Lib.ru : Грузман Генрих. Русское детославие

ГЕНРИХ ГРУЗМАН

Р У С С К О Е Д Е Т О С Л А В И Е

НАГАРИЯ

2 0 1 2

"Каждый гений до некоторой степени дитя и каждоё дитя до некоторой степени гений"

А.ШОПЕНГАУЭР

СОДЕРЖАНИЕ

I.ЧУКОКАЛЛА

II. ДЕТИ И БОГ

I.ЧУКОКАЛЛА

Люди моего поколения никогда не забудут оглушающего эффекта, вызванного книгой Корнея Чуковского "От двух до пяти" (1933 год). Помимо занимательного и оригинального сюжета перед читателями книги неожиданно раскрылся мир детской ойкумены, о котором родители детей даже не подозревали. До этого в сознании большинства родителей их чада были не более, чем tabulate rasa (чистая доска), на которой они предполагали чертить любые знаки своей беспрекословной родительской воли. И если случались акты детского неповиновения, - ибо строптивость детей было и есть достаточно частое явление, - родители ничтоже сумняшеся винили в этом улицу, друзей, школу, но только не себя. А тут русский писатель воочию поставил перед легионом родителей мир существ - мир их детей, если не равных взрослым, то заставляющих считаться с собой, со своим кругозором, даже своей логикой, даже своим мышлением, даже своим мировоззрением. Интернет-сайт "Либрусек" преподнёс следующую аннотацию к книге К.И.Чуковского "Книгу Корнея Ивановича Чуковского `От двух до пяти` будут читать и перечитывать, пока существует род человеческий, ибо книга эта о душе ребенка. Чуковский едва ли не первым применил психологические методы в изучении языка, мышления и поэтического творчества детей, без устали доказывая, что детство - вовсе не какая-то `непристойная болезнь, от которой ребенка необходимо лечить`. При этом `От двух до пяти` - не просто антология увлекательных рассказов и детских курьезов, это веселый, талантливый и, пожалуй, единственный в своем роле учебник детоведения, заслуженно вошедший в золотой фонд детской психологии и педагогики. А для каждого взрослого это еще и книга о возвращении к самим себе".

Виктор Гюго сказал: "Нет на земле гимна торжественнее, чем лепт детских уст", и Чуковский относится к числу самых громких глашатаев этого гимна, а его свидетельства, собранные в книге "От двух до пяти", в русском языке разошлись на поговорки, пословицы и новые фразеологизмы. Я могу сослаться только на ничтожно малое число этих перлов детской речи и мысли, которыми Корней Чуковский обогатил всезнающий взрослый мир, но и каждый из этих шедевров в отдельности стоит упрёком самодовольству нашего большого и зрелого мира.

Итак, фрагменты из книги К.И.Чуковского "От двух до пяти"

"Бабушка! Ты моя лучшая любовница!" Можно ли сказать более трогательно и более точно?

"Ой, дедуля, киска чихнула! - Почему же ты, Леночка, не сказала кошке "на здоровье!"? А кто мне скажет "спасибо!"?" Что может сказать мудрый дед на такую детскую логику? Только поцеловать свою умницу - внучку.

"Девочка вертится у зеркала: "Я, мамочка, красавлюсь". Милая-милая кокетка, - каким очарованием тянет от этого "красавлюсь".

"Мальчик говорит: "Море солёное, потому что в нём плавают селёдки". Ну, чем не законченный дискурс - полное логическое выведение с причиной и следствием.? Такое выведение называется рациональным способом мышления, и к нему человечество шло тысячелетиями, - а оно оказалось под силу пятилетнему мудрецу.

Чуковский приводит такой разговор: "Женщина-продавщица в магазине говорит: "Чёрт знает что творится у нас в магазине. - Что же там творится? - спросил я. Её сын, лет пяти, ответил наставительно: "Вам же сказали, что "чёрт знает", а разве мама чёрт? Она не знает".

"Мама сердится, но быстро удобряется". "Удобряется" здесь происходит не от существительного "удобрение", а от наречия "добро".

Фразеологический талант детей не может не поражать своим внутренним и глубоким смыслом, из "нелепостей" взрослых дети создают свои "лепицы" Чуковский приводит яркие примеры:

"Почему ручей? Надо бы журчей. Ведь он не ручит, а журчит",. "Почему ты говоришь: тополь? Ведь он же не топает", "Почему ты говоришь: ногти! Ногти у нас на ногах. А которые на руках -- это рукти." "Почему ты говоришь: рыба клюет? Никакого клюва у ней нет".

Книга "От двух до пяти" появилась в России без малого восемь десятилетий назад, но острого интереса не утратила до сих пор, и не только у себя на родине, но и во всём цивилизованном мире. Миллионы родителей стали прислушиваться и присматриваться к своим малолетним чадам, и, можно прямо сказать, были шокированы. Ибо оказалось, что явление, описанное Чуковским, вовсе не являлось открытием или изобретением талантливого писателя, а суть действительная особенность детского мира, имеющая себя повсеместно. В родителях пробудилось жгучее любопытство к своим детям, не как к забавным, любимым игрушкам, как милым вампирам, а как к самобытному явлению окружающего мира. В подтверждение сошлюсь на собственный опыт.

Моя шестилетняя племянница увидела у меня на столе фотографию красавицы шахини Сорейи в вечернем туалете с глубоким декольте. И спросила: "Почему эта тётя раздетая? - Наденька, ответил я, - это она так одета". Надя подумала и сказала: "Когда она мне приснится, я скажу её, что так нехорошо"

Мой четырёхлетний сын спросил: "Мама, ты красишь губы, чтобы видно было куда целовать?" И он же на рутинный вопрос взрослых, - любят ли тебя родители? - ответил: "Нет, не любят. Они спят вместе, а я - один".

Соседский озорник Вовка (8 лет) прибежал ко мне радостный и стал хвастать: "Я сегодня очень одарённый! У меня день рождения и мне дарят подарки!" Этот же Вовка на мой вопрос, какой предмет в школе ему нравится больше всего, немедленно ответил: "Большая перемена". Сознаюсь, мне стало стыдно за свой дурацкий вопрос.

И, тем не менее, несмотря на шумный успех сочинений К.И.Чуковского, невзирая на персональную нишу, отпущенную ему в истории русской культуры, художественный подвиг писателя не раскрыт сполна по настоящее время. В официальном табеле о рангах советской литературы К.И.Чуковский занимает место "русского и советского поэта, публициста, критика, переводчика, литературоведа, детского писателя" (Википедия - свободная энциклопедия). Особенно умиляет этот эпитет "детский писатель": если хотеть продемонстрировать непонимание К.И.Чуковского, как творца эстетических ценностей, то его следует обозначить этим шаблонным термином. В действительности же книга "От двух до пяти" не может быть определена строго как детская литература: это произведение не является лишь увлекательным беллетристическим чтивом, а в своей сущности представляется научно-исследовательским трудом, объектом познания которого взята детская душа, раскрываемая через специфическое детское творчество или психическую жизнь детей.

Чуковский пишет на страницах "От двух до пяти": "Если бы потребовалось наиболее наглядное, внятное для всех доказательство, что каждый малолетний ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, достаточно было бы приглядеться возможно внимательнее к сложной системе тех методов, при помощи которых ему удается в такое изумительно короткое время овладеть своим родным языком, всеми оттенками его причудливых форм, всеми тонкостями его суффиксов, приставок и флексий. ...Хотя это овладение речью происходит под непосредственным воздействием взрослых, все же оно кажется мне одним из величайших чудес детской психической жизни. У двухлетних и трехлетних детей такое сильное чутье языка, что создаваемые ими слова отнюдь не кажутся калеками или уродами речи, а, напротив, очень метки, изящны, естественны: и "сердитки", и "духлая", и "красавлюсь", и "всехный". Сплошь и рядом случается, что ребенок изобретает слова, которые уже есть в языке, но неизвестны ни ему, ни окружающим". Однако в большой науке нет ссылок на Чуковского, равно как такой творческий диапазон Чуковского не вмещается в рамки рутинного "детского писателя".

Именно как исследователь, а не как тривиальный детский писатель, Чуковский постигает: "Незыблемым остаётся тот факт, что процесс овладения речью совершается наиболее быстрыми темпами именно в возрасте от двух до пяти". Этот процесс, а не коллекционирование детских прибауток, метких выражений и образных оборотов, положен Чуковским в центр своего творческого интереса в детской сфере, далеко превосходящего компетенцию заурядной детской литературы. "К сожалению, - говорит Чуковский, - у нас все еще не перевелись теоретики, которые продолжают твердить, будто ребенок, как автомат, без раздумья, послушно копирует нашу "взрослую" речь, не внося в нее никакого анализа. Эта неправда декларируется даже в научных статьях - именно декларируется, потому что доказать ее никак невозможно. Стоит только внимательнее приглядеться к языковому развитию детей, чтобы стало ясно, что подражание у них сочетается с самым пытливым исследованием того материала, который предлагают им взрослые".

