Аннотация: При переносе текста ссылки потерялись - теперь они находятся после текста рассказа.
СТУДИЯ ДОЖДЯ
Накануне своего дня рождения я решил позвонить Руби Кордоверо. Тому самому Кордоверо, который получил "Оскар" и кучу европейских призов за свой первый голливудский фильм - "В глубине". Но не об этой ленте хотел я с ним говорить - хотя бы потому что для меня она означала только одно - режиссер с таким именем перестал существовать. Кордоверо, призывавший к "новой чистоте" и заявлявший , что компьютеры погубят кино, просто не мог снять этот жесткий боевик, в котором не было ничего живого. История о том, как в капитана подводной лодки вселяется дибук, быстро превратилась в подобие компьютерной игры с психологическими ходами, подсказанными самим железным ящиком с проводками. Еще раз повторю - совсем не об этом фильме хотел я говорить с Кордоверо. Вот уже несколько месяцев я читал и перечитывал его книгу, которая называлась просто и непонятно - "Когда придут акробаты". Начиналась она так : "Улица, появляющаяся в кадре - только та, по которой в город придут акробаты. Стена дождя может означать только одно - предчувствие счастья. Камера должна узнавать единственный вкус каждой вещи , усвоенный с детства". И дальше, без всякого перехода : "Нет никакой магии кино. Работа режиссера - тяжелая и неблагодарная. Он делает ее только потому, что никто другой не соглашается. Но есть удивительное ощущение - ты сидишь в последнем ряду темного зала и видишь, как люди, осторожно двигаясь за тонким лучом проектора, входят в твою жизнь. Они беззащитны и подслеповаты, и все как один сжимают в руках дурацкие пакеты с воздушной кукурузой". Кордоверо повествует ярко, но совершенно нелогично, не тратя времени на аргументацию. Он сообщает о скорой гибели кино как вида искусства , обвиняя компьютеры в том, что они заменят действие спецэффектами, звук - синтезированной дребеденью, зрительный ряд - набором картинок из меню. И тут же начинает подробно рассказывать о том, что никак не может спасти кино : ни приглашение непрофессиональных актеров, ни поиски свежих этнических типов, ни новое прочтение классики. "Каждые пять лет, - издевательски замечает Руби Кордоверо, - старую классику заменяют на новую - как вторую машину в американской семье. Свежих идей ни у кого нет - поэтому за двадцать лет появляется целая команда Гамлетов - содомиты как на подбор, борцы за гражданские права, какие-нибудь антиглобалисты. Был даже ближневосточный Гамлет - в военной форме, похожий на молодого Полония". Кино уже ничего не поможет, - заключает автор, - но смерть не наступит мгновенно. Выручит, как ни странно, один из заклятых врагов - реклама. Те, кто за нее платят, прекрасно понимают, что все эти красавцы и красавицы, млеющие при виде куска мыла на экране, быстро приедаются. И нужен герой, который придет надолго и научит всему - стрелять с двух рук, целоваться в лунном свете и ездить в той единственной машине, в которой ездят настоящие парни. Для этого и пригодится кино. Но настоящее спасение Кордоверо видит в почти недостижимой триаде - "чистый звук, чистый цвет, чистые чувства". Как достичь этого, он не объясняет, а заявляет , что современная система озвучивания фильма фальшива по свой сути. Дождь, записанный не в тот день и в другом месте - это часть совершенно иной жизни. О цвете он не сообщает ничего нового, но, говоря о чувствах героев, вдруг отмечает, что и здесь неестественность лежит в самой сердцевине киносъемки. Нетеатральность процесса (то есть обычная непоследовательная съемка эпизодов) мешает актеру почувствовать и прожить на одном дыхании. Многие критики, кстати, ломали голову над этой частью книги, пытаясь понять - знает ли мастер какой-то секрет - или просто мистифицирует публику, но так и не пришли к единому выводу. В этой книге вообще полным-полно мистификаций и недомолвок. Именно поэтому мне захотелось поговорить с ее автором. И я набрал нью-йоркский номер, моментально обратив иерусалимский вечер в американский полдень.
2
Говорить с Кордоверо оказалось необычайно трудно. Его надтреснутый голос звучал тихо, к тому же в нем явственно ощущались два разных акцента. То я слышал своих бруклинских дядюшек , то вдруг мэтр останавливался и посреди английской речи начинал с непонятным жаром извергать потоки испанских слов.
