Аннотация: Соцреализм. Время Солженицына. Ноосферная иллюзия
ГЕНРИХ ГРУЗМАН
ЭТЮДЫ
НАГАРИЯ
--
0 1 2
"Если кто-нибудь может с очевидностью доказать мне, что я неправильно сужу или действую, то я с радостью изменюсь. Ибо я ищу истину, от которой ещё никто никогда не потерпел вреда. Терпит же вред тот, кто упорствует в своём заблуждении и невежестве"
МАРК АВРЕЛИЙ (римский император)
Этюдами обычно называют произведения небольшого формата, имеющие частное, коннотационное значение, а, чаще всего, так обозначают примечания, в которых даётся разъяснения (схолии) к ранее высказанной глобальной проблеме. Как жанр, "этюд" удобен тем, что не требует полного фактического обоснования своего сюжетного содержания, и здесь приемлется свободный лексический стиль. Предлагаемые читательскому вниманию этюды не связаны друг с другом ни с какой стороны, и представляют собой самостоятельное рассмотрение моментов, которые, по моему мнению, не были достаточно осмыслены ранее в общем освещении глобальной и актуальной проблемы зла и насилия.
ЭТЮД I. ФОКУС СОЛЖЕНИЦЫНА
Философ Ален Бадью, о котором в интернете сказано: "один из самых оригинальных и влиятельных из живущих ныне французских мыслителей", коммунист, для которого коммунистическая партия является злейшим врагом, бывший мэр Тулузы, обронил в своих философствованиях и обильных рассуждениях мысль о том, что "Потребовалось распятие Сталиным, чтобы именно Россия смогла возвестить миру зло материалистической идеологии". Мысль высказана мимоходом, в виде реплики, вызванной больше сюжетным ходом, чем ноуменальным усилием, и не получила продолжения и развития в направлении того, что в России гнездятся эмбриональные зачатки качественно нового миропорядка.
Но, тем не менее, французский философ облагодействовал мыслящий мир отрицательным знанием того, что именно в России наиболее выпукло и рельефно заявил о себе крах той материалистической фетишизации мироустройства, корни и апофеоз которой стали историческим достоянием европейской философской мысли. В иносказании "распятие Сталиным" звучит как парафраз ГУЛАГа. Отрицательное знание Алена Бадью базируется на фиксации и констатации деструктивно-эмпирических наблюдений и обобщений материального мира, но при этом отсутствует утвердительный потенциал. А.Бадью излагает: ""Можно ли определить то, что случилось в России, словами "революция" или "контрреволюция"? Лично у меня такое ощущение, что там произошло какое-то крушение, просто что-то обрушилось, и не было ни революции, ни контрреволюции. Вряд ли можно всерьез утверждать, что Горбачев был контрреволюционером. Просто этот человек совершил огромную ошибку, находясь в ослеплении... В общем я думаю, что произошло крушение. И я бы сам очень хотел понять причины этого крушения, потому что это чрезвычайно важный вопрос, на который, к тому же, я так и не смог пока найти окончательный ответ. А если уж все это вдруг так обрушилось, то, значит, была какая-то болезнь, какой-то серьезный недуг в этой системе - иначе бы она так стремительно не рухнула. Но, в целом, вы знаете, у меня такое чувство, что советский режим просто совершил самоубийство
Когда я говорю "мы коммунисты", или когда я думаю о Ленине (о его мысли, а не о памятниках ему, оказавшихся столь уязвимыми -- даже если никто и никогда не заставит меня назвать Ленинград Санкт-Петербургом) или о русской революции, я думаю не о партии, партии, с которой я всегда сражался, считая ее тем, чем она всегда и являлась: местом одновременно агрессивной и нерешительной политики, ужасающе бездарной. Еще менее речь идет о Советском Союзе, сером, тоталитарном и деспотическом, являющемся обращением Октября в свою противоположность (политика Ленина, экспроприация и восстание, превратившиеся в политическую слепоту государства)" (Марина Климова "За границей N16. Ален Бадью", 2005).
И хотя это отрицательное знание не стало предметом серьёзной аналитической рефлексии в современной большой науке, но имеющиеся утвердительные (положительные) знания дают достаточно оснований, дабы оно было рассмотрено в более определённом, пусть гипотетическом, философском контексте, соответствующем актуальной проблематике. Реплику А.Бадью "Россия смогла возвестить миру зло материалистической идеологии" (которое в положительной интерпретации читается как глобальная экологическая катастрофа) должно сопоставить с фактами того, что именно в России обнаруживаются истоки и начала самых важных моментов и параметров воззрения, которое раскрывается в альтернативу экологического бедствия человечества. Таковы: теория ноосферы В.И.Вернадского (своей оригинальной спецификой противостоящая европейской вариации ноосферы Т. де Шардена), антропософия В.С.Соловьёва, теософия Е.П.Блаватской, Живая Этика супругов Рерих (венцом которой служит Пакт Культуры Н.К.Рериха), реанимированное учение Л.Н.Толстого. Идея нового мышления (или "нового сознания"), впитавшая в себя эти, самые смелые интрузии современного духа, является наиболее радикальным актом из всех духовно-виртуальных образов, бытующих ныне в мыслящей среде, и относится к разряду тех, где "...только идея является источником силы" (И.-Г.Фихте)
И хотя a priori несомненно, что месторождение истины экологического криза располагается на пространстве и в недрах русской мысли, как раз русский след в этой глобальной проблеме относится к числу её самых затемнённых сторон. А наиболее слабым познавательным моментом при пристальном рассмотрении "самоубийства советского режима" (по А.Бадью) или русского следа значится вопрос о соцреализме. Ибо в философском аспекте первопричина крушения общественно-государственной формации, в конечном счёте, заложена в эстетической системе общества, и, стало быть, крах советской системы должен исходить из распада и деградации идеологии социалистического реализма, как мировоззренческой конституции большевистской идеологии.
