-угломер в то время вовсю использовали на море и на суше, поэтому кому бы пришло в голову, что этот бронзовый подсвечник - топографический инструмент? Да никому! Вот только тихий иудей Ротфилд догадался: никак пару раз видел подобные поделки, копаясь в средневековых драгоценностях... И вот после этого, месье Армуш, давайте я снова передам слово Моргану.
"- Ну, ты все понял? - спросил он. Я сделал вид, что понял, хотя, повторяю, никогда не был силен в вычислениях. - А где искать, тоже понял?
- Адриатика, каньон... - начал я, но он перебил:
- Черт тебя дери, эскулап! Да, Адриатика, но полуостров, полуостров! Истрия называется, запомни! И там тот каньон, и там река, и там та самое место - наша поляна, где ты, помнится, предлагал мне построить форт. - Он рассмеялся. - Смотри, это для скудоумных.
Морган тяжело поднялся и извлек из бюро сложенный пополам лист мягкого картона. Я глянул в него. Рисунок. Северная дуга Адриатического моря, на восточном исходе которой, среди изрезанных побережий, довольно крупный полуостров; почти в центре его западной части - впадающая в море река; к этому самому месту рукой Моргана пририсована жирная стрелка со стороны моря. И все, если не считать мелкой строчки внизу: 1688, Олберн.
- Понял? - повторил он уже не в первый раз. Я опять кивнул. - Истрия, Истрия, вдолби себе в голову! - И сел, часто дыша...
Поверьте, месье Армуш, в тот момент я больше думал о его заболевании, а не о каких-то ацтеках с их драгоценностями. Но Морган думал именно о последнем - навязчиво, как человек (больной человек), обязанный выполнить определенный, может быть, главный, долг. Ему было важно все, даже мелкие подробности.
- А вот послушай еще, Довер, это очень существенно, - заговорил он, когда у него стихла одышка. - М-да, как точно я сделал!.. Нет, плесни-ка мне рому на дно рюмки. За такое можно и выпить... Так вот. Значит, мы нашли хорошее местечко на дальнем склоне, почти у вершины, сделали лаз, внутри расширили его и там припрятали сундуки. На эту работу ушел целый день. А теперь мне надо было правильно и четко зафиксировать положение клада. С помощью подсвечника, конечно.
Отгоризонтировав положение его основания, я взял засечки через центральную чашечку на две ближайшие вершины. Затем покрутил две другие чашечки и выставил их на нужную высоту. Ночью взял засечку через третью чашечку и центр на Полярную звезду. Однако теперь возникла новая задача: как все эти углы и высоты закрепить на самом подсвечнике? Ты меня понимаешь? Да не кивай - по глазам вижу, что нет!
Дело в том, эскулап, что все детали на подсвечнике следовало зафиксировать, причем намертво! Ведь если, не дай Бог, хоть какая-то деталь случайно повернется даже на небольшой угол или изменится высота чашечек - все пропало! Скажем, завтра я несу подсвечник, вдруг спотыкаюсь и задеваю по нему коленом. Все, конец!
Но нет, меня не обыграешь, вот так! Прямо у места захоронения я приказал моим людям развести небольшой костер и в тигле-пулелейке расплавить порцию свинца. Что и было сделано: пули-то при нас всегда. А дальше я залил жидким свинцом все подвижные детали подсвечника. Все! Теперь его можно было хранить вечно и где угодно, потому что изменить в нем ничего уже нельзя. Понял, француз!..
Кажется, я что-то понял. А по лицу Моргана разлилось довольство, он даже улыбнулся, как-то расправив свою "маску Гиппократа".
- Наутро мы двинулись в обратный путь, на нашу поляну. Уже немного спустившись, я высмотрел ее через подзорную трубу. Да, долго идти и сложно, по крутизне, но оказалось, наша поляна и склон с местом, где, замаскировав его, мы спрятали сокровища, все-таки на одной прямой. Но это меня не взволновало: мало ли тут склонов и вершин, которые с поляной на одной прямой! Нет, координаты, координаты, а они - это мой подсвечник!
