Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
РАССКАЗЫ
Донесение с фронта
Красная Армия, обескровленная и обезглавленная в предвоенные месяцы тотальными чистками, учинёнными высшим руководством страны, с тяжёлыми боями отступала по всему фронту, от Балтийского до Чёрного моря. Особенно тяжело было в Прибалтике и Белоруссии, здесь к августу 1941 года были оставлены огромные территории с такими городами как Вильнюс, Рига, Минск, Львов и другими.
Южный фронт тоже отходил, но здесь или натиск был послабее, или наши войска оказались более стойкими, но отступление происходило не так стремительно, несколько организованнее, чем у северных соседей.
Составляя очередное донесение в Ставку Верховного, военный совет фронта каждый раз искал причины, которые могли бы оправдать оставление очередных населённых пунктов, смягчить гнев Товарища Сталина.
Третье августа улыбнулось генералам Тюленеву, Запорожцу и Романову, руководившим в тот день Южным фронтом тем, что они только что оставили село населённое немцами. Улицы стояли пустынными, редкие прохожие спешили укрыться в домах, за заборами ухоженных дворов. Как это было похоже на все оставляемые сёла. Но в украинских и русских частенько встречались группы стариков, которые укоризненно качали головами, а то и прямо бросали в лицо обвинения в неспособности Червоной армии защитить их от нашествия. В немецком селе не нашлось таких смельчаков.
- А может они рады приходу германцев, - предположил Член военного совета.
- Я бы не сказал, я разговаривал со здешним председателем, он удручён и считает, что наше отступление всех здешних немцев огорчает. Они живут неплохо, а что будет теперь неизвестно, - возразил Тюленев.
- А я думаю, что, сколько волка не корми, он всё равно в лес смотрит. Так и немцы немцев не обидят, так что им, наверное, не придётся бедствовать.
- Вот донесение, полученное вчера от агентурной разведки: в одном из украинских сёл, местные подкулачники встречали немцев хлебом-солью, - вставил начштаба.
- Не немцы?
- Нет, украинцы.
- Ну и ну!
- А чего - "ну и ну", это не единичный случай. Хотят спасти свои никчёмные шкуры. И потом, ведь известно, что немцы сразу назначают свою местную администрацию из таких вот хлебосолов.
- Немцы расстреливают советских активистов, членов партии, комсомольцев, невзирая на национальность. И в немецких сёлах тоже. Одно слово - фашисты!
- Что же предпринять с нашими немцами? Их тут много, местами немецких сёл больше чем русских и украинских, особенно в районе Одессы, в сторону Днепра, да и в других районах. И, похоже, что в эвакуацию они не спешат, особенно те, через которых мы уже прошли, в Бесарабии.
- Ну, те вообще ещё не успели стать советскими за тот год, что западные районы Молдавской ССР присоединены к Советскому Союзу.
- Надо сообщить об этой проблеме в Ставку. Заодно списать на них действия фашистских диверсионных групп и подношения фашистам хлеба-соли.
- Правильно! Нечего с ними церемониться! Это же получается, что у нас не только перед нами фронт, а вокруг - враждебное окружение.
- Итак, пишем в сегодняшнем донесении помимо всего прочего вот что, я уже набросал, - взял в руки бумажку ЧВС, - "Военные действия на Днестре показали, что немецкое население стреляло из окон и огородов по отходящим нашим войскам. Установлено также, что вступающие немецко-фашистские войска в немецкой деревне 1 августа 41 года встречались хлебом, солью. На территории фронта имеется масса населённых пунктов с немецким населением". Ну, как? Пойдёт?
- Может вписать название какой-нибудь деревни, - предложил Романов.
- Зачем такие точности, потом можно будет любую иметь в виду.
Когда донесение было составлено полностью, ему присвоили номер №28/оп и срочно отправили на самолёте в Москву.
Прошло два дня и местное НКВД получило указание эвакуировать из прифронтовой полосы всё немецкое население, особенно мужчин, мобилизовав их на рытьё окопов, с последующей отправкой дальше на восток. А как же иначе! Ведь на донесении командования Южного фронта стояла резолюция: "Товарищу Берия. Надо выселить с треском. И. Сталин.
Началась антинемецкая кампания в тылу, против своих граждан немецкой национальности, которая к концу августа 1941 года получила всеобщий характер. А после Указа о выселении немцев Поволжья, которые, якобы, скрывали в своей среде "тысячи и тысячи шпионов и диверсантов", у НКВД не стало задачи важнее, чем переселение в Сибирь и Казахстан всех немцев поголовно из европейской части страны и опека их в местах заселения.
С начала 1942 года немцы стали пополнять лагеря ГУЛАГа в шахтёрских регионах, в местах больших строек оборонных заводов, железнодорожных магистралей, таёжных лесоразработок и на прочих объектах "народного хозяйства".
Важным государственным делом теперь были заняты десятки отборных дивизий подчинённых НКВД, тысячи всевозможных уполномоченных и комендантов, штабистов в лагерях.... Вся эта армада кормилась, делала карьеры, наслаждалась жизнью и своим положением. А Красная Армия, истекая кровью, продолжала отступать в глубь страны, особенно стремительно стал отступать Южный фронт. Комсостав в нём менялся как перчатки.
На берегу Мухавца
Ночь с 21 на 22 июня 1941 года.
Казарма у Холмских ворот Брестской крепости.
Старшина Мейер не спит. Проверив, как несут службу дневальные в этот трудный предутренний час, и все ли в порядке в казарме, он постоял у окна, выходящего во внутренний двор Цитадели. Брезжил рассвет. Вячеслав проводил взглядом одинокую фигуру прошедшего по каким-то неурочным делам от Инженерной казармы в сторону клуба - бывшей крепостной церкви, младшего командира с красной повязкой на левом рукаве.
Перейдя на противоположную сторону, Мейер залюбовался нешироким здесь Мухавцом с берегами, поросшими травой и деревьями и соединенными между собой аккуратным деревянным мостиком, ведущим от Холмских ворот в Волынское укрепление, где находится полковая школа и госпиталь.
Убедившись, что нет причин для беспокойства, старшина прошел в ротную канцелярию и засел за письмо родным. Возможно, это последнее письмо. Скоро домой. Два года службы пролетели незаметно. Прибыв сюда рядовым красноармейцем, сразу после возвращения Бреста Советскому Союзу, Вячеслав выезжал из крепости только на учения и, однажды, в отпуск на родину, в дорогое Поволжье. Сейчас он старшина, хорошо известный не только в полку, но и во всей крепости.
Недавно в полк прибыло молодое пополнение. Старшина поговорил со многими новобранцами. Среди новичков он встретил нескольких земляков - поволжских немцев. Хорошие ребята, не опозорят, думает, довольно улыбаясь, старшина, можно спокойно ехать домой, из этих выйдут толковые красноармейцы и младшие командиры. А он, отслужив, поедет в родной город Энгельс, - заждались там дела, родители и еще кое-кто...
Мейер взглянул на часы. Часовая стрелка застыла на четверке, а минутная, вздрогнув, перевалила через зенит. Три часа до общей побудки, сегодня воскресенье, и бойцы понежатся в постелях лишний часок.
