Горзев Борис Аркадьевич
Армуш и Антанта

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 13/08/2009.
  • © Copyright Горзев Борис Аркадьевич (gorzev@mail.ru)
  • Обновлено: 13/08/2009. 137k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Виртуоз и другие
  •  Ваша оценка:

      
      
      
      Все смешалось в этом богоугодном мире, чего совсем не предвидел Владыка, да простим ему.
      
      
       Люди как птицы: в осеннее безвременье, почувствовав беспокойство, они мигрируют в поиске очередной своей вечности. Кто с юга на север, кто, напротив, с севера на юг. А некоторые влекомы не по меридианальным указкам, а исключительно вдоль параллелей. Хотя есть и такие, в жизненном коде которых не записано строгое направление; их судьба - подчиняться всесильному числу "четыре": в одну эпоху - на север или запад, в другую - на юг или восток. Пифагорейцы! Теперь они редки, но всегда среди остальных прочих. Они слышат гармонию сфер, и число "четыре" для них есть призыв к поиску своей вечности. Это - магический треугольник, и надо только его найти, где "четыре" - одна из сторон, но определяющая. Тогда и построится треугольник прямоугольный (три-четыре-пять). Тогда и отыщешь необходимое: куда лететь-спешить, где кого-что искать. Сие есть знаковое место в нашем повествовании.
       Край, который решил дебютировать в нашем повествовании как некая преамбула, теперь выхолаживается рано, и уже в середине сентября набирает силу большой перелет. Вдоль Онеги, Двины, Мезени и других тугих северных рек, к их верховьям и дальше на юг, тянутся стаи журавлей, красавок, аистов, уток и прочих пернатых, а им навстречу, в Приполярье, тяжело волоча на крыльях вату туманов и мелкую изморозь облаков, отмахиваются от земного притяжения большие серые гуси; эти последние уже преодолели большую часть пути, начавшегося из Африки, или Ближнего Востока, или Средиземноморья, и теперь их, усталых, оголодавших, тех, кто выдержал тяжкое странствие, ничто не сможет отвернуть от цели, от вечности.
       Они летят навстречу друг другу на разных высотах, и значит, никак не пересекаются. Одни на юг, другие на север. Это непересекающееся переселение птиц, эта строгая геометрия их маршрутов (все-таки скорее стереометрия), еще в юности заставила Армика, тогда жителя Архангела, задуматься о главном.
      
      
      ____________________________________________________
      
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЕРЛАИМ
      
      Старый Армуш уже издавна в Ерлаиме, и его дом - это шук. Шук, или сук по-арабски, значит базар, рынок, а вообще-то, если точно, круг. Геометрия снова! Ровное пространство меж всякими постройками, и в нем с раннего утра до захода светила - столпотворенье. Разноязычные местные, какие-то пришлые торговцы, редкие паломники из всеми забытых земель, но более всего теперь здесь толкаются те, кого называют туристами, - сегодняшние европейские бездельники в легких шляпах от палящего солнца и, как правило, в шортах, даже старухи, вовсе не стесняющиеся своих жирных дряблых ляжек. Они галдят, кричат, нелепо торгуясь, и Армуш, сидящий на шуке в центре своего ковра, сразу отворачивается, чтобы не видеть эти противные голые ляжки и не подавать виду, что он понимает речи на английском, немецком или итальянском. Он многое знает, и потому главное - не подавать виду...
       Старый Армуш с раннего утра сидит на шуке в центре своего старого ковра, и кто из них старше, ведомо только ветхозаветному Владыке, с коим, между нами, Армуш в непростых отношениях. Но это деталь. Чуть поодаль от ковра стоит опять же старая одинокая повозка (одинокая - то есть без осла), на днище которой всяким вечером Армуш укладывает предметы его небойкой торговли древностями, кроме одного. Ковер пустеет, и еще через пару часов, отужинав за полдрахмы в ближней лавке горячей лепешкой с кружкой овечьего молока, Армуш прямо там же, где торговал, на остываюшей каменистой земле, завертывается в свой старый ковер. Владыка, да простим ему, указал вечному Ерлаиму построиться не у теплого моря, а вдалеке от него, в трех днях пути (в трех, если, конечно, в повозку впрячь осла), да ладно что вдалеке, а вот еще и на высоте восьмиста метров, на холмах, а это значит, что, начиная с месяца кислев и до месяца нисана, город окутан сырым холодом.
       Старый Армуш завертывается в старый ковер, и чем более холодает, тем совершает вместе с ним больше оборотов; в конце концов, ближе к нисану, в центре шука значится свернутый в рулон грязный ковер, а то, что внутри него спит человек, знают только ночующие здесь же местные торговцы.
       Но в этом рулоне, будто в коконе, Армуш ночует не один. Выше сказано, что, закончив очередной торговый день, старик укладывает на днище кривой повозки все свои древности, кроме одной. Да и древность ли она - поди теперь определи ее возраст? Ну да ладно. Короче, это подсвечник. Бронзовый несомненно, на высокой витой ножке, с четырьмя чашами для свечей, три с боков, одна будто бы в центре. Вот это и странность: поставлены эти чаши явно несимметрично, будто с намеренным перекосом, но тем не менее подсвечник упорно не валится, несмотря на дразнящую вертикаль всей этой выделки на небольшом треугольном подножии.
       Значит, сложив древности в повозку, старый Армуш забирает подсвечник с собой, ужинает и, готовясь в центре притихшего ночного шука совершить почти цирковые кульбиты вместе с ковром, крепко сжимает сей странный предмет в левой ладони. Потом крепко спит. По зиме над ним проплывают белесые рваные облака, низко, грозя задеть, и порой сеет холодный дождь. Однако скоро очередной нисан, а после - очередная огнедышащая жара, особенно в хамсин, весной и осенью, когда из каменной пустыни Негев, что южнее, приплывают раскаленные потоки воздуха. В такие дни шук пустеет, и Армуш дремлет в тени под повозкой. А в другое время он пытается торговать, сидя в центре пыльного выцветшего ковра, и это длится уже не одно столетье...
       На большом ковре расставлено множество предметов, да так, что свободного места между ними, кажется, не сыщешь. Тут есть чему подивиться, особенно знатоку. Но последние приходят на шук крайне редко, не в пример горланящим туристам, ну а местным или паломникам Армушевы древности совсем не нужны. Что до туристов, то им следовало бы объяснять, какие сокровища перед ними, - тогда торговля пошла бы бойче, но хозяин ковра неразговорчив: он многое знает, и потому главное - не подавать виду. Он все ждет одного человека, однако тот не появляется.
       Жарко, душно, лучи светила дробятся, выплясывая на поверхностях бронзы, позолоты, почерневшего серебра, камней, и под прикрытыми веками Армуша плавают бесчисленные радуги. Эта - от фрагмента нагрудной пластины мумии Тутанхамона, эта - от перекупленной у Шлимана горсти монет из сокровищ троянского царя Приама, эта - от нитей ажурного ожерелья несомненно знатной скифской дамы, эта - от алмазной пуговицы русского графа Орлова, которую он и не вздумал поднимать с пола, когда, будучи с посольством где-то в Европе, намеренно резко дернул на груди полы кафтана. И так далее, и так далее. Монеты, бусы, ожерелья, оклады, части амфор и даже целые амфоры, мелкая античная керамика, луковицы старинных часов, бронзовые пепельницы, всяческие женские безделушки, шкатулки с инкрустациями, портмоне с нитями жемчуга... Где все это собрал Армуш - не нашего ума дело; прожил он уже предостаточно, и для него что одна эпоха, что две или пять - дело привычное, хоть и тяжкое, и нам, зацикленно бегущим по узкоколейке быта всего-то шестьдесят-семьдесят лет, можно глядеть на него как на вполне мифическое создание.
       Да вот незадача: покупают у него редко. То ли не верят, что на ковре разложены отнюдь не подделки, то ли смущает сам вид неразговорчивого старика, похожего на мумию. Однако когда вдруг объявляется достойный покупатель, эта мумия довольно ловко вскакивает в центре своего ковра и так же ловко, но отнюдь не подобострастно, с достоинством, следует к заинтересованному гостю. Остается лишь дивиться, как ловко старый Армуш делает это, то есть пересекает диагональ ковра, чтобы оказаться рядом с клиентом: за считанные секунды, будто балерина на пуантах, а то, если угодно, как юноша-газель, он совершает сей маршрут, ни разу не наступив на разложенные древности, хотя там, на ковре, и места-то свободного нету. В общем, уму непостижимо - ведь совсем старик все-таки!
       Достигнув края ковра, Армуш всегда встает к покупателю боком. Нет, это не презрение или неуважение: одним глазом он видит подошедшего к нему человека, а другим - свой драгоценный подсвечник, оставшийся стоять в центре среди прочих соблазнов. Подсвечник дороже всего, и без присмотра хозяина ему никак нельзя.
       Впрочем, однажды случается странность, не имеющая отношение к предмету, о коем речь. В некий день, среди жаркого сиянья, в тяжком мареве, Армуш видит подошедшую к его ковру пожилую женщину, и она сразу привлекает вниманье. Кажется, местная, без паранджи и чачвана, в невзрачной кофте с длинными рукавами и длинной же, до пят, юбке-размахайке. Вот то, что без чачвана, - тут важно: несмотря на марево, Армушу удается разглядеть ее старческое лицо, и он силится вспомнить, где и когда его видел. Нет, не год или два назад, а много-много раньше, когда эта женщина была ослепительно молодой, а то и совсем юной. Дело в том, что еще в молодости Армуш обнаружил в себе странную особенность, да не просто странную, а неприятную, навязчивую: случайно разглядев лицо юной женщины, и именно красивое лицо, он тут же представлял себе, каким оно будет в старости, причем во всех мелких деталях. Однако и наоборот: лицо попавшейся на глаза старухи преображалось в ее портрет ранней молодости. Эта навязчивость поначалу выводила Армуша из себя, но потом он смирился с этим, как и со многим.
       А тут, вот странно, не выходит, причем впервые: лицо старухи никак не преображается в юное или молодое. Проходят две секунды, три (вполне достаточно, чтобы случилось привычное преображение во времени, в данном случае - назад), но нет, никак! И будто разочаровавшись в этой самой Армушевой способности, старуха резко поворачивается к нему спиной и исчезает. Армуш только крякает и в сердцах шепчет по-северному: "Шайтан попутал!.."
       Однако вернемся к покуда главному. Раз пять или шесть за последнее столетье, да и прежде, подсвечник привлекал внимание. Начиналось привычное: "Хозяин, ну-ка дай посмотреть эту вещь, иди сюда с ней, иди, чего сидишь!" - но Армуш только поводил головой, рассеянно глядел в слепящие небеса, моргал и утирал влагу в углах глаз. Однажды, как по волшебству, из воздуха образовался средних лет перс и, тыча кривым пальцем в подсвечник, а потом на ковер, заговорил на фарси. "Старик, это у тебя что - ковер-самолет? Я покупаю его, сбрось с него все, оставь только вот ту штуковину, которая у тебя под коленкой. Много даю и сразу улетаю". - "Иди своей дорогой, фарс, - на том же наречии ответил Армуш, не изменив позы. - Ты обознался: это не ковер-самолет, а под моей коленкой ничего нет". Глянул в слепящие небеса и больше не проронил ни слова.
       Этот подсвечник не продается. Он стоит в центре ковра рядом с сидящим хозяином, а по ночам покоится в его ладони. Армуш ждет - долго ждет, несколько жизней прошло, - что когда-то за подсвечником, нарочито выставленным напоказ, явится вполне определенный человек. Но тот не является.
      
      
       Вместо него является другой человек, к вечеру, когда Армуш уже убирает свой антиквариат в повозку. Быстро темнеет, шук почти опустел. Пожилой господин в потертом камзоле и низкой черной шляпе, опоясанной черной же муаровой лентой с маленьким значком в виде буквы О в центре, сразу же привлекает внимание. "Ага, семнадцатый век, флот королевы... или короля... кто тогда управлял Англией? Память, память! Все смешалось в этом богоугодном мире!"
       Кряхтя, Армуш совершает очередную ходку к повозке (подсвечник уже у него в руке) и как бы ненароком оказывается возле пришельца.
       - Фигурка, что на вашей шляпе, она из золота, сэр? - вопрошает на английском. - Тот в ответ только кивает. - Но этим знаком, если он из золота, насколько мне известно, - продолжает хозяин ковра, - удостаивались только избранные. У остальных - серебро с позолотой, а то и медь.
       Пришелец вновь кивает, а Армуш ждет. Ждет и наконец слышит на английском, но с явным акцентом:
       - Хотите купить? Нет, сей знак не продается. Это единственное, что у меня осталось.
       - Понимаю, понимаю, - теперь кивает Армуш. - Единственное, да, это мне знакомо... Значит, сэр, вы - избранный?
       - Я был приближенным адмирала. Не по чину, а по сути. Он мне доверял.
       Армуш чувствует, как вокруг него сгущается воздух, хотя жара спала. А тут еще его гость указывает на зажатый в ладони подсвечник и вопрошает спокойно, даже безразлично, да нет, скорее устало:
       - Это он? Если так, значит, я его нашел наконец. О Господь, ты все-таки есть!
       - Вы уверены, сэр? - шепчет Армуш.
       - Три, четыре, пять, - будто заученно проговаривает странный англичанин. - Прямоугольный треугольник, магический. Подсвечник покойного адмирала Генри Моргана.
       - Покойного? - чуть ли не вскрикивает Армуш.
      
