Грузман Генрих
Загубленные гении России

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 4, последний от 24/04/2007.
  • © Copyright Грузман Генрих (kika36@012.net.il)
  • Обновлено: 17/02/2009. 1015k. Статистика.
  • Эссе: Философия
  • Оценка: 4.33*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Летопись борьбы личности с обществом, таланта с государством, одарённости с бездарностью.


  • ГЕНРИХ ГРУЗМАН

    ЗАГУБЛЕННЫЕ ГЕНИИ РОССИИ

    НАГАРИЯ

    2004-2005

       СОДЕРЖАНИЕ:
       Глава первая. Академик В.И.Вернадский - Homo sapiens faber
       Глава вторая. Князь П.А.Кропоткин - кузнец интеллектуальной славы России
       Глава третья. Академик Н.И.Вавилов - лучезарный гений ХХ века
       Глава четвёртая. Мартьяниада: путём познания и скорби
      

    П Р Е Д И С Л О В И Е

      
       "Недоверие - это клеймо дураков! Когда к
       вашим ногам кладут великие открытия,
       у вас не хватает чутья, не хватает
       воображения, чтобы осмыслить. Вы
       способны только поливать грязью людей,
       которые рисковали жизнью, завоёвывая
       новые просторы науки, Вы поносите
       пророков!"
       Артур КОНАН ДОЙЛ
      
       Непризнанными и загубленными гениями усеян весь исторический путь России, и они слагают едва ли не самую значительную особенность её исторической судьбы. Эта тема неохватна и из необъятного числа таких русских гениев я выбрал лишь одну, но самую таинственную, категорию: гениев русской науки, загубленных в наши дни. Последнее означает, что имеется в виду период нашего непосредственного времяобозрения, и речь идёт о вполне определённом отрезке исторического времени России, который обладает точной датой рождения, но ещё не имеет конца, - тобто о советском времени.
       Таинственное бывает трёх родов: 1.то, что до того не видели и не знали, 2.то, что видели, но не знали, и 3.то, что знали, но не видели. Загубленные гении русской науки относятся к особому роду таинственного: того, что не хотели видеть и не желали знать. Причина, по которой данных гениев не только не признавали, но и сознательно губили, создаёт остро интригующий покров необычного и взывает, помимо всего прочего, к чувству исторической справедливости как долгу потомков.
       Итак, перед вами "Загубленные гении России" - летопись борьбы общества с личностью, власти с талантом, бездарности с одарённостью. Feci quod potui, faciant meliora potentes (я сделал, что мог, и пусть кто может, сделает лучше).

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    Академик В.И.Вернадский - homo sapiens faber

      

    "Нечего и говорить о том чрезвычайном подъёме давления жизни

    в биосфере, которое создано появлением в биосфере путём эволю-

    ционного процесса homo sapiens, в той его форме, которую, может

    быть, правильно назвать, соединяя термины Линнея и Бергсона и

    придерживаясь тройного названия вида, Homo sapiens faber - его

    мысль - есть новый факт, возмущающий вековой, геологически вековой, уклад биосферы"

    В.И.ВЕРНАДСКИЙ

    "В этом геологическом процессе - в основе своей биогеохимическом -

    отдельный индивид живого вещества, людской совокупности - крупная

    личность - учёный, изобретатель, государственный деятель - может

    иметь основное решающее и направляющее значение, проявляется как

    геологическая сила".

    В.И.ВЕРНАДСКИЙ

       Говорить об академике Владимире Ивановиче Вернадском (1863-1945г.г.) как о "загубленном гении России" кажется не только странным, но, в известной мере, недобросовестным приёмом, рассчитанным на сенсационный эпатирующий эффект. Ибо как учёный, академик В.И.Вернадский был отмечен в советской науке, которой в силу сложившихся обстоятельств принадлежат все его постижения и достижения, всеми превосходными знаками признания и почитания. Его научный авторитет был устойчив и непререкаем на протяжении всей жизни, а слава учёного, зародившись на жизненных начальных этапах, не умирает и по сию пору, спустя шесть десятилетий после смерти. Отец Павел Флоренский кратко и точно охарактеризовал Вернадского: "один из самых глубоких натуралистов нашего времени в мировом масштабе". В.И.Вернадский дал геологии больше теоретических разработок, чем все остальные теоретики вместе взятые со времён Чарльза Лайеля, не принимая при этом в расчёт ещё соседствующие области биологии и астрономии.
      
       Так что за основу следует взять слова С.Р.Микулинского: "Вернадский был учёным-энциклопедистом, и ему нет равных в ХХ в. по разнообразию областей, в которых он оставил глубокий след"(1988,с.20). Но как раз этим обстоятельством и изумляет жизнь В.И.Вернадского, (здесь нет, надобности уточнять, какая жизнь, ибо для Вернадского жизни вне науки не существовало и последняя в его лице имела фанатично преданного служителя, который, избрав в самые ранние юношеские годы науку смыслом жизни, уже не изменял своему культу). Судьба учёного являет собой уникальнейший опыт весьма необычного способа того, как гения истребляют не отвержением, а загубляют сознательным извращением и сокрушают избыточной славой и славословием.
      