В реальной же действительности всё происходит вовсе не в соответствии с логическими допущениями, как, впрочем, и должно быть. Если распад советской государственной системы не вызывает никакого сомнения как исторический факт, то акция разрушения идеологии соцреализма и, соответственно, потенциала советской эстетической эпохи не имеет однозначно объективного выражения в этой действительности. На фоне разительной критики соцреализма, где используются и доводы из арсенала доказательных средств нового мышления, в ходу все прочие вариации: от строгого соблюдения консервативных приёмов соцреализма до трансформационного видоизменения фигуры соцреализма. Катарина Кларк в работе "Роль социалистического реализма в советской культуре" пишет: "Что такое социалистический реализм? Во-первых, это не просто учение. Мы понимаем сейчас, что старый признак "монолитного коммунизма" не существует, на самом деле коммунизмов много и они разные. И социалистические реализмы тоже разные". В 1988 году на страницах "Литературной газеты" в Москве были опубликованы материалы "Круглого стола" по вопросу "Отказаться от социалистического реализма?". Участник дискуссии В.Ковский выступил с мнением: "Следует ли нам отказаться от социалистического реализма? Помилуйте, зачем же? Можно ли отказаться от того, что существовало и существует...За социалистическим реализмом стояли и всё ещё стоят некоторые объективные закономерности развития литературы в советскую эпоху. На основе этого метода в 20-е годы были созданы, во всяком случае, сильные произведения".
Однако в 1962 году произошло событие в советской культуре, которое сразу же приобрело историческое значение, и которое, казалось, внесло определённость в запутанную проблему соцреализма: в самом популярном советском журнале "Новый мир" (1962г. N11) появилась публикация повести А.И.Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Эта публикация взорвала советскую литературу. Основную идею столь бурного эффекта высказал Р.Б.Гуль в статье "А.Солженицын и соцреализм", вышедшей в Нью-Йорке в 1973 году: "Но мне кажется, что эта повесть заставляет всякого прийти к большим и неожиданным выводам. И самый неожиданный из них тот, что произведение рязанского учителя Александра Солженицына как бы зачёркивает весь соцреализм, т.е. всю советскую литературу. Эта повесть не имеет с ней ничего общего. И в этом её большое литературное (и не только литературное) значение. Повесть Солженицына - как предвестник, как указание пути для русской литературы". В связи с этим автор Р.Б.Гуль впадает в лирическое настроение: "И вдруг в этом мире плоского однообразия рождается повесть Солженицына, по всей своей фактуре и по своему подходу к миру совершенно отличная от социалистического реализма... Она, как спутник молниеносно прошла сквозь безвоздушное пространство сорока пяти лет советской литературпропаганды и своим появлением доказала, что, когда русская проза станет опять искусством слова, она неминуемо начнётся с момента, когда была задушена доктриной Ленина".
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы А.И.Солженицын стал персональным врагом советской власти. Но и это же обстоятельство стало причиной резкого возрастания литературного и идеологического авторитета А.И.Солженицына в русских зарубежных и отечественных диссидентских кругах. Известный диссидентский писатель Владимир Максимов заявил: "Его (Солженицына - Г.Г.) позиция в те поры представлялась всем нам абсолютно правильной и единственно возможной. Любая критика в его адрес, официальная или частная, воспринималась нами как плевок в лицо или удар в спину". До настоящего времени самой большой заслугой А.И.Солженицына считается то, что он первый решительно выступил с широким показом всех ужасов системы ГУЛАГ, что до того тщательно скрывала верховная власть. Но упомянутый Р.Б.Гуль писал в той же статье: "Правду о принудительном рабском труде и концлагерях люди Запада знали уже несколько десятилетий. Книг, действительно разоблачавших эту правду, в зарубежной русской литературе много. И среди них были замечательные. Отмечу Ю.Марголина "Путешествие в страну Зэ-Ка", И.Солоневича "Россия в концлагере", Г.Андреева "Трудные дороги", Иванова-Разумника "Тюрьмы и ссылки". Были и другие ценные воспоминания о советских концлагерях: Бессонова, Никонова-Смородина, Чернавиных, Байкова, Розанова, Ширяева, Петруся. На иностранных языках - Иосифа Чапского, Герлинга, В.Петрова, Бубер-Неймана, Сурена Саниняна и многие другие"
Едва ли не первым практическим шагом новой власти, ставшей на место рухнувшего советского строя, было возвращение Солженицына на родину. Возвращение было триумфальным, - Солженицын враз стал безвластным трибуном - властителем дум; показательно, что наиболее громкие похвальные возгласы исходили из тех кругов советской литературы, где при советской власти А.И.Солженицына поносили наиболее рьяно. Один из сановитых представителей этой касты Валентин Распутин написал в некрологе Солженицыну: "Это была поистине могучая фигура. И в литературе, и в общественной жизни это была одна из самых могучих фигур за всю историю России. Сейчас, когда его не стало, это понимается в особенности. Один человек бросил вызов огромной системе - и победил. Ни у кого, будь то самые знаменитые личности в искусстве, науке и политике, не было столь огромной прижизненной славы, популярности как у Александра Исаевича. В эти дни должен скорбно ахнуть весь мир - не стало великого нравственного, справедливца таланта" (В.Распутин "Неустанный ревнитель")
Безропотно возложив на себя тогу духовного лидера нового течения в советской литературе, якобы идущего в обход обанкротившемуся соцреализму, А.И.Солженицын первым делом совершил экскурс по всей территории Советского Союза, из края в край, наподобие "Мороз-Воевода дозором обходит владенья свои". Однако то обстоятельство, что миссия "Воеводы" окончилась безрезультатно, как и его телевизионные лекции духовно-назидательного толка не принесли зримого урожая, официальная литературная критика обходит стороной. Но зато возникла исполинская одиозная фигура, с ног до головы осыпанная премиями, как Леонид Брежнев орденами, своей волей раздающая литературные награды писателям, "чьё творчество,- как сказано в проспекте,- обладает высокими художественными достоинствами, способствует самопознанию России, вносит значительный вклад в сохранение и бережное развитие традиций отечественной литературы". На деле же, ни один из премированных фабрикатов ни на иоту не приблизился к требуемым критериям.
