В тот далекий год, когда началась эта история, о погоде у нас рассуждали с недоумением. Лето выдалось дождливое и прохладное. Потом осень пришла неожиданно рано, и потянулись промозглые ветреные дни. Многим казалось, будто изменился климат, и стало выпадать больше дождей.
Мрачный сентябрьский день. Небо затянуло беспросветной мглой, и хмурые тучи грозили разреветься затяжными дождями. Посетителей кладбища было мало. Понурые фигуры скорбящих виднелись тут и там, возле могил, похожих на цветочные клумбы. Если бы не ветер, который колебал подолы плащей и пальто, теребил волосы на непокрытых головах, то неподвижных людей можно было принять за надгробные скульптуры.
На самом дальнем краю кладбища, возле высокой металлической ограды со струпьями облупившейся черной краски, у свежей могилы стояли двое: мужчина и мальчик. Мужчина, его звали Алексей Ильич Мальцев, был высокий, стройный человек сорока двух лет. Пальто на нем было распахнуто, и холодный, сырой ветер настойчиво пробирался под рубашку. Алексей Ильич хотел было застегнуться, но тут вспомнил о красных розах, которые до сих пор держал. Тогда он сделал шаг, наклонился и положил цветы на могилу под самым крестом. Его шестилетний сын Никита тоже опустил две розочки рядом и, зябко поеживаясь в своей синей курточке, встал рядом с отцом. В руке он сжимал вязаную шапочку, потому что возле могилы отец велел ее снять.
- Одни мы остались, - тихо проговорил Алексей Ильич, застегивая пальто. - Но жизнь наша продолжается. Теперь мы должны заботиться о себе сами. Ты ведь будешь послушным мальчиком, правда?
- Да, папа, - едва слышно ответил Никита и опустил глаза.
- Прохладно, - со вздохом произнес Алексей Ильич и прижал к себе сына. - Да ты весь дрожишь. Замерз, наверное?
Никита покачал головой отрицательно, он все глядел на венок и змеящуюся на нем черную ленту с позолоченной надписью: 'От мужа и сына'. Ветер шелестел лентой и перебирал лепестки роз. Неподалеку с высокого памятника кричала ворона, над кладбищем кружили еще несколько черных птиц, а возле соседней могилы осторожно пробежала большая серая крыса. При виде этой ужасной твари Никита вздрогнул, но смог удержать крик в груди, он почувствовал, как по коже пробежал колючий озноб, и прижался к отцу. Алексей Ильич тоже заметил крысу и глубоко вздохнул, не проронив ни слова.
Потом он погладил Никиту по голове и сказал:
- Пора, сынок. Пойдем?
Никита натянул шапочку до самых бровей, взял отца за руку, и они зашагали по дорожке среди высоких гранитных памятников, с которых глядели портреты умерших людей. Их было много вокруг, и от взгляда этих неживых больше людей на душе становилось еще тоскливее и немного боязно.
Они вышли на аллею, обсаженную с двух сторон тонкими березками и осинами с желтеющими листьями. Длинная аллея вела до самого шоссе - к остановке. Теперь густые угрюмые тучи печально ползли совсем низко, и вскоре заморосил дождь. Никита натянул капюшон.
- Вот и лето прошло, - сказал Алексей Ильич задумчиво и как будто самому себе.
С его мокрых черных волос, по вискам и щекам катились тонкие струйки, капало с подбородка. Он отер лицо ладонью. Добравшись, наконец, до автобусной остановки, Алексей Ильич и Никита встали под навесом, где столпились пассажиры. В тесноте и унынии слышались тихий ропот на скверную погоду, тяжелые вздохи да шмыганье носом. Никита, не решаясь отпустить теплую руку отца, тщетно унимал дрожь.
В автобусе Никита сидел у запотевшего окна с дрожащими на стекле каплями. Капли скатывались, толкались, сливались друг с дружкой, и тогда по стеклу змеились серебристые ручейки. Никита провел ладошкой по холодной испарине на окне и стал глядеть на бегущие мимо деревья, потом появились дома, улицы, тротуары с людьми, витрины магазинов, светофоры на перекрестках.
Мамины похороны, затем поминки - все это было похоже на тяжелый сон. Воспоминания сами собой накатывались волнами грусти, вызывали слезы на глазах, давили комом в горле, и ком этот ни проглотить, ни выкашлять, а только приходится ждать, когда он сам пройдет, раствориться, что ли. И печально было смотреть на те улицы, по которым они еще совсем недавно ходили втроем, делали покупки в магазинах, сидели за столиком в кафе, ели мороженое, шутили, смеялись. Мама, несмотря на тяжелую болезнь, старалась поддержать солнечное настроение любимых сына и мужа. Она всегда улыбалась, подшучивала над своей странной худобой и покупала сыну конфеты, какие бы он ни попросил. Мечтала будущей осенью отправиться всей семьей на бархатный сезон в Анапу. Звонкий мамин смех, запах ее духов, ее голос - все еще жили на этих улицах, и заставляли переживать те счастливые дни заново. Сколько тоска будет мучить и терзать - не известно. Может быть, всегда.
Алексей Ильич тоже пребывал в унылой задумчивости, потом он поглядел на сына и сказал:
- Ты ведь дрожишь. Тебе холодно?
- Нет, мне не холодно, - угрюмо ответил Никита, не отрывая лба от стекла.
Проехав по Дворцовому мосту, автобус остановился у перекрестка на Васильевском острове. Светофор переключился на красный свет. И тогда через дорогу потянулся отряд школьников. Их куда-то вели, не смотря на дождливую погоду. Ребятишки двигались ровным строем по два человека. Впереди колонны шла пожилая учительница в сером пальто, с черной сумочкой на локте и с маленьким красным флажком, а позади отряд сопровождала симпатичная девушка - старшеклассница, в ее руке тоже трепетал флажок, так отчаянно трепетал, словно чего-то боялся.
Алексей Ильич протер широкой ладонью запотевшее окно, чтобы лучше было видно, и сказал:
- Посмотри-ка, сынок, это пионеры. Видишь, у каждого на груди повязан красный галстук?
Никита кивнул.
- Когда ты будешь учиться в школе, тебя тоже примут в пионеры, - продолжал Алексей Ильич. - Ты станешь носить пионерский галстук, такой, как у этих ребят.
Между тем, отряд школьников пересек дорогу. Светофор, подмигнул желтым глазом и показал зеленый. Тогда автобус, переведя шумное дыхание, тронулся дальше.
- Пионер - всем ребятам пример, - рассказывал Алексей Ильич увлеченно, словно тщательно заученный урок. - Пионер должен хорошо учиться, не лезть в драки и защищать маленьких, помогать старикам, быть честным, добрым и смелым. Такое завещание всем советским детям оставил великий Ленин. Он очень заботился о детях и мечтал, что они будут жить в счастливой стране. Видишь, сынок, его мечты сбылись, - Алексей Ильич показал рукой на удаляющийся под моросящим дождем строй пионеров.
- Пап, и ты был пионером? - Никита оторвал лоб от окна и поглядел на отца.
- А как же, - ответил Алексей Ильич. - У каждого из нас был такой галстук. Мы были добросовестными пионерами. Мы с друзьями издавали стенную газету, она... э... она называлась, кажется... да, вспомнил: 'Пионерский огонек'.