Но вот в чем главная печаль. - Морган поморщился и даже сплюнул себе под ноги. - Рисунок - Бог с ним, по нему никто, кроме меня, ничего не найдет, а вот подсвечник, подсвечник, который и есть единственный указатель! Этот подсвечник у меня украли. У меня! У которого ни шиллинга, ни песо никто не смел взять!... Это случилось здесь, в этом доме, лет десять назад. Со мной жил один человек из старой команды, и мы все ждали, когда отдаст концы наш мудрый король, чтобы еще через некоторое время вернуться в Европу за сокровищами. Но наш король оказался крепким малым. Короче говоря, этому ублюдку Енсену, похоже, надоело ждать, он обчистил меня и пропал. Взял, в общем-то, сущие мелочи, потому что свои драгоценности я поместил в ценные бумаги и все храню в банке. Но он утащил подсвечник, понимаешь, подсвечник! Я с ним не расставался и прятал в тайнике, но... Вот так. Поэтому я тебе, Довер, и не писал все это время. О чем писать? О том, что мой план лопнул?
Лопнул? Нет, меня не обыграешь, хоть теперь я одной ногой уже в могиле. Не обыграешь, повторяю! А значит, слушай дальше, француз.
Этот Енсен, беспалый Енсен, ты должен его помнить, потому что не кто иной, как ты, ампутировал ему пальцы после сражения за панамский Порто-Бело.
- Ошибаетесь, сэр Генри, - не преминул вставить я, поскольку во врачебных делах люблю точность. - Этому Енсену я ампутировал три пальца правой руки - да, amputatio tre dextra, - а потом два оставшихся образовали как бы клешню, которой он исправно пользовался на потеху всей команде.
Морган хохотнул:
- Ты прав, эскулап, помню... Ладно, дальше. Этот беспалый Енсен, как мы его звали, утащил мой подсвечник и сгинул. Дурак, он ведь не догадывался о предназначении магического предмета, однако лишил меня возможности поиска. Меня и себя, между прочим. Воистину дурак!.. Понятно, думал я, он продаст подсвечник на каком-нибудь базаре, получит неплохие деньги - старинная штука все-таки и из бронзы, - а потом будет пропивать их. Да черт с ним, с Енсеном, дело-то в подсвечнике! Возможно, думал я потом, он опять станет предметом торговли и его можно будет найти на одном из рынков Европы, или Востока, или... Но я никак не мог вернуться в Европу по понятной тебе причине. И ждал. И вот дождался этой моей болезни. И вскоре понял, что уже никуда и никогда не двинусь.
Знаешь, такому человеку, как я, непросто смириться. Несколько лет ушло на это. Но настал день, и дошло: меня не обыграешь, да, но теперь... теперь должен быть кто-то, кому я открою эту тайну. Да нет, завещаю ему - и вовсе не подсвечник, поскольку он только указатель, а сокровища, остающиеся в каньоне. Конечно, это ты, Довер. И я вызвал тебя. И ты приплыл. Молодец. Держи мой рисунок!
- Сэр Генри, - начал было я, но он махнул рукой:
- Слушай и не перебивай адмирала!.. Ценные бумаги, которые в банке, я тебе их завещаю, обернешь в деньги, операция не мудреная, расскажу. Похоронишь меня, это теперь скоро, и вернешься в Европу. Ты сказал мне, что имеешь частную практику. Вот, продашь ее, тоже немалые деньги. И еще ты сказал, что не женат, - опять же удачно. Одинокий человек - это свободный человек, а свободный человек - это странник. Именно таким подвластно понимание мира, его сути. Поэтому ты, Довер, обязан найти подсвечник! Ты начнешь странствовать по рынкам, базарам, по странам Европы, потом Восток, ну и так далее, если удача не придет к тебе уже вскоре. Отыщешь его, купишь, а затем... затем, ты понял - в каньон. Все, что там, - твое, и распоряжайся им, как посчитаешь правильным. Это мой тебе завет. Все! И никаких слов благодарности!.."
- Вот так, месье Армуш, вот так. Дело было в январе, а в августе того же 1688 года Моргана не стало. У него был рак, знаете ли. И Доверовы порошки уже не приносили ему облегчения от сильных болей. Все мы, бывшие пираты, помираем от рака. Какая-то кара Господня. Хотя, да, не все ли равно, от чего. Но все-таки в пятьдесят три года...