Итак, кто же есть К.И.Чуковский, много лет стоявший во главе русской детской литературы, не будучи заштатным детским писателем? Среди многочисленных биографов К.И.Чуковского утвердилось вроде бы единодушное мнение, что настоящее имя писателя - Николай Васильевич Корнейчуков, но это мнение не совсем верное: такова фамилия матери - Корнейчукова Екатерина Осиповна, а фамилия отца - Эммануил Соломонович Левенсон, который не состоял в законном браке с матерью писателя, а впоследствии бросил семью. В последней биографии К.И.Чуковского ("Корней Чуковский", ЖЗЛ, 2006) Ирина Лукьянова пишет: "Он - незаконный сын мамы украинки и отца - еврея, выросший в редкостно космополитическом городе (Одессе - Г.Г.), говорящий по-русски. Русским он был не по крови, но по языку - так и вписался в русскую традицию, и через русский вошёл в мировую культуру. Осознавал ли он себя вполне евреем, трудно сказать. Его одесское окружение в юности было в значительной степени еврейским". Интерес биографа к еврейскому мотиву в биографии Чуковского не был случайным, ибо этот период его жизни был ознаменован близостью с неординарной личностью - Владимиром (Зеэвом) Жаботинским, выдающимся сионистом, национальным героем Израиля. Но пока ещё не выяснено, какое существенное влияние оказал Жаботинский на Чуковского, и оказал ли вообще, но знание Чуковским сионистской идеи - бесспорно.

К.И.Чуковский никогда не находился в доброприятельских отношениях с советской властью, и противостояние с верховным режимом есть наиболее резкая грань биографии писателя, которую стараются смягчить или сыгнорировать большинство советских аналитиков. Эти стремления, однако, безрезультатны, ибо трепетное отношение Чуковского к каждой детской душе никак не может сочетаться с идеологией, где гегемоном ставится коллектив, класс, партия, государство. А потому в глазах большевистского принципа партийности Чуковский был не менее, чем эстетический еретик, стереотип отношения к которому был определён самим вождём пролетариата В.И.Ульяновым-Лениным: "...а потресовы, базаровы и проч. - для нас чужие люди, не менее чужие, чем чуковские". В полном соответствии с ленинским заветом в журнале "Знамя" было опубликовано публичное аутодафе Чуковского: "Что есть "чуковщина"? В том багаже литературных приемов, которые носит это название, сказываются попытки мещанства влиять на воспитание детей... "Чуковщина" - это, во-первых, антиобщественность... во-вторых, антипедагогичность, широкое использование приемов, травматически (!) действующих на детей, в-третьих, формальное закостенение... Вот с этим влиянием Чуковского на молодых авторов... нужно бороться сейчас, может быть больше, чем непосредственно с самим Чуковским".

Идеологическая антипатия к Чуковскому со стороны советской управы и большевистского начальства явила себя при организации похоронной процессии писателя в Москве, в 1969 году Из воспоминаний Ю. Г. Оксмана: (Юлиан Григорьевич Оксман, профессор, литературовед, репрессирован в 1936 - 1946 г.г.; известен статьёй "Доносчики и предатели среди советских писателей и учёных". Википедия - свободная энциклопедия) "Лидия Корнеевна Чуковская заранее передала в Правление московского отделения Союза писателей список тех, кого её отец просил не приглашать на похороны. Вероятно, поэтому не видно Арк. Васильева и других черносотенцев от литературы. Прощаться пришло очень мало москвичей: в газетах не было ни строки о предстоящей панихиде. Людей мало, но, как на похоронах Эренбурга, Паустовского, милиции -- тьма. Кроме мундирных, множество "мальчиков" в штатском, с угрюмыми, презрительными физиономиями. Мальчики начали с того, что оцепили кресла в зале, не дают никому задержаться, присесть. Пришёл тяжело больной Шостакович. В вестибюле ему не позволили снять пальто. В зале запретили садиться в кресло. Дошло до скандала. Гражданская панихида. Заикающийся С. Михалков произносит выспренние слова, которые никак не вяжутся с его равнодушной, какой-то даже наплевательской интонацией: "От Союза писателей СССР", "От Союза писателей РСФСР...", "От издательства Детская литература...", "От министерства просвещения и Академии педагогических наук..." Все это произносится с глупой значительностью, с какой, вероятно, швейцары прошлого века во время разъезда гостей вызывали карету графа такого-то и князя такого-то. Да кого же мы хороним, наконец? Чиновного бонзу или жизнерадостного и насмешливого умницу Корнея? Отбарабанила свой "урок" А. Барто. Кассиль исполнил сложный словесный пируэт для того, чтобы слушатели поняли, насколько он лично был близок покойному. И только Л. Пантелеев, прервав блокаду официозности, неумело и горестно сказал несколько слов о гражданском лике Чуковского. Родственники Корнея Ивановича просили выступить Л. Кабо, но когда в переполненном помещении она присела к столу, чтобы набросать текст своего выступления, к ней подошёл генерал КГБ Ильин (в миру -- секретарь по оргвопросам Московской писательской организации) и корректно, но твердо заявил ей, что выступать ей не позволит". Причина? "Записалось на выступление много народу, а время не ждет. К. И. надо похоронить засветло..." Старая песня! Точно так же спешили закопать Пастернака (один из руководителей Литфонда, некто Елинсон, выхватил тогда лопату у слишком медлительного могильщика и сам начал забрасывать гроб землей); на похоронах Эренбурга выдавались пропуска для "узкого круга", в результате большинство друзей покойного не попали на Новодевичье кладбище, где Б. Слуцкому из-за спешки отказали в праве произнести прощальную речь; в минувшем июле, когда хоронили Паустовского, снова не получили слова его близкие и друзья - надо было торопиться в Тарусу, зато потом, на шоссе Москва - Таруса, те же "торопильщики" на полчаса остановили похоронный кортеж, чтобы помешать молодежи добраться до могилы К. Г. Тот же провокационный трюк повторился у гроба Анны Андреевны Ахматовой. Сначала людей заставили больше часа толочься в полной неизвестности возле морга больницы им. Склифасофского. Потом вдруг - скорее, скорее! - десятиминутное прощание под непрерывное понукание милицейского и литфондовского начальства. Откуда этот страх перед покойниками? Да ведь традиция! Уже двести лет без малого вот так хоронят русских литераторов. Через поколения жандармов и литературных сексотов дошел сей подлый и трусливый ритуал и до нас. По цепочке, как говорится, от бенкендорфа и булгарина к Ильину и Михалкову. Литературные охранники всегда остро чуют опасность прорыва подлинных человеческих чувств, прорыва, вызванного острой болью утраты. У гроба большого писателя неизменно возникает электрическое поле общественного протеста. Интеллигенты, в обычные дни рассеянные, задавленные трудностями жизни, возле дорогих могил вдруг видят себя сообществом единомышленников, единоверцами. В такие часы для них особенно невыносима официальная ложь. Люди хотят правдивого слова. Даже молчальники становятся ораторами".

Понятно, что столь глубокое отвращение у власть предержащих не могла вызвать только детская беллетристика К.И.Чуковского в её чистом виде, а источник данной неприязни положен, следовательно, в подходе Чуковского к научным изысканиям детской темы. Известно, что психология в советской науке относится к самым политизированным отраслям знания, а детская психология, как специфическая дисциплина психологии, осваивалась исключительно на основе ленинского диалектического материализма (Б.Г.Ананьев, А.Н.Леонтьев, П.Я.Гальперин, А.В.Запорожец и другие). Общее впечатление о характере научного дискурса диалектической философии советской психологии можно получить из фрагмента сочинения П.Я.Гальперина, если слово "ученик" заменить "ребёнком": "Формирование умственного действия проходит пять этапов. Первый из них можно было бы назвать составлением как бы "проекта действия" -- его ориентировочной основы, которой в дальнейшем ученик руководствуется при его выполнении. На втором этапе образуется материальная (или материализованная) форма этого действия -- его первая реальная форма у данного ученика. На третьем этапе действие отрывается от вещей (или их материальных изображений) и переносится в план громкой, диалогической речи. На четвертом этапе действие выполняется путем беззвучного проговаривания про себя, но с четким словесно-понятийным его расчленением. Это действие в плане "внешней речи" про себя на следующем этапе становится автоматическим процессом и вследствие этого именно в своей речевой части уходит из сознания; речевой процесс становится скрытым и в полном смысле внутренним. Таким образом, речь участвует на всех этапах формирования умственного действия, но по-разному. На первых двух этапах, "перед лицом вещей" и материального действия, она служит только системой указаний на материальную действительность. Впитав в себя опыт последней, речь на трех дальнейших этапах становится единственной основой действия, выполняемого только в сознании" ( П.Я.Гальперин "К вопросу о внутренней речи" (доклады АПН 1957 N4) (http://www.psy-files.ru/2007/09/24/p.ja.-galperin.-k-voprosu-o-vnutrennejj.html)

В переводе с философского диалекта смысл сего силлогизма состоит в том, что детская речь во всех своих разновидностях происходит непосредственно из внешнего источника. Сложная последовательность преобразований при этом обосновывается в силу действия генерального закона материализма: материя первична, а сознание вторично. Внешний индикатор, или, так называемая внешняя речь, производит генерацию внутренней речи (детское словообразование, новые смыслы), которая непременно выливается вновь во внешнюю речь.