      
       Они сидят под навесом в открытом кафе позади шука. Армуш мелко попивает апельсиновый сок, а его гость справился уже со второй кашкой кофе. Через голову Армуша перекинут ремешок холщовой сумки, в коей покоится драгоценный подсвечник.
       - Это моя, может быть, последняя слабость - крепкий сладкий кофе, - вздыхает сосед по столику в потертом флотском камзоле. Только сейчас, оказавшись в освещенном помещении, Армуш разглядел, насколько нездоров цвет его морщинистого лица и высохших ладоней: какой-то желтоватый, шафрановый. - Да, крепкий сладкий кофе, - явно с удовольствием повторяет желтоватый старик, - а еще, простите, пососать кубинскую сигару. Как хорошо! Я пристрастился к этому после экспедиций под английским флагом, а точнее, пиратских набегов на Кубу, Венесуэлу и прочие тамошние страны. Воевали с испанцами за господство в Вест-Индии и южнее. Да вы, конечно, все знаете и так.
       - Более или менее, - отвечает Армуш.
       - Не скромничайте... Ладно, пора мне и представиться вам, уважаемый господин. Моя фамилия - Довер, я француз. Вы говорите по-французски? Да? Ну и пусть, что не слишком хорошо, но окажите милость, а то я истосковался по родному языку за эти чертовы столетья.
       - Значит, я буду называть вас месье? Месье Довер, так?
       - Спасибо, весьма признателен, - Довер сразу переходит на французский и затем машет официантке: - Еще чашечку кофе с сахаром! А ром у вас есть, ямайский? Ну тогда две капли рома в кофе. - Это звучит на иврите, а потом вновь возникает французская речь: - Э, начало моей истории...
       - Погодите! - перебивает Армуш: его будто что осенило. - Ваша фамилия... я где-то ее слышал. Нет, все смешалось в богоугодном мире моей памяти!.. Довер... Стоп! Это имеет отношение к медицине?
       Сидящий напротив старика Армуша старик Довер улыбается:
       - У вас все в порядке с памятью, милейший, хотя, как я догадываюсь, вы куда старше меня. Только одна деталь: это имеет отношение к медицине не светской, а пиратской.
       - Все, молчу! Извините, что перебил.
       - Не стоит извинений, месье. Спасибо, что вспомнили... Хорошо, слушайте. Я - из среднего сословия, окончил Сорбонну, бакалавр, а затем и магистр медицины по курсам хирургии и фармакопеи. Пару лет пытался организовать частную практику, но без толка. В общем, не то что бедствовал, а все-таки нужда. И еще влюбился без памяти, но денег даже на свадьбу не хватило бы. Что делать? Решил пойти на флот, врачом, а контракт предложили хороший. Два-три года, думал... В ходе первого же плаванья мой фрегат прибыл на Канары, а там залечивал раны испанский галион после стычки с англичанами, и его капитан пополнял команду. Короче говоря, тихий француз Довер стал врачом у драчливых испанцев. Причина? Дурак! На море, особенно в Вест-Индии, не утихало англо-испанское противостояние, и значит, риск преогромный, но деньги предложили какие! Ах, деньги! Дурак.
       Меня взял в плен сам Морган - спасибо Пресвятой Деве, хоть тут повезло! Галион взорвали, я бросился в воду, но пираты выловили меня, как и прочих, и кинули к ногам победителя. Его не интересовали жизни пленных, его интересовали их деньги. Красавец, тридцатипятилетний адмирал на службе Ее величества на Ямайке, предводитель всего пиратства на Карибах и в окрестностях. А у меня мелкие гроши за душой. "Но перед вами врач, причем хороший врач, - гордо ответил я, глянув в его нахальные глаза". - "Ампутировать умеешь?" - "В том числе. Но это не главное. Главное - вылечивать раненых, Ваше превосходительство", - кое-как удалось мне выговорить на корявом английском. Морган криво усмехнулся и махнул рукой в сторону трюма: "Заковать пока, а там посмотрим". Остальных же повесили на реях...
       Он спас мне жизнь, а я платил ему усердным врачеванием и, простите за похвальбу, много в том преуспел. Черт побери, я себя хорошо чувствовал! Как это? Знаете, когда еще студентом я жил в Латинском квартале, одна миленькая проститутка мне сказала: "Я знаю, что это грех, но мое дело мне нравится". Вот так же и я: нет, никого не убивал, но жил среди пиратов и, значит, был пиратом, порою пользовался плененными женщинами, естественно, без их на то встречного желания. В общем, был грешником, однако дело мое, мое отчаянное врачевание, мне нравилось. Я, правда, много преуспел.
       Сначала плавал на одном из кораблей флота Моргана, а вскоре адмирал перевел меня к себе на флагман. Год, два, три, и мы стали, нет, не друзьями, потому что он никогда никому не доверял и друзей у него не было. А к тому же я для него еще, считайте, юнец, десять лет разницы все-таки. Но между нами образовались отношения деловые и спокойные. Хотя я несколько приврал: когда я его лечил, он мне доверял. Ведь мало ли чего я в декокт подмешаю! Ан нет, пил спокойно и сразу. В общем, я стал его личным врачом, помимо того, конечно, что всеми способами лечил моих пиратиков на нашем флагмане и участвовал с ними в королевских экспедициях в Мексике, Никарагуа и опять на Кубе. Тяжело это было - экспедиции, но деваться некуда, а деньги я уже не считал: десять раз жениться было можно, да как-то я потерял к этому вкус. Вот еще и такой мой грех, милейший.
       Да, забыл вам сказать, что адмирал Морган, этот беспощадный хитрый пират, наводивший ужас на испанцев, к тому времени был уже губернатором Ямайки и имел с своем распоряжении очень сильный флот. Понятно, какие деньги е нему текли? Да и не только деньги - сокровища, клады! Но о них позже.
       Вот вы вспомнили обо мне, потому что, врачуя, забыв, что, по сути, пленный, я кое-что изобрел. Это "кое-что" действительно вошло в историю медицины. Пусть мелочь, но все-таки. Да и не мелочь по тем временам. Доверов порошок, помните? И не хлопайте себя по лбу, милейший, это и впрямь его изобрел я, имею честь представиться - перед вами именно тот самый Довер собственной персоной!.. Да, обезболивающее средство, аналгетик, легкий наркотик, но не вызывающий зависимости. Сколько жизней я спас, выхаживая почти безнадежных моих пиратиков! А в чем заключалось дело? Найти такое растение, сок которого способен обезболивать. Я знал, что оно существует, не может не существовать в природе, иначе человечество еще в древние времена не выжило бы.
       И я его нашел - на горных лугах Южной Америки, в ходе одной из наших экспедиций. Конечно, интуитивно, пробуя на раненых то одно, то другое, то есть сугубо эмпирически, вы понимаете? Млечный сок, в котором содержатся некий опиат... А далее - дело аптекарского искусства: высушить, смешать с другими составляющими, приготовить порошок. Pulvis Doveri - именно так это название вошло в фармакологические учебники прошлых времен, в том числе на медицинском факультете моей Сорбонны. Вот уж уронили бы слезу тамошние "профессорен", узнав, что сей порошок изобрел их питомец врач-пират!
       Ну и наконец вот об этом, чтобы перейти к главному. - Тут Довер прихватывает желтоватыми пальцами шляпу, уложенную им на соседнем стуле, и ласково оглаживает сверкающий на черной муаровой ленте значок в виде буквы О. - Действительно золото, - кивает он привычно - И какое золото! Из сокровища ацтеков. Ну, одного из их кладов. Это в Мексике, там наша братия во главе с адмиралом удачно поживилась в тот год. Эти золотые знаки он вручил близким ему подчиненным, мне тоже. А ваш подсвечник - оттуда же, но он из бронзы. У вас, милейший, - подсвечник Моргана, но это - подсвечник ацтеков. Ну, так сказать, ацтеков, то есть взятый у них. И с ним связан один секрет, главный, да...
       В ночном кафе, что позади шука, повисает тишина. В черном небе выпирают библейские звезды. Через пару минут Армуш говорит:
       - То, что это подсвечник Моргана, я знаю, а про ацтеков - нет. Хотя можно было и догадаться старому дураку.
       - Не корите себя, месье, это теперь лишнее. Мы остались одни, ни тех ацтеков, ни Моргана уже нет. - Довер вздыхает, но вдруг улыбается: - Я хоть и старый пират, но и старый врач, потому спрашиваю: мои речи еще не утомили вас на ночь-то глядя?
       - А что, вы устали?
       - Догадались. Я все эти годы на ногах с утра. Почему, ну и прочее, главное, давайте отложим на завтра, хорошо? Я приду опять же к вечеру. Вот и славно, что не возражаете. - Он тяжело поднимается, надевает шляпу и протягивает руку. - Рад был познакомиться, искренне рад. А кстати, - явно удивляется, - вы так и не представились, вот забавно-то! Как вас величать?
       - Армуш, - отвечает Армуш.
       - Армуш? Что за странное имя?
       - Да нет, не странное, просто всеми позабытое. Мои давние предки - Армуши, или Арамуши, жили на склонах Арарата. Может, выходцы из Ковчега, кто их знает.
      
      
       Главное, ничему не удивляться и не подавать виду, убеждает себя Армуш на шуке, уже завернувшись в свой ковер. Потому что Морган должен быть жив. Как это - его нет на свете? А для кого я веками храню подсвечник? Хотя многое из того, что наговорил Довер - про карибское пиратство и про свой знаменитый порошок, - это правда. А вот про ацтеков... Они не знали бронзы, и как же среди их сокровищ могла оказаться бронзовая вещь? Золотая, да, из серебра, да, но никак не бронзовая! Э, меня не обманешь, тут что-то не так... Ладно, посмотрим. Конечно, не мешало бы спросить, где этот месье остановился в Ерлаиме, но нет, никаких лишних вопросов. Ведь и он не спросил, где я тут ночую. Что ж, посмотрим, что он расскажет завтра...
       Назавтра, уже в сумерках, они сидят в том же кафе за тем же столиком. Через голову одного из стариков перекинут ремешок холщовой сумки, в коей подсвечник, а черная шляпа другого с золотым значком в виде буквы О покоится рядом на стуле. Довер опять пьет сладкий кофе с двумя каплями ямайского рома, а в промежутках между мелкими глотками посасывает кончик давно потухшей кубинской сигары.
       - Не сомневаюсь, месье Армуш, - начинает Довер, - что ваша история не менее интересна и драматична, чем моя, но о вашей истории я не спрашиваю, потому что должен успеть поведать вам свою. Поскольку это и ваша история, в чем вы убедитесь, - добавляет он, покивав, как обычно.
       - Рассказывайте, месье Довер, я весь вниманье и доверье.
       - Спасибо. Я очень надеялся, что если все-таки найду... что этот человек будет мне доверять... Так вот, чтобы вы мне доверяли.
       Много позже (к этому я еще вернусь) мне стало известно, что подсвечник Моргана, который сейчас при вас, к ацтекам не имеет никакого отношения - ну, кроме разве самого факта мзъятия у них этой вещицы в числе прочих сокровищ, когда Морган орудовал в Мексике. Подсвечник-то действительно бронзовый, а ацтеки бронзы не знали. Артефакт, черт побери! Не сомневаюсь, месье Армуш, вы еще вчера об этом догадались. Да?
       Армуш даже смущается. Дело не в похвале, дело в том, что этот Довер ему почему-то симпатичен.
       - Ну, точно! - И француз эмоционально хлопает в ладоши. - Но это, то есть про бронзу, артефакт номер один, а вот второй... Второй в том, что у ацтеков не было подсвечников. Оп-ля!
       - То есть? - явно недоумевает Армуш.
       - О, вот об этом вы не знали, так? Так, так, вам все известно про драгоценности, но не все про историю человеков. Я и сам такой же дилетант, и то, что вы сейчас услышите, узнал, повторяю, много лет спустя, а от кого - потом, потом... Значит, повторяю: у ацтеков не было подсвечников, потому что они не знали свечей. Все-то! Пользовались факелами и масляными светильниками, как и прочие народы в Новом Свете. Свечи же стали выделывать европейские монахи в раннем средневековье, отливая их из растопленного сала. В общем, этот подсвечник - и как предмет назначения, и материал, из которого он изготовлен, - сугубо европейского происхождения, и попал он в Америку либо вскоре после Колумба, либо... ну, теперь ведь почти доказано, что кто-то пересекал Атлантику и до него.
       - А Морган знал обо всем этом? - не выдерживает Армуш.
       Довер кивает, затем поднимает указательный палец:
       - Знал, хотя и не сразу. Потерпите, я дойду до этого места. - И улыбается грустно. - Надеюсь, теперь вы во мне не сомневаетесь? Это действительно подсвечник адмирала Моргана, мечущуюся душу которого, надеюсь, упокоил Господь, и я таки нашел сей предмет, наконец-то нашел, но... но, месье Армуш, я никак не претендую на него. Ни покупать, ни, о Господи, выкрадывать не намерен. Во-первых, потому, что, хоть и был пиратом, никогда не брал чужого, а во-вторых, теперь он, подсвечник Моргана, мне уже не нужен. Finita la comedia! К сожаленью. Да нет, к счастью: сколько ж можно!
       - Можно долго, - вздыхает Армуш. - Но я слушаю вас дальше.
       - Дальше. Вы прекрасно знаете, что история человечества полнится легендами, вымыслами, иногда преднамеренным враньем, а правда встречается куда как редко. То же относится и конкретно к адмиралу-пирату Моргану. Поверьте, я тому пока еще живой свидетель! Отсюда: многое из того, что написано про него в разных современных справочниках, это если не полная чушь, то что-то в этом роде, особенно когда речь идет о последнем периоде жизни адмирала.
       Это началось, как сейчас помню, в 1672 году. Англия внезапно заключила мир с Испанией, и Моргана срочно отозвали из Вест-Индии в метрополию, где, по тайным сведениям, его намеревались бросить в тюрьму как пирата. Воистину, от королевского трона или кресла губернатора до эшафота - всего один шаг.
       Вот с этого момента и начинается чистейшее историческое вранье, которое, несомненно, было выгодно двору, а именно: будто прибывшего в Лондон Моргана действительно ожидала казнь, но лишь вмешательство короля спасло жизнь опальному адмиралу и, мало того, по совокупности заслуг перед короной, он получил рыцарское звание. Как теперь говорят, happy end. Чушь, никакого счастливого конца не было!
       Хитрый лис, Морган имел осведомителей где угодно в Вест-Индии и даже в метрополии, щедро оплачивая их усердие. Получив вызов из Англии, он уже знал, что его ожидает, но сделал вид, что подчиняется. Об этом я догадался через некоторое время, а пока... Пока он погрузился на корабль с небольшой, но отобранной командой своих подельников и взял курс на восток. Я был среди этой команды и, честно говоря, поначалу недоумевал, зачем понадобился адмиралу: ведь последний, кто уже вскоре будет при нем, - вовсе не врач, а палач.
       Мы плыли через Атлантику, но все более отклонялись к юго-востоку, и вот вместо английского Портсмута перед нами замаячила ненавистная Испания. Морган, я понял, как всегда, задумал нечто такое-эдакое, чтобы обдурить всех. Именно! Потому что тогда адмирал и приоткрылся мне в первый раз: никакой Англии, раз, войти в Средиземное море, два, и там, где-то среди пустующих побережий, спрятать сокровища ацтеков, это три. Вот они - и Морган указал мне на окованные сундуки под койкой в его каюте. А дальше, спросил я? Он спокойно ответил: уплывем хоть на край света, а через годы, когда наш король предстанет перед Господом, вернемся, отроем сокровища, все разделим, как тому положено, - и домой, в Англию; я не знаю куда ты, Довер, усмехнулся он, наверное, в свою задрипанную Францию, а я к себе в Уэльс. Покою захотелось, навоевался, стану банкиром, черт возьми... А в то время ему было лишь под сорок.
       Кстати, о тех двух сундуках под койкой. В одном из них был и ваш... простите, моргановский подсвечник. Но тогда я не думал о каком-то подсвечнике! Эта вещь всплыла в моей жизни существенно позже - как теперь говорят, в следующей серии нашего кино. Да уж, кино!.. Ладно, теперь дальше.
       Глухой ночью мы прошли Гибралтар под носом у испанцев и взяли курс на Мальту. Там запаслись провизией, пресной водой, быстро отплыли и вскоре, держа в виду пустынные побережья, стали дрейфовать по Адриатике. К Венеции Морган и не думал приближаться - он искал береговую глушь, поэтому мы смещались на зюйд-ост. Впереди была Греция, а между ней и Италией - будто бы ничейная земля. Один из наших героев, тогда исполнявший роль лоцмана, сказал Моргану: "Адмирал, сэр, у меня нет точной карты этого побережья, но на той, которая есть, обозначен, глядите-ка, полуостров, а как он называется, если как-то и называется, известно только Господу, потому что никаких городов". - "Вот и иди вдоль него и ищи глубокую лагуну", - приказал адмирал-беглец...
       Я вас еще не утомил, месье Армуш? - вдруг перебивает свое повествование Довер. - Ну, тогда еще чашечка кофе и последуем дальше... А дальше, - продолжает он, отхлебнув принесенного напитка, - дальше, конечно, самое интересное.
       Этот полуостров, если вы заглянете в современную карту Средиземноморья, называется... Нет! - он вдруг поднимает желтоватый палец и усмехается: - нет, не скажу пока, а то исчезнет интрига, а главное, задача моя не будет решена. Ну, некий полуостров X, договорились?
       Нам таки удалось высмотреть подходящую лагуну, достаточно глубокую. Оказалось, она образована вытекающей из ущелья рекой, тоже глубокой. Мы осторожно вошли в ее устье, бросили якорь, и Морган отправил вверх по ущелью нескольних людей для разведки. Они вернулись через день и сообщили почти невероятное. Это не ущелье, а самый настоящий каньон, высоченный, на дне которого - эта самая река, причем ее глубина на большом протяжении вполне достаточна, чтобы кораблю продвигаться по ней вглубь материка. Сбросы каньона - лесистые, а позади них - горы, горы, и никаких признаков людей или их поселений. В общем, нечто необитаемое.
       Так и оказалось. Делая пусть и не более пяти узлов и постоянно промеряя глубину ручным лотом, мы двигались только в светлое время, и на четвертый день Морган высмотрел очень удобное место. На высоте около ста пятидесяти футов - горизонтальная проплешина, вполне достатачная для того, чтобы там разбить удобный лагерь. Что мы и сделали. Побег с Ямайки взял тайм-аут. Кругом никого, только горы и сверкающая внизу река. Можно надежно схорониться, и надолго.
       После обильного ужина, когда впервые за последние недели Морган позволил команде осушить несколько бутылок рома, я сказал ему: "Сэр Генри... - Довер по привычке приподнимает палец: - С некоторых пор он приказал мне обращаться к нему не "адмирал", а именно "сэр Генри"... Сэр Генри, - сказал я ему, - а не построить ли нам здесь надежный форт? Перетащим пушки с судна - и сам черт нам не страшен! Людей нет, вроде бы ничья земля, лесу кругом полно, пресной воды тоже, ну а что до еды, так можно заняться охотой". Он усмехнулся: "Довер, почему все французы скудны умом, только мастаки по женщинам? Через неделю у команды не останется рома, а женщин тут нет вовсе. Команда пиратов без рома и женщин - это уже через месяц страшнее самого сухого пороха. Нельзя сей скот доводить до смертоубийства капитана - я это понял еще двадцать лет назад. - И тут он вдруг посерьезнел. - Вокруг никого, ты сказал, ничья земля? Ты скуден умом, повторяю! Свято место пусто не бывает. Это исхожено-перехоженное место сейчас опустело лишь временно. А вскоре с севера придут италийцы, или с юга толстозадые греки, или славянины в востока. А у нас всего десять пушек, десять, Довер! Нет, у меня другой план, я тебе уже говорил. Надежно спрячем сокровища - и на край света. Вот там и затаимся до времени, а потом... ну ты понял, кажется? И я в тебе не ошибся, а?"
       Я понял, и Морган во мне не ошибся. Однако все происходившее в каньоне далее, текло как бы мимо меня. Я только видел, что люди Моргана постоянно куда-то уходят на разведку, и однажды в их руках оказались окованные сундуки, которым, как нетрудно было догадаться, нашли надежное тайное место. Эти люди вернулись через день уже без сундуков, а Морган долго сидел перед своим шалашом и все вертел в руках... знаете, что? - тот самый подсвечник. Именно его! Помнится, в моей глупой голове мелькнула и тут же испарилась шальная мысль: и что это адмирал оставил подсвечник ацтеков при себе, не схоронил его со всем прочим? Если б я знал! Но сия тайна открылась мне, повторяюсь, в следующей серии нашего кино.
       Через несколько дней наш корабль благополучно вышел по реке из каньона, и Морган взял курс на Марсель. Там нам предстояло разделиться. Я и еще десяток членов команды, пожелавших начать оседлую жизнь в Европе, получили от адмирала неплохие подъемные и сошли на франзузский берег, в надежде, что через несколько лет Морган вернется за сокровищами и всем раздаст поровну, а ему, как мало кому другому из пиратских предводителей, свято верили. Сам же бывший адмирал вместе с оставшейся командой отплывал - не догадаетесь! - в Австралию! Я был поражен его решением, но на прощанье он мне сказал: "Довер, поверь, там, в мелких колониях, надежнее всего. Отсижусь, а придет срок, вернусь, возьму свое из каньона и людей не забуду. - Он помолчал, а потом я услышал следующее - внимание, месье Армуш. - Запомни, отыскать эти сокровища ацтеков смогу только я - я, и никто другой! Даже если кто-то из моих людей, - тут он понизил голос, - втайне от меня вернется в каньон, он их не найдет. - И Морган вдруг захохотал по-сатанински. - Никто, только я! Я нашел способ, как надежно засекретить это место, и только мне известна тайна, понял! - Он успокоился и затем даже подмигнул мне: - Тут, Довер, без высших сфер не обошлось и, да, вычислений, геометрии конкретно. Я ведь еще и в навигации разбираюсь, и в топографии, иначе бы не попадал на море и в экспедициях именно в нужную точку... Ладно, а теперь давай договоримся, куда тебе слать почту, только чтобы наверняка. А как меня найти, когда настанет время, ты узнаешь. И умней, умней, француз! - рассмеялся он. - Ты хорошо служил, и мне жаль, что ты меня покидаешь. Ты отличный врач и вполне разумный месье. Руку!"
       Честно скажу вам, месье Армуш, я был уверен, что вижу Моргана в последний раз и, поверьте, почувствовавл в глазах влагу, тем более после этого рукопожатия. Однако уж не знаю, к счастью или к сожаленью, я ошибся...
       Довер приподнимает с соседнего стула свою черную шляпу, нежно оглаживает указательным пальцем золотой ободок в виде буквы О и затем, вздохнув, водружает шляпу на голову.
       - Да, - как бы подтверждает он этот жест и встает, - да, расстанемся до завтрашнего вечера, месье Армуш. До следующей серии, заключительной.
      
