Из сырого затхлого подъезда Макс шагнул на тротуар, и его сразу же обуяла тоскливая ненависть. Питерский ноябрь и из окна-то выглядит скверно, а уж столкнуться с ним лицом к лицу - последнее дело. Ноябрь в Питере - это смерть, подумал он. Не агония природы, нет, агония уже закончилась, затих последний хрип, и коченеет тело близкого, любимого существа, а ты все еще не смеешь поверить и чувствуешь, как рвется изнутри бессильная тоска и ужас, чтобы захлестнуть тебя с головой. Касаешься остывших членов, в которых - ни проблеска жизни, а твое собственное тело, трепещущее и теплое, продолжает жить вопреки отчаянию, вопреки безысходности, вопреки смерти мира, взявшего тебя в кольцо. Инерция и инстинкт заставляют шевелиться, выползать из дома, где мог бы сидеть спокойно, спрятавшись в уюте тепла и света, но нет - ты шагаешь на тротуар из вечно воняющего кошачьей мочой подъезда и упрямо бредешь по задубевшему, черному городу, на который зима не успела еще накинуть саван. Потому и темно вокруг, и ни хрена не видно: Макс выругался, угодив ногой в очередную яму, и решил, что мерзостный месяц нужно писать именно так: оттенками черного и темно-серого, чтобы сполна выразить это убийственное равнодушие мира, это смятение души, продуваемой насквозь ледяным дыханием бездны. Не черный квадрат, нет, это не то, это уже приятие смерти, потусторонний взгляд оттуда, но мы-то боремся еще, мы не приемлем, мы выживаем, каждый год выживаем до весны, пройдя испытание проклятым ноябрем... А, может, не пройдя? Макса внезапно охватило сомнение, и, остановившись посреди моста, он прислонился животом к стылым чугунным перилам и глянул на черную замусоренную воду. Может, правильно как раз с моста в Фонтанку - перевеситься хорошенько да скользнуть подошвой по коварному льду, и вниз, к грязному дну?
Отвратительный ветер налетел с новой силой сразу со всех сторон, и Макс невольно съежился, прищурил глаза и втянул голову в воротник. Он сделал это машинально, зная, что защищаться все равно бесполезно, и тут же проникся презрением к самому себе. Все рыпаешься, подумал он, а чего рыпаешься? Искусство, типа, картины, людям что-то поведать - нужны они кому, твои картины, олух! Тут он чуть не упал, поскользнувшись на обледенелом боку моста, матернулся и с трудом удержал равновесие. Уже ударили морозы, а старое пальто грело плохо, и ветер с обжигающим презрением не переставая хлестал его по лицу: получи, тварь, получи, жить хочешь, сука, радоваться хочешь, вот тебе радость, вот тебе жизнь!..
Это ж надо так людей ненавидеть! - подумалось Максу, но огонек животной надежды уже забрезжил впереди знакомой вывеской ПРОДУКТЫ 24 ЧАСА. Светящиеся буквы приближались не быстро, но верно, и он хотел было зайти купить пузырь, но вспомнил, что денег нет ни копья и всяко придется идти на чужое. Ничего, не привыкать - и он свернул под арку во двор-колодец, где фонари, конечно же, не горели и было темно как у негра в жопе. Он пошел осторожнее, стараясь ставить ноги аккуратно, потому что здесь вечно кто-то вел ремонт и вечно валялся строительный мусор, который народ стремался везти на спецпомойку. Бог миловал, до подъезда он добрался благополучно, и, не без труда открыв тяжеленную дверь, перешел из одного сгустка кромешной тьмы в другой. Что за черт, сказал Макс в темноту, и темнота, вопреки ожиданиям, откликнулась откуда-то сверху: это кто? Макс, это ты?
- Я, я. Свет, что ли, отрубили?
- Ну! Уж полчаса как. Ты стой там, я сейчас со свечкой спущусь. А я покурить вышел как раз - хорошо, что тебя услышал.
Через минуту стены подъезда осветились неверным мятущимся светом, и Макс наконец увидел замызганный пол и перекошенные ступени. Он поднялся наверх и пожал протянутую руку.