Совсем в другом когнитивном ракурсе предусматривает динамику детского слово- и смыслотворчества К.И.Чуковский: "Конечно, подражательные рефлексы ребенка чрезвычайно сильны, но ребенок не был бы человеческим детенышем, если бы в свое подражание не вносил критики, оценки, контроля. Только этот неослабный контроль над нашей установленной речью дает ребенку возможность творчески усвоить ее. Ребенок усваивает нашу "взрослую" речь не только путем подражания, но и противоборствуя ей...Только игнорируя все это множество фактов, можно утверждать, наперекор очевидности, будто ребенок механически, слепо, без раздумья и критики принимает от нас наше языковое наследие. Нет, всякий, кто внимательно наблюдает детей, не может не заметить, что приблизительно к четырехлетнему возрасту у них появляется сильнейшая склонность анализировать (большею частью вслух) не только отдельные слова, но и целые фразы, которые они слышат от взрослых. Ибо (повторяю опять и опять!) смысловое восприятие слов и словесных конструкций у ребят значительно острее, чем у нас"

С поразительной тщательностью писатель К.И.Чуковский опосредует, как выразился великий русский психолог Л.С.Выготский, "одно из труднейших, запутанейших и сложнейших вопросов экспериментальной психологии - вопроса о мышлении и речи", причём в самом загадочном, детском варианте. Чуковский определяет. "Хотя ребенок и не мог бы ответить, почему он называет почтальона почтаником, эта реконструкция слова свидетельствует, что для него практически вполне ощутима роль старорусского суффикса ник, который характеризует человека главным образом по его профессиональной работе - пожарник, физкультурник, сапожник, колхозник, печник. Называя почтальона почтаником, ребенок включил свой неологизм в разряд этих слов и поступил вполне правильно, потому что если тот, кто работает в саду, есть садовник, то работающий на почте есть и вправду почтаник. Пусть взрослые смеются над почтаником. Ребенок не виноват, что в грамматике не соблюдается строгая логика. Если бы наши слова были созданы по какому-нибудь одному прямолинейному принципу, детские речения не казались бы нам такими забавными, они нередко "вернее" грамматики и "поправляют" ее".

И продолжает далее, показывая своё credo, которое выступает в форме философского обоснования его подхода к изучению детской стихии: "Страшно подумать, какое огромное множество грамматических форм сыплется на бедную детскую голову, а ребенок как ни в чем не бывало, ориентируется во всем этом хаосе, постоянно распределяя по рубрикам беспорядочные элементы услышанных слов и при этом даже не замечая своей колоссальной работы. У взрослого лопнул бы череп, если бы ему пришлось в такое малое время усвоить то множество грамматических форм, которые так легко и свободно усваивает двухлетний лингвист. И если изумителен труд, выполняемый им в это время, еще изумительнее та беспримерная легкость, с которой он этот труд выполняет. Поистине ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, который, к счастью, даже не подозревает об этом.... И разве не изумительно, что ребенок уже на третьем году своей жизни вполне овладевает всем этим обширным арсеналом приставок и великолепно угадывает значение каждой из них. Взрослый иностранец, хотя бы он изучал наш язык много лет, никогда не достигнет такой виртуозности в обращении с этими частицами слов, какую проявляет двухлетний ребенок, бессознательно воспринимающий от предков систему их языкового мышления"

"ребёнок есть величайший умственный труженик нашей планеты" - такова формулировка философского обоснования подхода К.И.Чуковского, а его сущность непосредственно исходит из мировоззрения русской духовной философии, и атрибут "величайший умственный труженик" есть не что иное, как конструктивный элемент sanctum sanctorum (святая святых) русской духовной школы - личности и её культа. Итак, эстетическое своеобразие К.И.Чуковского как детского писателя, а точнее, как исследователя детского творчества, раскрывается в полной мере через философский разрез детской психологии в современной науке. Здесь на поверхность всплывает глубокий гностический кризис в познании детской психологии, - Л.С.Выготский отмечает: "Так же точно и в психологии развитие детской речи изучалось с точки зрения разложения ее на развитие звуковой, фонетической стороны речи и ее смысловой стороны. До деталей тщательно изученная история детской фонетики, с одной стороны, оказалась совершенно не в состоянии объединить, хотя бы в самом элементарном виде, проблему относящихся сюда явлений. С другой стороны, изучение значения детского слова привело исследователей к автономной и самостоятельной истории детской мысли, между которой не было никакой связи с фонетической историей детского языка". И он же справедливо указывает на причину кризиса: "Кризис в психологии есть, прежде всего, кризис методологических основ этой науки. Корнями своими он уходит в ее историю. Сущность его заключается в борьбе материалистических и идеалистических тенденций, которые столкнулись в этой области знания с такой остротой и силой, с какой они сейчас не сталкиваются, кажется, ни в какой другой науке".

Таким образом, философский подход обнаруживает важнейшую характеристическую черту психологии в целом, и детской психической жизни, в частности, - два плана воззрений: материалистический и идеалистический. Естественно, что понимание детской психологии в советской науке осуществляется беспрекословно в режиме крайнего (ленинского) материалистического нравоучения. Тогда как весь гностический объём познания детского мира в большой науке охватывается основополагающими и по настоящее время концепциями, располагающиеся в идеалистической плоскости, - это учение женевского психолога Жана Пиаже и доктрина русского психолога Льва Выготского. Вот как Ж.Пиаже писал о детском мире: "Мы полагаем, что настанет день, когда мысль ребёнка по отношению к мысли нормального цивилизованного взрослого будет помещена в ту же плоскость, в какой находится "примитивное мышление", охарактеризованное Леви - Брюлем, или аутистическая и символическая мысль, описанная Фрейдом и его учениками, или "болезненное сознание" если только это понятие, введённое Блонделем не сольётся в один прекрасный день с предыдущем понятием". А вот как Л.С.Выготский писал о суждениях Ж.Пиаже: "В сущности, то, что сделал Пиаже нового и великого, настолько обыденно и просто, как, впрочем, многие великие вещи, что может быть выражено и охарактеризовано с помощью старого и банального положения, которое приводит сам Пиаже в своей книге со слов Руссо и которое гласит, что ребенок вовсе не маленький взрослый человек и ум его вовсе не маленький ум взрослого. За этой простой истиной, которую в приложении к детскому мышлению раскрыл и обосновал фактами Пиаже, скрывается тоже простая, в сущности, идея - идея развития. Эта простая идея освещает великим светом все многочисленные и содержательные страницы исследований Пиаже".

Эстетический подход Чуковского в детской стихии в силу вековечной несовместимости искусства и науки только кажется независимым от сложнейшей катавасии мнений, взглядов, идей в большой психологии, где детское духовное производство составляет grande profundum (великую тайну). Но поскольку Чуковский, вольно или невольно, втянулся в осмысление процесса детской психической жизни, то совершенно необходимо, чтобы его усилия по этой части проходили в духе научного познания, которое распадается на идеологически разные направления, но главное значение из них приобретает то, что оплодотворено двумя гениями - европейским (Жан Пиаже) и русским (Л.С.Выготский).

Научный престиж Ж.Пиаже, который более семидесяти лет, начиная с десятилетнего времени, изучал психическую деятельность детей, и являлся лидером и мэтром европейской школы, непререкаем и в наши дни. Современный биограф Сергей Степанов отметил: "На рубеже веков членам Американской психологической ассоциации (а число их превышает сто тысяч) было предложено назвать 100 самых ярких фигур мировой психологии уходящего столетия. Первенство в получившемся рейтинге патриотичные американцы отдали своему соотечественнику Б.Ф. Скиннеру (с чем многие европейцы, пожалуй, поспорили бы), зато второе место в "золотой сотне" занял швейцарец Пиаже, опередив таким образом даже Фрейда. На протяжении десятилетий он оставался самым цитируемым психологом, а на пороге нового века авторитетный журнал "Тайм" и вовсе включил его в сотню самых влиятельных личностей столетия. Почетный доктор свыше 30 университетов (включая знаменитые Гарвардский, Кембриджский и др.), лауреат дюжины престижных научных премий, Пиаже Монбланом возвышается на ландшафте мировой психологии".

Из всех учёных-психологов только один осмелился решительно оппонировать постижениям Ж.Пиаже, и им являлся Л.С.Выготский, которому судьба дала всего 38 лет жизни. Критика Выготского была не просто глубокомысленной, и не только ординарным отрицанием определённой научной точки зрения или авторского противоречия в дискурсионном процессе, - это был эпохальный спор двух мировоззренческих систем, актуальность которого не исчезла со временем. Воззрения Ж.Пиаже Л.С.Выготский рефлектировал следующим образом: "...он хочет замкнуться в узком кругу фактов. Кроме фактов, он ничего не хочет знать. Он сознательно избегает обобщений, тем более - выхода за собственные пределы психологических проблем в смежные области - логики, теории познания, истории философии. Самой надежной кажется ему почва чистой эмпирики". Но как раз эмпирически следует воочию, что ребенок неподвластен целиком действию фактомании. Выготский замечает: "Эта непроницаемость ребенка для опыта связывается для Пиаже с его основной идеей, заключающейся в том, что "детскую мысль нельзя изолировать от факторов воспитания и от всех тех влияний, которым взрослый подвергает ребенка, но эти влияния не отпечатываются на ребенке, как на фотографической пленке, они ассимилируются, т.е. деформируются живым существом, которое им подвергается, и внедряются в его собственную субстанцию. Вот эту-то психологическую субстанцию ребенка, иначе говоря, эту структуру и функционирование, свойственное детской мысли, мы и старались описать и в известной мере объяснить". В этих словах раскрывается основная методологическая установка всего исследования Пиаже, пытающегося изучить психологическую субстанцию ребенка, которая ассимилирует влияния социальной среды и деформирует их согласно своим собственным законам. Этот эгоцентризм детской мысли и рассматривает Пиаже, коротко говоря, как результат деформации социальных форм мышления, внедряющихся в психологическую субстанцию ребенка, - деформации, совершающейся по законам, по которым живет и развивается эта субстанция"

Таким образом, идеологическая система, которой Ж.Пиаже опосредует детский развивающийся объективный мир, базируется на двух китах: фактомании и социуме. Именно на этих параметрах возрастает внешнее воздействие на динамически активную детскую натуру, и в представлениях Ж.Пиаже формируется внешний гегемонизм, который ещё называется экзогенным режимом. Но ухищрения швейцарского учёного не удовлетворили Чуковского и он отвергает суждения о произвольном, стихийном слово- и смыслотворчества детей. Чуковский против Пиаже: "Как бы ни были неправильны выводы, к которым приходит ребенок, самый метод, приводящий его к ним, безупречен, - метод анализа составных элементов слова и осмысления их взаимных отношений. Зарубежные психологи часто относятся к этим детским догадкам не слишком почтительно. "Уж не раз изучали, - говорит Пиаже, - спонтанную (!) этимологию, к которой дети питают такое пристрастие, и затем их изумительное стремление к вербализму, то есть к фантастическому истолкованию плохо понятых слов: эти два явления показывают, как легко ребенку удовлетворить свой ум произвольными обоснованиями". Я же не могу не восхищаться упорной и планомерной работой ребенка, направленной к овладению языковыми ресурсами взрослых".