Но в это же время в нескольких сотнях шагов западнее, за Бугом, уже никто не спал, - у германского руководства были свои планы. Все было готово к артобстрелу. Крепость лежала как на ладони. Фашистам было известно, что в крепости не ожидают нападения, что береговые укрепления в зоне Западного Буга не заняты войсками, а комсостав в большинстве находится в отпусках или в городе с семьями. Генерал Гудериан сомневался: стоит ли проводить артподготовку? Может быть, усилив момент внезапности, тихо переправиться через реку и захватить спящую крепость без лишнего шума?.. В последний момент он все же отдал приказ провести артиллерийскую подготовку в течение установленного инструкцией времени.
Сидя за столом, старшина Мейер услышал странный гул самолетов, которые, по-видимому, шли на большой высоте. Он встревожился, поднялся, подошел к посветлевшему уже окну посмотреть, что это за необычные воскресные ночные полеты затеяли авиаторы. Уже подойдя к окну, он вдруг услышал звуки артиллерийских выстрелов, свиста снарядов и взрывов. Все это произошло так неожиданно, что он, не успев осознать, в чем дело, высунулся в окно. Его вдруг обдало сжатым воздухом, камнями и пылью. Отпрянув, он почувствовал специфический запах стрельбища и чердака. Весь двор Цитадели и крыши зданий вмиг покрылись кустами взрывов, расползшихся в тучи пыли и дыма.
- Подъем! Тревога! - закричал старшина, выскакивая из канцелярии.
Но бойцы и так уже повскакивали с постелей: кто скакал на одной ноге, стараясь попасть в штанину, кто, схватив в охапку одежду, бросился к пирамидам с оружием, а кто к окну... Казарму сотрясало от взрывов, не пробивающих толстенных стен, снарядов. Стекла сразу повылетали, были повреждены многие рамы. Раздавались стоны первых раненых осколками, влетающими в окна.
- В ружье! Всем отойти от окон, в простенки! - подавал старшина команды, лихорадочно соображая, что же ему делать дальше.
Он здесь старший. Командиры живут в домах комсостава, пока добегут, и добегут ли, ему придется принимать решения самому, организовать отражение нападения противника.
Вооружив бойцов винтовками, раздав патроны, старшина распределил всех вдоль стен у окон и бойниц казармы-крепости, построенной сто лет назад виднейшими российскими фортификаторами.
Артобстрел закончился так же внезапно, как начался. Мейер выскочил из казармы, решив выяснить, что же произошло и какие команды последуют от старших начальников. Вскоре он встретил полкового комиссара Фомина. Ранее они виделись всего несколько раз, - комиссар недавно прибыл в полк и жил без семьи в своем служебном кабинете.
Старшина доложил о принятых мерах и потерях.
- Молодец! - похвалил комиссар, испытующе поглядывая на Мейера. - Будьте готовы к любым неожиданностям. Поручаю Вам, товарищ старшина, командование ротой до прибытия старших командиров.
В этот момент к ним подбежал запыхавшийся безоружный боец, без гимнастерки, с испуганными глазами.
- Товарищи командиры! - срывающимся голосом прокричал он. - Там немцы! - махал он руками в западном направлении в сторону Тереспольских ворот, откуда доносилась автоматная и винтовочная стрельба.
- Где немцы? - стараясь быть спокойным, строго спросил Фомин. - Сколько их?
Боец встал, как вкопанный, вытянул руки по швам и быстро заморгал глазами:
- Много немцев... Они ворвались в ворота... Они в погранкомендатуре, у церкви и командирской столовой...
- Понятно! Не паниковать! Где ваша винтовка, товарищ красноармеец?
- Я сейчас, сейчас... - виновато бормотал тот.
- Товарищ старшина, возьмите его с собой, вооружите и сделайте из него бойца. Оставьте в казарме одно отделение - пусть смотрят на Мухавец, а остальных выводите срочно во двор, - будем выбивать немцев из Цитадели.
Через пять минут Мейер со своей ротой и Фомин, приведший еще отряд, около двух рот, бросились через двор с криком "Ура!".
Фашистов они увидели очень скоро у клуба, те вели бой с пограничниками, направляя свой удар к Холмским и Брестским воротам. К атакующим примкнули разрозненные группы из других частей и погранзаставы. Враг дрогнул, начал отходить к тем же Тереспольским воротам.
Фомин устремился вслед за отступающим врагом, а Мейеру поручил принять участие со своей группой в уничтожении засевших в клубе и столовой автоматчиков. Атака удалась. Фашистов выбили из Цитадели. Обратно через Мухавец и Буг никому перебраться не удалось - защитники крепости били метко.
Вскоре Фомин вернулся. Он собрал немногочисленных командиров. Вместе с капитаном Зубачевым они возглавили оборону Цитадели. Штабом обороны избрали Инженерную казарму как более удобную для оперативного руководства всеми действиями. Всех командиров распределили по секторам. Мейеру поручили группу подразделений, обороняющих Холмские ворота на берегу Мухавца. В эту группу входила и его родная рота связи.
Фашисты захватили Южный остров с госпиталем и укрепились напротив Холмских ворот, намереваясь захватить ведущий к ним мост. Они предприняли несколько атак, используя все имеющиеся у них средства. По вековым укреплениям велся непрерывный артиллерийский и минометный огонь, не смолкали пулеметные и автоматные очереди. Но атаки не приносили им ощутимого успеха, только ряды защитников неумолимо таяли. Бойцы, расставленные у окон первого и второго этажей, метким огнем срывали попытки переправиться через реку. В критические моменты даже ходили небольшими группами в контратаки...
Однажды стрельба вдруг резко прекратилась. Выглянув в окно, старшина увидел такое, от чего он на несколько мгновений потерял дар речи, такого он не ожидал: фашисты шли в атаку, гоня впереди себя медиков и раненых, взятых ими в плен.
- Стреляйте! Не жалейте нас... - закричали несчастные, достигнув середины моста.
- Ложитесь! - громким голосом, дрожащим от негодования, прокричал Вячеслав, и когда его команда была выполнена, из окон и бойниц раздался дружный залп. Уловка фашистам не удалась.
Бой не прерывался ни днем, ни ночью. Люди сбились со счета времени. Фашисты упорно атаковали, делая перерывы только для приема пищи. Ряды защитников таяли. И те и другие с упорством, достойным лучшего применения, выполняли поставленную перед ними задачу.
Противник нес огромные потери. Наконец с самолетов полетели не только бомбы, но и листовки, которые призывали сдаваться, обещали жизнь и всевозможные блага. В листовках утверждалось, что гитлеровцы уже находятся у стен Москвы. Поверить в такое было невозможно.
Подобрав подобную листовку, Вячеслав прочитал написанное сначала по-русски, потом по-немецки, усмехнулся, достал из командирской сумки карандаши и быстро нарисовал на оборотной стороне листовки свинью с характерными усиками Гитлера и подписал: "Не бывать фашистской свинье в нашем советском огороде". Карикатура всем понравилась, бойцы от души посмеялись.
Фомин тоже по достоинству оценил юмор. На просьбу старшины сходить за "языком" он быстро согласился - нужны были сведения.