В своей программной работе "Как нам обустроить Россию. Посыльные соображения" (1990) Солженицын сочно и эмоционально излагает некую критическую преамбулу, которая по смыслу идентифицируется с мировой экологической катастрофой, будучи, таким образом, российской интерпретацией последней: "Кто из нас теперь не знает наших бед, хотя и покрытых лживой статистикой? Семьдесят лет влачась за слепородной и злокачественной марксо-ленинской утопией, мы положили на плахи или спустили под откос бездарно проведенной, даже самоистребительной, "Отечественной" войны - треть своего населения. Мы лишились своего былого изобилия, уничтожили класс крестьянства и его селения, мы отшибли самый смысл выращивать хлеб, а землю отучили давать урожаи, да еще заливали ее морями-болотами. Отходами первобытной промышленности мы испакостили окружности городов, отравили реки, озера, рыбу, сегодня уже доконечно губим последнюю воду, воздух и землю, еще и с добавкой атомной смерти, еще и прикупая на хранение радиоактивные отходы с Запада. Разоряя себя для будущих великих захватов под обезумелым руководством, мы вырубили свои богатые леса, выграбили свои несравненные недра, невосполнимое достояние наших правнуков, безжалостно распродали их за границу. Изнурили наших женщин на ломовых неподымных работах, оторвали их от детей, самих детей пустили в болезни, в дикость и в подделку образования. В полной запущи у нас здоровье, и нет лекарств, да даже еду здоровую мы уже забыли, и миллионы без жилья, и беспомощнее личное бесправие разлито по всем глубинам страны, - а мы за одно только держимся: чтоб не лишили нас безуемного пьянства".
В "Посыльных соображениях" Солженицына этот глобальный момент никак не отмечен, и Солженицын открыто идёт на планетарную ограниченность (или избранность?) России и её независимость от мировой истории. Модель обустроенной России Солженицын подгоняет под особый тезис - "экономический изоляционизм как дополнение изоляционизма военного, политического и идеологического". Данное положение не является ошибкой или небрежностью автора, - это суть сознательная особенность мировоззрения А.И.Солженицына, что вызвало резкий отпор у самого видного его единомышленника - академика А.Д.Сахарова: "И более широко: я глубоко убеждён, в отличие от Солженицына, что нет ни одной важной, ключевой проблемы, которая имеет решение в национальном масштабе... Обобщая сказанное, только в глобальном масштабе возможны разработка и осуществление стратегии развития человеческого общества на Земле, совместимое с продолжением существования человечества"
Мировоззренческие огрехи, - изоляционизм не единственный из них, - показывают, что, будучи сильным писателем, Солженицын остался слабым мыслителем (таким образом в своё время. Г.В.Плеханов охарактеризовал мировоззрение родоначальника соцреализма Максима Горького, и которое, кстати говоря, является родовым качеством соцреализма, как творческого метода). Но, как бы там ни было, время Солженицына остаётся заметной вехой в истории советской литературы, взятой как элемент русской изящной словесности. Об этом много написано, а ещё больше сказано, и, тем не менее, остаётся неисследованной едва ли не самая важная особенность этого времени: её внутренняя структурность. Начало исторической эпопеи Солженицына в советской летописи сопряжено с жуткими гонениями на писателя: арест, ГУЛАГ, выдворение из страны, - таким обилием грехов обладает лишь одна категория преступников - изменники родины. И вместе с тем, этот же отрезок времени Солженицына принёс ему литературную славу, какой не обладал ни один современный ему советский писатель, что только увеличивало идеологическую неприязнь к Солженицыну со стороны верховной власти.
Одновременно, - и это является главным в содержательном статусе этой части времени Солженицына, - в эстетических кругах советской России возникли и расширились великие надежды и ожидания. Об этом Варлаам Шаламов написал в письме к Солженицыну: "Повесть -- как стихи -- в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что "Новый мир" с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного -- ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперёд -- всё, что идёт с недомолвками, в обход, в обман -- приносило, приносит и принесёт только вред. Есть ещё одно огромнейшее достоинство -- это глубоко и очень тонко показанная крестьянская психология Шухова. Столь тонкая высокохудожественная работа мне ещё не встречалась, признаться, давно. Вообще детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжигающе новы. <...> Таких подробностей в повести -- сотни -- других, не новых, не точных, вовсе нет. Вся Ваша повесть -- это та долгожданная правда, без которой не может литература наша двигаться вперёд".