Прямо противоположный режим предусматривается Л.С.Выготским для детского растущего организма, где ударная сила исходит из внутренней сферы ребёнка (Первичная роль имманентной генерации ребёнка ставится Выготским во главу угла при переформировании им конструкции учения Пиаже об эгоцентрическом существе). Выготский говорит: "Ребёнок живёт в двух мирах. Всё социальное является чуждым для ребёнка, навязанным ему извне. ...Что две души живут в ребёнке: первоначальная - полная связей детская душа, и вторая, возникшая под влиянием взрослых, переживающих мир в категориях. Две души, два мира, две реальности...Сказать так - значит признать, что вещи, т.е. внешняя объективная действительность, не играет решающей роли в развитии детского мышления". Окончательные выводы Л.С.Выготского однозначны и убедительны: "В процессе своего развития ребёнок усваивает не только содержание культурного опыта, но приёмы и формы культурного поведения, культурные способы мышления. В развитии поведения ребёнка следует, таким образом различать две основные линии. Одна - это линия естественного поведения, тесно связанная с процессами общеорганического роста и созревания ребёнка. Другая - линия культурного совершенствования психологических функций, выработки новых способов мышления, овладевания культурными средствами поведения" (Л.С.Выготский "Проблема культурного развития ребёнка", 1928). Таким образом, уникальность педологической концепции Выготского состоит в том, что культура ставится не только средством, но и целью духовного созревания ребёнка. Такой динамический режим детского двигателя внутреннего сгорания, противоположный экзогенному, называется эндогенным, и понятийно близок к эгоцентрическому состоянию ребёнка, по Выготскому.

Аналитическая служба психологии редко касается качественных отличий схемы Пиаже и схемы Выготского, экзогенного и эндогенного режимов, хотя противопоставлять последние нельзя, ибо для познавательного процесса в различной степени необходимы обе схемы. Однако в мировоззренческом контексте эти расхождения приобретают принципиальный характер, и в таком плане знаменательны оба режима, но дуализм тут не может быть абсолютным. Из критики Пиаже Выготский выводит следующие приобретения мысли: "Первое и основное положение, которое мы могли бы выдвинуть в качестве руководящей идеи всей нашей критики, мы могли бы сформулировать следующим образом: мы думаем, что сама постановка вопроса относительно двух различных форм мышления в психоанализе и в теории Пиаже является неверной. Нельзя противопоставлять удовлетворение потребностей приспособлению к действительности; нельзя спрашивать: что движет мышлением ребенка - стремление ли удовлетворить свои внутренние потребности, или стремление приспособиться к объективной действительности, ибо само понятие потребности, если раскрыть его содержание с точки зрения теории развития, само понятие это включает в себя представление о том, что потребность удовлетворяется путем известного приспособления к действительности.... Дело в том, что приспособления к объективной действительности ради самого приспособления, независимо от потребностей организма или личности, не существует. Все приспособление к действительности напрашивается потребностями. Это достаточно банально, это трюизм, который каким-то непонятным образом упускается из виду в рассматриваемой нами теории".

Несложно заметить, что, уходя от социально-фактических бастионов схемы Пиаже, Выготский устремляется к редутам теории биосферы В.И.Вернадского, если последнюю понимать в авторской редакции как эпопею живой жизни, хотя сам Выготский не успел осмыслить свою интуицию до конца. Его тезис "приспособления ради приспособления не существует" есть нацеленный удар по традиционному динамическому принципу органической науки, выступающему в качестве приспособительной (адаптационной) борьбы за существование (дарвиновское происхождение видов). Вернадский решал эту же проблему в своей теории биосферы посредством закона живой жизни: "Жизнь создаёт в окружающей её среде условия, благоприятные для своего существования". В разъяснённом виде эта сентенция означает, что не жизнь приспосабливается к внешним условиям, а внешние обстоятельства приспосабливаются жизнью для своих потребностей. Выготский в своей концепции производит иносказание закона живой жизни Вернадского: "Всё приспособление к действительности направляется потребностями". Поражает единственное: закон живой жизни Вернадского до сих пор не признан в естествознании, а у Выготского сказано, что "Это достаточно банально, это трюизм...". Но главное, что в инфантильной сфере Выготский поставил заслон вульгарному дарвинизму, или, как ещё говорят, социал-дарвинизму.

Критическое отношение к противоположному, экзогенному, воззрению Ж.Пиаже вовсе не означает для Выготского полной аннигиляции последнего, и научная оппоненция Пиаже у русского учёного вмещается в рамки ноуменальных расхождений и когнитивных разногласий. Но зато в отношении к царящей у него на родине догматике диалектического материализма воочию явлена глубокая идеологическая пропасть. Воинствующий материализм советской идеологии не мог пропустить столь пышное идеалистическое сооружение в своей ключевой отрасли - психологии. Л.С.Выготский был занесен советской апологетикой в список представителей лженауки, где уже числились Докучаев, Вернадский, Эйнштейн, Винер, Фрейд, Вавилов, и в период 30-50 годов XX столетия Л.С.Выготский был вычеркнут из истории отечественной психологии. Крушение коммунистического строя привело к реабилитации всех творцов, прежде обряженных в тогу лженауки, - был реабилитирован и Л.С.Выготский. Уже упомянутый биограф Сергей Степанов написал: "Выдающийся советский психолог А.Р. Лурия в научной автобиографии, отдавая дань своему наставнику и другу, писал: "Не будет преувеличением назвать Л.С. Выготского гением". В унисон звучат и слова Б.В. Зейгарник: "Он был гениальный человек, создавший советскую психологию". С этими оценками, наверное, согласится любой российский психолог -- по крайней мере, каждый, кто не пожелал под напором рыночной стихии сменить квалификацию психолога на массовика-затейника или толкователя снов. По сей день идеи Выготского и его школы составляют основу научного мировоззрения тысяч настоящих профессионалов, в его научных трудах черпают вдохновение новые поколения психологов не только в России, но и по всему миру". (http://palsh.nm.ru/vigots.htm)

Восстановление достоинства имени Л.С.Выготского, однако, не привело к пониманию его мыслей и идей, ибо не было понято, что Выготский обладает таким ноуменальным дарованием, какое не может быть застолблено на каком-нибудь крайнем воззрении. А потому применение Выготским материалистических и диалектических приёмов сплошь и рядом показывается как средство познавательной ценности этих самых приёмов. Так, ученик Выготского, профессор А.Н.Леонтьев, считая своего учителя "очень образованным марксистом", утверждает, что он стремится психологию своего времени направить в русло марксистской концепции человека. А.Н.Леонтьев не отдаёт себе отчёт, что эта последняя на деле суть европейская концепция человека как члена человечества, тогда как конститутивная сущность воззрения Выготского свёрнута в предикации личности - русской концепции культа личности, антипода европейской доктрины человека. И в философской истине XX века - человек против личности - Выготский всецело находится на стороне личности, видя в ребёнке личностную индивидуальную величину.

Итак, не приходится гадать какое их трёх воззрений в психологии, - диалектический материализм, учение Ж.Пиаже или же доктрина Л.С.Выготского, - пользуется наибольшим предпочтением у К.И.Чуковского в его исследовании детского творчества. Важно, что в своём выборе К.И.Чуковский располагает предтечей, и им является не кто иной, как граф Л.Н.Толстой, наиболее порицаемый в русском обществе проповедник духовной чистоты. Толстой говорит: " [Ребёнок] создаёт законы образования слов лучше вас, потому что никто так часто не выдумывает новых слов, как дети". Ему вторит Чуковский: "И, однако, для меня несомненна огромная речевая одарённость ребёнка. Она заключается не только в классификации окончаний, приставок и суффиксов, которую он незаметно для себя самого, производит в своём двухлетнем уме, но и в той угадке, с которой он при создании нового слова выбирает для подражания необходимый ему образец. Самое подражание является здесь творческим актом". Чуковский даже выводит закономерности детского словообразования: "Ребёнок бессознательно требует, чтобы в звуке был смысл, чтобы в слове был живой, осязаемый образ, а если этого нет, ребёнок сам придаёт непонятному слову желательный образ и смысл".