Вылазка удалась, попался долговязый ефрейтор. "Выпотрошив" его, стали решать, что с ним делать. У Мейера вдруг загорелись глаза, он что-то зашептал на ухо Фомину. Улыбнувшись, полковой комиссар кивнул и пошел по своим делам дальше, а старшина с увлечением принялся за дело.
Вооружившись карандашами, собрав имевшиеся в изобилии у бойцов листовки, использовавшиеся на самокрутки, он быстро размножил свою карикатуру, снабдив ее надписью о "фашистской свинье" и "советском огороде" на немецком языке. Найдя среди обломков мебели баночку с клеем, бойцы под грохот взрывов, свист пуль и осколков, увлеченно выполнили поручение старшины, изрядно повеселившись. Они с ног до головы обклеили гитлеровца этими бумажками и направили его к мосту через Мухавец. Испуганно озираясь, он, под хохот защитников крепости и настороженную тишину с противоположной стороны, потрусил к своим.
Через несколько минут фашисты яростно обстреляли Холмские ворота и прилегающие стены - послание дошло!
Дни сменялись ночами, ночи - днями. Бои не прекращались. Все труднее было с продуктами. Людей стала мучить жажда. Рядом протекала прозрачная вода, отражая в себе небо, берега, деревья, мост... Но эти несколько шагов простреливались засевшими на противоположном берегу автоматчиками. По всей береговой линии были установлены пулеметы. Ночью было светло, как днем - в воздухе непрерывно висели осветительные ракеты. Особенно страдали без воды раненые, обессиленные от потери крови. Военврач Вебер, тоже из поволжских немцев, как мог, облегчал страдания несчастных, но против жажды у него средства не было. Раздавались стоны и мольбы: дать воды. Это угнетало больше, чем опасность смерти. Несколько смельчаков пытались добыть воду, но обмануть бдительность фашистов не удавалось. Каждый из них оставался лежать там, где его настигала пуля. Даже убрать убитых не было возможности, их засыпало выбросами взрывов.
Такая ситуация была по всей крепости. По воле Рока, среди ее защитников всех национальностей здесь было около двухсот российских немцев. Известны имена майора Дулькейта, старших лейтенантов - Шварца и Кролла, красноармейца Дамма и многих других. Никто из них не дрогнул, все с честью отслужили свой долг перед Родиной.
Вячеслав уже несколько дней не пил, однако стойко переносил жажду, как и многие его товарищи. Но стенания раненых он выносить не мог, его отзывчивое сердце разрывалось от чужих мук. В одну из передышек, видимо, фашисты обедали, неожиданно даже для своих товарищей он выскочил в окно, стремглав спустился по крутому, изрытому взрывами, склону к реке, зачерпнул в котелок воды и побежал обратно. Все произошло так стремительно и просто, что, видимо, фашисты опешили от такой наглости. Обратно подниматься было труднее, да и воду нельзя было расплескать. Мейер подбежал к окну, подал котелок обрадованным товарищам, закинул руки на подоконник и подтянулся. В этот миг фашистский пулеметчик, опомнившись, выпустил длинную очередь. Товарищи втащили обмякшее тело старшины и положили его на пол. Открыв глаза, он, с трудом улыбнувшись, пошевелил губами:
- Воду... раненым...
Его голубые глаза закрылись навсегда. Котелок с водой стоял рядом. Бойцы, как драгоценность, осторожно отнесли живительную влагу в подвал, раненым - облегчить участь ослабевшим, исполнить последнюю волю своего командира.
Бой продолжался.
...Через два месяца мать Вячеслава, его бабушку, невесту, младшего братишку, сестер и еще несколько сотен тысяч его земляков и соплеменников в срочном порядке депортировали в Сибирь и Казахстан, как потенциальных "шпионов и диверсантов" - такова была воля "отца народов".
Однофамильцы
Хранить верность - это достоинство, познать верность - это честь.
М. Эбнер-Эшенбах
Кому-то война - мать родная, а кому - последний рубеж, дойдя до которого человек оказывается перед дилеммой: остаться человеком с честью и достоинством или перейти в разряд подлецов.
Шел второй месяц Великой Отечественной войны.
Петр сидел в подвале, куда фашисты притащили его, оглушенного взрывом. Он еще не представлял, какие физические и моральные муки ему предстоят.
Находился он здесь уже несколько часов. Сначала его просто бросили бесчувственного, но через некоторое время он им понадобился.
Движение войск остановилось, фронт застопорился на месте, и фашистским начальникам стали нужны сведения о противнике на этом участке.
Пленных за последние сутки попалось немного, да и те все раненные или сильно контуженные. Нужные сведения от них старались получить побыстрее, чтобы уточнить свои тактические задачи и планы дальнейшего наступления.
Петра привели в штаб, под который оборудовали сельскую контору, на допрос к офицеру контрразведки.
- Как твои имя и фамилия, - спросил он. Переводчик повторил то же по-русски. Петр, услышав вопрос на немецком, потом на русском, удивился, как четко он понял все на обоих языках. Ничего секретного в его имени, по мнению Петра, не было, его учили, что врагу нельзя сообщать фамилии командиров и номера частей.
- Пётр Миллер, - спокойно ответил он допрашивающему.
- Как-как? - брови у офицера полезли вверх, глаза сверх меры расширились.
Удивленный Петр повторил свой ответ.
- Откуда ты знаешь мое имя? - в замешательстве спросил гитлеровец.
- Я не знаю вашего имени, - ещё больше удивился красноармеец.
- Ты сказал Петер Миллер - это мое имя.
Теперь настал черед Петру делать круглые глаза, - неужели он полный тезка этому лощёному и холеному фашисту. Чудеса, да и только. Такого с ним еще не случалось. И вот - на тебе! Какое неприятное совпадение!
Когда у фашиста прошло замешательство, он, заметно повеселев, спросил:
- И откуда у тебя такое имя?
- От родителей, - кратко ответил Пётр.
- А где живут твои родители?
- В АССР немцев Поволжья.
- Так может быть, ты всё понимаешь по-немецки, и говорить умеешь?
Переводчик, повинуясь сигналу начальника, выжидательно молчал. Петр, подумав немного, неопределённо пожал плечами. Конечно же, такой простой вопрос ему переводить не было необходимости.
- Чего пожимаешь плечами? Не желаешь со мной разговаривать?
- Почему же? - с трудом переходя на немецкий, от которого он отвык за год службы, произнёс Пётр, - я, конечно, понимаю. Но разговаривать мне трудно.
- Трудно? А ты постарайся. Мы пришли освободить вас от большевиков. Вы должны радоваться и встречать, как это принято у русских, гостеприимно, с хлебом-солью, во многих селениях так делают. А ты уже несколько часов у нас в плену, и только теперь выясняется, что ты - немец. Почему?
- Потому, что радоваться мне нечему. Мы жили хорошо. Если бы не война, я после службы вернулся бы в свой городок, стал бы работать и жить в достатке в своём уютном домике.
- Как ты разговорился! Странный у тебя диалект, никогда не слышал такого. Откуда твои предки?
- Говорят, откуда-то из-под Альп.
- А-а. С юга. Но и там сейчас так не говорят, очевидно, давно вы покинули Фатерлянд.
- При Матушке Екатерине.
- Что это ещё за матушка такая?
- Была у нас в России в восемнадцатом веке царица Екатерина Вторая.