      
       - Как говорится, то же и те же, - улыбается Довер новым вечером.
       - И там же, - вторит ему Аршуш, - там же, если иметь в виду Ерлаим.
       - Да, Ерлаим. К этому я еще вернусь... А где мой кофе, черт побери? Мадмуазель, эй, я жду! И еще: принесите мне полную рюмку рома, ямайского! Бэсэдэр?
       Теперь улыбается Армуш: все-таки перед ним старый пират - точнее, врач пиратов. И смотри-ка, на иврите кое-что знает!
       - Это я потому - про ром, - что сегодня мы с вами окончательно распрощаемся, месье Армуш, - кивает Довер. - Поэтому позволю себе напоследок. Мне уже не повредит... Теперь слушайте, продолжаю.
       Из Марселя, где часть нашей команды рассталась с Морганом, я прибыл в Париж, нашел там, слава Богу, давнего приятеля по Сорбонне и упросил его: первое - в университетском архиве медицинского факультета отыскать мое свидетельство о звании магистра, снять с него копию и переслать мне, а куда, я дам знать; второе - раз в месяц наведываться в главный почтовый департамент Парижа и узнавать, нет ли для меня письма от некого господина из Австралии и, если есть, сообщить мне.
       Я прожил у того приятеля всего два дня и покинул Париж. Знаете, побаивался, что меня арестуют. Документов при мне никаких, в том числе об ученом звании и договоре о службе на море: все это разом погибло в волнах после взрыва испанского галиона и пленения людьми Моргана. Теперь я стал фактически никем и, наверное, где-то значился погибшим в сражениях... В общем, некоторое время, пока были деньги, врученные мне адмиралом при расставании, я странствовал по маленьким городкам, чтобы не привлекать внимания, и в конце концов обосновался в бельгийской провинции, в Шарль-ле-Руа. А вскоре мой драгоценный приятель прислал из Парижа заверенную копию моего врачебного звания. Благодаря этому я получил необходимые документы, а затем и главное - частную практику, то, о чем мечтал. Потекла вполне сносная, хоть и одинокая жизнь (мысли о женитьбе меня уже не посещали), и все выпавшее мне за прошедшие десять лет казалось каким-то странным сном, а каким - дурным или прекрасным, я понять не мог.
       После побега с Ямайки и последующего поселения в Шарль-ле-Руа прошло, страшно сказать, еще более десяти лет, а Морган не давал о себе знать. Я вспоминал о нем все реже и в эти моменты недоумевал: беспощадный пират, хитрый дипломат, но по-своему справедливый человек, он был точным, даже скрупулезным и слов на ветер не бросал. Значит, что-то с ним случилось. Если так, то жаль, и дело было вовсе не в предназначавшейся мне по уговору доле сокровищ, зарытых в каньоне на Адриатике. Поверьте, месье Армуш, деньги никогда не составляли смысл моей жизни - и до сих пор тоже.
       Значит, я спокойно жил, спокойно практиковал, купил скромный, но очень уютный дом и стал в маленьком Шарль-ле-Руа вполне уважаемым человеком. Бурное прошлое вспоминалось, но изредка. И вот как гром среди ясного неба: в 1687 году пришло сообщение от парижского приятеля, что в почтовом департаменте меня ожидает письмо из Австралии от некого господина. В тот момент мне было сорок два года, Моргану на десять лет больше.
       Я тут же отписал в департамент, чтобы корреспонденцию переслали мне по такому-то адресу и приложил положенную доверенность. Недели через три получил небольшой пакет со странными печатями и королевским штемпелем, ну да Бог с ними, этими англичанами, потому что, вскрыв пакет, узнал почерк Моргана; я знал его почерк, поверьте.
       Очень дипломатично составленный текст без подписи. Автор письма просил в самое же ближайшее время прибыть к нему в Австралию (точный адрес прилагался), а все сделанные на то расходы будут компенсированы.
       Черт возьми, как-то странно я относился к этому человеку! Он взял меня в плен, но тут же спас жизнь, а еще через пару лет между нами возникли вполне приличные отношения, и адмирал доверял мне, а он, как я уже сказал, никому не доверял. Странно. Странно и то, что, грабя и убивая, он всегда держал слово перед командой и эти головорезы боялись его, да, но боготворили, а потому шли за ним до конца. А я? Я честно делал свое лекарское дело, и теперь ясно, со временем даже не отдавал себе отчета в том, что он мне... как бы это выразить? - симпатичен. Ну и личность, конечно! Такого нельзя не уважать.
       Все это всколыхнулось во мне, едва я дочитал его письмо, его призыв. Призыв - вот что сейчас главное, стало понятно. Потому что, кажется, что-то случилось все-таки. Он взял меня в плен, но и спас жизнь, и теперь я не имею права отвергнуть его призыв...
       Осушив рюмку с ромом, Довер видимо прикидывает, не заказать ли еще одну, но вместо этого берется обсасывать кончик сигары.
       - Переходим к финалу, месье Армуш? А то и к эпилогу, если иметь в виду Моргана. Слушайте же.
       Утомлять вас подробностями не буду. Мой корабль оказался в Мельбурне через три месяца после начала этого авантюрного путешествия, а как я туда доплыл - теперь совсем не важно, хотя упомяну одно: огибая юг Африки, на траверзе мыса Игольного, мы попали в такую трепку, что думал, все, конец! Но Бог упас... Ладно, Австралия. Дело было уже в начале 1688 года, в январе, то есть в разгаре тамошнего лета. Жара несусветная! А мне еще предстояло сухопутное путешествие к северу в Новый Южный Уэльс, в городок Олберн на берегу Муррея. Вот такой парадокс: на север в Южный Уэльс! Ну так это ж Австралия, черт побери! Но я подумал, что Морган, родившийся в английском Уэльсе, выбрал место обитания именно там не случайно: глухомань, но пусть какая, а почти родина.
       Там, в Олберне, отыскав его, я увидел, что он состарился не на пятнадцать лет: этому пятидесятитрехлетнему человеку можно было дать все семьдесят, а то и больше. И я сразу все понял, поскольку все-таки не такой уж плохой врач: его лицо было то, что называется "маска Гиппократа" - показатель смертельного заболевания брюшной полости, маска смерти.
       Он принял меня спокойно, сохраняя прежнее достоинство, но было видно, с удовлетворением, может быть, даже скрываемой радостью. На столе - всегдашний наш ром, всякая еда, но он не пил и почти не ел. Насыщался оголодавший за время странствия я. Но потом Морган закурил-таки сигару и начал свой рассказ. Собственно, за этим он и вызвал меня из далекой Европы... Вы опять весь внимание, месье Армуш?
       "Дело печальное, Довер, но ты врач, тебе не привыкать. Я серьезно болен и, кажется, долго не протяну, а самая подлость в том, что силы меня оставили - еле хожу. Но я позвал тебя не как врача или даже священника, а как... как наследника. Не вскидывай брови, а лучше еще глотни рому и слушай.
       Мы зарыли сокровища ацтеков в том каньоне, и только я точно знаю, в каком именно месте, хотя люди, бывшие со мной, приблизительно могли бы уставить туда свои корявые пальцы: вон за той дальней вершиной, на каких-то там склонах. Приблизительно! Это ж сто лет копать не перекопать!.. А вся тайна в том, что есть... вернее, был прибор, с помощью которого я мог бы указать совершенно точное место. Да это даже не прибор, а именно указатель, так я его и называл. Мистическая история.
       Помнишь нашу экспедицию в Мексику за золотом ацтеков? Ну нашли, ну взяли, вернулись на Ямайку. Большую часть, как и положено, я отправил морем в королевскую казну, а кое-что, и немалое, оставил у себя. Среди этого "кое-чего" был и странный бронзовый подсвечник - вещица менее дорогая, чем золотые украшения, но... Еще в Мексике мне поведал один местный старик (кстати, уверявший, что сам ацтек), будто этот подсвечник - священный, поскольку "много знает", как он выразился. Три чаши для свечей, если их условно соединить, образуют фигуру прямоугольного треугольника, стороны которого равны или пропорциональны числам 3, 4, 5. Скажем, три дюйма и четыре дюйма - это катеты, а гипотенуза - пять дюймов. Или 6-8-10, и тому подобное, вернее пропорциональное. Это и есть магический треугольник - гармония сфер, как сказал тот старик.
       Мне было плевать на его лепет, но я взял подсвечник и стал рассматривать. И тут старик добавил: этот подсвечник магический потому, что он указательный; он может знать нужное место и указать на него. Что за место? - спросил я старика. Тот пожал плечами: то, которое нужно владыке подсвечника; одному - где сокрыто истинное знание, другому - где несметные сокровища. Мне подходит последнее, ответил я ему и прихватил подсвечник с собой.
       Хитрый старик! Я оставил его в живых, а он меня обманул. Точнее, не поведал об очень важной детали - о том, что подсвечник может выполнить свое главное предназначение только в содружестве с главным знаком в пространстве. То есть вселенским знаком. Знаешь, что это? Полярная звезда, главный знак Северного полушария, центр нашей сферы. Именно Северного, и именно тех широт, где Полярная звезда стоит почти в зените, что к Мексике уже не относится. Вот так! Потому что, во-первых, этот подсвечник отнюдь не ацтекский, а - не удивляйся - европейский! Да-да, каким-то чудным образом он попал к ацтекам именно из Европы. Слушай, как я это узнал..."
       Довер берет паузу, потом усмехается:
       - Нет, все-таки я закажу еще рюмочку. Да, разволновался, простите. Ведь я, месье Армуш, веками так долго не разговаривал, отвык. Эй, мадмуазель!.. Так вот, - продолжает он, уже отхлебнув, - после этого Морган и рассказал мне то, о чем я вам поведал вчера, а именно: почему сей подсвечник, так сказать, европейского производства. Однако тайна-то в нем есть, есть, как оказалось!
       Был у Моргана на Ямайке очень ценный для него человек. Действительно очень ценный и именно для Моргана. Средних лет еврей по фамилии, как сейчас помню, Ротфилд. Ювелир и антиквар в одном лице. Едва лишь став губернатором Ямайки, Морган выписал его из Лондона, где, несмотря на упорный антисемитизм, всегда пользовались знаниями и деловой сметкой осевших в Британии иудеев.
       Этот самый тихий Ротфилд не плавал с нами по бурным морям, а сидел в Кингстоне и ожидал очередного вызова адмирала. Когда в руках Моргана оказывался стоящий товар, то есть драгоценности, Ротфилд по вызову являлся во дворец и оценивал. Оценщиком он был, конечно, высококлассным. Благодаря этому Морган отделял "самое-самое" и оставлял его при себе, а остальное, и в большом количестве, отправлял через Атлантику ко двору, в казну.
       После нашей мексиканской экспедиции Морган призвал Ротфилда, чтобы тот оценил драгоценности ацтеков. Иудей честно сделал свое дело, указав на "самое-самое", но в числе прочего покрутил в руках бронзовый подсвечник и вот тут-то, к удивлению адмирала, поведал ему, что сей изящный предмет никак не может быть по происхождению ацтекским. Почему - вы, месье Армуш, уже знаете, а я узнал это только в Австралии.
       Морган, по его словам, был в ярости, однако тихий Ротфилд попросил еще раз пересказать слова старого ацтека про то, что этот подсвечник "много знает". Успокоившись, Морган пересказал. Ротфилд молча крутил-вертел в руках бронзовый предмет.
       В общем, месье Армуш, оказалось, что этот подсвечник не только (и не столько!) красивая вещица для зажигания свечей, а действительно инструмент. Я тогда далеко не все понял из того, о чем мне говорил Морган, поскольку совсем не мастак в топографии, однако вот какая штука! Ну ладно, прямоугольный треугольник, но благодаря Ротфилду выяснилось, что у подсвечника есть подвижные части - чашечки для свечей, которые, поворачиваясь, могут подниматься и опускаться. Чтобы это продемонстрировать, Ротфилд на глазах у Моргана приложил к тому определенные усилия: подсвечник-то уже старый! А на дне средней чашечки через ее центр нанесены две пересекающиеся под прямым углом риски. Короче говоря, понял Морган, с помощью этих хитростей, ну и ориентации одной из чашечек на Полярную звезду, этот самый подсвечник можно использовать для точного определения какой-либо точки на местности. То есть у вас в руках все пространственные ориентиры... Да, штука старинная, уж лет двести ей тогда было, а компас и примитивный секстант-угломер в то время вовсю использовали на море и на суше, поэтому кому бы пришло в голову, что этот бронзовый подсвечник - топографический инструмент? Да никому! Вот только тихий иудей Ротфилд догадался: никак пару раз видел подобные поделки, копаясь в средневековых драгоценностях... И вот после этого, месье Армуш, давайте я снова передам слово Моргану.
       "- Ну, ты все понял? - спросил он. Я сделал вид, что понял, хотя, повторяю, никогда не был силен в вычислениях. - А где искать, тоже понял?
       - Адриатика, каньон... - начал я, но он перебил:
       - Черт тебя дери, эскулап! Да, Адриатика, но полуостров, полуостров! Истрия называется, запомни! И там тот каньон, и там река, и там та самое место - наша поляна, где ты, помнится, предлагал мне построить форт. - Он рассмеялся. - Смотри, это для скудоумных.
       Морган тяжело поднялся и извлек из бюро сложенный пополам лист мягкого картона. Я глянул в него. Рисунок. Северная дуга Адриатического моря, на восточном исходе которой, среди изрезанных побережий, довольно крупный полуостров; почти в центре его западной части - впадающая в море река; к этому самому месту рукой Моргана пририсована жирная стрелка со стороны моря. И все, если не считать мелкой строчки внизу: 1688, Олберн.
       - Понял? - повторил он уже не в первый раз. Я опять кивнул. - Истрия, Истрия, вдолби себе в голову! - И сел, часто дыша...
       Поверьте, месье Армуш, в тот момент я больше думал о его заболевании, а не о каких-то ацтеках с их драгоценностями. Но Морган думал именно о последнем - навязчиво, как человек (больной человек), обязанный выполнить определенный, может быть, главный, долг. Ему было важно все, даже мелкие подробности.
       - А вот послушай еще, Довер, это очень существенно, - заговорил он, когда у него стихла одышка. - М-да, как точно я сделал!.. Нет, плесни-ка мне рому на дно рюмки. За такое можно и выпить... Так вот. Значит, мы нашли хорошее местечко на дальнем склоне, почти у вершины, сделали лаз, внутри расширили его и там припрятали сундуки. На эту работу ушел целый день. А теперь мне надо было правильно и четко зафиксировать положение клада. С помощью подсвечника, конечно.
       Отгоризонтировав положение его основания, я взял засечки через центральную чашечку на две ближайшие вершины. Затем покрутил две другие чашечки и выставил их на нужную высоту. Ночью взял засечку через третью чашечку и центр на Полярную звезду. Однако теперь возникла новая задача: как все эти углы и высоты закрепить на самом подсвечнике? Ты меня понимаешь? Да не кивай - по глазам вижу, что нет!
       Дело в том, эскулап, что все детали на подсвечнике следовало зафиксировать, причем намертво! Ведь если, не дай Бог, хоть какая-то деталь случайно повернется даже на небольшой угол или изменится высота чашечек - все пропало! Скажем, завтра я несу подсвечник, вдруг спотыкаюсь и задеваю по нему коленом. Все, конец!
       Но нет, меня не обыграешь, вот так! Прямо у места захоронения я приказал моим людям развести небольшой костер и в тигле-пулелейке расплавить порцию свинца. Что и было сделано: пули-то при нас всегда. А дальше я залил жидким свинцом все подвижные детали подсвечника. Все! Теперь его можно было хранить вечно и где угодно, потому что изменить в нем ничего уже нельзя. Понял, француз!..
       Кажется, я что-то понял. А по лицу Моргана разлилось довольство, он даже улыбнулся, как-то расправив свою "маску Гиппократа".
       - Наутро мы двинулись в обратный путь, на нашу поляну. Уже немного спустившись, я высмотрел ее через подзорную трубу. Да, долго идти и сложно, по крутизне, но оказалось, наша поляна и склон с местом, где, замаскировав его, мы спрятали сокровища, все-таки на одной прямой. Но это меня не взволновало: мало ли тут склонов и вершин, которые с поляной на одной прямой! Нет, координаты, координаты, а они - это мой подсвечник!
       Но вот в чем главная печаль. - Морган поморщился и даже сплюнул себе под ноги. - Рисунок - Бог с ним, по нему никто, кроме меня, ничего не найдет, а вот подсвечник, подсвечник, который и есть единственный указатель! Этот подсвечник у меня украли. У меня! У которого ни шиллинга, ни песо никто не смел взять!... Это случилось здесь, в этом доме, лет десять назад. Со мной жил один человек из старой команды, и мы все ждали, когда отдаст концы наш мудрый король, чтобы еще через некоторое время вернуться в Европу за сокровищами. Но наш король оказался крепким малым. Короче говоря, этому ублюдку Енсену, похоже, надоело ждать, он обчистил меня и пропал. Взял, в общем-то, сущие мелочи, потому что свои драгоценности я поместил в ценные бумаги и все храню в банке. Но он утащил подсвечник, понимаешь, подсвечник! Я с ним не расставался и прятал в тайнике, но... Вот так. Поэтому я тебе, Довер, и не писал все это время. О чем писать? О том, что мой план лопнул?
       Лопнул? Нет, меня не обыграешь, хоть теперь я одной ногой уже в могиле. Не обыграешь, повторяю! А значит, слушай дальше, француз.
       Этот Енсен, беспалый Енсен, ты должен его помнить, потому что не кто иной, как ты, ампутировал ему пальцы после сражения за панамский Порто-Бело.
       - Ошибаетесь, сэр Генри, - не преминул вставить я, поскольку во врачебных делах люблю точность. - Этому Енсену я ампутировал три пальца правой руки - да, amputatio tre dextra, - а потом два оставшихся образовали как бы клешню, которой он исправно пользовался на потеху всей команде.
       Морган хохотнул:
       - Ты прав, эскулап, помню... Ладно, дальше. Этот беспалый Енсен, как мы его звали, утащил мой подсвечник и сгинул. Дурак, он ведь не догадывался о предназначении магического предмета, однако лишил меня возможности поиска. Меня и себя, между прочим. Воистину дурак!.. Понятно, думал я, он продаст подсвечник на каком-нибудь базаре, получит неплохие деньги - старинная штука все-таки и из бронзы, - а потом будет пропивать их. Да черт с ним, с Енсеном, дело-то в подсвечнике! Возможно, думал я потом, он опять станет предметом торговли и его можно будет найти на одном из рынков Европы, или Востока, или... Но я никак не мог вернуться в Европу по понятной тебе причине. И ждал. И вот дождался этой моей болезни. И вскоре понял, что уже никуда и никогда не двинусь.
       Знаешь, такому человеку, как я, непросто смириться. Несколько лет ушло на это. Но настал день, и дошло: меня не обыграешь, да, но теперь... теперь должен быть кто-то, кому я открою эту тайну. Да нет, завещаю ему - и вовсе не подсвечник, поскольку он только указатель, а сокровища, остающиеся в каньоне. Конечно, это ты, Довер. И я вызвал тебя. И ты приплыл. Молодец. Держи мой рисунок!
       - Сэр Генри, - начал было я, но он махнул рукой:
       - Слушай и не перебивай адмирала!.. Ценные бумаги, которые в банке, я тебе их завещаю, обернешь в деньги, операция не мудреная, расскажу. Похоронишь меня, это теперь скоро, и вернешься в Европу. Ты сказал мне, что имеешь частную практику. Вот, продашь ее, тоже немалые деньги. И еще ты сказал, что не женат, - опять же удачно. Одинокий человек - это свободный человек, а свободный человек - это странник. Именно таким подвластно понимание мира, его сути. Поэтому ты, Довер, обязан найти подсвечник! Ты начнешь странствовать по рынкам, базарам, по странам Европы, потом Восток, ну и так далее, если удача не придет к тебе уже вскоре. Отыщешь его, купишь, а затем... затем, ты понял - в каньон. Все, что там, - твое, и распоряжайся им, как посчитаешь правильным. Это мой тебе завет. Все! И никаких слов благодарности!.."
       - Вот так, месье Армуш, вот так. Дело было в январе, а в августе того же 1688 года Моргана не стало. У него был рак, знаете ли. И Доверовы порошки уже не приносили ему облегчения от сильных болей. Все мы, бывшие пираты, помираем от рака. Какая-то кара Господня. Хотя, да, не все ли равно, от чего. Но все-таки в пятьдесят три года...
       За несколько месяцев до смерти он принялся упорно учить меня топографии и картографии, в том числе тому, как с помощью подсвечника, если я его отыщу, найти клад ацтеков. Учил и злился, если мне не удавалось что-то запомнить сразу. В общем, навязчивость очень больного человека, простим ему. Но во многом я разобрался, как ни странно. Да только зачем?..
       Я похоронил его там же, в Олберне, на небольшом англиканском кладбище. Заказал и поставил скромную плиту, на которой, как просил Морган, всего три слова: "Адмирал волею Англии". И все, представляете, и все!
       Есть ли там теперь это кладбище, не знаю - полагаю, вряд ли: ведь более трех столетий прошло. Небось сплошные коттеджи, площадки для гольфа. Но кости Моргана там целы, уверяю вас как врач. Кости людей, да и прочих животных, не подвержены тлению. Так и лежат в глубине. Поэтому под нами - земля костей. Да, мы с вами живем на планете костей. Планета костей! И никакая вселенская сила этого не изменит...
       Довер коротко кидает взгляд вверх, потом спокойно говорит:
       - Желаете знать, что было дальше, если коротко? Я выполнил наказ Моргана: вернулся домой, продал свою врачебную практику и все это время странствовал по разным землям, по рынкам и базарам, но везенья мне не было. Ну что Агасфер! Многое претерпел, а того самого подсвечника так и не нашел. Состарился. Да нет, не то что состарился, поскольку стариком стал давно, а вот силы ушли, будто усохли. И в конце концов я пришел сюда, в Ерлаим. Почему в конце концов? Потому что недавно почувствовал, что во мне тоже завелась серьезная болезнь, последняя, а где умирать христианину, как не в городе Господа нашего? Я пришел сюда и - о чудо! - увидел мой... наш подсвечник. Морган, как всегда, оказался прав: этот подсвечник - такой же странник, и надо, чтобы один странник нашел другого. Хотя теперь нас трое: подсвечник, я и вы, дорогой месье Армуш.
       Вот и вся моя историю - простите, если утомил. И мне недолго осталось. Я хороший врач и уж кому-кому, а себе поставить диагноз могу без труда. У меня рак печени, а еще и с блокадой желчных протоков. Видите, как пожелтел? Скоро стану совсем желтым, как золото ацтеков, ха-ха! Вероятно, это месть за наши грехи. И потому золото не досталось ни Моргану, ни мне... А вы грешны, месье Армуш? - вдруг спрашивает Довер.
       - Да, грешен, - после паузы отвечает Армуш.
       - Ну, вызнавать не буду, дело интимное... А я, я хочу быть похороненным здесь на католическом кладбище. Оно тут есть, мне сказали.
       - Тут все есть. У большой базилики, что напротив северной стены Старого города.
       - Да, я католик, а вы, простите за деликатный вопрос, вы кто по вере?
       - Порой мне сложно дать определенный ответ, - тихо говорит Армуш. - Мои древние предки, арамуши, чтили единого бога, Владыку, но он нередко изменял себе и своим чадам. Потому у меня к нему непростое отношение. Мне кажется, мы соседствуем. Я не имею права его судить, а уж он меня тем более. Да-да, мы соседствуем. Как два жильца в одном доме, но нам желательно не пересекаться в подъезде.
       Довер только разводит руками.
       - Что ж, это ваша проблема. И значит, напоследок. Вы уже поняли? Я вам открылся, моя история, моя тайна перед вами, у меня теперь нет ничего, кроме злосчастного рака и скорой смерти, а у вас есть подсвечник. Но вот что еще. - Довер прячет руку за полой сюртука и извлекает оттуда сложенный вдвое лист мягкого картона. - Это тот самый рисунок Моргана. Я отдаю его вам, месье Армуш. Теперь только вы - владелец тайны, подсвечника и этого рисунка. Вы обязаны отыскать те самые сокровища и затем распорядиться ими по своему усмотрению. Ну негоже им столько лет томиться в земле!
       Армуш молчит, и так длится, верно, с минуту. А Довер, как ни странно, улыбается.
       - Я никогда не брал и не беру чужого, - наконец проговаривает Армуш.
       - Не сомневаюсь. Но с давних пор это уже не чужое, это ничье. Как сказал Морган, и ацтеков тех нет. Берите и владейте. Я знаю, что вы этим достойно распорядитесь. Договорились? Спрячьте, спрячьте рисунок, месье, все-таки рука самого Моргана, раритет! Вот и чудесно.
       - Странно, - говорит Армуш.
       - Что странно?
       - Все. Как задал Владыка, мы - это непересекающиеся маршруты: кто с севера на юг, кто наоборот. А вот мы пересеклись. Зачем? Или исходное опять неверно? Вы мне отдаете тайный ключ к поиску сокровищ, а зачем? И что изменится в мире, если я их отыщу?
       - В мире ничего, - чуть напрягает голос Довер, - в мире - ничего, изменится в вас.
       - Это интересно! - усмехается Армуш.
       - Не иронизируйте, прошу вас. Давайте выполним завет Моргана. Он знал, кому отдавать тайну. Он - мне, я - вам... И кстати: ну ладно, пусть я хороший врач, но в точных науках, увы, не разбираюсь, поэтому уроки Моргана по топографии осилил едва и кое-как. А вы, вы поняли из моего рассказа, как воспользоваться подсвечником?
       - Вполне. Я хорошо учился по математике и географию обожал. К тому же потом поплавал немало.
       - Ну, слава Богу!..
       В ночном кафе тихо, если не прислушиваться к голосам у стойки бара; оттуда же звучит ритмичная мелодия, но спасибо, едва-едва. "Похоже, пора прощаться", - думает Армуш, однако уже не в первый раз за эти вечера с Довером ловит себя на одной мысли. Хотя и неловко как-то. Но вот наконец решается.
       - О том, чтобы не доверять вам, и речи нет. И то, что писаная история людей полна вранья, знаю тоже. Но я не провидец или всезнайка, хоть не столько участник, сколько наблюдатель, но знаете, стереотипное мышление порой подводит. Конечно, услышав от того человека с клешней... от вашего Енсена, что купленный мной у него подсвечник - это подсвечник самого Моргана, я потом кое-что узнавал: ну, интересно все-таки. По сведениям, которые мне попались, Моргана с Ямайки вызвали в Англию, посадили в тюрьму, да, его ожидала казнь, но после вмешательства короля опального адмирала не просто простили, а вернули на Ямайку в качестве военного советника губернатора. Вот! А вы, месье Довер, живописали мне совсем другой сюжет: вместо Англии - побег, Средиземное море и затем Австралия, где Морган скончался и вы его похоронили. А Енсен убеждал меня, что Морган - вечный и когда-нибудь явится за своим подсвечником, и я не сомневался в этом, потому хранил его и ждал хозяина, ждал и ждал. Согласитесь, эти два сюжета не так-то просто совместить в одной бедной голове.
       - Соглашаюсь и более того - понимаю. Я ведь и сам кое-что узнавал про, так сказать, дальнейшую жизнь Моргана. О Пресвятая Дева! Надеюсь, вы убедились, что я не сумасшедший? Повторяю вам: все случившееся с Морганом... вернее, вокруг Моргана после 1672 года, после его внезапного побега, было выгодно королевскому двору. Ну, высочайшая милость, ну, почти триумфальное возвращение на Ямайку. Он был им еще нужен, очень нужен! Он - точнее, его образ. И тогда они придумали... да, двойника. Придумали и создали этого двойника, причем очень убедительного двойника - такого, кого признали как истинного Моргана не только чиновники в Кингстоне, но главное, его пираты. Удалось. Кстати, в мировой истории подобные номера проходили неоднократно. Хотите доказательств - ну, про Моргана, конечно?
       - Нет, не хочу, - отвечает Армуш, - я вам верю.
       - И все-таки. Нет, не для вас, для себя, дайте высказаться! Этих доказательств три: первое и третье - прямые, второе косвенное. Первое прямое - рисунок Моргана, который теперь у вас: там его рука и выписанные им дата и место - 1688 год, Олберн. Такое сфальсифицировать, поверьте, мне было никак не под силу. Третье доказательство, тоже прямое: вот вы найдете тот наш каньон, а там, благодаря подсвечнику Моргана, узнаете точное место и отроете сокровища ацтеков - и что же еще доказывать? Этого более чем достаточно. Но есть еще одно доказательство - да, косвенное, но очень важное, как я уверен. По официальным британским данным, Морган в 1674 годе вернулся на Ямайку, и главным его заданием как военного советника губернатора по приказу короны было знаете что? Очистить воды Карибского моря от пиратов! В чем адмирал-пират очень преуспел всего лет за десять. Последнее - правда, как неправда то, что этого не мог сделать Морган, истинный Морган, или, если вам угодно, Морган-1. Морган-1, хоть с совестью у него были проблемы, никогда на такое не пошел бы. У пиратов существовал свой непререкаемый кодекс чести, уж поверьте мне: брать чужое - только пальцем помани, а гробить своих - никогда. Поэтому утверждаю: гробил своих не Морган-1, а Морган-2. Вот вам три моих доказательства, - и тут Довер тихо усмехается: - ну, не пять, как в случае доказательства бытия Божия, а три, но этого вполне достаточно.
       Армуш только кивает и поднимается.
       - Жаль, но будем прощаться, что ж.
       - Да, конечно. Однако еще один вопрос, уж простите любопытного француза. Где и как вам достался этот подсвечник?
       - Так я уже сказал об этом! Купил на большом развале базара в Александрии у упомянутого вами человека с клешней на правой руке. У вашего Енсена. Такого нельзя было не запомнить. Тем более что, получив деньги, он вдруг зашептал мне, будто сумасшедший: "Я болен, я страшно болен, у меня неизлечимая болезнь! Это проклятие Моргана, того самого адмирала-пирата! Он явится за этим подсвечником, явится, поверьте, сударь, хоть через двести лет, он вечный, если не бессмертный! Это вещь его. Уж вы ему отдайте. А я избавляюсь от нее, все, все, теперь я чист перед Господом!.." Вот так этот предмет и попал ко мне. И я все ждал, что Морган явится за ним. Я ошибся: не знал, что он вскоре умер, как вы мне поведали.
       - Значит, и бандит Енсен умер от рака, - вздыхает Довер и поднимается из-за стола. - Вот так всех нас, вот так!.. Да сопутствуют вам здоровье и удача, месье Армуш.
       Они выходят из кафе. Ночь. Сверху выпирают библейские звезды, в траве и мелких кустах оглушительно стрекочут цикады.
       - Простите за деликатный вопрос, месье Довер, - кашлянув, говорит Армуш. - Вам нужны средства?
       - Нет, теперь совершенно нет, поверьте. Мне ничего не надо, я очень устал за столетья странствий, а еще и смертельно болен. Вот этого, - тут Довер снимает шляпу и привычным жестом оглаживает золотой значок, - этого мне вполне хватит на последнее. Продам. Уж вы-то знаете цену золоту древних. Поэтому делайте свое. Sum qui que, как говорили латиняне. Честь имею.
      