Новаторство Выготского зиждется на том, что инфантильную данность человека он выводит в качестве созидательной, культуророждающей инстанции, отстраняющейся от зависимости от чего-либо внешнего, и, прежде всего, от абсолютной приспособляемости к действующим акциям взрослого мира. Эту суверенную самостоятельность детского духа Чуковский не просто подхватывает у Выготского, но и когнитивно усиливает как раз в отношении созидательной миссии. Вольномыслие Выготского, таящее в своей глубине спороднённость с русской духовной философией, именно на этой почве включает в себя эстетическое своеобразие Чуковского, хотя ни у Выготского, ни у Чуковского нет упоминания об этой генетической связи в части детского творчества. А между тем эта связь фиксирует зону, где положено самое значительнее отличие восприятия детского мира К.И.Чуковским как эстета и научного осмысления детской среды учёным Л.С.Выготским. Художественное творчество детей Чуковский называет "неосознанным мастерством", и пишет: "Такое неосознанное словесное творчество - один из самых изумительных феноменов детства". Итак, Чуковский смог доказать, что детская душа есть органическое единство искусства и науки.

Открытие, сделанное Чуковским, есть не просто новое слово в описательной психологии, а являет собой качественно новый тип литературы для детей, о чём будет сказан далее, и не в коей мере не сопоставимый с тривиальной литературой для взрослых. Чуковский писал: "Горе тому детскому писателю, кто не умеет хоть на время расстаться со своей взрослостью, выплеснуться из неё, из её забот и досад, и превратиться в сверстника тех малышей, к кому он адресуется со своими стихами". Итак, давая духовный разрез детского творчества, а точнее, выводя качественно новое содержание детского духотворчества, К.И.Чуковский выступает основателем самостоятельной и специфической отрасли психологического знания, которое требует конкретного терминологического обозначения. Для этой цели я рискну применить неологизм: детославие, состоящий из двух корней - дети и слава, славие. Именно Чуковский является родоначальником этой дисциплины, а не Виаже или Выготский, хотя без постижения этих гениев не было бы и самой дисциплины. В отличие от Чуковского каждый из них опосредовал в своём стиле глобальный предмет - речь и мышление, для познания которого детская инстанция была задействована в качестве действующего метода. Однако в литературе и психологическом наукознании имеется в наличии термин, выражающий содержание, полностью идентичное смыслу данного неологизма - педология (от греческого "дитя" и "учение".

П.Я.Шварцман и И.В.Кузнецова утверждают, что наука о ребёнке "имела сравнительно длинную предысторию, стремительную и законченную историю". История педологии, поучительная, как и всякая история, имеет особую важность, однако, в связи с тем, что свидетельствует о наличии в России в первой четверти XX века очень мощного отряда первоклассных исследователей детской сферы психологии: Б.М.Бехтерев, А.П.Нечаев, Г.И.Россолимо, П.П.Блонский, Н.П.Гундобин, Г.Трошин, В.Т.Зимин, К.И.Поварнин, А.С.Грибоедов, П.Г.Бельский, А.Ф.Лазурский. Это обстоятельство заключает в себе историческое значение преемственности и предпосылочных моментов великого достижения русской психологической отрасли - концепции Л.С.Выготского. В 20-х годах XX столетия в отечественной педологии наступил не менее исторический перелом, связанный с волюнтаристским внедрением в науку принципа партийности, и формированием так называемой "советской педологии". Советская идеологизация воинствующего материализма коснулась не только психологию, - её волны покрыли все без исключения разделы блистательной русской дореволюционной науки, ведущей своё начало от Михайлы Ломоносова. Кульминация наступила во время злосчастной сессии ВАСХНИЛ в 1948 году.

Педология под влиянием постулатов диалектического материализма, во многом обязанная деятельности такого энергичного апологета, как А.Б.Залкинд, по сути, утратила самостоятельное инфантильное лицо, и стала заложником внешнего и коллективного диктата окружающей взрослой среды. В академическом выражении эта контрдетская позиция такова: "Проблема взаимоотношений организма со средой у нас должна быть наиболее заострена в виду острейшей необходимости проверить, соответствует ли новая строящаяся социалистическая среда биологическим данным, которые содержатся в организме человека. Перестройка нашего общества, питаемая моментами индустриализации, требует быстрой перестройки поведения наших масс, что предполагает и энергичную реформу в работе с детьми и ставит вопрос, годится ли наша советская масса детей в смысле их биологического содержания для этой быстрой перестройки, властно диктуемой перестраивающейся социалистической средой" (Я.И.Шапиро "Основные вопросы педологии", 1927).

Подобный подход не только разрушает психологические тонкости и своеобразие детской стихии, но и ликвидирует педологию как таковую. Как считается принятым в современной аналитической литературе, окончательное избавление от таинства детской экзистенции, тобто от педологии, в отечественной психологии принесло известное постановление ЦК ВКП(б) от 4 июля 1936 года. Итак, термин "педология" не пригоден для определения того, что Чуковский выявил в детском мире как симбиоз искусства и науки. Википедия - свободная энциклопедия высказалась в отношении "педологии": "Термин устарел и в настоящее время имеет историческое значение". К тому же "педология" в терминологическом плане соотносится с "почвоведением", что недопустимо.

Новаторство, равное новаторству Выготского, состоит у Чуковского в том, что к предмету своего познания - детской душе, он подошёл с незнаемой для гениев разума и интуиции стороны - со стороны эстетики, и потому получил новый вид знания - детославие. Детославие, таким образом, есть познание сферы врождённого духостояния ребёнка. И оно, как ящик Пандоры, раскрывает новые и необычные грани детской интеллигенции. Одно из основополагающих правил детской литературы, открытых Чуковским, гласит: "Ребёнку мало видеть тот или иной эпизод, изобретённых в стихах: ему нужно, чтобы в этих стихах были песня и пляска". Итак, детославие обнаруживает новый элемент детского творчества - музыку или мелодику рифмы, и появляется лексика, специфическая для детской речи. Чуковский выводит онтологическую задачу детославия: "Предстояло найти особенный, лирико-эпический стиль, пригодный для повествования, для сказа и в то же время почти освобожденный от повествовательно-сказовой дикции. Мне кажется, что всякие сказки-поэмы и вообще крупные фабульные произведения в стихах могут дойти до маленьких детей лишь в виде цепи лирических песен - каждая со своим ритмом, со своей эмоциональной окраской". К этому требуется прибавить рачение детей в живописных усилиях, и детские картинки (инфантильная живопись) совместно с музыкальным ритмом рифмы стиха являются эстетической спецификой детославской детской культуры.

О своеобразии и неповторимости этой культуры известно давно, но только Чуковский смог через открытие детославия показать подлинную уникальность детской словесности. Знаменитые сказки Чуковского вовсе не есть шаблонные сказания, рассказы или повествования, а суть песни или оратории, записанные на детской нотной грамоте. И эти песнопения разнообразные, прелестные и запоминающиеся на всю жизнь. К примеру:

"Ехали медведи

На велосипеде,

А за ними кот

Задом наперёд.

А за ним комарики

На воздушном шарике" ("Тараканище")

Ещё одна рифма-мелодия:

"У меня зазвонил телефон.

Кто говорит?

Слон.

Откуда?

От верблюда.

Что вам надо?

Шоколада.

Для кого?

Для сына моего" ("Телефон")

И ещё одна::

"И дать ему в награду

Сто фунтов винограду,

Сто фунтов мармеладу,

Сто фунтов шоколаду,

М тысячу порций мороженого" ("Крокодил")

Советских детей всю жизнь сопровождает рефрен: "Всех излечит, исцелит/ Добрый доктор Айболит"

Детская литература, показательная для детославия Чуковского, опровергает ключевой контрапункт отечественной искусствоведческой отрасли, что в России главным средством выражения эстетических идей всегда была литература, а вовсе не музыка. В детославии у Чуковского каждая стихотворная мелодия определяет самостоятельную эстетическую идею, в онтологической совокупности дающую комплекс детославия как специфической детской литературы. Стихотворные образы Чуковского, типа "Бежит курица с ведром" либо "Я - Великий Умывальник, Знаменитый Мойдодыр", наполнены особым детским видением, тогда как в представлениях взрослых они не более, чем нелепости. И потому в советской педологии творчество К.И.Чуковского выводится собранием невозможных и сомнительных писаний, хотя на самом деле, с детской точки зрения, невежеством и мракобесием являются именно эти инвективы. А подобный образец советской педологии служит следующий опус: "...у Чуковского и его сторонников мы знаем книги, развивающие суеверие и страхи ("Бармалей", "Мойдодыр", "Чудо-дерево"), восхваляющие мещанство и кулацкое накопление ("Муха-цокотуха", "Домок"), дающие неправильные представления о мире животных и насекомых ("Крокодил" и "Тараканище"), а также книги явно контрреволюционные с точки зрения интернационального воспитания детей" (К.Свердлов "Мы призываем к борьбе с чуковщиной". Журнал "Дошкольное воспитание", 1929 N40).

Выявляя музыкальную (и живописную) составляющую детского духотворчества, как эстетическую сущность детославия, Чуковский, однако, не делает из этого исключительного, присущего только детям, явления. Совсем напротив: опираясь на детскую интеллигенцию, он не просто возносит музыкальность русского слова во всех его формах и жанрах, что никогда не оспаривалось само по себе, но выставляет её мерилом эстетического качества. Мелодичность русских былин также всегда была на виду, но также её никогда не выводили специфическим отличительным свойством. Сочленение музыки и слова в русском романсе неразделимо настолько, что неизвестно, к какому искусству отнести русский романс - поэзии или музыке. Но главное вмещается в русской классической поэзии (Пушкин, Лермонтов, Баратынский, Кольцов, Тютчев и прочая), где музыкальность стиха образует главное достоинство русской изящной словесности, что не подлежит переводу на иностранный язык, каким бы гениальным не был переводчик.