- Ты смотри на него - какой грамотный! Все-то ты знаешь. А что ты можешь сказать про Германию?
- А что про неё говорить? Не знаю. Она далеко, а вы вот пришли.
- Разве это нехорошо?
- Что ж тут хорошего - война ведь, разрушается всё. Если бы не вы...
- Хватит-хватит. Молчать! Ты лучше вспомни и расскажи о своей воинской части, в которой служил.
- У нас хорошая часть.
- Прекрасно! Это ответ хорошего солдата. А чем же она хороша?
- Люди у нас хорошие, и красноармейцы, и командиры.
- Почему же ваших солдат называют не солдатами, а красноармейцами? - с трудом произнес он это сложное для него слово, - и почему эти хорошие воины так спешно и беспорядочно отступают?
Пётр опять пожал плечами. Что тут говорить? Он и сам не мог понять, что все-таки происходит. Не проводить же с этим фашистом урок политграмоты. Вряд ли это имеет смысл.
Пётр чувствовал, что сейчас начнётся самое для него трудное - офицеру, похоже, уже надоела эта бесполезная болтовня, и он потихоньку начинает подбираться к интересующему его вопросу и вот-вот примется за главное. Так и вышло.
- А какое оружие стоит на вооружении в вашей части?
- Разное, - машинально произнёс Пётр и запнулся, прикусил язык, - не тайну ли составляет это слово? Да вроде бы - нет. Но дальше надо быть осторожным - сейчас он начнет выпытывать.
Фашист внимательно наблюдал за Петром, от него не ускользнуло, что парень этот вполне развитой и наверняка знает немало, но не с легкостью расстанется с имеющейся у него информацией.
- Назови командира своей части, в каком он звании, как его фамилия.
- Вот оно, - подумал Пётр. Теперь надо молчать, здесь не отговоришься общими фразами. Петр потёр виски, - голова раскалывалась, - сказывались последствия контузии и груз ответственности перед своими товарищами и командирами, нежданно свалившийся на него.
- Что же ты молчишь, Петер. Неужели не знаешь своего командира? Мы все равно всё узнаем от других, но мне бы хотелось получить информацию от тебя, немца. Это важно. Если это случится, я смогу тебе помочь, освободить, отправить в тыл. Ты сможешь уже сейчас зажить той жизнью, о которой мечтал. Ты поступил бы на службу Рейху, получил бы достойную работу. Здесь на освобождённой территории нужны умные люди, знающие местные обычаи, для организации послевоенной жизни. Так что - говори, и твоя судьба решится в твою пользу.
Пётр слушал офицера, а сам думал о своих однополчанах - как они там, когда, наконец, получат подкрепление и перейдут в наступление. Может быть, успеют его освободить до того, как он погибнет. Он вздрогнул, - впервые пришла мысль, что теперь в любой момент он может быть убит вот этим офицером или теми солдатами, что стоят за дверью.
- Ну что ты молчишь? - уже кричал фашист, и этот крик ещё больше укреплял Петра Миллера в решении не выдавать военной тайны, которой от него добиваются.
- Воинское звание, фамилия командира и других начальников, какое вооружение имеется в части, сколько личного состава..? - перечислял, повторяя свои вопросы, фашистский офицер, оказавшийся однофамильцем и тёзкой по имени пленному советскому бойцу, от которого, во что бы то ни стало, нужно было получить необходимые сведения о противостоящем противнике. И, чем скорее, - тем лучше. Для обоих. Особенно для хозяина положения, - телефон из вышестоящего штаба без умолку звонит, - там обеспокоены остановкой, им нужны сведения.
Выбившись из сил, офицер Миллер приказал подчинённым вывести красноармейца Миллера, применить к нему физическое воздействие, а через один час и пять минут снова привести на допрос. А тем временем он должен пообедать - как раз, до обеденного перерыва осталось пять минут, нужно пойти освежиться, умыться и немного подышать свежим воздухом.
После обеда, в той же комнате, допрос продолжился. Избитого Петра втащили, попытались поставить, но ноги не держали его. Тогда офицер Миллер приказал усадить его на табурет, стоявший в углу.
- Ну что? Надумал говорить, дорогой мой тёзка? Если не надумаешь - экзекуция повторится. Ты посмотри, как они тебя отделали, искренне изумился он, - что-то уж очень постарались сегодня, впервые вижу такое усердие от моих остолопов.
- Эт-то... они... не меня, а... тебя... били, - с трудом ворочая языком, выговорил Петр.
- Как - меня? - Миллер приподнялся на стуле, - с чего ты это взял?
- Они сказали... раз ты родственник... нашему... шакалу - мы тебя... изуродуем, как бы его...
- Заткнись, остолоп! Это ж надо такое выдумать - родственник! Ты большевистская свинья, я сгною тебя, уничтожу.
Вечером следующего дня однополчане красноармейца Петра Миллера освободили село и нашли тело своего истерзанного товарища. Оно было прибито к воротам того двора, в доме которого квартировал фашистский офицер Петер Миллер.
Похороны Петра Миллера, поволжского немца, были быстрыми, враг торопил, но со всеми почестями, полагающимися герою.
Через месяц после случившегося всё семейство Миллеров, проживавших в городе Бальцере, что на Волге, его мать, трое сестёр, младший братишка, бабушка и дед - бывший будённовец, тряслись в железнодорожном "телятнике", который увозил их из родного Поволжья в Кокпектинский район Семипалатинской области, как возможных шпионов и диверсантов. Эшелон охраняло отборное подразделение Внутренних войск НКВД, а Красная Армия, истекая кровью, теряя лучших своих бойцов, медленно отходила на восток.
Над Землей стояла осень 1941 года...
"Боевая" операция
Комбригу Кривенко была поставлена конкретная задача:
"... операцию по выселению немецкого населения из Автономной Советской Социалистической Республики Немцев Поволжья осуществить с 3 по 20 сентября 1941 года".
Вместе с приказом, подписанным Лаврентием Павловичем Берия, комбригу была вручена подробная инструкция. В задачу комбрига входило обеспечить безопасность важных объектов, как-то: мостов, железнодорожных станций, фабрик и всего, что может быть подвергнуто диверсионным действиям.
В подчинение комбриг получил 7350 красноармейцев и командиров. Кроме охраны перечисленных объектов в обязанности этого войска входило помогать милиции патрулировать населенные пункты.
Местная милиция была срочно усилена двумя тысячами сотрудников, прикомандированных из других областей. Местные милиционеры стали выполнять вспомогательные функции, особенно те, кто были немцами. Их сначала использовали, а потом уволили из органов и отправили с последними эшелонами.
Всей операцией руководили сотрудники НКВД, которых дополнительно в республику прикомандировали в количестве одной тысячи двухсот человек.
Комбриг Кривенко, выполняя приказ Наркома НКВД, был подчинен его людям, главным среди которых был старший майор госбезопасности Наседкин. 3аместителями Наседкина были нарком НКВД АССР НП майор г.б. Губин и начальник СПУ капитан г.б. Ильин. Всеми делами на транспорте заправлял капитан г.б. Потапов. Вот этой четвёрке комбриг и обязан был подчиняться, их решения выполнять.