      
       - Цобэ, цобэ! - покрикивает Аршуш, сидя в повозке-развалюхе, но та, вот чудеса, нормально катится, да и осел вполне хорош, торговец не обманул. Вот только жарко очень, а на повозке нет ни тента, ни, понятно, крыши, не то что у мчащихся здесь же автомобилей. Впрочем, этим же не могут похвастаться всадники, колесницы или двухколесные арбы. Иудеи, арабы, римляне, тюрки, странники и паломники, европейские наглые туристы - кого только нет тут, на Святой земле, в частности вот на этой прекрасной дороге, называемой шоссе, которая ведет из Ерлаима в Хайфу, и именно туда, в порт, Армуш держит путь уже третий день. Воистину все смешалось в этом богоугодном мире, чего совсем не предвидел Владыка, да простим ему.
       Повозка, спасибо ослу, бойко катится, а Армуш вспоминает, как покинул Ерлаим.
       - Хай, - представился он, явившись на Армянское подворье в Старом городе.
       - Хай, - спокойно произнес черный монах, но видимо удивился. Хай - так называли себя древние армяне.
       Армуш любил это место. Тут всегда было тихо и как-то отрешенно ото всего, что происходило буквально рядом за невысокими стенами обители. И зелено. В кипарисах выпевали дрозды, и кедр, будто птица кондор, изредка и мягко, неслышно кивал опахалами длинных горизонтальных ветвей.
       Миновав башню Давида, Армуш прошел сюда сквозь приоткрытые ворота и позвал пальцем молодого монаха в черной сутане.
       - Хай, - сказал, когда тот приблизился.
       - Хай, - ответил черный монах, но видимо удивился.
       - Позови мне настоятеля, сынок, - продолжил Армуш по-армянски и чуть приподнял увесистый кожаный мешок, который держал в руке.
       Монах смутился:
       - Настоятель не выходит к прихожанам, простите, отец. А в чем дело?
       Армуш и виду не попал, отступил на пару шагов и присел на широкую мраморную скамью.
       - Так ты скажи ему, сынок, что пришел старый Армуш и кое-что принес для Храма.
       Монах покрутил головой, затем направился к церкви, на ходу подбирая длинные полы, взошел по белым ступеням и исчез за кованой дверью. Армуш сидел на прохладной мраморной скамье и слушал пенье дроздов в кипарисах. Минут через десять из двери вышел настоятель в белом, а за ним пристроился черный монах. Кряхтя, Армуш поднялся, прихватил мешок, проследовал по аккуратной дорожке, выложенной из плоских камней среди травы, и остановился в шаге от ступеней церкви. Настоятель стоял наверху у двери. Его седая борода поблескивала под игрой светотени.
       - Мир тебе, - сказал Армуш на северо-арамейском.
       - И тебе, - услышал в ответ на том же наречии.
       - Я покидаю этот город и обязан оставить Храму вот это. Ты, конечно, понимаешь, о каком именно Храме я говорю. - Арамуш опустил кожаный мешок на первую ступень белой лестницы, выпрямился и глянул в глаза настоятелю. Тот смотрел неотрывно, безо всяких эмоций. Армуж понял:
       - Да, это ценные вещи, а некоторые очень ценные, но все они приобретены мной лишь праведным образом. Это так, арамуши никогда не лгали.
       Настоятель огладил бороду.
       - Я давно не слышал речей на северо-арамейском.
       - И думаю, вряд ли теперь услышишь, - усмехнулся Армуш. - Мир тебе, - повторил. - И твоему народу, - добавил, уже повернувшись.
       Он не увидел, как настоятель перекрестил его в спину, а затем кивнул черному монаху: дескать, подними мешок и ступай за мной...
       Да, вот именно так Армуш простился с Ерлаимом. Теперь он держит путь в Хайфу, в порт, сидя в повозке-развалюхе за лоснящейся спиной бойкого осла. Там, в порту, сказали ему, он найдет нужное. И еще через день это и происхоит, хотя выбор не мал: большие железные корабли (один из них даже куда выше башни Давида), корабли поменьше, но тоже современные, всякие одномачтовые яхты, шхуны, но вот у дальнего пакгауза Армуш вдруг примечает пришвартованный туда парусник типа бригантины. Выясняется, что завтра на рассвете это судно отваливает курсом на остров Родос, а оттуда в Пирей. "Это мне подходит, - решает Армуш. - Значит, Греция. Значит, путь домой начинается на паруснике".
       Заплатив, сколько ему сказали, он поднимается на только что отдраенную, еще пахнущую морской водой деревянную палубу. Лениво хлопает почему-то до конца не убранный парус на фоке, в борт так же лениво бьет мелкая волна.
      