Как у Афанасия Фета:

"Это утро, радость эта,

Это мощь и дня и света,

Этот синий свод.

Этот крик и вереницы,

Эти стаи, эти птицы,

Этот говор вод.

Эти ивы и берёзы,

Эти капли - эти слёзы,

Этот пух - не лист.

Эти горы, эти долы,

Эти мошки, эти пчёлы,

Этот зык и свист.

Эти зори без затменья,

Этот вздох ночной селенья,

Эта ночь без сна.

Эта мгла и жар постели,

Эта дробь и эти трели,

Это - всё весна".

Чуковский совершил, казалось, невероятное: утвердил генетическую связь русской детской литературы с русским народным эпосом, - и всё через эстетические паритеты детославия. А само детославие приобретает в постижениях Чуковского самый надёжный факт реальности - своё начало: сказку "Конёк-Горбунок" П.П.Ершова (1834 год), и она значится Чуковским на старте русской детской литературы. Знаменитые сказки А.С.Пушкина, которые писались не для детей, а для взрослых, естественно сделались самым значительным ресурсом детославия. Аналогичное положение, по всей видимости, с социальной сатирой Н.Е.Салтыкова-Щедрина. Великие русские сказители (П.П.Ершов, Л.Н.Толстой, Д.Н.Мамин-Сибиряк, С.Т.Аксаков, П.П.Бажов), то есть производители перлов иллюзий и утопий, которым дети доверяют бесконечно, и в действительности потому на самом деле формируют эстетику детославия, что понимают отдельную детскую душу как самочинную ценность, а вовсе не как заложницу взрослой воли. Продолжая русскую традицию в детской сфере, К.И.Чуковский выставляет целую хартию детского духовного воззрения, состоящую из 13 заветов, что придаёт детославию вид целостной онтологической фигуры. И самой важной особенностью этой фигуры служит то обстоятельство, что детославие исповедует не один Чуковский, а под его эгидой сформировалась могучая когорта замечательных детских писателей: А.Н.Толстой (с бессмертным Буратино), С.Маршак, А.Барто, С.Михалков, Л.Кассиль, Д.Хармс, Л.Квитко, К.Паустовский, Н.Забила, А.Гайдар)

Этому творческому сообществу я присваиваю условное название Чукокалла, дабы обозначить этот блестящий период истории русской культуры, знаменательный тем, что в это время в Советской России существовала детская литература (к которой можно присоединить и определённый фрагмент советской мультипликации), подобной какой не было нигде в мире. Выготский и Чуковский, будучи авторами русского варианта детославия, на фоне государственного идеологического пресса сумели сохранить особое отношение к инфантильному миру, а К.И.Чуковский даже вывел некие особые педагогические указы, определяющие детославие не только как форму детской литературы, но и как идеологию детского мира: "Это, конечно, не значит, что наша задача - имитация старинного народного творчества. Копии фольклора никому не нужны. Но нельзя же игнорировать то обстоятельство, что народ в течение многих веков выработал в своих песнях и сказках идеальные методы художественного и педагогического подхода к ребенку и что мы поступили бы весьма опрометчиво, если бы не учли этого тысячелетнего опыта...Нельзя понимать дело так, будто я призываю угодливо приспособляться к ребенку. У нас, повторяю, нет и не может быть права отказываться от обязанности воспитывать его, влиять на него, формировать его личность, но эту обязанность нам только тогда удастся исполнить, если мы досконально изучим умственные навыки ребенка, методы его своеобразного мышления и попытаемся, возможно, точнее, определить для себя, каковы должны быть те литературные формы, которые в данном случае окажутся наиболее действенными".

II. ДЕТИ И БОГ

Ретроспективный взгляд в советское время позволяет выявить в сфере детского духотворчества (или области детской литературы) очевидное противоречие: противостояние идеологизированной советской педологии и Чукокаллы (детославия). Однако ничего в этом нет удивительного или необычного, и причина тут вполне естественна, чисто философского порядка. Самое же поразительное и необъяснимое произошло в наши дни, когда советская государственность с её догматизмом и насильственным партийным принципом канули в Лету. Гибель этих факторов, которая неизбежно, казалось, должна бы усилить положительные веяния в детском эстетическом творчестве, не только не привела к подобному эффекту, но способствовала исчезновению Чукокаллы. В настоящее время в российской литературе отсутствует тот круг детской литературы, какой существовал прежде в виде своего особого детославского комплекса. Объяснения этому явлению не существует, и оно наличествует как непреложная объективная реальность.

При этом нельзя допускать, что детское творчество исчезло или ослабло, что детославие, как симбиоз эстетики и науки, утратило своё значение и специфику. Единственное допущение, имеющее место для объяснения столь безотрадной ситуации, состоит в том, что детская среда лишилась статуса общественного приоритета, а потому сохранилась порочная тенденция советской педологии. Однако реальность оказалась намного сложнее и богаче всех допущений, объяснений и позволений: наряду с акциями и атавизмами советской педологии, наряду с реликтами советской идеологии, наряду с упадком института Чукокаллы, детославие явилось в наши дни в новом качестве. Но это явление не было похоже на произведение К.И.Чуковского, ибо прошло почти незаметно и не вызвало какого-либо ажиотажа. Автор этой публикации, израильский журналист Габриэль Вольфсон из Иерусалима, сообщает: " Он не успел. Книга, отрывки из которой мы публикуем здесь впервые, должна была стать, по замыслу ее автора, моего отца Михаила Дымова, проектом, охватившим практически весь западный мир. Книга "Дети пишут Богу", вышедшая в Латвии в 1997 году, стала началом долгого пути... Рукописи книги "Дети мира пишут Богу" появились на свет незадолго до болезни отца. Осенью 2004-го его не стало. И, как часто распоряжается судьба, труд писателя находит свой путь к читателям уже после его ухода. Отец многого не успел. При жизни ему было очень важно сделать нас активными участниками издания новой книги. Но в повседневной суете не все его мечты и желания оправдывались. Отдавать родителям долги надо, в том числе и для того, чтобы развязывать те узлы в отношениях, которые смерть не позволила развязать напрямую. Круги замыкаются. Мы надеемся познакомить читателей с как можно большей частью так и не реализованного проекта "Дети мира пишут Богу". Папа это записывал. Мы сохранили. Публикуется впервые".

Проект "Дети мира пишут Богу" Г.Вольфсон осуществил в израильской русскоязычной "Новой газете" N97 от 26.12.2005 года, и дал ему новое название, таящее в себе особый смысл, о котором будет сказано далее. Итак, "...КОГДА МАМА ПЛАЧЕТ, Я НА ТЕБЯ ЗЛЮСЬ. Дети мира пишут Богу"

Латвия
Господи, на каком языке Ты разговариваешь? (Леон, 8 лет). Господи, дай мне силу, здоровье, денег, и тогда я буду на земле Твой образец (Эвалдс, 9 лет). Милый Боженька, вот Ты меня выпустил в эту жизнь, а сам ее для меня не подготовил (Отто, 9 лет). Счастливые люди -- это рай, несчастливые -- ад. (Индул, 9 лет). Мой папа ушел к Тебе. Я хочу с ним поговорить через траву, скажи ему. Его имя Ольгерт. Он моряк. Но всегда, когда возвращался с рейса, очень любил землю и траву (Рената, 13 лет) Бог, а у Тебя есть воспоминания? (Юрис, 12 лет) Господи, после вчерашнего мне стыдно попадаться тебе на глаза (Алвис, 11 лет)

Швеция
Дорогой Бог, а шведом быть модно? (Хенрих, 11 лет). Дорогой Господи, спасибо Тебе за то, что Ты помогаешь нашим хоккеистам (Сиф, 10 лет). Помоги, пожалуйста, моим родителям -- дай мне все, что они для меня желают. (Гибби, 11 лет). Господи, если я буду молиться за несчастных, Ты скорее сделаешь меня счастливым, правда? (Ева, 11 лет) Дорогой Господи, а удовольствие -- сильный грех? (Сигфрид, 10 лет). Ты на портретах всегда такой строгий, грустный -- это потому что мы у Тебя плохо получились. (Донна, 12 лет) Какой номер Твоего мобильника? (Юхан, 7 лет). Господи, дай нам денег, чтобы мы могли поехать в Америку, но и на обратную дорогу тоже дай. (Алан, 11 лет). Бог, какая у тебя профессия? (Харри, 8 лет). Господи, ты сочинил моего брата Макса так неудачно. (Бьоре, 10 лет) Пошли на Стокгольм сильные морозы -- в школу не надо будет ходить. (Мартин, 12 лет) Почему кто-то в Тебя верит и мучается, а кто-то -- нет, и у него все хорошо? (Никаоль, 12 лет) Вот Ты хочешь, Боженька, чтобы я был честным, -- тогда слушай честно: больше всего я люблю не маму и не папу, а купаться (Курт, 12 лет)

США
Дорогой Бог, на карнавал я собираюсь надеть костюм дьявола. Ты не обидишься? (Марни, 10 лет) Дорогой Бог, я стараюсь изо всех сил. (Френк, 7 лет) Боженька, у меня есть фотографии всех великих людей, кроме Тебя. (Норман, 9 лет) Дорогой мистер Бог! Что Ты думаешь по поводу людей, которые в Тебя не верят? Это я не для себя спрашиваю. (Твой друг Нейл, 9 лет). Господи, скажи: Ты специально так сделал, чтобы жираф так выглядел, или у Тебя случайно получилось (Норда, 7 лет) Дорогой Бог! Я прочитал Твою книгу, и она мне очень понравилась. Ты еще что-нибудь написал? Я тоже хочу написать что-нибудь подобное. (Марк, 9 лет) Дорогой Бог, на прошлой неделе мы ездили в Нью-Йорк, и я видел церковь святого Патрика. Ты живешь в отличном доме. Дорогой Бог, когда я вырасту, хочу быть похожим на Тебя, о'кей (Фрэнк, 12 лет) Новый скейтборд будет хорошим знаком. (Мелинда, 8 лет) Дорогой Бог, Ты сделал классный бизнес, создав людей. (Джим, 11 лет).