       Жизненная эпопея В.И.Вернадского, а соответственно количество созданных им духовных ценностей, имеет особенность в том, что протекала в двух мирах, а по научной лексике, в двух системах координат - царской и советской. В царское время проходил начальный, созревательный этап жизни Вернадского, а на советский период приходится большая часть зрелой творческой деятельности учёного. Знание характеристических параметров научного климата каждого из этих этапов является обязательным условием для понимания не только личного вклада творца, но и степени трагичности его реального существования как элемента творчества. А для монументальной фигуры В.И.Вернадского необходимость в подобной исторической преамбуле усугубляется многократно, ибо через творцов такого класса осуществляется подлинное познание конкретного исторического времени. В контексте этого последнего оценочные параметры из жизни Вернадского приобретают значение царских или советских критериев, в соответствии с которыми время жизни В.И.Вернадского чётко распадается на два резко различных цикла: первый - со времени рождения до 1914 года (начала Первой мировой войны) и второй - с 1914 года до момента смерти.
       Первый этап жизни В.И.Вернадского принадлежит закату знаменитой эпохи европейской цивилизации, которая в литературе была названа "золотым веком" европейского либерализма. Главным результатом этой эпохи было становление до формульной чёткости комплекса либеральных и гуманистических ценностей, обоснованных морально-нравственными критериями. Однозначно определился смысл либерального принципа как "совокупность интеллектуальных и культурно-нравственных установок, ориентированных на признание личности, её свободы и самореализации высшей ценностью культуры и общества"
       ( "Современный философский словарь", 1998; выделено мною - Г.Г.); человек стал первейшей либеральной ценностью. Этот сверкающий фейерверк европейского духа был лишь слегка отмечен в истории на фоне революций, войн, освободительных битв конца ХУ111 начала ХХ веков. Философия того времени стала самой активной из бурно развивающихся отраслей человеческого духа, создав ослепительную непрерывную гирлянду имён великих философов, а само мудролюбие переродилось, став наукой о человеке. Философия спонтанно выступала в роли полномочного представителя истинного либерализма во всех дисциплинах духовного творчества, и оказывало мощное реформирующее воздействие на европейскую науку, чего европейская аналитика до сих пор не замечает. О содержательной насыщенности и когнитивной ёмкости европейской философии времени западного либерализма достаточно красноречиво говорит её внутренняя полнота, состоящая из двух систем: идеалистической, нашедшей свой апофеоз в философии Л.Фейербаха: "Бог есть человек, человек есть Бог", и материалистической, заимевшей свою формулу в философии К.Маркса: "Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание". Но самое главное, что также не было замечено аналитической гильдией Европы, состояло в том, что европейские мыслители par excellence (по преимуществу) немецкой школы коллективно создали произведение дивной красоты - концепцию человека как члена человечества, о которой речь пойдёт в дальнейшем изложении.
       Реформирующее влияние либеральной философии на характер научного творчества в Европе сказалось в девальвации когнитивной мощи ньютоновской картины мира. Приходила в упадок эра классической науки , где законодательно господствовали декреты Ньютона,- "гипотез не изобретаю", "физика, бойся метафизики!", ньютоновы абсолюты,- где отвлечённое теоретизировывание если не отвергалось на корню, то его разрешающая способность ставилась ниже экспериментального опыта, и где, наконец, разрыв между философией и наукой был диагностическим признаком ньютоновского научного мышления. В середине Х1Х века в Европе незамеченным прошло неординарное явление: в 1859 году было опубликовано "Происхождение видов путём естественного отбора" Чарлза Дарвина; в 1866 году появились "Опыты над растительными гибридами" Грегора Иоганна Менделя; в 1867 году был издан первый том "Капитала" Карла Маркса; в1869 году увидел свет Периодический закон химических элементов Д.И.Менделеева. Итак, в течение десяти лет, тобто исторически одномоментно, появляются эпохальные работы, совершившие кардинальные перевороты в своих отраслях знаний. В совокупности это не может не означать, что "золотое десятилетие" Х1Х века фиксирует грандиозный перелом в мировой науке, а эффект "золотого десятилетия" не знает аналогов в истории науки ни до, ни после того. Радикализация научного мышления, таящаяся во глубине неразгаданной тайны "золотого десятилетия", имеет себя подлинной первопричиной крушения величественного здания ньютоновой науки и физической классической картины мира.
       Загадочность "золотого десятилетия" полностью испаряется, если признать его вершиной "золотого века" либерализма в Европе. И отсюда следует, что новая европейская наука необходимо должна строиться на либеральных основах и каждая научная дисциплина должна иметь в виду человека как главную либеральную ценность. Нобелевский лауреат Илья Пригожин ясно отразил этот основной императив либеральной науки: " Природу надлежит описывать так, чтобы стало понятно само существование человека. В противном случае научное описание, как это случилось с механистическим мировоззрением, обретает своего двойника в человеке как автомате, наделённом душой и поэтому чуждом природе"(1986,с.131). Это вовсе не значит, что человек должен стать предметом изучения в каждой науке, а значит, что каждый объект познания, создающий специфику науки, - физическое тело, атомное ядро, химический элемент, минерал, горная порода, биологический организм,- должен изучаться как адекват человека, то есть как духовное ядро системы. Такая колоссальной сложности задача стояла перед В.И.Вернадским и русский академик гениально решил её в своей теории биосферы Земли. Уже в том, что из панегирического шума, окружившего имя великого учёного после его смерти, была изъята данная тенденция как научная миссия духотворчества Вернадского, сказываются потуги сознательного загубления русского научного гения, а отнюдь не банального непонимания.
       Слабость историко-философской аналитики эпохи европейского либерализма проявляется не только в том, что ею не был замечен акт создания западной концепции человека как члена человечества, но и феномен "золотого десятилетия", а потому она не могла знать о русской реакции на либеральное потрясение духовного мира Европы. А русский отзыв на европейское брожение умов был столь же звучен, как и оригинален, и с этим отзывом выступил Владимир Сергеевич Соловьёв. Вл. Соловьёв первый из русских мудролюбцев заговорил о философском мышлении как целостном мироощущении. В 1874 году в своей магистерской диссертации под красноречивым титулом "Критика западной философии" и в дальнейшем в сочинении "Оправдание добра"(1897г.) Вл. Соловьёв представил человеческий фактор как необычайно разносторонне отрефлексированное философское тело, но главное, что эта рефлексия дала компактную и оригинальную "нравственную философию", ставшую кодом самобытного русского духовного воззрения. Авторству. Вл. Соловьёва принадлежит инициативный почин по внедрению в русскую духовную среду главных либеральных ценностей и результатом следует считать появление самостоятельной и самочинной русской духовной философии, ибо здесь было дано специфическое представление и особенное толкование духовных потенций либеральных констант - мышления и человека. В итоге Вл Соловьёвым были заложены начала своеобразного философского гнозиса, исходящего из критического усвоения западной философии и который впоследствие усилиями его многочисленных последователей развился до целокупности русской духовной школы. Центром тяжести и гносеологической сердцевиной последней стала целостное и также коллективное, ноуменальное произведение, которое требуется называть русской концепцией человека. В свою очередь, эта концепция, обладая самобытными особенностями, принципиально отличными от аналогичной европейской сентенции, легла в основу некоего несхожего и даже противопоказанного системе европейского либерализма и гуманизма воззрения, которое я назвал "русским либерализмом" .Наука В.И.Вернадского представляет собой яркий и до настоящего времени самый полный образец русской либеральной науки. Именно в этом свёрнуто неисповедимое новаторство, гениальное предощущение и поразительная смелость научного мышления русского учёного. Необходимо утвердиться в мысли, что научная миссия и либеральный дух науки В.И.Вернадского вовсе не есть персональный продукт неординарного творца, а суть прямой отклик гениального ума на запросы и потребности науки и истины, помноженный на врождённые качества собственного таланта, а, говоря по-другому, производное духовного климата мыслящего сословия России. Только в таком аспекте время жизни В.И.Вернадского станет мыслиться как конструктивный эпизод исторического времени России.
       Рефлексия этого времени, дающая его отражение через науку Вернадского, невозможна вне даже беглого сравнительного анализа основ западной концепции человека как члена человечества и русской концепции человека, на фоне которого чётко явятся контуры русского либерализма в его качественном отличии от либерализма западного. Генетические корни европейской концепции человека как члена человечества, как ни странно, таятся не в недрах самой европейской философии, а связаны с начальными моментами формирования христианской церкви. Гностические основы концепции обнаруживаются в патристике главы отцов церкви Августина Блаженного (У в.н.э.), а последующая разработка идеи человека осуществлялась поступательно в лоне классической немецкой философии, начиная с трактатов её патриарха Иммануила Канта. Завершение западная концепция получила в трудах Освальда Шпенглера, который создал чеканный образ человека как члена человечества, назвав его "фаустовским человеком". И он же, проголосовав на выборах в Германии в 1933 году за Адольфа Гитлера, поставил историческую точку на классической немецкой философии.
       Доктринальную полноту и содержательную ёмкость концепции однозначно и эмоционально выразил великий философ И-Г.Фихте. Этот мыслитель, утверждая, что "уже нет человека - есть только человечество, нет отдельного мышления, или любви, или ненависти, а только мышление, любовь и ненависть друг в друге и друг через друга", приходит в конечном итоге к убеждению: "величайшее заблуждение и истинное основание всех остальных заблуждений, завладевших нашей эпохой, состоит в том, что индивидуум мнит, будто он может сам по себе существовать и жить, мыслить и действовать, и думает, будто он сам, данная определённая личность, есть мыслящее в его мышлении, тогда как на самом деле он - лишь единичная мысль единого всеобщего и необходимого мышления". А потому: "Сообразно с этим разумная жизнь состоит в том, что личность забывает себя в роде, связывает свою жизнь с жизнью целого и приносит первую в жертву последней,... существует лишь одна добродетель - забывать себя, как личность, и лишь один порок - думать о себе"(1993,т.11,с.с.221,381,392; выделено мною - Г.Г.)
       Итак, личность умирает в человеке, а человек умирает в человечестве, - такова аннотация европейской концепции человека как члена человечества. Неприятие и устранение индивидуального слагает идеологически солирующую тему в европейской симфонии мудрости, но избавление от индивидуального не может быть самоцелью в философии как науки о человеке. Заслуга западной концепции в том, что она поставила главное противоречие этой науки: в философии оно имеет вид личность - коллектив, в психологии - вид - род, в биологии - организм - популяция. Вся познавательная эффективность европейского учения о человеке сосредоточена на том, что в отношении личность - коллектив наибольшая сила преподчения отдана коллективному члену, а принижение или устранение индивидуального происходит в качестве следствия или в угоду этой максимы. Человек в западной концепции также передан в коллективистских градациях, как среднестатистическая величина, как юридическое лицо и, наконец, как обладатель всеобщих человеческих прав. Один из великих соавторов западной концепции Фридрих Шеллинг поучал: "...все мои действия направлены на нечто такое, что в качестве конечной цели может быть осуществлено не отдельным индивидуумом, а только всем родом; во всяком случае, все мои действия должны быть направлены на это. Успех моей деятельности зависит, таким образом, не от меня, а от воли всех остальных, и я нисколько не продвинусь к достижению этой цели, если к ней не будут стремиться все"(1998,с.596).
       Совершенно в ином смысловом качестве звучит декларация человека в философии Вл.Соловьёва: "Личность человеческая - и не личность человеческая вообще, не отвлечённое понятие, а действительное, живое лицо, каждый отдельный человек - имеет безусловное, божественное значение"(1999, с.42; выделено мною - Г.Г.). Итак, в русском философском извещении утверждается то, что решительно отрицается в западном учении - индивидуальное качество человека; русский либерализм ставит во главу угла "живое лицо", "каждого отдельного человека", "личную мысль", тобто именно то, что для европейского либерализма признаётся чуждым и запрещённым. Данное разногласие выходит далеко за пределы допустимого в аналитическом процессе тривиального противостояния во мнениях. Вл.Соловьёв придаёт индивидуальной человеческой личности статус "безусловного, божественного значения", а это означает, что человеческая особь, взятая в качестве особенной индивидуальности, есть абсолютное, а всё остальное - относительное и условное. Эта чисто русская максима выражена. Вл. Соловьёвым на философском языке: "Человеческая личность, и, следовательно, каждый единичный человек, есть возможность для осуществления неограниченной деятельности, или особая форма бесконечного содержания...Человеческая личность бесконечна: это есть аксиома нравственной философии"(1996, с.202). В частности это значит, что, если в европейской концепции принижение личности исходит следствием из возвеличивания коллектива, каковое суть последствие из первичности самого отношения личность-коллектив, то в соловьёвском глубокомыслии индивидуальная личность заведомо выставлена первичной persona regis (высшая персона), а всё остальное, в том числе коллизия личность-коллектив, вторично.
       Такие полярно разнородные основания создают субстраты не только для познавательно разных концепций человека, но и для идеологически несовместимых мировоззренческих схем. В западной концепции человек как член человечества каждая личность воспринимается как человек, а в русской концепции человека любой человек мыслится как личность, и именно в сфере концепции человека разворачиваются различные знамёна, дающие разные поля предикации с разными установочными целями. В совокупности из данной коллизии спонтанно выступает противоречие, двигающее каждую концепцию в самостоятельном, параллельном курсе, а другими словами, ХХ век как эон истории приобретает свою философскую истину: человек против личности. В.И.Вернадский, блистая гениальной интуицией, представил в лице своей науки единственное естественно-научное обоснование этой философской истины. Создав новый образ Homo sapiens faber (человек мыслящий созидающий), Вернадский в конденсированном виде ввёл духовно-русские тенденции в материалистическую науку естествознания и с непонимания этого уникального качества его гнозиса началась чудовищная диффамация всей науки академика В.И.Вернадского.
       Верхоглядство русского аналитического цеха, проглядевшего феномен русской концепции человека и сопутствующей поблематики, не может не удивлять, ибо духовное потрясение русского общества, элементом которого стала русская духовная философия, в тот момент (начало ХХ век) воочию напоминало вулканический взрыв. Очевидец Н.А.Бердяев, один из лидеров русской духовной школы, писал: "В России в начале века был настоящий культурный ренессанс. Только жившие в это время знают, какой творческий подъём был у нас пережит, какое веяние духа охватило русские души" (2001, с.682). Во время "русского философского ренессанса" (термин принадлежит Н.А.Бердяеву) можно насчитать не менее четырёх десятков первоклассных и оригинальных мыслителей, творящих на философском пространстве России по соловьёвскому проекту,- такой концентрации духовной энергии не знает никакая другая философская национальная школа,- и можно не сомневаться в участии в этой эпопее духа В.И.Вернадского.
       Все крупные русские духовные деятели, обладающие собственными философскими системами, составляли персональные дефиниции и определения "индивидуальной человеческой личности" как главного субъекта познания и центрального ядра системы; провозглашали своего рода манифесты личности, аналогичные изложенному соловьёвскому манифесту. Культ личности, - так возможно терминологически обозначить данный феномен, и культ личности стал синонимом русской концепции человека. ( В своё время полуграмотный секретарь коммунистической партии СССР Н.С.Хрущёв выступил с резким порицанием "культа личности", безбожно спутав его с "культом личной власти". Поражать здесь должно не невежество коммунистических бонз,- для них это геральдический знак, - а то, что до настоящего времени святыня русской духовной философии употребляется в негативном хрущёвском смысле).
       Свой манифест личности и свой культ личности высказал и В.И.Вернадский и в письме 1892 года он представил основательно сформулированное ens entium (сущность сущностей) своего убеждения, издающего чисто соловьёвский аромат: "В явлениях текущей жизни каждая личность тем более имеет влияние на жизнь, тем более ведёт к победе мысли (т.е. гармонии и красоты), чем сознательнее постоянно и серьёзно она ищет проявления основных идей в окружающей текущей жизни, чем непреклонее и яснее оценивается каждое явление со стороны общих, дорогих ей принципов и чем более выясняет себе, что именно с точки зрения Мысли и Идеи значит каждое событие текущей, будничной жизни, что надо делать, чтобы оно шло по пути идеи и мысли. Тогда каждая личность в своей жизни является отдельным борцом проникновения сознания в мировые процессы, она своей волей становится одним из создателей общего закона, общего изменения, изменения сознательного, тех или иных процессов, и этим путём участвует в глубоком процессе - переработки мировых явлений в целях, выработанных Сознанием". Этим суждением Вернадский недвусмысленно и откровенно высказывает свои философские предпочтения и свою принадлежность к русскому духовному лагерю.
       После того, как были приоткрыты личный архив и переписка Вернадского, выявился удивительный факт: Вернадский с молодых лет осознавал своё предназначение и смолоду серьёзно готовился именно к мыслительному творчеству, и этот случай, во-видимому, не имеет аналогов в мировой науке. В 1882 году студент В.И.Вернадский записал в дневнике: "Человек настоящего времени представляет из себя геологическую силу, и сила эта сильна именно тем, что она возрастает, и предел её возрастанию нам не видно". Итак, идеи, посредством которых академик В.И.Вернадский сказал самое громкое слово в естествознании ХХ века и которые актуальны и сегодня, владели учёным ещё на самой заре его сознательной жизни и в неизменном виде служили генератором научных творений на протяжении всей жизни учёного. Должно, и не может не восхищать то, с какой серьёзностью и обстоятельностью, совершенно не свойственным юношескому возрасту обычного человека, молодой Вернадский переводил эти обширные идеи в продуманную цель и осмысленное мировоззрение жизни; 19-летний вьюнош Владимир непринуждённо изрекает гениальное интермеццо - "человек - геологическая сила". Тогда как современная теоретическая геология в силу своего познавательного потенциала не может не считать эту мысль non sens (нелепостью), хотя вслух не говорит об этом (о чём будет сказано в последующем). Эмпирической геологии не дано понять, невзирая на все словесные выкрутасы, как человек, которому природой положено быть либо психологической, либо биологической, но никак не геологической, силой, может стать действующим рычагом в независимой от человека геологической стихии. Человек - геологическая сила есть торжествующий гимн науки Вернадского.
       В совокупном виде это непременно означает, что в лице В.И.Вернадского русская интеллектуальная среда имела далеко не ординарного творца научных знаний, вовсе не стандартного сотворителя научных теорий, научных идей или научных мнений, а полновесного научного лидера - автора целокупных наук и научных направлений, типа Исаака Ньютона или Альберта Эйнштейна. Академиком, если признать за этим термином значение высшего качества научного ранга, Вернадский не становился так, как это принято в общеположенном порядке за счёт постепенного накопления научных знаний и последовательного приобретения научного опыта, - Вернадский родился академиком, а научное проницание суть врождённый дар, полученный Вернадским от Бога. В дневниковой записи от 1920 года учёный записал: "Я поставил себе вопрос о моем положении как ученого. Я ясно сознаю, что я сделал меньше, чем мог, что в моей интенсивной научной работе было много дилетантизма - я настойчиво не добивался того, что, ясно знал, могло дать мне блестящие результаты, я проходил мимо ясных для меня открытий и безразлично относился к проведению своих мыслей окружающим. Подошла старость, и я оценивал свою работу, как работу среднего ученого с отдельными, выходящими за его время недоконченными мыслями и начинаниями. Эта оценка за последние месяцы претерпела коренное изменение. Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь - как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно и условно. Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение и что оно представляет другую сторону - другой аспект - эволюционного учения, стало мне ясным только после моей болезни, теперь" (Интенрнет-сайт "Дневники В.И.Вернадского"). Вернадский есть гений, забронированный Провидением для России, и который Россия утеряла по ходу своей истории. Вернадский не состоялся как научный лидер, ибо в истории науки за Вернадским не числится ни собственной научной школы, ни особого научного направления; аналогом Ньютона или Эйнштейна Вернадский является в потенции, но никак не в действительности. К тому же Вернадский не состоялся и как академик в полнозначном смысле. Как бы не был велик диапазон научных интересов учёного, как бы глубокомысленны и разнообразны не были его теоретические достижения и эмпирические наблюдения, какое бы большое познавательное значение не имели его искромётные догадки в отдельных отраслях, наука Вернадского не представляет собой систематизированного, однородного и завершённого монолита, а состоит из ряда ноуменальных и глубокомысленных блоков и разработок, ни одна из которых не воплотила в себя завершённого авторского замысла. И даже в таком, если можно выразиться, конспективном виде, наука Вернадского стяжала непреходящую хвалу и высочайшую репутацию, которые, однако, имеют себя не столько во славу русской науки, сколько служат её живым укором. В том, что Вернадский не смог реализовать себя как научный лидер, именно в том, что он не смог дать оформленный облик своего научного подвига и составить цельное завещание своей научной эпохе, тобто в том, что необозримый потенциал мысли и ума Вернадского не получил своего полного воплощения в научной действительности, должно видеть наибольшее загубление самого великого русского научного гения. Первопричины этого явления и вся побудительная мотивация данного обстоятельства таятся в недрах того исторического времени, на которое пришлась вторая половина жизни В.И.Вернадского.
       Как бы не было противоречиво и неоднозначно историческое время, к которому причисляют "золотой век" европейского либерализма и в состав которого входит первая часть жизни В.И.Вернадского, оно по своей сущностной природе являлось духовным и все общезначимые параметры этого времени, в том числе и те, что научный деятель Вернадский мог почерпнуть для своей науки не из себя, а из вне, обладали духовным смыслом или были замешаны на духовных дрожжах. Взаимоотношения и пертурбации внутри духовной парафии были проблемами другого порядка, и к числу этих проблем относится коллизия русского и европейского либерализма. Совершенно другой и полностью противоположной консистенцией обладает время, пришедшее на смену либеральному времени в результате крутого переворота, совершенного Первой мировой войной в 1914 году. Этот хронон стал временем господства материального фактора, который сместил или уничтожил духовную ипостась по всему периметру исторического времени и обеспечил торжество в обществе разрушительных тенденций: это было время самых разрушительных в человеческой истории войн, которые впервые из локальных превратились в мировые; это было время самых кровавых в истории человечества революций и национально-освободительных битв; и, наконец, это было время торжества власти силы и силы власти. Человек утратил свою либеральную ценность и стал объектом силы и предметом власти. В.И.Вернадский ушёл из жизни в 1945 году, в знаменательное время окончания Второй мировой войны, тобто вторая часть жизни учёного совпала с апогеем этого деструктивного эона, пришедшего на смену либеральному веку, и который в ореоле своих разрушительных и антигуманистических тенденций продолжается и в наше время. Должно быть понятно, что такая духовная до мозга костей личность, как Вернадский, не могла не пострадать от грубого варварства этого милитаристского века.
       Будущий историк отметит как особенность появившегося в 1914 году исторического, но не хронологического, времени то обстоятельство, что последнее во всём ореоле своих отличительных качеств впервые заявило о себе в России, и Россия с лихвой и по-своему блестяще выполнила свою историческую миссию, создав в лице большевистского режима яркую и самую крайнюю форму этого деструктивного времени. Другая аналогичная разновидность этого времени - фашистский режим в Европе появился позднее и Уинстон Черчилль, несомненно, прав, заявляя, что "фашизм был тенью или уродливым детищем коммунизма". Тот факт, что последовавшее военное столкновение между большевизмом и фашизмом стало Второй мировой войной, свидетельствует не о коренных различиях между ними, а как раз об органическом сходстве, как прозелитах одной системы, где контакт по типу столкновения, и прежде всего военного, является обычной формой борьбы за существование или принципа самоутверждения за счёт уничтожения другого. Общим врагом для обоих режимов служил духовный фактор, а общим явлением для них обеих стал погром духовных ценностей, накопленных в собственных странах. Потому наибольшее число человеческих жертв, насильственно лишённых жизни в это время, принадлежит странам с данным режимом - России и Германии, где более всех была развита философская мысль.
       Крушение большевистского режима в России произвело неизгладимое впечатление в мировой истории и рассматривается как одно из знаменательных событий ХХ века, но оно оценивается только как свершившийся исторический факт. Ноуменально-философской аналитики данный факт не имеет по настоящее время. Никак не поддаётся осмыслению, что русская коммунистическая организация общества принадлежит к уникальным созданиям и советское государство есть единственное в истории человечества, которое было теоретически предсказано заранее и осуществлено ad captum (из головы, умозрительно), но не ad oculos (наглядно) как обычно. Это богатое последствиями обстоятельство прежде всего означает, что воздвигнутая усилиями ума система воинствующего материализма, созданная В.И.Ульяновым-Лениным и ставшая социальной основой большевистской государственности, обладает вполне определённым философским обоснованием.
       Этим русская большевистская держава принципиально отличается от нацистской германской модели и потому, не в пример последней, её основа и элементы сохранились в настоящее время в государственном масштабе, невзирая на крушение своей онтологической формы.
       Философской сердцевиной системы воинствующего материализма или ленинизма является так называемая философия диалектического материализма, и среди советских аналитиков твёрдо была укоренена догма, что она генетически исходит из политэкономического учения Карла Маркса. Но в русском духовном воззрении бытовало мнение, что нет большего заблуждения, чем полное уподобление ленинизма западному марксизму. Говорит Н.А.Бердяев: "Коммунизм есть русская судьба, момент внутренней судьбы русского народа. Коммунизм должен быть преодолён, а не уничтожен"( 2001, с.710; выделено мною - Г.Г.). А ленинизм Бердяев определяет как помесь Карла Маркса со Стенькой Разиным. Генетические корни русского большевизма, а равно системы воинствующего материализма, как полагали деятели русской духовной доктрины, свёрнуты в традиции русского народничества. Русское народничество же per se сильно как общественно-политическое движение и существует единственно благодаря обожествлению и вознесению коллективистской воли народа и коллективизация, то есть подгонка под общенародный, а в действительности - единодержавный, стандарт есть типичная процедура и практика русского народничества.