      
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ. КОТЛАС
      
      Он приходит в Архангел, но уже не на паруснике, а вполне современном судне: что-то изменилось во времени, пока длилось долгое плаванье. Ищет и ищет Антанту, однако безрезультатно. Неделя уходит на поиски. Кто-то советует: "Может, она ушла выше по Двине, в Котлас, пошукай там..." Что остается? Сесть на видавший виды колесный пароход - и туда, в Котлас.
       А здесь уже сентябрь, большая осень. Одни птицы летят на юг, другие на север. Встречные, но непересекающиеся маршруты, никаких пробок и ДТП. Серые клокастые небеса, по берегам Двины стынет молчаливая тайга, изредка дождит, и не исключено, со дня на день закружат белые мухи. Истошно орут чайки, паря за кормой в ожидании дармового корма. Это мы уже проходили, все помним.
       Пар изо рта. Спасибо, в каюте включено отопление, а на нижней палубе аж до полуночи работает буфет встояка, где дают бутерброды и жидкий кофе в картонном стаканчике. Он приятно обжигает пальцы. Время от времени подходит очередной мужик в засаленной куртке и предлагает соединиться - то есть выпить на троих. "А второй уже есть, есть, - уверяет, - и шмот сала при мне, пошли!.."
       Так три дня. Потому что от Архангела до Котласа три дня. Ничего не изменяется. Тот же губошлеп, например. Шлепает и шлепает лопастями по студеной воде, и этот ритмичный звук то навевает тоску, то придает уверенность, что ты еще существуешь в реальном мире.
       После Верхней Тоймы и особо за Красноборском на Двину падает сплошной туман, отчего даже днем, при зажженных бортовых и габаритных огнях, пароход еле продвигается к цели, но ночью встает вовсе, регулярно подавая гудок. Трубный звук разносится по плененной туманом, невидимой реке. В такую ночь даже звери не выходят на охоту.
       Однако к утру все меняется. Туман клоками утягивает вверх, уже проявились, будто из небытия, очертания берегов, заработали лопасти колеса, и стало быть, скоро Котлас, еще часов пять. Так и выходит...
       От пристани - крутой подъем по деревянной лестнице на высокий берег; далее - грязная после осенней ярмарки рыночная площадь с пустыми каруселями; далее - автобусная станция. Надо ехать в центр, где, сказали, есть гостиница.
       В автобусе почти никого. Подходит контролерша - пузатая тетка с пузатой кожимитовой сумкой и хрипло предлагает обилетиться. А вслед за этим, из-за спины контролерши, возникает звонкий голос, полный удивления и радости: "Армик!"
      
      
       Как складывается судьба человека, знали только древние египтяне, но это не спасло их от исторического исчезновения. Праотец Авраам и его род ничего не знали о судьбе, однако их потомки до сих пор населяют те же и близкие земли, а еще так сложилось, что и некоторые дальние. Где тут справедливость? А нету ее, и все: справедливость никак не плывет по реке времени.
       Армуш тоже ничего не знал о судьбе, а сейчас о ней не знает сидящей в автобусе Арам, или, как ему крикнули, будто из детства, Армик. Он вскидывает голову и видит: Антанта! Вот и нашлась - считай, сама, без его очередных поисков. Лет двадцать пять ей нынче, а тогда было семнадцать. А ему?
       - Садись, - говорит он, сглотнув комок в горле, и кивает на свободное сидение рядом. - Садись, Антанта. Что-то мы не виделись давненько, - усмехается, уже взяв себя в руки.
       Она усаживается, прихватывает его за локоть и трется кончиком носа о плечо. Будто в детстве.
       - Армик, ты как тут оказался? - шепчет-мурлыкает довольно. - Я так рада!
       Неужели она обо всем забыла?
       - Вот, приехал... с тобой повидаться, - выговаривает он с трудом, но искренне.
       - Ну, молодец! Наконец-то! - И вновь трется кончиком носа о его плечо. - А кстати, эй, куда ты путь держишь на этом автобусе?
       - В центр, снять номер в гостинице.
       Антанта чуть не подскакивает:
       - Ты с ума сошел, какая гостиница! Если бы ты видел нашу гостиницу! Да дело не в этом. Какая гостиница, когда тут я? У меня своя комната и своя кухня, понял! Ты что, Армик? Нет, бери сумку и за мной, скоро моя остановка.
       Неужели она обо всем забыла?
       - А ты тут кто, кем? - спрашивает он, когда они уже идут по тихой улочке.
       - Я? - Антанта растягивает губы в озорной улыбке. - Я - старшая! Старшая медсестра в больнице, в хирургии. Вот так, о! - И теперь хохочет. - Все в порядке, - говорит, отсмеявшись. - Потому и комнату получила после житья в общаге. Все хорошо... А ты сам-то кто, кем?
       Законный вопрос, а как ответить?
       - Я... Законный вопрос, но... давай потом, попозже.
       - А как хочешь. Потом так потом, я не любопытная. - И указывает на длинное, почерневшего дерева, двухэтажное строение в проулке. Во, этот мой Хилтон-отель! Зато почти все удобства.
       - Почти - это как?
       - Много будешь знать, скоро состаришься! - опять улыбается Антанта. Заметно, что ей хорошо.
       - Я уже состарился, и очень давно, - говорит он, но, странно, она его не слышит.
       - Значит, так, - слышит он, - у меня еще час, я ушла на обед, сейчас перекусим с тобой, а потом я в больницу, сегодня у меня ночное дежурство. Приду завтра утром, часам к двенадцати, зато весь день свободен. Роскошь!..
       Уже у нее в комнатке, поедая пельмени, он несколько раз украткой бросает взгляд на ее лицо, Сколько ей? Ну, двадцать пять. А когда он уехал, ей было семнадцать. Что-то изменилось, но и будто ничего. Это как? Ведь века прошли!.. Арам чуть прикрывает глаза, и там привычно совершается это его навязчивое перевоплощение: вместо озорного лица Антанты вдруг возникает лицо сидящей напротив старухи. Да-да, именно той самой, которую он однажды разглядел сквозь марево на шуке, - в парандже, но без чачвана; она вдруг оказалась у края ковра, и Армуш еще попытался представить, как она выглядела в юности, но ничего не вышло, а старуха тут же исчезла, словно испарилась.
       Арам трясет головой, сбрасывая наважденье, и говорит:
       - Отличные пельмени, сто лет их не ел, да нет, много больше. Наверное, сама готовила? Ну да, ну да. Просто молодец!.. А скажи, Антанта, только не удивляйся... ты никогда не бывала в Ерлаиме?
       Она едва не поперхивается:
       - Где, где?
       - Есть такое место на Ближнем Востоке, очень древнее. Там Старый город, разные люди, разные религии, базары всякие, роскошь и бедность...
       - Погоди, погоди, Армик! - перебивает она и приподнимает руку, чтобы ей не мешали. - Э... То ли год, то ли два назад мне приснился странный сон, до того странный, что я его до сих пор помню. Будто я оказалась в каком-то, да-да, древнем городе, явно не нашем, не русском, кругом горланят опять же не по-нашему, а вокруг множество товаров. В общем, да-да, рынок, пыльно, жарко, перед глазами что-то мелькает. И тут вижу: большой ковер на земле, со всякими на нем сверкающими вещицами, несомненно очень дорогими, а в центре этого ковра сидит старик. Я только поглядела на него, и он стал таять, но мне показалось... Ну, ты же понимаешь, что это сон! Но мне почудилось, что он - это ты, Армик, только очень-очень старый... Нет, честное слово, бред! Я ведь о тех краях ничего и не знаю. И какой-то старик, будто похожий на тебя! Ты вон, совсем еще молодой, тебе столько же, как и мне, двадцать пять, только, вижу, серебряные ниточки у тебя в шевелюре на висках... Ладно, я пошла в больницу, а ты тут хозяйничай, я тебе все показала. И спи спокойно. Буду к полудню. Пока. Как славно, что ты приехал!..
       Неужели она обо всем забыла?
      
      
       Это из области патопсихологии: говорят, что преступник рано или поздно возвращается на место совершенного им злодеяния. Навязчивость опять же.
       Арам (или Армик, как его звали в детстве) совершил злодеяние в семнадцатилетнем возрасте, и не где-нибудь, а в городе, где рос, где жил с семи лет. Место преступления - город детства; вот такой здесь расклад. Это - Архангел. Потому и приехал туда искать Антанту. Столько веков прошло, а пересеклись неведанные небесные маршруты - и потянуло. Арам (впоследствии старик Армуш), разглядел в потемках души указующий перст судьбы, когда в Ерлаиме расстался с неким тоже стариком, который перед смертью поведал ему о невероятной тайне. Может быть, тайне последних столетий. Теперь разгадка этой тайны оказалась в руках Арама, и его неминуемо повлекло в Архангел. На место преступления, к Антанте. Хотя нашлась она выше по течению Двины, в Котласе, но это мелкая деталь: большой осенью он уже успел здесь надышаться...
       Этот чернявый мальчик и эта желтоволосая девочка познакомились 1-го сентября, когда пришли в первый класс. Школа в Архангеле, куда они пришли, находилась почти в центре города, на высоком берегу Двины над портом, за широкой спиной "банного Ломоносова" (последнее - старая шутка жителей Архангела: корифей всевозможных наук представлен на памятнике с облаченным в тогу мощным голым телом, но, поскольку античные намеки скульптора никак не взволновали северян, они быстро и сугубо по-русски смекнули, что это - простыня, которой обертываются в бане после парной; поэтому в иные праздники на постамент к голым ногам бронзового исполина ставили несколько бутылок пива, которые, однако, благополучно исчезали утром, когда приходил час похмелки).
       Итак, худой чернявый мальчик и желтоволосая девочка-худыха, чем-то похожая на улыбающегося Буратино, объявились в первом классе школы за спиной "банного Ломоносова". А особенность этой школы состояла в том, что она была десятилеткой. Вот так наши герои и проучились там в течение всех десяти лет, причем сидя за одной партой. Никто их не принуждал к подобному постоянству: случайно сложилось еще в первом классе, а дальше... вероятно, их вполне устраивало сидеть вместе.
       А ведь контраст явный: он - чернявый, не слишком подвижный, спокойный, разговорчивый в меру, все схватывавший буквально на лету, не отличник, но устойчивый "хорошист"; она - блондинка с, к сожаленью, вскоре пропавшими веснушками, хохотушка, заводила, обостренно честная, но в успеваемости неровная, поскольку не без приступов лени - то пятерочница, то троечница. Нередко бывало так: тихонько, но настойчиво она стукала вечного соседа в бок и шептала: "Убери руку, чтоб я видела, дай списать!" Сосед всегда повиновался и потом был рад, что за эту (очередную) контрольную они получили по четверке.
       Его, Арама, все называли Армиком, а вот он ее... Классе, кажется, в пятом, когда проходили историю СССР и добрались до Гражданской войны, училка-историчка поведала в том числе про Антанту - союз агрессоров-империалистов, против которого доблестно сражалась наша Красная армия. Поведала и добавила: "Вообще-то, ребята, чтоб вы знали, слово "антанта" значит согласие, но эти господа понимали под той Антантой "сердечное согласие". То есть вместе всем сердцем". Армику это вдруг понравилось - не про ту Антанту, а про свою соседку по парте, и с тех пор он стал называть ее именно и только Антантой - Сердечное согласие. Странно или нет, прозвище прижилось - все в школе только так к ней и обращались.
       Армик и Антанта. Классе в восьмом их называли уже женихом и невестой. Ну а возможно ли иначе, если они всегда и везде вместе, не только в стенах школы? Именно так. А они и в голову не брали: время еще не пришло. В общем, друзья-приятели, не разлей вода.
       Но время уже зашептало: она, Антанта, не только рубаха-парень, она, погляди, кажется, женщина. Армик невольно бросал косые взгляды - и отворачивался, краснея душой. Им было по шестнадцать, когда летом, в редкую для Архангела жару, они пошли искупаться на Двину и Антанта предстала в купальнике, едва скрывавшем нечто для Армика новое, завораживающее. Нет, он, конечно, знал, что подобное есть у женщин, но это ведь Антанта! Худыха-буратинка с острыми локтями и вечно пораненными коленками!
       Так прошел их последний год, десятый класс. По-прежнему сидели за одной партой, и ничего не изменилось, если не считать того, что теперь чаще помалкивали, особенно Армик, а Антанта уже не прижималась к нему боком и не стукала острым локтем. Спросить бы его: "Ты ее любишь? - и он пожал бы плечами, добавив: - Это как?" Спросить бы о том же Антанту, и она... А вот что ответила бы она, оставим на скорое дальнейшее.
       Скорое дальнейшее явило себя, когда им было по семнадцать. Конец июня, сдали последний экзамен, предстоял выпускной вечер. Все счастливы. Как и прочие девицы, Антанта мастерила себе бальное платье. Днем пришел Армик, они перекусили, решив к вечеру прогуляться. Он сидел на кухне, слыша, как в комнате строчит швейная машинка. Потом звук стих, и Армик открыл дверь в комнату - как всегда, по-свойски, без всякой задней мысли. Антанта стояла перед зеркалом, и на ее теле не было даже того купальника, скромные размеры которого так поразили Армика год назад на пляже. В руке - лифчик, на кресле рядом с зеркалом разостлано только что законченное бальное платье.
       Она увидела его через зеркало, зажмурилась, одновременно прикрыв себя этим самым лифчиком, этой эфемерностью, и спокойно, но властно произнесла: "Выйди!" Он повернулся и уже спиною услышал: "Как же это, Армик, без стука?" Какой стук! - помнится, шарахнула дурная мысль, потому что за долгие годы общения с Антантой не выработался в нем сей элементарный рефлекс взрослой поры жизни. Все детство, отрочество, игры, контрольные всякие - вот так, знаете ли!..
       Он вышел с этой самой дурной мыслью в дурной голове, и тут что-то с ним случилось. Потом много веков пройдет, и он так и не поймет - что. То ли настало время взыграть южному темпераменту, то ли на еще немой клавиатуре души проклюнулись первые звуки любви, то ли сам Владыка повелел: "Вернись, возьми ее, люби ее, это она, она, истинно твоя!" Но мог ли так повелеть Владыка без ее на то соизволенья? Ведь грех, грех!
       Дальнейшее был грех. Физически сильный, рослый Арам и почти астеничная, к тому же вся голая Антанта. Он ее почти растерзал за эти пять минут. Она не кричала, лишь стонала, прикусив палец. Потом сбросила его с окровавленного покрывала и проговорила тихо, явно только себе: "Не отстираешь. Значит, выбросить придется". И, забрав покрывало, скрылась в чуланчике, где висел старый рукомойник, а под ногами вечно гремели всякие тазы. Арам тупо сидел на растерзанной постели. Надо что-то сказать, когда она вернется, упорно повторял себе, надо что-то сказать, но сказала Антанта.
       Вернулась, присела рядом, бок о бок, а лицо каменное. Где ты, хохотушка-буратинка?
       - Я тебя люблю, давно люблю, с первого класса, а ты совершил преступленье. Нет, не грех - преступленье. Потому что я любила тебя с тех пор и всегда мечтала о тебе, особенно в последнюю пору, понимаешь? Эх, как мечтала! Уже знала: вот окончим школу, ну еще, может Быть, годок, и поженимся. Но только так, чтобы я стала женщиной, твоей женщиной, именно в первую брачную ночь. Ни днем раньше. А зачем раньше-то? И через девять месяцев я рожу нам ребеночка. Только так... А ты все испортил, исковеркал, искромсал меня, изгадил мою мечту. Ты преступник, оказывается, а я-то думала, что сижу за одной партой с любимым, почти святым... Уходи. Уходи, исчезай. Чтобы тут тебя не было и я тебя больше не видела...
       Он исполнил ее повеленье. Не явился на выпускной вечер, а через недолгое время и вовсе пропал. В Архангеле его больше не видели. Ходил слух, что он подрядился матросом на рыболовецкое судно, порт приписки которого Мурманск. Ну а дальнейший маршрут следования Арама во времени и пространстве (Zeitraum'е, если в одно слово, как придумали большие любители словесных соитий немцы) с трудом поддается пониманию, если вы упертый реалист.
      