За несколько месяцев до смерти он принялся упорно учить меня топографии и картографии, в том числе тому, как с помощью подсвечника, если я его отыщу, найти клад ацтеков. Учил и злился, если мне не удавалось что-то запомнить сразу. В общем, навязчивость очень больного человека, простим ему. Но во многом я разобрался, как ни странно. Да только зачем?..
Я похоронил его там же, в Олберне, на небольшом англиканском кладбище. Заказал и поставил скромную плиту, на которой, как просил Морган, всего три слова: "Адмирал волею Англии". И все, представляете, и все!
Есть ли там теперь это кладбище, не знаю - полагаю, вряд ли: ведь более трех столетий прошло. Небось сплошные коттеджи, площадки для гольфа. Но кости Моргана там целы, уверяю вас как врач. Кости людей, да и прочих животных, не подвержены тлению. Так и лежат в глубине. Поэтому под нами - земля костей. Да, мы с вами живем на планете костей. Планета костей! И никакая вселенская сила этого не изменит...
Довер коротко кидает взгляд вверх, потом спокойно говорит:
- Желаете знать, что было дальше, если коротко? Я выполнил наказ Моргана: вернулся домой, продал свою врачебную практику и все это время странствовал по разным землям, по рынкам и базарам, но везенья мне не было. Ну что Агасфер! Многое претерпел, а того самого подсвечника так и не нашел. Состарился. Да нет, не то что состарился, поскольку стариком стал давно, а вот силы ушли, будто усохли. И в конце концов я пришел сюда, в Ерлаим. Почему в конце концов? Потому что недавно почувствовал, что во мне тоже завелась серьезная болезнь, последняя, а где умирать христианину, как не в городе Господа нашего? Я пришел сюда и - о чудо! - увидел мой... наш подсвечник. Морган, как всегда, оказался прав: этот подсвечник - такой же странник, и надо, чтобы один странник нашел другого. Хотя теперь нас трое: подсвечник, я и вы, дорогой месье Армуш.
Вот и вся моя историю - простите, если утомил. И мне недолго осталось. Я хороший врач и уж кому-кому, а себе поставить диагноз могу без труда. У меня рак печени, а еще и с блокадой желчных протоков. Видите, как пожелтел? Скоро стану совсем желтым, как золото ацтеков, ха-ха! Вероятно, это месть за наши грехи. И потому золото не досталось ни Моргану, ни мне... А вы грешны, месье Армуш? - вдруг спрашивает Довер.
- Да, грешен, - после паузы отвечает Армуш.
- Ну, вызнавать не буду, дело интимное... А я, я хочу быть похороненным здесь на католическом кладбище. Оно тут есть, мне сказали.
- Тут все есть. У большой базилики, что напротив северной стены Старого города.
- Да, я католик, а вы, простите за деликатный вопрос, вы кто по вере?
- Порой мне сложно дать определенный ответ, - тихо говорит Армуш. - Мои древние предки, арамуши, чтили единого бога, Владыку, но он нередко изменял себе и своим чадам. Потому у меня к нему непростое отношение. Мне кажется, мы соседствуем. Я не имею права его судить, а уж он меня тем более. Да-да, мы соседствуем. Как два жильца в одном доме, но нам желательно не пересекаться в подъезде.
Довер только разводит руками.
- Что ж, это ваша проблема. И значит, напоследок. Вы уже поняли? Я вам открылся, моя история, моя тайна перед вами, у меня теперь нет ничего, кроме злосчастного рака и скорой смерти, а у вас есть подсвечник. Но вот что еще. - Довер прячет руку за полой сюртука и извлекает оттуда сложенный вдвое лист мягкого картона. - Это тот самый рисунок Моргана. Я отдаю его вам, месье Армуш. Теперь только вы - владелец тайны, подсвечника и этого рисунка. Вы обязаны отыскать те самые сокровища и затем распорядиться ими по своему усмотрению. Ну негоже им столько лет томиться в земле!
Армуш молчит, и так длится, верно, с минуту. А Довер, как ни странно, улыбается.
- Я никогда не брал и не беру чужого, - наконец проговаривает Армуш.