--
Так вы из Иерусалима? - спросил он меня. - А скажите - говорят ли у вас на ладино?
--
Не знаю, никогда не слышал.
--
В Салониках говорили многие. Отец и мать хорошо знали этот язык. Бывали вы когда-нибудь в Салониках?
--
Не приходилось.
--
А я вот недавно вернулся оттуда. И знаете что, -сказал он совсем по-бруклински и о чем-то надолго задумался , - ничего там не осталось. Даже птицы поют по-другому. Совсем другие голоса у этих птиц.
Странный разговор получается, - подумал я, но ничего не сказал.
--
А давайте выпьем, -неожиданно предложил Кордоверо, - есть у меня межконтинентальный "Бифитер". Замечательно подходит для питья через океан.
--
У меня - только спирт. Сейчас принесу.
Я развел спирт тепловатой водой и попросил слова.
--
Возьми пластинку с зазубриной на первой дорожке и найди "Всю мою любовь". Закрой глаза и слушай Бинга Кросби . Пей вино и думай о том, что я скоро вернусь.
--
Уйш! - выдохнул классик то ли от восхищения, то ли просто потому что отхлебнул джин прямо из горлышка, не дождавшись меня. - Смотри-ка, помнит еще кто-то "Половину смерти".
--
Миллионов триста, не больше, - заверил я, - и "Облака", и "У подножья грома".
Мы выпили, синхронно выдохнули - и он спросил : А кто же вы такой? Что вы делаете?
--
Сам не знаю. Чтобы ответить на этот вопрос, написал несколько сценариев.
--
Хотите, продолжу, - поспешил Кордоверо, - никто их не покупает, но для вас уже и это неважно. Вам сейчас кажется, что вы можете взять камеру и снять фильм - потому что все перед глазами. Пока правильно?
--
Вроде да.
--
Дальше начинается сплошной обман. Что бы подумал скрипач, если бы ему сказали: ОК, мы тебя берем, только скрипка твоя должна звучать, как альт. Альтист уже есть, но он будет имитировать скрипача. У меня два индейца отказались играть в "Подножье грома" - не хотели сначала умирать, а потом рождаться. Это какая-то дурацкая фабрика, и больше ничего. Раньше звукотехники завывали и хлопали в трещотки, как папуасы, чтобы изобразить ветер, теперь для этого есть компьютер. А нельзя ли ветер получить из ветра? Дождь из дождя? Любовь из любви? Ни в коем случае. Про спирт не забывайте, - заключил мэтр, - я уже опрокинул, а вы еще нет. Лучше не имейте никаких дел с кино. Ну его.
--
Зрителю в конце концов безразлично, откуда что берется. Он доверчив и покладист.
--
А поставит Вуди Аллен фильм по Библии - и завтра же все поверят, что именно так и создавался этот мир - на бегу, с дурацкими шутками , понятными только психоаналитикам.
Тут Кордоверо произнес целый монолог по-испански - страстный и совершенно непонятный.
--
Все никак не выучу этот язык, - заметил я, - дочь вот насмотрелась мыльных опер и понимает по-испански - а я нет.
--
Надо уметь вызывать сны, - сказал Кордоверо хоть и по-английски, но невнятно, - надо уметь вызывать сны - и в этом все дело. А я уже ничего такого не вижу.
В трубке послышалось позвякиванье льда и легкий шум льющегося джина.
--
Может, передохнем немного?
--
Нельзя останавливаться, - сказал мэтр уже достаточно неразборчиво, - вся суть - в том, чтобы на ходу вскочить в этот вагончик. Движушийся со скоростью 24 кадра в секунду.
Нить разговора безнадежно уходила от меня. Кордоверо ходил из угла в угол, пару раз даже выронил телефонную трубку и долго искал ее. Он то бранился, то над чем-то смеялся. Я обратился в слух и чувствовал себя, как акустик на подводной лодке. В конце концов Кордоверо все же нашел трубку на полу, раздавив по дороге что-то стеклянное, и опять заговорил. Речь его была страстной, но бессвязной - и в этом был весь Кордоверо!