Никита с любопытством слушал отца. Алексей Ильич, увлекшись воспоминаниями, продолжал:
- Мы писали фельетоны, высмеивали трусов, двоечников и хулиганов. Потому что они нарушали клятву верности заветам Ленина. Позорили нашу школу. Подумать только, они играли в карты на деньги, не желали носить пионерский галстук и тайком слушали западную музыку! А мы с товарищами были настоящими пионерами. Однажды, в день Победы Октябрьской революции, на параде мне впервые доверили нести знамя нашего отряда. Я очень гордился этим. Помню, мы шагали дружно и пели песню: 'Взвейтесь кострами, синие ночи...' Потом мы выбирали командира пионерского отряда, моя кандидатура всем классом была принята единогласно. Так я стал возглавлять пионерский отряд. В старших классах меня приняли в комсомол, а потом избрали пионерским вожатым, и мы ходили в походы. Надеюсь, сынок, когда ты подрастешь, тоже будешь с гордостью носить пионерское знамя.
- Пап, а куда они все идут?
- Пионеры?
- Да.
- Они идут к светлому счастливому будущему.
- Нет, те пионеры, которые только что перешли нам дорогу.
- Ах, эти... Ну конечно они идут в зоопарк, а может быть смотреть крейсер 'Аврору'. Когда я был пионером, мы тоже ходили смотреть крейсер 'Аврору'. Героический корабль, понимаешь? С выстрела этого крейсера вот уже почти семьдесят лет назад изменилась жизнь нашей Родины. Началась революция - борьба трудящегося народа за свои права. Мы никогда этого не забудем.
- А против кого они боролись?
- Против царя, буржуев, словом, против эксплуататоров народа. И победили. Великий Октябрь отменил неравенство классов и сословий, понимаешь? Наступила счастливая жизнь.
- Разве наступила? - недоверчиво спросил Никита.
- Да, сын, - Алексей Ильич широко улыбнулся, довольный тем, что наконец удалось отвлечь сына от грустных мыслей.
- Но как же мама, ведь она умерла, - проговорил Никита. - И бабушка теперь говорит: 'Нет больше счастья'.
Услыхав это, Алексей Ильич вздрогнул, как обжегся, и очень смутился, удивляясь, откуда у ребенка такие странные рассуждения.
- Понимаешь... э... Это только наше личное горе, сынок. - Алексей Ильич заколебался, подбирая нужные слова. - Ведь прежде всего мы должны думать об общем счастье. М-м... я хотел сказать... то есть бабушка имела в виду, только лишь семейное горе. А для страны... В общем...
- Пап, а что делает на кладбище крыса? - спросил Никита, пока отец собирался с мыслями.
- Какая крыса?
- У могилы.
- Живет.
- Что же она там ест? - Никита с ужасом поглядел на отца и взволнованно проронил: - А что если крыса заберется к маме?
Алексей Ильич, понимая, что слишком увлекся разговором, что не надо было сейчас так много говорить, с беспокойством поглядел на сына и сбивчиво, очень тихо произнес:
- Ну что ты, мама теперь на небе. Никакая крыса к ней не заберется. Поверь, маме там хорошо. Она смотрит на нас. Смотрит, как мы тут живем, и радуется за нас. - Он украдкой огляделся в салоне, но пассажиры, казалось, ничего не слышали, или делали вид, что не слышали.
- Но ведь маму закопали в землю, как же она очутилась на небе? - снова усомнился Никита.
- Все хорошие люди после смерти попадают на небо, - попытался объяснить Алексей Ильич, нервно поглаживая свой гладко выбритый подбородок. - Живут там счастливо среди ангелов. - Лицо его все еще выражало смущение. Чувство беспомощности обволокло сознание. Он опять осторожно пробежал глазами по сторонам, опасаясь, что его уличат в распространении ереси в общественном месте. Но пассажиры не обращали внимания, и это еще больше смутило его. Затаившаяся тишина ожидания. Что он скажет еще? Внимательные уши насторожились через одного. Сейчас подойдут и попросят пройти, куда следует для выяснения личных дел. Он еще раз оглянулся.
- Значит, наша мама среди добрых ангелов? - уточнил Никита.
Алексей Ильич нервно вздрогнул и сказал:
- Пожалуйста, говори потише.
Никита кивнул и произнес полушепотом:
- Пап, если я умру, тогда тоже буду смотреть на всех с неба, да?
- Это будет не скоро, сын, очень не скоро.
- Когда?
- Когда совсем состаришься.
- Как наш дворник Георгий?
- Да, а может еще старше. А сейчас ты слишком мал, и тебе не нужно думать об этом, - укоризненно промолвил Алексей Ильич.
Никита, чувствуя отцовское смущение, больше не стал вязаться к нему с вопросами и отвернулся к окну. Теперь до самой остановки оба закопались в своих мыслях. Алексей Ильич в Бога не верил. И теперь самому себе удивлялся, откуда у него вдруг возникла история с ангелами на небе? Никита тем временем тоже крепко задумался: 'Как же об этом не думать, если умирать все равно когда-нибудь придется, как все те люди на кладбище. Как дворник Георгий, как мама. Но умирать - плохо. Папа будет очень переживать. И бабушка Настя будет плакать, как в тот день, когда умерла мама. Только странно как-то получается, если человека закапывают глубоко в землю, тогда как же он на небо попадает? Нет, это понять не возможно. Но раз папа говорит, значит так и есть: мама теперь на небе. Папа - ученый - он все про всех знает и никогда не обманывает. Когда я стану пионером, как папа, мы вместе пойдем смотреть крейсер 'Аврору'. И мама увидит нас, как мы идем смотреть крейсер 'Аврору'. Она будет радоваться за нас. В школе у меня тоже будет красный галстук. Я даже куртку застегивать не стану, чтобы галстук был виден всем: папе, бабушке Насте, маме и ангелам на небе, чтобы все знали: я тоже стал пионером'.
Тут отец поднялся и позвал выходить из автобуса. Приехали.
По дороге домой Алексей Ильич стал рассказывать Никите о подвигах пионеров в гражданскую войну. Но Никита его не слушал. Он был слишком увлечен необыкновенной жизнью среди ангелов на небе, где не бывает ужасных крыс.
- Пап, а маме хорошо видно с неба, даже когда тучи? - спросил он.
- Ух, - вздохнул Алексей Ильич и ответил: - Да, сынок, тем, кто на небе землю видно всегда, в любую погоду. Давай руку, здесь машин много.
Алексей Ильич посмотрел по сторонам, и они стали переходить дорогу.
- У тебя руки холодные, точно лед, - проговорил он. - Ведь ты замерз!
- Нет, мне не холодно, - возразил Никита.
Вскоре они вошли во двор.
II
Этот двор мало чем отличался от большинства других Ленинградских дворов. С четырех сторон он был заперт домами, и сюда редко заглядывало солнце. Со двора на улицу открывалась широкая арка, в которую было видно, как там, по гулкой мостовой, проносятся машины, автобусы, а по тротуару спешат куда-то прохожие. Посреди двора лежал истоптанный газон с чахлой травой, и на нем стояло единственное дерево - высокий, стройный тополь с пышной кроной.
Тихий, бесцветный, почти квадратный двор с обшарпанными стенами казался еще более унылым и печальным, когда он осиротел. С тех пор как умер старый дворник, за порядком здесь больше никто не следил.
Дворник Георгий был высокий, сильный и доброй души человек. Для Никиты у него всегда была припасена в кармане какая-нибудь конфета, точно они там не переводились. Угостив мальчика, Георгий приглашал его на разговор. Бывало, они подолгу сидели под тополем и рассуждали на разные серьезные темы. А потом Георгий рассказывал любопытные морские истории. До пенсии он ходил в море настоящим капитаном и повидал много необыкновенных стран. Его рассказы Никита слушал с упоением. Георгий часто вспоминал о войне, о ленинградской блокаде, о том, как быстро вымирал город: и люди, и животные, и деревья, чему сам Георгий был свидетелем. В то время он, семнадцатилетний подросток, работал на заводе, где делали артиллерийские снаряды. От него Никита узнал, почему жильцы этого двора сохранили тополь во время войны. 'Ведь почти все деревья здесь спилили на гробы и дрова, - объяснял Георгий, - а наш тополь был тогда еще маленьким, худеньким проростком, и потому его не тронули. Хотя, признаться, и с него голодающие обдирали и жевали листья, от того он все время голый стоял, и не понятно, как он тогда выжил. Вот какая сила воли у дерева бывает! Стремление к жизни, значит. Вырос наш тополек. Он, как будто человек, все чувствует, все видит и понимает. Если с ним подружиться, он может о многом рассказать', - заключил Георгий, поглаживая свою маленькую бородку.