Указ Президиума Верховного Совета СССР "О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья", подписанный Михаилом Калининым, Председателем ПВС и Александром Горкиным, Секретарем ПВС 28 августа 1941 года, опубликовали в местных газетах "Большевик" и "Нахрихтен" только в субботу, 30 августа.
Прочитать Указ в день публикации смогли только в столице республики - городе Энгельсе и близлежащих кантонных центрах.
На улице стояла золотая осень, в полях шла уборка хлеба и овощей. Несмотря на войну и отсутствие большинства мужских рабочих рук, занятых теперь ратным трудом или захороненных в братских могилах вдоль фронтовых дорог, работы повсеместно развернулись в полную силу. Значительная часть созревшего урожая уже была убрана, но многое еще колосилось, стояло в ожидании своего часа. Корнеплоды и картофель тоже, в основном, еще были в земле.
Большинство поволжских немцев, даже те, что проживали в городах и работали на заводах, фабриках, транспорте, были связаны с землей. Все они держали огороды, а многие и живность. Этому способствовало и то, что в основном проживали они в собственных домах с ухоженными подворьями. Рядом с домами располагались огороды, где выращивалась всевозможная зелень и овощи. Картофель, как правило, сажали за городом, в поле, часто по берегам речек. Там же благоухали и бахчи.
В последнее воскресенье августа 1941-го года все население Бальцера было за городом, люди спешили убрать со своих делянок все, что уже созрело, заложить на зиму. Немало было и таких, кто, уже управившись с делами, в это последнее летнее воскресенье выехали на традиционный пикник. Работа работой, а отдохнуть тоже нужно. Война где-то далеко, многие мужчины уже там, немало пришло похоронок, но жизнь продолжается и нельзя падать духом. Надо жить. А раз так, думали люди, нужно делать всё, как делалось исстари, со времён, когда прапрадеды приехали на эту землю и превратили пустынные степи в цветущий сад. Еще тогда они завели обычай, в конце лета - начале осени, устраивать себе праздники на природе.
Комбриг Кривенко, знавший, что не позднее вторника начнётся отправка первых эшелонов, удивлённо смотрел на людей, продолжавших свою размеренную жизнь. Он понимал, что они вели бы себя, наверное, иначе, знай они, что их ожидает впереди, чем они будут заняты через пару дней. Но пока, в воскресенье, они были в неведении, и в этом было их сиюминутное счастье.
До сёл, особенно на правом, гористом берегу, этот страшный документ дошёл значительно позже. Даже в городе Бальцере, крупнейшем городе республики, газеты появились к исходу воскресенья, 31 августа.
Теперь всем стало ясно, почему в четверг на улицах появились патрули.
Из регулярных докладов комбригу было известно, что никаких враждебных действий со стороны населения не наблюдается. Но в воскресенье патрули стали докладывать, что, если в первые два дня их присутствие вызывало только интерес и удивление, то после появления газет с указом, атмосфера стала накаляться, люди проявляют возмущение, хотя многие сдерживают себя, но все недовольны и не согласны с обвинениями.
Резко, в течение одного-двух дней, обстановка заметно изменилась. На улицах стало тихо и пустынно, люди готовились к отъезду. 1 сентября на Бальцерской трикотажной фабрике имени Клары Цеткин собрался почти весь тысячный коллектив. Здесь, как и везде, проводилось собрание, на котором разъяснялись положения Указа. Слово держала сама, их бессменная директор, Амалия Генриховна Келлер. Она пыталась успокоить людей и внушить им, что мера эта временная и скоро их вернут в родные дома, к своим станкам.
Комбригу Кривенко, по приказанию старшего майора г.б., тоже пришлось присутствовать на нескольких собраниях. Он чувствовал стену отчуждения, которая вдруг возникла перед этими людьми. Они молча слушали, мрачно смотрели на начальство, избегая встречаться взглядами, казалось, что им стыдно за тех, кто их обвиняет во всех смертных грехах, которых не было, и быть не могло.
Кривенко сам взял в руки газету с Указом и стал вчитываться в него. С первых слов: "По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов...", он содрогнулся. Ему показалось ужасным, если эти люди действительно замышляют что-то враждебное. Подтверждений этих замыслов у комбрига не было. Наоборот, он знает один случай проникновения на территорию республики такой диверсионной группы из-за линии фронта. Фашисты, при первой же попытке получить помощь от местных немцев, были ими обезврежены и сданы в милицию. Это сделали простые деревенские колхозники.
Далее в Указе, однако, говорилось: "О наличии такого большого количества диверсантов и шпионов среди немцев Поволжья никто из немцев, проживающих в районах Поволжья, советским властям не сообщал, следовательно, немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и Советской власти".
Комбриг не верил своим глазам - всё, написанное в таком важном документе, было далеко от истины, не соответствовало действительности. Но, привыкший за долгие годы службы, к различным чудесам, он решил, что тут замешаны высокие государственные интересы, разбираться в которых не его, комбрига, дело. К тому же долгие часы политграмоты и конспектирование трудов Вождя напоминали комбригу стиль, которым был излажен Указ.
В следующем абзаце Указа говорилось, что если немецкие шпионы и диверсанты совершат свои коварные диверсионные акты, то случится кровопролитие, правительство будет "вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья".
На одном из собраний вдруг поднял руку пожилой уже человек с Орденом Боевого Красного Знамени на груди. Он заявил:
- Я не верю, что такое могли написать наши Вожди. Я лично воевал в Гражданскую войну за Советскую власть, в том числе и против кайзеровских войск. И никаких мыслей о вредительстве среди нашего населения нет и быть не может. Мы патриоты нашей Родины и нашей республики. Обвинять нас могут только те, кто не желает добра Советскому Союзу...
Привыкшие к молчаливой реакции собрания каратели опешили, услышав эту пламенную речь. Обычно на собраниях присутствовали люди, с трудом понимающие русский язык. А уж чтобы выступить, и речи быть не могло. А тут такая грамотная и обоснованная речь, произнесённая на хорошем русском, - чувствовалась армейская выучка. Но когда послышались прямые обвинения властям, ведущий собрания капитан г.б. вскочил:
- Молчать! Не позволю фашистскую агитацию! Увести его! - приказал он стоявшим по всему залу людям в форме и в штатском.
Трое подскочили к ветерану Мировой и Гражданской войны, скрутили ему руки, сорвали с груди орден, порвав пиджак, и выволокли из помещения. В зале наступило гробовое молчание. Одни были поражены своим бесправием, другие - своим всевластием.
Дальнейшее чтение Указа даже комбригу было неловко. Абсурдность обвинений перешло в абсурдность обещаний наделить переселяемых земельными угодьями в новых районах и оказать им там государственную помощь. Дочитав документ, он глубоко задумался над тем, сколько людей сейчас занято по всему Союзу выполнением его положений, ведь немцы живут не только в АССР НП, их здесь примерно четверть от всего их числа. Остальные проживают почти во всех областях европейской части страны. Это же сотни тысяч солдат и офицеров заняты операцией. Не меньше будет их сопровождать в пути и опекать в местах поселения. Если бы вся эта армия была направлена на фронт, наверное, они смогли бы внести свой вклад в отражение агрессии настоящего, внешнего врага. И еще сотни тысяч самих советских немцев, дисциплинированных и исполнительных людей, большинство из которых прошли хорошую выучку в Красной Армии.
