- ... там не просто безделушки, там антиквариат! Его там завались! Хоть жопой ешь! - он красноречиво, точнее краснодвиженно, резанул по горлу ребром ладони. - Ты меня слышишь? Эй ты, троечник несчастный! - пытался шёпотом докричаться до меня (мы присутствовали, именно присутствовали, не более того, на предмете, именуемом алгеброй) мой друг Женька.
- Водопьянов, к доске, - будто наглого подслеповатого дуэлянта к барьеру, призвала Аксиома, для вящей убедительности встав во весь свой значительный рост, и Женька понуро поплёлся...
Испуганно в момент насупившись, я изобразил живой интерес к вялотекущей шизухе, которую преподавала грозная Аксиома (Оксана) Илларионовна. Волноваться за Водопьянова не имело смысла - выкрутится. Поэтому я отвернулся к окну с чистой совестью. Там, в окне, блестели зеркальные лужи, сновали обременённые авоськами да заботами прохожие, но главное - там поселился апрель! Созерцая набухающий клейкими почками апрель, я думал про ту кощунственную лабуду, что предлагал мне друг мой Женька Водопьянов.
Генератором идей в нашем тандеме зачастую выступал Женька, когда я числился там сопротивлением. Правда, Женька говорил, что я - "тормоз прогресса". Иными словами, я был цензором, фактором сдерживания. Впрочем, иногда на меня наваливалось нечто особенно тяжёлое, что ослабляло меня и делало отзывчивым, как эхо, то есть заставляло быть устало послушным. Сколько помню Женьку, он всегда выступал в роли заводилы. Но верховодил он не только мной - классом. Практически все начинания Женьки доводились до логического конца, порой - абсурдного. Обаяние Водопьянова завораживало. Водопьянов мог месяцами не притрагиваться к алгебре или химии и сдавать при этом контрольные на отлично, потому что весь класс забрасывал его шпаргалками. Аксиома Илларионовна, прекрасно осведомлённая о способностях её ученика Евгения Водопьянова, понимала, что предмет он знает в лучшем случае на крепкую тройку, но, чему-то умиляясь, расщедривалась на четыре балла. Даже Клара Семёновна (преподаватель по русскому языку и литературе) причисляла Водопьянова к лучшим своим ученикам, когда её фаворит едва ли выполнял половину ею же задаваемого. Обыкновенно кто-нибудь из одноклассников давал тетрадку, и мы усердно списывали (на алгебре - домашнее задание по русскому языку, на русском языке - физику, или что-либо ещё), либо играли в морской бой. Как правило, на переменке перед русской литературой кто-нибудь из продвинутых девчонок кратко пересказывал нам сюжет и называл имена героев, восполняя пробел в наших знаниях. Благодаря вышеуказанному ликбезу, я получал свою тройку или вымучивал оценку повыше. Женька же удовлетворялся лишь пятерками и четверками. Нужно было видеть как мой друг, включив своё воображение, приняв позу уверенной независимости, поднапустив тумана лжекомпетентности, вешал на уши лапшу добрейшей Кларе Семёновне. Повествование Женьки иной раз обрастало такими дикими деталями, которых не значилось в тексте и впомине. Снисходительная русица Клара, завсегда чего-то нежно лепетавшая, нарочито собрав брови на переносице, тогда деликатно, но чуть-чуть с сомнением, уличала: "Что-то Вы путаете. Евгений, там такого не было. По-моему, там было вот как..." На что Женька на голубом глазу, типа задумчиво, выкручивался: "Да... Видимо это я... где-то... в другой книге прочитал". Репутация сообразительного и интеллигентного мальчика закрепилась за Водопьяновым прочно, и подорвать её никто не был в силах, разве что за исключением самого Женьки. Короче, Женька слыл любимчиком, везунчиком, баловнем, ангелом и демоном в единоличьи.
Финальным предметом по понедельникам была алгебра. Затем мы всегда проводили политинформацию. Однако тем памятным понедельником вместо частной политинформации в классе выдалось общешкольное собрание в актовом зале, где на сцене за длинным столом укрытым бардовым бархатом восседал, строго лупая глазками (луп-луп-луп), президиум из представителей педсовета, старшей пионервожатой ("Здрасьте-здрасьте! А вот и я - старая, помятая пионервожатая!") и незнакомой здоровенной тётеньки с причёской похожей на чалму и жопой на всю сраку! Возглавлял эту банду наш директор. Попеременно они вылазили на трибуну в виде глухой тумбы ниже среднего роста, то есть примерно по грудную клетку, отчего докладчики уподоблялись живым монументам, у которых если верхняя часть ещё хоть как-то худо-бедно (у каждого по разному) функционировала, то нижняя была строго ограничена деревянным параллепипедом. Они чего-то вещали. Кажется, о чём-то порожнем. Полагаю, они сами осознавали всю ничтожную значимость и очевидную фальшивость ими сказанного. Их слова доносились до моих ушей. Но сердце моё оставалось глухим. Впрочем, можно допустить, что виновато в том никто иной, а только лишь моё безответное сердце. Сколь ни силился я, в надежде понять озвученный нашими учителями внеклассный смысл, - у меня ничего не получалось. Я представлял их, таких удивительно в чём-то глубинном аналогичных (даже не взирая на разницу в возрасте, половые признаки и прочие индивиуальные особенности), - растиражированными. Я представлял их следующим образом. Закончив своё выступление, оратор покидал трибуну. Но перед тем воображение моё перетаскивало запечатлённый образ вглубь сцены. Подобную процедуру я проделывал с другими докладчиками. Я перетаскал их всех! В результате я создал некое виртуальное кладбище. Кладбище не мрачное, - грустное, где стояли памятники мёртвым словам.
По завершению добровольно-обязательного собрания мы, естественно, свалили.
- Вот ты у нас такой умный, у тебя такая богатая фантазия... - давил на меня Женька, провоцируя. - Тогда ответь мне, пожалуйста, на вопрос.
- Сложный?
- Простой! Как батон за тринадцать копеек! Видел в магазине?
- Ну да. Так и называется. "Простой". Так что за вопрос?
- Деление амёбы - это деление? Или всё-таки умножение?!
- Ну... С математической точки зрения... Она делится... И умножается...
- Ты, как амёба. Только ей до фанаря. А ты... Чего ты сцышь?! Говорю тебе, никакого криминала. Нам шестнадцати нет. Отвечать за себя мы не можем. Мы сопляки по их меркам. Поэтому мы можем быть без-от-вет-ствен-ны-ми... Да и не заловят они нас!
План Водопьянова был прост до гениальности и нахален до возмутимости. Женька предлагал мне провести эксгумацию на братском кладбище в предместье Сторожёвка, вернее на том, что от него осталось, на котором уже давным-давно не хоронили, которое уже никто, как мемориал, не посещал, которое постепенно превратилось в сумрачную территорию почти в центре Минска, временами облюбованную алкоголиками и некро-романтиками. Он предлагал вытряхнуть из могил якобы содержащиеся там ценности и экспроприировать их. Понятные причины побуждали совершить акцию под покровительством глубокой ночи. Видимо, внепрограммный Стивенсон, захватывающе описавший поиск пиратских сокровищ, здорово повлиял на жадно искавшего приключений на личную задницу Водопьянова, а он в свою очередь пытался повлиять на меня.
- Тамошним жмурикам годов по двести, - просвещал Женька, задымляя сигаретой "Космос" пустынную улочку. - Знаешь, как буржуев раньше хоронили?! Ого-го!!! И золота, и камней валом! Пройдёт без сучка, без задоринки. Увидишь. Типа по маслу. Сливочному.
Пребывая в странном состоянии, которое можно охарактеризовать разновидностью некой устремлённой рассеянности, окунув взгляд в шероховатую серость асфальта, я внимал голосу друга, не торопясь с отрицанием. Тараторя и тормоша моё плечо, Женька заранее радовался и очень хотел, чтобы я согласился, потому что считал меня настоящим (без кавычек) другом, с которым можно идти на любые дела, даже самые небезопасные.
- Если не пойдёшь, сам проверну. Только, знаешь, так друзья не поступают.
- Деньги портят человека.
- Эти деньги нам не повредят.
Напористо-грубый, вроде штурмовой махины, Водопьянов обладал убедительностью идеологического сектора ЦК КПСС целиком. Природный актёр, Женька был способен на твёрдость и решительность, хотя мгновение спустя, запросто превращался в удивительную кротость и вкрадчивость. Даже когда Женька напрочь молчал, его можно было слушать с интересом. Психолог-шантажист, славный малый и ещё, и ещё, и ещё...