Подметая дорожки, Георгий любил насвистывать какую-нибудь мелодию из морских песен. Когда он отдыхал, стоя под тополем, то задумчиво курил свою большую капитанскую трубку, невозмутимый и очень серьезный. Но метлу держал при себе - во дворе он никогда не выпускал ее из рук. Даже когда закуривал, придерживал метлу подмышкой, будто боялся, что ее унесет ветром или смоет волной за борт.
Когда Георгия не стало, Никита скучал и бесцельно бродил по двору или сидел на скамейке возле крыльца. Разговаривать и играть тут было не с кем: во дворе гуляли совсем маленькие дети, которые еще только учились ходить, и мамы не выпускали их из виду, или слишком взрослые ребята, которые выходили во двор по вечерам, слушали магнитофон, какую-то странную музыку, бренчали на гитаре, курили и смеялись, с ними тоже было не интересно.
Алесей Ильич работал старшим научным сотрудником в Институте молекулярных исследований и часто выезжал в командировки, а мама, ее звали Елизавета Васильевна, преподавала математику в школе. С тех пор как Никите исполнилось полтора года, а Елизавете Васильевне пришлось вернуться в школу из декретного отпуска, за мальчиком присматривала Анастасия Кирилловна - соседка по лестничной площадке; их квартиры располагались напротив. Она хоть и не являлась Мальцевым родственницей, но Никита называл ее бабушкой.
Лет пять Анастасия Кирилловна жила одна. Ее муж, отставной полковник, умер. Единственная дочь Наталья вышла замуж за врача, которому вскоре предложили работать в Монголии, и молодые, недолго поразмыслив, уехали. Оставшись одна, Анастасия Кирилловна не могла найти себе места, скучала, пока ей не предложили нянчиться с соседским мальчиком. Она охотно согласилась и взяла на себя немало забот: стирала, шила, покупала продукты, готовила обед и эти хлопоты наполнили ее жизнь большим смыслом. Никита часто оставался ночевать у бабушки Насти. Ее квартира вскоре стала ему такой же родной, как и родительская, и там всегда вкусно пахло пирожками с повидлом или ванильным пирогом с яблоками.
Однажды Елизавете Васильевне сделалось плохо. Она чувствовала слабость, головокружение, а потом стали отказывать ноги. Врачи слушали ее жалобы, назначали обследования ультразвуком, рентгеном, электрическими вибраторами и всевозможными оптическими приборами, изучали анализы. Но тайну болезни все эти процедуры не раскрывали. Доктора медицинских наук разводили руками, качали головой, пожимали плечами, много писали бумаг и в конце концов объявили, что болезнь неизлечима. Алексей Ильич им сразу поверил, а Елизавета Васильевна - нет, и продолжала бороться с недугом. Ей прописывали лекарства, которые временно улучшали самочувствие, но полностью исцелить не могли. Алексей Ильич доставал дорогие лечебные препараты, где только было возможно, привозил их из командировок, в том числе и зарубежных. На ноги Елизавету Васильевну каким-то чудом подняли, но болезнь не отступала, женщина очень похудела и ослабла, лицо ее сделалось бледным, почти серым, глаза казались неправильно большими, а на голове уже не осталось волос, зато они пытались расти на подбородке, густые и рыжие с золотистым отливом, но каждое утро, кроме воскресенья, Елизавета Васильевна их сбривала, а в понедельник она подходила к зеркалу и по поводу вновь отросшей необыкновенно рыжей бороды много шутила и смеялась сквозь алые слезы.
Не теряя веры в собственные силы, Елизавета Васильевна сопротивлялась упрямо. Она посещала ясновидящих бабушек, которые во множестве появились в городе, словно грибы после дождя. Потом заряжала воду в стакане перед экраном телевизора во время очередного сеанса Чумака, который водил руками и давал гипнотические установки. А между тем, скрывая от мужа и знакомых, она ездила на Ладогу к местному старцу, с которым подолгу беседовала; кроме как на Бога надеяться ей больше было не на кого.
Какой-то старый ученый еврей рассказывал, будто бы несколько лет назад весной над городом проплыло большое ядовитое облако, оно было зеленое, как болотная тина, и с красными разводами. Кого накрыло оно своей зловещей тенью, у того вскоре и начались таинственные болезни, от которых никакого спасения нет, а лекарства еще не скоро придумают. Впрочем, предупреди правительство о появлении смертоносного облака своевременно, все могли бы укрыться в собственных домах и квартирах, чем наверняка избежали бы отравления. Этот ученый прохиндей пришел к ясности произошедшего после тщательных анализов, расчетов и размышлений, а затем посмотрел на звезды, нашел среди них подтверждение своим мыслям и тогда проницательно заключил, что страшное облако - не что иное, как предвестник перемен, и что в скором времени великую страну ждут большие потрясения, раскол и унижение. За такие дерзкие мысли еврея хотели было арестовать и упрятать в далекий сибирский лагерь, но когда за ним послали наряд милиции, обещанное им время вдруг наступило, и надобность в лагерях неожиданно отпала.
А потом в городе объявился сибирский знахарь. О нем Елизавета Васильевна узнала от соседки по больничной палате и как только выписалась, поспешила его разыскать. Этот знахарь, весьма непривлекательный, потрепанный бородатый старик, порекомендовал несчастной женщине принимать настоянный на водке порошок из перетертого хрусталика глаза клинозубого хомячка - редкого зверька, который встречается только на единственной сопке в таежном лесу за Уралом, строит норы под кустами реликтовой жимолости и выбирается на поверхность покормиться цветами папоротника с наступлением вечерних сумерек накануне Ивана-Купалы. Только тогда этот папоротник выбрасывает свой единственный малахитовый цветок. Заметив хомячка, к нему осторожно приближаются, хватают за хвостик и немедленно, щелчком по его чувствительному сизому носу, умертвляют. Делать это следует быстро, потому что плененный хомячок так истерически громко визжит, что можно повредиться умом. Елизавета Васильевна прониклась гипнотическим советом знахаря. Преисполненная надежды, она поинтересовалась, как достать этот лекарственный порошок? Тут знахарь по секрету ей и ответил: 'Только у него самого и прямо сейчас'.
Она купила пакетик целебного снадобья, вернулась домой, сделала настой, точно следуя рекомендациям 'сибиряка', и потом доверчиво принимала необыкновенное средство два раз в день по чайной ложечке. Порошок вкусом и видом очень напоминал толченый мел, о чем ее в тот же день предупредил Алексей Ильич, но Елизавета Васильевна мужа не послушала. А он подумал и не стал рассуждать о бесполезности обычного мела, чтобы не отнять у жены последней ложечки надежды. Ведь Елизавета Васильевна цеплялась за все, что только возможно, пусть бы подвернулась какая-нибудь худосочная травинка и той бы воспользовалась. И вскоре самочувствие ее неожиданно улучшилось. Как-то вечером у постели жены Алексей Ильич заметил:
- Послушай, дорогая, а ты хорошо выглядишь. Тебе действительно лучше?
- Мне кажется, намного лучше. Но это правда видно, или ты меня успокаиваешь?
- Что ты, очень даже видно. Румянец на щеках, блеск в глазах появились!