       Подобная коллективизация по замыслу была подряжена на роль генеральной стратегии жизнедеятельности системы воинствующего материализма. Под знаменем коллективизации в советской России осуществлялась непримиримая борьба с инакомыслием и поголовная коллективизация совершалась в ударном темпе не только и даже не столько в сельском хозяйстве страны ( пресловутые колхозы, совхозы, МТС), сколько в гуманитарной сфере, сфере идеального и духовного,- искусстве и науке. Печальной памяти постановления и решения партии и правительства в области советской литературы, музыки, театра, кино, злопамятная "лысенковщина", и даже злокознённые "чистки" партийного, государственного и военного аппарата есть коллективизация в своей активной форме как сакционированное стремление изъять, устранить, убрать всё то, что не соответствует по тем или иным параметрам идеологическим канонам и предустановленным догматам и правилам системы воинствующего материализма. В тактическом отношении стратегия массовой коллективизации чинилась под идейным руководством официального декрета - принципа партийности, который был дефинитивно усовершенствован академиком Б.М.Кедровым, числящимся знатоком наследия В.И.Вернадского: "Принцип партийности в философии означает неуклонную и беспощадную борьбу с позиций последовательного материализма против фидеизма и его философских прислужников, против идеализма во всех его проявлениях, непримиримость к малейшим уступкам идеализму и агностицизму, решительную критику всякого рода философских шатаний и отклонений от материализма"(1959, с.66) (Догматизация, служащая внутренним содержанием принципа партийности, принимает на практике порой курьёзные формы. Так, нарком (советский министр) Н.В.Крыленко в речи на открытии международного шахматного турнира, в частности, заявил: "Мы должны раз и навсегда покончить с нейтралитетом шахмат. Мы должны раз и навсегда осудить формулу "шахматы ради шахмат"...Мы должны организовать ударные бригады шахматистов и начать немедленное выполнение пятилетнего плана по шахматам"). В более развёрнутом виде философское осмысление явления и понятия коллективизация дано в последующем изложении.
       Таким способом, способом насилия, большевистский режим в советской России творил свою новую пролетарскую культуру, которая, будучи непосредственным производным диктатуры пролетариата, не может быть названа культурой в строгом смысле этого слова. Должно быть понятно, что для большевиков после захвата политической власти в стране главным противником являлась не поверженная буржуазия как класс, а активное русское духовное сословие, тобто русская духовная философия и русская духовная школа, обладающие противостоящим мировоззрением. Хронологически дату разгрома русской духовной школы обычно связывают с эпизодом "философского корабля", когда в 1922 году декретом Ульянова-Ленина были высланы на корабле из России 120 лучших представителей русского духовного мира. Однако фактическое начало большевистского погрома следует сместить к моменту прихода большевиков во власть, и таким актом стало заточение в Петропавловскую крепость и казнь в 1919 году великого князя Н.М.Романова - выдающегося русского историка, президента Русского исторического и Русского географического обществ, совершенно не причастного к политической деятельности. По свидетельству М.Горького, при подписании декрета о расстреле великого князя В.И.Ульянов-Ленин произнёс: "Историки не нужны революции!",- весьма красноречивое признание, характеризующее общекультурный уровень русской революции.
       Прецедент побоищу русской духовной школы случился в истории лишь однажды: в 529 году византийский император Юстиниан указом ликвидировал знаменитую афинскую школу философов, просуществовавшую около тысячи лет. Семь философов во главе с комментатором Аристотеля Симплицием нашли приют у персидского царя Хозроя 1, в 533 году им было разрешено вернуться на родину без права преподавания. Русские духовники такого разрешения не получали и ни один из высланных творцов духовных ценностей на родину не вернулся, но они не исчезли на чужбине, даже наоборот, - их наиболее значительные сочинения были созданы и опубликованы в изгнании и, казалось, что их деятельность протекала тут более успешно, чем на многострадальной родине. Но это внешнее впечатление глубоко обманчиво, ибо русские духовники вынуждены были творить в условиях духовного климата Европы, порождённого идеями и идеалами западной концепции человека как члена человечества, с которой русская концепция культа личности находится в глубоком идеологическом разводе. Важно, что в этот отрезок истории (время между Первой и Второй мировыми войнами и послевоенное десятилетие) западная духовная парадигма переживала свой самый жестокий кризис, что ещё более усугубляло творческое одиночество русских мыслителей. Хотя русские духовные деятели и не испытывали на Западе духовной деспотии,- но они были лишены духовного со-общения и творческого со-участия между собой, другими словами, избавлены от тех положительных достоинств, которыми обладает истинная духовная школа. Один из самых значительных представителей русской духовной школы Н.А.Бердяев горевал в конце жизни: "Мне готовят Нобелевскую премию, я имею теперь звание доктора, я стал известен во всём мире, кроме своей родины".
       Это обстоятельство показывает новую грань в судьбе тех русских духовников (философов, учёных, гуманитариев), которые остались верны культу личности и которые в силу тех или иных причин не покинули своей родины, где также отсутствует духовная школа, но наличествует духовная деспотия принципа партийности и волюнтаризм насильственной коллективизации. Здесь во всю ширь заявляет о себе фактор советской науки как феномен - детище исключительно советской действительности и изделие сугубо политической природы. Как феномен сей фактор выпадает из своеобразной теории общественного сознания - стержневого гнозиса ленинской философии воинствующего материализма. Общественное сознание, взятое в концептуальной целостности, представляет собой наибольшую философему (философскую проблему) и самый путаный элемент системы воинствующего материализма. В.И.Ульянов-Ленин заявляет: "Общественное сознание отражает общественное бытие - вот в чём состоит учение Маркса"(1961,т.18,с.343), но в сочинениях Маркса и Энгельса отсутствует словосочетание "общественное сознание" в форме понятия определённого смысла, а если присутствует, то в качестве термина вольного содержания; Г.В.Плеханов же отвергал объективную реальность такого сознания в целом,- у него сознание всегда индивидуально.
       Совсем иной контекст заложен в основание теории общественного сознания в системе воинствующего материализма, где само общественное сознание распадается на целый ряд конкретных форм: право, мораль, искусство, наука, религия, философия. И через содержательную ёмкость конкретных форм общественного сознания удостоверяется роль и назначение этого вида коллективного сознания в пролетарском обществе. Б.А.Чагин пишет по этому поводу: "Социальная функция конкретных форм общественного сознания характеризуется политико-идеологической установкой класса, выражающей его потребности и интересы. Через призму классовых интересов формы общественного сознания отражают общественные отношения и вместе с тем являются средством борьбы того или иного класса...Таким образом, формы общественного сознания в антагонистическом (пролетарском - Г.Г.) обществе выступают в качестве духовного орудия классовой борьбы"(1982, с.109). Таким образом, наука в образе формы общественного сознания предназначается для исполнения помимо чисто научных ещё политических функций и кроме системы знаний ей предписывается быть "средством борьбы" и "духовным орудием". Эти вненаучные надстройки над коренным свойством науки делают советскую науку, которую в теории общественного сознания называют социальным институтом, в показаниях науковедения аномальным образованием и в таком качестве реальное существование социального института не может не казаться некоей мистерией, которая не имеет своего аналитического диагноза. Социальный институт и его роль в советском периоде жизни В.И.Вернадского будет преподнесен в дальнейшем изложении в качестве слитного, нераздельного конструкта, а более подробную теоретическую его характеристику я помещаю в раздел о другом загубленном гении России - академике Н.И.Вавилове, в творческой судьбе которого социальный институт оставил более информативные следы.. Итак, социальный институт в системе воинствующего материализма (ленинизма) дан как универсальное средство принижения, вплоть до полного подавления, индивидуальных моментов при доминировании всех видов коллективистского актива в научно-познавательной сфере. В.И.Толстых определяет в тематическом сборнике "Общественное сознание и его формы"(1986), что "Общественное сознание - в качестве особой внутри себя организованной действительности, то есть определённых структурных форм и схем деятельности, - противостоит индивидуальному сознанию и воле, так что с его требованиями, принципами и ограничениями вынуждены считаться все без исключения "(1986, с.36). Следовательно, социальный институт есть особым образом организованный коллективный орган, созданный для регламентации и контроля деятельности и поведения индивидов и групп учёных на базе директивных руководств и норм, соответственно канонов коллективизации. В таком контексте социальный институт становится роком и монстром в научной судьбе В.И.Вернадского именно как гениального, тобто самостоятельного творческого продукта "индивидуального сознания и воли".
       Великие русские философы, оказавшиеся после революции за рубежом (Н.А.Бердяев, С.Л.Франк, И.А.Ильин, о.С.Н.Булгаков, Н.О.Лосский. Л.Шестов и многие другие) прилагали немалые усилия, чтобы в отсутствие русской духовной школы и находясь в неблагоприятствующем духовном климате, сохранить философскую весомость русской святыни - человеческую индивидуальную личность. В.И.Вернадский же, действуя также в отсутствие духовной школы и находясь в удушающем духовном климате, вводит русское понятие человека в науку и тем самым не только сохраняет, но и дальше развивает русское духовное исповедание, погружая его в недра материалистической науки естествознания. Если миниатюра Вернадского о Homo sapiens faber и откровение "человек - геологическая сила" не безупречны с русско-духовной стороны, о чём будет сказано в последующем, то со стороны социального института личностные пассажи Вернадского не могут быть оценены иначе, как вызов тому комплексу ноуменальных догматов, на котором зиждется конструкция социального института в системе воинствующего материализма. Другими словами, воззрение культа личности в исполнении Вернадского по своей природе есть не что иное, как удар по идеологии принципа партийности, классовому подходу, стратегии коллективизации, тобто по ключевым опорам философского обоснования системы воинствующего материализма. Этим учёный доказывает, что несмотря на разгром русской духовной школы, идеология последней - культ личности- не только сохранилась, но и находится в духовном строю, обретая свои духовные виды.
       Подобные сентенциями кажутся умозрительными и необоснованными, настолько разительны расхождения прорефлексированных основ творения Вернадского и официального уровня социального института (советской науки), которой, тем не менее, учёный весьма прославлен и увековечен. Однако опубликование даже части в своё время не допущенных к печати фрагментов работ Вернадского и особенно его эпистолярного наследия полностью снимает сомнения в этом отношении. Эти последние свидетельствуют, что радикальность научных взглядов Вернадского не есть особые малопонятные зигзаги неординарного ума мыслителя, а проявление цельного мировоззрения и убеждённой гражданской позиции учёного.
       Подборка выдержек и цитат из напечатанных журналом "Новый мир" писем и дневников В.И.Вернадского (1988 г. N3; 1989 г.N2 и N12) однозначно указывает на сюжетную единую линию: "А социализм основан всегда на подчинении личности благополучию (эконом//ическому//) большинства"(17.08.1899 г.); "Создали божков из приходящего и потеряли из политических стремлений гораздо большее - религиозную веру и нравственное чутьё"(10.03.1923 г.); "Это было бы действительно подчинением ненавистному для меня коммунизму"(22.06.1923 г.); "Не только коммунисты, но и все социалисты - враги свободы, т.к. для них личность человеческая исчезает перед целым"(20.04.1924 г.); "...мы совсем никогда не были затронуты социализмом - всегда видели в нём проявление насилия над человеческой личностью. Уважения к человеческой личности нет и не может быть в социализме", "...понимали варваризацию, вносимую в жизнь социализмом"(2.11.1923 г.). Венцом этого умонастроения звучит у Вернадского нечто, подобное гимну: "Я уверен, что всё решает человеческая личность, а не коллектив, elite страны, а не её демос, и в значительной мере её возрождение зависит от неизвестных нам законов появления больших личностей"(21.08.1924 г.). Номотектическое выражение этого гимна,-"Решают личности, а не толпа"(14.06.1927 г.), - положено в основу тонкого аналитического наблюдения Вернадского: пульсации периодов усиления и упадка научной мысли в истории определённой страны. Вернадский спрашивает: "как, в самом деле, уловить причины появления близких талантов приблизительно в близкое время и последующий за их появлением упадок? Великие художники, музыканты, учёные появлялись плеядами и надолго после --иногда...навсегда - иссякала в этой области работа и движение человеческого духа. Стоит вспомнить философов, почти современников - Гоббса., Декарта, Спинозу, Лейбница; художников - Леонардо да Винчи, Рафаэля, Микельанджело Буонароти и т.д., и т.д. Есть ли в этом на первый взгляд хаотичном и непонятном явлении правильности? Чем регулируются законы развития человеческого духа?" В ответе на эти вопрошания раскрылось философовское нутро учёного Вернадского: "Едва ли можно свести объяснение этих явлений к влиянию среды и внешних причин, так как среда, и эти внешние причины в конце концов сведутся к тем же самым проявлениям личного гения"(1988, с.177). Именно фигура "личного гения" вызывает наибольшее раздражение у адептов социального института, ибо в мире воинствующего материализма нет более презренного, чем некое индивидуальное существо. И социальные адвокаты по делу В.И.Вернадского - С.Р.Микулинский и И.И.Мочалов - сочли необходимым предостеречь общественное сознание от "заблуждения" Вернадского, снабдив процитированный фрагмент своими примечаниями: "Этой ошибочной точки зрения, приписывающей решающую роль в истории личному гению, психологическому складу личности и т.п. последовательно Вернадский в сущности никогда не придерживался. На рубеже Х1Х-ХХ в.в. у него можно встретить положения, явно отдающие предпочтение народным массам как главной движущей силе истории. В дальнейшем возобладает именно эта линия развития социально-исторических воззрений Вернадского"(1988, с.304)
       Однако действительная, а не желательная, сущность "социально-исторических воззрений Вернадского" направлена как раз против содержания советского социального института того времени, презрение к которому русский академик высказал в фактической зарисовке открыто: "Идёт окончательный разгром высших школ:
       подбор неподготовленных студентов- рабфаков, которые сверх того главное время проводят в коммунистич//еских// клубах. У них нет общего образования и клубная пропаганда кажется им истиной. Уровень требований понижен до чрезвычайности - Универсистет превращается в прикладную школу, Политех//нические// Институты превращаются в техникумы. Понижение образования чрезвычайное и объясняется "демократизмом". Уровень нового студенчества неслыханный: сыск и доносы. Висит (Москов//ский// Университет) объявление, что студенты должны доносить на профессоров и следить за ними - и гарантируется тайна. Друг за другом следят: при сдаче задач (Петербургский политехнич//еский//) студенты доносят преподавателям на товарищей" (30.09.1923 г.).
       Эпистолярное творчество Вернадского, как всякого крупного мыслителя, не стоит особняком от общего мыслительного тонуса и не является особым разделом в его научном комплексе. Два важных, мировоззренческого ранга, положения выражены здесь Вернадским с эпистолярной откровенностью: 1. неприятие социалистического идеала и 2. материализм Вернадского не соответствует воинствующему материализму Ленина. В связи с этим возникает нелепый, но житейски оправданный вопрос: как мог академик В.И.Вернадский, будучи убеждённым политическим врагом режима и к тому же бывший министром Временного правительства от партии кадетов П.Н.Милюкова, сохраниться в условиях большевистского террора? Этот вопрос, собственно, не входит в компетенцию науки, ибо логика деспотии неисповедима, но социальный институт берётся решать его и устами академика А.Л.Яншина, бывшего на тот момент вице-президентом АН СССР, ответствует: "В.И.Вернадский уцелел, может быть, именно потому, что он оставался в тени"(выделено мною -Г.Г.). Сему научному сановнику, немало потрудившемуся в своё время на страже тоталитарных порядков в советской науке (см. раздел о Н.Е.Мартьянове), просто невдомёк что значит для мыслителя типа Вернадского быть "в тени", вне научного общения и свободного мыслеизъявления. Другой загубленный гений России князь П.А.Кропоткин это прекрасно понимал: "Человек сильного ума, в котором бьёт ключом интеллектуальная жизнь, естественно стремится излиться. Мыслить, не имея возможности делиться своими мыслями с окружающими,- не доставляет никакого удовольствия...У человека крупного ума мысль кипит ключом: он щедро расточает её направо и налево. Он страдает, если не может делиться своими мыслями, распространять их во всех направлениях. В этом для него - вся жизнь"(1999, с.832). Не требуется слишком много фантазии, чтобы представить условия творца, созидающего столь глобальную теорию, в изоляции от мировой науки и под прессом чуждой идеологии. Сила духа академика оказалась равной мощи его научной мысли.
       Ясно без всяких сомнений, что социальный институт весьма нуждался в материалистической науке Вернадского, ибо академик настолько много внёс во все разделы русского естествознания, что без него последнее попросту не существовало бы. Но в то же время для социального института было смерти подобно предоставить научному сочинению Вернадского авторскую свободу. Опубликование ранее закрытых материалов, касающихся жизни и творчества Вернадского, высветило тот способ, какой был принят социальным институтом в данной ситуации и какой в чисто научном измерении не может быть определён иначе, чем чудовищным преступлением. С горечью свидетельствует академик Б.С.Соколов: "Часто - слишком часто - в 60-80-е годы, издавая впервые по рукописям (и даже переиздавая ранее уже публиковавшиеся!) материалы из творческого наследия Вернадского, редакторы и составители прибегали к изъятиям из текстов "неудобных" мест. Унылая фигура умолчания стала постоянной гостьей на страницах трудов нашего великого учёного..." (журнал "Новый мир", 1989, N12; выделено мною - Г.Г.). Итак, плотная цензура всего достояния Вернадского с целью подведения его под корень канонов системы воинствующего материализма, - таково оказалось намерение социального института; к примеру, И.И.Мочалов с соавторами сообщили мотивацию цензора, запретившего издание выдающейся работы Вернадского "Научная мысль как планетное явление".- "...наука не может быть планетарным явлением, поскольку тогда стирается принципиальное отличие советской науки от буржуазной"(1988).
       Курьёз стал горькой действительностью жизни В.И.Вернадского во втором её периоде, а сама жизнь протекала, собственно, в условиях домашнего ареста на фоне "унылой фигуры умолчания". Академик В.И.Вернадский прославлен, в том числе и социальным институтом, как создатель уникального и всецело оригинального научного творения в естествознании, но никто не задумывается над тем, что В.И.Вернадский является автором ещё одного, столь же неповторимого, научного подвига: творцом своей собственной жизни в условиях тягчайшего прессинга советской цензуры. Русский гений В.И.Вернадский является титаном в его буквальном древнегреческом понимании - герой без героических фраз и поз. Но чтобы приобщиться к подлинному духу мыслительных исканий великого учёного, необходимо понять Вернадского в первую очередь не как учёного - естествоиспытателя, или, как он себя называл, натуралиста, а как философа с совершенно определённым, и именно - русским, уклоном. В таком свете появится истинная, во всяком случае, неизвестная причина трагичности жизни В.И.Вернадского.
       1. В.И.ВЕРНАДСКИЙ КАК ФИЛОСОФ. Становление Вернадского как творца научных ценностей пришлось на весьма знаменательную в истории науки веху: крах классической науки Ньютона - Галилея. Вернадский стал современником той фазы крушения, когда классическая парадигма уже утратила свой когнитивный авторитет, а новая наука, истоки которой, как считается, таятся в теории относительности А.Эйнштейна и теории квантов М.Планка, ещё не сформировала своего познавательного механизма. Краткая характеристика этого времени содержится в словах французского философа Абеля Рея, на которые ссылается Ленин: "Крах традиционного механизма или, вернее, та критика, которой он был подвергнут, привела к следующему положению: наука тоже потерпела крах. От невозможности держаться попросту и исключительно традиционного механизма заключили к невозможности науки". Тут появился крылатый тезис Ленина: "Современная физика лежит в родах. Она рожает диалектический материализм"(1961, т.18,с.с.270,332). Требуется понимать, что Ульянов- Ленин имел в виду не традиционную диалектику, материнские корни которой размещены в античной натурфилософии, а тот "диалектический материализм", что стал двигателем внутреннего сгорания в сформированной им догматической системе воинствующего материализма, и который, как и всё, что возникает из краха и зачинается на развалинах разрушенного, не имеет преемственных связей с прошлым. Считается, что банкротство классической научной картины обязано краху системы ньютоновских абсолютов (эфира, времени, пространства, движения, энергии), тобто методологической части физической науки Ньютона, а альтернатива вызрела в недрах той же физической науки - теориях Эйштейна и Планка. Но мало уделяется внимание тому факту, что в действительности происходит смена одной, ньютоновской, системы абсолютов на другую систему, куда входят постоянство скорости света, постоянная Планка, уравнение Дирака, уравнение Шрёдингера, критерий Лоусона и прочая.
       Удивительное дарование Вернадского направляет научный взор в другую, нефизическую, сторону и его интуиция нащупывает изъян ньютоновского идеала в другом качестве: в основополагающем для классической идеологии отчленения науки от философии, разделения теории и эксперимента и, как говорит Вернадский, "...темп такого отхождения охваченной гением Ньютона науки от философии с каждым годом усиливается". Мышление русского учёного освещает проблемное поле целиком: "Отказ от ньютоновских идей является не менее крутым поворотом, чем было их принятие. Он кладёт грань между двумя мировоззрениями, как положила такую грань для мировоззрения новых веков и средневековья победа И.Ньютона".Эта-то мировоззренческая причина и оказывается в основе распада классической модели мысли, а не смена физических макетов. Совмещение науки и философии Вернадский числит первым признаком нового неклассического мышления и для демонстрации наглядного образца обращается к фигуре великого философа И.Канта. В изящном эссе "Кант и естествознание"(1904 г.) Вернадский ставит общую задачу: "Общий вопрос в истории человеческой мысли, возбуждающий интерес к выяснению положения Канта в естествознании его времени, есть вопрос об отношении между наукой - точным знанием - и философией".Отсюда Вернадский выводит глобальную перспективу науки: "...что мы входим в этот новый период, и перед человеческой мыслью начинают слагаться новые горизонты, которые потребуют от неё новой созидательной философской работы. Это - дело ближайшего будущего". Было бы глубоким заблуждением видеть в данных суждениях какую-либо оппоненцию идеям Планка, Энштейна, Лоренца и принижения их роли в создании новой неклассической науки. Напротив,- мало кто из научных деятелей в то время всеобщего нигилизма относился к Альберту Эйнштейну с почтением большим, чем Вернадский, и мало кто из них решился бы на такие слова: "...теория относительности, в корне меняя ньютоновские модели мира, вводит нас в новый мир идей; всех последствий этого шага мы не можем себе сейчас даже и представить"(1988,с.с.190,220,180,200,220).
       Радикально мыслящий Вернадский, выведя философию из ньютоновского забвенья, не отдаёт, однако, предпочтения ни науке, ни философии, а прогресс усматривает в их созидательном альянсе: "Несомненно, эти области человеческого сознания находились и находятся в теснейшем взаимодействии друг с другом, и было бы делом бесплодным и неблагодарым оценивать большее или меньшее значение философии для развития и роста науки или науки для развития и роста философии. Их взаимная, непрерывная связь и взаимное - неразделимое - влияние есть исторический реальный факт, едва ли подлежащий в этом смысле сомнению"(1988, с.180). Это положение сформулировано Вернадским как научный манифест и легло в основу его научного мировоззрения, во многом предопределив новаторский характер научного подхода учёного: "Всё становится для меня яснее неизбежность философской работы и для естествоиспытателя невозможность отойти от неё...Несомненно, философские вопросы никогда не прекращали захватывать мою мысль, я постоянно возвращался к ним"("Записи. 1920-е годы". Архив АН СССР).
       Наука первой половины ХХ столетия, когда формировался научный кодекс Вернадского, отличалась почти повальным тяготением творцов научного знания к философии, - Мах, Пуанкаре, Эйнштейн, Бор, Гейзенберг обращались к философскому методу, нарушая негласный запрет классического познания, отнюдь не из праздного интереса.. В философии они искали способы осмысления познаваемых природных закономерностей и путей дальнейшего движения к истине, инстинктивно ощущая недостаточность существующей экспериментальной познавательной схемы. Однако при этом философия применялась, во-первых, как дополнительный способ определения достоверности полученных знаний, а не метод приобретения новых знаний, и потому "накладывалась" на готовые научные теории со стороны. Во-вторых, в обязанности философии в этом случае вменялись лишь гносеологические функции в виде правил и приёмов научного мышления, тогда как онтологическая (эмпирическая) часть находилась под неусыпной опекой эксперимента, где не было никакой надобности в философском подходе. В этом философизм Вернадского разительно отличается от философского подхода современных ему создателей научного знания. Философская позиция являлась для Вернадского исходной, ибо в силу природного новаторского дара он не мог удовлетвориться теми знаниями, какие извлекались физическими законами из натурального геологического бытия. Малейшее внедрение в стихию природных геологических явлений увлекало в водоворот исторических связей и отношений, охватывающих онтологическую и гносеологическую стороны познания. "... смотрю на значение философии в развитии знаний совсем иначе, чем большинство натуралистов, - писал он в письме Н.Е.Вернадской, 1902 г., - и придаю ей огромное, плодотворное значение. Мне кажется, что это стороны одного и того же процесса - стороны, совершенно неизбежные и неотделимые. Они отделяются только в нашем уме. Если бы одна из них заглохла, прекратился бы живой рост другой...".
       На философскую сторону воззрений Вернадского обращали внимание все исследователи его творчества ( из числа самых значительных - Б.М.Кедров, 1977; И.И.Мочалов,1970,1988;И.В.Кузнецов,1977;С.Р.Микулинский,1983,1988; В.П.Казначеев, 1989; Ю.В.Олейников, 1987; и другие),но с общей тенденцией - подвести философское наследие учёного под корень догматов официозного диалектического материализма. (Исключение здесь составляет эмоциональное выступление академика Б.С.Соколова, 1988). В этой экзегетике обращают на себя внимание пассажи, где, якобы в виду слабого знания марксистско-ленинской философии, Вернадского наставляют на верный философский путь, - так, Ю.В.Олейников пишет: "Ещё в 80-е годы прошлого столетия учёный познакомился с философским и политическим учением К.Маркса, но сразу не воспринял ни его политическую программу, ни его революционное диалектико-материалистическое учение..."(1987, с.107). По этому поводу необходимо знать, что марксистско-ленинский диалектический материализм Вернадский "не воспринял" ни сразу, ни потом, и можно смело сказать, что никто из ведущих естествоиспытателей-материалистов не интересовался учением диалектического материализма так глубоко, как Вернадский. Да и нелепо предполагать, что мыслитель такого ранга и при его отношении к философскому методу, не попытался бы познать философию, ставшую в его стране узаконенной формой мышления. Всесторонняя опознанность предмета породила у Вернадского своеобразное к нему отношение, о котором мы узнаём из ранее запрещённых фрагментов его сочинений: "Диалектический материализм, в той форме, в какой он проявляется реально в истории мысли, никогда не был изложен в связном виде его творцами - Марксом, Энгельсом и Ульяновым-Лениным...В основу советской государственной философии были положены частью полемические сочинения, которые их авторами - Марксом, Энгельсом, Лениным, Сталиным -их выступления по практическим и политическим вопросам жизни, в которых философия занимала иногда второстепенное место - никогда не предназначались для такой цели. Это были, во-вторых, черновые тетрадки, извлечённые из оставшихся после их смерти рукописей, нередко рефераты и конспекты, связанные с чтением философов, которые никогда не были исторически, научно, критически изданы...В-третьих, положение усложнялось тем, что авторами этих философских исканий были или люди, реально обладавшие диктаторской властью в небывалой раньше глубине и степени, и притом считавшие философскую идеологию диалектического материализма исходной основой своей политической и практической деятельности, или лица, как Маркс и Энгельс, свободной критике в нашей стране по той же причине не подлежащие. Фактически их выводы признаются непогрешимыми догмами, защищаются всем аппаратом государственной власти"(1988, с.74-75). Не была скрыта от Вернадского и суть идеологии воинствующего материализма: "В этом случае наша научная мысль сталкивается с обязательной философской догмой, с определённой философией, которая, как мы это видели, не имеет устойчивого изложения. Эта догма, при отсутствии в нашей стране свободного научного и философского искания, при исключительной централизации в руках государственной власти предварительной цензуры и всех способов распространения научного знания - путём ли печати, или слова - признаётся обязательной для всех и проводится в жизнь всей силой государственной власти"(1988, с.75).