- Разбогатеем! Аппаратуру купим! Ты что?! Собираешься свою "Электронику" задрипанную всю жизнь крутить?! Шарманщик! Ну, Сева! Ну, говори "да"!
- Нет.
- Ты дурак, Сева.
Вышеописанный разговор состоялся в понедельник, в день тяжёлый по определению. Моё сопротивление чреватило мне разладом с Женькой, и всё-таки я твёрдо сказал "нет". Последующие дни подтвердили мои опасения: каждое утро, на первом же уроке Женька задавал мне единственный вопрос: "Ну что, Сева?" - и, получив отрицательный ответ, терял ко мне всякий интерес. Со стороны казалось, что Водопьянов скорее волновался за довольно скучные, в большинстве своём, дисциплины, прохладно вдалбливаемые нам престарелыми учителями, нежели за нашу настоящую побратимость (однажды мы, как в кино, надрезали свои надпястья и соединили руки, символически смешивая наши полярные резус-факторы, чтобы в результате получить дополнительный ток нашей и без того крепкой дружбы). Он сделался безразличным даже к нашим псевдовраждебным морским баталиям, проводимым в целях скоротать невыносимо скучное школьное время. Флагманы, линкоры, субмарины, канонерки, ботики Петра Великого, галеры... однопалубные, двух-трех-четырех..., заранее расчерченные по квадратам наших тетрадок, стояли на рейде непотопляемыми бастионами, ожидая наших распоряжений. Распластанные в примитивной геометрии, неуязвимые (по причине отсутствия к ним интереса), они томились в ожидании побед и поражений, пока командующий флотом Водопьянов игрался в прилежного ученика. Занятия - занятиями, однако на переменках Женька опять-таки, вроде бы вполне мотивированно, игнорировал моё общество, отдавая предпочтение другим ребятам, поэтому мне приходилось удовлетворяться мнимоэротическими беседами с Маринкой Каминской, учившейся в параллельном классе, которая была (какое мрачное словечко!) девочкой симпатичной, слегка выпендрёжной и постоянно (при удобном случае) делившейся со мной своими докучливыми любовными переживаниями. Замысловато пустые рулады про мальчиков Каминской заботили меня лишь из привычной вежливости. Меня больше занимало возникшее отчуждение Женьки.
В четверг после занятий Водопьянов снова попытался быть убедительным, поначалу дипломатично отвлекая моё внимание разговором о предстоящих экзаменах.
- Кларе чего-нибудь наплетём, - коварно убаюкивал Водопьянов. - Накрайняк, слезу пустим. Клара добрая. Вытащит, никуда не денется. Михайлова по алгебре шпоры строчит, Юрик по физике.
Авантюризм Водопьянова граничил с агрессивной наивностью. Наверное, он ощущал себя неким избранником, которому всё подвластно. Действительно, в масштабах школы ему было позволительно многое. Только Женька считал, что его личная исключительность была известна и богине счастливого случая - Фортуне. Во всяком случае, почти каждым тиражом он покупал билеты "Спортлото" в остервенело-слепой надежде на большую удачу. Впрочем, от мегаломании Женьки никто не страдал, ибо ощущение превосходства и доминировании над другими базировались у него на обезоруживающей непосредственности.
Мы гуляли в скверике посреди и посредине (четырнадцатое апреля) весны. Женька курил сигарету с оттяжкой, я - без оттяжки.
- Не дрейфь, паря. Всё будет в ажуре.
- А мне кажется...
- Когда кажется, креститься надо!
Затем, как всегда невозмутимый и при том непосредственный, что делало его обаяние неотразимым, Женька предложил сделку.
- Давай монетку бросим. Орёл - да. Решка - нет.
С моего молчаливого согласия, Женька вынул из кармана своих отутюженных брюк новёхонький, отливающий никелем двадцарик, подбросил его и тут же словил в кулак: "А-а-ап". - Решка.
- Ну? - призывал я его к ответу.
- Баранки гну! - отрезал он отчаянно. - Фигня. По правилам, нужно три раза.
Ещё попытка... Орёл. Уравновешивалось. Ещё... Решка...
Неукоснительные правила по инициативе Женьки менялись быстро: уже нужно было пять раз бросать, а потом - семь, однако, количественное преимущество оставалось за мной (жребий мне благоволил).
Когда стало очевидно, что затея с "орлом и решкой" для него не фартовая, Женька улыбнулся, сунул монетку назад в карман и совершенно мило улыбнулся, как только он умел делать, будто говоря: "Не везёт".
Погружённые в собственные мысли, мы молча курили. А затем, устав висеть в паузе невыносимого противостояния, Женька отшвырнул свой "чинарик" и хлопнул меня по плечу.
- Ладно, амиго. Думай, - сказал он на прощание и ушёл.
Дополнительных размышлений не надобилось, тянуть резину я тоже не собирался: нет, значит нет. Но в пятницу утром... Анатомия тащилась на редкость тягомотно. Елена Марковна объясняла устройство слухового аппарата. Прессовала дикая скучища. Припав щекой к парте, я смотрел через окно на невзрачность пейзажа. Дождь. Тучи. Кумачовая тряпка с частично осыпавшимися (некогда жёлтыми) буквами болталась на порывистом ветру, уподобляясь огромной ленточке с давным-давно истлевшего кладбищенского веночка, который принесли не чистого от сердца, а из страха перед смертью, и лишь сквозь бязевые прорехи можно было с трудом догадаться, что несколько сезонов назад ветхая дешёвенькая ткань с броско-рубленой надписью громко называлась транспарантом. Бесформенно-удлинённое пятно несколько оживляло всеобщую унылость. Поблекшие и почти опавшие буквы транспаранта, типа торжественно, призывали: "Да здравствует (и ещё чего-то там)". Интуитивно чувствуя, что нужно оторвать взгляд и сфокусироваться на чём-нибудь ином, я тупо пялился на влажно-тяжело колыхавшееся полотнище не в состоянии прочесть лозунг до конца. Тождественное состояние я испытывал в детсадовском возрасте (около 4-5 лет), когда нас с матерью (а так же дедом, бабушкой, тёткой и дядькой) после сноса нашего дома на 3-м Белорусском переулке сослали в новый (тогда) микрорайон Минска под названием Чижовка. "Унылая пора очей очарованье" проливалась влагой, вроде из цистерн, а солдаты срочной службы сажали вдоль дороги по улице Уборевича деревья. Мотивацию вычислить несложно. Впрочем, силы, побудившие меня к действию, прятались тогда за спиной моего детства. Помню лишь, что до нитки промокшие, копошащиеся в разжиженном суглинке, солдаты вызывали во мне подлинное уважение. Нацепив зачем-то на майку всю коллекцию значков (октябрятско-пионерско-комсомольские, с Олегом Поповым, городскими гербами и ещё, и ещё, и ещё...), я залез на подоконник и простоял навытяжку, не шелохнувшись, по-военному отдавая честь два с половиной часа, пока солдаты не завершили свою благородную работу.
- Сева, - нашёптывал мне в ухо Водопьянов, - завтра наступит завтра. Чего-то там не того. Кладбище трактором ровняют. Скверик делают. Некоторые плиты уже посдвигали и некоторые могилы пораскурочили. Работяги, наверное. А может и краеведческий музей. Или археологи, вроде нас. Сева, завтра наступит завтра. Времени на раздумья больше нет. Говори "да".
Ничего не соображая, таращась на бытие сквозь кем-то залапанное стекло, я силился оторваться от безликой и завораживающей пасмурности своего внутреннего пространства. Диагноз: apatheia. Нельзя постоянно смотреть в прошлое. Порой надо идти (если не бежать) от него без оглядки, тренируя периферийное зрение, развивая тыловое предчувствие. Идти (если не бежать), в будущее не всматриваясь, - опасно: затылок не долго разбить.
- Ты, блин, что?! Онемел?! Ну, давай! Языком пошевели! Да-а-а...
"Да здравствует..."
- Ну-у-у...
- Да.
Слова для меня перестали иметь какое-либо значение. Отнекиваться или поддакивать было поздно. Да и вообще. Суета слов меня утомляла.
- Ну ты, ёмаё, упрямый перец, - радовался Женька шёпотом и крепко приобнял меня за плечо. - Ты ж друг! Единственный! Настоящий! Ты не предашь... Никому, Сева, не верю. Только тебе...
Растворённая в мутной лужице уныния, воля никак не собиралась в кулак. Казалось, она растекалась густой бурой массой по сжатой ладони и капала меж пальцев. Компрессия мозга грозила полным уничтожением, но напрягаться в связи с этим не хотелось абсолютно. Бывает тебе рассказывают про то как падают звёзды, что нужно, вроде бы, загадать желание, которое непременно исполнится, только ты тормозишь, не успеваешь, и, заслушавшись его, задумываешься, а он спрашивает неожиданно: "Звезду догоняешь?" Случается на балконе сохнут шмотки, когда облака плывут особенно низко и темень кругом непроницаемая, тогда переферийным зрением ты замечаешь некое движение, и резко оборачиваешься, думая, что там мелькают призраки, или тени странных людей, хотя под тобой ещё двенадцать этажей.