- Значит, мне и в самом деле лучше, - вздохнула она и печально улыбнулась.
На следующий день Елизавета Васильевна умерла.
III
Рос Никита среди многочисленных книг, которые по всей квартире лежали стопками, стояли на полках, валялись в кресле или журнальном столике; он рано научился читать. По старому черно-белому телевизору показывали в основном новости, балет, спектакли или фильмы, которые были интересны только взрослым, иногда шли мультфильмы, одни и те же по многу раз, и больше смотреть было нечего. Проводя немалую часть времени в одиночестве, он тянулся к родительской библиотеке. Но у отца было больше научных изданий и журналов, а детские, которые были в семье, Никита перечитал одну за другой очень быстро. Зато у бабушки Насти оказалось больше художественных книг, и Никита, пока бабушка была чем-нибудь занята, с увлечением читал, сидя в кресле возле окна гостиной. Сначала его занимали сказки, детские рассказы и повести, потом его заинтересовали приключенческие романы, и он принялся за Беляева, Верна и Грина. Это было удивительное время открытий. Вместе с героями он пробирался сквозь дремучие леса в поисках большой редкой бабочки, плыл на воздушном шаре над африканской саванной, летел по волнам бескрайнего синего океана на паруснике, или скользил на лыжах по слепящей глаза белоснежной Арктике. Книги, в которых герои борются за жизнь в кишащих опасностью джунглях, в холодной тайге, где нападают стаи голодных волков или в океане полном гигантских чудовищ, он запоем читал и всегда вместе с героями оказывался победителем.
Анастасия Кирилловна чрезвычайно удивлялась литературному аппетиту мальчика и доставала ему книги с верхних полок. А вечерами, когда появлялось свободное время перед сном, она сама рассказывала ему истории или сказки, которые Никита с удовольствием слушал. Но еще больше ему нравились бабушкины песни. Пела Анастасия Кирилловна душевно. Бывало, они сидели за столом и вдвоем напевали какую-нибудь лирическую песню.
Белый день проходит, ночка наступает,
Ночка наступает, заря потухает.
Ты приди ко мне, ясный молодец,
Разделить со мной ночь печальную,
Ночь печальную - пору темную...
Анастасия Кирилловна пела с большим чувством. Песня зарождалась в глубинах ее необъятной груди, голос звучал нежно и мягко. Руки она обычно держала на коленях. Глаза ее блестели, а взор устремлялся куда-то в дальние края. И вот, она уже начинает другую любимую песню:
Волга-матушка родимая течет,
Друга милого, касатика, несет;
Вниз красивая расшивушка плывет,
Дорогой товар нарядная несет.
Никита слушал эту давно знакомую песню и подпевал бабушке фальцетом:
Друга милого путина далека,
Разделила нас широкая река...
Это были счастливые минуты, которые дарило им пение. С песней они переносились к далекой реке, ходили по ее берегу, слушали шелест тростника, плеск воды, провожали взглядом плывущие мимо лодки и ждали ту единственную, которая обещала им счастье. Они пели, сидя на воображаемом речном берегу допоздна, пока не приходило время укладываться спать.
Днем Никита часто брал какую-нибудь книгу во двор, садился под тополем, облокачивался на ствол и читал. Тополь был ему здесь лучшим другом: он-то уж точно никуда не уйдет, и умирать он тоже не собирался.
Алексей Ильич, как и прежде, часто выезжал в командировки. Дни без отца проходили в грустном ожидании. Зато, когда он возвращался, часы общения с ним, прогулки в парк, игра в солдатиков Никите были дороги. На ночь он шел к отцу в комнату и просился в постель. Без мамы теперь было страшно тоскливо, Никита очень боялся спать один в своей комнате, а с папой было спокойнее.
- Ко мне опять приходила крыса, - жаловался Никита. - У нее большие черные глаза. Человеческие!
- Спи спокойно, Никитушка, - успокаивал его Алексей Ильич. - Дома у нас никогда не было крыс. Это тебе только приснилось.
- Но я видел крысу, пап! Она бегала по полу, и все смотрела на меня.
- Это сон, - повторил Алексей Ильич, зевая. - Не думай о нем и скоро заснешь.
- Пап, а на небе точно нет крыс?
- Нет, там только ангелы и добрые люди. Спи давай.
В один из вечеров, лежа в постели, Никита снова задумался об ангелах. Что они делают там, на небесах? Как они живут? И почему люди после смерти улетают на небо? Как такое может быть, он не понимал. И даже папа не способен этого как следует объяснить. Он только говорит, что когда возникает много вопросов, и никто не может на них ответить, тогда нужно покопаться в книгах. Но книг об ангелах ни у отца, ни у бабушки Насти не было. Поэтому таинственная жизнь этих странных существ оставалась для Никиты загадкой.
Однажды Алексей Ильич долго лежал без сна, глядел на сына, думал, как он похож на мать. Глаза у него тоже карие, губы тонкие, нос маленький, совсем как у матери. Он вырастит красивым человеком. 'Любимая моя Лиза', - вздохнул Алексей Ильич. Он осторожно пододвинулся к спящему мальчику и, чувствуя на себе его дыхание, легко, чтобы не разбудить, стал поглаживать его мягкие, шелковистые волосы, едва касаясь, провел пальцами по щеке, потом поцеловал его в лоб, подумал немного и щелкнул выключателем ночной лампы.
На другое утро Никита пробудился в пустой постели. Он разочарованно огляделся в комнате, потрогал ладонью, давно остывшее место на простыне, где лежал отец. И тогда ему сделалось грустно. Никита откинулся на подушку и стал укорять себя за то, что снова проспал. Папа ушел... или еще нет: вдруг послышалось бренчание тарелок на кухне. Никита вскочил и бросился искать отца, но возле плиты застал одну только бабушку, она готовила завтрак. 'Доброе утро, Никитушка, давай умывайся и приходи за стол, сегодня вкусная каша'.
Бабушка Настя рассказывала об ангелах то же, что и папа. Только небо она называла Царством Небесным и говорила, будто ангелы - это посланники Бога на Земле. Они охраняют человека и сообщают ему Божью волю. Ангелы всегда следят за тем, что происходит на Земле и если потребуется - помогают людям, поэтому их называют ангелы-хранители. Это все, что знала о них бабушка.
После завтрака Никита вышел на улицу. Было пасмурно, северный ветер гнал тяжелые лохмотья туч и срывал с тополя желтые листья. Во дворе было пусто. Пусто было и на душе. Никита сел под тополем и завел с ним разговор, так словно это был человек. Мальчику казалось, что тополь хорошо понимает его, и что он такой же мудрый, каким был дворник Георгий.
- Что же мне теперь делать? - вздохнул Никита.
Тополь приподнял ветви и опустил.
- Иногда мне кажется, будто я тоже должен скоро умереть.
Тополь тревожно замахал ветвями и зашелестел редкой листвой.
- Нет, ты мне не ври. Уж я тебя знаю! - закричал Никита. - Это правда, ведь так? Ты же все понимаешь, как мой папа. Он тоже все знает. Только говорит, что я умру не скоро. - Он посмотрел на своего собеседника, и тот взволнованно забубнил.
- Ты такой же одинокий, как я, - продолжал Никита. - Где твои родители?
Тополь печально взмахнул ветвями.
- Не хочешь говорить? А я-то все про тебя знаю. Тебя во время войны пожалели, потому что тогда ты был еще маленький. Помнишь? А большие деревья извели на гробы.
Тополь печально прошелестел и умолк, поникнув ветвями.
- Значит, помнишь. Теперь ты старый и одинокий. В твоей кроне даже птицы не вьют гнезда. Что ж так? Не нужен, значит, никому, даже птицам.
Тополь стоял безмолвный.