Вторая, финальная, часть времени Солженицына характеризуется прямо противоположными векторами и импульсами: литературная слава уступила место политико-государственными успехами, и Солженицын получил санкционированное верховными властями право духовного рупора всего народа России; писателя награждают государственными наградами; утверждаются литературными премии его имени и его именем называются улицы (курьёзный случай: в честь недавно скончавшегося А.И.Солженицына московские власти постановили переименовать улицу Большая Коммунистическая в улицу Солженицына. Переименование не состоялось ввиду решительного протеста жителей улицы); голос Солженицына не оспаривается верховными идеологами власти. Тот же Варлаам Шаламов заявил по поводу этой части времени Солженицына: "Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности", А другой русский писатель, эмигрировавший в Америку, Сергей Довлатов внёс в это описание ироническую струнку: "Для Америки стало обиходным (как мне кажется) почтительно-насмешливое отношение к этому сердитому декоративному деду в сталинском кителе, который явно пошит на заказ... Кроме того, молитвенное отношение к Солженицыну выглядит в Америке примерно так же, как восхищение Чапаевым или Щорсом - тот и другой фигуры трагические, но почему-то над ними все смеются".
Такой разительный, навыворот, переход от состояния на старте времени Солженицына к состоянию на финише не имеет логического объяснения в обычном понимании, и похож на некий фокус, а суть и, главное, причина фокуса Солженицына имеет не столько публицистическое, сколько художественное содержание. Трафаретное объяснение этому обстоятельству банально связывается с изменением характера государственного устройства: Солженицын, будучи изгоем при большевистских порядках, стал уважаемым апологетом иной демократической власти. Действительно, власть поменялась, но какое отношение это имеет к эстетической сфере российского общества, коль метод соцреализма, как главный адепт принципа партийности, лишь конформировался, и его положение при новой власти было поколеблено только отчасти. Хотя, по логике вещей, именно словесность Солженицына должна бы стать антиподом соцреализму и полностью вытеснить его из литературы, что с такой помпой провозглашается некоторыми в российской литературной критике. А между тем газета "Известия", центральный орган коммунистической партии, назвала Солженицына "подлинным помощником партии в святом и необходимом деле".
Известно, что идеологическое credo соцреализма свёрнуто в понятии положительного героя, всегда являющегося коллективным (или социальным) продуктом, несовместимым с понятием человека, взятом в индивидуальном качестве. К числу убеждённых аналитиков, доказывающих, что повесть А.И.Солженицына "Один день Ивана Денисовича" опровергает все устои соцреализма, принадлежит упомянутый ранее Р.Б.Гуль, который исполняет в этом направлении пионерскую роль. Но наряду с этим Гуль выявляет в повести и некоторые любопытные заключения, и повествует: "...повесть Солженицына не только не страшна партии и правительству, напротив, до поры до времени она им даже удобна. Она искренняя, талантливая, она о страшном, - всё это так, но дело-то в том, что она удобна потому, что она не о человеке. Она не об отдельном человеке с его страданиями под тоталитарной диктатурой, как у Пастернака - Юрий Живаго, плохо поддающийся "интерпретации" КПСС. Партия может смело "взять на вооружение" повесть Солженицына именно потому, что она не о личности, а о неком "массовике". Ведь Шухов это вовсе не строптивая личность, это вовсе не потрясатель основ, вовсе не мыслящий тростник, возжелавший пуще всего по своей, по глупой волюшке пожить. Нет, Шухов - это другая, старая и довольно страшная русская тема - "эти бедные селенья, эта скудная природа, край родной долготерпенья, край ты русского народа - изнурённый ношей крестной, всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя". Вот она вечная горькая русская тема в её новом "марксистском" выражении, воплощённая в "Одном дне Ивана Денисовича". Шухов - это тема отчаянного всенародного бедствия. Но этот народ даже не ропщет, он ушёл в себя, в такую глубь себя, так зарылся туда, что ничего и не разглядишь в нём".
Таким образом, Р.Б.Гуль, явно противореча себе, показал, что тезис о несовместимости повестей Солженицына и соцреализма является условной фигурой, и между ними отсутствует абсолютная граница и совершенная определённость. И потому в творчестве А,И,Солженицына нет ни собственной литературной школы, ни собственного художественного видения, исключая назойливо-назидательные рекомендации, типа "жить не во лжи". Именно эта неполная определённость положена как суть и смысл фокуса Солженицына. В отечественной аналитики имеется расширенное исследование, посвящённое фокусу Солженицына, хотя такого словосочетания здесь нет, - это романы Владимира Войновича, которые в совокупности можно назвать монографией на тему фокуса Солженицына - противоречивости времени Солженицына.
Начальные этапы времени Солженицына Войнович описывает следующим образом: "...все, кого я знал, восхищались безграничным и безупречным талантом автором, охали и ахали, и я, захваченный общим восторгом, тоже охал и ахал. Сразу же было приложено к нему звания (все слова с Большой буквы) Великого Писателя Земли Русской. Некоторых и до него высоко ценили, но не настолько же. Про Некрасова, Домбровского, Казакова, Аксёнова, Владимова, Искандера или ещё кого-то (иной раз и про меня) время от времени говорили "писатель номер один", но этот сразу поднялся над всеми первыми номерами и был единственным, не таким, как все, и великим. Лев Толстой - меньшей фигуры для сравнения ему не находили, и стали говорить, что всё у нас в литературе и в общественной жизни переменилось, - при таком матёром человечище уже нельзя писать по-старому, да и жить, как раньше нельзя".