- Дружище, - известил Водопьянов псевдопатетическим голосом, - послезавтра мы превратимся в самых богатых восьмиклассников за всю историю нашей школы. Преподы будут нами гордиться! "Харлей-Дэвидсон" купим. Подкатим в прикиде соответствующем... Прикинь! Эти зубрят. Те вдалбливают. А мы им, расслабтесь, ребята. Жизнь хороша, когда пьёшь неспеша. Пивка не хотите? "Heineken"? "Holsten"? Сигаретку? Вам какую? Каминская обалдеет. От такого дива дивного все наваляют в штаны сплошняком.
Иронизируя, он подзадоривал, а мне было по барабану, то есть без разницы.
Остаток дня и день следующий Женька ни на минуту не оставлял меня наедине с собой (даже настаивал, чтобы у него ночевал, только я не согласился), наедине со своими мыслями: смешил, нашептывал, отвлекал... очевидно, боясь, что я передумаю. Водопьянов лез из кожи вон, лишь бы оставить на прежнем месте всё то, чего он добился.
В субботу, за 15 минут до полуночи, мы встретились возле хлебзавода N2, который находится и по сей день в непосредственной близости (одна минута пешего хода) от нашей тогдашней конечной цели: от моего дома до хлебозавода всего две минуты, от Женькиного - восемь. Однако всё это так, географически-временные ориентировки. Встретились мы в 23. 45. Водопьянов был вовремя.
- Лопата только одна, - вместо приветствия (впрочем, мы лишь на час расстались) сказал Женька, - так что, будем по очереди...
- Спрятал в кустах. С этой лопатой тоже чуть лажа не случилась. Старик засёк и давай лезть со своими расспросонами. Зачем? Куда? И мамаша туда же. Никуда не пойдёшь! Истеричка. Пришлось наврать. Сказал, что собрался на дачу кое-что выкопать. Купились. Хотя не сразу. Вообще-то им втереть без проблем, а сегодня они чего-то не очень. Короче, еле отмазался.
- Совсем от рук отбился.
- Поклёп.
С моими родителями дело обстояло иначе: отца я не видел лет пять (как и он меня), с матушкой же у меня разговор был короткий. Матушку я приучил к мысли, что за свои действия ответственность несу я сам: посвящать в свои (пусть и небольшие) тайны я отказывался категорически. "Тебе это знать не обязательно. Так надо. Ты должна мне верить", - говорил я ей. Силовыми методами проводить воспитательную работу со мной было бы верхом глупости, - даже отпетый хулиган Киреев, неустанно третировавший весь класс, и тот предпочитал избегать со мной каких-либо негативных контактов: отношения наши носили ярко выраженную нейтральность, какую, к примеру, имеют Швейцария или дистиллированная вода. Почитая мать самым близким, связанным со мной кровными узами, существом, я не классифицировал её в разряд авторитетов, ибо оными для меня тогда являлись некие абстрактные личности, которые давно уже были умершими или литературно вымышленными. Так уж получилось, что у моей матери не было выбора: я всегда поступал так, как считал нужным и точка.
- Что-то мне не по себе, - отнекивался я вяло.
- А мне по себе, - заявил Женька не очень уверенно.
- Не свисти. Денег не будет.
Докурив, мы забрали припрятанную лопату и отчалили туда, куда нас направляла Судьба. Лестницы ведь создаются не только затем, чтобы по ним вниз подниматься, но и для того, чтобы опускаться по ним вверх. Водопьянов прижимал к бедру спортивную сумку с надписью "Аэрофлот" (ёмкость для перезахоронения трофеев), свешивавшуюся у него на ремешке с плеча, у меня была лишь пачка сигарет, спички и дурное предчувствие. Женька не трепался, я тоже сосредоточенно молчал. Чем ближе мы приближались к кладбищу, тем сильнее охватывал нас страх. На какое-то мгновение мне показалось, что мой друг откажется от наших (теперь именно так) планов. Даже если уж не напрямую, Женька выкрутился бы просто, брякнув: проверка на вшивость, мол, и всего-то. Однако он молчал, когда я глупо полагался на непредсказуемую волю случая.
На территории кладбища (из-за перепланировки ландшафта в 60-х годах несколько на обочине) высилось мрачноватое здание Архива, некогда давно служившего Храмом, точнее, кладбищенской церковью в честь святой равноапостольной Марии Магдалины. Храм. Архив. Нечто загадочное скрывается за названиями этих зданий.
Резко прошмыгнув в сторону мимо безлико-серого Архива, казавшегося в кромешном мраке чёрным дадаистским айсбергом, мы быстро очутились "на месте". Надёжно скрытые за плотной траурной вуалью облаков звёзды и Луна создавали для нас вполне благоприятные условия: темень была такая, что силуэты угадывались с трудом. Увеличение вибраций страха соотносилось к геометрической прогрессии. Внутренняя непреодолимость, казалось, должна была нас стопорнуть, но Женька ободрил:
- Фонарик я захватил. На всякий пожарный. Чуть что - запалим. Конспирацию, сам понимаешь, соблюдать не помешает. Если засекут, физкультурниками прикинемся.
- Здрасьте...
- До свидания.
Женька протяжно-тихо заржал, точно неполовозрелый мерин, намекая на комедийный эпизод, произошедший со мной примерно за год до того.
Случилось вот что. Но сначала предыстория. Алёна Тимохина училась в нашем классе средне, но при сём том числилась самой популярной девочкой среди мальчиков, - она была безотказной... Частенько рядом с ней заседая за партой, я веселил её анекдотами на скучных уроках, а однажды даже погладил её по коленке. Тимохиной сие понравилось. И тогда я невероятно осмелел. На следующем предмете я свободно уже проникал туда, где, якобы, срастаются ноги и безнаказанно трогал её жарко-влажные трусики. Пригнувшись к парте, Алёна делала вид, что пишет, когда на самом деле она закатывала глаза, а другой рукой, свободной от авторучки, применяла ко мне свой активный массаж. Даже нет. Рвала на части! Однако, в той боли была густо примешана сладость... Естественно, с уроков мы сбежали... Алёна пригласила меня к себе домой, где мы стопудово могли бы побыть наедине: её дед (генерал-майор в отставке) лечился в госпитале, отец до семнадцати часов был замурован в одном из цехов тракторного завода, в котором должноствовал каким-то там начальником, а мать - пахала в Академии наук и тоже появлялась дома после пяти вечера. Гостеприимная хозяйка, Тимохина напоила меня кофе, накормила творожниками, дала посмотреть каталог "Neckerman" и пистолет системы ТТ, именное оружие дедушки. А потом... потом... мы как-то постепенно очутились в спальне родителей на кровати, которую правильнее было бы назвать плацдармом. Школьная форма слезла с нас очень скоро (так покидает ненужная кожа рептилий) и, смятая, безжизненно валялась на полу. Затем Тимохина призналась в своей девственности и что "вот это всё" у неё впервые. Разумеется, целовалась она неоднократно и позволяла себя тискать, а чтобы так... "Такого" у неё не было никогда. "Такого" она никому б не доверила, даже Женьке (трепло), а мне - всё что угодно, за исключением дефлорации. В частности потому, что: "Брат с красной армии вернулся". На что я, как полный идиот, задал два совершенно идиотских вопроса: "У тебя есть брат?! Он что, на кухне?!" "У тебя женщин было много?" - спросила она меня. "Да не так чтобы уж очень", - ответил я уверенно. Скрывая свою непорочность, я соврал, дабы тем самым её не разочаровывать. Чуть позже такая камасутра началась!.. И тут!! Совершенно неожиданно, в самый неподходящий момент вваливается мама!!! Пока она гремела в коридоре ключами и сбрасываемой обувью, я успел натянуть трусы, а Алёнка - майку и, спрыгнув с "родительской" кровати, её наспех кое-как застелить. Алёнкина мама резво вошла в комнату и челюсть её отвисла, просто упала на паркет. Обалдевшая Алёнка тоже слова не могла вымолвить. Перепуганный вусмерть, я всё-таки из природной вежливости поздоровался. Озадачившись от моей невозмутимости, мама Алёнки таращилась на нас в явном недоумении, будто что-то пронюхала, но ещё была не уверена что именно. Испорченный воздух не ударил по ноздрям, а большие сомнения уже появились. Типа, отгадай загадку, разреши вопрос: метился я в пятку, а попало в нос. Ожидать ударной волны и сформулированных ответов было категорически нельзя. Требовалось пустить её по ложному следу. Но как?! Промедление, по определению товарища Ленина, смерти подобно. Только в нашем конкретном случае смерть грозила в смысле не физическом, а скорее в моральном. И вдруг я (озарение какое-то) совсем осмелел и добавил, что, дескать, извините, Лидия Алексеевна, мы тут зарядкой занимаемся, и стал приседать, вытягивая перед собой руки.