- Ну ладно тебе, ты уж не грусти так. Я только хотел сказать: ты никому не нужен, кроме меня. И я тебя очень люблю. Знаешь, у нас дома много хороших книг, но я еще не все прочитал. Папа говорит, когда я пойду в школу, у меня тоже будет красный галстук, такой как у пионеров. Мы будем ходить в походы, разжигать пионерский костер, петь песни. И мы обязательно пойдем смотреть крейсер 'Аврору'. - Я обязательно расскажу тебе о наших походах.
Скоро из подъезда вышла бабушка Настя. В руке она держала сетку, в которой лежали две пустые бутылки из-под молока. Она позвала Никиту, и он помахал ей рукой.
- А теперь пока, - сказал он тополю. - Мы с бабушкой идем в магазин. Она обещала купить новую книгу о подвигах Александра Невского. Я еще приду к тебе сегодня. После обеда, хорошо?
Никита поднялся, отряхнул сзади штаны и побежал следом за Анастасией Кирилловной.
IV
Был пасмурный ноябрьский вечер. Алексей Ильич возвращался из института домой. Мрачные улицы окутывала серая дымка, в лицо бились снежные хлопья, надрывно гудели снующие туда-сюда автомобили. Сияющие пятна магазинных витрин лежали на белом тротуаре прямоугольными лужами. Мимо скользили кривые тени прохожих. Алексей Ильич брел сквозь сырой, зябкий сумрак, не видя ничего и не слыша. Он был пьян.
Вот уже месяц, как в институте начались перемены. Они коснулись всего учреждения, но большей частью отдела Химии природных материалов, в котором работал Алексей Ильич. Последнее время он все чаще приходил с работы поздно, выглядел разочарованным, и за ужином был молчалив или бросал реплики о какой-то перестройке и расстройстве дел в институте. Зарплату стали задерживать, командировки прекратились, денег на приобретение нового оборудования и реактивов больше не выделяли. И судьба Алексея Ильича тоже повернулась неожиданно круто.
Все началось с одного отчаянного поступка, на который однажды решился Алексей Ильич, когда ему срочно понадобились деньги на покупку курточки и зимней обуви сыну. Но денег не было, и в ближайшем будущем их не обещали. Долго он ломал голову, как выбраться из тупика, ведь зима ждать не станет, вот-вот нагрянет, морозная.
'Надо что-то делать, - размышлял Алексей Ильич. - Зарплаты, если наконец подкинут, все равно не хватит. В долг никто не даст. Да и просить не у кого: теперь у всех концы с концами не сводятся. По ночам сторожем подработать - бесполезно, деньги, когда еще заплатят, а они сию минуту нужны. Да и какая потом от меня в лаборатории польза, когда сутки без сна, - не сосредоточиться. Вот беда! Куда идти? Кого просить? Хоть на вокзале с протянутой рукой становись рядом с нищими. Ну уж нет, совестно, знакомые увидят, как научный сотрудник побирается, - неприятно будет. А деньги нужны сейчас, надо одеть ребенка: из старого Никита неожиданно вырос. Хоть бы не рос он так быстро, что ли. Нет, денег теперь не заработать, не занять, а только украсть можно. И воруют. Умеют как-то. А мне-то что воровать, реактивы? А вот реактив, впрочем, и недурно бы продать. Попробовать можно'. В таких отчаянных размышлениях Алексей Ильич неожиданно для себя кое-что придумал. Уже на следующей неделе он начал осуществление своей тайной идеи. Улучив подходящий момент, Алексей Ильич получил ценный реактив путем синтеза простых дешевых компонентов на лабораторном оборудовании, и с этим попался.
Заведующий химической лабораторией доктор Вертляков точно всегда этого ждал. Мрачный взгляд, тревожная тишина, а потом взрыв: он устроил разнос, сыпал угрозы, обещал увольнение. С тех пор на Алексея Ильича накатывались беды одна тяжелее другой. Он терпел, возмущался и оправдывался перед коллегами: 'Я всегда работал для всех: в командировку за новым оборудованием для института ездил я, праздничные мероприятия с коллегами организовывал тоже я, доклады на партийных собраниях - снова я. А теперь казнят, как закоренелого преступника!'
Впрочем, так ему и говорили: 'Сегодня реактив, а завтра Родину продашь в пользу какого-нибудь государства недружественного'. Сотрудники, понимая, что Алексей Ильич скорее себя продаст на медицинские опыты, чем Родину, все равно за глаза его осуждали. Мол, всем туго живется, однако вот реактивами не торгуем.
Работа в институте разладилась быстро и окончательно. Алексей Ильич переживал перемены тяжело. 'Платят все меньше и меньше. Какая-то вздорная идея эта перестройка, вредная, - рассуждал он. - Видно, наука больше не нужна. И света впереди не видать. Сидим, как на острове посреди океана. Рыбы вокруг много, а ловить нечем. Теперь без денег даже рыба не клюет. А что говорить о научных изысканиях! Значит, если они никому не нужны, то и я не нужен. Жить, выходит, больше не зачем'. Алексей Ильич понимал, что травят его неслучайно. И он догадывался почему. Нет, не в реактиве, который он намеревался продать, тут дело, а кое в чем другом.
Как только Вертляков стал заведующим лабораторией, он прежде всего решил избавиться от Мальцева, потому что этот упрямый сотрудник в недалеком прошлом категорически отказался поддержать его новую инициативу. Вертляков, будучи еще старшим научным сотрудником, убеждал ученый совет в необходимости перестроить работу химической лаборатории, которая в новых экономических условиях могла бы заниматься прибыльным делом: экспертизой товаров местного и зарубежного производства. Но Алексей Ильич отчаянно возражал, уверенный, что в такой проект перетекут все силы, и это наверняка зароет многие серьезные научные программы.
'Боже мой, как несправедлива жизнь?! - вздыхал он. - Был Николай Афанасьевич да рано нас оставил. Единственный честный человек в институте был, да и тот помер. Не выдержало, друг, твое сердце. И понятно, невозможно видеть позор, как институт умирает и созданная тобой тридцать лет назад лаборатория чахнет, - обращался Алексей Ильич к воображаемому профессору. - Эх, Николай Афанасьевич, вместе мы могли бы еще много полезного сделать. А этот подхалим твое место занял и ни о чем, кроме как о прибыльных авантюрах не думает. Нет, без тебя, Николай Афанасьевич, не будет больше порядка в нашем отделении'.
Вечерами Алексей Ильич возвращался из института задерганный, но и дома желаемого отдыха не находил. Дурные мысли преследовали его по пятам: за ужином, перед телевизором, и даже за книгой, которую пытался читать, но не понимал содержания, и тогда откладывал ее в сторону. И сны все чаще снились ему беспокойные, с угрозами и преследованиями, хоть и вовсе спать не ложись. И тут, в этих сновидениях, являлся ему Вертляков, и не было от него житья ни днем на работе, ни ночью в постели. И грезилось Алексею Ильичу: чем быстрее и дальше он от шефа бежит, тем ближе к нему он оказывается и вот-вот шеф настигнет и пришибет едким словом на смерть по поводу какой-нибудь очередной пропажи. А пропадать в лаборатории стало все: и термометры, и реактивы, и склянки, и особенно медицинский спирт куда-то девался, и тогда уже все начинали косо глядеть на Алексея Ильича. А бывало, - приснится же такое! - шеф его просто душил, хватал ледяными руками за горло и душил. В холодном поту, дрожа, как в ознобе, Алексей Ильич пробуждался. Завтрак после этого в горло не шел. Так и выходил Алексей Ильич на работу с тревогой, весь напряженный от ожидания какого-нибудь очередного разгрома. Чувствовать себя виновным вдвойне тяжелее, когда знаешь, что вины твоей нет. Но когда тебя все настойчиво в кражах обвиняют, то можно и в самом деле поверить, что ты и есть вор. В конце концов в недостаче спирта стали обвинять Алексея Ильича.