Реальное содержание финальной же части времени Солженицына В.Войнович предпочёл представить в сатирическом изображении, и этому посвящён роман "Москва 2042 - сатирический роман-антиутопия". (Будущее - Москва 2042 года - автор называет "антиутопией" и совершает серьёзную жанровую ошибку, ибо будущее не бывает без утопии, иллюзии, идиллии, аркадии, то есть без мечты, воображения, чаяния, веры; а антиутопия в буквальном смысловом понимании суть не будущее, а настоящее или прошлое). Главный герой романа Сим Симыч Карнавалов, как собирательный образ, не может быть персонально отождествлён с А.И.Солженицыным, но они смыкаются через категорию "явление". О том, что Солженицын суть явление советской литературы, говорят все критики, а В.Войнович через Сим Симыча передал типические черты явления Солженицына: "Когда Симыч стал знаменитым, его сразу признали все поголовно. Говорить о нём можно было только в самых возвышенных тонах, не допуская ни малейшей критики... Всё, что делал Симыч, было настолько безусловно замечательно, что даже определение "гениально" казалось недостаточно".
Но самым интересным в аналитике В.Войновича есть то место, где говорится о телефонном звонке Солженицына помощнику генсека коммунистической партии Владимиру Лебедеву. Речь идёт о скандальных выступлениях генсека Н.С.Хрущёва на встречах с творческой интеллигенцией, в которых наглядно проявилось отношение коммунистической верховной власти к русской культуре. Речь дана в передаче В.Лебедева, которому Солженицын якобы сказал: "Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущёва и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даёт материал для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные жирные мухи. Пользуясь знакомством с Вами и помня беседы на Воробьёвых горах во время встречи наших руководителей с творческой интеллигенцией, я прошу у Вас доброго совета. Только прошу не рассматривать мою просьбу как официальное обращение, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю. Ещё девять лет тому назад я написал пьесу о лагерной жизни "Олень и шалашовка". Она не повторяет "Ивана Денисовича", в ней другая группировка образов: заключённые противостоят в ней не лагерному начальству, а бессовестным представителям из своей же среды. Мой "литературный отец" Александр Трифонович Твардовский, прочитав эту пьесу, не рекомендовал мне передавать её театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях, и я дал её для прочтения в театр-студию "Современник" О.Н.Ефремову - главному режиссёру театра. Теперь меня мучают сомнения, учитывая то особенное внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем Хрущёвым в его речи на встрече по отношению к использованию лагерных материалов в искусстве, и сознавая свою ответственность, я хотел бы посоветоваться с Вами, стоит ли мне и театру дальше работать над этой пьесой".
Далее В.Войнович приводит заключительные слова Лебедева: "Писатель Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он ещё раз хочет заверить Вам, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства. И постарается быть достойным высокого звания советского писателя". Однако трудно в этой речи, сплавленной из холуйства и подхалимажа, какой обычно рядовые партийные бонзы изъясняются с верховными руководителями, признать авторство Солженицына, к тому же здесь отсутствует характерный фразеологический почерк писателя. Но следует прислушаться и к словам В.Войновича: "Но я не могу себе представить, чтобы помощник высшего советского руководителя в своём докладе посмел сочинить такое полностью от себя". Но если признать действительным даже не всю эту речь целиком, а только обращение писателя за советом в верховный партийный орган, вопреки рекомендации "литературного отца", то это будет означать ликвидацию феномена Солженицына в советском литературном мире, ибо Солженицын становится заурядным представителем той части этого мира, какая находится под идеологическим прессом принципа партийности. Неизбежным результатом чего ставится переход на рельсы идеологии социалистического реализма, а для Солженицына обозначает утрату звания реформатора и новатора.
Из всех действующих способов познания метод социалистического реализма обладает наибольшей идеологической заангажированностью, что является итогом реализации принципа партийности. В наиболее рельефном виде это обстоятельство проявляет себя, когда в процесс включается талант производителя художественных ценностей, и когда талант, будучи врождённым даром, вольно или невольно, отдаёт в услужение какой-либо идеологической догме силу своего сознания. Особенность, свойственная только методу соцреализма, состоит не в том, что талант обслуживает определённую идею, что естественно и всегда желательно, а в том, что при этом талант оказывается объектом подчинения. Этот, самый важный когнитивный момент познания, в методе соцреализма фальсифицируется: идея выступает главным источником воздействия на талант ("идеологизация"), тогда как при истинном познании идея есть плод постигающей мощи таланта. Своего совершенства соцреалистическая фальсификация достигает тогда, когда подчинение таланта компенсируется системой поощрения, - чаще всего услуги таланта в соцреализме опредмечиваются властью (духовной и административной) и славой. А своего завершения процесс получает тогда, когда автор таланта эксплуатирует оба - власть и славу - как личную собственность. Возникает номенклатурная привилегированная прослойка, которую я назвал сословием советских баронов.
Сановничество суть обязательный и непременный стиль функционирования соцреализма, ибо оно есть самый верный признак действенности динамического принципа партийности, и привилегированные (избранные) критерии советских баронов существовали во всех отраслях советской жизни - от партийной среды до спорта. В советской литературе "советскими баронами" были Максим Горький, Михаил Шолохов, Александр Фадеев; в постсоветское время советским бароном стал Александр Солженицын. В этом и состоит решение фокуса Солженицына. Во всех аналитических текстах, посвящённых А.И.Солженицыну и его творчеству сквозным рефреном, вольно или невольно, непосредственно или опосредованно, сознательно или интуитивно, проходит мысль в определяющем ранге: Солженицын суть историческая личность. Эта мысль спонтанно порождает такие нетривиальные соображения, каких лишено академическое понимание феномена Солженицына.