--
Не мог вызвать сны. Там, в Салониках. Рыжеволосую, в шлейфе огня, женщину. Мальчика на голубятне. Лунный свет, подгоняющий волны. Себя. Птиц.
И после этого, прихватив трубку, удалился куда-то и окончательно перешел на испанский.
--
Тали, - позвал я, - и отправился в комнату дочери. Она играла в какую-то компьютерную игру, слушала музыку и еще смотрела краем глаза мыльную оперу. - Оторвись, пожалуйста. Дочь подняла глаза - и я подумал, что кино - это, конечно, никакое не искусство. Никогда не сможет оператор передать этот цвет - серый, мгновенно переходящий в голубой, зеленоватый и еще другой , для которого и названия нет.
--
Тали, - попросил я, - послушай, о чем он говорит.
- Иш сотэ, - сказала она через пару минут - со всей серьезностью, на какую способен человек в одиннадцать лет.
--
Почему?
--
Ругается.
--
Ладно, не надо слушать.
--
Говорит про птиц, что они не так поют.
--
А сейчас?
--
Плачет.
3
В день своего рождения, около полудня, я сидел в ресторанчике "Бейт-Тихо" и наслаждался тишиной и прохладой. Столик стоял в саду, под большими деревьями, и ветер приносил откуда-то слабый аромат цветов. Показался официант с двойной порцией граппы, которую я заказал просто из любопытства, поставил на стол узкий цилиндрический стакан, похожий на большую пробирку - и бесшумно удалился. Напиток этот, как выяснилось, очень напоминал кавказскую чачу, его нельзя было ни смаковать, ни хлопнуть в один присест - а только всасывать по каплям, как ненависть. За этим странным занятием я провел какое-то время , и мысли мои все время вертелись вокруг вчерашнего разговора с Кордоверо. Получилось все на редкость бестолково - но как могло быть по- другому? Какие гениальные рецепты хотел я получить от человека, который сомневается абсолютно во всем? И какая им цена в нашей некиношной и непьющей стране?
Взгляд мой упруго оттолкнулся от стакана, похожего на пробирку, зачем-то пробежал по пустому столу - и уткнулся в газету, лежащую на стуле. Это был номер "Асахи" недельной давности. Странно - японские туристы никогда не заходили в этот ресторан. И даже если бы зашли, то вряд ли стали бы читать газеты за столом. И уж тем более не разбрасывали бы свои вещи где попало.
Японский язык я когда-то изучал, но это было в прошлой жизни. От нечего делать я стал выискивать в газете знакомые иероглифы и обчитывать возле них то, что было написано каной, т.е. слоговой азбукой. Несколько раз мне попался на глаза иероглиф "дождь" (уж его-то ни с чем не перепутаешь - четыре капли ливня) в сочетании со словами "магнитофон", "звукозапись". Сделав затяжной глоток из пробирки и невольно содрогнувшись, я погрузился в чтение на полузабытом языке. Речь в статье шла о специальном магнитофоне для записи шума дождя, ветра и грома - в любых погодных условиях. Аппарат этот обеспечивает полную аутентичность звукопередачи на всех частотах, которые может услышать человеческое ухо. Производится в Японии и продается в европейских странах. Называется это чудо "Харусамэ" - то есть "весенний дождь".
Я отложил газету и задумался. Неужели наш разговор с Кордоверо все еще продолжается - только теперь уже с того места, где он говорил о дожде? Помните - ему хотелось, чтобы дождь получался из дождя, ветер из ветра , любовь из любви. И он же утверждал в своей книге, что дождь, записанный не в тот день и в другом месте - это часть совершенно иной жизни. И был совершенно прав - потому что дождь - это душа всякого пейзажа, его летучая фракция, которая сохраняется, когда исчезает все твердое и незыблемое. Вопреки всем законам химии и в полном соответствии с учением дзэн. Но об этом позже. В тот момент я думал только об одном : надо разыскать "Харусамэ" и начать записывать дождь.