- Не сомневаюсь. Но с давних пор это уже не чужое, это ничье. Как сказал Морган, и ацтеков тех нет. Берите и владейте. Я знаю, что вы этим достойно распорядитесь. Договорились? Спрячьте, спрячьте рисунок, месье, все-таки рука самого Моргана, раритет! Вот и чудесно.
- Странно, - говорит Армуш.
- Что странно?
- Все. Как задал Владыка, мы - это непересекающиеся маршруты: кто с севера на юг, кто наоборот. А вот мы пересеклись. Зачем? Или исходное опять неверно? Вы мне отдаете тайный ключ к поиску сокровищ, а зачем? И что изменится в мире, если я их отыщу?
- В мире ничего, - чуть напрягает голос Довер, - в мире - ничего, изменится в вас.
- Это интересно! - усмехается Армуш.
- Не иронизируйте, прошу вас. Давайте выполним завет Моргана. Он знал, кому отдавать тайну. Он - мне, я - вам... И кстати: ну ладно, пусть я хороший врач, но в точных науках, увы, не разбираюсь, поэтому уроки Моргана по топографии осилил едва и кое-как. А вы, вы поняли из моего рассказа, как воспользоваться подсвечником?
- Вполне. Я хорошо учился по математике и географию обожал. К тому же потом поплавал немало.
- Ну, слава Богу!..
В ночном кафе тихо, если не прислушиваться к голосам у стойки бара; оттуда же звучит ритмичная мелодия, но спасибо, едва-едва. "Похоже, пора прощаться", - думает Армуш, однако уже не в первый раз за эти вечера с Довером ловит себя на одной мысли. Хотя и неловко как-то. Но вот наконец решается.
- О том, чтобы не доверять вам, и речи нет. И то, что писаная история людей полна вранья, знаю тоже. Но я не провидец или всезнайка, хоть не столько участник, сколько наблюдатель, но знаете, стереотипное мышление порой подводит. Конечно, услышав от того человека с клешней... от вашего Енсена, что купленный мной у него подсвечник - это подсвечник самого Моргана, я потом кое-что узнавал: ну, интересно все-таки. По сведениям, которые мне попались, Моргана с Ямайки вызвали в Англию, посадили в тюрьму, да, его ожидала казнь, но после вмешательства короля опального адмирала не просто простили, а вернули на Ямайку в качестве военного советника губернатора. Вот! А вы, месье Довер, живописали мне совсем другой сюжет: вместо Англии - побег, Средиземное море и затем Австралия, где Морган скончался и вы его похоронили. А Енсен убеждал меня, что Морган - вечный и когда-нибудь явится за своим подсвечником, и я не сомневался в этом, потому хранил его и ждал хозяина, ждал и ждал. Согласитесь, эти два сюжета не так-то просто совместить в одной бедной голове.
- Соглашаюсь и более того - понимаю. Я ведь и сам кое-что узнавал про, так сказать, дальнейшую жизнь Моргана. О Пресвятая Дева! Надеюсь, вы убедились, что я не сумасшедший? Повторяю вам: все случившееся с Морганом... вернее, вокруг Моргана после 1672 года, после его внезапного побега, было выгодно королевскому двору. Ну, высочайшая милость, ну, почти триумфальное возвращение на Ямайку. Он был им еще нужен, очень нужен! Он - точнее, его образ. И тогда они придумали... да, двойника. Придумали и создали этого двойника, причем очень убедительного двойника - такого, кого признали как истинного Моргана не только чиновники в Кингстоне, но главное, его пираты. Удалось. Кстати, в мировой истории подобные номера проходили неоднократно. Хотите доказательств - ну, про Моргана, конечно?
- Нет, не хочу, - отвечает Армуш, - я вам верю.