При непосредственном обзоре исторического процесса как такового несложно вывести эмпирический закон наблюдаемости: если во главе реформаторского процесса стоит конкретная личность (она же - историческая личность), то общественные изменения протекают целенаправленно, широко и глубоко, - генеральной целью такой динамики процесса всегда служит созидание, - какими бы способами не осуществлялась при этом реформа, она лишена деструктивизма (войн, революций, восстаний). (Блестящие образцы такой положительной реформации находятся в русской истории: реформы князя Владимира (крещение Руси), реформы Петра I, Екатерины II, Александра II, Петра Столыпина). При отсутствии исторической личности, как таковой, а особенно при замене личности-демиурга на коллективную атрибутику (народ, партия, государство), изменения приобретают стихийный, противоречивый и аномальный характер, с множеством местных и частных источников, но главное, генеральной целью при этом служит не созидание, а власть. (Показательны для акций, совершавшихся в отсутствие личности-демиурга, служат события, связанные с крушением советской системы (включая и само крушение, как исторический акт), когда голословно, без какого-либо ноуменального обоснования появилась периодизация: "оттепель", "застой", "перестройка", "гласность". Как образец царящих здесь неразберихи, путаницы и просто невежества можно узреть в утверждениях того же В.Войновича: "Со временем у нас появятся много умников, которые с презрением будут относится к "оттепели", не захотят отличать этот период от предыдущего. Но на самом деле это был колоссальный сдвиг в душах людей, похожий на тот, что произошёл за сотню лет до того - после смерти Николая Первого. Может быть, если прибегнуть к аналогиям, во время "оттепели" людям ослабили путы на руках и ногах, но это ослабление было воспринято обществом эмоциональнее и отразилось на искусстве благотворнее, чем крушение советского режима в девяностых годах")
В повести "Один день Ивана Денисовича" Солженицын дал своему герою собственное имя. Но ничего, кроме банальной операции, в этом не предусмотрел. А между тем в русской духовной философии за личным именем героя скрывается не просто душевный (рутинный) акт, а глубинная духовная проблема: А.Ф.Лосев писал: "Человек, для которого нет имени, для которого имя только простой звук, а не сами предметы в их смысловой явленности, этот человек глух и нем, и живёт он в глухонемой действительности" (А.Ф.Лосев "Философия имени"); а другой выдающийся представитель русской духовной школы отец П.Флоренский утверждал: "Имя должно быть образом. Поэт, который не знает этого, не знает ничего... Имя - тончайшая плоть, посредством которой объявляется духовная сущность" (П.Флоренский "Имена"). В своей повести Солженицын проигнорировал проблему имени, и этим обозначил раздел между собой и русской духовной философией, а, кстати, то замечание "о человеке" Шухова, которое вскользь обронил проницательный Р.Б.Гуль, упомянутый ранее, имеет связь с проблематикой имени. Но здесь для этого нет места.
Таким образом, наличие фокуса Солженицына непосредственно говорит о том, что Солженицын не стал исторической личностьюв советском искусстве, вынянченным соцреализмом, а опосредованно свидетельствует, что соцреализм, как творческий метод, после крушения советской государственности остался ведущим познавательным порядком в современной российской литературе, не имея достойного оппонента.
Стало быть, по всем канонам формальной логики время Солженицына не оправдало возлагаемых на него надежд, и всё возбуждение мыслящего советского сословия есть не более, чем самообман и самовнушение, а повесть "Один день Ивана Денисовича", будучи "литературным чудом" (К.И.Чуковский), не стала зародышем нового литературного течения в русской изящной словесности. Таким способом формулируется самое распространённое заблуждение в современной российской литературной критике: ошибаются те, кто считает творчество Солженицына судьбоносным для российской литературы (как, например, Юлий Шрейдер "Правда Солженицына и правда Шаламова"(http://shalamov.ru/tags/1.html): "Солженицын вернул литературе духовную самостоятельность и, тем самым, право на учительство. Общественное значение Солженицына выходит далеко за /206/ рамки его писательства и в этом нельзя не усмотреть его глубинное сходство со Львом Толстым"), как неправы и те, кто отказывается видеть в творчестве Солженицына стандарт некоей радикальной словесности (как, например, В.Войнович, показавший А.И.Солженицына прототипом сатирического негативного образа), - а по-другому: правы те и другие.
Время Солженицына имеет непреходящую историческую ценность единственно в силу того, что породило мысль, мечту, веру в необходимость нового типа русской изящной словесности, противной изжившей себя догматики соцреализма. И эти виртуальные побуждения отнюдь не были голословной маниловщиной, а опирались на реальные, хотя и qualitas occulta (скрытое свойство) времени Солженицына, но конкретно не являясь творчеством Солженицына. Таковым служат сочинения Варлаама Шаламова. Уже упомянутый Юлий Шрейдер с завидной проницательностью отметил: "Реальный масштаб Шаламова до сих пор не осознан ни литературной критикой, ни фундаментальным литературоведением. Мешает этому обжигающая боль лагерной темы. Правда, поведанная Шаламовым со всей мощью его литературного таланта, заслонила самого художника. Ирония судьбы состоит в том, что мы восприняли художника, ставящего совершенно новые эстетические задачи, по законам традиционной сталинистской эстетики, стыдливо называемой соцреализмом. Вопросы о том, что изображается, за кого стоит автор, чьи интересы он выражает, от имени кого из героев он говорит -- это все из джентльменского набора соцреалистической критики. А Шаламов -- это прежде всего новая эстетика в русской литературе(выделено мною - Г.Г.). Эта эстетика не только реализована им в прозе и поэзии, она выражена автором в его текстах о литературе, из которых лишь один был опубликован прижизненно, в его письмах, наконец, в многочисленных стихотворениях, посвященных самой поэзии".
