Когда машина скрылась за поворотом, она опустила руку, слегка отерла зачем-то ладони о передник и еще несколько секунд нерешительно постояла у калитки. Оттягивая возвращение в опустевший дом, который отныне предстояло заполнить лишь собой, медленно отвернулась от проселка и, прежде чем ступить на садовую дорожку, задержалась на мгновение, обхватив ладонью верх заборного колышка и обернувшись украдкой, словно бы в надежде, что ее позовут.
Теперь, оставшись одна, она могла с полным правом пожалеть себя, тем более что поясница и ноги ныли после сборов и суеты перед отъездом, а голову будто сдавливал железный обруч. Она могла бы сесть на скамейку у крыльца, прислушаться к стонам усталого тела, ко всем венам и косточкам, перебрать ощущения не спеша, одно за другим, побаюкать любовно и сказать себе: эх, бабка, загоняли-заездили тебя, болезную! устала я, бедная, худая и бледная... Она бы посочувствовала себе от души и с готовностью выпила бы горький жертвенный настой, от которого во рту становится потом так сладко. И никто бы ее за это не попрекнул, даже мысленно, ведь никому бы она не колола глаза своим нездоровьем, никто не испытывал бы чувства вины, а значит и раздражения, оттого что она сидит тут расклеившись, а надо ведь еще столько сделать, а без нее не обойтись. И зять не скажет ей, едва заметно усмехнувшись: сидите, сидите, не беспокойтесь, мы сами, и дочка не будет ее беречь, валясь от усталости с ног, и внучка не станет меньше ее любить, оставшись без обещанного пирога.
Однако она продолжала вести себя так, будто по-прежнему была окружена незримыми свидетелями ее нужности, теми, кто регистрировал в своих толстенных книгах все сделанное ею и подводил баланс: годится она еще на что-то или пора списать ее как старый хлам. Чувство долга не отпускало, да и дел действительно было невпроворот, и она решительно направилась к дому, чтобы наскоро хлебнуть чаю с остатками торопливого завтрака, выпить таблетку и не откладывая приняться за работу.
Войдя внутрь, она испытала тоскливое ощущение, словно вместе с уехавшими людьми и увезенными вещами из комнат ушла и жизнь. Было бы легче, если бы в окна ярко светило солнце, продолжая иллюзию лета и обещая, что скоро все возвратятся обратно. Но, как нарочно, день сегодня был серенький, укутанный облачными бинтами. Ну и хорошо, подумала она, на огороде работать в самый раз, не жарко и голову не напечет. Посуду оставила на потом, повязала голову платком, надела калоши и вышла во двор.
Здесь как будто ничего не изменилось: ласковый ветерок шелестел листвой и раскачивал головки астр, у соседей постукивал флюгер и звенела где-то далеко лесопилка. Жить лету оставалось недолго, но август все так же щедро дарил тепло и никуда не спешил. Ей же рассиживать было некогда, и, подхватив лопату и ведро, она направилась к парникам.
Весь белый день она выпалывала, выдергивала, выкапывала, срезала и ополаскивала и вскоре наполнила под завязку большую сумку на колесиках, которую ей завтра утром предстояло отвезти в город. Она знала, что вернется сюда опять, но, не доверяя погоде и здоровью, хотела успеть как можно больше, старалась спасти урожай и подготовить грядки к весне, будто именно в этом было их последнее спасение, единственный источник пропитания. Подгнивший кабачок ее расстроил, но его все же можно было съесть - в голове у нее сразу закрутилось: гнилой кабачок, отрежем бочок, - а вот сливы нынче уродились плохо, и варенья из них не сваришь. За работой голове полегчало, - а может, просто поменялось давление - и думы ее сами собой перетекли из тоскливой в обыденную колею, да так и струились до вечера в тихом русле, среди привычных, надежных, как камни, вещей: овощи, грядки, навоз, дрова, семена и банки.
Когда солнце золотом растеклось по верхушкам деревьев, она со смешанным чувством сожаления и облегчения закрыла сарай и поплелась, чуть прихрамывая, на кухню, чтобы разогреть немудрящий ужин. Доставая из холодильника кастрюльку с позавчерашним супом, вдруг обнаружила за ней забытую банку квелой черники и решила напоследок сварить "пятиминутку": не пропадать же ягоде, собранной с таким трудом.
Едва она засыпала чернику сахаром и поставила варево на огонь, как в дверь постучали. Пришла соседка, и они не спеша и с наслаждением попили чаю, вознаграждая себя за хлопотливый день. Как обычно, после еды навалилось ощущение сонной усталости, и она еле заставила себя встать из-за стола, чтобы проводить гостью до двери. Сладкий запах варенья наполнял кухню несмотря на открытое настежь окно, и хотелось ей сейчас одного: поскорее лечь в постель и забыться блаженным сном. Но оставалась еще немытая посуда, и, собрав в тазик чашки, ложки, тарелки, вилки и суповую кастрюлю, она понесла все к рукомойнику.
Прохладный вечерний воздух ее взбодрил, и, вымыв посуду и почистив зубы, она, вместо того, чтобы сразу отправиться спать, сделала то, чего подспудно желала весь этот долгий день: присела на скамейку у крыльца, опершись спиной о стену и положив полотенце на колени. Долг был исполнен, небесные книги закрыты, и этот сумеречный час принадлежал лишь ей. Она была совсем одна, - даже кошка, вечерами иногда составлявшая ей компанию, вернулась сегодня в город - и это было грустно и в то же время приятно, как незримый подарок, как позволение немножечко побыть собой.
Она думала о том, что не хочет возвращаться в тесную квартиру, в тесный круг семьи, откуда вырваться можно, лишь уехав сюда, в холодный, нетопленый дом, о том, что лето обманывает ее каждый раз, обещая длиться весь год, и она с готовностью верит. Свет из окошка подсвечивал силуэты цветов на клумбе: с самого мая они с внучкой заботливо их сажали, растили, пололи, и теперь пушистые головки невозмутимо вздымались на стройных шеях, нимало не беспокоясь о грядущей судьбе, не нарушая мирный вечер страхом перед близкой кончиной, перед предательством теплых деньков. Она подумала о том, что завтра надо будет срезать внучке к первому школьному дню красивый букет, со вздохом поднялась и, забрав тазик, отправилась спать: путь до станции был неблизкий, а ей хотелось успеть на электричку пораньше.