Сколько их сменилось за эти четыре дня? Кажется, шесть - я уже сбилась со счета, и четверо из них - с кожей, черной как ночь. Первую звали НатэнА - когда я с сумкой вошла в палату, она, одетая в белоснежный халат, восседала перед телевизором. Весь вечер экран изливался сериалами и телевизионными играми, не умолкая даже во время нескончаемых визитов ее многочисленных родственников и друзей. Я выходила и входила, и всякий раз как минимум три лица поворачивались ко мне с приветствием. По-видимому, всё это были разные люди. Одно я знаю наверняка: мужчина среди них был только один - он пришел в числе первых и имел на голове белую вязаную шапочку в облипку. Когда все наконец ушли и мы остались одни, Натэна пожаловалась мне на то, что ей разрезали брюшную полость - несколько дней после операции было мучительно и больно. На следующий день меня привозят с операции около пяти пополудни, и её в палате уже нет - попрощаться с ней я так и не успела.
Здравствуй, сестра!
Нам не так уж долго осталось быть здесь вместе...
И потянулась череда моих соседок... Кого-то привозили всего на одну ночь, сразу задергивая занавеску, разделявшую наши кровати, и я не всегда даже видела их лица. Филомена появилась на третий день под вечер, и темное лицо ее контрастировало со светло-серым свитером, пузырившимся седьмым месяцем. У нее, похоже, открылась шейка матки, а ей нужно было домой, к трехлетнему сыну. Ее уложили на кровать и прикатили аппарат - внутриутробное радио, передававшее стук сердца еще неродившегося ее малыша. Сестра объясняла: "Вы слышите, Ваше сердце бьется так: пух-пух, пух-пух, а его: пух, пух, пух..." С полчаса прислушиваемся мы обе к биению крошечного сердечка, едва слышного нам сквозь помехи. Эти позывные действуют успокаивающе, и когда аппарат наконец выключают, в палате становится как-то неуютно тихо. У Филомены, к счастью, всё в порядке и вскоре она уходит, попрощавшись со мной серьезно, без тени улыбки.
Кто-то ночью не спал,
Кто-то утром не встал...
И еще Сесиль - белокожая, русоволосая и худощавая. Мило улыбаясь, она сообщает мне, что ей предстоит обследование на лейкемию. Но почему в гинекологии, тупо спрашиваю я. Она не знает. В полном замешательстве я желаю ей удачи. Когда делишь с кем-то больничную палату, поневоле становишься причастен к жизни своего соседа: занавеска препятствует взгляду, но не слуху - и когда к Сесиль приходит больничный психолог, я узнаю о том, что ей тридцать пять, муж ее остался дома с тремя детьми - мальчиками четырех и двух лет и их 15-месячной сестренкой, что все они, к тому же, сейчас болеют и муж справляется едва, и что работает она никем иным, как психологом. Ее собеседница, живущая в Намюре, ездит каждый день на работу в Брюссель, а Сесиль - наоборот, и они со смехом удивляются такому раскладу. Моя новая соседка с утра еще ничего не ела, а кровь у нее все не берут, и к каждой входящей медсестре она шутливо взывает: да уколите же меня скорее! Сестры смеются вместе с ней и отпускают обычные медицинские шуточки.
Последняя моя соседка - пожилая женщина родом из Руанды, мать восьмерых детей, не говорящая ни слова на здешних языках. Ее привозят дочь и племянница и выступают переводчицами весь вечер, но после их ухода мы с ней по понятным причинам не обмениваемся ни словом, и даже имя ее мне не суждено узнать. Демонстрируя характерную суровость и терпение, она не улыбается и не стремится к контакту, а оставшиеся до операции полсуток молча лежит на своей кровати. Лишь перед тем, как за ней приходят, слышу я за занавеской очень тихое бормотанье на незнакомом языке. Что это - молитва? Возможно...
Синяя обивка кресел и больничных табуреток, нежная голубизна мебели, моих тапочек и нижней половины стен. Другая половина - светло-желтая, под стать занавеске, пижаме и широкой вязаной шали с кистями - папиному подарку. Укрывшись ею для тепла, лежу на кровати, и взгляд мой бездумно скользит с голубого на желтое мимоходом через синее и опять к желтой стене. На фоне ее - десять роз сливочного цвета и шесть темно-пурпурных, цвета венозной крови, подернутых траурным бархатом. Полураскрывшиеся бутоны - тугие и свежие, плотная плотская красота, победительная даже в хрупкости своей и недолговечности. Цветы недвижно застыли в вазе, словно на картине, создавая иллюзию неизменности, приковывая к себе мой зачарованный взор. Вот я и поймала это - островок остановившегося времени, сиюминутную вечность, мираж в песках привычных представлений.