4
Дотошный исследователь литературы как-то заметил, что герои сказок всегда спешат - их подгоняют краткость самого повествования и внезапное обилие свалившихся на них дел. Спасать царевну, отыскивать непонятно где Кащея - а ведь еще вчера жизнь была такой беззаботной! Эти же проблемы возникают у всех творческих людей, одержимых или просто повредившихся рассудком. Непонятно, к какой группе я принадлежал в те дни - но жизнь моя сразу оказалась заполненной новыми и неожиданными делами. В течение месяца, который я отвел себе на поиски "Харусамэ", надо было сделать очень многое. Для начала - выяснить, как преобразуется звук в этом аппарате, что за программы применяются, с чем они совместимы. Уточнить частотные характеристики. Проверить, работает ли система в любых погодных условиях . И, вне зависимости от полученных ответов, на любой другой аппаратуре записывать дождь - днем и ночью, в городе, над морем и в горах. Получить аудиофайлы или кассеты из других стран. Понять, чем отличется один дождь от другого. И тогда уже - найти "Харусамэ". Что двигало мной тогда? Хотел ли я проверить догадки Кордоверо - и спасти кино от полной гибели? Едва ли. Все что я чувствовал в те дни - это тугое биение пружины, раскручивающей почти сказочный сюжет. Пойди туда, сделай то -практически без объяснений.
Месяц, отведенный на поиски "Харусамэ", подходил к концу. Информация, которую я собрал, могла бы целый год кормить небольшую шпионскую сеть. И компьютерщики, и мастера звукозаписи в один голос заявляли о том, что аппарат действительно уникален. Заслуживает самых добрых слов. Непонятно только, кому и зачем он может пригодиться. У меня было особое мнение на этот счет. По ночам я слушал дожди - теперь они стали приходить из разных стран. Друзья нисколько не удивились моей просьбе. Так попали в коллекцию питерский шквал, приправленный металлическим портовым лязгом, и скромный моросящий дождичек из Подмосковья. Звукорежиссер, мой товарищ, привез совершенно бестолковый и свирепый латиноамериканский ливень. Он же записал чуть слышный дождик в Негеве, который растворялся в воздухе, не успев долететь до земли. Из Крыма пришел апрельский дождь, о котором я давно мечтал - со звуком последних капель перед появлением радуги. Незнакомая женщина прислала дождь, который назвала одним словом - "перламутровый". Он был особенно хорош - слышались голоса людей, сидящих в палатке у реки, и даже песня, которая несколько раз прерывалась и снова начиналась. Как фотограф в "Blow-up" Антониони, я верил, что непременно откроется тайна, если удастся приблизить эти голоса.
Ровно через месяц после моего похода в "Бейт-Тихо", электронная почта принесла следующее немногословное сообщение: "Ран Кимхи Саунд, Тальпиот". И далее - сумма в шекелях, которую я вначале принял за номер телефона. Именно столько стоила японская игрушка. Я снова окунулся в абсолютно шпионскую деятельность. Предстояло выяснить, с кем и когда нес воинскую службу этот самый Ран Кимхи, к чьим словам он прислушивается сейчас. Проще говоря, с кем вместе он сократит с двух сторон эту несуразную сумму, похожую на номер телефона. Назавтра я знал об этом человеке не меньше, чем его секретарша, еще через день - и того больше. Он сдался на исходе третьего дня - и выдал золотые свои слова : Ялла, ках квар! Так я получил в аренду "Харусамэ" - продолговатый ящичек в мягком чехле с серебристым диском впридачу.
5
Всего два дождя записал я на этом магнитофоне, но и сейчас, когда вспоминаю, воздух вокруг меня зримо пронизывает свежесть, и в ушах начинают звучать музыкальные темы этих дождей. Первый - варшавский - почти в точности повторял движения одной из мазурок Шопена. Он неспешно кружил возле прудов в Лазенках, затихал среди деревьев, возвращался - и только на пустых улицах давал себе волю. Это был осенний дождь, и каждый раз, когда я его слушал, мне казалось, что кто-то рядом впервые в жизни говорит по-польски - тщательно выговаривая шипящие, сдвигая ударения на предпоследний слог. Второй дождь - киевский - открывался тяжелыми ударами грома и потоками воды, разрывающей облака. Он таил в себе удивительную музыкальную пьесу, развернутую вспять - от бетховеновского финала, через бесчисленные вариации - к истокам темы, к тишине. Я сразу назвал этот дождь "Гражданин Кейн" - он был построен совершенно так же, как мой любимый фильм. Киевский дождь был записан в небольшой беседке на склонах Днепра. Когда-то я проводил многие часы под ее зеленой крышей - на том месте хорошо думалось. И там, давным-давно, я поверил в то, что жизнь не может просто так прекратиться, и тесный круг существований и смертей будет разорван превосходящей силой, названия которой я тогда не знал. Мне казалось, что это могло быть творчество, или любовь, или вера - в конце концов, это все явления одного порядка.