      
       Он вернулся на место преступления, а она что, все забыла?
       Нет, конечно. Однако ее "все" уместилось лишь в восемь лет, а пространство и вовсе копеечное: вверх по Двине от Архангела до Котласа. Но это ее, Антанты, данность, ее правда.
       Она - временная, а Арам - странник. Таких мало. Например, тот самый Довер, вдруг объявившийся в Ерлаиме. Или упомянутый им пресловутый Агасфер. Или небезызвестный Мерлин. И еще кое-кто. Их Zeitraum - совсем другая категория, и это уже иная правда.
       И как теперь ему общаться с Антантой, с этим бенгальским огнем? Вспыхнула, рассыпалась, очаровывая холодными звездами, но пара мгновений - и каленый огарок. Это ее правда, и поди разберись, чья лучше.
       Чья лучше, повторяем, если он, Арам, не только странник, а преступник? А и обратно: преступник - потому и странник? Что там тот Агасфер! Возможно, первый и главный странник, не раз думалось Араму, это сам Владыка: создаст и уйдет в безразличии, а тут у тебя сердце о ребра набивает мозоли...
       Эх, вздыхает он, что ж, пора! Пока Антанта не вернулась с ночного дежурства - тихо уйти, скрыться. Она жива, это главное, такая же симпатичная, устойчивая. Старшая! - хохотнул он. Даже свою квартирку в коммуналке получила!.. Встретит приличного мужчину, выйдет замуж, родит раз-другой, проживет еще лет шестьдесят. И забудет его, мальчика Армика из школы за спиной "банного Ломоносова". Хотя это вряд ли: первый мужчина, тем более преступник, не забывается. Вот несчастье-то!..
       Он перекидывает через голову ремень холщовой сумки, где подсвечник и кое-какие другие важные предметы, сверху запахивает полы теплой куртки и выходит в большую осень. Но судьба не отпускает его отсюда, потому что уже через минуту видит Антанту. Она спешит с дежурства. Машет ему рукой, а приблизившись, говорит иронично-улыбчато:
       - А, ясно, сбежать надумал! Ну-ка, кругом и марш домой! Кстати, возьми пакет у женщины, там продукты всякие, рука аж усохла. Джентльмен!..
       Потом она готовит пышную яичницу с предварительно обжаренными кусочками сала, и Арам поедает это одним махом. Вдруг хорошо ему. Антанта сидит напротив, жмурится.
       -А теперь - сюрприз номер раз! Кофе я раздобыла - им-порт-ный! Сейчас сварю тебе. Никак соскучился по кофю-то, странник?"
       Арама даже передергивает. Но успокаивается.
       - Спасибо, свари, очень хорошо. А хочешь, я сам сварю, - предлагает, - это у меня вполне здорово получается - кофе по-восточному.
       - О! Ну давай, никогда не пробовала. А я сейчас - три-четыре минуты.
       Она возвращается в халатике и в тапочках на босу ногу. Арам понимает:
       - Устала с ночи, да? Ложись, поспи.
       - Ни капли не устала, - слышит в ответ. - Но... действительно лягу, вот только твой кофе допью, вкусно-то как!... Лягу. Это мой тебе сюрприз номер два, а вообще, конечно, главный. Понял? Выйди на минутку, я разденусь и лягу, а ты ко мне...
       Потом Арам часто вспоминал эти часы, этот день. Чтобы задать контраст событию, в оконное стекло загрохотал дождь, стекали струи, стуча о жесть подоконника, - в общем, небо истерично рыдало, а Антанта смеялась. Не стонала, прикусив палец, как тогда, ее восемь лет назад, а тихо смеялась, а потом мурлыкала, выгибая спину. Странное дело: Арам понял, как истошно любит ее и как они далеки друг от друга, не духовно, а именно физически. В какой-то момент он даже испугался, что сейчас рассыпется, подобно извлеченному из египетской пирамиды папирусу, и только кучка мелкого праха останется на кровати Антанты. Тогда - кровь, теперь - прах. Вот такие контрасты.
       А еще она, святая душа, сообщила ему следующее. Что за эти восемь ее истекших лет она ни с кем из мужчин не общалась. Нет, не потому что не хотелось в принципе (да, бывало, а как же!), но не желала она никого - только Армик, когда вернется. Теперь, когда это наконец произошло, пройдет девять положенных месяцев, и будет ребенок. Потому что сегодня - именно тот день, когда все складывается. "Ты, Армик, - сказала Антанта, - вовремя вернулся, именно в самый нужный день. - И добавила, все еще улыбаясь: - А если ты исчезнешь, как мне кажется, то не беспокойся - все у нас с тобой хорошо. Отныне ты свободен - не от меня даже, от греха".
       Вот оно, вот! - понял он в тот момент. Вот, оказывается, для чего он ехал к ней за три века и тридевять земель, искал и нашел! Вот, оказывается, для чего: чтобы услышать: "Ты свободен". Ни греха, ни преступления. Вернее, было это, было, но отпустили, сказали душе: свободна!
       И у него затряслись плечи. Антанта склонилась над ним, повернувшимся на живот, и стала мягко оглаживать ему спину. Что-то шептала, но разобрать что, он не мог. А потом, уже прощенный, свободный, Арам вернулся к ней, Антанте, в ее сегодня...
       Дождь не прекращается, стемнело, а они все лежат, обнявшись. Живой Арам спрашивает:
       - А почему ты, сердечное согласие мое, так и не интересуешься, кто я, где был, ну и прочее? Странно.
       - Тебе хочется рассказать?
       - Нет, пожалуй.
       - И ладно. Я же сказала тебе, что не любопытная. Ты со мной, а что до прочего... Нет, все-таки одно, - усмехается, - потому что все-таки я женщина. Жена у тебя есть?
       - Нет. И не было.
       - Вот и славно, - кивает Антанта. - Значит, ты мой. С детства и до сейчас. И до конца. Мой. А где и кто - дело десятое. Ты свободен, но ты мой, вот такая история.
       - Странно выходит на этой планете костей. Планете костей, так определил один мой знакомец. Тут создаются и такие истории - добродетельные.
       - Какая-такая планета костей, ты о чем?
       - Да, не бери в голову.
       - И не буду. Хорошая у нас планета. И потому - вот что. Ой, как здорово, что сейчас вспомнила! Расскажи мне еще раз про твой Арарат, про детство. Про поездку с дедом. Помнишь, ты мне не раз рассказывал? Почему-то я очень любила эту твою историю. До сих пор будто все вижу - долина, горы, - слышу, как птицы поют, чую жаркие запахи... Ну, расскажи! Папик и торник, так?
       Арам улыбается:
       - Да, так: дедушка и внучек. Только ударения ты опять ставишь не там: надо на последнем слоге. Запомни наконец, троечница!
      
      
       "Я родился в Ехегнадзоре. Там, как говорил мой дедушка Геворг, семья жила когда-то большим домом, но после известного события почти все разбрелись, сам дедушка перебрался поблизости в Гладзор, а мама увезла меня в Эривань, к какой-то дальней родственнице. Там мы и осели, и было мне всего пять лет.
       Эривань назывался так почти до начала большой войны, а потом - Ереван, как и сейчас. Но тогда для меня это был Эривань, большой город, шумный, звонкий, с булыжными мостовыми, а главное, преогромным базаром, куда свозили товары со всей Армении. Наверное, с той поры я и влюбился в базар: можно ходить с мамой часами, толкаться, выбирать всякое, торгуясь, а в глазах аж рябит ото всего, что тут есть! Но на маму, помню, базар не производил особого впечатления; она вообще стала молчаливой после того события, когда, в числе очень многих, как я узнал потом, был убит и мой отец. Зато помню, как она повторяла: "Тут безопасней, но не до конца, не до конца!" Я не понимал смысла этой ее навязчивой фразы.
       Весной, обычно в мае, когда горы совсем освобождались от снега и просыхали возвышенные дороги, за мной из Гладзора приезжал дедушка Геворг, папик Геворг, и забирал на все лето к себе. Конечно, это было здорово, хотя в первое время я тосковал по маме. Но тихий зеленый Гладзор с шумной речкой казался мне куда лучше шумного Эривана. Однако дело было даже не в самом Гладзоре, а в дороге туда. Вот эту дорогу, это наше путешествие с папиком из Эривана в Гладзор я запомнил на всю жизнь.
       Кем папик был, мне уже неизвестно, но кажется, когда-то он кое-что имел, потому что к тому времени у него еще осталась коляска. Я ее обожал. Четырехколесная, с откидным верхом, на рессорах, два маленьких кожаных диванчика напротив друг друга. Мягко, просторно. А сам папик сидел спереди на "козле", как он говорил, тоже покрытом кожей, и управлял лошадью. Лошадью! Впрочем, лошадь была не его - он брал ее, так сказать, напрокат.
       Ну вот, значит, май, за мной в Эривань приехал папик Геворг, переночевал, а назавтра мы поехали. Я сижу в коляске и пою от счастья.
       - Не трать силы, торник, - опять оборачивается ко мне дедушка, - не трать их попусту, нам ехать два дня, еще пригодятся тебе силы.
       - Да, папик, - тут же отвечаю я и продолжаю петь, но теперь тише.
       Наконец мы покидаем пыльные предместья Эривана и долго катим на юг, к Араратской долине. Но это действительно долго, даже я устаю. А что делать, надо терпеть. В середине дня останавливаемся, перекусываем тем, что нам заготовила мама, и снова в путь.
       - А когда Арташат? - в который раз кричу я пипику в спину. Он не оборачивается, но его спина отвечает мне:
       - Скоро, торник, скоро, еще час или два.
       Арташат - это городок, где мы заночуем у какого-то давнего друга папика. Саманный домишко, во дворе небольшой хлев для осла и нескольких овец; там остро пахнет пометом. Рядом - летний очаг из почерневших камней, от которого пышет вкусно. "Иди, иди сюда, мальчик! - зовет оттуда друг папика. - Баранина, горячий еще лаваш, холодное мацони! Кушай, мальчик, кушай, дорогой, дай Бог тебе здоровья!.."
       Утром снова в путь, и вскоре мы въезжаем в Араратскую долину. Слева по нашему ходу - каменистые сбросы без хоть какой-то залени, а справа - благодатная картина: вдоль дороги и намного вглубь - рощи алычи ("Ткемали, - повторяет мне папик, - запомни: ткемали!"), она недавно отцвела и теперь ее бело-розовые лепестки лежат тут коврами, а в просветах между деревьями уже видны виноградники. Виноградники тянутся вперед и вправо, долго вправо, до голубеющей где-то очень далеко высоченной горной гряды. Ее вершины затянуты кучковатыми облаками, но вдруг нам несказанно везет, и я наконец вижу. И кричу:
       - Папик, вот он, Арарат, да?
       Папик, поскольку сидит на "козле", не оборачиваясь отвечает мне спиной.
       - Да, торник, это он, Масис. Наш Масис. Рассмотри его хорошенько.
       Ну да, я уже столько раз его видел на всяких картинках и рисунках. Большой Арарат, Малый Арарат. Двугорбый, как верблюд. Вершины в снегу. Мерцают так, что глаз не оторвать. И даже отсюда мне слышно, какая там, на этих вершинах, тишина. Другой мир.
       - Это наш Масис, - повторяет спина папика. - Нам с тобой повезло сегодня. Он открывается тем, кто странствует с добром в сердце.
       - Это как?
       - А потом, потом, торник! Пока же запомни: мы вышли оттуда, с его склонов. Наши давние предки Арамуши жили там. Масис - наша первая родина. Да нет, главная.
       - Так поехали туда! - радостно кричу я. - Это же близко!
       Папик поводит плечами.
       - Во-первых, почему ты кричишь, у меня хороший слух, понял? Во-вторых, это не близко, это очень далеко, так лишь кажется, будто рядом. А в третьих... там граница, понимаешь, и Масис, он теперь там... не с нами.
       Я ничего не понимаю.
       - Как это - не с нами, если мы оттуда?
       - Такое случается на земле, торник. Что ж... Но это, мы знаем, временно. Надо потерпеть, да... Перед Масисом - наша река Аракс, но она и есть пограничная. И даже к ней не подойти поэтому. Но ничего, ничего, надо потерпеть. Там, за Масисом, наше самое большое озеро, Ван называется, запомни, и там самый наш главный храм, запомни тоже... Запомнил? - спрашивает вскоре. - И не кричи больше, а смотри лучше.
       У меня хорошая память, я все запоминаю. Гляжу на Масис не отрываясь. А коляска папика все катится, катится. На ветвях ткемали сидят стайки серо-бурых птиц и вдруг, разом сорвавшись, перелетают на другое место; вместо них в моих ушах остается пенье, оно никуда не перелетает.
       - А! - явно улыбается спина папика. - Это наши говорушки. Смотри, как хвосты держат, прямо к небу! Они прилетают сюда из далеких южных пустынь, когда там становится очень уж жарко. У птиц нет границ, как хорошо! Говорят, говорят, ну прямо базар - потому и говорушки. А смотри, усядутся на большой ветке, прижмутся боками, выставят к небу хвосты и запоют. Слышишь?
       Я слышу. И еще вскоре слышу новый звук, низкий, но нежный и будто веселый. Папик показывает мне палец из-за спины.
       - Это? На зурну похоже, да? Правильно. Зурна, как говорил мне отец, значит праздничная флейта. Что такое флейта, знаешь? Ну, такая длинная серебряная дудка с дырочками. Дуешь в мундштук, а пальцами перебираешь дырочки или клавиши. Хотя, говорил мне отец, зурна по звучанию больше похожа на гобой. Что такое гобой, знаешь? Ну ладно, ладно, слушай дальше.
       Я слушаю. Зурна то громче, то вовсе шепотком. Откуда она тут, на дороге?
       - Ты пить хочешь? - спрашивает папик.
       - Давно уже, жарко-то как!
       - А что ж молчишь?
       - Терплю.
       - Это ты молодец. Тогда я тебе скажу. Это речка в камнях поет, вот там, под склоном. Она бежит в долину к Араксу, но уже через месяц усохнет, совсем ручейком будет. А пока поет. Вода в ней - лучше нету. - И одергивает лошадь. - Пить хочешь, сказал, да? Ну, бери кувшин, спускайся, только осторожно. Тут упасть на сухих камнях на склоне - совсем просто, а еще и кувшин разобьешь, что очень плохо, понял? Боком спускайся, боком, медленно, и кувшин береги! - слышу я уже сверху от дороги.
       Роща остается выше, а тут, между острыми камнями, только колючки и низкий кустарник. Мои голые ноги уже в мелких порезах. В сандалии забился песок. Но как зазывно мерцает река внизу! Голубым и ярко-белым, когда переваливается над валунами. И все громче и громче поет при приближении.
       Я осторожно укладываю кувшин у самой воды, скидываю сандалии и, балансируя на скользких камнях позволяю реке дойти мне до коленей. Уже не чувствую боли от порезов, потому что ноги охватывает жуткий холод. Лоб мой в поту, а ноги во льду. Быстро на берег! Потом, обувшись, опять захожу в воду, укладываю кувшин между камнями горлышком против течения, а сам хлебаю из ладошки эту хрустальную водицу. Сводит зубы. Мама, если б увидела, упала бы в обморок: "Армик! Горло застудишь, с ума сошел, сынок!"
       Путь наверх - самое тяжкое. Сразу нестерпимо жарко, острые камни, те же колючки. Главное - не выронить, не разбить кувшин! Как-то мне это удается, хотя, расплескав, я приношу только полкувшина. "Молодец! - спокойно говорит папик и извлекает из короба свой любимый винный стаканчик. Аккуратно наполняет его водой из кувшина. Протягивает мне: - Пей, торник, ты заслужил, я после тебя... А! - утирает седые усы, - я же сказал, это лучшая вода в Армении..."
       Потом, кажется, я задремываю. Меня баюкает коляска. Папик время от времени разговаривает сам с собой, а о чем, не понять. Например: "И чего это Лия, твоя мать, моя дочь, надумала увозить тебя отсюда куда-то на север? Ослушница! Все тут может повториться, твердит. Ну, да, может, но Господь наш все-таки есть, и кто-то должен оставаться на своей земле, а, Лия?"
       Мы едем еще час, два, дорога забирает все левее, левее, все выше и выше, и как-то начинает таять вдалеке мой Арарат, мой Масис, и вот уж вовсе скрывается за очередным поворотом. А что до птичек-говорушек и той самой зурны - праздничной флейты, то я их уже давно не слышу".
      