С больничной каталки мир видится в ином, необычном ракурсе. Непривычное поле зрения, и голова при этом почти неподвижна - как будто бы всё, что видишь, снято на камеру, зафиксированную в одном положении. Я вижу лишь много потолка, верхнюю часть стен и санитара, тянущего изножье каталки - интересное зрелище, ведь когда еще доведется так поездить? Но вот, наконец, санитары привозят меня в "предбанник" операционной и уходят восвояси. Мне любопытно, и я, как могу, осматриваюсь вокруг. Прямо передо мной дверь с изображением "плечиков", и из нее все выходят и выходят бесконечно мужчины и женщины в зеленой форме: брюки и блуза с короткими рукавами. В саму же комнату, однако, никто не заходит. Я задаюсь вопросом: как же они туда попадают? На лифте снизу? Найти ответ я так и не успеваю, потому что оказываюсь в операционном зале. Обе мои руки ассистенты сразу же тянут в разные стороны: правую - под капельницу, левую - мерять давление, и все лица вокруг меня расцветают добрыми улыбками. Увы, врач застряла в "пробке" у самой больницы и немного запаздывает, поэтому все мы терпеливо ждем ее появления. Внезапно до моего сознания доходят звуки, издаваемые неким аппаратом - словно бы смешение двух барабанных ритмов. Затем один из них умолкает, и по залу разносится теперь лишь прерывистый стук. Неужели это мое сердце? Я убеждаюсь в этом, намеренно замедляя его биение, как граф Калиостро в незабвенном фильме. Странное чувство: как минимум восемь человек стоят вокруг меня полукругом, слушают, как публично стучит мое сердце, и ободряюще улыбаются - я ощущаю себя главным действующим лицом некой важной церемонии, которая вот-вот начнется с появлением верховной жрицы. Вдруг ни с того ни с сего вспоминается самое начало монти-пайтоновского "Смысла жизни", и меня так и подмывает спросить: ну где же эта машина, которая будет издавать звук "пинь"? Но вот появляется моя врач, желает мне доброго утра, одаряет улыбкой и ласково гладит по щеке. Маска на лицо, я старательно дышу, но сознание меня не покидает. Меня предупреждают: сейчас Вы ощутите легкое жжение в вене, мадам. Так оно и есть. Сознание уплывает в черную даль...
Я просыпаюсь оттого, что мне как будто кто-то резко сжимает руку выше локтя. Что это, кто это, вздрагиваю я и понимаю, что это всего-навсего аппарат, автоматически измеряющий давление. Сознание еще не совсем ко мне вернулось, я проваливаюсь в дрему и опять выплываю из нее, смешивая реальность и сон, а черная обмотка упорно продолжает сдавливать мне предплечье каждые сколько-то минут. Периодически меня бьет крупная дрожь, и сестра щедро укрывает меня тремя одеялами подряд.
Слева на стене часы: четверть четвертого, и буквально через минуту - начало пятого. На стене напротив некий художник изобразил вихрь разноцветных листьев, но это я понимаю не сразу, принимая их поочередно за бабочек, за птиц, потом еще не известно за кого. Не поднимая головы, я оглядываю ряды каталок с недвижными товарищами и товарками по несчастью и справа от себя слышу вдруг мерный мужской голос, говорящий: мадам, Вы в больнице, у Вас сломано бедро, родственникам мы позвоним. И опять всё сначала: мадам, у Вас сломано бедро... В разных вариациях я прослушиваю этот текст раз десять подряд и, наконец, не выдержав, с трудом поворачиваю голову: на соседней каталке сухонький морщинистый профиль и седые кудри. Но вот передо мной вдруг возникает врач: она улыбается, треплет меня по щеке и говорит, что операция была сложной, но теперь всё хорошо. Я спрашиваю ее: а как Ваше имя? Фамилию я помню, но в этот момент мне почему-то страстно хочется узнать, как ее зовут. Элизабет, отвечает она.
- Что Вы хотите на ужин, мадам: чай или кофе?...
- Та-ак, как тут наша капельница? Снотворное Вам нельзя, я к Вам еще ночью зайду не раз.
- Зачем Вы сняли лечебные чулки? Это необходимо для кровообращения. Посмотрите, какая романтика: белые, плотные - восемнадцатый век да и только! Больше так не делайте!
- Доброе утро, мадам, сейчас я Вам помогу вымыться. У Вас есть рукавичка? Ничего, я принесу.
И ласковые заботливые руки Анн-Каролин - молоденькой сестры, сдобной, как булочка, со спокойными темными глазами и почти черными волнистыми волосами, которые она тщательно стягивает в узел, призывая к покорности. Она моет меня в постели, тщательно смывает с кожи засохшую кровь и синие пометки врача, журча водой и успокоительными словами, и я доверяюсь ей, как ребенок матери.
А вечерами мобильник изредка прорывается звонками, я подхожу к окну, чтобы поймать сеть, и слушаю родные голоса, вглядываясь в черноту плачущей ночи, подсвеченную редкими освещенными окнами.