       Подменяя истинное значение философского содержания научной мысли Вернадского предвзятым стремлением, его современные аналитики впадают иногда в карикатурное изображение предмета: "Философская тенденция в научном творчестве В.И.Вернадского была настолько сильна, что пытаясь бороться с ней (! - Г.Г.), стремясь не дать ей возможности стать доминирующей (! - Г.Г.), учёному приходилось сознательно (! - Г.Г.), но не без внутренних колебаний и сожаления, идти по пути жестского ограничения (! - Г.Г.) философского полёта своей мысли...В этих внутренних противоречиях, по-видимому, типичных для всякого крупного натуралиста-мыслителя, лежит причина известной отрывочности многих философских экскурсов В.И.Вернадского, мозаичности его отдельных философских мыслей, как бы вкрапленных в основной научный текст, но отнюдь не чужеродных ему, входящих в него в качестве органически связанных с ним составных частей"(из редакторского предисловия к труду В.И.Вернадского "Философские мысли натуралиста",1988). Как могут "отрывочные" и "мозаичные" мысли стать органически составными частями текста и как можно бороться с органически связанными составными частями?! И уж в совсем обидном свете представил философскую деятельность Вернадского Б.М.Кедров: "В годы формирования своих научных интересов, своего мировоззрения, он был вынужден сталкиваться по преимуществу с такими современными ему философско-социологическими течениями, которые носили глубоко реакционный характер и были в корне чужды подлинной науке. Это была по преимуществу модная вульгарная социология и не менее модная идеалистическая философия, нередко прямо смыкающаяся с теологией, с религиозным миропониманием. Вот почему очень часто, говоря о философии вообще, Вернадский на деле имеет в виду эту идеалистическую философию, в корне враждебную науке, в данном случае естествознанию"(1977). Эти слова академик Б.М.Кедров, входящий в когорту самых звучных адептов системы воинствующего материализма, произнёс в статье с тенденциозным титулом "К вопросу об эволюции мировоззрения В.И.Вернадского". Но в действительности никакой "эволюции" у Кедрова не получилось, ибо настоящее мировоззрение Вернадского располагается в пространстве, идеологически враждебном воззрениям Кедрова, и перед ним стояла задача выявления не эволюции, а трансформации мировоззрения В.И.Вернадского в догматизированные формы ленинского диалектического материализма. Для этого советский аналитик использовал примитивный, но единственный, способ: обвинить в ложности и враждебности те философские источники, которыми Вернадский пользовался как учёный.
       Таким образом, не умея разобраться с философской составляющей научной мысли Вернадского, апологеты социального института не могли ухватить постигающую мощь познания Вернадского, которое даже вне философского поля, а в чисто онтологической плоскости, кажется противоречивым до парадоксальности. При сугубо рациональном рассмотрении методология науки Вернадского представляется не творчески сплавленным альянсом философского и научного методов, а противопоставленным агрегатом этих способов мысли. Вернадский извещает, что, с одной стороны: "Философия всегда заключает зародыши, иногда даже предвосхищает целые области будущего развития науки...", с другой стороны: "В этом смысле научная деятельность до известной степени предшествует философской работе..."; с одной стороны: "Аппарат научного мышления груб и несовершенен; он улучшается, главным образом, путём философской работы человеческого сознания", с другой стороны: "Натуралист должен из своего мировоззрения в научной работе выбросить из употребления представления, которые вошли в науку только из чуждых во многом ему областей духовной жизни - из философии или религии"(1988).
       Известно, что никто не относится с таким почтением к основам своей науки как пионеры и реформаторы научных знаний, и, как подлинный новатор, Вернадский исходил и отталкивался от научно узаконенных начал классической науки как накопленного багажа мудрости. Вернадский неоднократно называл себя натуралистом-эмпириком и подчёркивал, что его мысли предназначаются также для натуралистов-эмпириков. Его научное творчество насквозь пронизано логикой классического познания и он неотступно следовал той столбовой дорогой, которую сам чётко обозначил: "Стоя на эмпирической почве, я оставил в стороне, сколько был в состоянии, всякие философские искания и старался опираться только на точно установленные научные и эмпирические факты и обобщения, изредка допуская рабочие научные гипотезы"(1988, с.504). В таком плане Вернадского смело можно признать методологом классической ньютоновской школы и тут же поставить ему в вину, как ноуменальное противоречие, обвинение Ньютона в принижении философии в научном творчестве.
       Но для Вернадского никакого противоречия тут не существует, ибо познавательная сущность его творческого метода заключает в себе как признание положительных свойств классического образа, так и отвержение исживших себя качеств; когда учёный оперирует с классическими истинами, он в соответствии с духом классицизма отстраняется от "философских исканий", но когда Вернадский воспроизводит мысли и идеи, выходящие за уровень классического познания, он ищет опору в философском методе. В подобной умственной механике, которая требует не ординарного механика, а гениального специалиста, одинаково владеющего рациональным мышлением и интуитивным озарением, Вернадский выразил предвосхищение того постигающего способа научного проницания, какое пришло на смену классическому духостоянию ньютоновской картины мира. В таком контексте самопроизвольно видится некая любопытная особенность, имеющая значение для науковедения и истории науки. Прославленный принцип относительности, составивший нулевой цикл нового неньютоновского миропредставления, был зачат во чреве европейской физической науки, тогда как в лице Вернадского явлен некий русский адекват, вышедший из недр естествознания, и как самобытное образование несёт в себе ряд моментов, которые, как будет показано в последующем изложении, и в настоящее время кажутся непозволительной вольностью.
       При более достойном внимании к методологии Вернадского, чем это демонстрирует социальный институт, можно ощутить некое почтительно-трепетное отношение учёного к прошлому не как к таковому и не как к ушедшей реальности, а как к историческому уроку. Мало кто из великих творцов научных знаний мог извлекать из исторических уроков прошлого столько информационного богатства, как Вернадский, в результате чего он создал оригинальную дисциплину - историю научных знаний. Как раз такая доктрина прошлого дала его научному мышлению именно философскую полноту и всеобщность и история научных знаний позволяла видеть любое научное потрясение в общетотальном аспекте. Вернадский полагает: "Мы присутствуем сейчас при развёртывающемся явлении, лишь изредка наблюдаемом в истории человечества, единожды встречающемся в сотни лет, но не единственном, а одном из многих, раньше бывших...В этой дали времён шёл тот же процесс роста человеческого разума. Он шёл по тем же законам, по каким идёт и ныне, так как мы видим всюду, что настоящее есть закономерное проявление прошлого, как бы далеко оно от нас не отстояло"(1988, с.214). Такое постижение представляет собой невидимый, но ощущаемый почти на каждом шагу, рубеж между пролетарской наукой, к которой тщатся причислить науку Вернадского, и первоавторским научным созиданием Вернадского. Существенно, что доктрина прошлого не принадлежит авторству Вернадского,- это есть фрагмент русского духоположения и момент русской мыслительной традиции, - ещё Александр Пушкин учил, что "Уважение к минувшему - вот что отличает образованность от дикости" и ещё: "Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим". Это последнее показательно в качественном отношении для пролетарской науки.
       Творческое отношение к прошлому позволило Вернадскому установить, что характер получаемых знаний находится в прямой зависимости от качества творческого метода познания и что цельная и компактная научная информация гарантируется таким творческим подходом, при котором последний составлен двумя, чётко разграниченными и достаточно своеобразными, слагаемыми. С.Р.Микулинский, самый продуктивный интерпретатор творчества Вернадского, писал по этому поводу: "Вернадский различал два типа историко-научных исследований. Первый - "прагматическое изложение", когда даётся строгое и точное описание событий и фактов, теорий, открытий в их временной последовательности. Он высоко ценил такую работу, поскольку она создаёт фактическую основу, эмпирический материал истории. Но таким путём, считал он, можно получить лишь представление о внешней стороне хода развития знаний. Он называл этот тип исследований "внешней историей науки". Прагматическое изложение развития знания, писал Вернадский, даёт "только одну сторону развития мысли. Оно не даёт нам ясного понятия об её эволюции". Второй тип исследований - это исследования, в которых ставится задача выяснить "законы развития мысли человечества", раскрыть пути и закономерности научного познания, его эволюцию, понять связь между различными явлениями, фактами, событиями, описываемыми в истории науки"(1988, с.41).
       Данное извещение есть сухая фиксация факта и ничего более, ибо без внимания остаётся то, что Вернадский не просто "различал" два типа исследований, а сотворял их, создав для каждого основополагающие, типа конституальных, критерии. Для "прагматического изложения" такие критерии укладываются Вернадским в целое уложение: "Едва ли я ошибусь, если приму, как неизбежное и не требующее никаких доказательств для натуралиста-эмпирика положение, как неразрывно связанное со всем его мировоззрением и с его способом работы убеждение, что всё в окружающем нас мире, к чему только он может подойти с научным анализом или с научным синтезом, всё одинаково укладывается в рамки закономерности"(1988, с.214). Иной мыслительный пульс предусматривается Вернадским для другого типа исследования, где идеологически превалирует философское мироощущение, но не в порядке замещения или вытеснения одного другим (науки или философии), а в форме излюбленной новаторской модели Вернадского через взаимопроникновения. Вернадский утверждает: "иногда приходится слышать, что роль философского мировоззрения и даже созидательная и живительная роль философии для человечества кончена и в будущем должна быть заменена наукой. Но такое мнение само представляет не что иное, как отголосок одной из философских схем, и едва ли может выдержать пробу научной проверки. Никогда не наблюдали мы до сих пор в истории человечества науки без философии и, изучая историю научного мышления, мы видим, что философские концепции и философские идеи входят как необходимый, всепроникающий науку элемент во всё время её существования. Только в абстракции и в воображении, не отвечающем действительности, наука и научное мировоззрение могут довлеть сами по себе, развиваться помимо участия идей и понятий, разлитых в духовной среде, созданной иным путём. Говорить о необходимости исчезновения одной из сторон человеческой личности, о замене философии наукой, или обратно, можно только в ненаучной абстракции"(1988 с.58).
       Приоритет в открытии двухслойной функциональной структуры научного знания, - в настоящем называются "эмпирический уровень" и "теоретический уровень", - единодушно отдаётся европейской науке, давшей в итоге новую отрасль знания - науковедение или социология науки. Но это знаменательное событие случилось в Европе много позже опытов Вернадского, а на его родине мода на социологию науки развернулась широко также много позднее смерти учёного. Советские науковеды (В.С.Степин, А.И.Ракитов, В.С.Швырёв, И.В.Кузнецов и другие), переводя, цитируя и дублируя иностранных авторов, и помыслить не могли, что в недрах русской науки затаилась самая совершенная конструктивная модель научного знания. А впрочем специалисты по социологии науки, пребывая в социальном институте, не очень-то нуждались в новациях Вернадского, ибо логика воинствующего материализма увлекла их совсем к другим берегам, где научная истина не значилась в неоспоримом фаворе. Один из таких авторитетов В.С.Швырёв утверждает: "...мы можем квалифицировать теоретическое и эмпирическое исследование как два в равной мере возможных и необходимых способа познавательной деятельности в науке, но не первичность одного перед другим"(1978). У Вернадского отсутствует такой категорический императив и его мысль движется по иному логическому маршруту: любое научное исследование начинается с твёрдо удостоверенного эмпирического факта, данного в опыте, эксперименте или наблюдении, и этим выводится первичность эмпирического уровня познания. Последующее развитие знания приводит к появлению теоретического уровня, который приобретает приоритетное значение и становится не только самостоятельным, но и производит свои собственные эмпирические доказательства, формируя первичность теоретического слоя знания - высшее достижение любой науки. В таком плане сказывается основная особенность методологии Вернадского, имея в виду философскую специализацию его научного мышления: философия присутствует в методологии Вернадского и как метод (философский метод), и как теория (собственно философия - способ мышления).
       Догматическая диалектика воинствующего материализма не приемлет такую сложную взимооборачиваемость составных элементов знания. Однако забвение методологии Вернадского обязано отнюдь не только данному обстоятельству, а связано с принципиальными расхождениями в теоретической области, что, в свою очередь, вытекает из кардинальных различий исходных философских моделей. Тот же В.С.Швырёв сообщает: "Теоретическая модель может выступать, таким образом, в разных формах,...однако, главным определяющим признаком её является то, что она представляет собой некоторую чёткую фиксированную связь элементов, предполагает определённую структуру, отражающую внутренние, существенные отношения реальности...Итак, в основе всей мыслительной деятельности по развёртыванию теоретического знания на теоретической стадии науки лежат теоретические модели реальности, теоретические идеализированные объекты, некоторая исходная теоретическая онтология"(1978).Силлогистика Швырёва строится или опирается на некие "теоретические модели", отражающие "существенные отношения реальности", "отношения реальности", а в обобщённом виде - "исходная теоретическая онтология". Последняя ставится ключевым понятием, ибо есть не что иное, как закодированное первенство материи, реальности - генеральная максима воинствующего материализма. Теоретическая сфера в науке Вернадского отнюдь не всегда содержит и не обязательно опирается на "отношения реальности", а в своём высшем достижении - понятии ноосферы адресована будущему, где реальности ещё нет и уж тем более нет "теоретической онтологии", а достоверность которой гарантируется силой мысли, сотворяющей "теоретические модели", но не реальности, а виртуального мира. Тут я только фиксирую данный факт, оставляя на последующее изложение обстоятельное рассмотрение его как противоречия между наукой Вернадского и социальным институтом. Здесь же данный факт необходимо обернуть иным ракурсом, дающим полное представление о созидательном (faber) характере творчества Вернадского.
       Вернадского можно назвать самым крупным учёным среди философов, но неправильно называть самым крупным философом среди учёных, ибо философов среди учёных не существует,- философ всегда внутри учёного, и пример Вернадского в этом более, чем знаменателен. Самобытность Вернадского проявилась в создании некоего гибрида между научной мыслью как представителем строго организованного познания и философской мыслью как выразителем отвлечённого и вольного умозрительного творчества и назвал сей конструкт "научным мировоззрением". Так что научное мировоззрение выставляется Вернадским в нетрадиционном виде и имеет себя в качестве философского конденсата в научной среде. Данное обстоятельство лежит в основе методологии Вернадского, высвечивая созидательные тенденции его помыслов и определяя grosso modo (широком плане) неклассический облик его науки. Итак, в лице научного мировоззрения Вернадский создал новый, ранее неведомый, предмет познания, расположенный на стыке трёх отраслей знания - науки, социологии науки и истории науки, и по определению включающий в себя две части - философскую и научную.
       Научное мировоззрение, будучи генератором созидательных тенденций в творческом методе Вернадского, само подвергается аналитической рефлексии со стороны этого последнего. И Вернадский ставит познавательные задачи, формулируя их в виде вопросов: "Что такое "научное мировоззрение"? Есть ли это нечто точное, ясное и неизменное, или медленно, или быстро меняющееся в течение долгого, векового развития человеческого сознания? Какие явления и какие процессы научной мысли оно охватывает?"(1988, с.46). Из ретроспективного исторического обзора состояний и достижений научной мысли в человеческой цивилизации, какое Вернадский предпринял в поисках эмпирически достоверной базы в понятии о научном мировоззрении, учёный получил в итоге основополагающее суждение: "Отделение научного мировоззрения и науки от одновременно или ранее происходившей деятельности человека в области религии, философии, общественной жизни или искусства невозможно. Все эти проявления человеческой жизни тесно сплетены между собою, и могут быть разделены только в воображении" и далее в продолжение мысли Вернадский фиксирует, что "...само научное мировоззрение не есть что-нибудь законченное, ясное, готовое; оно достигалось человеком постепенно, долгим и трудным путём. В разные исторические эпохи оно было различно"(1988, с.58, 47). Смысл основополагающего суждения Вернадского означает, что единой и универсальной дефиниции научного мировоззрения не существует, ибо нет единого и универсального стимулятора и возбудителя научного постижения, но в каждом конкретном случае научное мировоззрение выступает предопределяющим фактором, катализирующим прогресс знания, и его действительное осмысление именно в этом качестве является результатом аналитической спецификации для определённой историческоё эпохи в развитии науки. У Вернадского определено: "именем научного мировоззрения мы называем представление о явлениях, доступных научному изучению, которое даётся наукой; под этим именем мы подразумеваем определённое отношение к окружающему нас миру явлений, при котором каждое явление входит в рамки научного изучения и находит объяснение, не противоречащее основным принципам научного искания"(1988, с.51-52).
       Данное толкование научного мировоззрения, которое до Вернадского бытовало даже не в форме термина свободного пользования, а как произвольное словосочетание, не было понято и принято социальным институтом. Эмиссары последнего отметили в примечании к лекциям Вернадского по истории науки: "Понятие "научного мировоззрения" В.И.Вернадский употреблял в несколько ином смысле, чем это принято в нашей литературе. Научным мировоззрением он считал совокупность достигнутых естествознанием результатов исследований, имеющих широкое значение, т.е. совокупность раскрытых наукой фундаментальных законов и фактов. Только в таком смысле и следует понимать его утверждение о том, что мировоззрение во все эпохи оставалось научным, хотя от эпохи к эпохе оно существенно менялось"(С.Р.Микулинский и И.И.Мочалов. 1988, с.279-280). Но "достигнутые естествознанием результаты исследований" не включались Вернадским в своё понимание научного мировоззрения, а служили для него не более, чем стартовой позицией, и здесь налицо попытка (очередная!) подвести философские искания великого учёного под генеральную догму воинствующего материализма о верховенстве и первородстве реального (материального) фактора, выхолащивая из рассуждений Вернадского прочувствованную мысль о некоем нематериальном инициативном возбудителе живой научной думы.
       Хотя синтетическая логическая структура основополагающего суждения Вернадского, сплавленная из философского и научного компонентов, и дала оригинальное представление о научном воззрении, но своеобразие всей структуры заложено в особенностях именно философского компонента. Ибо тут раскрывается философская специализация Вернадского как мыслителя и отсюда исходят флюиды
       неприятия социальным институтом этого последнего, а соответственно, и авторского толкования понятия о научном мировоззрении. Вернадский постигал в процессе исследования философской составляющей научного мировоззрения: "Великие создания философского мышления никогда не теряют своего значения. Рост философской мысли, исходя из положений старых систем и развивая их, в то же время как бы раскрывают в них новые и глубокие стороны, новые проявления бесконечного...Они так же бесконечны, и их понимание так же безгранично, как бесконечно всё, к чему прикасается человеческий дух. И теперь можно вдумываться в эти системы и читать произведения древних философов, находя в них новые черты, находя в них такие отпечатки истины, такие отражения бесконечного бытия, которые нигде, кроме них, не могут быть найдены. Никогда они не могут раствориться целиком и без остатка передаться новым, на их почве народившимся, созданиям человеческого мышления. Они глубоко индивидуальны и вследствие этого непроницаемы до конца; они дают постоянно новые отражения на вновь зародившиеся - хотя бы под их влиянием - запросы. Толпа индивидуальностей не уничтожит и не заменит целиком жизни, проявления и отношения к окружающему отдельной личности; потомство индивидуальностей, на них взросшее, не уничтожит и не заменит вечных и своеобразных черт своих предков"(1988, с.62-63).
       Отсюда ясно выводится общая философская специализация Вернадского: уставными опорами мудролюбия Вернадского ставятся категории "безграничного" и "бесконечного", что совокупно раскрывается в понятие "вечного"; человеческая мысль, данная в философской ипостаси, вечна и бессмертна, - такова первая философема в мыслительном кодексе учёного. Прямым следствием этой философемы служит мысль, что правом на вечность и пропуском в бессмертие обладает исключительно индивидуальное сознание и состояние, а коллектив ("толпа индивидуальностей") никогда по этому признаку не может быть идентифицирован с "отдельной личностью", которая единственно создаёт научную мысль. Впрочем, подобные помыслы являются составными элементами уже второй философемы Вернадского, трактующей о верховенстве особенной (единичной) человеческой особи: "В философском творчестве всегда выступает вперёд углубление человека в самого себя, всегда идёт перенос индивидуальных настроений наружу, выражение их в форме мысли. При необычном разнообразии индивидуальностей и бесконечности окружающего мира каждое такое самоуглубление неизбежно даёт известные новые оттенки, развивает и углубляет различным образом разные стороны бесконечного. Во всякой философской системе безусловно отражается настроение души её создателя. Философские системы как бы соответствуют идеализированным типам человеческих индивидуальностей, выраженным в формах мышления"(1988, с.65)
       Таким образом, природа философского мышления Вернадского, применяемого им в научном творчестве, бесспорно принадлежит к компетенции русской доктрины культа личности и имеет в её недрах вполне реальные прототипы. Первая философема Вернадского генетически несомненно связана с исторической концепцией Н.А.Бердяева о взаимодействии времени и вечности, а вторая философема идеологически созвучна учению С.Л.Франка о человеческой личности как творце культуры - вершине философской мысли ХХ века. Необходимо при этом иметь в виду, что сочинения Н.А.Бердяева "Смысл истории" и С.Л.Франка "Непостижимое" появились в изгнании и во времена Вернадского не публиковались на его родине, а самому Вернадскому был закрыт выезд за границу Советской России. Так что умозрительные видения и интуитивные галлюцинации Вернадского должно считать не столько усвоенными, сколько самородными интенциями, и обязанными не столько творческим контактам с русскими мыслителями, сколько родовой принадлежностью к русской духовной школе.
       В этом отношении очень красноречив эпизод из биографии В.И.Вернадского. В 1902 году для работы над "Очерками по истории современного научного мировоззрения" Вернадский удалился в уединённое место под Копенгагеном и случайно там оказались два выдающихся представителя русской духовной философии - П.И.Новгородцев и князь С.Н.Трубецкой; последний в то время был ректором Московского университета и редактором популярного журнала "Вопросы философии и психологии". Оба с восторгом приняли исследование Вернадского и часть его под названием "О научном мировоззрении" была издана в том же году в журнале Трубецкого. Первый и очень расширенный комментарий на работу Вернадского принадлежит другому видному деятелю русской духовной команды - Л.М.Лопатину, который опубликовал эссе "Научное мировоззрение и философия" (в том же журнале Трубецкого 1903 г. N69-71; 1904 г. N80). Этот житейский эпизод даёт совершенно однозначный ответ на вопрос, который, судя по всему, стал проклятием для социального института и который так и не был им решён - о подлинной философской консистенции мышления В.И.Вернадского
       Следовательно, философское образование академик В.И.Вернадский получил в русской духовной школе и он как мыслитель не только исповедовал русскую духовную веру, но и усилил философию культа личности своими постижениями из сферы естествознания. Самолично об этом академик заявил в едва ли не самом оригинальном произведении мирового естествознания "Философские мысли натуралиста", если эту многосложную работу прочитать сообразно авторскому замыслу. На этом фоне кажутся нелепыми и ничтожными рассуждения о "реакционных" и "в корне враждебных науке" философских течениях, с которыми якобы сталкивался Вернадский в "годы формирования своих научных интересов".
       Раскрывая онтологическое содержание своих двух философем, тобто давая решение этих философских проблем, Вернадский показал своё видение философского характера натуралиста, без которого невозможна исследовательская миссия натуралиста. Достоинство философского характера натуралиста Вернадский выставляет через провозглашение торжества созидательной установки или критерия faber в каждой научной мысли. Здесь Вернадский сделал три великие открытия, - ни одно из них, однако, не было задокументировано академической аналитикой как добыча живой мысли. ПЕРВОЕ. Исходя из нетривиальной идеи о научной мысли как природном планетарном явлении, Вернадский определяет: "В ней самой есть черты, только природным явлениям свойственные. Прежде всего это видно в том, что ходу научной мысли свойственна определённая скорость движения, что она закономерно меняется во времени, причём наблюдается смена периодов её замирания и периодов её усиления". Здесь Вернадский обнаруживает пульсацию мысли как динамический принцип сочетания противоположностей ("периодов её замирания" и "периодов её усиления"). Хотя понятие "пульсация" как способ сочленения противоположностей корнями уходит в натурфилософию Аристотеля, "пульсация" не была прорефлексирована как явление и имело хождение в качестве термина произвольного толкования. Вернадский углубил понятие пульсации научной мысли, связав чередование интенсивностей научной активности с человеческим фактором, но дальше эмпирической фиксации данного явления учёный не пошёл. Вернадский отметил: "Однако основным является нарождение талантливых людей и поколений. По существу этот факт вызывает возможность взрыва научного творчества; без него ничего не может быть. Если даже такие сосредоточения талантов в немногих поколениях бывали и в промежуточные периоды, но не выливались во взрывы научного творчества из-за неблагоприятных условий, наличность таких пульсаций талантливости в смене поколений всё же должна быть прежде всего для того, чтобы были взрывы творчества. Я не могу здесь останавливаться на сколько-нибудь полном анализе этих явлений. Я хочу только отметить все известные факты. Всюду и всегда в истории всех наук мы видим, как на протяжении одного, двух, трёх поколений одновременно появляются талантливые люди, поднимают на огромную высоту данную область духовной жизни человечества и затем не имеют себе заместителей. Иногда надо долго ждать, чтобы вновь появились равные им умы или равные им таланты; иногда они не появляются"(1988, с.с. 215,217). Незадолго после смерти В.И.Вернадского другой загубленный гений России Н.Е.Мартьянов в трактате "Размышления о пульсациях Земли" вывел пульсации в неорганическом мире как универсальный закон взаимодействия природных систем, и в таком свете пульсации научной мысли по Вернадскому или пульсации духа приобретают самостоятельное принципиальное значение. "Принципиальное" именно потому, что пульсации вещества такого формата составляют сердцевину русской неклассической либеральной науки. (В дополнение к иллюстрациям реальности явлений пульсаций в области научной мысли (периоды ослабления и периоды массового появления талантов) можно сослаться на удивительный факт: за короткий период в начале ХХ века из стен лютеранской гимназии Будапешта вышли: Я. фон Нейман - величайший математик ХХ столетия, "самый быстрый ум века", как его называли; Дьердь Хевеши (Нобелевская премия за 1943 год); Деннис Габор (Нобелевская премия за 1971 год); Юджин Вигнер (Нобелевская премия за 1963 год); Лео Сциллард (премия Эйнштейна за 1959 год); Эдвард Теллер - отец американской бомбы. Дабы усилить загадочность этого факта, следует добавить, что четверо из этих гениев, вышедших в одно время и из одного гнезда, были евреями).
      