В отчаянии он стал худ и сер лицом. От безнадежности он сделался чрезвычайно раздражительным. Его нервировали коллеги, соседи, погода и собственные поступки. Ему хотелось бежать от всего и от самого себя тоже, но бежать было некуда.
Пришло то время, когда всякому терпению наступает конец. Чувство обреченности угнетало Алексея Ильича с каждым разом сильнее. И вот в компании двух институтских коллег Алексей Ильич провел в баре весь вечер и здорово напился. Домой возвращался один.
- Вертляков - гнусная сволочь, пусть ищет дурака, - трагически бубнил Алексей Ильич так громко, что прохожие в недоумении озирались на пьяного, но сам он никого не замечал и продолжал свои причитания: - А с меня довольно. У меня нет больше семьи, не на что жить, и вообще, я уничтожен. Все приелось. Это предел и за ним ничего больше не видно, конец. Удавиться бы сразу, не мучаясь.
'А записки писать не стану, - размышлял он. - Незачем, пусть думают, что хот... Чёрт, ну откуда столько машин развелось?!' - На перекрестке его здорово обдали грязью. Ладонью он размазал по лицу темные вонючие капли и ускорил шаг.
О петле он задумывался все чаще. Иногда ему отчетливо представлялось, как входит он в комнату, как, сбросив на пол пальто, ставит стул посреди комнаты, забирается на него и снимает люстру, затем делает петлю на одном конце веревки, а другой привязывает за крюк в потолке. Готово. Проверяет, чтобы петля скользила как надо. Наконец он глубоко вздыхает и с минуту прислушивается: не идет ли кто. Но вокруг тишина. Как вдруг мысли начинают изменять ему, будто ими кто-то извне управляет, и дальше почему-то всегда представлялось, как он с петлей на шее стоит на стуле, и этот крюк ни с того ни с сего срывается и больно тюкает его по макушке. Много раз ему вот так все и рисовалось - какой-то язвительный конец. И вот уже двор.
Дома Алексей Ильич рухнул на кровать, не раздевшись, и тотчас заснул. Никита никогда еще не видел отца пьяным. Он послонялся по комнатам и, не зная, что делать, ушел в детскую и лег в свою постель.
С тех пор Алексей Ильич стал посещать бар часто. Водка и разговоры с коллегами отвлекали его от тяжелых мыслей. И в этих застольях он нашел себе утешение.
В один из тех вечеров Никита подошел к отцу, когда тот сидел в кресле перед телевизором, и спросил:
- Пап, а помнишь, ты рассказывал о крейсере 'Аврора'?
Едва задремавший Алексей Ильич не сразу ответил:
- Аа-а, крейсер 'Аврора', - выдохнул он. - Так он на реставрации, милый мой.
- Пап, а когда его реставрируют, мы пойдем с тобой на экскурсию?
- Пойдем. Конечно, пойдем.
- А когда?
- Скоро, - сонно пообещал Алексей Ильич и, глубоко вздохнув, опять погрузился в дремоту.
Никита опустил глаза и пошел в свою комнату, на этот раз с отцом даже не поговорить и не поиграть.
В шкафчике для игрушек у Никиты была большая коллекция солдатиков - папин подарок на прошлый день рождения. Высыпав их на пол, Никита принялся расставлять боевые порядки двух армий: белые солдатики всегда выступали против красных. Он до ночи командовал их сражениями. Его солдатики умело делали засады, когда надо с достоинством отступали, стремительно атаковали или совершали марш броски через горы разноцветных кубиков. Если бы отец сейчас наблюдал за игрой сына, то обязательно бы похвалил его и назвал хорошим полководцем.
На другой день Алексей Ильич в институт не пошел: не смог подняться с кровати. К полудню ему стало лучше, но голову все еще ломило, будто опухший мозг, как дрожжевое тесто, распирал череп и грозился взорваться, подобно вулкану. По совету институтского коллеги, с которым пришлось связаться по телефону, Алексей Ильич сходил в магазин за бутылкой портвейна. Пропустив стаканчик, он почувствовал себя легче. Потом он долго сидел на кухне, пил и задумчиво смотрел в окно. А Никита тем временем, стоя у двери, с удивлением глядел на отца. Он только заметил, как папа изменился за последнее время: в глазах туман, на щеках темнеет щетина, а на лице - не проходящая и глубокая скорбь.
- Пап, может тебе не надо больше, а? - робко проговорил Никита.
Алексей Ильич, допил стакан, стукнул им о стол и пробубнил угрюмо:
- Не надо? - Улыбнулся сам себе, икнул и проговорил непослушным языком: - Я з-знаю, что надо. Ветлякова мне надо. Заушить...ить, - Икнул опять, протер рукой губы, покачиваясь, повернулся к Никите и воззрился на него слезящимися глазами. - Заушить, - повторил он, заплетаясь в словах, а потом вдруг взревел: - Расстлерять подлеца! Прледателя! - И с грохотом ударил кулаком по столу.
Никита вздрогнул, с испугу вытаращил глаза и бросился бежать в свою комнату. Там спрятался под письменный стол, тяжело дыша и дрожа, сам, не зная, отчего. Долго ждал он в своем убежище, что будет дальше. Но отец остался в кухне, все наливал стакан за стаканом и пил, пока не заснул, уронив голову на стол.
Подождав еще, Никита вышел из комнаты, тихонько оделся и спустился во двор к тополю. Там, под деревом, он дождался возвращения Анастасии Кирилловны из поликлиники, где ей делали кардиограмму. Он рассказал бабушке, что отец заболел и на работу сегодня не ходил. Анастасия Кирилловна, догадалась, в чем дело и тревожно покачала головой. На другой день она долго разговаривала с Алексеем Ильичем, убеждала, плакала, стыдила его. Он что-то обещал и просил не беспокоиться.
Вскоре Алексея Ильича лишили партийного билета за недостойное поведение, порочащее честь коммуниста. В институте ему грозили увольнением по статье за прогулы. Директор всегда ценил опытного, талантливого Мальцева, но прощать прогулы он не мог. Вертляков живо выхлопотал для неугодного сотрудника первый выговор и с нетерпением ждал подходящего случая для второго и третьего - последнего, чтобы, наконец, уволить Мальцева раз и навсегда.
После работы Алексей Ильич пил с коллегами в баре, где они откровенно рассуждали о перестройке дел в институте. После этого Алексей Ильич срывался, не выходил на работу и продолжал пить уже дома, ругая правительство, директора института и особенно крепко заведующего Вертлякова. Алексей Ильич все больше чувствовал себя обманутым, обиженным и ненужным. Долго что-то бубнил о веревке с петлей, пока не забывался в пьяном сне.
Анастасия Кирилловна, наблюдая за горемычным соседом, очень расстраивалась. Обычно ласковое ее лицо становилось грустным и печальным. Она решила прятать все его деньги в надежде, что Алексей Ильич скорее придет в себя, когда будет не на что пить. Как и прежде она следила за порядком в квартире Мальцевых: прибирала в комнатах, готовила, стирала и воспитывала мальчика, к которому очень привязалась. Она страшно беспокоилась за судьбу Никиты и все чаще оставляла его на ночь у себя. Анастасия Кирилловна боялась, что ее слабое здоровье однажды подведет, и тогда, что станет с мальчиком, ей было страшно представить. 'Не дай Бог, ребенок останется на улице', - вздыхала она и, выбирая подходящее время, когда Алексей Ильич бывал трезвым, высказывала ему все, что наболело на сердце:
- Сыну в школу скоро идти, а вы пьете! Разве так можно? Что же это за беда такая? Ай-ай-ай! - возмущалась она и качала головой. - Деньги ведь нужны, чтоб сына в школу собрать. Неужели ему в детском доме-то лучше будет, чем с вами, Алексей Ильич? Одумайтесь. Найдите другую работу, если в институте совсем плохо стало. Ребенка не погубите. Старая я, больная, что вы без меня делать-то будете. О-ох! Нелегко с вами, Алексей Ильич, нелегко! И кому вы пьянством хотите плохо сделать? Только себя самого погубите.