Кривенко знал многих командиров с немецкими фамилиями, да и солдаты нередко служили под его началом. И не помнит он, комбриг, чтобы с ними были какие-то проблемы. Наоборот, ему не раз приходилось ставить в пример остальным бойцам этих немногословных, вдумчивых ребят, служивших честно и добросовестно, как раньше говорилось - верой и правдой.
Теперь они, немцы, понуро ходили по своим аккуратным улицам, выстроенных ими сел и городов, по своим ухоженным дворам и домам, где все функционально, все на своем месте. Они готовятся к отъезду в неизвестность, на чужбину.
А он, комбриг, которому не суждено будет прославиться в боях, готов выполнить приказ - изгнать стариков, детей, женщин из их домов, посадить их в эшелоны, составленные из товарных вагонов и "телятников", и отправить. Что с ними будет дальше, не должно его беспокоить. Дальше - не его забота.
Его задача: посадить всех поголовно в вагоны и пароходы и проследить их прохождение по территории, вверенной ему республики. И он, комбриг Кривенко, эту задачу выполнит.
С честью!
Буран
"В безглазой, полной холода степи,
Где нет дорог, там к смерти все пути".
А. Степанов
Приглушенный лай собак она слышала уже давно, еще утром, когда сквозь пелену пурги справа от себя она на миг увидела очертания небесного светила.
О, каким оно, это светило, бывает жарким в знойные летние дни, когда ты в поле сгибаешься над длинными грядками моркови, вручную пропалывая и прореживая нежную зелень с чуть заметными корешками. А каким нежным оно бывает, когда, искупавшись, ты выйдешь из студеной речки и приляжешь на чистый песочек или нежную травку. А еще оно бывает неприветливо холодным, вот таким, как теперь в этой зимней бескрайней казахской степи.
Бывало и дома, на Волге, ей приходилось бежать пешком по морозу за семь километров в кантонный центр в школу, а потом, под вечер - обратно. Хорошо, если ветер в спину, тогда бежишь, подгоняемый им, и дорога не кажется такой долгой, а мороз - таким жестким. Но если он несет навстречу ледяные иголки, впивающиеся в нос и щеки, до боли хлещущие по глазам, выбивая слезы, - тогда дорога становится бесконечной, приходится периодически отворачиваться, брести спиной вперед и падать, зацепившись каблуком за снежный бархан.
...Сначала, оказавшись с остальными попутчиками брошенной среди степи, она со всеми вместе пыталась что-то предпринять, найти укрытие, утеплиться. Но поблизости не оказалось никаких материалов для строительства, ни оврагов, ни нор. Выбившись из сил, люди стали находить небольшие углубления и набиваться в них по несколько человек, чтобы согреться хоть чуть-чуть друг от друга.
Катя сначала тоже пристроилась к одной из групп, но почувствовала, что замерзает, встала, попыталась кое-кого убедить, что ложиться нельзя, это - верная смерть. Надо идти - может, найдется место получше, какое-нибудь строение, овраг, деревья, где можно будет укрыться от холода и ветра, что-то построить. Но ее, если и поддержали, то не могли последовать. Женщины все были обременены малыми детьми, к тому же не так уж тепло одетыми: их приходилось, как цыплят брать в охапку, прижимать к материнскому телу и приседать где-нибудь, в ямке, подставив ветру свою спину. Старики тоже понимали, что стоять, сидеть или лежать на мерзлой земле, прожигаемой студеным ветром - глупо, но у стариков силы давно кончились. Был один молодой и сильный мужчина, но он был безногим инвалидом, еще не научившимся ходить с костылем, на который опирался. Нога его осталась на фронте, с которого он был комиссован на второй месяц войны.
Кате сказали: "Иди. Вдруг наткнешься на людей. И сама спасешься, и, даст Бог, нам пришлешь помощь..."
И вот она идет, а собаки уже сутки лают где-то, то спереди, то сзади, то слева, то справа. Или она закружилась, или ей мерещится.
Их, выселенных из АССР Немцев Поволжья, долго мариновали на степной станции в каком-то сарае. Другие команды быстро куда-то отправляли, а их все морозили в этом сарае, кормили кое-как...
Да, еда. У нее давно ничего во рту не было, кроме снега, кружащего немыслимыми завихрениями. Она нащупала в кармане последний сухарик величиной с пятикопеечную монету. Съесть, или оставить пока?
...Когда их, наконец, вызвали и приказали сесть на громадные сани, прицепленные к трактору, многие облегченно вздохнули - хоть какая-то определенность, привезут, устроят, дадут работу, - начнется жизнь...
Катя остановилась, - кружилась голова, подкашивались ноги, пальцы рук и ног не ощущались вообще, все тело было как ледышка. Хотелось лечь и уснуть. Сколько суток она не спала и даже не сидела!
- Не-ет! - в ужасе закричала она, остановив себя от рокового поступка: она чуть было не села. Надо шевелиться, идти, идти и идти, ведь лают же где-то рядом эти собаки. Лай этот и обнадеживает, и доводит до отчаяния.
...Везли их не очень долго, часа три. Остановились среди степи. Комендант, или - кто он там, вылез из кабины трактора, размялся, посмотрел по сторонам, зябко поежился, удовлетворенно чему-то хмыкнул и повернулся к саням. На него были устремлены несколько десятков пар женских и детских глаз, настороженных взглядов.
- Стано-вись! - по привычке зычно скомандовал он.
Пока люди сползали с саней, становились спиной к ним, лицом к нему, он продолжал разминаться, прохаживаясь в новых, не растоптанных валенках, прихлопывая руками в меховых рукавицах. Руки зябли, да и вообще, неуютно в пустынной степи зимой, хоть и одет ты в теплый полушубок и почти нет ветра, но мороз пробирает до заслуженных костей. И зачем ему эта морока, с этими людишками, лопочущими что-то на своем противном языке. Сидеть бы сейчас в теплой канцелярии. За что ему такое наказание - который месяц возиться с какой-то немчурой. Одно утешение - на фронте, пожалуй, похуже бывает.
- Раз, два, три... - стал он пересчитывать груз, доставленный к месту назначения. А может, и не сюда нужно было привезти их, - с сомнением поглядывал он по сторонам. Но прочь сомненья: по времени в пути - все точно! Досчитав до конца, посмотрев в бумагу и поняв, что сбился все же со счета, он осмотрел нестройный ряд и махнул рукой - пересчитывать, мол, не буду, обратно еще тащиться, сколько времени, дай бог к ночи поспеть, дни-то все короче.
- Слушай меня, - крикнул он по привычке, хотя и так стояла гробовая тишина, даже грудные дети помалкивали. - Здесь будете обустраиваться, нароете землянок, будете жить и работать. Еда на первое время есть у каждого, а там подвезут. Не вздумайте бежать. За побег - знаете, что будет. Все! Расходись!
- А лопаты, доски - где? - решительно произнес одноногий, одетый в солдатское обмундирование.
- Доски? - вздрогнул он, подумав что-то свое, - да, лопаты, - все еще растерянно повторил комендант.
Но замешательство его было непроизвольным и мгновенным. Он действительно забыл приказать загрузить самое необходимое для строительства землянок, но не показывать же этим свой промах.