Новый дождь все больше открывался передо мной - и все больше затягивал в свои глубины. Иногда я часами слушал его, отвлекаясь только для того, чтобы выглянуть в окно. Стояла поздняя осень, и уже вовсю свирепствовали иерусалимские ливни. Малопонятные для меня, они были пока что только частью окружающей жизни. Звукорежиссер, мой добрый гений, предоставил для работы свою студию, но и моя квартира теперь уже мало от нее отличалась. Стоило сделать шаг - и ноги попадали в лаокооновы путы проводов. Накопились новые дела - отыскался даже человек, который был готов купить варшавский дождь для документального фильма , и надо было договариваться с ним. Но меня охватила страшная апатия. "Гражданин Кейн" подчинил себе все мои мысли - и все другие дожди.
6
"Человеческий разум ищет гармонию, но почти всегда довольствуется симметрией", - заметил как-то Кордоверо. Я часто вспоминал эти слова, возвращаясь домой по своей дугообразной улице. Она была абсолютно симметрична - два магазинчика в правом сегменте и два в левом (с той только разницей, что в правом "марокканец" вытеснил "перса" и остался один, а в левом, наоборот, "персы" вытеснили "марокканца"). В правой части жил человек по кличке Матрос, который в действительности был парикмахером, в левой - другой Матрос - страстный пьяница и незаурядный матерщинник. В правом полушарии обитал веселый грузинский таксист Цахи, а в левом - печальный грузинский таксист Себия, фаталист с грустными глазами навыкате. Видя его, я каждый раз вспоминал изможденного арабского ослика, привозившего по утрам зелень к супермаркету. Говорил он только тогда, когда ему было что сказать , поэтому окончательно прослыл молчуном и букой. Целыми днями Себия чинил свою машину - пытливо разбирал ее чуть ли не до самой рамы, продолжая свои труды до глубокой ночи. В тот памятный день он дошел до небывалах высот - пространство под капотом зияло сплошными пустотами. Себия смотрел на дело рук своих и бранился. К нему приближался веселый Матрос, похожий на маленький чумазый буксир, идущий каботажным рейсом из русского магазина .
-Это - машина, да? - спросил меня Себия вместо приветствия, - это машина? - и гневно пнул ногой свой автомобиль, из которого с легкомысленным звоном посыпалсь какие-то железяки.
--
От мамкин хер! - восхитился Матрос. - Копилка, ебицкая сила. Себия, дай тоже с ноги проверю.
--
Сделай так, чтоб тебя искали, - отмахнулся грустный таксист. Он сдвинул на затылок сванскую шапочку, достал пачку "Эскота" и закурил. Такие сигареты мог курить только законченный фаталист - даже зэки в израильских тюрьмах не хотели брать их бесплатно.
--
Бутылка вместо головы, - заметил Себия. - Кого привозят в эту страну? Кого привозят , Володя-Молодя?
Точного ответа на этот вопрос я не знал. Себия долго собирался с мыслями, а потом вдруг вспомнил: "Вчера с грузинским режиссером ездил. Во Франции кино делает".
--
Как зовут? - спросил я.
--
Отар.
--
Иоселиани?
--
Кажется, да.
Сердце мое сделало какой-то неожиданный кульбит в груди и застучало с пугающей
быстротой. Так уже было однажды - когда я узнал про "Харусамэ". Идея, которая только что пришла мне в голову, была , по всей видимости, совершенно безумной - поговорить о своих делах с Иоселиани. Просто послушать, что скажет лучший из живущих на этом свете режиссеров.
--
Где же ты нашел его? - спросил я как можно более безразлично.
--
У "Синематеки". Стоит, разговаривает по-грузински. Поедем, говорю.
--
И куда поехали?
--
Дал мне адрес - в центре. Спросил его: времени у тебя много? Много. Повез его к Руставели.
--
Он же хотел в центр!
--
Он грузин. Сначала надо к Руставели.