- И все-таки. Нет, не для вас, для себя, дайте высказаться! Этих доказательств три: первое и третье - прямые, второе косвенное. Первое прямое - рисунок Моргана, который теперь у вас: там его рука и выписанные им дата и место - 1688 год, Олберн. Такое сфальсифицировать, поверьте, мне было никак не под силу. Третье доказательство, тоже прямое: вот вы найдете тот наш каньон, а там, благодаря подсвечнику Моргана, узнаете точное место и отроете сокровища ацтеков - и что же еще доказывать? Этого более чем достаточно. Но есть еще одно доказательство - да, косвенное, но очень важное, как я уверен. По официальным британским данным, Морган в 1674 годе вернулся на Ямайку, и главным его заданием как военного советника губернатора по приказу короны было знаете что? Очистить воды Карибского моря от пиратов! В чем адмирал-пират очень преуспел всего лет за десять. Последнее - правда, как неправда то, что этого не мог сделать Морган, истинный Морган, или, если вам угодно, Морган-1. Морган-1, хоть с совестью у него были проблемы, никогда на такое не пошел бы. У пиратов существовал свой непререкаемый кодекс чести, уж поверьте мне: брать чужое - только пальцем помани, а гробить своих - никогда. Поэтому утверждаю: гробил своих не Морган-1, а Морган-2. Вот вам три моих доказательства, - и тут Довер тихо усмехается: - ну, не пять, как в случае доказательства бытия Божия, а три, но этого вполне достаточно.
Армуш только кивает и поднимается.
- Жаль, но будем прощаться, что ж.
- Да, конечно. Однако еще один вопрос, уж простите любопытного француза. Где и как вам достался этот подсвечник?
- Так я уже сказал об этом! Купил на большом развале базара в Александрии у упомянутого вами человека с клешней на правой руке. У вашего Енсена. Такого нельзя было не запомнить. Тем более что, получив деньги, он вдруг зашептал мне, будто сумасшедший: "Я болен, я страшно болен, у меня неизлечимая болезнь! Это проклятие Моргана, того самого адмирала-пирата! Он явится за этим подсвечником, явится, поверьте, сударь, хоть через двести лет, он вечный, если не бессмертный! Это вещь его. Уж вы ему отдайте. А я избавляюсь от нее, все, все, теперь я чист перед Господом!.." Вот так этот предмет и попал ко мне. И я все ждал, что Морган явится за ним. Я ошибся: не знал, что он вскоре умер, как вы мне поведали.
- Значит, и бандит Енсен умер от рака, - вздыхает Довер и поднимается из-за стола. - Вот так всех нас, вот так!.. Да сопутствуют вам здоровье и удача, месье Армуш.
Они выходят из кафе. Ночь. Сверху выпирают библейские звезды, в траве и мелких кустах оглушительно стрекочут цикады.
- Простите за деликатный вопрос, месье Довер, - кашлянув, говорит Армуш. - Вам нужны средства?
- Нет, теперь совершенно нет, поверьте. Мне ничего не надо, я очень устал за столетья странствий, а еще и смертельно болен. Вот этого, - тут Довер снимает шляпу и привычным жестом оглаживает золотой значок, - этого мне вполне хватит на последнее. Продам. Уж вы-то знаете цену золоту древних. Поэтому делайте свое. Sum qui que, как говорили латиняне. Честь имею.
- Цобэ, цобэ! - покрикивает Аршуш, сидя в повозке-развалюхе, но та, вот чудеса, нормально катится, да и осел вполне хорош, торговец не обманул. Вот только жарко очень, а на повозке нет ни тента, ни, понятно, крыши, не то что у мчащихся здесь же автомобилей. Впрочем, этим же не могут похвастаться всадники, колесницы или двухколесные арбы. Иудеи, арабы, римляне, тюрки, странники и паломники, европейские наглые туристы - кого только нет тут, на Святой земле, в частности вот на этой прекрасной дороге, называемой шоссе, которая ведет из Ерлаима в Хайфу, и именно туда, в порт, Армуш держит путь уже третий день. Воистину все смешалось в этом богоугодном мире, чего совсем не предвидел Владыка, да простим ему.
Повозка, спасибо ослу, бойко катится, а Армуш вспоминает, как покинул Ерлаим.
- Хай, - представился он, явившись на Армянское подворье в Старом городе.
- Хай, - спокойно произнес черный монах, но видимо удивился. Хай - так называли себя древние армяне.
Армуш любил это место. Тут всегда было тихо и как-то отрешенно ото всего, что происходило буквально рядом за невысокими стенами обители. И зелено. В кипарисах выпевали дрозды, и кедр, будто птица кондор, изредка и мягко, неслышно кивал опахалами длинных горизонтальных ветвей.