      
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СТЕЛА МАРИС
      
      Да-да, все смешалось в этом богоугодном мире, чего совсем не предвидел Владыка, а тут еще сей странный звук. То ли он изнутри, то ли снаружи. Ах вот в чем дело! Это скрипит Земля на оси, давным-давно не смазанной. Оттого и планета поворачивается натужно, неравномерно. А значит, время иногда замедляет ход, и, вместо того чтобы быть верноподданной вселенской астрономии, то есть всегда бодрствующей, Земля в такие периоды сонно покачивается в гамаке, сотканном из параллелей-меридианов. Тут и происходят события, о которых знают немногие, а верят в них и вовсе единицы. Если они не правы, то гореть им в костре инквизиции. Однако...
       Однако теперь другие времена, хотя о нравах говорить не стоит. Меняются атрибуты, а суть остается неизменной; это и есть планетный гомеостаз (внутреннее постоянство), и, чтобы устойчиво выживать, люди подвержены ему в полной мере. Поэтому известный сакраментальный вопрос "что есть истина?" смешон по определению.
       - А вы, простите, кто - историк?
       - Я? Историк, историк! - И раздается тихий смешок.
       - Чего ж тут веселого?
       - И вправду ничего. Извините. Просто сразу вспомнилась одна известная фраза из одного известного романа. Там еще было такое продолжение: "Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!"
       - Не понял! Каких прудах?
       - О'кей, не берите в голову. Просто цитата к месту, не более того. Русский роман, чего там только не намешано! Да здесь и прудов тех самых нет...
       Это именно так. Тут почти райское местечко, Stela Maris называется, как гласит дорожный щит при въезде. Все одноэтажное - коттеджи, ресторанчики, поэтому даже небольшой теннисный стадион выглядит чуть ли не монстром. И тихо: залив Адриатического моря, ласкающий Стела Марис с ее прибрежной сосновой рощей, ведет себя вполне лояльно. В общем, повторим, почти райское местечко, особо привлекательное для туристов среднего класса.
       Деревянные коттеджи разбросаны в сосновой роще совсем близко от моря. Главное, обувать шлепанцы, поскольку мягкий ковер из сосновых иголок может и поранить. Дальше - пляж или, если в другую сторону, - магазинчики, сувенирные палатки, ресторанчики и прочее. Идиллия. Идиллия, коли вам не скучно жить одному в двух комнатах плюс кухня, плюс терраса, плюс уютный дворик со столиком под навесои и лонгшезами. Одна просьба, если вам не лень: поливать клумбы, чтобы не сохли агавы и другая местная флора.
       Но с другой стороны, нет лучшего места для медового месяца! Или, с третьей стороны, для десятка дней высокой любви, когда вам уже под сорок и вы наконец встретили ту, которая единственная, не в пример двадцатилетней красавице-дурехе. Но все это - и первое, и второе, и третье - прекрасно по-своему, не стоит ерничать. Есть еще и четвертая сторона. А если вы не забыли, число "четыре" в нашем повествовании значит многое.
       Скажем, в коттедже А нынче поселился некий господин, предпочитающий устойчивое одиночество, а в коттедже Б, что совсем рядом, - странная пара: мужчине, как и господину из коттеджа А, лет пятьдесят, а его даме - ну, под восемьдесят, похоже. Может быть, она его мать? Почему бы и нет.
       Проходит несколько дней, и господин А, лентяй, поднимающийся поздно, видит со своей терраски эту пару, уже возвращающуюся с пляжа. Господин Б в шортах и с полотенцем через голое плечо, а пожилая дама, прямая как трость, в шляпке и в легком брючном костюме. Следуют к себе они тихо, и если переговариваются, то их голосов не слышно. Очень удобное соседство: ведь господин А жуть как не любит шума.
       Потом он видит их сидящими у себя во дворике за столом под навесом. Время от времени господин Б встает, скрывается в коттедже и вскоре ставит перед дамой какое-то блюдо или графин с соком. Короче говоря, ухаживает. А может быть, думает господин А, он ей вовсе не сын, а, скажем, дворецкий или... ну, некто играющий для богатой старухи роль услужливого любовника? М-да, чего только не придет в голову!..
       Где-то к десяти вечера, когда над Стела Марис распахивается усыпанный алмазами черный бархат, господин А, как правило, идет в ресторанчик на берегу залива, и именно в тот, где живой пианист негромко играет на живом пианино. Еще лучше, если это джаз. Мягко светятся китайские фонарики. Публика тут спокойная, ибо не слишком молодая. Господин А заказывает традиционный стейк, рыбный салат и бутылку "Грольша". Вскоре ему совсем хорошо, и он слушает пианиста. Потом прогуливается вдоль залива, шурша обувью по мелкой гальке. Потом возвращается в свой ресторанчик и заказывает кофе с "Хеннеси". "Нет, - говорит себе в очередной раз, - больше я никуда не поеду! Я тут отдыхаю - тут, ясно!.."
       Странно или нет, но в некий вечер там же, ресторанчике, господин А видит своего соседа господина Б, однако без дамы, одного. Сидит один за дальним столиком, что-то потягивает и явно слушает музыку, мягко выделываемую пианистом. Похоже, такое вечернее одиночество ему, господину Б, вполне по душе. Ну да, рассуждает про себя господин А, его пожилая дама наконец улеглась, заснула, а он пошел побродить, что-то выпить слегка, побыть наедине с собой. Может, и так, почему бы и нет.
       Это повторяется несколько вечеров, и наконец, когда их глаза, разделенные прочими столиками, случайно встречаются, господин А и господин Б одномоментно кивают друг другу, поскольку каждый из них признал соседа по коттеджу. И кивки эти явно доброжелательные, не только вежливости ради. В общем, понятно, что в следующий раз они оказываются уже за одним столиком. Сколько не цени одиночество и сколько не справляй его, а одиночество вдвоем тоже имеет свою цену.
       Поскольку принято как-то обращаться друг к другу, выясняется, что господина А зовут Свен, он норвежец, а господин Б - Георг, он приехал сюда из США. И все, больше никаких вопросов, в том числе про пожилую даму господина Георга. Зачем? Это их дела, главное сейчас, что обоим мужчинам несомненно хорошо: похоже, одного возраста, похоже, предпочитают тихий комфорт, похоже вовсе не любопытные. Однако...
       Можно долго молчать или говорить ни о чем (о погоде уже бессмысленно: она здесь пока никак не являет разнообразия), но если вы часами сидите вдвоем за одним столиком вот уже третий вечер и, повторим, вам хорошо, то что-то как-то проклюнется, даже помимо воли. Симпатия находит адресат, и в случаях крайних могут открыться невероятные сближения.
       Вот мы и возвращаемся к коротко означенному выше. Кстати, заметим, что разговаривают наши господа по-английски, причем оба с акцентом.
       - Да-да, согласен, - кивает господин Георг, - теперь другие времена, хотя о нравах говорить не стоит. Меняются атрибуты, а суть остается неизменной. Это и есть планетный гомеостаз, то есть внутренне постоянство, и, чтобы устойчиво выживать, люди подвержены ему в полной мере. Поэтому известный сакраментальный вопрос "что есть истина" смешон по определению.
       Господин Свен почти смущен этой тирадой.
       - А вы, простите, кто - историк?
       - Я? Историк, историк! - тихо смеется господин Георг.
       - Чего ж тут веселого?
       - И вправду ничего. Извините. Просто сразу вспомнилась одна известная фраза из одного известного романа. Там еще было такое продолжение: "Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!"
       - Не понял! Каких прудах?
       - О'кей, не берите в голову. Просто цитата к месту, не более того. Русский роман, чего там только не намешано! Да здесь и прудов тех самых нет.
       Это, повторим, именно так. Зато тут есть другое. Ну, если быть точным, не конкретно в Стела Марис, а относительно неподалеку, в часе езды, если у вас есть машина.
       - Кстати, у меня есть машина, - без всякого намека вдруг сообщает господин Свен. - Взял напрокат. Прокатный пункт вон там, - и указывает где. - Взял - а зачем? Пару раз объездил окрестности, и надоело. Может, это потому, что я тут не в первый раз.
       - Можно сдать обратно, господин Свен.
       - Просто Свен, хорошо?
       - О'кей, а я просто Георг.
       - Чудесно... Да нет, пусть стоит пока. Это я про машину. Вдруг пригодится?
       Георг пожимает плечами. Потом спрашивает:
       - И как тут не в первый раз?
       - Э, сразу не ответишь. Хорошо, странно, нормально... ну, и вполне по средствам. Ладно, все-таки хорошо... А вы, Георг, тут впервые?
       - Да, - кивает собеседник, - мы тут впервые - мама и я.
       Все-таки она ему мать. Слава Богу! - думает Свен и машет официанту.
       - Закажу, пожалуй, еще рюмочку "Хеннеси". А вы, Георг? Давайте, я угощаю, а?
       - С удовольствием, А потом я вас угощу.
       - Идет! - И оба улыбаются.
       - А почему, простите, вы сказали, что тут вам странно и хорошо? Если что-то не так, снимаю вопрос.
       Свен уже греет в большой ладони рюмку с коньяком.
       - Странно и хорошо? - переспрашивает. - Хорошо, хорошо! Это ж, Георг, благословенные субтропики! А я человек северный, норг, и дело мое - летать на вертолете над ледяными горами, снежниками, над прибрежным океаном. Такая работа. Я полицейский, знаете ли. Экологическая полиция - есть такая служба у нас на Шпицбергене, конкретно в Лонгьире. Вот я оттуда. Всяких непутевых экспедиционеров ловим, если они медведя завалили. Археологов иностранных, гляциологов, кого-то еще. Акт, протокол, потом штраф, ну и прочее. Однако все доказать надо. Такая работа. Бывает, весь день в воздухе.
       - Да, никогда не думал, что окажусь за одним столиком с полицейским! - смеется Георг.
       - Не беспокойтесь, - принимает шутку Свен, - я же сказал, что на защите наших заповедных медведей, а к уголовным делам отношения не имею.
       - И на том спасибо!
       - Да, за год так намерзнешься! Хоть я давно привычный, а в отпуск сюда тянет, кости погреть. О пенсии стал мечтать. Это еще пять лет, знаете ли. Вот выйду на пенсию и перееду на континент, южнее, в Тронхейм, например. Все-таки он на море, а без моря я уже никак не могу. Кровь, наверное: ведь все мои предки только и делали что плавали. Кто рыбу ловил или на китов охотился, кто разбойничал в морях. Да, и это было: мы же, норги, - норманны.
       Интересный поворот сюжета! - думает Георг. Потомок морских разбойников в образе сегодняшнего полицейского! Да, прав был отец: все смешалось в этом богоугодном мире... И еще: странно, что про свое "странно" Свен не проронил ни слова. Ведь это его фраза: тут ему странно и хорошо.
       - Смотрите, - говорит Георг и извлекает из кармана местную монету. - Это к вопросу о ваших медведях. Да нет, просто совпадение. Пять кун. Видите?
       - Знаю, конечно. Шикарный мишка! Бурый, однако, не наш белый, наш покрупнее. И надпись смешная: medvjed, - читает, сощурившись.
       - Это на западно-славянском и в латинском написании.
       - Ну и ладно.
       - А странно все-таки, - проговаривает Георг будто самому себе, - странно: медведи у вас, медведь тут, пусть и на монете.
       - Совпадение, вы правы, не более того... Э, Георг, а вы грозились заказать нам еще по рюмочке - так сказать, на сон грядущий?
      