Именно "новой эстетикой" ценно время Солженицына в российской литературе, и эта ценность принадлежит не Солженицыну, а Шаламову. Парадоксом кажется положение, что при той полноте и углублённости рассмотрения "новой эстетики" Шаламова, какая существует в современной отечественной аналитике, она не добралась до сущностных глубин эстетики Шаламова, которые в корне отличают Шаламова от Солженицына. Тот же Юлий Шрейдер продолжает: "Именно поэтому интересно сопоставление лагерной прозы Шаламова с произведениями А.И. Солженицына, прямого наследника толстовской традиции, узнаваемой не только в его приемах, но и в самом наборе персонажей, среди которых есть свои Платоны Каратаевы, Пьеры Безуховы и Берги. Проза Шаламова принципиально антипсихологична, это проза предельного экзистенциального опыта, получаемого человеком, попадающим за грань человеческого существования. Она с трудом воспринимается теми, кому этот опыт чужд, кто еще готов верить в то, что жизнь в социалистическом государстве не лишила его остатков человечности, кто хотел бы считать себя еще сохранившим /215/ человеческое достоинство. Вот почему советская интеллигенция не простила Шаламову его печально известное "отречение" и сразу отшатнулась от него, хотя подобные письма подписывали многие из читаемых и почитаемых. Я уверен, что Солженицын никогда бы такого письма не написал, ибо для него был слишком важен собственный образ в глазах читателей. Но Шаламов считал более важной возможность хоть что-то опубликовать в своей стране, он видел в себе только писателя. Не исключено, что это было и своего рода "вызовом" интеллигенции, не оценившей должным образом его дар. После этой публикации многие от него отшатнулись, вокруг него создалась почти пустота. Лично я даже внутри себя не могу давать никаких оценок поведению Шаламова. Его нравственное чутье несравненно выше моего. Мне доводилось слышать от людей, отсидевших свои лагерные сроки, что де и в лагерях были и человеческие отношения, и человеческие радости, и в этом смысле "человечный" Солженицын ближе к правде, чем "бесчеловечный" Шаламов. Такие вещи Шаламова, как "Очерки преступного мира", "Четвертая Вологда" и особенно "Перчатка или КР-2" уже не имели широкого хождения в самиздате и не попали в то время за рубеж. Очерки плохо воспринимались из-за их "негуманной" позиции по отношению к блатарям или "ворам в законе" как поставившим себя вне человеческой морали...Пути, проложенные Шаламовым и Солженицыным, не отрицают, но дополняют друг друга. Солженицын делает акцент на отказе от лжи путем возвращения к лучшим традициям русской классики. Шаламов уверен в том, что подлинный талант художника гарантирует правду изображения и заставляет искать изобразительные средства, способные ответить на вызов эпохи".
Автор этого незаурядного аналитического опуса, однако, решительно заблуждается, считая, что пути Шаламова и Солженицына "дополняют друг друга", - в этом сказывается упомянутый парадокс в отечественной литературной критике. Но он полностью прав, когда твердит, что Шаламов "заставляет искать изобразительные средства, способные ответить на вызов эпохи". В своих рассуждениях "О прозе" Варлаам Шаламов обозначил credo своей эстетики: "Автор считает лагерь отрицательным опытом для человека - с первого до последнего часа. Человек не должен знать, не должен даже слышать о нём... Лагерь - отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех - для начальников и заключённых, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики". Шаламов воздвигает строгий эстетический запрет на те элементы психики, которые делают человека врагом человека. Из проповедуемой им эстетики Шаламов изгоняет, решительно и бесповоротно, не что иное, как компоненты оси сила-насилие-ненависть. Тобто как раз то, на чём зиждется идеология соцреализма. "Человечный" Солженицын снисходительно относится к лагерной логике, исповедуя в ней нормальные человеческие черты, а тем самым попустительствует и потакает насильственной тенденции, определяющей базисную основу соцреалистической оси. Поэтому вход Солженицына в гильдию советского бароната является естественным и последовательным свершением на пути творческой эволюции писателя. Пути Шаламова и Солженицына не могут дополнять друг друга, ибо, если первый отвергает соцреализм, как идеологическое обоснование ГУЛАГа, то второй строит изощрённую модель соцреализма, формально низвергая и порицая ГУЛАГ.
Именно такая лагерная онтология Шаламова полно понята современными аналитиками, и один из них, Уиллис Харт, прекрасно живописует: "Его творчество -- это не изложение истории сталинских лагерей и не хронологическое описание своего заключения на Севере. "Колымские рассказы" принципиально отличаются от "Архипелага ГУЛАГ" Солженицына, Шаламов пишет о России, о ее трагедии в коротких новеллах, каждая из которых -- символ. Он отражает мысли и слова миллионов погибших россиян, которые, если смогли бы сегодня говорить, подавили бы нас своей правдой....Трудно читать "Колымские рассказы" именно потому, что они требуют, чтобы мы спросили себя, что на самом деле есть правда о человеке. Большинство рассказов так страшно, что читатель невольно думает: а было ли это? Люди становились зверями, животными. Отрицание правды происходит от страха: мы не хотим верить просто потому, что боимся, что правда нас подавит....В этом и заключена основополагающая разница между прозой Шаламова и всей предыдущей русской литературой. При таком взгляде "Колымские рассказы" выходят за пределы лагерной темы. Они должны быть прочитаны на фоне двухсотлетней истории русской литературы -- и не иначе. Они отражают, лучше, чем любые другие произведения, судьбу русской литературы, судьбу России в этом вероломном неистовом веке. Недаром Шаламов называл свои рассказы "новой прозой" -- он имел в виду невозможность описывать пережитое в духе и стиле старых традиций" (Уиллис Харт "Не верить в сказки..."(http://shalamov.ru/research/77/).