--
А можно узнать, о чем вы говорили?
--
Так, грузинские дела. Потом я спросил : почему так много плохих фильмов делают? Отвечает : сам удивляюсь.
--
Ты не знаешь, где он сейчас может быть? Что он делает?
--
Обедает, наверное. В ресторане где-то кушает.
--
Себия, мне очень надо с ним поговорить, - признался я.
--
Ты знаешь его?
--
Нет.
Тут Себия задумался, пожевал губами - и наконец произнес : "А, ты тоже пишешь кино. Арчилу позвони".
- Что за Арчил?
- Арчил, на белой "Хонде" ездит. После аварии.
И я позвонил Арчилу, который имел какое-то отношение к кино, а потом еще и веселому таксисту Цахи. Забежал домой, и, лавируя между проводами и горами дисков, схватил первый попавшийся магнитофон и кассету, которая долго дожидалась своего часа. Цахи уже гудел под окнами.
По дороге веселый таксист шутил на трех языках и даже пел песни - а я думал о фильмах Отара Иоселиани и пытался ответить на простой вопрос - чем они мне так дороги? Но это все равно, что спросить - почему так хорош запах свежескошенной травы? Или моря, когда ты еще не видишь его? Отчего так тревожен ночной дождь в августе? Когда-то этот человек позвал меня к себе на праздник. Позвал в 1966, а я выбрался только в 1971 и все равно успел - торжества продолжались. Это был хороший дом, и люди, которых я там застал, были приятны мне. В его доме было много дружелюбия, иронии и свободы. Отар Иоселиани приглашал меня всякий раз, когда приходили его друзья. Первый праздник назывался "Листопад". Следующие - "Жил певчий дрозд", "Пастораль", "Фавориты Луны", "Охота на бабочек". "Истина в вине", "Утро понедельника". Однажды его дом безо всякого ущерба перенесся из старого тбилисского квартала во Францию. Потом Отар позвал меня в Венецию - и я не раздумывая принял приглашение. Гости менялись, говорили на разных языках - но все слова их были понятны.
7
Легче всего было бы представить Отара Иоселиани во главе стола - беседующим с друзьями, поющим - среди винных кувшинов и неторопливого великолепия кавказского пира. Но ничего этого не было в скромном кафе "Синематеки". На столе стояло несколько чашек кофе и бутылка местного "Рислинга". Ординарного "Рислинга" урожая 2004 года! Его бы надо было спрятать в подземельях и катакомбах, но никак не показывать человеку, снявшему два фильма о вине. Режиссер мало менялся с годами - узкое лицо без улыбки, очень внимательный взгляд темных глаз, желтоватая щеточка усов. Темно-синяя рубашка в клетку и серый пиджак, которые так полюбились фотографам. Рядом с Отаром сидел Арчил, которого я совершенно не запомнил. К нашему столику постоянно приходили люди, говорившие на самых разных языках. Мелькнул Арик Каплун, дольше задержался старый польский актер , который попросил называть его просто Лешек. Подошел человек с седой косичкой, похожий на пирата, обнялся с Отаром - и тут же ушел. Подлетели две девушки в летной форме и сразу защебетали по-французски. Всесильного Шнайдера, главного израильского кинокритика, я в суматохе принял за официанта. Стоя у меня за спиной, он спросил, все ли в порядке, и я автоматически ответил: Спасибо, ничего не надо. Можешь идти.
--
Этот будет чудеса делать? - спросил Арчил, небрежно кивнув в сторону старенького двухкассетника, который я держал в руке.
--
Самое большое чудо - это то, что он вообще еще работает, - заметил я. - Дайте мне десять минут, и я расскажу обо всем.
И я говорил им о дождях - рассказывал о каждом в отдельности, и даже честно признался, что вся эта история во многом проистекает от недоразуменя - если бы я знал нотную грамоту, то просто, как птиц на проводах, рассадил бы ноты на нотной бумаге, и тем бы дело закончилось. И рассказал про "Харусамэ", и о том, что дождь - это душа всякого пейзажа, то мимолетное, что от него остается.
--
Идентически, как у Андрея, - заметил Лешек, польский актер, похожий на старого земского доктора. - Сильное- погибает, а слабое живет.