Миновав башню Давида, Армуш прошел сюда сквозь приоткрытые ворота и позвал пальцем молодого монаха в черной сутане.
- Хай, - сказал, когда тот приблизился.
- Хай, - ответил черный монах, но видимо удивился.
- Позови мне настоятеля, сынок, - продолжил Армуш по-армянски и чуть приподнял увесистый кожаный мешок, который держал в руке.
Монах смутился:
- Настоятель не выходит к прихожанам, простите, отец. А в чем дело?
Армуш и виду не попал, отступил на пару шагов и присел на широкую мраморную скамью.
- Так ты скажи ему, сынок, что пришел старый Армуш и кое-что принес для Храма.
Монах покрутил головой, затем направился к церкви, на ходу подбирая длинные полы, взошел по белым ступеням и исчез за кованой дверью. Армуш сидел на прохладной мраморной скамье и слушал пенье дроздов в кипарисах. Минут через десять из двери вышел настоятель в белом, а за ним пристроился черный монах. Кряхтя, Армуш поднялся, прихватил мешок, проследовал по аккуратной дорожке, выложенной из плоских камней среди травы, и остановился в шаге от ступеней церкви. Настоятель стоял наверху у двери. Его седая борода поблескивала под игрой светотени.
- Мир тебе, - сказал Армуш на северо-арамейском.
- И тебе, - услышал в ответ на том же наречии.
- Я покидаю этот город и обязан оставить Храму вот это. Ты, конечно, понимаешь, о каком именно Храме я говорю. - Арамуш опустил кожаный мешок на первую ступень белой лестницы, выпрямился и глянул в глаза настоятелю. Тот смотрел неотрывно, безо всяких эмоций. Армуж понял:
- Да, это ценные вещи, а некоторые очень ценные, но все они приобретены мной лишь праведным образом. Это так, арамуши никогда не лгали.
Настоятель огладил бороду.
- Я давно не слышал речей на северо-арамейском.
- И думаю, вряд ли теперь услышишь, - усмехнулся Армуш. - Мир тебе, - повторил. - И твоему народу, - добавил, уже повернувшись.
Он не увидел, как настоятель перекрестил его в спину, а затем кивнул черному монаху: дескать, подними мешок и ступай за мной...
Да, вот именно так Армуш простился с Ерлаимом. Теперь он держит путь в Хайфу, в порт, сидя в повозке-развалюхе за лоснящейся спиной бойкого осла. Там, в порту, сказали ему, он найдет нужное. И еще через день это и происхоит, хотя выбор не мал: большие железные корабли (один из них даже куда выше башни Давида), корабли поменьше, но тоже современные, всякие одномачтовые яхты, шхуны, но вот у дальнего пакгауза Армуш вдруг примечает пришвартованный туда парусник типа бригантины. Выясняется, что завтра на рассвете это судно отваливает курсом на остров Родос, а оттуда в Пирей. "Это мне подходит, - решает Армуш. - Значит, Греция. Значит, путь домой начинается на паруснике".
Заплатив, сколько ему сказали, он поднимается на только что отдраенную, еще пахнущую морской водой деревянную палубу. Лениво хлопает почему-то до конца не убранный парус на фоке, в борт так же лениво бьет мелкая волна.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. КОТЛАС
Он приходит в Архангел, но уже не на паруснике, а вполне современном судне: что-то изменилось во времени, пока длилось долгое плаванье. Ищет и ищет Антанту, однако безрезультатно. Неделя уходит на поиски. Кто-то советует: "Может, она ушла выше по Двине, в Котлас, пошукай там..." Что остается? Сесть на видавший виды колесный пароход - и туда, в Котлас.
А здесь уже сентябрь, большая осень. Одни птицы летят на юг, другие на север. Встречные, но непересекающиеся маршруты, никаких пробок и ДТП. Серые клокастые небеса, по берегам Двины стынет молчаливая тайга, изредка дождит, и не исключено, со дня на день закружат белые мухи. Истошно орут чайки, паря за кормой в ожидании дармового корма. Это мы уже проходили, все помним.