Алексей Ильич кивал, соглашался и обещал поправить дела в институте.
Никита жалел отца, но не понимал, зачем он так много пьет. Пьет, а потом страдает. Разве легче от этого становится? Разве лучше лежать пьяным с больной головой все дни и ничего не делать? А иногда так напивается, что сходит с ума, никого не признает и на всех очень злится. Кричит, швыряет посуду, машет руками. Можно представить, как там маме обидно, ведь она видит, как папа пьет и ругается. Неужели он совсем о ней забыл?
V
Алексей Ильич уехал в командировку и не вернулся, как обещал, через три дня. Теперь уже неделя, как его нет, на исходе. В тот предновогодний день Никита с утра стоял коленками на стуле перед окном, опираясь локтями на подоконник, где цвела синяя фиалка, и глядел на улицу. Тюль он отодвинул плечом, и та висела бледной фатой. В комнате унылая тишина. Все замерло как в полудреме. А за окном суета: серое небо сыпало снежными хлопьями. Они глупо метались, врезались кляксами в стекло, ложились на подоконник горностаевым мехом. Сквозь суматошное мелькание снега темнел спящий тополь.
Никита ждал отца, беспокоился, неужели он не успеет к Новому году. И эта тревожная мысль заливала сердце тоской. Ведь он обещал. А за окном уже крутилась метель. Снег будто бы намеревался проникнуть в комнату и наполнить ее своим колдовским холодным кружением. Никита поежился от такой мысли. Но, понимая, что снежинки не могут достать его за стеклом, все же чувствовал свою безопасность в домашнем тепле и уюте. Как вдруг хлопнула дверь. Никита живо обернулся, прислушался, чувствуя, как отрадно забилось сердце. Проглядел? - мелькнула в мальчишеской голове надежда. Но тут его позвали. Это бабушка Настя пришла. Она что-то купила. Вот и зовет. Никита проворно слез со стула и бросился навстречу к бабушке. В руке она держала маленькую пушистую елочку.
Печаль мигом отступила. При появлении живой елочки комната сразу наполнилась радостными, светлыми, ароматными впечатлениями счастливого праздника. Все вокруг озарилось искристым сиянием скорого Рождества. И Никита воспрянул духом. Папа обязательно приедет. Он не может пропустить такого торжественного случая.
Анастасия Кирилловна в пестром платочке, в синей вязаной кофте поверх платья и темной юбке, глядя на Никитино ликование, улыбалась ему и стала приговаривать:
- Хороша лесная красавица. Хороша. Сейчас наряжать будем.
Елочку они поставили в наполненную водой стеклянную трехлитровую банку в углу гостиной возле окна. А потом бабушка сняла с антресоли большую старую коробку из-под маминых венгерских сапог, которых уже давно не было, но в ней хранились елочные украшения. После чего бабушка и Никита принялись развешивать на еловых лапах блестящие разноцветные шары, сосульки, колокольчики. А Никита сверху насадил красную звезду.
- Вот и к нам пришел праздник, - говорила бабушка Настя, улыбаясь, и глаза ее от счастья блестели.
- Настоящий праздник, - весело вторил ей Никита.
- Елочка красивая у нас, - продолжала бабушка, осматривая ее вокруг: равномерно ли развешены игрушки.
- Самая лучшая, - отвечал Никита. - Жаль, папа не видит.
- Приедет и увидит, - пообещала бабушка.
- А когда он приедет? - спросил Никита, поглядев в ее влажные глаза.
- Скоро, - ответила она.
Тогда Никита бросился к ней и погрузился в ее ласковые объятия.
Потом Анастасия Кирилловна устроилась в кресле, а Никита притулился у нее сбоку; они долго глядели на свою елочку и разговаривали.
- Послушай такую историю, - сказала бабушка. - Однажды послал Бог ангела на землю, чтоб тот посмотрел, как люди Рождество отмечают. Побывал ангел в доме священника. Вернулся на небо и докладывает Богу: так и так, молвит, скучно там, холодно, хороводы не водят, подарки ребятишкам под подушку не кладут, да Тебя молят о спасении. Тогда возмутился Господь: 'Отчего же ты не дал им дерева, чтобы зелено в доме стало, чтобы вокруг него хороводы водить, да подарки под его ветвями класть, чтобы каждое дите в семье радовалось?' Держал ответ ангел: 'Где же, Господи, посреди зимы белой, морозной, сонной зеленые деревья отыскать? Все они голые, черные, будто мертвые стоят. Никакой от них светлой радости'. Разозлился Господь, отнял у ангела крылья и послал на землю, чтобы не возвращался, пока не даст людям праздничной радости. Пошел снова ангел по земле, горюя, видит, что зеленые одни только ели колючие. Делать нечего. И задумал ангел принести в семью священника ель. Преобразился он в дровосека, срубил ель и вручил хозяину дома с божьим наказом, чтобы дерево сие нарядили, будто оно расцвело всем на счастье. Обрадовались ребятишки такому подарку, заплясали вокруг елочки и стали на ее ветвях конфеты, пряничных зверюшек и леденцы развешивать. Бог, видя такое дело, остался смекалкой ангела доволен и вернул ему крылья. Ангел воротился в Царство небесное. И тогда понял священник, что не дровосек явился ему, а божий посланник. С тех пор на Руси рождественские ели всякий дом украшают.
Новый год они встретили вдвоем за чаем и большим сочным пирогом, который Анастасия Кирилловна испекла. Он был украшен белой глазурью с кусочками грецких орехов и дольками мандаринов, а внутри лежал слой вишневого повидла. Красивые люди по телевизору тоже друг друга поздравляли, звеня хрустальными бокалами. И когда отбили Куранты, когда начался 'Голубой огонек', и бабушка стала его смотреть, Никита уже подремывал в кресле, и вдруг пробуждаясь от чего-то, глядел осовелыми глазами. Бабушка, заметив такое дело, велела отправляться в постель. Никита сначала вяло воспротивился, боясь, что проспит папу, но бабушка заставила.
В ту ночь Никите был сон. Видел он, как в распахнувшееся окно вошел бородатый дед в красной шубе, подбитой соболиным мехом, валенках и сверкающей короне из снежинок. Добродушно себе посмеиваясь в густую бороду, этот дед поставил под елочкой огромный мешок подарков, потом огляделся в комнате, увидел мальчика и поманил. Никита едва дышал, ожидая, что будет, и к удивительному старику не шел. Тогда Дед Мороз вдруг сбросил с себя корону, сорвал белоснежную бороду, усы и превратился в папу. Никита, не помня себя от радости, кинулся в его объятия и проснулся.
Осознав, что это всего только сон, Никита потер глаза. В комнате было прохладно. За окном уже светало. Никита поднялся с постели и зашлепал в одной пижаме к елочке. Очень хотелось проверить, спрятан ли под ней подарок. Бабушка Настя еще спала в кресле, склонив голову на плечо и смешно вытянув губы трубочкой, так что воздух через них ходил со свистом. По телевизору едва слышно пели герои фильма 'Обыкновенное чудо'. Никита заглянул под елочку и обрадовался: сбылось его желание. Там оказался красный сверток, перевязанный золотой ленточкой. Осторожно, чтобы не разбудить бабушку шелестом, Никита развернул бумажную обертку и засиял от удовольствия, обнаружив мешок разных конфет и радиоуправляемую гоночную машину.