Германия
Как Ты полагаешь, милый Господи, земля не перегружена? (Эрна, 9 лет) Почему я всегда притягиваю к себе всякие неприятности? Может, я им нравлюсь, как Ты думаешь? (Ева, 10 лет) Я Тебе ничего писать не буду, ведь я же Тебе все рассказываю по вечерам (Ганс, 10 лет). Так что, Господи, человек рождается, чтобы умереть? (Барбара, 11 лет). А если бы Адам и Ева не нарушили бы Твой приказ, мы бы сейчас жили в раю (Эстра, 11 лет). Господи, если есть жизнь после смерти, то зачем умирать? (Катарина, 10 лет) Ты существуешь или нет? Только ответь правду! (Марта, 8 лет). В свое ли время я живу? (Людвиг, 10 лет) Милый Боженька, сделай так, чтобы на свете не было бедных, бездомных и неграмотных животных. (Мария, 10 лет) У нас в Германии столько иммигрантов, что она скоро кончится. (Генрих, 11 лет) Дорогой Бог, назначай на земле правительство Ты. Тогда все будет по-Божески (Эмма, 11 лет) А у Тебя есть подруга? (Анна, 11 лет)

Грузия
Господи, когда мама плачет, я так на Тебя злюсь (Владимир, 12 лет) Господи, когда умрут все грузины, кончится Грузия. Не допусти этого. (Шота, 8 лет) Если Тебе важна в человеке душа, то зачем ты создал еще и тело? (Георгий, 10 лет). Ты с правительством или с нами? (Костя, 8 лет) Дорогой Бог, когда папа от нас уходил, он велел мне заботиться о маме, быть с ней ласковым, помогать ей и поддерживать ее во всем. Но ведь если бы он сделал это сам, ему бы не пришлось от нас уходить, правда? (Яков, 12 лет). Освобождаю, Господи, Тебя от забот обо мне. Живи сам. (Григол, 8 лет). Почему Ты даешь красоту злым девчонкам? Это же опасно? (Игорь, 10 лет) Господи, а у тебя есть Бог? (Майя, 9 лет) А когда на земле война -- Ты в отпуске? (Ада, 8 лет) Где Ты видел, чтобы грузин просил у кого-то что-нибудь? Проси у нас. Для хорошего Бога ничего не жалко. (Важа, 10 лет) А что важнее -- любовь к Тебе или любовь к Нане? (Реваз, 9 лет).

Польша
Я не хочу замуж -- от этого одни разводы. (Леонидия, 8 лет) Почему все от меня скрывают, что я очень хороша? (Барбара, 11 лет) Добрый Боже, я хочу быть Твоим внуком -- сыном Твоим быть опасно. (Тадеуш, 11 лет). Добрый Боже, это Ты сочиняешь композиторам музыку (Хелена, 12 лет). Господи, я Тебя люблю, люблю, а Ты мне -- ничего (Ярослав, 10 лет) Неужели Збышек -- моя судьба? Это так ужасно, Боже. (Иза, 9 лет) Добрый Боже, я должен Теофилу два злотых, сотри у него их из памяти. (Владек, 10 лет) Боже, дай моим родителям много-много работы, а то у них полно свободного времени, и они меня достали (Зигмунд, 11 лет). Я не понимаю, добрый Боже, а мне любовь не полагается (Стася, 9 лет) Почему люди молятся Тебе, только когда им плохо? (Янина, 7 лет) Скажите, может быть, я Ваша неудача, как говорит мой папа (Роберт, 7 лет) Милый Боже, почему Ты создал так, что человек живет вечно только после смерти? (Ханна, 11 лет)

Россия
Создайте, пожалуйста, в России детский мир (Алена, 7 лет) Вернется ли моя мама? Я хочу ее еще раз увидеть, погладить. (Саша, 10 лет) Иисус, мы тут все пропадаем, защити нас (Галя, 7 лет) Как живет мой папа, который уже у Тебя? Если можно, верни мне его. (Алексей, 7 лет) Господи, Вы похожи на икону? (Юра, 8 лет) Боже, Тебе нравится, что творится на свете, или Тебе горько (Андрей, 7 лет) Боженька, а Тебе было страшно перед смертью? (Вова, 10 лет). Почему Ты не спас мою собаку? Может, она тебе понравилась и Ты забрал ее себе (Вика, 10 лет) В Библии все правда или Ты кое-что нафантазировал? (Таня, 10 лет).

Израиль
Господи, почему Ты так долго тянешь с Мессией? Мы заждались. (Давид, 11 лет) На небе, Господи, Ты, конечно, Бог, но на земле, извини, Бог -- мама (Софа, 9 лет) Я в Тебя верю, Господи, а все остальное зависит от Тебя. (Шломо, 10 лет). Дорогой Бог, нас, евреев, так много убивали, а мы Тебя все равно любим -- это потому, что мы такие дураки или такие умные? (Дан, 10 лет) Господи, передай привет от меня всем детям, которые там, у Тебя. (Адин, 11 лет) Господи, Тебя надо бояться, но как же любить, когда боишься? (Шай, 9 лет) Господи, не пускай террористов в рай, они убивают детей. (Ицхак, 11 лет) Можешь ли Ты отвести смерть от Израиля, ведь это Твоя страна? (Анат, 10 лет). Почему в молитве всегда есть плач? (Орен, 11 лет)

На первый взгляд кажется очевидным, что публикация Дымова-Вольфсона, появившаяся в Латвии и Израиле, аналогична детославию Чуковского, и в детославском контексте содержание этого сочинения идейно соответствует "От двух до пяти". Детское восприятие в обоих случаях как будто обладает тем же прелестным своеобразием и уникальностью. Однако в действительности аналогия между этими двумя детскими антологиями касается чисто внешней стороны, и их подобие не следует далее формальных характеристик, а их расхождения простираются до уровня типовых различий сущностного детославия. И приходится говорить о двух разных типах детославия. В основе этих определяющих критериях полагаются два обстоятельства: во-первых, публикация Дымова-Вольфсона обладает всемирным охватом детского творчества, тогда как в детославии Чуковского этот предмет ограничивается российским диапазоном; во-вторых, публикация Дымова-Вольфсона обладает Божеским тематическом планом показа творчества детей, чего нет в сочинении К.И.Чуковского, и это обстоятельство имеет настолько важное значение, что само по себе образует самочинный тип детославия. Тема Бога во всех аспектах относится к высшим и самым серьёзным разделам духовного человеческого творчества, и появление в этой среде детского атрибута духа неукоснительно говорит если не о высшем его созревании, то о специфическом качестве самой темы Бога.

В свете такого представления ясно, что замалчивание детского понимания Бога и игнорирование детской линии в Божеской теме есть кощунство и симптом духовного упадка в отрасли в целом.. Повторюсь, что детославии Дымова-Вольфсона, в противовес акции Чуковского, не вызвало в литературе никакого эффекта, а только сам Г.Вольфсон мимоходом обмолвился во всемирной паутине: "Помнится, как-то в сети появились письма детей Богу? Так тут продолжение уже от импортных детей". Детославие Дымова-Вольфсона, однако, есть не "продолжение" и не "дополнение" порядков Чукокаллы, а суть дальнейшее развитие имманентной сущности детославия, дающее особое представление детей о самой главной и основополагающей человеческой инстанции - Боге.

Первый важнейший вывод нового текста детославия устанавливает, что детское воображение воспринимает Бога целокупным образованием, одним и тем же во всех странах и континентах, а именно: источником всего доброго и полезного в мире. Детская рефлексия Бога необозрима, но её всеобщность отнюдь не идентична парадигме взрослых богословов. Эти последнее традиционно раздробили пространство Бога на ряд религий, где одна предназначена для верховенства над другими, а достопочтенная толерантность если не пустые слова, то, в лучшем случае, лишь терпимость и снисхождение - некие особые качества. Детское восприятие Бога лишено какой-либо толерантности, - оно не знает благоволения и предварительных условий: для детей Бог есть Единая Абсолютная Сущность. Но эта Сущность суть предикат только для данного ребёнка, а не Всеобщая (артельная) Сущность, как у взрослых, тобто детское сознание Бога сосредоточено в индивидуальной плоскости в противоположность коллективизму взрослых верующих. Поэтому малолетние поклонники Бога хотят знать все житейские признаки и критерии своего кумира именно по отношению к себе, - и любознательности детей нет предела. Леон, 8 лет, из Латвии спрашивает: "Господи, на каком языке Ты разговариваешь?; Юрис, 12 лет, из Латвии хочет знать: "Бог, а у Тебя есть воспоминание?". "Какой номер Твоего мобильника?", - спрашивает Юхан, 7 лет, из Швеции, а Харри, 8 лет, из Швеции задаёт вопрос: "Бог, какая у тебя профессия?" "А у тебя есть подруга?" - интересуется Анна, 11 лет, из Германии. Вова, 10 лет, из России пытает: "Боженька, а Тебе было страшно перед смертью?". И, наконец, звучит вопрос из вопросов, какой может возникнуть только в детской душе: "Господи, а у тебя есть Бог?" (Майя, 9лет, из Грузии)