      
      
      
       ВТОРОЕ. Вернадский пишет: "Мы постоянно наблюдаем в истории науки, что та или иная мысль, то или иное явление проходят незамеченными более или менее продолжительное время, но затем при новых внешних условиях вдруг раскрывают перед нами неисчерпаемое влияние на научное миросозерцание". В этом есть онтологическое раскрытие первой философемы Вернадского и в своём постижении учёный открывает, что неожиданно много того, что ныне признано обыденным и неоспоримым, на момент своего рождения было отвергнуто и считалось ошибочным или порочным. Вернадский утверждает: "Имена учёных, труды которых были встречены с пренебрежением при их жизни и оценены много позже, иногда долго спустя после их смерти, очень многочисленны", "...в истории науки мы нередко видим многократное открытие одного и того же явления, повторение одних и тех же обобщений. В этих открытиях видны одни и те же черты, иногда они до мелочей повторяют друг друга, а между тем в них не может быть и речи о каких бы то ни было заимствованиях" и ещё: "...мы видим, как постоянно одно и то же открытие, одинаковая мысль вновь зарождаются в разных местах земного шара, в разные эпохи, без какой бы то ни было возможности заимствования"(1988, с.с.76,77,75,76).
       Вернадский рассказывает в своём открытии, "...что даже громко высказанная, легко доступная мысль и теперь долгие годы, иногда десятки лет, не оказывает своего влияния или только изредка встречает понимающих и развивающих её дальше сторонников". Жизнь гения - генерального конструктора мысли - именно благодаря своим независимым идеям, как правило, есть жизнь изгоя общества, числящего его в разряде "скомороха", "чудака", а то и просто "безумца" - существа с-ума-сошедшего, а потому не только приниженного и отвергнутого, но часто физически уничтожаемого. Но после смерти гений вдруг приобретает немалую славу, его идеи и мысли, прежде порицаемые, формируют научный и общественный климат, а сама личность гения становится объектом обожания (любопытно, догадывался ли великий учёный, что говорит и о себе?!).
       И, наконец, ТРЕТЬЕ, и главное, - действие второй философемы; у Вернадского сказано: "Вся история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих утверждениях, чем целые корпорации учёных или сотни и тысячи исследователей, придерживавшихся господствующих взглядов. Многие научные истины, входящие в состав современного научного мировоззрения, или их зародыши проповедовались в прежние века отдельными исследователями, которые находились в конфликте с современным им научным мировоззрением...Истина нередко в большем объёме открыта этим научным еретикам, чем ортодоксальным представителям научной мысли. Конечно, не все группы и лица, стоящие в стороне от научного мировоззрения, обладают этим великим прозрением будущего человеческой мысли, а лишь некоторые, немногие. Но настоящие люди с максимальным для данного времени истинным научным мировоззрением всегда находятся среди них, среди групп и лиц, стоящих в стороне, среди научных еретиков, а не среди представителей господствующего научного мировоззрения. Отличить их от заблуждающихся не суждено современникам. Несомненно, и в наше время наиболее истинное, наиболее правильное и глубокое научное мировоззрение кроется среди каких-нибудь одиноких учёных или небольших групп исследователей, мнения которых не обращают нашего внимания или возбуждают наше неудовольствие или отрицание"(1988, с.71-72). И особо, с категоричностью закона, Вернадский утверждает: "На каждом шагу видно влияние отдельных личностей и борьбы с ними. На этом зиждется рост и прогресс научного мышления"(1988, с.73; выделено мною - Г.Г.).
       В этой насыщенной сентенции светится, однако, не столько эмпирическое открытие, сколько грамматизированное credo русской духовной доктрины- главенство отдельной человеческой личности, данное в специфических признаках истории научной мысли. Но для понимания философской сути научной деятельности академика В.И.Вернадского необходимо сосредоточиться как раз на эмпирическом уровне его постижений, поскольку именно в этой части с наибольшей ясностью выражает себя несовместимость научного мировоззрения Вернадского с императивным социальным институтом. Наиболее авторитетный из современных адептов последнего В.Ж.Келле полно излагает то основополагание, которое генерирует принципиальные расхождения: "Представление науки в качестве социального института связано с отвлечением от индивидуальных личностных черт научной деятельности" и далее: "Научная творческая деятельность как труд всеобщий несёт на себе личностный отпечаток. Но институциональный подход к этой деятельности выделяет в ней не это личностное начало, а её связь с разделением труда, профессиональность, соответствие нормам данного института"; это последнее и есть главное, "ибо для института важно не само по себе наличие личности, а то, что она способна профессионально осуществить в соответствии с принципами, ценностями и нормами социального института науки"(1988, с.с.108,111).
       Итак, система воинствующего материализма жестко регламентирует структуру науки, где творческая деятельность исключает индивидуальную функцию, а творец научных знаний теряет приоритет самозначимого мышления из себя. Потому социальный институт рассматривает в качестве главного и злостного противника именно независимую мысль и её носителя, тобто как раз то, что в научном мировоззрении В.И.Вернадского значится в ранге высшего достоинства. В итоге Вернадский постиг, что в основе научного мировоззрения как генератора научной истины помещается главнейшее отношение личность - коллектив и со-отношения между членами этого отношения двигают ход, но не всегда прогресс, развития научной мысли. Вернадскому удалось опосредовать то, что было ясно лишь отдельным гениальным провидцам в науке. Автор первой русской философской системы А.И.Герцен, как назвал его Н.Е.Мартьянов, "умнейший человек Земли Русской", писал: "Не всегда истина на стороне учёных. История и современные явления показывают нам, что большая часть толчков и преимущественно главные толчки в науках давались людьми, не принадлежащими к сфере специально учёных людей, и что специалисты-учёные всегда почти являлись самыми злейшими врагами, самыми неумолимыми гонителями всякой новой идеи и истины...". Великий итальянский криминалист Чезаре Ломброзо в сочинении с красноречивым титулом "Политическая преступность" отметил:
       "... академии защищают нас от гениальных людей и от нововведений в науке и литературе. Нет ни одного открытия, которое они приняли бы и поддержали; всё новое жесточайшим образом преследуется академиями, и всегда с успехом, благодаря тому, что их поддерживают общественное мнение плебеев и правительства, тоже по большинству плебейские"(2003, с.421).
       Итак, три великие открытия Вернадского вовсе не непоняты и отнюдь не забыты, а сознательно преданы забвению, тобто попадают под акцию загубления, а сама акция в таком свете видится как политический эксцесс, осуществлённый с помощью и при посредстве социального института.
       Философская составляющая мышления Вернадского, таким образом, вовсе не ограничивается тривиальным философствованием или произвольным отвлечением мысли, а строго восприняла в себя особенности философской схемы мышления, базирующейся на вдохновенном (интуитивном) способе, во всём ореоле отличий этой схемы от научого, рационального по природе, причино- следственного выведения. В собственно логических признаках такую двойственность можно грубо обозначить как аподиктическое рассуждение против дискурсивного, и в потенцию своего творческого метода Вернадский включает и религиозный момент, что вызывает наибольшую неприязнь со стороны социального института. Вернадский утверждает: "Рост науки неизбежно вызывает в свою очередь необычайное расширение границ философского и религиозного сознания человеческого духа; религия и философия, восприняв достигнутые научным мировоззрением данные, всё дальше и дальше расширяют глубокие тайники человеческого сознания"(1988, с.62). Однако способ философского мышления Вернадского, имея в виду его определяющую роль в структуре научного мировоззрения учёного, где ему предписаны собственные, отличительные признаки, не может быть целиком уравнён с тем вдохновенным (по типу откровения) способом, какой изначально противопоставлен сугубо научному (рациональному) виду. Философский подход Вернадского обладает самодельными признаками и философское созерцание русского учёного для удобства пользования я условно называю квазиоткровенным.
       Итак, творческое горение гениального учёного раскрывается в двойственном плане: эмпирическая часть охватывается традиционным, аподиктическим, рациональным мышлением, а теоретический раздел создаётся посредством квазиоткровенного познания. Двойственность творческого подхода составляет отличительную особенность
       всей науки Вернадского, - от методологии до мировоззрения, - и по признаку этого качественного своеобразия наука Вернадского не имеет аналогов не только в советской науке, но естествознании в целом. In corpore (в полном виде) сочинение Вернадского превосходит по этой части даже теорию происхождения видов Ч.Дарвина, числящейся эталоном научной полноты в естествознании. Самобытность дарования Вернадского как академика от Бога и создателя научных ценностей по совокупности своих свойств произвело некое особое, до того не знаемое в научной среде, ноуменальное произведение, составившее в силу своей радикальности нулевой цикл концептуальной специфики неклассической русской либеральной науки или русский адекват нового неклассического миропредставления. В таком контексте, следовательно, теория биосферы Земли - душа всего научного постижения В.И.Вернадского - выступает первым и полным, хотя и незавершённым, образцом русской либеральной науки с неклассической сущностью. Но таковой теория биосферы является лишь в потенции, а в действительности, в объёме действующих реалий, она не может претендовать на роль неклассического радикального свершения человеческого постигающего разума.
       В силу всего ранее сказанного не должен удивлять сам собой разумеющийся вывод, что столь широко популяризуемая в советской науке теория биосферы Земли Вернадского, - под таким видом не очень-то глубокомысленный социальный институт преподносит главное научное достояние Вернадского, - не может соответствовать её истинному шедевральному содержанию, а если и имеет какое-либо отношение к авторскому оригиналу, то, при учёте "фигуры умолчания", лишь в искажённом виде: теория биосферы Вернадского, а соответственно, и весь научный монолит Вернадского, подана в системе воинствующего материализма в тенденциозном, идеологически деформированном, облике. Данное обстоятельство делает неотложной необходимость рассмотрение теории биосферы Земли В.И.Вернадского в принципиально новом, а точнее, сообразно авторскому намерению, освещении как первой науки неклассического цикла.
       2. ТЕОРИЯ БИОСФЕРЫ ЗЕМЛИ В.И.ВЕРНАДСКОГО. "Биосферой" великий геолог Эдвард Зюсс назвал область обитания живого вещества планеты и с тех пор биосфера существовала в качестве рядового структурного элемента концентрически-оболочечного строения земного шара наряду с земной корой, мантией и земным ядром, отличаясь лишь крайним периферийным положением по отношению к центру Земли, который служит началом системы координат в классической геологии. Хотя сентенция о биосфере по признаку происхождения вышла из чрева геологии, но под воздействием проникающей способности своего подхода Вернадский безмерно расширил познаватеельные рамки биосферы далеко за пределы геологической науки, включив в её сферу биологию и астрономию, сделав теорию биосферы опорным стержнем неклассического естествознания. В советской науке на это обстоятельство обратил внимание только академик Б.С.Соколов, который писал: "Величайшая заслуга Вернадского в том, что он, используя, по существу, весьма образную метафору, вложил в понятие "биосфера" совершенно новый смысл. Его учение о биосфере - несомненно, одно из крупнейших обобщений естествознания XX в. Ни Ж.Б. Ламарк, ни Э.Зюсс, ни Й. Вальтер - никто из естествоиспытателей XIX в., рассуждавших о "сфере жизни", даже в отдалённой мере не мог предвидеть фундаментального значения развившегося позднее понятия биосферы для жизни современного человечества. Оно неизмеримо шире таких расплывчатых, хотя и модных понятий, как" окружающая среда", "географическая оболочка" и .т.п.... Только введя понятия о "былых биосферах", "геологической вечности биосферы" и одновременно о "пределах биосферы" как пространственно-временном поле существования самой жизни, Вернадский создал новое учение о биосфере - величайший из синтезов современной науки, открыл новые пути её всё более глубокого познания. Одновременно это учение - и современная философия естествознания, и руководство к действию, т.е. к поведению человека в геобиосферной системе, достигшей за многие миллионы лет определенного равновесия, устойчивости и надёжности."(1988, с.с.7,10).
       Только в силу традиции творение Вернадского о биосфере называется "теорией", ибо оно не систематизировано и не консолидировано в самостоятельное образование, каким приличиствует быть научной теории, и весь огромный пакет знаний, добытый Вернадским, - от истории науки до радиоактивного распада и каолинового ядра, - включается в объём познания биосферы. Даже открытие новой науки геохимии в исканиях Вернадского стало средством изучения биосферы, хотя со временем геохимия превратилась в маститую и авторитетную самостоятельную дисциплину. В силу этих причин произведение Вернадского кажется правильным если не называть, то помышлять о нём как философии биосферы, о чём академик Б.С.Соколов, единственный в советской науке, известил во всеуслышание, но так и остался неуслышанным.
       Стартовую позицию в познании Вернадского слагают две axioma - самоочевидные положения, не требующие доказательства:1.Биосфера включает в себя не только живое, но и неживое (косное) вещество: "Биосфера не есть только так называемая область жизни. Это резко сказывается в её веществе. Вещество её состоит из семи глубоко разнородных частей, геологически не случайных"(1989, с.235) и 2. между живым и косным веществом наличествует неразрывная и постоянная связь: "Биолог должен считаться с тем, что на нашей планете в биосфере существует не жизнь, от окружения независимая, а живое вещество, т.е. совокупность живых организмов, теснейшим образом связанная с окружающей её средой биосферой - мощным геологическим фактором, от биосферы неотделимым" и резюме: "...неразрывность живого организма с окружающей средой не может сейчас возбуждать сомнений у современного натуралиста"(1987, с.с.269,180). Эти axioma Вернадский опосредовал в структурную формулу биосферы: живое вещество - биокосное вещество - косное вещество. Единодушно отмечают как наибольшую научную заслугу Вернадского, что в своей триаде Вернадский дал далеко не только лаконичную запись и кодовое выражение сущности биосферы, не только метод изучения биосферы, но и познавательный результат научных упражнений на этом поле. Действительно таково зримое формальное значение Вернадского и для обычного научного деятеля оно слагает немалую заслугу. Но дело в том, что Вернадский изначально не является обычным деятелем и для его необычного дарования обычные заслуги есть только внешняя формула или отправной пункт для персонального постижения, несоразмерного с общепринятым традиционным форматом. Именно этим и знаменательна триада Вернадского и именно это великий учёный не успел (или ему не дали) изложить в систематизированном виде с присущей ему обстоятельностью, а потому подлинное авторское содержание триады Вернадского суть terra incognita (таинственная земля). И, как следствие этого, зримые основы неклассической русской либеральной науки также относятся к разряду incognita.
       К счастью, помимо отдельных фрагментов и обрывков мыслей, разбросанных по разным сочинениям, Вернадский оставил после себя цельное научное мировоззрение и действенный творческий метод, снабжённые философским оружием вполне определённого, - а именно, русского, - калибра. Это обстоятельство позволяет с большой долей вероятности воспроизвести то, что в силу тех или иных причин не озвучил великий учёный. В отношении триады Вернадского эта операция осмысления невозможна без знания общих особенностей науки, пришедшей на смену ньютоновскому классическому познанию. Кардинальный переворот при данной смене произошёл на базе того, что ньютоновский мир детерминированных зависимостей, обусловленных аристотелевскими причинно - следственными связями, был замещён миром случайных (стохастических) связей, регламентируемых теорией вероятностей Больцмана - Эйнштейна. Реальные противоположности, бывшие ранее жесткими детерминантами с почти фаталической тенденцией (аристотелевская максима необходимости), превратились в равноправные самостоятельные субстанции, вступающие в соотношения с собой, - так, к примеру, в квантовой физике определяющей является связка частица-волна, аналогично в дарвиновской биологии - связка организм-среда, а в логике - тезис-антитезис. Общим для всех связок подобного типа служит двучленная структура, объединяющая противоположности разного знака и не нуждающаяся в каких-либо переходных или промежуточных образованиях, поскольку теория вероятности оперирует с конечными величинами, способными создать матричные модели.
       В совокупности это вылилось в наиболее важное достижение посленьютоновской науки - в системный подход. Что означает: в противоположность аристотелевско-ньютоновской методологии изучению подвергается не отдельное тело или явление, а системная совокупность себетождественных величин, структурно-функциональная иерархия и соподчинённость познавательных уровней. С наибольшей наглядностью это положение нашло отражение в геологических науках, где выстроен сложный многоэтажный комплекс соподчинённых объектов познания: система атомов (геохимические элементы) - система геохимических элементов (минералы) - система минералов (горные породы) - система горных пород (генетические типы) - система генетических типов (геоформации) - система геоформаций (континент) - система континентов (планета). Уровни биологической организации укладываются в ряд (по А.В.Яблокову и А.Г.Юсуфову, 1976): гены - особи - популяции - биосфера, а у К.М.Завадского (1968) дана несколько утяжелённая схема соподчинённых связей организмов: организм - популяция - биоценоз - биосфера. Таким образом, иерархическая пирамида уровней познания есть незыблемый бастион новой науки, освободившей человечество от ограниченного ньютоновского мировидения, а совершенной конструкцией такой пирамиды служит знаменитая Периодическая таблица Д.И.Менделеева.. Такова величественная поступь новой науки, выступавшей на смену классическому ньютоновскому образу со стороны европейской физической науки, но в русском естествознании В.И.Вернадский проповедует совсем иные порядки.
       Триада Вернадского, будь она замечена, внесла бы немалый переполох в научный bean mond ( высший свет): с одной стороны, сделав систему трёхчленной за счёт некоего промежуточного, принадлежащего обеим крайностям, элемента, Вернадский расширяет поле предикации системного подхода и становится родоначальником системного анализа в русской науке. А, с другой стороны, центр тяжести этой структуры Вернадский помещает в "третий элемент" и тем ставит под сомнение прочность физической системной концепции, исключающей влияние транзитивных (переходных) образований. Вернадский излагает: "Биокосные естественные тела характерны для биосферы. Это закономерные структуры, состоящие из косных и живых тел одновременно (напр. почвы), причём все их физико- химические свойства требуют - иногда чрезвычайно больших поправок, если при их исследовании не учтено проявления находящегося в них живого вещества"(1939, с.11).
       Через биокосные вещества в природе Вернадский выходит на едва ли не наибольшую мистерию своего учения: определение роли живого вещества в истории планеты и установление закономерности распространения живого вещества на земной поверхности. А итог формулируется на правах закона: "По существу живое вещество охватывает своим влиянием всю химию земной коры и направляет в ней, почти для всех элементов, их геохимическую историю"(1983, с.208). Но поскольку особенности живого вещества не подлежат компетенции физического цикла наук, то и физическая системная идеология не подходит для биосферы в принципе, хотя отдельные совпадения имеют место, а Вернадский удостоверяет для биосферы особый системный подход, специфика которого зиждется не столько на трёхчленной конструкции объекта познания, сколько на том, что она сцентрирована на промежуточном элементе или, как говорят в философии, третьей реальности. Вернадский невольно и негласно показал, что проблема третьей реальности есть ключевая проблема неклассической русской науки и, как проблема, зародилась в недрах русского духопостижения.
       Впервые срединный элемент или третья реальность был возведён в ранг научной константы И.М.Сеченовым, давшего мысль, как физиологическое явление, в необычном на то время виде: подлежащее - связка - сказуемое. Великий физиолог отмечал: "Подлежащим и сказуемым могут быть два предмета, или предмет и его качество, или, наконец, два качества, а связка всегда выражает отношение между сопоставляемыми друг с другом предметами (т.е. подлежащим и сказуемым)...Мысли, как членораздельной группе, соответствует членораздельное чувственное впечатление, в котором представлены не только эквиваленты подлежащего и сказуемого, но и эквивалент связки"(1947, с.с.344,379). Требуется, таким образом, понимать, что зачатки системного подхода, который предназначается для неклассической русской науки, таятся в лоне сеченовской психо-физиологической системы. Итак, структурно-функциональное сходство между триадой Сеченова и триадой Вернадского есть не что иное, как сходство в строении духовной сферы, по Сеченову, и природной сферы, по Вернадскому, тобто обладает неким универсальным значением и претендует на концептуальную тотальность в качестве русской триады, или триады Сеченова-Вернадского, или эмбриона системого подхода в русской либеральной науке. Но это не всё, и даже не главное.
       Будучи универсальным уложением, русская триада не может не иметь своего философского выражения, но философемой она будет только через срединный член, ибо крайние полюса давно осмыслены в своей конечности (начиная с античной натурфилософии и кончая европейским экзистенциализмом). В русской духовной философии создано учение о третьей реальности, которое, невзирая на свою незавершённость, относится к числу наиболее ярких достижений русского духовного лагеря, и выражено оно самыми выдающимися представителями русской школы в их наиболее значительных сочинениях: это - С.Л.Франк с учением о "Непостижимом" - вершине философской мысли ХХ века, и отец С.Н.Булгаков с учением о Софии - изящнейшем творении русского умозрения. Франк, философски оприходуя идею о наличии в реальном бытие явлений, непостижимых для рационального познания, указывает: "В этом смысле непостижимое, очевидно, не есть "и-то-и-другое", ни "либо-либо"; оно не есть ни то, ни другое;...непостижимое основано на третьем начале - именно на начале "ни-то-ни-другое". Оно есть бытие безусловно отрешённое, - ...абсолютное единство, которое хотя и обосновывает, как бы порождает из себя многообразие всего, но само именно в качестве чистого единства возвышается над всяким многообразием". Эту философскую премудрость Франк опосредует в принцип антиномического монодуализма, которым удостоверяется право на особое бытие, связанное с третьей реальностью: "Одна вещь не есть иная, но в то же время она - иная. Следовательно, реальность всегда троична или триедина: но третье - самый высокий уровень, синтез - абсолютно трансрационально, невыразимо никаким понятием или суждением и является, так сказать, самим воплощением непостижимого" и умозаключает: "...этот антиномический монодуализм принимает для нас характер триадизма, троичности реальности. В этом и заключается самое глубокое и общее основание, почему человеческая мысль постоянно, в самых разнообразных философских и религиозных своих выражениях приходит к идее троичности как выражению последней тайны бытия"(1990, с.с.295,316).
       Понятие о Софии (Божественной Софии) всецело принадлежит русскому духословию и составляет одно из концептуальных и диагностических отличий русского духовного постижения от аналогичного западного духопроницания. Автором этого понятия был Вл. Соловьёв, который в своих отвлечённых видениях понимал под Софией средство доставки истины в познающую душу и у него София определяла динамическую связь Бога с душой. София приобрела популярность в русском философском духотворчестве как предмет самого абстрактного и наиболее отвлечённого помышления, - таковы диатрибы отца П.Флоренского и А.Ф.Лосева. Глубокомыслие отца Сергия Булгакова впервые придало определённость Софии именно в качестве динамической связки: "Но поставляя рядом с Собою мир вне-Божественный, Божество тем самым полагает между Собою и миром некую грань, и эта грань, которая по самому понятию своему находится между Богом и миром, Творцом и тварью, сама не есть ни то, ни другое, а нечто совершенно особое, одновременно соединяющее и разъединяющее то и другое...Занимая место между Богом и миром, София пребывает и между бытием и сверхбытием, не будучи ни тем, ни другим или же являясь обоими зараз"(1994, с.с.186,188). В такой парадоксальности празднует свой триумф острая мысль отца Сергия: София есть третья реальность, пришедшая из нереальности.
       Отец Сергий, по сути, превратил идею Софии в идеологию Софии и сделал русскую триаду конструктивным фрагментом русской духовной доктрины, показав учение о структуре человеческой мысли И.М.Сеченова принадлежностью последней. Отец Сергий известил: "Связка придаёт значимость сказуемому, осуществляет его значение как раскрытия природы подлежащего, из идеального переводит в реальное. Как Я не содержит в себе никакой мысли, но есть лишь подлежащее, субъект, так же связка, не содержащая ничего кроме отношения между подлежащим и сказуемым, свидетельствует о реальности сказуемого в подлежащем, устанавливает бытие подлежащего в сказуемом. Связка выражает собой онтологический момент, свидетельствуя о бытии, делая сказуемое причастным бытию подлежащего. Она есть само это бытие в самой его общей и всеобъемлющей форме. Она есть природа субстанции, взятой не в её частной, особенной, но всеобщей и всеобъемлющей форме"(1993,т.1, с.367-368). (Справедливости ради следует заметить, что первоавторство представления о третьей реальности принадлежит не русскому духопостижению, а удивительному польскому математику И.М.Гоэнэ-Вронскому, который с 1803 года стал говорить об особом "Законе Творения", где солирующую
       роль исполнял срединный элемент или, как он его называл, "элемент нейтральный". Знаменательным здесь является факт того, что западная философия полностью проигнорировала новаторство Вронского, и только представитель русской духовной школы игумен Геннадий в своей блестящей диссертации (1956 г.) восстановил историческую справедливость и показал философское значение "Закона Творения" и особенно "элемента нейтрального" Вронского).
       Итак, натуралист Вернадский, введя в естествознание представление о третьей реальности (акт Софии, антиномический монодуализм, элемент нейтральный), имел за спиной мощные и убедительные философские основания, почерпнутые им в библиотеке русской духовной школы. Биокосный компонент, который в триаде Вернадского исполняет роль связки, учёный теоретизировал в форме процесса связывания, придав ему статус организатора биосферы. Момент организованности обычно упускается при современной интерпретации теории биосферы, а между тем в этом пункте свёрнуто самое радикальное постижение Вернадского: живое вещество как демиург биосферы. Элемент организованности биосферы создаёт геологическим процессам, проходящим в земной коре, и биосфере в том числе, как её верхней части, и являющимся по своей природе стихийными, а точнее, управляемыми своими естественными законами, совершенно незнаемый до того целеположенный характер, отличный от фатальной эволюционной цели. Придав живому веществу роль организатора биосферы, Вернадский вывел во главу угла нематериальную субстанцию и тем самым окончательно оформил начала философии биосферы.