Я вспомнил эту историю, вспомнил Тимохину и несколько медовых месяцев нашего пионэрского романа и мне стало немного грустно. А Женька во всю заливался своим дохлым истерическим смехом, очень тихим и заразительным, как строчил из пулемёта, прикрытого подушками. Глупый был смех у Женьки, но я почему-то на него всегда клевал. Вскоре уже я сам давился смехом, сдерживая его ладонью, пытаясь засунуть туда, откуда он безудержно вырывался. Глупость порой творит чудеса, а смех разрушает страх. Абстрагировавшись, мы отодвинули жёсткую реальность, опустили её на уровень игры, которую можно прекратить.
Мы вступили во владения мёртвых раздираемые нервными спазмами, такая защитная реакция была у наших организмов. По-журавлиному высоко поднимая ноги, чтобы в темноте не цепануться, не расшибить о могильные камни лбы, мы пробирались к центру кладбища.
- Начнём, - весомо предложил Женька, остановившись.
- Согласовывал?
- Кворумом!
Даже здесь (на кладбище) Женька старался быть лидером. Кроме того, допускаю, он доверял мне не полностью, точнее не доверял моей решимости.
Наши диоптрии привыкли ко мраку (ко всему можно привыкнуть) и достаточно чётко мы различили гранитную плиту, расколотую надвое, глубоко вдавленную временем в землю. Прошлогодняя трава длиной сантиметров в семь окружала этот старинный прямоугольный монолит и выбивалась на такую же высоту по косой линии, делившей целое надвое.
Врезаясь юной напористостью в тишину ночного кладбища, мы обламывали ногти и пыхтели от напряжения. Мы попробовали сдвинуть меньшую часть плиты. Увы. Гравитация, помноженная на массу, делали расколотый монолит похожим на гигантский кусок железа, который прилип к магниту просто чудовищного притяжения.
- Поздравляю, - сказал Женька издевательски-скептически.
- Ну вот. А я тебе чего говорил? Давай сваливать.
- Наглядный пример диффузии, - процедил он и пнул могильный камень ногой.
- Может, хочешь на помощь кого-нибудь позвать? - прятал я иронию под серьёзом.
- Ага. Ментов, - подтвердил он отвлечённо. - Опорняк как раз рядом.
Отдышавшись, мы попытались ещё, увы, безрезультатно. Потом опять отдыхали, сидя на могиле, покуривая спрятанные в кулаках сигареты. Относительность тоже относительна. Скорость движухи планеты Земля, как известно, 30 кэмэ в секунду, когда для большинства населения она практически незаметна. Но тогда для меня скорость была реальна ощутима. Суетливо-тревожные мысли роились под черепом, как дрозофилы в вентиляторе. Поверьте, координаты вполне соизмеримы.
- Жень, ну его. Стрёмно. Давай сваливать.
- А где лопата? - пролопотал он, вскочив, типа укушенный. - Где лопата?!
- Вот лопата. Пойдём.
- Колхозничкам свои лекции читать будешь.
Некоторые знают, что такое "хочу", но даже не догадываются, что такое "надо". Другие совсем наоборот. Я, например, не хотел и чувствовал, что не надо.Только ночью на кладбище прекрасно понимаешь, что все мы так или иначе смертны. Не обратив внимания на мою вежливую настойчивость, Женька вырвал у меня инструмент и просунул его под плиту.
- Сначала зришь в корень, а потом рубишь на корню.
- Поживём - увидим, сказал слепорождённый.
- Так плохо, и так плохо.
- Нет в жизни счастья.
- Зато мёртвые не потеют.
Архимедов рычаг в виде лопаты плюс наши старания... и вскоре часть плиты лежала в стороне. Другой кусок монолита был больше и тяжелее. Но мы напряглись и вскоре свалили его рядом. Правда, черенок лопаты с хрустом надломился у основания, отчего Женька с тихой досадой выругался. Его бранные слова не помогли крепости черенка - при первой же попытке вычерпать порцию земли, черенок безнадёжно сломался.
- Работёнка не бей лежачего называется, - иронизировал я мрачно.
- Как мне всё это дорого, - порадовался Женька сомнительно.
- Обстоятельства против нас, - урезонивал я терпеливо. - Закон подлости. Да и затея вообще-то дурацкая. Пыжимся, а всё напрасно. Может быть как-нибудь...
- Опять двадцать пять! Ты мне друг?
- Да.
- Тогда заткнись и жди своей очереди.
Опустившись на колени, он принялся рыть то острым концом черенка, то лопатой.
Естественно, дёрна под плитой не оказалось, зато от очень долгого лежания грунт спрессовался и сделался неподатливым. Упрямец Водопьянов усердствовал, а меня от запаха прелой органики, сбрасываемой к ботинкам, подташнивало. Присев на соседнюю могильную плиту, я молча затягивался из кулака сигаретой. Темнота была плотной, будто кто-то над нашими глазами поработал ножичком, но порой из-за туч выплывала Луна и тогда местность озарялась светом мистическим, потусторонним, а лицо моего друга казалось чужим, каким-то инфернальным. Вообще-то мимикрия выглядела занятно, но пугающе. Эшелонированная оборона облаков заволакивала Луну и вновь я рефлекторно таращился в тщетной попытке улучшить зрение. Притомившись, Водопьянов "пригласил" потрудится меня. Излишне не полемизируя, я взялся за дело. Потом опять Женька... Потом я... Потом опять... Сломанной лопатой в страхе, в тайне, в темноте... Вдобавок дестабилизирующее влияние Луны. Когда же земля была вычерпана настолько, что извлекать её, припав рядом, стало невозможным, Женька спустился в могилу.
"Живой топчет мёртвого", - проскользнуло тогда в моей голове.
Было час тридцать ночи, или час тридцать нового дня.
Одной выемкой на планете Земля становилось больше, а Женька на глазах делался меньше, прямо пропорционально вырытой глубине.
"Живой топчет мёртвого, - опять проскользнуло змеёй по извилинам и дополнилось: - а мёртвый хватает живого. Кусанул бы Женьку за ногу кто-нибудь сейчас".
Разумеется, работа не волк, но от неё, говорят, кони дохнут, если в лес не убегают. Но старательность Женьки чем-то напоминала мне мальчика, который отчаянно хвастается, что самостоятельно кушает много конфет, и скрывает о добродетели, что делится сладостями с глистами, поселившимися у него в утробе.
- Выглядишь, типа я у мамы дурачёк.
- Зато смешно, - оправдывался я. - А смех - положительная эмоция.
- Ты уже, наверное, отупел от страха.
- А сам? Я тебе говорю...
- Я тебе отвечаю!
- Давай сваливать? А?!
- Ты погромче. А то ещё не все слышат... Ладно, компаньон. Хватит сачковать.
Бросив лопату мне на ботинки, Женька протянул мне руку для помощи.
- И кто-то камень положил в его протянутую руку, - сказал я шутливо, помогая ему выбраться из ямы.
- Куда?! У тебя что, крыша поехала?! Может тебе ещё общественный сортир?! Говна на лопате не хочешь?! - убеждал я. - Здесь давай... поливай.
- Посмотрим... на ваше поведение. Да ну. Нет. Неудобно как-то. Я быстро. Ой-ой-ой!! Сейчас лопнет! Пузырёк мой мочевой! Ботиночки ошпарю, ножки простужу! Ой-ой-ой!!
Говорят, некоторые выстраивают толчки таких масштабов, что выглядят как больные клаустрофобией, а унитаз приглашает геморрой спуститься в недра... Только откуда таким нескромным толчкам взяться на старом кладбище?! Впрочем, от тяжёлой лени некоторые могут в обивке дивана даже дырку пропердеть, да так, что пружина выпрыгнет. Однако быть среди покойников чересчур прытким - не солидно. Женька бежал утрированно смешно, явно играя на меня. Вправо, влево и исчез в темноте, растворился. Женька был в своём репертуаре - это что-то с чем-то.