В этих вопрошаниях нет и намёка не недоверие к Богу, - напротив, Бог в глазах детей имеет обыденный образ, ясный и понятный во всех странах. Мальчик из США отметил: "Дорогой Мистер Бог! Что ты думаешь по поводу людей, которые в Тебя не верят? Это я не для себя спрашиваю (Твой друг Нейл, 9лет). Бог для детей не Отец, не Сын и не Дух Святой, а друг, и дружба есть самое главное свойство всех людей мира, - она и есть "Царство Божие". И никто из взрослых мудрецов не обратил внимания на зов Алёны, 7 лет, из России: "Создайте, пожалуйста, в России детский мир". Ибо детославие Чуковского было веским основанием для этого. Детство есть реализованное ощущение Царство Божия детьми. Дети не поклоняются и не раболепствуют перед Богом, - они беззаветно верят в Бога, и жадно впиваются в Его мудрость. Взрослые богословы окутали себя поисками онтологических либо логичных доказательств существования Бога, а дети приходят к ощущению Бога интуитивно, на подсознательном уровне, и Бог только в детской редакции суть подлинный человеческий дух.

Софа, 9 лет, из Израиля провозгласила: "На небе, Господи, Ты, конечно, Бог, но на земле, извини, Бог - мама". Во взрослых устах подобная сентенция суть ересь или святотатство, но детское сознание легко уходит от такого обвинения. Еврейский пророк Иисус Христос изрёк истину: "Царство Божие внутрь вас есть", а современная еврейская девочка дала чисто детское название этому христосову Царству Божию - "мама" Дети органически, интуитивно, чувствуют формулу онтологического и логического доказательств существования Бога - мама. Поэтому грузинский мальчик Владимир, 12 лет, заявляет: "Господи, когда мама плачет, я так на Тебя злюсь". Взрослым верующим непозволительно проявлять непочтение к Божеству, тобто порицать, "злиться", на Него, - в интеллектуально развитом сознании это означает богохульство и богоборчество. Как видно, в ином плане проявляется детский идеал Бога: зная себя эпицентром мира, ребёнок называет Богом именно то, что способствует его собственному благу ("эгоцентрическая" тенденция детского естества, по Л.С.Выготскому), - и здесь у мамы нет конкурентов.

Но самое поразительное состоит в том, что между "мамой" и "Богом" нет противоречий, ибо в сознании ребёнка мама есть такой же Бог, как и Бог - мама, наибольшее чудо на свете, тогда как в сознательном мире взрослых людей prima causa (первопричина) человеческих страданий и грехов содержится в противоречии, доходящих порой до вражды, между Богом и им самим, человеком. Никакой верующий не способен решиться на то, на что отважился Григол, самоуверенное существо 8 лет от роду, из Грузии, объявившее Богу: "Освобождаю, Господи Тебя от забот обо мне". Аналогичное высказано и Шломо, 10 лет, из Израиля: "Я в Тебя верю, Господи, а всё остальное зависит от тебя". И этих "проповедников" никак нельзя называть атеистами или безбожниками.

Следовательно, восприятие Божеского Духа в инфантильном мире далеко не адекватно традиционному богословскому представлению. Если первым важнейшим выводом нового текста детославия является истолкование детьми мира Бога, как единого целокупного атрибута духовного класса, то вторым важнейшим выводом служит концептуально особая и отличная перцепция Божеской Сущности в детском сознании. Так, в богословской практике взрослых отсутствует мольба, с какой обращается к Богу Мария, 11 лет, из Германии: "Милый Боженька, сделай так, чтобы на свете не было бедных, бездомных и неграмотных животных". Это означает, что в детском осознании Бога, в отличие от сознательного богословия, наличествует любовь к Природе, или экологический мотив. Вообще отношение детей к Природе, особенно, к животным, есть врождённое качество, составляющее момент детского богопонимания, чего нет во взрослом состоянии. Этим, однако, не исчерпываются примеры самобытного и своеобразного детского Божеского толка.

Вряд ли какой согрешивший верующий мог бы покаяться более искренне, чем Алвис, 11 лет, из Латвии: "Господи, после вчерашнего мне стыдно попадаться Тебе на глаза". Сказано исключительно точно и тонко, ибо стыд есть самое жгучее чувство самопорицания, и только тот, кому стыдно может ощутить всю тяжесть проступка и бремя наказания. Вряд ли какой проповедник может достигнуть такой пронзительной ноты стенания, как Донна, 12 лет, из Швеции: "Ты на портретах всегда такой строгий, грустный, - это потому, что мы у Тебя плохо получились". То же самое Андрей, 7 лет, из России воплощает в печальное вопрошание: "Боже, тебе нравится, что творится на свете или Тебе горько?". Вряд ли какой богослов решился бы поставить основополагающую проблему богословия о жизни и смерти с такой открытостью, как десятилетняя Катерина из Германии: "Господи, если есть жизнь после смерти, то зачем умирать? Или аналогично у Ханны, 11 лет, из Польши: "Милый Боже, почему Ты создал так, что человек живёт вечно только после смерти?". Того же порядка вопрошание Георгия, 10 лет, из Грузии: "Если Тебе важна в человеке душа, то зачем ты создал ещё и тело?".

Детская проницательность, острота наблюдения и образность изображения давно стали расхожими попытками во языцех инфантильного мира, но пословица "Устами младенца глаголет истина" так и не стала духовным законом, а в отношении детского мышления по-прежнему в ходу оценочное мерило - наивный ("Простодушный, обнаруживающий неопытность, неосведомленность", по С.И.Ожегову, "Словарь русского языка", 1989). Но как раз детские перлы освоения Божеской темы никак нельзя назвать "простодушными" или "неосведомлёнными". В публикации Дымова-Вольфсона явлено удивительное свойство детского сознания, какого нет в фундаментальном знании о Боге - богословии. Совершенная вера и безусловная любовь к Богу дают право малолетним мыслителям выступать с упрёками в адрес Божеского устройства миропорядка, что не позволено дипломированным адептам богословия, И,- что особо важно,- детские упрёки по своей сути не могут считаться отрицанием Бога. Отто, 9 лет, из Латвии заявляет: "Милый Боженька, вот Ты меня выпустил в эту жизнь, а Сам её для меня не подготовил". Ту же заботу выказывают Ярослав, 10 лет, из Польши: "Господи, я Тебя люблю, люблю, а Ты мне - ничего", и Стася, 9 лет, из Польши: "Я не понимаю, добрый Боже, а мне любовь не полагается?". Никаоль, 12 лет, из Швеции в растерянности: "Почему кто-то в Тебя верит и мучается, а кто-то - нет, и у него всё хорошо". Тадеуш, 12 лет, из Польши выражает действительно глубокую мысль: "Добрый Боже, я хочу быть Твоим внуком - сыном Твоим быть опасно".

Любовь к Богу превалирует над всеми другими чувствами в детском духостоянии инфантильного мира всех стран. Форма обращения детей к Богу - "милый Боженька", "Дорогой Господи", "Милый Господи", "Добрый Боже", "Дорогой Бог" - показывает духовное значение Божеской инстанции в психической жизни детей. Дан, 10 лет, из Израиля ставит практически неразрешимый глубокомысленный вопрос: "Дорогой Бог, нас, евреев, так много убивали, а мы Тебя всё равно любим - это потому, что мы такие дураки или такие умные?". Фрэнк, 7 лет, из США извещает: "Дорогой Бог, я стараюсь изо всех сил", а другой Фрэнк, 12 лет, возвещает: "Дорогой Бог, когда я вырасту, хочу быть похожим на Тебя, о'кей!". Джим, 11 лет, из США одобряет: "Дорогой Бог, Ты сделал классный бизнес, создав людей". А Эмма, 11 лет, из Германии, в силу своей любви, доверяет Богу самое важное дело на земле: "Дорогой Бог, назначай на земле правительство Ты. Тогда всё будет по-божески". Но при этом особо должно быть отмечено то, что для детей оказывается понятным глубинная суть такой любви к Богу, отличная от требуемой в маститом богословии. Любовь к Богу во всех религиях сопряжена со страхом и базируется на страхе, которым генерируется покорность Божеству, - самым почётным званием при этом является Раб Божий. Шай, 9 лет, из Израиля ставит вопрос, который может перевернуть всё тысячелетнее богословие: "Господи, Тебя надо бояться, но как же любить, когда боишься".

Как не отрывисты сведения, предоставленные пассажем Дымова-Вольфсона, как ни ничтожна роль самой публикации в статистическом отношении, всё же тут отчётливо открывается суть неординарного явления: значение Божьего фактора для созревающегося детского духа. Причём эта роль по своему влиянию превосходит догматический ресурс Божественного вклада в практическое богословие. Ни в коей мере не может быть оспорено то, что данное богословие является ценным источником для детского понимания Бога, но и полное представление о Боге уже не может обойтись без детского восприятия Бога. В этом состоит когнитивная ценность детославия как науки детского мира, а также историческая заслуга детославия Дымова-Вольфсона, невзирая на его незавершённость и фрагментарность.

"Новая газ
26.12.2005

Грузман Генрих Русское детославие

Грузман Генрих
Русское детославие