- Будут вам лопаты, все будет, сейчас привезут, - прокричал он, вскакивая в трактор, - трогай! - приказал он трактористу.
Люди смотрели вслед уезжающему трактору, а по низу все усиливалась, и усиливалась поземка...
Постояв немного. Катя медленно двинулась дальше, внимательно прислушиваясь, откуда донесется лай. И вот он послышался, теперь - справа, она повернулась и осторожно, шаг за шагом пошла в том направлении. Лай повторился, - Катя уверилась в правильности курса. Медленно преодолевала она пространство, ничего не видя перед собой, иногда ветер вдруг стихал, и ей казалось - что-то чернеет вдалеке, она успевала подправить направление движения, и снег, движущейся стеной, снова преграждал обзор.
...В тот день никто не приехал. К вечеру разыгрался настоящий буран, - в трех шагах ничего не увидишь. Все сбились в кучу, - обогревались друг об друга, укрывшись всем имеющимся: одеялами, пологом, плащом... Благо, южный ветер вместе со снегом и песком принес оттепель, но сам пронизывал так, что уж лучше бы морозец, только без ветра.
На второй день тоже никто не приехал. Если кто-то и делал такую попытку, навряд ли добился успеха: следы все замело, ориентиров в степи никаких.
Некоторые люди, сбившиеся в кучи, группы, уже не двигались - "согрелись" навечно, много ли надо голодной матери, одетой в тонкую пальтушку, и ее детишкам, чтобы степной кинжальный ветер сковал мышцы в комочки льда и остановил сердечки...
Перед Катей вдруг выросла глинобитная стена, вдоль которой пролетали снежинки и прокатывались клубки перекати-поля. Ветер внезапно стих, будто ждал, когда эта настырная девчонка выберется из снежной кутерьмы, дойдет до цели. Ноги вдруг подкосились, и Катя с ужасом поняла, что ей никак не преодолеть это последнее препятствие.
...Там, среди оставшихся в степи, у Кати родных не было. Она здесь оказалась одна. Отец был на фронте, может быть, погиб давно, ведь у самой границы служил: маму с братишкой она потеряла еще осенью на станции "Туркестан", где было столпотворение из ссыльных. Здесь выдавали пайки, сортировали команды... Здесь она и отстала от своих, стоя в какой-то очереди, а их в это время усадили в очередной эшелон и увезли куда-то на северо-восток, толи в Казахстан, толи в Сибирь...
Прошло долгих пятнадцать лет. Многое изменилось в мире. Катина жизнь текла руслом, о котором никто из ее довоенных близких не мог бы себе и предположить. Будучи поволжской немкой, изучавшей русский язык только в школе и с трудом владевшая им, она теперь стала неотличимой от окружающих казашкой. Всему, что она теперь знала и умела, Катю обучили приютившие ее бездетные старики-казахи, охранявшие степные кошары с овцами. Они всю свою долгую жизнь прожили на отшибе, отчужденно, не вникая в суть происходящих в мире событий. В молодости работали на бая возле этих же кошар, потом на смену баю пришел председатель. Для них почти все осталось по старому, только посытнее стало. Новая власть была им по душе.
О том, что где-то идет большая война, старики без интереса узнали из чужих разговоров об отправке парней на фронт. И вот, в начале первой военной зимы Аллах послал им девчонку, не умевшую говорить. Она, правда, что-то пыталась объяснить, когда оттаяла, после того, как обеспокоенный сильным лаем собак, бабай пошел обходить кошары, вооружившись старым ружьем и взяв самого свирепого пса на поводок. Пес-то и обнаружил полузасыпанную снегом девчонку.
Старики долгую зиму учили ее всему заново. Она оказалась покладистой и восприимчивой ученицей. К весне она ужа складно лопотала по казахски, умела делать многое по хозяйству так, как умела и учила апай.
Летом кызымочку увидели люди, но на расспросы никто ничего не добился. Сама она непонимающе разводила руками, а старики только и могли сказать:
- Аллах послал.
Теперь, через пятнадцать лет, она стала статной женщиной, на которой ладно сидели любые национальные наряды. Муж, Камалдин, души в ней не чаял, детишки любили и боготворили.
Старики, выдав Катию замуж, оставили ей и ее мужу в наследство все свое хозяйство. Дождавшись первого внука, бабай ушел из жизни, апай поводилась еще и со вторым.
В это время начали пахать вокруг степь. "Целина". Это слово было у всех на языке. В разгар пахоты вдруг прошел слух, что в степи обнаружили много человеческих костей, все больше детских. Но говорилось об этом шепотом. Катия, как и все, слушала, качала головой, цокала языком. Приезжали люди в форме и в штатском, задавали вопросы. Но никто ничего не знал. Там выкопали яму, свалили в нее все, что нашли, зарыли и стали пахать дальше.
Прошло еще сорок лет. У Катии большая дружная семья, семеро детей, тридцать три внука, есть и правнуки. Апай Катия, лежа в своем закутке и чувствуя, что отведенные ей Аллахом дни сочтены, рассказала о днях своей юности и обо всем, пережитом ею. С удивлением, интересом и даже ужасом слушали ее те, кому она дала жизнь, кто унаследовал ее стать, хозяйственность и жизненную мудрость...
Правдивые истории Александра Эйхмана
Как вспомнишь прожитую жизнь, подумаешь:
"сколько же человек может вытерпеть!"
А. Эйхман
Он приходит в Центр встреч при Магнитогорском городском центре национальных культур часто, почти каждую неделю. Человеку за восемьдесят. Ему необходимо живое общение с людьми, готовыми его выслушать, понять. Но как трудно в наше перевернутое время найти благодарных слушателей, - все заняты, заморочены. А послушать, поверьте, есть что.
Главное, что ему требуется - это простая человеческая внимательность, да нашлось бы у кого-то время слушать. У родных и близких его, этого времени, очевидно, не хватает. Или они уже не по разу слышали его рассказы, его откровения и многое кажется им мало правдоподобным, до того это жутко, смахивает на небылицы.
К тому же с ним трудно общаться в привычном значении этого понятия, - он глух. Получается не диалог, а монолог. Люди, обремененные своими заботами, отмахиваются, как это часто бывает в отношениях со старыми людьми. Это раздражает его. Его настойчивость может раздражать и того, с кем он пытается вести разговор. Вот и возникает взаимная напряженность.
Если нужно что-то переспросить - приходится переходить на язык жестов, да мимикрией четко изобразить свой вопрос. Но он и сам старается помочь понять его. Не всегда, правда, получается, не потеряв нить повествования, уточнить тот или иной момент. Поэтому, махнешь рукой, - пусть говорит, авось сам выйдет на то, что тебя интересует. Или позже спрошу, когда у него закончится основная нить повествования.
* * *
Александр иногда путается в последних событиях, ему уже представляется, что донские степи, места его детства и юности, начинаются сразу на южных окраинах Магнитогорска, и до его родной станции Ляпичево рукой подать. И удивляется, зачем ехать кружным путем в Челябинск и потом еще двое суток трястись на поезде, чтобы туда попасть.