"Если ты не в себе, тогда в ком?! Женька же сказал не сцать. Вот и не сцы! А он сам?! Блин, деликатный. Стесняется посцать в уголок. Неудобно. А дохляков по ночам тормошить - пожалуйста. Как у него мозги всё-таки сворочены. Моча его отроческая оскорбит неведомо кого, этот прах такелажный", - размышлял я недовольно у разверзшейся могилы.
Я злился на Женьку, потому что он кинул меня одного.
Выпрямившись в полный рост перед полуразрытой могилой, я глядел на окружавший меня кладбищенский покой: на каменные изваяния - безмолвные свидетели чьих-то судеб, на огромные чёрные деревья, переплетавшие ветвями небо асимметричной сетью-паутиной, на вынырнувшую из мрака болезненную гепатично-жёлтую Луну, светившуюся рассеянно, как галогенная лампа. Я глядел в зияющую пустоту вырытой нами ямы, пахнущей затхлой сыростью, отталкивающую и синхронно манящую, и мне было страшно.
"Ну ёлы-палы, сколько можно?! Чего у него там?! Резьба сорвалась, что ли?! Краник не закручивается?! - злился я от неопределенности. - А может, он заблудился?! Темень всё-таки, как у негра в жопе... А может, дал дёру?? Может всё это шутка???"
Балансируя на краешке и вперясь взглядом в пустоту, я чувствовал, как ноги мои, привыкшие к сверхнагрузкам, делались ватными, отчего подкашивало меня основательно, а моё обыкновенно мощное спокойное сердце превращалось в трусливо-заячье и чего-то себе мельтешило в груди, подпрыгивая до носоглотки, заставляя меня задыхаться. Стремившейся к созерцательной мудрости, в душе моей (её чертогах) заёрзал червяк малодушия, а мозг, рассудительный мозг, настаивал, убеждал, думал лишь о побеге. Весь мой организм, вся моя сущность противилась, но я не удрал, ибо кто-то другой внутри меня урезонивал: "Твой друг не бросил тебя. Он скоро придёт. Тебе кажется, что прошло много времени, на самом деле ничего подобного".
"И правда, - соглашался я наивно, - если бы сейчас ты смотрел телевизор или читал, или спал, например, то вряд ли ожидаемый отрезок времени, подобный лучу от фонарика направленного в ночное небо, расширяющемуся неумолимо и меркнущему, показался бы тебе таким продолжительным. Кроме того, воля требует терпения. А наведение дисциплины, влечёт за собой неприятности разного калибра, отстреливаться от которых рекомендуется бомбами, желательно атомными".
Благодатное время спокойствия несоизмеримо короче длинного времени страха.
Время шло, Женька - нет.
Кто-то другой, внутри меня, успокаивал: "Возьми лопату, делом займись".
Подобрав инструмент и открестившись от страха, от чего он лишь видоизменился, я прыгнул в разрытую землю, ринулся, словно готовый вонзиться. Это был прыжок отчаяния, прыжок изменивший меня, изменивший течение моей привычной жизни.
Коснувшись подошвами ботинок, казалось бы, надёжной поверхности, я понял, понял в микрон времени... и тут же, не останавливаясь из-за своей тяжести, - провалился. Я слышал глухой треск проламываемых гнилых досок... Я слышал мой страшный крик, испугавший меня самого же... Я чувствовал, как нечто важно сущностное стремительно отделилось от меня, поднялось над могилой, деревьями, кладбищем и смотрело на меня сверху, и, странно, я ощущал это синхронно, присутствуя в двух точках: там - в небе, и здесь - в земле... Кто я, где я... стало непонятным. Расколотый вроде могильного камня, что укрывал то место, куда воткнула меня собственная глупость, я не был уже единым целым.
Погружённый в жирный кладбищенский прах на треть, с искажённым от ужаса лицом и вытянувшийся руками и взором по направлению к Луне, будто она способна была помочь, к той субстанции, которая, отделившись, наблюдала на меня с высоты... Оставшийся внизу видел свои руки с искривлёнными пальцами, как-будто пытавшимися зацепиться за небо. Они переплетались с некой сетью-паутиной, метаморфизировались в ветви. Я чувствовал как мои вкопанные ноги трансформируются в корни, реально ощущал растущие пальцы ног, пробивающие крепкую кожу ботинок, врезающиеся в податливый грунт, щедро удобренный трупами. Странное ощущение. Страшное ощущение. Я переставал быть собой, становится частью ландшафта, частью кладбища.
- Ты чего?! Чего ты?!
Взъерошенный Водопьянов появился из ночной глубины, на ходу заправляя в штаны выехавшую из-под куртки рубаху и затягивая ремень.
- Придурок. Чего ты орёшь?!
Ответить ему у меня не получалось: слова не произносились, буквы не липли на язык, путались в мозгах. Я шевелил губами, языком и только... Посмотрев на меня, Женька понял и протянул мне руки помощи, я ему... Он тащил меня, но корни, эти чудовищные змеи, плотно врезавшиеся в почву, жирную и спрессованную, не отпускали, не рвались. Напряжение бросило в лицо Женьки густую кровь, а ладони прохладно скользили в моих ладонях. Нагнувшись, он схватил меня за подмышки, я обнял его за шею.
- Давай, давай, - шипел Женька, стиснув зубы от усилия.
Внезапно что-то подо мной хрустнуло, и Женька меня вырвал.
Тысячи-тысячи вольт шока - вот, что испытывал я. Извлечённый из западни, вроде обретший свою сущность, я осмотрел себя. Всё выглядело привычно. Испачканные брюки и грязные ботинки не занимали меня совершенно.
Внутри скафандра или смирительной рубашки всегда прячется свобода. Совершенно естественно и моментально мои расплывчатые и размытые эмоции перетекли в другие, менее крупные соты, названия которым - мысли, а те, в свою очередь, в более мелкие, которых, однако, больше, чем предыдущих, имя которым - слова. Сначала я был безмерно благодарен Женьке. Только сначала. Привычные вежливость и лаконичность изменили мне с грубостью и пространственностью. Вместо щенячей радости за избавление от жутких объятий могилы, ко мне очень быстро пришли иные чувства. Испытывал ли я злобу или ненависть? Конечно же нет! Однако с диктатом Женьки я мириться больше не собирался. О чём в нецензурной форме я Женьке и сообщил. Под углом сомкнутые на переносице, брови Женьки и его взгляд ответил мне отвратительной жалостью. Неверная реакция чуть озадачила меня и тогда же, оглохший от избытка впечатлений, словно запоздалым эхом, я расслышал мной озвученную тираду. Воспроизвести сложно. Непереваримая каша из букв, тупое мычание, омерзительное бульканье... Я замолчал. Взбудораженные, мы молча таращились друг на друга, осознавая, что случилось нечто плохое.
Судя по всему, ветер как-то изменился: свидетель тому - свежая выпечка хлебзавода. Тотальный хлебный запах на кладбище казался символичным, какой-то странной (чего-то к чему-то) транскрипцией. Говорят, если ты плюнешь на общество, то общество это вряд ли заметит, но если общество на тебя плюнет, тогда ты утонешь. Всё абсолютно верно. Но когда на тебя плюют мертвецы... Поднявшись в новом, доселе неведомом мне состоянии, я, точно сомнамбула, поплёлся вдоль расквартированного по могилам сообщества мёртвых, а Женька увязался за мной.
Мы неспеша миновали Храм-Архив, прошли мимо благоухавшего свежей выпечкой хлебзавода, миновали убогое здание синагоги, где утверждают, что Гевара вовсе не фамилия Че, пламенного революционера, а нечто совсем иное, неземное и потустороннее, в результате чего незаметно для себя очутились на набережной Свислочи.
"Интересно, сколько сейчас времени? Час? А может, два? И вообще, как долго будет длиться это состояние?" - примерял я на себя успокоение, смутно подозревая, что надолго, а может быть и навсегда.
- Попробуй ещё, - то ли просил, то ли предлагал Женька. - Сева, не молчи.
Я был не готов. Удивительно, я просто запамятовал. Механика этого процесса была недоступной. Я просто не мог! Вот так просто! Просто не получалось! И всё! Присев на влажный парапет набережной, храня тягостное молчание, мы дымили сигаретами, и ветер дул нам в спины. Холода мы не чувствовали. Лишь затем, волочась к Тройке (Троицкому предместью), мы ощутили промозглую зябкость.
Отсутствие людей создавало дикую пустынность.
Обогнув Тройку, мы вырулили к скверику возле Оперного театра. Там снова курили. Было три часа ночи или три часа нового дня. Во всяком случае, столько показывали часы. Во всю силу лёгких вдыхая аромат любимых "Ligeros", я смутно вспоминал, как после них здорово подсаживались мои голосовые связки, а голос звучал весомо низко, с мужественной хрипотцой. Почему-то на душе у меня было очень спокойно, словно случившееся коснулось меня лишь краем. Убаюканный ночной тишиной, Минск спал. А, может, только притворялся спящим? На приключившуюся со мной беду мой город отвечал безразличием. Или он делал вид... По-любому, Минск выглядел безучастно вежливым, когда я не понимал, как мне быть дальше, и ждал хоть какой-нибудь подсказки.