       У Вернадского сказано: "Я буду употреблять для выражения существующего единства биогеохимических процессов жизни с атомной картиной мира слово организованность. Под этим понятием, не предрешая формы и характера организованности, а тем более их происхождения, я буду понимать существование в пространстве соотношения, научно точно количественно и качественно определяемого, между организмами и той средой, в которой они живут. Организованность обозначает, что эта среда - биосфера - не случайна, имеет определённое строение, сопряжённое с явлениями жизни". И ещё, с большей определённостью и убеждённостью великий учёный заявляет: "Земная кора и биосфера, составляющая её верхнюю часть, не есть случайное явление в нашей планете - это проявление закономерной структуры, согласованной в своих частях, и часть этой планетной организованности составляет охваченное жизнью вещество - совокупность всех организмов, т.е. живое вещество. В этой организованности функции живого вещества строго определённые"(1992, с.с.213,106).
       Отец Сергий называл Софию "организующей силой" и именно в этом качестве третья реальность проявилась в теории биосферы Вернадского, которую возможно назвать, в русских духовных терминах, софийным, а правильнее, историкософийным образованием. В таком разрезе выступает аналитически неосвоенная грань в многограннике учения о биосфере академика В.И.Вернадского. Биосфера есть среда жизни и для Вернадского данное определение имеет силу научного термина, а не вольного риторического изъявления, и его внутренний смысл раскрывается в признаках Софии - основного динамического уложения движения духа в концепции русской школы. София возникает "ниоткуда" - таково содержательное свойство этого духовного параметра, а для конечных естественных систем, типа биосферной триады Вернадского, это означает, что София возникает внутри системы и, будучи системоформирующим признаком, София сплавляет полярные противоположности в сопряжение исключительно в зависимости от внутреннего конкретного состояния, структуры и вещества данных контрагентов.
       Следовательно, внешние эволюционные силы или эволюционные факторы не имеют определяющего значения для софийной динамики биосферы, а другими словами, эволюция не является фактором изменения,- эволюция суть регистрационная величина развития. Если вглядеться поглубже в смысл постоянно употребляемого Вернадским термина "эволюция", то станет ясно, что учёный имеет в виду не универсальный внешний генератор, как требуют каноны спенсоровского представления об эволюции, а факт любых изменений, и "эволюция" и "изменение" у него синонимируются, или замещают друг друга. Отсюда вытекает, что сами факторы эволюции также подвержены изменению, и, следовательно, требуется признать изменение изменения (в биологии академик И.И.Шмальгаузен оперирует суждением об "эволюции факторов эволюции" или проще - эволюции эволюции). Итак, жизнь как эволюция эволюции в биосфере - таков софийный смысл биосферной логии Вернадского.
       Если структурная триада Вернадского, невзирая ни на что, приобрела в науке благоприятную аудиторию, то дальнейшая её разработка, приведшая через биокосный срединный компонент к знанию организованности биосферы, судя по всему, не достигла полного понимания. Это не может и не должно удивлять, - пока позитивная наука не пришла к осознанию третьей реальности, как важнейшей динамической константы мира, новация великого натуралиста остаётся вне онтологической определённости. Но другое дело в области русского духовного познания, где представление о третьей реальности, предвосхитив естественное знание, приобрело облик Софии, и дерзновение отца Сергия выходит на отвагу академика Вернадского, усматривая в его биокосном элементе своё оправдание, доказательство и достоверность. А в качестве геологического (онтологического) примера биокосного образования Вернадский указал на почву.
       Эмпирической геологии известно немало других, помимо почвы, производных биокосного генезиса: каустобиолиты, органогенные и рифогенные породы, водоносные горизонты, коры выветривания. Даже более того. Классическая геология, не отдавая, правда, отчёт в этом, знает и процесс формирования биокосных горных пород - это седиментогенез, который знается только в целом как процедура образования осадочных пород. Последнее, взятое в определениях Вернадского, есть не что иное, как неразделимое генетическое единство осадочного (косного) и живого вещества, и в настоящее время нет серьёзных исследователей, которые отрицали бы мысль Вернадского о непрекращающемся воздействии импульсов живой жизни на ход осадочного процесса, даже в случае таких специфических пород, как эвапориты. И тем не менее в осадочной геологии, познающей осадочную оболочку Земли (в ходу ещё термин "стратисфера") в её разительном отличии от подстилающих оболочек земной коры - гранитной и базальтовой, - нет признания определяющей роли живого вещества в осадочном слое планеты.
       А.Б.Ронов и А.А.Ярошевский, ведущие специалисты по этой части в советской науке, исключают полностью последнее и считают источником осадочного вещества породы подстилающих оболочек коры, и пишут: "Существенной особенностью осадочных пород является отчётливо выраженное отличие их состава...от среднего состава пород "гранитной" оболочки..., являющихся одним из главных источников вещества осадков (по крайней мере последних 1.6 млрд.лет истории Земли). Оно проявляется прежде всего в резко повышенном содержании в стратисфере и непосредственно с нею связанной гидросфере воды, углекислоты, органического углерода, а также серы, хлора, фтора, бора и других избыточных летучих, что рассматривается всеми геохимиками как указание на выделение летучих непосредственно из мантии при её дегазации...Другой важной особенностью состава осадочных пород является высокое содержание в них кальция, что до сих пор остаётся самой загадочной чертой геохимии поверхностных оболочек. Весьма характерно также сдвинутое в пользу калия отношение натрия и калия, не компенсируемое избытком натрия в океане, что приводит к некоторому дефициту натрия в стратисфере и гидросфере вместе взятых относительно "гранитной" оболочки. Эта особенность является также проблемой, требующей специального исследования"(1978, с.395-396). Привлечение фактора живой жизни если не решило бы эти загадки, то, во всяком случае, сняло бы напряжённость проблемы, но, как будет показано в дальнейшем, казённая геология не в состоянии сделать подобное допущение. Итак, согласно логике рассуждений Вернадского, осадочная оболочка представляет собой третью реальность общепланетарного значения и , что особо важно, обладает собственными отличительными признаками не только в отношении к другим оболочкам земной коры, но и в космическом масштабе, тобто слагает индивидуальное свойство Земли как планеты в составе Солнечной системы и космических аналогов этого земного качества во Вселенной не наблюдается.
       Хотя почва как геологическое образование пространственно и структурно входит в состав геологического разреза осадочной оболочки, но познавательное отношение к почвам в академической геологии совершенно непонятное: в четвертичной геологии (раздел геологии, изучающий почвы) исследуются почвы древнего возраста, какие погружены на глубины внутри осадочной толщи, - так называемые погребённые или ископаемые почвы, - и при познании ископаемых почв исключается такой параметр, как плодородие. Тогда как плодородие поставлено в основополагание почвы, располагающейся непосредственно на дневной поверхности и служащее объектом сельскохозяйственного труда. Великий почвовед В.В.Докучаев выделяет два типа почв - "геологическую почву" и "агрономическую почву". Плодородие образует уникальное свойство почвы, какого нет в других естественных телах и именно плодородие определяет собой основную качественную характеристику почвы как третьей реальности. Нет смысла искать какие-либо зависимости между Софией и плодородием почвы, - это одно и то же, данное с одинаковой определённостью, но в разных знаках: София есть метафора плодородия, а плодородие есть аллегория Софии. В качестве третьей реальности почва сказалась наиболее выразительным образом в материально-экономической сфере, где плодородие (софийность) почвы превратило её в самодостаточное экономическое тело - землю, которое, в свою очередь, обуславливает принципиальное различие между земледельческим трудом и индустриальным производством и полагается в основе извечного конфликта земельной ренты и промышленного капитала.
       Должно быть понятно, что Вернадский имел в виду отнюдь не "геологическую", а исключительно "агрономическую" почву, и именно в том постигающем ракурсе, в каком она была опознана в логии его учителя В.В.Докучаева. Почвоведение Докучаева (а также его сподвижников, наиболее выдающиеся из которых - П.А.Костычев и К.Д.Глинка) есть не просто неординарное сочинение блистательного учёного, а суть вершина специфически русского научного направления, называемого русским дарвинизмом в его принципиальном отличии от номинально аналогичного европейского дарвинизма (о чём будет детально доложено в последующих разделах). Но, по всей видимости, Вернадский ввёл в теорию биосферы почвенные идеи своего учителя не только по этой причине, а в связи с тем, что во чреве докучаевского гнозиса впервые зашевелился зародыш русской либеральной науки.
       Вернадский воспринял в полном объёме представления Докучаева о почве как особом естественном предмете и идеология третьей реальности у Вернадского зиждется на суждениях Докучаева, "...что почва есть такое же самостоятельное естественноисторическое тело, как любое растение, любое животное, как любой минерал, - что это естественноисторическое тело должно изучаться прежде всего как такое, не преследуя каких-либо утилитарных, прикладных целей; что оно есть результат, функция, совокупной взаимной деятельности следующих агентов-почвообразователей: климата данной местности, её растительных и животных организмов, рельефа и возраста страны или абсолютной её высоты, наконец, подпочвы (т.е. грунтовых материнских горных пород). Все эти агенты-почвообразователи, в сущности, совершенно равнозначащие величины и принимают равноправное участие в образовании нормальной почвы - почвы, находящейся in situ"(1949, с.496; in situ - на месте, имеется в виду агрономическая почва). Это завещание учителя Вернадский аннотировал следующим образом: "Он называл почвой сложное тело, которое является результатом взаимодействия между климатом, подстилающей горной породой, организованным миром, в ней и на ней живущим, рельефом местности. Он указывал, что своеобразное тело, которое при этом получается, ни в каком случае не может быть рассматриваемо как механически- рыхлая, изменённая верхняя часть подстилающей почву горной породы"(1992, с.335).
       Вернадский акцентировал внимание на новаторских моментах докучаевского почвоведения: наличия почвенных зон, которые по своей природе принадлежат естественной истории, и особенно на утверждении Докучаева, "...что в мире царствует, к счастью, не один закон великого Дарвина, закон любви, содружества, самопомощи, особенно ярко проявляющийся в существовании наших зон, как почвенных, так и естественноисторических"(1949, с.499-500). Отрицание закона борьбы за существование, который не совсем обоснованно приписывается теории естественного отбора Ч.Дарвина, есть не просто оппозиция определённому научному положению или закону. Борьба за существование определена концептуальной стратегией биологии как науки, названной "дарвиновской", и её непризнание как бы выводит оппозицию за пределы поля предикации биологической, дарвиновской, концептуры. Для социального же института в биологии борьба за существование значит больше, чем научное познавательное направление, и этот закон в системе воинствующего материализма имеет силу мировоззренческого постулата, ибо здесь гнездятся научные корни насилия, породившие в итоге диктатуру пролетариата. Свою императивную претензию социальный институт сформулировал словами Я.М.Галла: "Исключение борьбы за существование из числа факторов эволюции по существу подрывает всю теорию естественного отбора как биологической концепции, так как лишает селективный процесс пускового механизма, оставляя без объяснения направление и темп отбора"(1976, с.129-130). По этой причине учение Докучаева, а вкупе с ним и деятельность замечательного труженика русской науки К.Д.Глинки, в своё время было объявлено социальным институтом "лженаукой", наряду с теорией относительности и кибернетикой.
       Звучание фактора взаимной помощи как антитезиса закону борьбы за существование есть чисто русский мотив, ибо научный закон взаимопомощи был рождён в русской духовной среде (об этом подробнее сообщается в разделе об академике Н.И.Вавилове). Однако в сочинении Докучаева нет призывов к замене второго первым, хотя тенденция высказана вполне внятно, и одно только это ставит русское почвоведение, оформившееся под ноуменальным протекторатом В.В.Докучаева, в положение идейного несоответствия с научным официозом, и прежде всего с дарвиновской биологией, - так прозвучали первые звуки эмбриона русской либеральной науки. У Вернадского также отсутствует живая работа непосредственно в русле закона взаимопомощи, но, как будет показано в последующем изложении, тенденция Докучаева была переведена Вернадским в потенцию, к тому Вернадский в силу известных обстоятельств вынуждался действовать в определённой мере конспиративно, намёками, оставляя многое между строк. И если говорить о научной преемственности науки Вернадского, то она всецело исходит из почвоведения Докучаева и принадлежит, в первую голову, русской тенденции в его учении, которую Вернадский доводит до состояния способности, могущей проявиться при известных условиях.
       В формировании научного гнозиса Вернадского о биосфере Земли можно выделить три научные силы, задействованные в творческом методе учёного, опирающегося на эмпирическую биосферную триаду: геологию (косное вещество), биологию (живое вещество) и идеологию третьей реальности (науку Вернадского, выходящую из русского почвоведения Докучаева-Костычева-Глинки). Соответственно чему кажется продуктивным представить рефлексию теории биосферы Вернадского в двух аспектах - геологическом и биологическом.
       А. ГЕОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ. Никто не отличается почтением и уважением к достижениям своей науки больше, чем пионеры-новаторы и смелые реформаторы. Создавая теорию биосферы на базе геологических знаний, Вернадский чутко ощущал основную парадигму геологического познания, элементы которой в части, касающейся взаимоотношения живого и косного вещества, состоят из двух частей: 1. подчинения геологических процессов законам точных наук (физики, химии, механики) и 2. ведущей роли в геологическом взаимодействии внешнего источника. Понимая геологию как науку развитого эмпиризма, Вернадский прозорливо определяет эпицентр, вокруг которого концентрируются все эмпирические знания в геологии. Учёный отмечал: "В первом приближении можно основываться на учении о термодинамических равновесиях - гениальном создании американского математика и мыслителя В.Гиббса. В.Гиббс в термодинамических равновесиях принимает за параметры температуру и давление"(1983, с.69). Температура и давление, как субстанции физического бытия, подчинённого физическим законам, в форме так называемых РТ-условий или РТ-параметров исполняют в геологической теории роль генератора и внешнего возбудителя движения практически во всех видах геологического процесса, выступая геологическим аналогом ньютонова "первотолчка" в естественной эволюции земного вещества.. (Ниспровержение физического гегемонизма в геологии служит основополагающей идеей в трактате о пульсациях Земли другого загубленного гения России - Н.Е.Мартьянова, о чём будет подробно изложено в соответствующем разделе данного цикла).
       Во всех разделах геологической науки лишь та гипотеза заслуживает право на внимание, которая подводит данное геологическое явление под конкретные РТ-показатели, дающие определённые динамические физико-химические равновесия - высший результат теоретической мысли в академической геологии. Другими словами, чем более собственно геологический феномен получает физико-математический вид, тем более достоверным считается геологическое познание (в геологическом обиходе имеет широкое хождение такая уродливая разновидность, как математическая геология). Нарушение сложившегося равновесия и последующее стремление к новому равновесию - такова в обобщённом виде схема геологического взаимодействия. Этим современная геология демонстрирует свою верность классическому идеалу науки, проповедуя освящённый столетиями и именами эмпирический способ познания, хотя современный багаж эмпирических знаний уже давно находится в конфликте с официозными теоретическими установками, в том числе по части РТ-условий.
       В концентрированном виде РТ-значения составили в геологическом цикле наук так называемый гидростатический принцип, согласно которого принята и рассчитана концентрически-слоистая модель планеты. Суть этого принципа состоит в прогрессирующем и повсеместном усилении температуры и наростания давления земных недр с глубиной по направлению к центру планеты, - как иронически заметил Н.Е.Мартьянов, "...километры глубины и атмосферы давления рассматриваются как эквиваленты, не подлежащие сомнению"(1968, с.18).Конструктивными сегментами и закономерными блоками такого упорядоченного устройства земного шара выступают геосферы и земные оболочки и Вернадский утверждает: "И геосферы и земные оболочки можно рассматривать как области разнообразных динамических физико-химических равновесий, стремящихся достигнуть устойчивого состояния, непрерывно нарушаемого вхождением в них чуждых данному динамическому равновесию проявлений энергии. Возможность отождествления геосфер и земных оболочек с явлениями физико-химических равновесий, характеризуемых определёнными параметрами, с которыми связываются все наблюдаемые в них явления, позволяет опираться в геохимии на теоретические построения физической химии"(1983, с.69).
       В академической геологии биосфера может быть понята только по сути её эмпирической природы и априорно воспринимается как рядовая и конструктивная единица общей геосферно-оболочечной структуры планеты, отличаясь лишь своим периферийным положением на границе с газообразной атмосферой, а наличие в ней жизни рассматривается как акциденциальное, но никак не субстанциальное, свойство данного образования. При этом данная декларация сплошь и рядом расцвечивается научным орнаментом, взятым из арсенала теории биосферы Вернадского. Однако сходство здесь чисто формальное и по видимости номинальное, а содержательное представление о сущности биосферы к Вернадского и в классической геологии кардинально различны: в официальной геологии весь облик биосферы, - границы, внутренняя динамика, история в составе земной коры, - определяется не внутренними факторами, как у Вернадского, а детерминируется внешними РТ-условиями. Поэтому суждения о статусе живого вещества в биосфере, - генеральной динамической инстанции у Вернадского, - здесь не просто антиподальны, но даже антагонистичны.
       Один из авторитетов эмпирической геологии - А.И.Перельман (кстати, во всеуслышание объявивший себя учеником Вернадского) удостоверяет, что "В ходе длительной эволюции (более 2 млрд. лет) живые организмы приспособились к различным условиям внешней среды и чутко реагируют на все её изменения" и "Поэтому живое вещество можно рассматривать как своеобразный "довесок" к атмосфере"(1968, с.44,24). Такой постулат действует в осадочной геологии, а в другом разделе геологии, в петрологии, он приобретает иную форму и выражен В.В.Кесаревым: "Биосфера, как и другие сферы, возникла на общих основаниях формирования земной коры за счёт глубинных продуктов органического синтеза" и ещё: "Газовая оболочка Земли - земная атмосфера - могла сформироваться за счёт поступления на поверхность глубинных газов и паров"(1976, с.с.55,51; выделено мною - Г.Г.). Из области магматической геологии это доктринальное мнение донёс В.М.Синицын: "В целом живое вещество в ландшафтной сфере выполняет роль своеобразного фермента, активизирующего геохимические продукты и убыстряющего движение вещества в круговороте"(1972, с.65). А Вернадский озвучивает нечто принципиально иное: "Жизнь создаёт не только газы, но всю земную атмосферу, так как все главные газы её в своей господствующей массе биогенны - и кислород, и азот, и углекислота"(1983, с.255). Следовательно, оппоненция взглядам Вернадского носит характер общетеоретического воззрения, а отнюдь не частных мнений в геологии, и оно гносеологически откровенно не соответствует концептуальной ёмкости творения Вернадского. Отсюда следует вывод, очевидный в такой мере, в какой парадоксален: биосферное учение Вернадского, зародившись в недрах геологической среды, оказалось непостижимым для академической геологии и даже эмпирическая сердцевина науки Вернадского - триада Вернадского - не воспринято эмпирической геологией в авторском смысле.
       Если важнейшие положения теории биосферы Вернадского не имеют корректного выхода в классическую геологию, то для освоения чисто геологических фактов, то бишь реальных явлений геологической эмпирии, в биосферном учении Вернадский создал особый методологический аппарат. Этот последний состоит из иерархически соподчинённых структурных единиц эмпирического знания: эмпирические обобщения (аналитические суждения); эмпирические принципы (выводы из аналитических суждений, у Вернадского - это знаменитые два "биогеохимические принципы") и эмпирические законы наблюдаемости (синтетические суждения); в совокупности это даёт своеобразное "эмпирическое познание" (по В.С.Швырёву). Каждой ступеньке в этой иерархии великий учёный преподносит методологическое разъяснение: "Таким образом, эмпирическое обобщение, раз оно точно выведено из фактов, не требует проверки. Оно может существовать и быть положено в основу научной работы, даже если оно является непонятым и противоречит господствующим теориям и представлениям. Только такие эмпирические обобщения, основанные на всей совокупности известных фактов, а не гипотезы и теории, положены мною в основу дальнейшего изложения. 1) Никогда в течение всех геологических периодов не было и нет никаких следов абиогенеза (т.е. непосредственного создания живого организма из мёртвой, косной материи). 2) Никогда в течение всего геологического времени не наблюдались азойные (т.е. лишённые жизни) геологические эпохи. 3) Отсюда следует, что, во-первых, современное живое вещество генетически связано с живым веществом всех прошлых геологических эпох и что, во-вторых, в течение всего этого времени условия земной среды были доступны для его существования, т.е. непрерывно были близки к современным"(1988, с.20-21).
       Разъяснения Вернадского по поводу эмпирических законов наблюдаемости, которые являются высшим синтезом в эмпирическом познании и высшим проявлением абстрагирующей научной деятельности в эмпирической области, приближаются к мировоззренческим основаниям научного творчества автора: "Мы должны всегда различать положительные научные факты от неизбежно гипотетических, космогонических предположений, даже если эти последние излагаются в научной форме. Я не сомневаюсь в их полезности для успехов науки, но они по точности и по значению совершенно несоизмеримы с фактами наблюдения и опытов. Нельзя опираться на космогонические выводы, когда нет соответствующих точных эмпирических фактов, подтверждающих без всяких сомнений космогонические выводы или их вызывающих"(1983, с.250).С этой позиции следующие констатации Вернадского имеют вид эмпирических законов наблюдаемости в биосферной концепции: 1. "Эволюционный процесс присущ только живому веществу. В косном веществе нашей планеты нет его проявлений". Этот силлогизм Вернадский выделяет петитом, считая его, по всей видимости, главным и базовым. 2. "...процессы в живом веществе идут резко по-иному, чем в косной материи, если их рассматривать в аспекте времени. В живом веществе они идут в масштабе исторического времени, в косном - в масштабе геологического времени". 3. "Различие между живыми и косными природными телами так велико, ...что переход одних в другие в земных процессах никогда и нигде не наблюдается"(1977).
       Благодаря стараниям Э.И.Колчинского к этому перечню эмпирических законов необходимо добавить суждение о биотическом круговороте вещества в биосфере. Действительно, биотический круговорот элементов утверждается Вернадским как одна из основных особенностей биосферы: "Мы видели, что история большинства химических элементов в земной коре...характеризуется замкнутыми круговыми процессами"(1983, с.81). Утверждение этого положения составляет пафос анализа Колчинского и он видит в этом явлении динамический механизм эволюции биосферы: "Уже развитие примитивных флоро-фаунистических комплексов и начальная их дифференциация вели к возникновению особых биогенных циклов в сложных круговоротах вещества и процессах превращения энергии. Эти биологические циклы развивались на базе большого геологического цикла круговорота веществ, наиболее ярко проявляющегося в круговороте воды и в циркуляции газов атмосферы. Формирующиеся трофические отношения в зарождающейся биосфере способствовали изыманию элементов из большого геологического круговорота и вовлечение их в новый, меньший по сравнению с исходным биотический круговорот"(1990, с.167).
       Комплекс собственно эмпирических достижений Вернадского (эмпирические обобщения, эмпирические принципы и эмпиричечские законы наблюдаемости), положенные им в основу эмпирического раздела теории биосферы, однако, не коррелируются с аналогичным эмпирическим материалом классической геологии. В этом состоит наиболее парадоксальная , неопознанная, черта всей науки Вернадского в геологическом аспекте. Не приходится сомневаться, хотя аналитически это не удостоверено, что триада Вернадского стала родоначальником мощного методологического средства в геологии - системного анализа. Но развитие последнего пошло в классической геологии в направлении, не совмещаемым с биосферной методологией Вернадского. Процессуальная часть традиционного системного подхода в геологии, как свидетельствует специалист по геохимическим системам Б.И.Смирнов, связана с выбором в анализируемых объектах базового свойства, то есть тождественного свойства, служащего основанием связи. Этот, так называемый системообразующий признак впоследствии преобразуется в системообразующее отношение, которое Смирнов называет подмножеством F(s) и формулирует: "Подмножество F(s), объединяющее факторы общие для некоторой группы элементов, выступает в качестве регулятора целостности последней. Если мощность F(s) слишком мала или равна нулю, данный комплекс элементов не может быть назван системой - это конгломерат, компоненты которого ничем не связаны друг с другом, кроме сонахождения"(1977, с.16). Эмпирические показатели живого и косного вещества, которыми оперировал Вернадский, обладают столь различными ключевыми характеристиками и их отличительные признаки проявлены на всех уровнях - структурном, морфологическом, генетическом и, что особенно важно для такого исторического образования, эволюционном, - что в них становится невозможным выделение ни системообразующего признака, ни системообразующего отношения (подмножество F(s) ). Итак, рефлексия Вернадского биосферы в качестве системной организации живого и неживого вещества не имеет подтверждения со стороны современного системного анализа в геологии.
       И далее. Категорическое утверждение Вернадского об отсутствии эволюционного процесса в косном веществе, никак не говорит о лишении такового в мире косного вещества или геологической реальности. Суждения великого учёного должны пониматься в сравнительном плане и эволюция органического мира в сравнении выступает несхожей и отличной от эволюции неорганического мира, и для доказательства Вернадский применяет фактор времени: "историческое время" для органической эволюции и "геологическое время" для неорганической эволюции. Поскольку точные науки, формирующие парадигму классической геологии, лишены внутреннего исторического качества, то радикализм В.И.Вернадского на лицо. (Н.Е.Мартьянов, низвергая монополизм физических законов в геологии, исходит из гностической максимы: время есть философский камень пульсационизма. А сама эта максима, как видно, рождена в эмпирических недрах биосферного гнозиса Вернадского, но Мартьянов об этом не знал). Как раз в этом пукте эмпирия биосферы когнитивно расходится с содержательным смыслом эмпирической классической геологии. Однако Вернадский, как подлинный творец научных ценностей, твёрдо стоявший на позиции преемственности, не мог отбросить все устаревшие моменты и гносеологические максимы своей науки, и он склонялся к признанию ряда несущественных показателей классической геологии,- как-то: биотический круговорот и постоянство биомассы в биосфере, которые сами по себе спонтанно со временем выветривались из геологической теории.