Но дальше опять идут здравые рассуждения о пересадке в Волгограде на местный поезд, так как ростовский скорый на его станции не притормаживает. Далее он рисует картины давнего прошлого, вспоминает письма друзей юности, с которыми состоял в переписке и к которым как-то в семидесятые годы прошлого века ездил, пока силы были при нем и его не удивляло долгое путешествие.
Путаница у него в голове началась недавно. После того, как он переселился с северного края города на южный, и увидел в окно своего нового жилья степь и лог, так похожие на те, из далекого теперь детства. Однажды, даже, познакомившись с жильцом квартиры с девятого этажа, напросился посмотреть с его балкона вдаль, - а вдруг увидит что-то еще более знакомое. Но, естественно, ничего не увидел. Дальше у нас идет не донская, а южно-уральская степь. Это не одно и то же.
Прошлое для Александра Петровича ясно и в воспоминаниях он не путается, в его голове сохранились все названия мест и имена людей встретившихся ему в тех местах, годы и месяцы проведенные там. Если он через какое-то время вновь возвращается к какому-то эпизоду или событию, вновь точно называет и географические названия, и имена своих друзей, товарищей, начальников. Одинаково одних хвалит, других клянет за совершенные когда-то подлости. Иногда правда запамятует чье-то отчество и огорчается:
- Плохо, когда компьютер отказывает, - с хитринкой улыбаясь, стучит он пальцем себя по лбу, - стишок не складывается.
* * *
Родился Александр в Поволжье старшим сыном в трудолюбивой семье поволжского немца. Хозяйство у отца, его стараниями, было крепкое и маленькому Саше, как только начал ходить, пришлось участвовать в укреплении этого хозяйства. Отец однажды, к ужасу матушки, посадил сынишку верхом на лошадь и научил править по борозде и по междурядью. Вцепился малец в холку, огляделся, все в порядке, взялся за вожжи. Стали с отцом пахать поле, потом окучивать картошку.
- Работа была монотонная, усыпляла. Но отцовский кнут доставал и до зада задремавшего седока, - со смехом вспоминает старик.
Однажды на сенокосе пообедали, немного передохнули и опять принялись за дело: взрослые взялись за косы, а Саньке пока дела не нашлось, ему тогда три года было. Скучать не хотелось и он "поскакал" на ивовом пруте, как на лошадке, по высоченной траве. Увлекся и "ускакал" так, что никого не видно стало. И не слышно. Стал подпрыгивать, но и так ничего не увидел. Волосики на загривке зашевелились, - заблудился! А по рассказам взрослых кругом волков видимо невидимо! Начать кричать, звать на помощь? Но стыдно такому большому паниковать. Вдруг отец как из травы вырос, сердитый, и уже с вицей в руке. Ему косить надо, а тут этот шкет от дела отрывает. Взял, и выпорол прутом. Не сильно, но ощутимо, через восемьдесят лет помнится. Воспитал! "Все, - думает малец, - не буду больше на пруте так далеко "уезжать". Больше никогда в жизни не забывался, не терялся, примечал обратную дорогу. Вот и думай: хорошо или нет наказывать детей... Даже - физически.
В начале коллективизации Саша уже учился в первом классе немецкой школы, - их село находилось на территории немецкой автономии. Началось раскулачивание:
- Вечером играем с соседскими ребятишками, вроде все спокойно. Утром выходим, видим, у соседей окна забиты, ворота заперты, никого нет, - раскулачили, увезли. По ночам втихоря забирали. Отца несколько раз за что-то штрафовали, приходили, требовали денег. Пока они были, отец отдавал, что требовали.
Ехали как-то домой с бахчи. Проезжая мимо сельсовета, бывшего дома одного из их родственников, отец говорит:
- Завтра, Саша, сюда наших лошадей приведем. Обеих.
- Зачем?
- А вот, велят.
Они с отцом сделали, что было велено, - отвели в сельсовет своих лошадок - вступили в колхоз. Саша, ему уже шел восьмой год, деловито намотал на локоть вожжи, привычным движением захлестнул их концом и подал приемщику.
- Ишь, ты, смотри какой умелый малый, кулак, - удивился тот.
Шли домой, Саша всю дорогу оглядывался, все казалось, - лошади следом бегут. Отец за всю дорогу ни разу не оглянулся.
Несмотря на то, что и скот сдали в общественное стадо и сами Эйхманы готовы были работать в колхозе, их из списка на раскулачивание не исключили - оставалось еще, чем поживиться в их хозяйстве: дом добротный, надворные постройки, кое-какая живность.
Их очередь неумолимо приближалась, о чем по секрету сообщил один из правленцев, и отец, Петр Петрович, решился на отчаянный шаг. Собрав все самое ценное и необходимое, он под покровом ночи усадил свою немалую уже семью, только детей пятеро, где Сашка был самым самостоятельным человеком, первым помощником отца и матери, на подводы и пустился в не столь дальний, сколь долгий кружный путь.
- Спасибо соседу, отчаянный мужик оказался! - с благодарностью вспоминает Александр. - Не побоялся довезти нас до реки, помог уложить наши пожитки в лодку, оттолкнул от берега и вернулся в село. - Задумавшись Александр Петрович убежденно говорит: - Кулаки-то вкалывали, вот и жили в достатке. А эти бездельники только антимонии разводят да с утра на солнышке греются, а припечет - в тень переползут, опять дремлют.
Перебравшись с нагорного правого берега Волги на левый, степной, они ниже по течению вернулись обратно на правый берег. Через Камышин добрались до Сарепты, уже за Сталинградом. А оттуда путь лег в голую степь, в Калачевский район, где организовывался новый животноводческо-свиноводческий совхоз и работящие люди были нужны как воздух.
Школа здесь была только русская, и Саше пришлось в совершенстве осваивать русский язык, но затруднений не возникло, - все друзья у него теперь были русские ребята, в основном казачата.
- Народ донской - хороший народ, - не устает повторять Александр Петрович. - Потому, что я вырос там, - с улыбкой произносит он, хитро щуря слезящиеся глаза. - Правда, со мной не все согласны. Здесь люди не такие приветливые и дружные. Наверное, они потомки тех монголов, которых Дмитрий Донской побил. Поэтому и не любят донских, - добавляет он еще более загадочную фразу.
В свиноводческом совхозе мальчишка свиней пас: утром два часа и вечером - два. И весь остальной день свободен. Купались, рыбу бреднем ловили. Никто не запрещал этим заниматься, не отнимали ни улов, ни бредни. А кому? В степной-то речке? Хотя и была у них бригада рыбаков, но рыбы было столько, что всем хватало. Главное, чтобы мелочь обратно в речку отпускали, но это все понимали и без рыбнадзора.
Потом прицепщиком работал, на сенокосе, на уборке хлеба, на посевной - сеяли ячмень на корм свиньям, другое зерно. Осенью - озимые, весной - яровые. В общем, постоянно - в трудах и заботах, не лодырничали, "как нынешняя молодежь".
На Дону в 30-е годы сажали сады. И Саша участвовал в посадках фруктовых деревьев. Сад разросся. В преклонном возрасте ему удалось побывать на малой родине: сад огромный - фрукты, тень, прохлада... Но очень запущенно там все теперь. Никому ничего не нужно. Каждый сам по себе.
Саша очень любил плавать. Все свободное время проводил в реке. Маленьким сбег