- Перекантуюсь у тебя. Можно? Не против?
Отвечая на два вопроса, я сначала утвердительно кивнул, а потом покачал головой как будто отрицая. Сделав это, я почувствовал себя ущербным, хотя раньше делал такого рода движения, разумеется, неоднократно и ничего при том не испытывал.
- Тогда покатили.
Почти без скрежета открыв дверь, не зажигая в коридоре свет, а воспользовавшись, как воры, фонариком, мы украдкой пробрались в мою комнату, включили торшер и долго сидели друг против друга, молча роясь в своих мыслях. Наверное, моему лучшему другу было немного совестно: идея принадлежала ему, а расплачивался - я. Мы не обсуждали - мы понимали, отчего возникала неловкость. Иногда Женька совершенно искренне тихо вздыхал, но сожаление, исходившее от него, мне было невыносимо... Поднявшись с кресла, (Женька расположился на диване), я приблизился к письменному столу и взял школьный дневник, лежавший поверх учебников с тетрадками. Я вывел карандашом на титульном листе лишь одно слово "поздно" и передал Женьке.
Той памятной ночью сон не забрал нас в забытье. Укрываясь общим пледом, лёжа бок о бок, мы осознавали, что отныне уже принадлежим к разным мирам, и жизненные тропинки наши отныне будут пересекаться всё реже и реже, что Судьба нас разводит, что у нас разные ориентиры. Той памятной ночью я понял, что время имеет вес: оно стало для меня тяжелым.
"Почему?! За что?! Так ли велика моя повинность?! Но в чём?! В прошлой жизни?! Моя память не сохранила её подробности. И тогда получается, что возмездие бессмысленно! А может это просто обычная проказа чёрного шутника Нелепого Случая, столкнувшего меня в сугроб молчания?! Только почему именно я?!" - тягостно размышлял я вопросами.
Рассвет заставил Женьку суетливо собираться. Собственно, собирать Женьке было особо нечего. Рассматривая под ногтями полумесяцы чернозёма (дабы не смущать его), я невольно вспоминал наш частный дом на 3-м Белорусском переулке, который построил дед, который снесли бульдозером, расчищая место под будущее общежитие технологического института, прежде чем отправить нас на окраину в добровольно-принудительную ссылку, на проживание в пятиэтажке по улице Уборевича. Я вспоминал бабушкин трельяж и ожерелье из перламутровых пластин (отполированных морских ракушек, нанизанных на шёлковый шнурок), предмет откровенной гордости моей тётки Тамары, пользовавшейся ради цветовой гаммы перламутровым лаком для ногтей. Очень долго (из-за ненароком брошенной шутки Тамары) я уверенно полагал, что ногти она отращивает только для того, чтобы их обрезать и носить в виде ожерелья.
- Ну, в общем... я позвоню, - промямлил Женька на прощание как-то виновато, но, спохватившись (телефонный разговор с немым?), поправился: - Нет. Лучше стрелку забьём. Скажем, в скверике возле общаги консы.
Я кивнул, мол, лады.
- Ну, добазарились.
Женька снова сконфузился от неверно подобранного выражения, он поправляться не стал и свалил, сделав мне кулаком "Ротфронт".
Осознание своей наивности почти совпало с прозрением - я понял, что варварство моей тётки Тамары ни что иное как её обман, шуточный и безобидный. Непосредственно с этим событием сопряжено и моё вступление в осмысление данности на качественно более высоком уровне: моё детство совершенно без конвульсий передало бразды правления моему отрочеству. Аналогичное чувство я испытал, когда Водопьянов понуро собирался. Я внятно почувствовал, что отрочество моё приказало мне долго жить, а двери моего естества уже вовсю сотрясаются под ударами безудержно ломившейся юности, готовой преподавать мне свои романтично безжалостные дисциплины.
Фигурально выражаясь, когда уткнувшись лбом в стену проблемы, мы понимаем, что раскидывать мозгами бесполезно, что выхода просто нет, тогда приходит осознание того, что "выход" иногда находится там же, где находится "вход", что нужно принять единственно верный курс - идти на пролом до конца. Я пробовал голос, старался, вспоминал, как делал это раньше, однако у меня ничего не получалось: дикая глоссолалия, бессвязные звуки несуществующего языка, ничтожно жалкий, неопределённый набор нот вырывался с моим дыханием. Я пробовал снова - безрезультатно. Артикуляция получалась. Звук - нет.
- С утра пораньше... Делать нечего?
Оглянувшись, я увидел мать. Босиком, в ночной сорочке. Она стояла в проёме-косяке дверей моей комнаты, точно фотка в рамке, с припухшими ото сна веками. Глядя на мать, я подумал, что некогда по возрасту она была старше меня почти в двадцать четыре раза (когда родила меня), а теперь разница сократилась до неполных трёх.
- Воскресенье. Спал бы себе.
В слабой надежде на возвращение голоса, я напустил на себя (насколько возможно) беспечный вид и пожал плечами. Мать ушла. Плохо мне тогда было, кто бы знал. Мать ещё не знала про приключившеюся со мной беду. Я размышлял, каким образом мне объяснить матери, что такое привычное вчера кануло в прошлое, а сегодня - её сын неполноценен. Пережив ломку голоса, изобиловавшего истерично визгливыми нотками, приобретя свой, свой! голос - нормальный, насыщенный звуком выдох, я потерял его, его, данного мне по праву, потерял и никак не мог его найти! Я представлял, как к моей тяжести цепляется груз сожаления матери, и угрюмое отчаяние овладевало мной уже с удвоенной силой. Выдержать первый натиск было сложно, проще, наверное, было повесится. Валяясь в постели, я вполне серьёзно взвешивал, что моей матери предпочтительнее: мычащее животное в виде меня, либо мой красивый труп.
Потом мать позвала меня завтракать. Мы пили какао, закусывали бутербродами с сыром и молча слушали радио. Без воодушевления. От навалившейся голодухи, я усердничал челюстями и, вгрызаясь, тромбовал едой кишки. Синхронно мне хотелось отложить личинку, и это смешанное ощущение немного отвлекало мое внимание от пессимистически серых картинок персонального будущего, которое мне рисовало моё воображение. Я представлялся себе некой органической машиной. Я был тем ласковым и светлым утром неким существом-фильтром. Миллиарды людей той солнечной ранью, осознанно или бессознательно, являлись существами-фильтрами. Может даже не только тогда, а всегда... Мегатонны разной жратвы: мучные червяки и мясо мертвых животных, дары морей и ласточкины гнезда, вершки и корешки, тучи насекомых и стаи пернатых друзей, друзей и недругов, поваренной соли и проверенного сахара, пестицидов и радионуклеидов, и ещё, и ещё, и ещё... перерабатывали существа-фильтры. Перерабатывали океаны питья и мегабайты информации. И выбрасывали из анальных отверстий, блевали из головы. И ведь всё неспроста. Ведь всё во имя Чего-то... И так было всегда, и так всегда будет.
- Ты чего угрюмый такой? - прервала мои размышления мать. - Случилось чего?
"Вроде нет", - ответил я всем своим видом, не разомкнув губ.
Затем мать убирала квартиру, пока я, оперевшись локтями на письменный стол, тупо поглядывал то в окно, то на часы.
Около полдвенадцатого затрещал телефон. Трубку подняла мать, пока я лихорадочно соображал, как стану выкручиваться, если звонят мне.
- Тебя, - после привычного "алло" сказала мать, и дыхание у меня перехватило. - По моему, Водопьянов.
Действительно, в наушнике трубки послышался Женька.
- Сева! Сева! - орал Женька. - Мария Михайловна, позовите, пожалуйста, Севу.
Женька не знал (да и откуда), что я уже у аппарата. Проблема. Впрочем, я решил её довольно скоро. Я вроде как кашлянул. Прямо ему в ухо.
- Сева?!
Я ему ещё раз в ухо...
- Блин, я уже не врубаюсь чего делать. Ну, как здоровье? А, ну да... Слушай, меня здесь предки заарканили. Плановая уборка. В общем, давай на три перенесём. То же место. Лады? Ну, бывай.
Короткий зуммер ответил мне на мой немой вопрос бесконечным многоточием.
- Странные у вас разговоры, - заметила мать как-то пресно. - Ты что? Обет молчания дал? Кому?