Пар изо рта. Спасибо, в каюте включено отопление, а на нижней палубе аж до полуночи работает буфет встояка, где дают бутерброды и жидкий кофе в картонном стаканчике. Он приятно обжигает пальцы. Время от времени подходит очередной мужик в засаленной куртке и предлагает соединиться - то есть выпить на троих. "А второй уже есть, есть, - уверяет, - и шмот сала при мне, пошли!.."
Так три дня. Потому что от Архангела до Котласа три дня. Ничего не изменяется. Тот же губошлеп, например. Шлепает и шлепает лопастями по студеной воде, и этот ритмичный звук то навевает тоску, то придает уверенность, что ты еще существуешь в реальном мире.
После Верхней Тоймы и особо за Красноборском на Двину падает сплошной туман, отчего даже днем, при зажженных бортовых и габаритных огнях, пароход еле продвигается к цели, но ночью встает вовсе, регулярно подавая гудок. Трубный звук разносится по плененной туманом, невидимой реке. В такую ночь даже звери не выходят на охоту.
Однако к утру все меняется. Туман клоками утягивает вверх, уже проявились, будто из небытия, очертания берегов, заработали лопасти колеса, и стало быть, скоро Котлас, еще часов пять. Так и выходит...
От пристани - крутой подъем по деревянной лестнице на высокий берег; далее - грязная после осенней ярмарки рыночная площадь с пустыми каруселями; далее - автобусная станция. Надо ехать в центр, где, сказали, есть гостиница.
В автобусе почти никого. Подходит контролерша - пузатая тетка с пузатой кожимитовой сумкой и хрипло предлагает обилетиться. А вслед за этим, из-за спины контролерши, возникает звонкий голос, полный удивления и радости: "Армик!"
Как складывается судьба человека, знали только древние египтяне, но это не спасло их от исторического исчезновения. Праотец Авраам и его род ничего не знали о судьбе, однако их потомки до сих пор населяют те же и близкие земли, а еще так сложилось, что и некоторые дальние. Где тут справедливость? А нету ее, и все: справедливость никак не плывет по реке времени.
Армуш тоже ничего не знал о судьбе, а сейчас о ней не знает сидящей в автобусе Арам, или, как ему крикнули, будто из детства, Армик. Он вскидывает голову и видит: Антанта! Вот и нашлась - считай, сама, без его очередных поисков. Лет двадцать пять ей нынче, а тогда было семнадцать. А ему?
- Садись, - говорит он, сглотнув комок в горле, и кивает на свободное сидение рядом. - Садись, Антанта. Что-то мы не виделись давненько, - усмехается, уже взяв себя в руки.
Она усаживается, прихватывает его за локоть и трется кончиком носа о плечо. Будто в детстве.
- Армик, ты как тут оказался? - шепчет-мурлыкает довольно. - Я так рада!
Неужели она обо всем забыла?
- Вот, приехал... с тобой повидаться, - выговаривает он с трудом, но искренне.
- Ну, молодец! Наконец-то! - И вновь трется кончиком носа о его плечо. - А кстати, эй, куда ты путь держишь на этом автобусе?
- В центр, снять номер в гостинице.
Антанта чуть не подскакивает:
- Ты с ума сошел, какая гостиница! Если бы ты видел нашу гостиницу! Да дело не в этом. Какая гостиница, когда тут я? У меня своя комната и своя кухня, понял! Ты что, Армик? Нет, бери сумку и за мной, скоро моя остановка.
Неужели она обо всем забыла?
- А ты тут кто, кем? - спрашивает он, когда они уже идут по тихой улочке.
- Я? - Антанта растягивает губы в озорной улыбке. - Я - старшая! Старшая медсестра в больнице, в хирургии. Вот так, о! - И теперь хохочет. - Все в порядке, - говорит, отсмеявшись. - Потому и комнату получила после житья в общаге. Все хорошо... А ты сам-то кто, кем?
- А как хочешь. Потом так потом, я не любопытная. - И указывает на длинное, почерневшего дерева, двухэтажное строение в проулке. Во, этот мой Хилтон-отель! Зато почти все удобства.
- Почти - это как?
- Много будешь знать, скоро состаришься! - опять улыбается Антанта. Заметно, что ей хорошо.
- Я уже состарился, и очень давно, - говорит он, но, странно, она его не слышит.