В таком же стиле излагает своё реноме Михаил Рыклин: "В отличие от Ивана Денисовича и других "маленьких людей" Солженицына, простые люди из рассказов Шаламова не вызывают умиления: у них нечему учиться, они такая же "лагерная пыль", как и все другие зэки. Даже человеческая порядочность, для сохранения которой в ГУЛАГе требовался огромный, ни с чем не сравнимый внутренний труд, изображается в "Колымских рассказах" без пафоса и морализации, как нечто обыденное и заурядное. Солженицын поступает иначе: с одной стороны, он судит сталинский лагерный мир, вынося ему обвинительный приговор, а с другой, находит в нем героев, носителей сопротивления (верующих, ученых, троцкистов и т. д.)". Главное в эстетике В.Шаламова, а точнее, именно то, что превращает в данность саму эстетику, проницательный и глубокомысленный аналитик выводит: "Но основная масса заключенных претерпевала мученичество "в понимании Шаламова", т. е. умирала или выживала бесцельно. Точнее, сохранение жизни оставалось самоцелью даже для "доходяг", неспособных к труду. Они сохраняли жизнь за пределами жизни, и это, на первый взгляд, негероическое деяние перед лицом уникальной, невиданной бесчеловечности лагеря истолковывается Шаламовым как акт мученичества. Принципиальные разногласия между Шаламовым и Солженицыным начинаются именно здесь, в отношении к лагерному опыту как таковому". (Михаил Рыклин "Проклятый орден". Шаламов, Солженицын и блатные".
http://shalamov.ru/research/9/).
Идейная сущность новой эстетики Шаламова свёрнута в том, что писатель детально проникает в ту духовно-душевную стихию человека, какая ни в коем случае не должна попасть в будущее, какая во веки веков должна значиться за прошлым. Шаламов впервые в эстетической сфере конкретно очерчивает границу между честным человеком и подлецом: "Разница между подлецом и честным человеком заключается вот в чём: когда подлец попадает невинно в тюрьму, - он считает, что только он не виновен, а все остальные - враги государства и народа, преступники и негодяи. Честный же человек, попав в тюрьму, считает, что раз его могли невинно увлечь за решётку, то с его соседями по нарам могло случиться то же самое" ("Колымские рассказы"). Философская формула этого суждения обозначает противодействие эгоизма (нечестный человек) и эгоцентризма (честный человек).
Хотя сущностный замысел нераскрыт и погребён в недрах эстетики Шаламова, онтологическое последствие его явлено воочию: принижение линии Шаламова в нынешней российской литературе. И принижение здесь несёт на себе все признаки агрессивного подавления, с каким старое всегда пытается обуздать новое; с почти лагерной неумолимостью "человечный" Солженицын противостоит "бесчеловечному" Шаламову, создавая вокруг него пустоту и превращая писателя в изгоя вне лагерной среды. А идейным руководителем отвержения В.Шаламова в российской литературе является гностическая доктрина, культивируемая и насаждаемая советским бароном А.И.Солженицыным. В этом плане полезно прислушаться к мудрствованию Алена Бадью: "Я бы сказал, что шедевры искусства могут быть важнее, чем шедевры философии. Например, "Колымские рассказы" Варлама Шаламова постепенно развивают с помощью фигур текста, порой простых и одновременно мощных, идею о вселенной лагерей и депортации, которая поглощает читателя своей интенсивностью, на которую философия не способна. Эта идея гораздо сильнее идеи "тоталитаризма" или любой идеи о "радикальном зле". И эта идея более "настоящая", чем все то, что на эту же тему написал Солженицын. Философ, который хочет дополнить свои идеи результатами советского опыта и сталинизма, должен однозначно читать и размышлять над произведениями Шаламова".
Исторический опыт, какой таится в эстетике Шаламова и на что намекает глубокомысленный А.Бадью, заключает в себе целое мировоззрение, которое отвергает психологию и идеологию насилия в самой своей основе. Эта шаламовская максима на фоне укоренённых в прошлом и настоящем нашего мира атрибутов насилия и зла кажется не менее, чем иллюзией, утопией или идиллией. Именно такую иллюзию как бы завещает миру престарелый великий художник Лоренс Стерн в романе Розамунды Пилчер "Семейная реликвия": "Но скоро в мире искусства свершится революция, и это меня очень волнует. Только ради этого я хотел снова стать молодым. Чтобы посмотреть, что будет. Они непременно придут. Как когда-то пришли мы. Молодые люди с ярким видением, наделённые даром проникновения и феноменальным талантом. Они придут не для того, чтобы рисовать залив и море, лодки и вересковые пустоши, они нарисуют солнечное тепло и цвет ветра. Возникнет совершенно новое постижение жизни". Итак, "рисовать солнечное тепло и цвет ветра" - такова объективно-эстетическая эмблема ноосферной иллюзии.