       Итак, расхождения эмпирического содержания фактического знания биосферы Вернадского с канонами эмпирической классической геологии имеют не случайный, а принципиальный методологический характер. А сами классические положения, не состыковывающиеся с ноуменальными постижениями Вернадского, в ретроспективном плане имеют следующий вид. 1. Эволюция неорганического (косного) вещества составляет один из развивающихся разделов современной геологии , но нигде и никогда это развитие не связывается со специфическим "геологическим временем", а геологическая эволюция полностью отождествляется с биологической эволюцией. Академик А.Н.Заварицкий писал: "Разные горные породы с этой точки зрения не являются отдельными независимыми объектами изучения. Они представляют результаты общего эволюционного процесса и так или иначе связаны между собой генетически. Идея эволюции даёт воможность (подобно тому, как это имеет место в биологических науках) устанавливать взаимные соотношения горных пород и располагать в определённом порядке отдельные их виды и группы"(1961, с.6-7).В тематическом сборнике "Эволюция магматизма в истории Земли" записано резюмирующее заключение: "Эволюция магматизма является наиболее важной закономерностью, проявленной за все периоды геологической истории Земли (начиная от отдельных вулканов и даже вулканических потоков или интрузивных тел до магматических ассоциаций долгоживущих складчатых областей)"(1987, с.424).
       2. "Азойные" или бесжизненные стадии, отсутствие в которых органической жизни считается диагностическим признаком, твёрдо обосновались в геохронологической шкале ранних этапов истории Земли как лунные (нуклеарные) и катархейские эры. 3. В силу и соответственно этому абиотическое возникновение живой материи стало общим местом всех материалистических теорий происхождения жизни (бифуркации Морозова, диссипативная организация Пригожина, гиперциклы Эйгена, теории А.И.Опарина, Дж.Холдейна, С.Миллера и другие). М.Д.Голубовский пишет: "В биологии непременным атрибутом материализма считается абиогенез: возникновение жизни на земле из косной материи"(1990, с.85). 4.В своём суждении Э.И.Колчинский выводит биотический круговорот вещества, поставив его механизмом эволюции биосферы, из большого геологического круговорота. Однако последний имеет весьма низкий научный вес в геологической теории. Идея, высказанная В.И.Лебедевым и Н.В.Беловым о геологической аккумуляции солнечной энергии и её диссипации в глубинах условиях при редукции октаэдрического состояния алюминия в тетраэдрическое, которпая, как можно понять Колчинского, составляет основу сентенции о круговоротах не получила распространения за пределами специальных разделов геохимии. Правда, некоторое время в теоретической геологии имела хождение некое производное идеи Лебедева и Белова - о переходе на глубине осадочных пород в кислые магматические расплавы, влившееся в общую концепцию гранитизации. Резкая критика в адрес этой концепции привела к её трансформации в отношении исключения представления о геологическом круговороте, а последние выступления специалистов не оставляют сомнения в невозможности осадочной гранитизации, - как высказались А.Ф.Белоусов и А.П.Кривенко: "Выплавление магм на глубине всегда идёт за счёт кристаллических пород и обычно путём последовательного перехода в расплав определённых комбинаций минералов (котектик)"(1983, с.11). Показательно, что в воззрениях о геологическом круговороте живому веществу отводилась малозаметная и настолько незначительная роль, что В.М.Синицын, представивший самое развёрнутое сочинение о круговоротной механике в гелогических процессах, не употребляет термин "биосфера", заменив его расплывчатой "ландшафтной сферой". А роль живого вещества в ландшафтной сфере расписана в виде "довеска к атмосфере" и только катализатора, но никак не активной силы, как у Вернадского. Если у Вернадского живое вещество имеет себя первичной инициативой в генерации атмосферы и гидросферы планеты, то в суждениях геологического круговорота оно есть вторичное из атмосферы и гидросферы (геологическая присяга на верность догме - материя первична, а жизнь вторична!), как толкует тот же Синицын: "Доминирующая роль воды и газов в составе живого вещества даёт основание видеть в нём своеобразную материальную форму совместного существования вещества атмосферы и гидросферы"(1972 с.65).
       Широко распространённые в геологии так называемые ритмичные, цикличные и периодические процессы со всё большей определённостью обнажают своё коренное качество, соответствующее не модели круговорота, а спиралеобразному сочетанию новообразований и унаследованности. Но в классической геологии не желают отказаться от идеи круговорота, а принимают её в более усложнённой форме, и М.М.Камшилову удалось установить, что "В силу самой природы жизни биотический круговорот не может быть полностью замкнутым, последующие витки круговорота не совпадают с предыдущими. Биотический круговорот оказывается спиралью - великой спиралью жизни"(1974, с.54-55). 5. В числе непосредственных признаков биосферы Вернадский неоднократно указывал на постоянство физического объёма биомассы в биосферы, считая, по всей видимости, этот признак неотъемлемым качеством биосферы. Э.И.Колчинский, осторожно высказываясь о том, что точные количественные расчёты изменения биомассы планеты являются задачами будущих исследований, приводит, тем не менее, достаточно большое количество вычисленных данных, чтобы проблема склонилась в пользу слов академика Н.М.Страхова: "Завоевание континентов сопровождалось резким возростанием общей биомассы живого вещества: она по крайней мере удваивается. В океане также продолжается рост биомассы и расползание живой материи по дну - бентос захватывает новые участки глубокого дна, продвигается в пелагическом направлении и планктон, что несомненно также увеличивает биомассу морских организмов"(1971, с.549).
       В итоге очевиден общий вывод: эмпирическое наследство Вернадского находится в противоречии с эмпирической базой классической геологии, а то, что принято в теории Вернадского, не имеет оправдания в теории геологии. А это означает только одно; - созидая теорию биосферы, Вернадский преступил священный закон эмпирического (классического) познания: если факты неверны, то теория должна быть ложна. Этот закон лапидарно высказал профессор Корнелий Ланцош, близкий друг Альберта Эйнштейна: "Наблюдения подтверждают закон, предложенный Ньютоном, и больше говорить здесь не о чём". Противоречие науки Вернадского обладают положительным, а не отрицательным, эффектом, ибо, согласно открытию Вернадского, научная мысль, полученная как подлинное знание, вечна и бессмертна. Позитивный смысл тут содержится в том, что своим отрицательным, по отношению к существующему научному мировоззрению, качеством оно провоцирует и стимулирует дальнейший рост знаний. Открытие Вернадского, взятое в гносеологическом разрезе, должно быть соотнесено с грандиозной тайной мировой науки: величественная перипатетическая научная система мира Клавдия Птолемея была воздвигнута на ложном факте о неподвижной Земле, помещённой в центр мироздания, но в течение полутора тысячелетия оказывала мощнейшее положительное воздействие на облик научного познания.
       Как истинный реформатор, Вернадский питает почтение к эмпирическим заслугам геологии и в теорию биосферы принимает геологические факты, обработанные совершенным методологическим аппаратом с учётом эмпирических канонов традиционной геологии. Но эмпирическое познание Вернадского вошло в неодолимый конфликт с новейшими эмпирическими приобретениями геологии, - и в этом состоит непреходящая, невидимая и по настоящему парадоксальная, заслуга великого русского учёного. Даже идеально сработанное фактическое познание не застраховано от летального исхода (об этом было известно ещё Ф.Энгельсу и его слова, адресованные физическим наукам, вполне приемлемы для геологического цикла: "...что в этой области господствует односторонняя эмпирия, та эмпирия, которая сама, насколько возможно, запрещает себе мышление, которая именно поэтому не только мыслит ошибочно, но и оказывается не в состоянии верно следовать за фактами или хотя бы только верно излагать их и которая, таким образом, превращается в нечто противоположное действительной эмпирии"(1955, с.84)).Этим Вернадский наносит сильнейший удар по узаконенному геологическому познанию в целом и выступает со строгим укором в адрес академической геологии, застрявшей в стане классической науки и продолжающей верно служить её божествам - эмпирическому факту и физическим принципам.
       Неклассическая наука не может ограничиваться эмпирическим познанием, с этого только начинается познавательный ход современного научного постижения, - таков негласный и невысказанный тезис, таящийся в противоречии науки Вернадского. Ценность этой апокрифичекой максимы сокрыты в том, что за ней просвечиваются начала методологии нового типа, не признающей фактоманию ньютоновского научного мировоззрения. Вернадский не мог сказать открыто, но дал понять отчётливо, что эмпирическое познание в своём чистом виде недостаточно, что факт как таковой вовсе не есть гарантия истины, что знание, опирающееся на факты без вольного полёта мысли, ложно, и что, наконец, пришёл конец ньютоновской эпохе "hipotheses non fingo"("гипотез не изобретаю"). В этом следует видеть не глубокомысленные эскапады неординарного ума, а осмысленные и целенаправленные экзерциции (упражнения) по выработке методологической базы неклассической русской науки.
       Как и многие другие конституальные моменты его творения, данные методологические усилия Вернадского идейно коренятся в содержательной полноте русской духовной доктрины. Филиппика Льва Шестова, самого оригинального духовного мыслителя русской формации, полно показывает сущностные претензии неклассической методологии: "Историки хотят думать, что они вовсе и не "судят", что они только рассказывают "то, что было", извлекают из прошлого и ставят пред нами забытые или затерявшиеся во времени "факты", суд же приходит не от них, а сам собою, или даже что сами факты несут с собою уже суд. Тут историки не отличаются и не хотят отличаться от представителей других положительных наук: факт для них есть последняя, решающая, окончательная инстанция, после которой уже некуда апеллировать. Многие из философов, особенно новейших, не менее загипнотизированы фактом, чем положительные учёные. Послушать их - факт есть уже сама истина. Но что такое факт? Как отличить факт от вымысла или воображения? Философы, правда, считаются с возможностью галлюцинации, миража, фантастики сновидений и т.д. И всё же мало кто даёт себе отчёт в том, что, раз приходится отбирать факты из массы непосредственных или посредственных данных сознания, это значит, что факт сам по себе не есть решающая инстанция, что в нашем распоряжении ещё до всяких фактов есть некие готовые нормы, некая "теория" которая является условием возможности искания и нахождения истины. Но что это за нормы, что это за теории, откуда пришли они и почему мы им так беспечно вверяемся? Или, может быть, нужно иначе спросить: да точно ли мы ищем фактов, точно ли факты нам нужны? Не являются ли факты только предлогом или даже ширмой, заслоняющей собой совсем иные домогательства духа? Я сказал, что большинство философов преклоняется пред фактами или пред "опытом", но ведь были и такие - и далеко не из последних, - которые ясно видели, что факты в лучшем случае лишь сырой материал, подлежащий обработке или даже переработке и сам по себе не дающий ни знания, ни истины"(2001, с.7-8).
       В многосмысленном гнозисе Вернадского нет более выразительного примера резкого расхождения новаторского подхода учёного с методологическим догматизмом официозной науки, чем геохимия, отцом- основателем которой он числится. И "унылая фигура умолчания" дополняется здесь не менее грустной позой непонимания. Вернадский определил: "Геохимия - история химических элементов нашей планеты - могла возникнуть лишь после окончательного выявления новых понятий об атоме и о химических элементах...Геохимия научно изучает химические элементы, т.е. атомы земной коры и насколько возможно - всей планеты. Она изучает их историю, их распределение и движение в пространстве-времени, их генетические на нашей планете соотношения"(1983, с.с.15.14; выделено мною - Г.Г.). Итак, во главу угла Вернадский ставит "новые понятия об атомах и о химических элементах", имея в виду трансформацию научного сознания в связи с крушением классической науки и появлением новых приоритетов. Квазиоткровенное мышление Вернадского, - персональное приобретение учёного в этом процессе, - непринуждённо вводит эти "новые понятия" в базу доктрины адеквата человека, тобто атом и химический элемент необходимо обращаются в духовное ядро системы. Следовательно, геохимия изначально задумывалась Вернадским в качестве либеральной науки. А это, в свою очередь, неизбежно выводит на переднюю линию аналитики индивидуальные качества объекта познания. Вернадский постигает: "Каждый химический элемент отвечает для нас особому атому или атомам, определённо точно отличным по своему строению от других атомов, соответствующих другим химическим элементам. Атом науки ХХ в. не есть атом древних мыслителей - эллинов и индусов - или мусульманских мистиков средних веков и учёных нашей цивилизации последних четырёх столетий. Это совершенно новое представление, новое понятие...Может быть, было бы правильнее дать "атому" ХХ в. новое название. Это можно было бы сделать без всякого ущерба для исторической правды...И мы в ХХ столетии являемся свидетелями расцвета этого рода новых наук - наук об индивидуальных атомах - физики атомов, радиологии, радиохимии и последней выявившейся - геохимии, небольшой части астрофизики"(1983, с.с.12,13; выделено мною - Г.Г.).
       Итак, авторское понимание Вернадским сущности геохимии, как новой науки ХХ века, можно передать в опосредовании: геохимия есть индивидуальная история атомов и химических элементов в естественных условиях. И это кардинально противоречит тому, что извещается западными родоначальниками геохимии - Ф.Кларком в Америке и В.М.Гольдшмидтом в Европе, которые предназначали геохимию для изучения распространения и миграции атомов и химических элементов в земной коре. Собственно говоря, европейские учёные вычленили из истории Вернадского статистическую характеристику и во главу угла поставили поведенческую функцию атомов и химических элементов, и в таком качестве геохимия вошла в геологический цикл наук на правах важнейшей научной отрасли. Это качество было узаконено как основное содержание геохимии во всех учебниках и справочниках (к примеру, "Советский энциклопедический словарь"(1985) в статье "Геохимия" излагает: "наука, изучающая хим. состав Земли, распространённость в ней хим. элементов и их стабильных изотопов, закономерности распределения хим. элементов в разл. геосферах, законы поведения, сочетания и миграции (концентрации и рассеяния) элементов в природных процессах").
       По сути дела, европейской науке, вознесшейся на субстрате квантовомеханических и кибернетических представлений, органическую часть которой составляет геохимия в её хрестоматийном виде, понятие истории не потребно в принципе, а для геохимии даже вредно. Научный мир не увидел новаторства в смелых пассажах Вернадского и не понял его. А суть миро-зрения в том, что, если атом называется никелем и занимает в таблице Менделеева клетку N28, то, где бы не обретался этот элемент - в недрах Земли, в океане, атмосфере, минералах, породах или живых тканях - он всегда остаётся узником своей клетки и в планетарных условиях действует только в соответствии с параметрами, какие обеспечивает ему номер клетки. Собственное имя ему, по сути , и не требуется, - он вполне может обойтись своим номером, а вся его история мыслится в последовательных перемещениях (так называемые миграции, концентрации или рассеяния), где поведение атома строго регламентируется физико-химическими законами (типа закона Гиббса или РТ-постулата) и математическими уравнениями. Последние являются важнейшими в геохимии, взятой в качестве статистической модификации, - излюбленного полигона для неприглядной операции под названием "математизация геологии".
       Квантовая механика и астрофизика категорически утверждают, что для преобразования или генезиса атомов (химических элементов) необходима огромная температура, которая недостижима в условии маленькой планеты Земля, и термоядерные реакции могут происходить только в недрах (типа Солнечной) систем. Подавляющая часть известных атомов образовалась в результате Большого Взрыва в Космосе, - так называемый процесс нуклеосинтеза, - и с тех пор атомы только количественно перераспределялись, но не перерождались качественно. Так что физическая концепция изначально не приемлет для атомов понятия истории, взятого в строгом понимании термина, а Вернадский, как бы в насмешку, вводит новый термин "бренность атомов", предусматривая как раз исторические пертурбации атомов и ссылаясь на известный процесс радиоактивного распада в недрах Земли. Следовательно, геохимия, представляемая её первородителем академиком В.И.Вернадским, и геохимия, принятая к действию академической геологией, образуют два различных института, разнопрофильность которых особо выпукло выступает в отношении геохимии к биосфере.
       Если эмпирическая геология, культивирующая статистическо-информационную европейскую разновидность геохимии, выставляет её в качестве самостоятельной дисциплины, имеющей весьма опосредованное и отдалённое отношение к биосфере, то наука Вернадского впитывает в себя историчность атомов и химических элементов в геохимии как средство эмпирического познания биосферы, и геохимия для Вернадского в полной мере, не считая исключительных случаев, оборачивается в биогеохимию, то бишь геохимию живого вещества. Постулат, обеспечивающий динамическую активность биогеохимии по Вернадскому, представлен учёным двумя знаменитыми биогеохимическими принципами: "Этот первый биогеохимический принцип, как я его называю, гласит: биогенная миграция химических элементов в биосфере стремится к максимальному своему проявлению..."; "Этот биогеохимический принцип, который я буду называть вторым биогеохимическим принципом, может быть сформулирован следующим образом: эволюция видов, приводящая к созданию форм жизни, устойчивых в биосфере, должна идти в направлении, увеличивающем проявление биогенной миграции атомов в биосфере"(1989, с.с.123,126).Итак, процесс, осуществляющий реальную динамику геохимии, назван Вернадским "биогенной миграцией земных атомов" ("биогенной миграцией химических элементов"), а его теоретическое обобщение выглядит как вступление к философии биосферы: "Жизнь, поистине, является одной из наиболее могучих геохимических сил нашей планеты, а вызываемая ею биогенная миграция атомов представляет форму организованности первостепенного значения в строении биосферы"(1989, с.127)
       Непонимание Вернадского по части геохимии в общем и целом коренится в физическом постулате о генетическом постоянстве и неизменности атомного состава Земли, откуда и суждение Вернадского о "биогенной миграции" отождествляется с транспортабельной функцией атомов и химических элементов. Потому в большой науке, в частности казённой геохимии, стерилизуется или попросту игнорируется глубокомысленное постижение великого учёного: "Геохимия доказывает тесную связь живого вещества с историей всех химических элементов, она нам являет его как часть организованности земной коры, совершенно отличную от косной материи"(1983, с.251; выделено мною - Г.Г.). В основе этого постижения гнездится смысл возвещения Вернадского об "индивидуальных атомах", в свете которого "биогенная миграция атомов" есть не что иное, как индивидуальная история атомов или группы атомов - химического элемента, где транспортабельная способность атома становится либо конечным последствием, либо побочным эффектом.
       Самое полное представление о новаторском даровании Вернадского как автора биогеохимии даёт блистательно составленная им геохимическая история марганца, взятого в качестве индивидуального атома. Биография марганца подана им во всех возможных ракурсах и аспектах- генетическом , парагенетическом, минералогическом, петрологическом , седиментогенном, - но апофеозом стало биогеохимическое лицо марганца - прекрасный образец квазиоткровенного мышления Вернадского. Вернадский сообщает: "Марганец даёт минералы, он находится в состоянии рассеяния, он входит во все живые организмы и в природные воды. Соединения, наиболее богатые марганцем, содержат до 77% металла (например, минерал манганазит MnO). Вместе с тем он находится в состоянии чрезвычайного рассеяния, например, всегда в наиболее чистых соединениях кальция...Марганец присутствует в каждом организме, в каждом микробе, в количестве, совершенно для нас неуловимом, и вместе с тем он на земной поверхности даёт скопления в миллионы тонн. Его история в каждой из земных оболочек совершенно разная" и продолжает: "В силу этого история марганца в земной коре кажется запутанной; в одном и том же минерале атомы марганца отличаются разной валентностью и очень различными химическими свойствами"(1983, с.с.83,86). Валентность элемента и его химические свойства есть главнейшие диагностические критерии, по которым один элемент отличается от другого и которые служат индивидуальными признаками самого элемента, и следовательно, в природных условиях марганец наличествует в форме различных и разнотипных элементах - окислах, солях различных кислот, двух-, трёх- и четырёхвалентных соединениях; свою лепту вносит и геологическое время - кембрийский марганец далеко не однотипен с марганцом плейстоценового возраста. Понятно отсюда стремление Вернадского назвать "атом ХХ в." другим именем..
       Таким образом, в естественной истории отсутствует строго обозначенный атом марганца, облик которого определён местом в таблице Менделеева под N25, - этим номером именуется лабораторный марганец, а природный марганец несёт в себе множество модификаций и самая важная и определяющая, - Вернадский особо настаивает на этом, - из них является биогеохимическая. Вернадский умозаключил историческую сводку по марганцу: "Мы теперь можем сказать, что в биосфере миллионы тонн марганца находятся в непрестанном биогеохимическом движении, входят и выходят из живого вещества...Таким образом, живое вещество играет очень большую роль в геохимической истории марганца, оно совершенно преображает её, вызывает создание новых, сильно окисленных его соединений. Можно видеть в марганцевых организмах, в бактериях, специальное приспособление живого вещества к исполнению этой функции, последствия которой проявляются в многочисленных геохимических процессах; их влияние сказывается на истории всей планеты"(1983, с.с.93,95; выделено мною - Г.Г.). Я особо выделяю последнее, ибо в этой мысли свёрнут идейный замысел геохимии Вернадского в её авторском биогеохимическом представлении. Это обстоятельство тем более заслуживает упоминания, что новаторский опыт Вернадского исторического исследования по типу биографий атомов имел продолжение только в творчестве его любимого ученика - академика А.Е.Ферсмана, о котором будет сказано в дальнейшем. Но поскольку кончина постигла одновременно учителя и ученика (1945 год), то оказывается, что геохимия как история атомов и химических элементов ушла в историческую память, вытесненная статистической геохимией, а шедевральные геохимические миниатюры - этюды о судьбе и жизни отдельных атомов, созданные Вернадским и Ферсманом, до настоящего времени не имеют аналогов.
       Итак, впитывая в эмпирическую ткань биосферной теории природный феномен плодородия почвы, Вернадский вобрал в свой научный багаж тенденцию к неприятию главной доктрины академической биологии - борьбы за существование. А с другой стороны, в лице геохимии как истории атомов и химических элементов логия Вернадского обзаводится той же тенденцей, но к непризнанию академической физической схемы мироздания. В совокупном виде наука Вернадского заявляет о себе как самостоятельное ноуменальное образование, находящееся в скрытой оппозиции к доктринальному строю современной научной картины мира, а потому таящее в себе предпосылки и начала некоего нетрадиционного научного видения, какое требуется быть названным неклассической русской либеральной наукой.
       Б. БИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ. Вошло в аналитическую привычку делить биосферу Вернадского на две как бы самостоятельные части - живая субстанция и косная субстанция. Несколько утрируя, можно подумать, что в геологическом аспекте сосредоточена эмпирическая часть биосферного учения Вернадского и это соответствует природе академической (классической) геологии, но нельзя сказать, что теоретическая часть его воплощена в биологическом аспекте. Ибо, во-первых, академическая биология не в состоянии воспринять весь теоретический радикализм науки Вернадского и прежде всего с философской стороны, а, во-вторых, структурное строение знания Вернадского непосредственно не подпадает под общезначимый стандарт эмпирическое - теоретическое, хотя он значится тут в пионерах. Биологический аспект здесь ценен и необходим тем, что живая жизнь, являющаяся главной заботой Вернадского, составляет предмет познания в биологии, и на этом формальном базисе глубокомысленные экскурсы учёного находят лучшее понимание, если не по части рецептивности (восприимчивости) суждений, то в отношении постановки проблем.
       Великий Сеченов ещё в 1860 году провозгласил: "Организм без внешней среды, поддерживающей его существование, невозможен; поэтому в научное определение организма должна входить и среда, влияющая на него, Так как без последней существование организма невозможно, то споры о том, что в жизни важнее, среда ли, или самое тело, не имеют ни малейшего смысла"(1952, с.553). В биологию это положение ввёл на правах основополагающего постулата академик И.И.Шмальгаузен: "Мы уже рассмотрели дарвиновский принцип естественного отбора в свете новейших данных и видели, что он основан на сложнейшем неразрывном взаимодействии внешних и внутренних факторов. Организм и среда совместно определяют эволюционный процесс"(1983, с.135).Поэтому триада Вернадского - скелет его теории биосферы, который в геологии если и встречает понимание, то исключительно в формальном порядке, - в биологии, казалось, должен просто влиться в фундамент теоретической части науки. Но софийное содержание триады Вернадского тут же выводит её из поля предикации академической биологии, тот же результат ожидает и отношение Вернадского к ключевому понятию современной биологии - понятию эволюции. При всех новациях, внесённых биологией, вооружённой дарвиновской идеей, в общепринятое спенсеровское понятие эволюции, в силе остаются спенсеровские критерии: исходный пункт эволюции и общая динамическая схема развития. Динамически эволюция раскрывается в бесконечность, двигаясь в направлении максимального совершенствования и предполагая некую начально-примитивную величину, воплощённую в понятие о первоисточнике эволюционного движения. Это последнее несущей конструкцией пронзает все научно действующие системы и имеет различные наименования: архе Анаксимандра, первосущность Аристотеля, первотолчок Ньютона, первопричина Лайеля, первоатом Гамова, начальные условия в космогонии; Низами чудными строками передал это ощущение:
       "Мне тайну разъясни
       Первичного движенья
       Для нас его закон -
       Начало постиженья"
       А у Вернадского отношение к этому "закону постиженья" нескрываемо ироническое: "Это часто забывают, считая, что, раз наблюдается закономерно протекающий процесс изменения организмов, перехода одних их построений с ходом времени в другие, этот процесс должен был иметь исходный пункт, к которому можно прийти, уходя в глубь времени"(1988, с.134).