Вскоре я скипнул из дома и слонялся по городу битых два часа, но уже в 14.55 сидел на лавочке в скверике, возле общежития консерватории, из которой доносилось хаотичное звучание (фугасы фуг, треньканье, обрывки труб), типа изнутри испорченной музыкальной шкатулки. Женька нарисовался в 15.05. Женька частенько опаздывал и, как правило, не извинялся. Впрочем, я никогда не обижался. Вероятно, поэтому он постоянно и опаздывал.
- Нужно топать к лекарям, - заявил Женька сходу. - Завтра. Завтра сачкуем школу и ломимся в поликлинику. А сегодня почапаем в Тройку. Пенёнзы-тугрики отслюнявливаю я.
В Тройке (Троицком предместье), точнее в корчме "Апошнi грош", где кучковалась продвинутая молодёжь, мы неспеша потягивали кофе по-турецки, с удовольствием трескали слоёные пирожные, напрягались от музыки, вырывавшейся из охрипших, будто обкуренных "Ligeros", динамиков и тайком разглядывали публику. Высовываться наружу особо никому не хотелось: там дождило. Микроклимат корчмы располагал к цивильной размеренности, а местный народ, включая нас с Женькой, завсегда отличался некой разновидностью снобизма, чуть замешанного на формализме, в общем - понтовостью. Лишь только увлечённая собой пожилая парочка (он и она) выделялась на этом вычурном фоне. Псевдомелодраматически закатывая зрачки к потолку, она громко откровенничала про барахлившее у неё сердце и несварение желудка, а он, вслушиваясь в подробности раскрываемого ему внутреннего мира, богатого на недуги и хвори, как-то благоговейно прикасался к её пошарпанному мольберту. Почему-то мне с уверенностью показалось, что в том мольберте должны хранится наброски изнеженной живописи, выполненной грязноватой краской с несколько томным названием гуашь. Вполне отчётливо представлялся бисквитный торт с марципанами. Однако сомнений в её принадлежности к цеху настоящих художников у меня не возникало.
- Обана! Смотри кто идёт! - акцентировал Женька на вошедшего парня.
- Лой быканах.
Подмоченный осадками Виталик, приятель Женьки, появился, когда стрелки моих "командирских" свесились на полшестого, и тут же занимательно заповествовал про Ноя, своего товарища (по словам Виталика, когда-нибудь о нём должны были сказать: "Учитель, ловко прикидывавшийся учеником"), недавно возвратившегося из Восточной Пруссии (так Виталий называл Калининградскую область по чисто экзотическим соображениям, а не политическим). Ной "пропадал" в Восточной Пруссии на приватных раскопках и "нарыл там до фига прикольного", кроме всего прочего - морфин в истлевших картонных упаковках, в которых часть ампул разбилась, а испарившийся морфин образовал на стеклянных осколках белые кристаллы. Однако были и целые ампулы. Из них-то они шприцем соки и высасывали. Подарок из далёкого 1943-го (именно такой датой были маркированы коробочки) "вставлял нормально". Узнав о том, что Виталик системный торчок, я лучше врубился в вяловатую влажность его рукопожатия.
Пока Женька и Виталик трындели о чём-то своем, я рассеянно слушал и наблюдал за девушкой, сидевшей прямо за спинами ребят. На вид ей было около двадцати. Магнетически притягательная, она выглядела уравновешенно эксцентричной. Пользуясь всеобщим ко мне невниманием, я пристально изучал: её глаза в опушке рыжих ресниц, крупный пленительный рот, тонкий и чуть длинноватый нос, по-птичьи загнутый книзу, ослепительно белую кожу, маленькую родинку на правой щеке, коротко подстриженые волосы цвета каштана, долгую шею, как у нарисованных женщин Модильяни, ловко посаженную между изогнутых луком ключиц, узкие кисти рук с аристократически изящными пальчиками, мешковато сидящий костюм, чёрную в белый горох рубаху, лёгкий поворот головы, прицельно фиксированный взгляд, улыбку... Да, выглядела она вполне экстравагантно. По самым высоким ставкам. Она выглядела доступно недосягаемой. Отдавая себе в том отчёт, я созерцал её, как картинку из модного буржуйского журнала. Потом какой-то мужчина притащил ей мороженое. Обхватив пломбир своим большим жарким ртом, медленно вытягивая и слизывая, она растапливала его, сглатывала. Причём так деланно похотливо, что у меня излишне резко возникла эрекция. Было видно, что она делала это специально. Наверное, так она прикалывалась. Она меня не замечала. Казалось, она вообще никого не замечала. Её взгляд скользил, не задерживаясь, не разглядывая, лишь изредка, коротко, очень точно, прямо в глаза... И прямо мне в глаза. Так внезапно! Я даже немножко растерялся, но никто не обратил на это внимания. Всё-таки не так просто в четырнадцать лет, будучи девственником, твёрдо выдержать взгляд женщины, к которой неровно дышишь. Только три мгновения. Раз-два-три (всего-лишь по три буквы в каждом слове), улыбка, годная как для официальных встреч, так и для романтических, и всё - взгляд уплыл. По-моему, я тоже успел ей улыбнуться.
- Сева, у тебя брат есть? - спросил вдруг Виталик.
Братьев у меня не было. Вообще.
- Может, двоюродный?
Двоюродные тоже отсутствовали напрочь.
- Странно.
Вскоре Виталик отлепился от нас и пристал к другой компании.
Разношёрстная корчмовая публика наливалась коктейлями, сновала, бродила, курила, бубнела, вникала, подливала, жевала, пританцовывала, падала, расслаблялась, дурачилась, оттягивалась, оттопыривалась. Тусня. Выпендриваясь, каждый корчил из себя джокера. Мол, я такой забавный, но в случае чего могу даже побить. Бородачи, Плейбои, Циники, Хохмачи, Поэты, Художники, Музыканты, Знатоки, Ценители... Девушки-милашки тоже особо ничего не стеснялись. Каждый из них был по-своему обаятельный. Они пузырились разноцветными шариками, как пена в ванной. Они были внутренне чистыми, но какими-то пустыми. Хотя, вполне возможно, я ошибаюсь. Потому что мне было душно, а кроме того я ощущал в себе присутствие некого мизантропа.
Когда Виталик уже вовсю тусовался где-то там в стороне, к нашему столику подсела парочка девушек, а позже - Савраскин (так он представился) - дяденька примерно лет сорока в кримпленовых брюках с безупречными стрелочками, в кожаном пиджаке устаревшего фасона и розовой рубашке. Подержанно-респектабельный, Савраскин уже первого взгляда выглядел несколько подозрительным. Во всяком случае, высохшие белёсые пятна на его брюках, тождественно похожие как на селикатный клей так и на сперму, доверия уж точно не внушали. Женский пол его явно не интересовал. Втиснувшись между Женькой и мной, Савраскин нёс какую-то пургу про греческие мифы, а лихорадочно-беспокойные и скользкие его ручонки c пальцами, по которым периодически проносилась мелкая рябь, нагло приноравливались потрогать нас за коленки. Угощаясь за счёт Савраскина кофе с бальзамом и апельсиновым соком, мы слушали его якобы непринуждённый монолог. Сомнительная, скажу вам, забава. Деликатность столь щекотливого момента я оценить был почти не в состоянии. Я попросту не врубался, как нужно реагировать на его нестандартные манеры. Женька же нахально, эдак ласково-с-придурью, разглядывал Савраскина, а когда он сообщил нам, какой он замечательный банщик и массажист (зыркалы его при этом сделались маслеными, а мокрые губы похожие цветом на свиную ветчину расползлись в плотоядную улыбку), Водопьянов подмигнул мне и зарядил ахинею про невыполненное домашнее задание, боли в мозжечке и волнующихся предков.
Савраскин канул в Лету. Вероятно, параллельно курсу Савраскина, с переполненными мочевыми пузырями и отупевшими от алкоголя мозгами, мы драпанули на свежий воздух затем, чтобы опорожнить первое и проветрить второе. Да. Самая большая дикость кавярни была в отсутствии в ней туалета. Там наливали. А отливать приходилось где угодно. Потому что в ресторан внизу, где удобства имелись, из-за постоянной переполненности, как правило, не впускали.
У выхода из кавярни, нос к носу, будто ниоткуда, я столкнулся с той экстравагантной незнакомкой. Внезапность сыграла со мной злую шутку: не успев сдержать свой выдох, я по-хамски, прямо ей в лицо из своей пасти выпустил облачко сигаретного дыма. Рассеявшийся никотиново-углекислый выхлоп обнаружили её недоуменность. Крайне смутившись, я лишь дурацки скалился, качал башкой и отчаянно разводил руками. Возможности попросить прощения иным способом мне не представлялось. Вероятно, нечто смешное присутствовало в моей импровизированной пантомиме, потому что вместо понятной реакции на невольную грубость с моей стороны она примирительно улыбнулась. Вблизи мне удалось разглядеть её поподробнее. Характерные детали выдавали тайну её возраста. Я ошибся лет на пять-семь. А тогда я вообще был уверен, что женщина, коей отстукало больше чем двадцать пять, уже почти пенсионерка. Но (впрочем, без всяких "но") - выглядела она на три восклицательных знака. (!!!)