Вскоре Анастасия Кирилловна очнулась от пчелиного гудения машины с шоколадным зайцем за рулем, которую Никита водил вокруг ее кресла.
Алексей Ильич прибыл домой через три дня бодрый, в шутливом настроении, полный свежих идей на счет института. А сыну в подарок привез шахматы. Обнимая его и целуя, он едва ли осознавал, как мальчик рад не столько подарку, сколько его возвращению. Весь вечер они провели в гостиной, изучая шахматные ходы, чтобы Никита скорее освоил. Замечая успехи сына, Алексей Ильич все приговаривал: 'А эта война на доске хорошо развивает логическое мышление. Тебе, друг, пригодится. В твоих руках судьба целого королевства'.
VI
Когда Анастасия Кирилловна почувствовала себя плохо, ее на десять дней определили в больницу.
- Будь умницей, присматривай за отцом, - говорила она Никите. - А если опять начнет буянить, немедленно вызывай милицию: самому тебе не справиться. А то еще на пьяную голову прибьет тебя, не дай Бог. Бедный мой мальчик. Ты приходи ко мне каждый день, хорошо? С отцом приходите. Я буду вас ждать.
- Хорошо, бабушка.
- Приходи, я буду знать, что с тобой все в порядке. Супу я вам наварила полную кастрюлю, - на три дня. Картошки с мясом натушила. Только в магазин ходи за хлебом и молоком. А я на выходные отпрошусь, еще вам обедов наготовлю. Переживем как-нибудь, правда? - Она печально улыбнулась.
- Правда, бабушка.
- Ну вот и замечательно. Не надо бы тебе в детский дом, пока я жива. Ох, здоровье бы поправить, я бы тебя сама вырастила.
- Я буду к тебе каждый день ходить, и папа будет ходить. Ты не волнуйся.
- Да, милый мой, обязательно приходи. Мне от того будет легче. А я тебе новый свитер буду вязать. Ты приходи на примерку, ладно?
- Приду, бабушка.
Проползла беспокойная неделя. Никита каждый день навещал Анастасию Кирилловну. Убеждал ее, что дома все в порядке, и папа работает. Впрочем, так на самом деле и было, пока, на другой день, Алексей Ильич не получил зарплату. Наутро у него страшно болела голова, мозг пульсировал, словно его надували автомобильным насосом через уши. Алексей Ильич не смог подняться с постели и долго стонал: 'Опять паленая. Снова отравили!' Наконец нестерпимая жажда побудила его к решительным действиям, он собрал силы, тяжело поднялся и, пошатываясь, как на палубе тонущего корабля, побрел в кухню, придерживаясь руками за стены, которые почему-то раскачивались из стороны в сторону. Обнаружив на столе пустую бутылку, он зло проворчал и позвал сына:
- Никита!.. Никита!.. Никита, где ты, черт возьми?!
Щурясь от света сонными глазами, Никита появился в дверях.
- Сходи, сынок, в магазин, у меня ноги болят.
- Пап, тебе больше нельзя.
- Иди, говорю!
- Тебе нельзя, пап.
- Ты слышишь меня? Иди.
- Тебе достаточно, ведь ты уже пьяный.
- Иди в магазин! Купишь себе конфет.
- Не пойду. - Никита надулся и упрямо встал в дверях, сложа руки.
Тогда Алексей Ильич, держась трясущимися руками за стол, поднялся с табуретки, уставился на сына и проревел:
- Не пойдешь?!
- Нет.
- Убью!
- Тебе нельзя больше, пап. Бабушка говорила, нельзя!
- Убью! - снова пригрозил Алексей Ильич и тяжело задышал.
- Папа, папочка, ложись лучше в постель. Тебе нельзя больше пить, слышишь? Нельзя! - На глазах Никиты заблестели слезы и покатились по щекам.
- Убью, если не пойдешь! - твердил свое Алексей Ильич, едва переставляя заплетающиеся ноги. А потом вдруг заорал: - Ветляков! Задушу! - С этими словами он схватил со стола подвернувшийся хлебный нож и двинулся на сына. - Ветляков, гад! Предатель! Грязная скотина! - выкрикивал он.
Алексей Ильич больше не понимал, где он находится, кто перед ним, и что вокруг происходит. Кровь стучала в висках, лицо сделалось красным и злым, а потухшие глаза застил белесый туман.
- Папа, опомнись! - закричал Никита, отступая и обливаясь слезами.
Алексей Ильич наступал. Бешеный взгляд дикого зверя, глаза налились кровью, волосы всклочены, лоб покрыли капли пота и струйки стекали по его вискам. Никита выскочил из кухни, плотно закрыл дверь и бросился в коридор, к телефону. Дрожащими от страха руками он набрал '02'. Алексей Ильич, тем временем, решив, что его заперли на ключ по распоряжению Вертлякова, грохотал кулаком в дверь и рычал:
- Ветляков, открывай! Открывай, гадина! Убью!
Никита всхлипывал и прижимал трубку к уху до боли.
Но тут за дверью послышался грохот, стон и вздохи, а потом все стихло. Никита обернулся.
- Милиция, слушаем вас, говорите, - снова раздалось на той стороне линии.
Никита, едва сдерживая дыхание, отнял трубку от уха и прислушался к звукам на кухне. Потом, положив трубку на телефон, он, робко крадучись, подошел к двери. Из-за нее доносились невнятное бормотание и посапывание. Тогда Никита подождал еще некоторое время и начал осторожно открывать дверь. Но едва только он приоткрыл ее, как на него навалился отец. Никита отпрянул, и Алексей Ильич грохнулся на пол, как бревно. Нож из руки выпал и звякнул где-то рядом. При падении Алексей Ильич обо что-то рассек бровь, и теперь из нее быстрой струйкой бежала кровь. Сам он тяжело дышал и бубнил в полусне, не разобрать чего. Никита, задыхаясь от страха, осторожно приблизился к отцу, ногой отбросил нож подальше и снова прислушался к папиному дыханию. Алексей Ильич не шевелился - спал.
Подождав еще некоторое время, Никита взял отца за руку и попытался оттащить его в комнату. Но ничего не вышло - тяжело. Тогда Никита перевернул его на спину. Кровь из разбитой брови текла, не переставая. Никита решил, что если ничего не сделать, то она вытечет вся, ведь отец сейчас такой беспомощный, и никто ему не поможет. Никита поспешил в ванную, там снял с вешалки полотенце, смочил холодной водой и вернулся к отцу. Сначала он протер ему лицо от кровавых разводов. Потом побежал в комнату, подставил к шкафу стул, забрался на него, открыл дверцу, нашел коробочку с медикаментами, достал из нее антисептический пластырь, отрезал от него кусок и, вернувшись к отцу, хорошенько залепил рану.
Пока отец беспробудно спал, посапывая и почмокивая губами, Никита обшарил его карманы, нашел деньги и спрятал их в гостиной на полке за книгами до возвращения бабушки, а потом вышел во двор. Послонявшись без дела, Никита встал под тополем, поглядел на него, снял свою вязаную шапку, повесил ее на сук и сел на выступающий из земли толстый корень. Возвращаться домой не хотелось. Ветер гладил его по голове, перебирал волосы, и Никите казалось, будто это пальцы дворника Георгия, который пытается его утешить. У Георгия всегда можно было найти поддержку, когда на душе становилось плохо. Никита поднял голову и посмотрел на ветви тополя.
- Зачем папа так много пьет? - спрашивал он.
Тополь молчал, едва пробудившись от зимнего сна, и потягивался ветвями с набухшими почками, еще не осознавая, что вокруг него происходит.