      
       А ничего не меняется в Стела Марис: как и погода, время тут будто остановилось. Даже дальний колокольный звон из невидимой отсюда базилики, регулярно возвещающий о начале службы, - свидетельство тому, что упомянутый выше гомеостаз, то есть постоянство, есть единственная неразменная золотая монета истины сущего...
       Георг поужинал вместе с мамой во дворике возле коттеджа и еще через пару часов, удостоверившись, что она улеглась у себя в комнате и читает, пожелал ей спокойной ночи и пошел прогуляться. Еще минут через сорок, надышавшись йодным настоем воздуха у залива, он входит в полюбившийся ему ресторанчик, где живой пианист наигрывает негромкий джаз, а за своим столиком уже сидит тот самый норг, норманн, потомок морских разбойников, полицейский со Шпицбергена; короче говоря, тот самый Свен. Все должно быть как обычно, но вдруг - неожиданность.
       Сегодня здесь шумно, в центре зала - длинный стол, за которым что-то обсуждает компания еще довольно молодых людей обоего пола. Вот они и галдят, впрочем, без признаков излишней подзаведенности, хотя стол уставлен бутылками и закусками. Георг удивлен, но наконец видит своего Свена; тот уже машет ему, привстав из-за столика в углу зала.
       - Целое пиршество! - усмехается Георг, присаживаясь. - Что это вдруг?
       - Э, иногда бывает. - Свен почти хохочет. - Ей-богу, все одно к одному!
       - То есть?
       - Сейчас расскажу. А вы пока закажите себе что-нибудь. Не беспокойтесь, они скоро разойдутся, опять будет тихо. - Он закуривает и терпеливо ждет, пока официант приносит Георгу кофе и десерт. Вдруг спрашивает: - А кофе на ночь вам не вредит?
       - Напротив. Прекрасно сплю. Похоже, это свойство мне досталось от отца: он обожал кофе на ночь, как рассказывала мама. Правда, умел готовить его здорово. Кофе по-восточному, не то что, простите, этот.
       - М-да, а вот я, простите тоже, на ночь предпочитаю пару рюмочек, как вы заметили. Вероятно, опять же от предков: они, норги, все время должны были согреваться. Наследственность!
       - Именно, именно... Но вы, Свен, хотели поведать мне про эту шумную компанию.
       - Конечно! Не удивляйтесь: это - старатели. Да-да! Ищут золото. Ну, как на Клондайке, ей-богу! Но... какое золото?
       - Какое? - тут же задает вопрос Георг.
       - А, вот в том и штука!.. Ладно, уж коль сегодня так случайно сложилось, то расскажу, если вам интересно.
       - Очень.
       - Было это, если точно, ровно четыре года назад, - начинает Свен. - Я приехал сюда, на Истрию, по турпутевке, в отпуск. Мне посоветовали: и достаточно комфортно, и совсем не дорого. Отлично, погрею кости!.. Действительно, так и было. Адриатика, тихо - ну, рай. Но поскольку по натуре я человек заводной, на одном месте скучаю, то стал ездить на всякие экскурсии, тем более тут есть что посмотреть. И вот однажды...
       Ехали мы в Бриони - летнюю резиденцию Тито на острове в Адриатике, теперь там музей. Дорога шла высоко в горах, и где-то через пару часов сделали короткую остановку: размять ноги и так далее. Наш гид, точнее гидша, симпатичная женщина средних лет, поманила нас к краю обрыва. Я глянул вниз - и дух перехватило! Поверьте, я знаю, что такое горы, тем более при виде сверху, когда летаю на вертолете. Но тут... Это был каньон, узкий и глубокий, а на дне его искрилась река. Голые вертикальные сбросы, хотя кое-где есть лесистые участки. Такого глубокого каньона я в жизни не видел. И тишина! Понимаете, и кругом, и особенно там внизу - мертвая тишина, будто... будто это другая планета. Ну, я не романтик, но меня такое впечатлило. Не зря поехал на эту экскурсию, подумал.
       Однако оказалось, что увиденное - только наполовину "не зря". Вторая половина - услышанное.
       Сели мы в автобус, катим дальше, и гидша рассказывает. Будто давным-давно, в семнадцатом веке, сюда приплыл знаменитый пират Морган, который тогда уже скрывался от английского правосудия, вошел с моря по реке в этот каньон, обосновался там на некоторое время и закопал в только ему известном месте на каком-то склоне свои несметные сокровища. И отплыл не куда-нибудь, а в Австралию. В общем, сбежал, схоронился, в надежде через годы вернуться сюда и взять, так сказать, свое... Вот такая легенда живет тут с нами, продолжала гидша, а откуда она пошла, неизвестно. Кто-то когда-то сболтнул все-таки. Может быть, один из членов команды Моргана. Легенда жива до сих пор. Люди приезжают и ищут тот самый клад. Уже многое перекопали. Нет, не местные, они давно перекопали первыми. Теперь - те, кого и называют старателями. Разные люди, иностранцы, для них это уже, похоже, некий вид спорта, ну и поживиться никто не прочь. Хотя в последние годы они тут все реже...
       Вы знаете, Георг, меня чуть в кресле не подбросило! Отчего? А оттого, что у каждого, как говорят англичане, свой скелет в шкафу. Мой скелет - это наша семейная легенда. Еще одна легенда, вот так! Но обе они, черт возьми, сходятся. Чудеса!
       Э, я закажу себе еще рюмочну "Хеннеси". А вам? Ну и правильно, не повредит... Так вот, ха-ха, про скелет. Легенда нашего рода гласит, что одним из моих предков был некий Енсен, мой, стало быть, пра-пра-пра, который плавал вместе с Морганом. Именно с тем самым. И пиратствовал с ним за милую душу. И будто бы удрал с ним в Австралию. Что с этим моим пра-пра-пра стало потом, покрыто мраком, но никак не иначе, он вернулся в Норвегию и кой-кого родил, и пошло-подлилось, иначе как бы я сейчас разговаривал с вами? Теперь вы пронимаете, почему меня чуть не выбросило из кресла, пока вещала гидша?
       - Стало быть, Свен, ваша фамилия Енсен? - спрашивает Георг. Он с трудом сдерживает чувства, хотя это и незаметно его соседу по столику.
       - Именно Енсен, - кивает тот.
       - Хотя Енсенов в Норвегии, простите, пруд пруди?
       - Несомненно. Но тогда почему среди других Енсенов не бытует эта самая легенда?
       - Да, очень интересно. А еще каких-то сведений про этого вашего пра-пра-пра у вас нет?
       - Ничего. Кроме одного, пожалуй. Он так и не разбогател. Все мои предки, кого я помню, работали как черти. Какие там сокровища, какое наследство! Ваш покорный слуга живет только на свое жалованье. Но не жалуется, мне вполне хватает... Кстати, - кивает Свен на компанию старателей, - видите, я был прав - они уже уходят. Обсудили очередную неудачу по части кладоискательства. Смешно, но они не знают, что искать там с некоторых пор уже нечего!
       - Вот как? Вы уверены?
       - Георг, говорю ответственно: да.
       - Ничего себе! Заинтриговали. Чувствую, у вашей истории есть продолжение?
       - А, ну да, ведь вы историк? - усмехается Свен.
       - Нет, это была шутка. Я биолог, сейчас работаю по контракту в Массачусетсском институте.
       - А сами откуда?
       - Сложный вопрос. Верней, вопрос простой, ответ сложный.
       - И ладно... Значит, что потом. Было ли продолжение этой истории? Было, а как же! Думаете, перед вами вполне разумный, спокойный человек? Нет, перед вами авантюрист!
       - Наследственность опять же, - улыбается Георг, хотя ему не просто интересно - он напряжен.
       Свен согласно кивает:
       - Именно, гены чертовы! Ну, слушайте.
       Тогда, четыре года назад, я буквально заболел рассказом нашей гидши, но ничего не предпринимал, дожил до конца тура и вернулся к себе на Шпиц. Работал. Все как обычно. Однако постоянно думал о том самом каньоне. Полагаете, я мечтал разбогатеть или стать знаменитым? Ни то, ни другое. Легенда, легенда, и не одна, а целых две, но обе в одну точку! Ну, не может быть так, что это сплошное вранье, упрямо считал я. Стал просматривать литературу о Моргане, но оказалось, читать почти нечего, это раз, а два - источники ничего не упоминали о том, что он, сбежав от англичан, приплыл на Адриатику, а потом и вовсе оказался в Австралии. И ни слова о сокровищах. Такой контуз!
       И тут я сказал себе: мой пра-пра-пра, конечно, был хищником, но за просто так с хищником Морганом не ударился бы в бега. Что-то ему светило, и отнюдь не малое. Может быть, зная о делах в каньоне, он вскоре решил обдурить самого Моргана? Решил или нет, но у него ничего не вышло: как я уже говорил вам, от тех сокровищ ему и единой монетки не перепало. А мне перепадет, вдруг родилась во мне уверенность, и я докажу - себе докажу, - что если две легенды бьют в одну точку, то это - как сходящиеся нити пеленга.
       Ну, я же не зря сказал, Георг, что перед вами авантюрист. Ага, спокойный, законопослушный полицейский!..
       Короче говоря, ровно через год я снова оказался по турпутевке на Истрии, вот в этой самой Стела Марис, и снова поехал на экскурсию в Бриони - а на самом деле еще раз глянуть сверху на каньон и переговорить с гидшей, если, конечно, экскурсию будет вести именно она. Мне повезло - авантюристам поначалу обычно везет. Сверху, с обрыва, гидша указала мне место, где Морган будто бы разбил свой лагерь. Плоская безлесная поляна над рекой. Значит, сокровища зарыты где-то поблизости? Ищите, не почувствовав серьезности моих намерений, отшутилась гидша, поблизости тут давным-давно все перекопано, и не только поблизости, а там тоже. И указала на противоположную стену каньона. Ну да, ну да! - отшутился я в свою очередь.
       Но ту поляну я запомнил. Взял машину напрокат, прикупил плотную одежду, перчатки и поехал туда. Спуск, пока были силы, занял часа два. Я ж не скалолаз все-таки. Спасибо, что не сорвался. Однако заветной поляны не достиг. Вот если бы снизу, со дна каньона, с реки!.. Еще через пару дней, несмотря на еще не зажившие ранки на ногах и ушибы, приехал туда снова, причем обувшись уже не в кроссовки, а в специальные ботинки, которые мне порекомендовали в обувной лавке. Увы, результат оказался почти таким же: я спустился заметно ниже, чем в прошлый раз и, может быть, в конце концов и достиг бы поляны, но вовремя понял, что сил на обратный путь, на подъем, уже не хватит. Вернулся сюда, в Стела Марис, и долго приходил в себя. Ты не полицейский, а неудачник, повторял себе. С тем и уехал на Шпиц.
       В прошлом году я оказался здесь снова с твердым намерением достичь результата. Для этого надо было хорошо экипироваться. Мотки веревок с карабинами, крючья, "кошки". Это мне в Лонгьире подсказали гляциологи. Достал, прикупил - рюкзак получился внушительным, поскольку еще и палатка. Опять же взял здесь машину напрокат. Выждал несколько дней, акклиматизировался после холодов Шпица - и вперед...
       - Так, так, так! - вдруг усмехается Свен после короткой паузы. - Да, маленькая передышка. Давайте-ка по рюмочке, идет? И по чашечке кофе, хоть он тут, согласен, не самый лучший? Вот и чудесно. А я покурю пока.
       - А я закажу, - соглашается Георг.
       - Сделайте одолжение.
       В ресторанчике тихо. Легкий говор посетителей, пианист выделывает импровиз на тему "Каравана" Дюка Элингтона. Слышно, как на заливе покрикивают бакланы; обычно ближе к ночи они усаживаются на рассыпанных по воде камнях и время от времени переговариваются. Все хорошо.
       - О чем я сейчас подумал? - опять усмехается Свен, загасив сигарету. - О том, что рассказывать продолжение этой истории я могу часами, со всякими подробностями: это было слишком невероятно, во всяком случае для меня, в мои-то годы! Что помогло? Организм в постоянном тонусе - профессия у меня такая... Да, могу рассказывать часами, но зачем? Тщеславие? Нет, это не по мне. Поэтому постараюсь покороче, тем более что вовсе не я - главный герой всей этой истории.
       Мне удалось наконец спуститься до той самой поляны, поляны Моргана. Там я разбил свой маленький лагерь: набрал хворосту, нарубил дров, установил палатку, потому что понял, что придется здесь заночевать, когда вернусь с противоположного склона. Потом - спуск на дно каньона. Потом - переправа через холоднющую реку, причем с надувным мешком, в котором снаряжение и одежда. Потом - подъем по новому склону, противоположному, если глядеть со стороны поляны. Потом - полное разочарование.
       Мне повезло подняться до самой вершины, и на пути я видел следы многочисленных раскопов, старых, то есть почти заросших, и свежих. Я их не просто видел, а, конечно, обследовал, но нет: мои предшественники-старатели тут ничего не нашли, уверяю вас... И вот таким, разочарованным, к концу измотавшего меня дня я вернулся на поляну Моргана, где, спасибо моей предусмотрительности, меня ждала палатка, заготовленные дрова, а в рюкзаке - еда и термос с кофе. И тут, помню, я сказал себе: а почему полное разочарование? Нет, это, напротив, удача: они, дураки, искали вовсе не там, где надо! А где надо? - возник естественный вопрос. Но ответить на него мне не удалось, потому что сон сковал мой мозг, казалось, намертво.
       Но нет, было утро, хорошее утро, я себя неплохо чувствовал, и голова соображала. Прямо напротив меня просматривался противоположный склон, где, перебравшись через реку, я вчера побывал и дошел до вершины. Смех и грех, сколько усилий попусту!.. А где непопусту, спросил я себя?
       Взгляд налево: там река внизу и совсем не видимая отсюда сторона каньона, где я нахожусь. С противоположной стороной уже все ясно. Взгляд направо: каньон вдалеке медленно заворачивал влево и потому... потому, вдруг дошло до меня, та его далекая сторона, казавшаяся отсюда опять же противоположной, на самом деле что - сторона та же самая, где я сейчас и сижу? То есть если удастся продвигаться вдоль этого, моего, склона, а вовсе не перебираться через реку напротив, то можно обследовать этот склон, этот сброс, и выйти к его вершине, которая, кстати, отсюда все-таки просматривается.
       Задача была поставлена. Помню, я хорошо позавтракал, прихватил необходимое и пошел. Главное, не свалиться на дно каньона, предупреждал себя. Знаете, Георг, мне это удалось. Герой! А вы говорите, авантюрист, неудачник!.. Ладно, едем дальше. Вернее, идем. Вернее, карабкаемся.
       Много я пропускаю, ой как много, чтобы не утомлять вас! Поэтому только по сути. Все-таки пришло мне в голову, что с вершины горы, куда я поднимаюсь, должна быть видна поляна Моргана: ведь с нее, сидя там, я кое-как видел эту вершину. Ну вот, так и вышло. При мне были бинокль и фонарь, но о фонаре позже. Поднявшись уже прилично, я хорошо разглядел в бинокль место моей ночевки, даже палатку. И стал подниматься дальше.
       Там все заросло низкими колючками и каким-то кустарником - похоже, тамариском. Вот за одним из этих сухих кустов я и увидел небольшой провал. Точнее, дыру. Ну, если встать на корточки, то вполне можно в нее втиснуться. Оставив снаружи рюкзак со снаряжением, за исключением фонаря, я нее втиснулся. И был поражен: это даже не лаз, а приличного диаметра ход, вглубь которого можно двигаться лишь едва пригнувшись, и явно неприродного происхождения, поскольку свет моего фонаря отмечал на стенах следы от лопат и других орудий труда.
       Через минуту, верно, я чуть не помер от страха. Мимо меня, задев и даже отбросив в сторону, промчался некий зверь. Конечно, я спугнул его светом фонаря и звуком шагов. Кто это был? Пещерный медведь (вот медведь опять же!)? Вряд ли. Может, лиса или какой-то крупный грызун. Я его не разглядел, только, повторяю, чуть не помер от страха. Но успокоился, поскольку опять воцарилась мертвая тишина. В жизни такой тишины не слышал!
       Финал этой пещерной одиссеи вышел скоро. Еще минут через пять ход несколько расширился. Фонарь высветил тупой конец. Все. В нос ударил тяжелый запах - не иначе, именно тут квартировал и попутно оправлялся зверь, которого я спугнул. Но! Но под ногами у меня замерцало нечто.
       Именно замерцало. Черная тьма, свет фонаря и - два окованных сундука с откинутыми крышками. Я остолбенел. А потом, поверьте, опустился на колени и подполз к этим сундукам. Я не верил своим глазам. И правильно делал. Потому что сундуки оказались пусты.
       Вот так-то, мой дорогой Георг! Ну что, еще по рюмочке, да, а то я, простите, разволновался. Ничего-ничего, все окончится хорошо, как в сказке! Закажите, это за мой счет...
       Представьте себе идиота, который сидит на коленях в черной пещере и долго таращится на пустые днища сундуков, поводя туда-сюда фонариком. То еще зрелище! Но что меня всегда спасало, так это устойчивая нервная система. Да, сказал я себе, тут кто-то побывал до меня, да, взял сокровища Моргана, но... но я оказался прав! Две легенды в одну точку просто так не попадают, и я нашел это место! Иди себе с миром, Свен, сказал я себе, все хорошо, ты молодец.
       Я встал с коленей и напоследок еще раз прошелся кругляшком света по сундукам. Ничего. А затем прошелся по земле. Там опять же что-то сверкнуло. Пришлось вновь опуститься. Крохотная фигурка, плоская. Явно старинная. Я оттер ее от земли. Никак золотая, подумал. И оказался прав, но это выяснилось после, когда я вернулся домой. Как и то, самое главное, что эта фигурка - ацтекская. Вот такой подарок сделал мне ненароком похититель клада Моргана. Хотите поглядеть на нее, Георг? Она с тех пор всегда при мне.
       Свен приспускает "молнию" куртки, расстегивает ворот рубашки и через голову снимает цепочку.
       - Да, уже на Шпице тут просверлили маленькую дырочку, как вы видите, чтобы можно было носить. Теперь на мне две цепочки: с крестом и вот с этой золотой фигуркой ацтеков. Думаю, я ее заслужил.
       - Вполне заслужили, Свен, - кивает Георг.
       - Однако это не конец истории. Потерпите еще две минуты. Потому что я обнаружил там еще кое-что.
       Георг не верит своим ушам:
       - Неужели?
       - Не понял, вы о чем?
       - Продолжайте, прошу вас.
       - А, ну да. Где-то в метре от сундуков валялся... именно валялся, перепачканный, весь в земле, старинный подсвечник. Это не крохотная поделка, его просто так не обронить. Значит, подумал я, подсвечник оставили специально. А как иначе: все забрали, а эту дорогую штуковину оставили? И несомненно, не бросили под ноги; это зверь тутошний свалил, шастая туда-сюда... Что мне оставалось? Конечно, я взял подсвечник с собой. Привез домой, на Шпиц. Выяснилось, он из бронзы, эпохи средневековья. Предлагали продать. Нет, это мое. Так и стоит у меня дома вот уже год. А на Рождество я зажег в нем четыре свечи. Мне было хорошо... Все, конец. Такой вот детектив от норвежсого полицейского.
       После паузы Георг спрашивает:
       - Любопытно - а почему ровно через год вы вновь приехали сюда? То есть сейчас?
       - Это совсем просто, - тут же откликается Свен. - Отдохнуть, это раз, мне действительно нравится Истрия и Стела Марис. А два... ну, знаете, как говорят, преступника всегда тянет на место преступления. Я не преступник, но, черт возьми, тянет сюда, тянет! Старческая сентиментальность, наверно.
       - Бросьте, какой вы старик!
       - Ну да, пусть так.
       - А скажите, вы не задавались вопросом, кто же опередил вас, кто взял сокровища Моргана?
       - Задавался, думал, но коротко. Конечно, не придурки-старатели. Ясно, этот человек был умнее меня. И что-то знал изначально. Знал место, потому что каким-то образом вычислил его точно. Но это - за пределами моего разумения. Нет-нет, мне и моего хватило. Я поставил точку именно в своей истории.
       - А если ее чуточку продолжить? - усмехается Георг. - Если я вам скажу - кто?
       - Что - кто?
       - Кто вас опередил, Свен.
       - Вы... серьезно?
       - Нет, не я, успокойтесь! - почти хохоча, отмахивается Георг. - У нас с вами вышла престранная встреча здесь, в Стела Марис. Реальность, которой не может быть, но которая все-таки случается. Вы - потомок того самого Енсена, который украл подсвечник у Моргана. А я - потомок, точнее сын, того самого человека, который купил у бывшего пирата Енсена этот самый подсвечник и затем, благодаря ему и волею непредвиденных обстоятельств, спустя столетия отыскал сокровища Моргана. А вам - так получилось - достался этот самый подсвечник. Тот еще детектив, поверьте, почище вашего!
       Как однажды определил подобную ситуацию русский писатель Гоголь - немая сцена.
      
      
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЕРЛАИМ
      
      Священно число "четыре"!..
       Старый Армуш опять в Ерлаиме, опять сидит на шуке в центре своего старого ковра, опять мелко торгует и опять ждет. Нет, теперь не адмирала-пирата Моргана (царствие ему небесное) и не магистра медицины Довера (то же). Армуш ждет ту самую пожилую даму, которая однажды явилась ему здесь - в парандже, но без чачвана, - и тут же будто испарилась. Давно это было. Ну, для нас давно, а у Армуша свой счет со временем.
       Он знает, что в конце концов дождется. Поэтому ему не изменяет хорошее настроение, жара не слишком угнетает, а по вечерам, когда шук пустеет, погружаясь во тьму, и на небесах проявляются, будто на фотографии, библейские звезды, он спокойно ужинает в ближней лавке традиционной для него горячей лепешкой с кружкой овечьего молока. А потом, уже ночью, заворачивается в свой ковер. Все смешалось в этом богоугодном мире, но Армуш давно простил Владыке подобное сумасбродство, и потому тоже, что ему-то, страннику, постоянство (гомеостаз) никогда не изменяет.
       Значит, он ждет. И, конечно, в конце концов дождется. Хоть в очередной раз перессорятся местные вожди, пытаясь прогнать один другого со Святой земли, а Владыка вновь сделает вид, что ничего не замечает. Да путь перессорятся и даже поубивают друг друга - шук здесь будет всегда, ибо шук вечен.
       Старый Армуш сидит на вечном шуке и ждет. Будет день, и из знойного марева вдруг выплывет эта пожилая дама, в парандже, но без чачвана. И тогда, сотворив известное только ему перевоплощение, Армуш, яко юноша, подскочит к краю ковра и громко скажет этой девчонке:
       - Антанта, где тебя носило столько времени, сердечное согласие мое?
      
      
      ____________________________________________________
      
       ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
      
      Некто Армуш действительно отыскал клад Моргана на полуострове Истрия в Адриатике, закопанный там адмиралом-пиратом в 1672 году, и, как в том не сомневался врач-пират Довер, достойно им распорядился.
       Почти все сокровища, особо те, которые представляли историческую ценность, Армуш передал знаменитому Антропологическому музею в Мехико, то есть вернул их на родину владельцев, ацтеков. Немалая сумма ушла, так сказать, на командировочные расходы, поскольку пришлось помотаться по свету. Еще немаловажное - это два надгробия, установленные Армушем: одно на кладбище в Гламоргане, Уэльс, родине Моргана, куда перевезли прах адмирала из Австралии (надпись там та же: "Адмиралу волею Англии"); второе - на католическом кладбище в Ерулаиме, с надписью: "Магистр медицины Довер". Ну и наконец все оставшееся было отдано Антанте и ее подрастающему сыну Георгу (а вообще-то, Геворгу, как вы уже догадались).
       Напоследок Армуш наказал Антанте съездить вместе с Геворгом, когда он станет взрослым, на Истрию и с высоты каньона глянуть на поляну Моргана и на вершину, где, благодаря подсвечнику и, конечно, всем описанным выше обстоятельствам, материализовалась эта невероятная правдивая история, времени у которой нет, как его нет у птиц, безвременно летящих навстречу друг другу.
      
      
      2007
      

  • Комментарии: 1, последний от 13/08/2009.
  • © Copyright Горзев Борис Аркадьевич (gorzev@mail.ru)
  • Обновлено: 13/08/2009. 137k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.