--
Не совсем так, как у Тарковского. Исчезает незыблемое, остается летучее и непостоянное.
Все молчали, не зная что сказать. И тогда я вспомнил о своем стареньком двухкассетнике и кассете, которая долго ждала своего часа в моей студии дождя.
--
Уважаемый Отар, я приготовил для вас небольшой подарок.
--
Благодарю, - ответил он без выражения и удивленно посмотрел на мой старый магнитофон.
Я нажал кнопку воспроизведения. Собравшиеся за столом стали слушать дождь, пытаясь понять, что все это обозначает. Когда пленка закончилась, Отар покачал головой и просто сказал : "Нет". И я ответил: "Конечно, нет". И подивился - с какой легкостью он прочитал мои мысли. Это не был дождь в старом тбилисском квартале. То, что я принес, было записано в Вардзии - на выходе из пещер, когда перед глазами открывается стена дождя величиной с целый мир - потому что небо там окружает человека с четырех сторон, сверху и снизу, а узкий и темный лаз тянется за спиной, как парашютные стропы.
--
Совсем далеко от Тбилиси , - сказал Отар.
--
Вардзия.
--
Сначала думал, что вы - человек, который выдает себя за авантюриста.
--
А сейчас?
--
Тоже слушаю дождь. Хотя в памяти все равно остается только один - какой-нибудь самый страшный дождь из детства. Мы ведь мало меняемся.
--
А другие дожди?
--
Производные. Как первая любовь и последующие опыты.
--
Математик говорит, - не удержался Арчил, - МГУ выпускник.
(Хотя математиком Иоселиани как раз и не был - учился на отделениии астрономии мехмата).
--
А что скажет выпускник ВГИК? - спросил я.
--
Звук - это Дидье. Я иногда жалею, что кинематограф заговорил. А Дидье знает какие-то секреты. Позвоните ему. Скажите, что беседовали с Отаром.
На глянцевом квадратике бумаги режиссер записал парижский номер - и неожиданно, лукаво улыбнувшись, дорисовал четыре косые дождевые капли.
Пока я ехал домой, несколько раз начинался и прекращался бестолковый осенний дождик - словно кто-то неумело пытался подобрать мелодию на расстроенном фортепьяно. Потом капли стучались в окна моего дома, окликая десятки безмолвных дождей, которые жили там. Я включил компьютер и стал перебирать звуковые файлы, просмотрел электронную почту. Незнакомая женщина, которая прислала когда-то "перламутровый" дождь, написала еще раз. Письмо было коротким : "Вот старинные китайские стихи. Мне кажется, Вам будет интересно. Это - сатори". В приложении было короткое стихотворение.
"Над горой Лу дождь и туман,
В реке Че прибывает вода.
Вдали от них я не знал покоя от тоски!
Я побывал там и вернулся...
Ничего особенного:
Над горой Лу дождь и туман
В реке Че прибывает вода".
Я взял сигарету и вышел на балкон. Сегодня все с легкостью читали мои мысли. Откуда она узнала о моих сомнениях? Где нашла эти стихи о сатори - просветленном состоянии человека, забывшего все вопросы и ответы? Как же долго я думал над простыми вещами!
Дождь мгновенно стих - так самолет, вяло катящийся по взлетной полосе, вдруг останавливается, как вкопанный - с тем, чтобы через секунду броситься вверх, зверея от рева, полыхания огней , близости смерти. Молнии, похожие на драконов, стали с отвратительным скрежетом когтить ночь , рвать ее, как темную ткань. Казалось, что сдвинулся огромный поворотный круг, и невыносимо тяжелая стена ливня пошла с запада, заслоняя Ору, Гиват-Масуа, Гило, - на Бейт-Лехем - и дальше - в пустыню и к морю , чтобы слиться с ним. Куда бы ни шел дождь - он всегда возвращается. Потому что дождь - это сама жизнь - яркая, непостижимая и мимолетная. Искать его разгадку - все равно что искать разгадку самой жизни. Дождь...
Английский джин
Извращенный человек (иврит)
Название этого фильма иногда переводят "Крупным планом", иногда "Фотоувеличение"
Давай, бери уже (иврит, просторечье)
Фильм Орсона Уэллса (1941 год)
По преданиям, Шота Руставели похоронен в Иерусалиме, в монастыре Креста.