- Лигерос? - к её вопросу примешалось явное утверждение.
"Конечно же! А что же ещё!?" - объяснил я своей идиотской пантомимой и извлёк из пещеры кармана помятую пачку с нарисованным на ней корабликом.
- Нет, - отвергла она вполне дружелюбно. - Это для меня слишком. Слишком крепко. Хотя я пробовала. Бумажка сладенькая. "Лигерос" за двадцать копеек... Такую ароматную кубинскую дешёвку предпочитает мой старый добрый знакомый. Он оценил бы твой выбор. Ной. Это прозвище тебе о чём-нибудь говорит?
"Нет... Да... Нет..."
- Так да или нет?
"Нет".
- Ты какой-то немножко странный. Ной тоже странный, - сказала она, бесцеремонно меня разглядывая. - Кстати, вы похожи. Чем-то. Какое-то неуловимое сходство.
Проблемы моды никогда меня не интересовали: чего напялить на себя никогда меня не занимало. Моё классическое образование побуждало учитывать особенности выбранного нынешней модой направления и дистанцироваться в чопорную противоположность, хотя я не знал ещё, что джинсы надо носить либо "левайс" 501-ой модели, либо "рэнглер-вестерн". Только, заметив её стильный прикид, я комплексно засмущался своих форменных школьных штанов и пуловера Пинской трикотажной фабрики.
- Почаще обращайся к небу, - посоветовала она, и пошла к типу, таскавшему для неё мороженое.
Пронизываемый лептонным газом, его сверхлёгкими микрочастицами (массой от 10-40 до 10-30 граммов), и осознанием собственной ущербности, я спустился на набережную, где слушал тишину, которая иногда является музыкой не для слабых нервов. Течение реки уносило мои мысли плавно, но тревожная данность порой всплывала и напоминала мне о том, что прежняя моя жизнь изнутри дала сильную трещину и стремительно пошла ко дну, где воспетые романтиками черёмуховые холода совершенно не соответствовали привычному ультравторжению арктических масс гидрометеорологического воздуха.
Отливали мы дуэтом. Под мостом. Здесь же (почти), коптили "Ligeros". Сигареты по словам Женьки были "тяжёлыми". Бросали в чёрную воду камешки. Позже к нам подрулил Виталик с каким-то парнем и девушкой. Фризби - так звали её, его - Лимонад. Она: юбочка с кружевной оборкой, дуэльная рубаха с брыжами (явно с чужого плеча), сапоги на шпильках, джинсовка "Lee", кожаные фенечки на запястьях, усталые глазища, неумело раскрашенное личико. Она была как растение. Он: борода типа мочалка, лохмотья волос, на широкой груди болтался брезентовый ксивник, руки - не руки, а клешни. Такими я представлял викингов. У Лимонада была сумка на ремне, в ней - батарея бутылок.
Привычка - вовсе не вторая натура, как принято считать, а первое правило. Дефицита общения мной никогда не испытывалось, иной раз просто не хватало возможности задавать наводящие вопросы, способствующие получению дополнительной информации. Впрочем, обратная сторона медали отблескивала положительное: сие обстоятельство заставляло меня учиться читать между строк, так сказать, постигать азы физиогномики.
Под мостом мы булькали из горла портвейн и говорили ни о чём, я ни о чём молчал, лишь улыбался. Моя вынужденная сдержанность, кажется, пришлась по душе нашим новым приятелям. Ненавязчиво Фризби мне навязала игру (так, наверное, она полагала), хотя её, на самом деле, спровоцировал я. Пристально вбуравливаясь друг другу в зрачки, мы пытались передавать информацию на расстоянии. В шутку. Затем Фризби нежно обвила меня руками, как нежный плющ, и мы стали целоваться.
Мы расстались с ними так и не договорившись о следующей встрече, как расстаются попутчики - с невнятной надеждой на случайность, которой быть не суждено.
Я добрался домой в без мелочи одиннадцать, когда матушка уже вовсю похрапывала. Бесшумной тенью я прошмыгнул в свою комнату, разделся при тёплом освещении торшера, врубил свою задрипанную "Электронику" третьего класса на минимум, упал в постель и вскоре под аккомпанемент самой ночной команды (Pink Floyd), припоминая события первого дня моей новой жизни, погрузился в сон, где на ровно зеленевшем луге высились земляные курганы, словно вырытые какими-то гигантскими кротами, а меня от невыносимого голода тошнило и, будто чего-то опасаясь, я запихивал эту вонючую блевотину обратно назад, себе в горло, жадно давясь и рыдая от дикой мерзости.
&&&
Обыкновенно утром матушка будила меня привычным (со сна чуть с хрипотцой) "подъём, пора в школу", на что я отвечал с ленцой "сейчас, хорошо, мама", однако в нынешний понедельник устоявшаяся годами фраза, так непроизвольно и легко слетавшая некогда у меня с языка, застревала где-то в гортани, не произносилась. Наивно и трусливо избегая уже свершившегося факта, по первому же зову матери я натянул штаны и выскочил в ванную. Возможно, излишне долго поплескавшись, я вернулся к себе в комнату, только не за тем, конечно же, чтобы внимать там в принципе справедливым упрёкам матери по поводу включённого на ночь магнитофона, и прочей риторике, типа "квартиру спалить хочешь?"...
- Случилось чего?! Язык проглотил?! - спросила она вдруг тревожно и укоризненно.
Уровень серотонина в моих мозгах снизился катастрофически. Отвратительно липкая жалость к собственной персоне нахлынула на меня внезапно и стремительно, губы невольно растянулись в какую-то плаксивую усмешку, а глаза набухли от слёз, отчего изображение исказилось до неузнаваемости, превратилось в некий хаотический набор цветовых пятен. Не дожидаясь очередных вопросов, я ретировался в ванную.
- Молчи, если тебе так удобно! Спрашивать ни о чём не буду. Умывайся и завтракать. На занятия опоздаешь!
Матери было невдомёк, что среднее образование её сына под большим вопросом, не догадывалась, что предстояло неизбежное испытание на выдержку, хотя надежда на врача у меня ещё теплилась. Успокоившись, я выполз из невольно-добровольного и весьма влажного заточения, влил в себя кружку уже почти замёрзшего байхового чая, завернул бутерброды с варёной колбасой в салфетку, и сунул их в спортивную сумку, которую я использовал в том числе и для переноски учебников. Спешно одевшись, я выскочил на улицу.
Развалившись на лавке в скверике напротив общаги консерватории, мы вдыхали с Женькой через полчаса аромат первой утренней сигареты. Кстати, самая-пресамая первая сигарета случилась в пионэрлагере "Ясная поляна", где у меня форсированно развивались множество межполовых отношений. Помнится, после продолжительного петтинга, мы валялись в стоге сена за территорией пионэрлагеря с девушкой, и она, украдкой поглядывая на железный забор, за которым нас прятали от всего мира, с удовольствием курила сигарету "Космос", пока я размышлял о мерах противопожарной безопасности в варианте слишком праздничной иллюминации. "Хочешь сигарету?" - обратила она на меня внимание. "Давай", - вызвался я опрометчиво. "Да ты ведь не в затяжку! - вскоре пристыдила меня она. - Надо тебя научить. Смотри! Вдыхаешь, как будто тебя напугали. Ой, мамочка!!! И вы-ды-ха-ешь". Старательно проделав предложенную процедуру, я посинел, словно от резко померкшей ярмарки жизни, и встал в замешательстве от творившегося со мной безобразия. Вцепившись за верхушку юной берёзки и раскачиваясь в такт хаотично закрутившейся планете, я понял, что с табак - это субстанция не для моего чистого организма.
Нааэрировавшись вволю, мы двинулись в поликлинику, где Женька почему-то решил, что нам нужен лор-врач.
- Кто первый? - строго поинтересовался доктор.
- Мы вместе, - отрапортовал Женька.
- Сиамским тандемом?! Близнецы, что ли?! Кто болен?!!
- Он, - ткнул в меня пальцем Женька.
- Выйди, - приказали ему.
- Понимаете, - хотел было что-то объяснить Женька, но слушать его не пожелали:
- Пошёл вон, - негромко-глухо послали его по-вектору.