Квартира, в которую они вошли, была известна Максу как свои пять пальцев, но ему все равно понадобилось несколько мгновений, чтобы освоиться в непривычном освещении. Коридор траншеей уходил куда-то в загробный мрак, но в самом начале его темноту слегка рассеивало крошечное пламя свечи. Такая же свечка горела и на кухне, которая в этом допотопном доме располагалась чуть ли не на лестничной площадке. Обшарпанные стены растворялись во тьме где-то над головой, и все вокруг выглядело однообразно серым. Оттеночек надо бы запомнить, отметил Макс.
На полках громоздились кучи какого-то старья, до которого сто лет никому не было дела. У нынешнего хозяина руки тоже до него не доходили. Он появился на пороге, пока Макс озирался, куда бы сесть, и искренне обрадовался:
- О, Макс, привет! Добрался? А Маша где?
- Маша у бабушки на выходных. Привет.
- Пошли, с остальными поздороваешься, девчонок сегодня полно.
- Я посижу пока тут, передохну...
- Ну ладно, сиди, а пить что будешь: вино или водку?
- Давай водку - замерз жутко.
Не снимая пальто, Макс присел на табурет у плиты, не мытой с прошлого века, и засунул руки в карманы. Почему все так нелепо, почему нет света? И здесь холодно и тоскливо, и девчонки не выход. Скорее, вход, подумал он и криво усмехнулся. Вернулся хозяин с тарелкой закусок и половиной пузыря, разлил по чайным чашкам - за встречу. Рюмок здесь не водилось, поэтому доза получилась больше обычной и оросила нутро горячо и щедро. Алкогольная волна бухнула в голову, Макс схватил первый попавшийся бутерброд, - какая разница с чем - и запихнул его в рот чуть ли не целиком. Он был дико голоден и начал мести с тарелки все подряд, но хозяин быстренько разлил по второй, и пришлось, отложив вилку, опрокинуть чарку еще раз. Потом он опять принялся за еду, и в это время на кухню стал подтягиваться народ: кто покурить, кто за компанию. Макс знал почти всех, но ни к кому не питал особой приязни, и раздражали его все эти околобогемные девицы, которые манерно держали сигарету и принимали позы перед теми, кого полагали творцами культуры. На прежних вечеринках он пытался вести с ними беседы, но быстро утомился их заурядностью и претензиями на вкус и право выносить суждения. А-а, это ты художник, заводили они все одну и ту же песню, а что за картины ты пишешь?.. Кошмарные идиотки! Все они работали какими-то секретаршами, офис-менеджерами - подумать только! - и понятия об искусстве у них были какие-то потасканные, из комиссионки что ли, да что с них взять! Зато, когда в соседней комнате читали стихи или пели, все они тут же бежали туда, рассаживались где придется, туманили взор и грели своим вампирским вниманием тщеславные сердца сочинителей виршей. А его от этого блевать тянуло!
И сейчас они бегло здоровались с ним, но никто не спрашивал, почему он жрет на кухне в одну харю да еще в пальто, как на вокзале. Квартирка эта, конечно, больше похожа на караван-сарай, чем на нормальное жилье, но они-то все приличные и манерам обучены, а вот он ведет себя, как оглоед. Макс почти не смотрел в их лица, но знал, о чем они думают, знал, что они считают его тронутым, и ему вдруг стало противно, и затошнило от водки на голодный желудок, а, может, еще от чего, и захотелось грохнуть тарелку об пол. Он еле сдержался и решил пойти в туалет - там, по крайней мере, никто не будет его доставать и голосов оттуда не слышно. В темном закутке ему стало легче - здесь не работало отопление и царил холод, но сейчас его это приятно успокоило. Он распахнул пальто, ощутив всем телом сырую прохладу, и бездумно прислонился лбом к стене.
Когда он вернулся обратно, на кухне, к счастью, сидел только хозяин да какая-то неведомая девица. Они курили, присев на подоконник.
- Давно хотела у тебя спросить: а что вон там, на полке?
- Да кто его знает, посуда, наверное, старая да всякий хлам. Тут ведь коммуналка раньше была. Прежний владелец расселил, хотел евроремонт делать - квартира-то большая, планировка только жуткая.
- И что?
