Совершенно не помню, где я познакомилась с Мишелем: он как-то возник в моей жизни, и всё. Несмотря на имя, он был не французом, а голландцем - хотя у них обычно в ходу имена, короткие, как тычок: Вим, Пим, Кейс, Кун, Ник. При всем при том в Нидерландском Королевстве полно Андреев и Наташ - разумеется, ни слова не говорящих по-русски.
Мишеля же непроизвольно хотелось назвать "вермишель": голландцы, конечно, самая высокая нация в Европе, но он был как-то вызывающе тонок и длинен, а его узкое лицо, обрамленное рыжеватыми бакенбардами и свисающими до плеч волосами, лишь усиливало это впечатление.
В Питер он приехал, движимый идеей. Поглощая суп у нас на кухне, он презрительно восклицал:
- Что мне Амстердамский Универ? Они там как дети. Вот я русский год учил - и чему научился?
Говорил он действительно не ах. И потому решил самолично поехать в Россию и "пожить с народом" эдак с годик. У него была туристическая виза на несколько месяцев и сколько-то денег - не очень много - и при этом полная уверенность в завтрашнем дне и непоколебимая вера, что всё будет как надо. Я была настроена скептически: сам ты как ребенок, думала я, вспоминая всех своих знакомых студентов - его земляков: учиться на стипендию у них там можно было долго-долго, чуть ли не до 30 лет - и они всё длили и длили молодость, не спешили вступать во взрослую жизнь с ответственностью и работой, пробовали то одну специальность, то другую, брали "академки" и путешествовали... А мы в это время учились как проклятые, хватались за любые подработки и четко знали, что в 20 с небольшим лет должны уже поступить на службу и приносить в дом зарплату. Да и путешествовать было не так-то просто, не говоря уж про добывание валюты... Так что я сидела, подперев рукой щеку, глядела, как этот переросший младенец зачерпывает суп, и презирала его за беззаботность.
А вскоре презирать Мишеля стало еще проще: он разжился одежкой-обувкой на "барахолке" и стал совсем похож на бомжа. Или на Раскольникова - разве что без топора. Стиль был выдержан безупречно: обрезанные "кирзачи", видавшие виды штаны, черное замызганное пальто с вечно поднятым от питерской непогоды воротником и над ним - патлы неопределенного цвета. Справедливости ради отмечу, что одежда была самая практичная: чтобы выучить "великий и могучий", Мишель ринулся в самую гущу жизни: ходил по тусовкам, где было бедно, но весело. Собирались, как правило, в общаге или у кого-нибудь на квартире, приносили кто что может и, пока хватало юных сил, пили, пели, болтали, плясали, курили травку, а потом, если спать у хозяев было негде, брели домой по ночному или уже рассветному городу. Однажды нашего героя забрали в ментовку, иногда он ночевал на скамейках или в подъездах, а как-то раз заснул прямо в лифте, когда престарелая квартирная хозяйка не пустила его заполночь домой.
Шло время, я корпела над дипломом, Мишель тусовался и иногда заходил чего-нибудь поесть. Однажды он пригласил нас с моей подругой на ответный обед к себе: от непреклонной бабульки он тогда уже съехал и жил в коммуналке на Васильевском острове. Помню сценку в духе "магический питерский реализм": мы осторожно идем за тощим голландцем по темным коридорам, а он несет перед собой сковородку с подозрительной снедью, где среди прочего шкворчат цельные шляпки грибов, очень уж похожих на поганки...
Как-то раз я пригласила его на концерт романсов в Капеллу - за компанию с мамой и ее приятельницей. В их глазах и во взорах других посетителей при виде Мишеля читались недоумение и испуг, и мне не забыть выражение лица маминой подруги, когда после концерта гардеробщик по ошибке выдал ей пальто известно кого.
Весной у Мишеля уже не было денег снимать жилье, и он скитался по общагам, где новообретенные знакомые могли его ненадолго приютить. Я защитила дипломную работу и тут же окунулась в трудовую жизнь: на месяц нужно было подменить секретаршу в одной аудиторской фирме. В день выдачи дипломов я была на служебном посту и на торжество не попала - о чем нисколько, впрочем, с тех пор не жалела. В тот же день ко мне в контору явился Мишель, и я на лестнице отсчитала ему в долг ту сумму, о которой мы договорились накануне - вернуть ее он должен был в Голландии, куда я собиралась ехать в июле.