- Не знаю, пришлось ему срочно когти рвать, кажись, в Израиль. Он ее продавал за полцены, а я купил зачем-то. Надо тут все переделывать, а мне пока не до этого. И сдать не могу: к жилью непригодна, только тусоваться, да и то вон из чашек приходится водку пить.
- А клада здесь нет, случайно? А то, может, на полке какая реликвия завалялась? Чайная ложечка, солонка распутинская?..
- Для симпатичных девушек мне ничего не жалко: хочешь - шарься. Что найдешь - все твое!
- Сейчас темно - потом пошарюсь. Ловлю на слове... А! Поют чего-то, пошли скорее!
Новоявленная барышня схватила хозяина за руку и увлекла вон из кухни. Макс опять остался один. На столе он увидел открытую, но непочатую бутылку кагора - не иначе, как притащила одна из девиц. Хотя как знать: может, и из мужиков кто-то соблазнился на дешевизну.
Присев на ставший уже родным табурет, он уставился на темно-кровавую жидкость, потом взял бутыль и отхлебнул прямо из горла. Кагор был омерзительно сладким, и Макс закусил кружочком соленого огурца с тарелки. Его не вырвало и не замутило, огурцов оставалось еще до дури, и он продолжал выпивать по выбранной методе, время от времени заедая свою комбинацию куском черного хлеба для соблюдения нейтралитета. Этот ритм действовал умиротворяюще - мысли вскоре перестали метаться, потекли ровным, плавным потоком, и Макс стал обдумывать будущую картину. Только вот название для нее никак не находилось, а невесть почему оно-то и казалось сейчас самым главным, самым важным. Сущность надо выразить, сущность, бормотал он, раскачиваясь взад и вперед. Глоток-огурец-глоток-огурец-хлеб-глоток - и тут что-то вдруг зашевелилось, вылупляясь, у него в сознании, вспыхнуло и... вдруг повсюду зажегся свет. От неожиданности он вздрогнул, зажмурил глаза и понял, что почти пойманная уже идея ушла и не известно, вернется ли. Шок испуга сменило отчаяние, ударив его поддых. Голоса из комнаты сразу зазвучали громче, и в уши внезапно ударил согласный вой - пели что-то бардовское, он не разобрал. Макс вскочил с одним желанием - уйти отсюда поскорее нафиг, в два шага очутился в коридоре, и тут увидел на стене блямбу электросчетчика, вытаращившего на него свой циклопический глаз. Не раздумывая, он протянул руки и изо всех сил рванул серый цилиндр на себя. Тот отошел от стены легко, с негромким треском, и повис на проводах. Квартира мгновенно погрузилась во тьму, а Макса силой инерции отбросило назад, и он со всего маху рухнул на пол спиной. Подоспевший хозяин споткнулся о его протянутые ноги.
Дальнейшее запомнилось ему урывками: мужики - судя по голосам - помогали ему встать, а его все неудержимо мотало из стороны в сторону и устоять на ногах не было никакой возможности. К тому же, вокруг было ни зги не видать, и он постоянно на что-то натыкался и обо что-то ударялся. Потом его куда-то уложили, и он провалился не то в забытье, не то в дрему, из которой сознание временами выныривало, фиксируя клочки реальности. В какой-то момент его разбудил яркий свет от голой лампочки под потолком, он замычал и прикрыл глаза рукой. Свет тут же погас, послышались шаги, и дверь захлопнулась.
Очнувшись окончательно, он начал потихоньку вписывать себя в так называемую действительность и обнаружил, что лежит, скрючившись, на узком диване, по-прежнему в пальто. Все тело затекло, и что-то больно давило в ребра - наверно, вылезшие пружины. На полу, рядом с диваном стоял стакан с прозрачной жидкостью. Сморщившись в мучительном усилии, Макс протянул руку и жадно, в несколько глотков, выпил воду, потом посмотрел на часы. Было раннее утро, однако по комнате разливался блеклый свет, совершенно невозможный для этого времени года. Пару минут он осмысливал странное явление, потом медленно принял сидячее положение и замер, пережидая накатившую дурноту и головокружение. Когда его слегка отпустило, он осторожно поднялся и проковылял к окну. За стеклом кружились в воздухе снежинки, тихо опускаясь на грязный асфальт и бережно укрывая нежным пухом строительный мусор.