Через месяц я встретила его на утрехтском вокзале: в толпе, идущей по перрону, он выделялся не слишком, и, наконец его разглядев, я с радостью отметила, что волосы у него чистые и распушились, а рубашка, хоть и не заправлена в брюки, но белая и свежая. Мы отправились к выезду из города, чтобы автостопом добраться в гости к его родителям, и пока мы брели по знойным улицам и маялись ожиданием на обочине автотрассы, он подробно рассказывал мне по-русски, как добирался из Питера домой. От идеи возвращаться самолетом он отказался: в аэропорту грозили большие штрафы за давно просроченную визу. Так что он отправился на электричке в Выборг и переночевал там привычным ему способом: сидя на ступеньках в подъезде. Оттуда на попутках добрался какой-то второстепенной дорогой до Финляндии, причем на границе его благополучно пропустили, не создав проблем. Добравшись до порта, откуда в Германию отходили паромы, он прошелся вдоль машин, ожидающих отправления, и "настрелял" у водителей денег на проезд. Ну а от немцев добраться на Родину было уже совсем плевым делом.
- Знаешь, что было классно, когда я вернулся? Я купил нормальный хэш! В Питере не хэш, а фигня!
Однако ж народ с нее тащится, подумала я. Надо же с чего-то тащиться, а вера - великая вещь.
Солнце припекало, а брать нас в попутчики никто не желал. Мы испробовали все способы: сначала Мишель прятался за пыльным придорожным кустом, создавая иллюзию, что я "голосую" одна, потом мы фломастером написали на картонке "новобрачные" - но всё было впустую. Те две машины, которые все-таки остановились, ехали в другом направлении. Мне вдруг стало неловко, и я сказала: знаешь что, пойдем обратно на вокзал, а то с попутками нам сегодня явно не везет.
Мы притопали обратно на вокзал и выяснили, что до нужного города у нас с собой даже в складчину не хватает денег. И тут случилось маленькое чудо: проверяя на всякий случай все отсеки своего кошелька, я вдруг обнаружила долларовую купюру - заначку, о которой давно забыла. Мы обменяли доллары на гульдены, гульдены на билеты, сели в поезд и покатили в небольшой провинциальный городок, подобных которому так много в этой стране - они давно смешались у меня в одно, и названий их я уже не помню.
Мишель ехал повидаться с родителями впервые после своего возвращения из России, где он прожил без малого год. В их дом мы прибыли под вечер.
После ужина мы с ним остались в садике вдвоем, и я не знала, что ему сказать. У него перекосилось лицо - будь он женщиной, он бы заплакал. Будь между нами всё иначе, я бы утешила его по-другому, но моей жалости к прокаженному не хватило, чтобы лечь с ним рядом. Мне постелили в его бывшей комнате, и я, взяв с полки "Москва-Петушки" без последней страницы, сначала читала, а потом долго лежала без сна. Да, в Голландии принято в 18 лет уходить из родительского дома и поселяться отдельно, чтобы дети обрели самостоятельность, а их "предки" пожили наконец для себя. Да, при таком раскладе все должны бы быть счастливы, но дети остаются детьми - а здесь в то время детство длилось дольше, чем в России - и бывают периоды, когда не хочется быть одному, когда не хватает силенок или денег, когда хочется обратно под мами-папино крыло. Да, родители добрые и пускают деток к себе - но погостить ненадолго, ибо мама с папой тоже люди, и обратной дороги нет.
В тот вечер не было ни радостных слез, ни улыбок, ни объятий, ни поцелуев.
- Привет, Мишель.
- Привет, мама. Привет, папа.
За недолгим ужином в садике мы все поддерживали светскую беседу, а потом, после того, как посуда была убрана, родители ушли в дом и больше не вернулись.
Наутро они подвезли меня на вокзал и, вернув мне те деньги, что я потратила на наш с Мишелем проезд сюда, угостили меня мороженым и посадили на поезд. Мишеля они должны были потом подбросить до какой-то развилки, где он собирался ловить машину. Я попрощалась с ними и зашла в вагон. Пока я ехала обратно в Утрехт, мне все представлялось, как он стоит где-то посреди плоских однообразных полей с поднятой рукой, длинный и несуразный, и ветер треплет его волосы с рыжиной и белую рубашку навыпуск.
Голландцы не слишком любят писать письма, и связь между нами давно прервалась. Прочитает ли он мой рассказ?