       Биологическая часть творения Вернадского,- именно та, где живая жизнь поставлена не только предметом познания, но и методом познания, - зиждется на небольшом количестве априорных допущений, данных в квазиоткровенной манере Вернадского, тобто несистематизированно, в форме отдельных озарений ума. Вместе с тем данные откровения глубокомыслия достаточно легко допускают сочетания в две важнейшие аксиомы биосферы: 1."...живое вещество является одной из форм нахождения химических элементов" и "На земной поверхности нет химической силы, более постоянно действующей, а потому и более могущественной по своим конечным последствиям, чем живые организмы, взятые в целом"(1926, с.25) и к тому же: "Живое вещество есть самая мощная геологическая сила, растущая с ходом времени"(1965) и 2. "Пределы биосферы обусловлены прежде всего полем существования жизни"(1926).
       В совокупности эти аксиомы раскрываются в положение доктринального значения: "Живые организмы с геохимической точки зрения не являются случайным фактом в химической организованности земной коры; они образуют её наиболее существенную и неотделимую часть"(1983. С.51).
       Утверждение "могущества" органической материи в природе переводит живое вещество из производных в разряд действующих факторов, вследствие чего биосфера выпадает из иерархически соподчинённой схемы строения планеты, созданной на основе законов классической науки. Аксиоматийное умозрение Вернадского имеет в своей базовой основе эмпирический закон наблюдаемости, то есть очевидно реальную совокупность фактов, зафиксированную и задокументированную многочисленными и разносторонними наблюдениями. Явив таким зримым и непреложным способом своё самобытно - несравнимое естество, биосфера потрясла естествознание каскадом открытий, которые до настоящего времени не признаются научной достоверностью, хотя не имеют каких-либо серьёзных контрдоводов, - современное естествознание не решается произвести требуемых учением Вернадского кардинальный пересмотр своих опорных начал.
        -- Из числа биосферных открытий Вернадского на первое место следует поставить выведение субъекта-носителя того нового качества, какое русский учёный предусматривает для биосферы как среды жизни. Вернадский говорит: "В то же самое время каждый организм является самодовлеющим целым, отдельным и независимым от других. Каждый организм является в биосфере активным нарушителем её энергетического и материального строения. Можно с энергетической точки зрения назвать организмы энергетическими биоцентрами (1992, с.222). Радикальная новация этого извещения Вернадского не произвела должного впечатления в большой науке, возможно, в силу того, что дана в форме отвлечённой философской сентенции, говорящей о философском воспитании Вернадского: организм как "энергетический биоцентр" есть биосферный эквивалент русско-духовного культа личности, есть специфическая модель доктрины адеквата человека - первейшего признака либеральной науки. В гнозисе Вернадского случается неоднократно, что ключевые моменты системы, какие не имеют подтверждения со стороны академической науки, нежданно получают поддержку в анналах русского духовного воззрения; так и интенция об "энергетическом биоцентре" находит смысловую парафразу в словах М.О.Гершензона - одного из идеологов русской духовной формации: "В каждой живой особи есть чувственно-волевое ядро, как бы центральное правительство, которое из таинственной глубины высылает свои решения и действует с непогрешимой целесообразностью. Каждое такое ядро, т.е. каждая индивидуальная воля - unicum в мире, всё равно, возьмём ли мы человека или лягушку; и сообразно с этим нет ничего более своеобразного, как мироотношение каждого живого существа. Всё, что живёт, живёт индивидуально, т.е. по-особенному в каждом существе и абсолютно цельному плану"(1991, с.90). Вернадский, демонстрируя мощные задатки лидера науки, расширяет этот постулат, придав ему принципиальное звучание, на атом и химический элемент и создаёт науку геохимию как историю персональных "энергетических биоцентров".
       В западном дарвинизме активность и самобытность динамики живого вещества передаётся термином "виталическая сила" и её действие знаменитый Жорж Кювье назвал "сложным вихрем"; Вернадский цитирует высказывание Ж.Кювье: "Жизнь представляет, таким образом, более или менее быстрый, более или менее сложный вихрь, направление которого постоянно и который всегда захватывает молекулы, обладающие определёнными свойствами; но в него постоянно проникают и из него постоянно выбывают индивидуальные молекулы, так что форма живого тела для него существеннее, чем его вещество. Пока это движение существует, тело, в котором оно имеет место, живо, оно живёт. Когда движение окончательно останавливается, тело умирает"(1983, с.52) Превалирование формы над содержанием было характерным свойством для методологии классической науки и в разрезе биологии оно привело к тому, что, по словам Вернадского, "...в общем оставляли в стороне не только вещество - молекулы, но также действие организма на окружающую среду, т.е. движения молекул среды, существенно необходимые, по мнению Кювье, для жизни"(1983, с.52). Таким образом, для западного дарвинизма опорным являлось дихотомичное отношение организм - среда, в первооснове которого заложено понимание определённой субстанции живого вещества, обособленного от равнозначной субстанции окружающей среды, и естественный отбор выводится как органический вид взаимодействия противоположных начал. Совершенно иное структурно-функциональное и генетическое толкование живой динамики преподносит Вернадский в своей теории и по поводу "вихря" Кювье высказался: "Этот вихрь вызван к жизни самим организмом. Нужная для него сила таится в самом организме. Процесс этот - самое важное проявление автономии организма в окружающей его среде. Химическое влияние каждого отдельного организма проникает далеко в окружающую среду, за пределы
       организма"(1992. С.125).
       Постоянно упирая на первоосновное для своей теории положение о неразрывности связи организма и среды, Вернадский столь же настойчиво декларирует ведущую роль органической жизни в этой связи и предусматривает такую организацию для биосферы в целом, где органическая часть исполняет роль отнюдь не ординарного сообщника или пассивного соучастника, а как раз приобретает функцию ударной силы в земной коре. Вернадский не мог использовать термин "виталическая сила", который для социального института был эмблемой "реакционного идеализма", и учёный изобрёл выразительные и более фигуральные синонимы: "напор жизни", "давление жизни", "всюдность жизни", "экспансия жизни", "растекание жизни", - словоформы, смысл которых раскрывает содержание прилагательного "энергический" к существительному "биоцентр". Вернадский поучает: "Растекание жизни - движение, выражающееся во всюдности жизни, есть проявление её внутренней энергии, производимой ею химической работы...Оно есть проявление прежде всего автономной энергии жизни в биосфере. Эта энергия проявляется в работе, производимой жизнью - в переносе химических элементов и в создании из них новых тел. Я буду называть её геохимической энергией жизни в биосфере"(1989, с.26). И далее, в продолжение темы: "Несомненно, климатические изменения в геологическом времени идут в биосфере в течение более 2 млрд. лет по крайней мере, причём жизнь в биосфере не уменьшается по своей мощности, но расширяется и проникает в новые, ранее безжизненные области планеты. Её значение увеличивается в ходе геологического времени. Её проявлением является эволюционный процесс изменения организмов в ходе геологического времени, а её значение проявляется прежде всего в "напоре жизни", который выражается в резком механическом воздействии на окружающую среду живого вещества"(1987, с.46).
       Став планетарным явлением, жизнь у Вернадского превратилась в главную сюжетную линию исторического развития планеты Земли и геологическая история под воздействием жизненного фактора качественно преобразилась. Эти умозрительные выводы из огромного фактического материала логически споспешествуют зачатию первого великого постулата Вернадского: жизнь вечна на Земле. Раз зародившись, жизнь не прекращалась ни на иоту времени в геологической истории планеты, невзирая на великое множество губительных катастроф и деструктивных катаклизмов, изобиловавших в этой истории, - ни один элемент сугубо геологического мира (минерал, порода либо формация) не может сравниться в этом с жизнью как виталической силой. Долгое время это открытие существовало в классической геологии, не афишируя себя, как априорное допущение смелого ума, ибо внутреннее, философское содержание этого открытия смертельно опасно для генерального уложения социального института - догмы "материя первична, жизнь (сознание) вторична". Но истина всё же заявляет о себе с эмпирической достоверностью и В.Б.Кадацкий, не пытаясь вникнуть в философские глубины, наблюдает, "...что реальные природные вариации на Земле, в том числе и климатические, за обозримое геологическое время, по крайней мере с момента появления живого вещества, никогда не выходили за рамки, угрожающие существованию организмов" и недоумевает, не зная ответа: "почему эстафета жизни за миллиарды лет, несмотря на всевозможные катаклизмы, ни разу не прерывалась; и, наконец, каким образом поддерживались благоприятные для жизни природные условия столь длительное время?"(1986, с.с.64,15)
       На вопросы, вызвавшие неумеренные сомнения современного натуралиста, был дан однозначный ответ самим Вернадским: "благоприятные для жизни природные условия" были созданы и создаются самой жизнью, - в этом состоит второй великий постулат Вернадского. Вернадский писал: "Уже в 1912 г. я отметил замечательную черту в строении нашей планеты, что все газы, образующиеся в биосфере, теснейшим образом связаны своим происхождением с жизнью, с живым веществом, всегда биогенны и изменяются главным образом биогенным путём"(1987, с.222). Но не только базовый газовый состав биосферы создан живым веществом, но и внутреннее структурно-функциональное строение атмосферы, как единственной обители жизни, обусловлено созидающими радиациями живой жизни, и Вернадский утверждает: "Газы биосферы всегда генетически связаны с живым веществом, и земная атмосфера им определяется в своём основном химическом составе"(1989 с.54).
       Далее Вернадский выводит: "Всякий организм совокупности (т.е. живого вещества) постоянно, неудержимо захватывает прямо или косвенно лучистую энергию Солнца и превращает её в свободную, т.е. способную производить, химическую энергию. Значительная часть лучистой энергии Солнца, достигающей земной поверхности, таким образом, захватывается и превращается в новую форму". И мало того, - оказывается, "что живое вещество собирает в земной коре солнечную энергию и этим путём изменяет геохимические процессы глубоких геосфер земной коры"(1983, с.с.63,128). Академическая наука, признавая факт преобразования лучистой энергии Солнца органической материей (теория фотосинтеза), не способна отвести первично-инициативную роль в этом процессе живому веществу, равно как при формировании атмосферы действующая и определяющая сила традиционно принадлежит космическому (астрономическому) фактору. Но консервативная традиция не имеет в мыслях Вернадского аргументарного веса и он отмечает, что "Газовая атмосфера Земли едва ли поэтому является созданием фазовых равновесий планетного вещества, не есть астрономическое явление, но есть выявление химических и биогеохимических процессов земной коры...Земная атмосфера (тропосфера) не есть астрономическое явление в своей основе"(1992, с.с.230,235). Аналогично нетрадиционно выявляет Вернадский генетически прочную связь живого вещества с водной оболочкой Земли (гидросферой): как жизнь невозможна без воды, так вода неотделима от жизни. Вернадский исходит при этом из идеи постоянства массы воды на планете, и вода, по Вернадскому, "является не только постоянной, геологически вечной, но она является единым связанным целым. Я буду его называть водным равновесием земной коры"(1983, с.126). Следовательно, между водой и жизнью в биосфере существует постоянная динамически организованная связь, и этим Вернадский опровергает узаконенную точку зрения в геологии о том, что источник основного объёма воды в гидросфере располагается в глубинных недрах Земли, откуда она транспортируется на поверхность вулканическими процессами (так называемая ювенильная концепция или гипотеза дегазации мантии Земли).
       Итак, биосфера, находясь под умственным протекторатом русского учёного, оформилась в своеобразное образование, которому трудно подобрать иное определение, как дом жизни, и это сооружение состоит из трёх неразъединимых этажей: атмосферы, гидросферы и литосферы (осадочной оболочки). Такой познавательный образ биосферы не нашёл благосклонного отношения ни в одной из заинтересованных отраслей - геологии, биологии, астрономии, климатологии, и только в среде непризнанного пульсационного воззрения Н.Е.Мартьянов почти слово в слово воспринял новацию Вернадского: "Именно жизнь создала атмосферу и гидросферу. Именно её деятельность определила "циркуляцию вещества в биосфере". И, следовательно, зародившись на далеко не жемчужной планете, именно жизнь и превратила её в жемчужину, необходимую для появления человека"(1996). А самобытность феномена Вернадского обеспечивалась тем, что полновластной хозяйкой дома поставлено живое вещество, и в номотектическом закреплении этого положения проявился триумф квазиоткровенного мышления Вернадского. Подвергнув определённому когнитивному синтезу предыдущие два великие постулата, Вернадский получает третий великий постулат: закон живой жизни. Формулировка этого постулата лишена чеканной доктринальной формы и категоричности закона и в авторском виде подана: "Жизнь создаёт в окружающей её среде условия, благоприятные для своего существования"(1987, с.47; выделено мною - Г.Г.)
       По многим линиям нацеливая, предусматривая и упреждая мысль на этой истине жизни, Вернадский, тем не менее, не берётся за отдельную рефлексию её смыслового содержания, хотя выставляет непререкаемый в геологическом мире аргумент эмпирической достоверности - геологическую (палеонтологическую) летопись. Вернадский пишет: "Взятая в целом палеонтологическая летопись имеет характер не хаотического изменения, идущего то в ту, то в другую сторону, а явления, определённо развёртывающегося всё время в одну и ту же сторону - в направлении усиления сознания. мысли и создания форм, всё более усиливающих влияние жизни на окружающую среду"(1989, с.127; выделено мною - Г.Г.). Силлогистика закона живой жизни несёт в свёрнутом виде философские (теоретические), научные (эмпирические) и методологические противопоказания не только учреждениям социального института, типа геологии, биологии, климатологии, но и базовым элементам системы воинствующего материализма. Идиома Вернадского "энергетический биоцентр" с вызывающей прямотой указывает на сферу, где таятся философские корни науки Вернадского и которая была настолько чужда духу воинствующего материализма, что большевистский режим вынужден был изгнать эту сферу за пределы страны, - речь идет о русской духовной школе. С непринуждённой откровенностью закон живой жизни озвучивает (horribile dictu (страшно сказать) для материалиста-ленинца), - верховенство нематериального, чисто идеалистического фактора.
       В сугубо научной плоскости закон живой жизни означает:1.Эволюция, если называть так органическую часть всеобщего развития, проходит под эгидой жизни и является функцией внутренней активности живого вещества, тобто не жизнь открывается как результат эволюции, а эволюция суть последствие жизни; 2.Не жизнь приспособляется к внешним условиям, а внешние обстоятельства приспосабливаются жизнью для своих потребностей. Таковы главные следствия закона живой жизни Вернадского. Дарвиновское открытие естественного отбора, который непосредственно докладывает о свободном поведении организма в среде своего обитания, оказывается не менее, чем онтологическим доказательством закономерности, отмеченной Вернадским.
       Беря в биологическом аспекте биосферы все изложенные новации Вернадского в комплексе и в философском контексте, необходимо следует признать, что живое вещество, как объект познания, рассматривается Вернадским в понятиях, концептуально отличных от академической биологии, тобто биосфера Вернадского принадлежит к некоей иной биологии. Это отличие, помимо непринципиальных разночтений, содержательно состоит из кардинальных различий в основополагающих моментах: представлении о конкретном субъекте-носителе и воззрении на динамику естественного отбора. Субъектом-носителем в академической биологии принята так называемая популяция - совокупность или население однотипных организмов, ещё называемых биоценозом; в общем моменте понимается "Популяция как элементарная эволюирующая единица" (И.И.Шмальгаузен). В таком качестве популяция принципиально не сходится с субъектом-носителем, заявленным Вернадским в лице "энергетического биоцентра", и между ними наличествует та полярная разница, какая существует между коллективом и индивидуальностью.
       Подобная разнозначимость субъектов-носителей необходимо приводит к ещё более разительным расхождениям по второму пункту. Основным динамическим принципом естественного отбора в современной биологии традиционно утвердилась борьба за существование, реально действующая в виде механизма элиминации (уничтожения, подавления) неприспособленных особей. Академик И.И.Шмальгаузен определил: "Борьба за существование всегда связана с элиминацией менее приспособленных особей и только через эту элиминацию ведёт к естественному отбору, т.е. переживанию и размножению особей, наиболее соответствующих данным условиям существования. Элиминация является обязательным выражением всех форм борьбы за существование"(1946, с.117). В коренном отличие от изложенного биосферный кодекс Вернадского не содержит понятий о "приспособленных" и "неприспособленных" организмах, здесь каждая особь есть "энергетический биоцентр", а потому нет никакой надобности в механизме элиминации.
       А само явление приспособления, рассматриваемое в учении Вернадского с позиции закона живой жизни, выводится в полном противоречии с канонизированной схемой адаптациогенеза (учения о приспособлении), принятой в традиционной биологии как основной механизм видообразования. Следовательно, по Вернадскому, не организм есть результат приспособления (адаптации), а приспособление (адаптация) суть продукт жизни организма, и не борьба за существование определяет смысловое содержание этой жизни, а взаимная помощь спороднённых особей даёт ей направление, и потому представление об элиминации исключено из теории биосферы Вернадского целиком и полностью. Таким образом, мысль своего учителя В.В.Докучаева о взаимопомощи в органическом мире Вернадский в противовес борьбе за существование расширил до идеологического фундамента теории биосферы, чем обозначил неклассический статус своего учения, а в лице последнего и неклассическое направление в естествознании.
       В русле этого направления Вернадский оценивает познавательный уровень современной ему биологической науки: "Изучая живые организмы, биологи в большинстве своих работ оставляют без внимания неразрывную связь, теснейшую функциональную зависимость, существующую между окружающей средой и живым организмом. Ясно сознавая организованность организма, они совершенно не учитывают организованность среды., в которой живёт организм, т.е. биосферы. Эта среда представляется им инертной, от организма не зависимой, - как хорошо и ярко выразил Клод Бернар - космической. Так, изучая организм, они изучают не природное тело, а идеальный продукт своей мысли. Это - часто удобный, даже необходимый приём научной работы, очень распространённый в естествознании. Следуя ему, сложные явления природы заменяют упрощёнными моделями, идеализируют эмпирические выводы или факты, от них отходят. Материальный треугольник не есть треугольник геометрии, "атмосфера" физики не есть окружающая нас тропосфера, животное или растение биолога не есть живое, реальное тело, не есть природный организм...Живой организм биолога в "космической среде" в огромном большинстве случаев резко отличается в своём научном охвате от реального тела эмпирического значения - живого организма биосферы. Целые области биологических проблем в общем оставались и остаются вне кругозора биологии"(1983, с.51-52,53).
       Но с наибольшей силой неклассическое мышление Вернадского раскрылось в вопросе о происхождении жизни на Земле. Почти все многочисленные теории и гипотезы возникновения жизни так или иначе имеют в качестве преамбулы представления о начальных примитивных органических формах, возникших в маловероятных и чуждых им условиях косного вещества. К примеру, концепция Л.Л.Морозова (1984) основана на лабораторно выведенном признаке живого - наличии киральной чистоты или нарушении зеркальной симметрии; аминокислоты живого вещества суть L-изомеры, а сахара есть D-изомеры. В неорганическом веществе действуют так называемые рацемические смеси, содержащие равное число левых и правых изомеров, и факторы, которые препятствуют возникновению ассиметрии, являются мощными и разнообразными, а факторы, способствующие возникновению киральной системы, - исчезающе малыми. Задача, по словам В.П.Казначеева, состоит в том, что "Необходимо, следовательно, проанализировать в эксперименте маловероятное событие, превратить в многократно усиленную последовательность событий, напоминающую цепную реакцию"(1989, с.73).
       В таком виде данная задача определяет проблему происхождения жизни как концетуально ключевой гнозис материалистической философии и решение этой проблемы приобрело в материализме характер ритуального обряда, исходящего из общего логического стереотипа и предопределённых гностических заготовок. Каждая гипотеза при их пугающем изобилии должна обладать рядом обязательных условий: 1.Живое вещество необходимо происходит из неживого - процесс абиогенеза, в соответствие с чем естественная история Земли разделяется на два мегаэона - криптозойский (бесжизненный) и фанерозойский (органический); 2.Первичные формы жизни необходимо должны быть примитивными, элементарными, и возникать дискретно, то есть в отдельных пунктах пространства и времени; 3.Процесс развития жизни необходимо должен двигаться в направлении превращения первичного маловероятного события в механизм действующего аппарата природы; 4.Законом на всех стадиях необходимо должно быть приспособление к меняющимся внешним условиям - процесс адаптациогенеза.
       В теории биосферы Вернадского отсутствует что-либо похожее на академическую теорию либо гипотезу происхождения живой природы, - и это симптоматично, ибо этим учёный даёт понять, что генезис жизни есть проблема духовная, а не генетическая. В этом контексте Вернадский решительно отвергает одну из опор материалистического воззрения - процесс абиогенеза и замечает: "Проблема абиогенеза, создания homunculus-а не может интересовать геохимика; может интересовать и имеет значение только проблемы создания комплекса жизни в биосфере, т.е. создания биосферы". Вернадский извлекает из небытия и реанимирует задавленный мощью материалистического мировоззрения принцип Реди, сформулированный в ХУ11 столетии: "Omne vivum e vivo"(всё живое из живого), ибо, как он замечает: "Это было отрицание самопроизвольного зарождения и абиогенеза и провозглашение непрерывного единства живого вещества в окружающей нас среде - в биосфере - с самого его начала, если таковое было". Подобные заявления вовсе не являются данью прошлого либо голословными изречениями широкомыслящего творца, - Вернадский излагает итоги аналитической работы в рамках собственного, тобто исторического, геохимического подхода: "Изучая геохимическую историю углерода, мы не видим в ней следов абиогенеза; нигде не существует органических соединений, независимых от живого вещества, которые свидетельствовали бы о существовании такого процесса в течение геологического времени. Геохимия доказывает тесную связь живого вещества с историей всех химических элементов, она нам являет его как часть организованности земной коры, совершенно отличную от косной материи. Нет в её данных места для абиогенеза, для произвольного саморождения. И нет признаков его существования".Из эмпирического принципа Реди Вернадский делает основание для своего первого великого постулата, поскольку "кажется совершенно законной идея вечности жизни", и выставляет комплексную преамбулу для своего познания происхождения жизни на Земле: "Живое вещество всегда, в течение всего геологического времени, было и остаётся неразрывной закономерной составной частью биосферы, источником энергии, ею захватываемой из солнечных излучений - веществом, находящимся в активном состоянии, имеющим основное влияние на ход и направление геохимических процессов химических элементов во всей земной коре"(1983, с.с.250,251).
       Задача Вернадского в противоположность материалистического догмата формулируется в иных терминах: "с геохимической и геологической точек зрения вопрос стоит не о синтезе отдельного организма, а о возникновении биосферы"(1983, с.250). Тут на передний план выдвигаются забытые суждения Вернадского о "жизненной среде" и "монолите жизни", как о системном сочленении всего живого со средой своего обитания: "1) Жизненная среда не может быть сведена к морфологически единому организму, когда - то населявшему планету, живая среда не может быть морфологически однородна...2) Уже в связи с этим живая среда не могла произойти из единого одноклеточного организма, принесенного из космической среды..." И следует вывод, отрицающий преамбулу всех материалистических теорий происхождения жизни: "3) Неизбежно допустить, что, может быть и менее сложная жизненная среда сразу создалась на нашей планете как нечто целое в догеологический её период. Создался целый монолит (жизненная среда), а не отдельный вид живых организмов, к какому нас ложно приводит экстраполяция, исходящая из существования эволюционного процесса...Необходимо допустить одновременное создание ряда организмов разной геохимической функции, тесно связанных между собой, т.е. допустить абиогенез монолита жизни - задача экспериментально немыслимая" (1989, с.137).
       Жизнь возникла вместе со средой своего обитания и экспериментальное воспроизводство примитивного первоорганизма - фикция, - таково резюме воззрения Вернадского, на каком базируется всё здание учения о биосфере. Логика учёного здесь прямо противоположна общепринятому научному мышлению: в приложении к концепции Морозова, по Вернадскому, всё должно быть наоборот - предпосылка зарождения жизни содержится в максимальной вероятности нарушения зеркальной симметрии и эти факторы будут наиболее активными. Но даже для формальных сторонников Вернадского новаторство такого мышления оказывается не под силу, как, к примеру, для М.М.Камшилова: "Развитие биосферы на нашей планете обязано маловероятному сочетанию благоприятных факторов как в начале формирования жизни, так и в течение последующих 3-3.5 млрд. лет"(1979, с.225).
       Итак, Вернадский предусматривает, что не многоактное воздействие материальных факторов друг на друга с последовательным появлением новых факторов, а одновременно изменившееся динамическое состояние всей планеты вынуждало материальные агенты взаимодействовать по-новому и приводило к появлению биосферы, именно как системы, как органическое сочленённое единство живого и косного вещества. Однако учёный не показал механизм такого взаимодействия, - во всяком случае, техника биотического круговорота здесь явно не приемлема. Сама постановка Вернадским проблемы возникновения жизни в виде биосферы исключает классическую предпосылку всякого движения - внешнее воздействие, опосредованное в "первотолчке" Ньютона. По Вернадскому, источник активности переносится во внутрь организма, системы, объекта, что есть по своей сути не что иное, как объективные дрожжи принципа саморазвития - головного принципа пульсационной гипотезы и русского пульсационизма (М.М.Тетяев, М.А.Усов, Н.Е.Мартьянов). А это, в свою очередь, означает, что внутренняя активность сообщает системе определённое динамическое состояние, под влиянием которого протекает процесс возникновения нового качества или явления, и что в корне меняет стратегию естественного взаимодействия тел.
       В русле классической ньютоновской механики стратегия взимодействия определяется так называемым законом инерции Ньютона-Галилея: всякое движение, а также его изменение, происходит только под воздействием внешнего источника. Принцип саморазвития делает внешнюю активацию моментом внутренней генерации, а стратегия контактирующих тел переходит со схемы взаимо-действия на схему со-действия. Биосфера, став результатом перехода всей планетной системы в новое динамическое состояние, воспроизвела и новую действующую силу - живое вещество, а точнее, она возникла вместе с этой силой, но обеспечила максимально возможные условия для её прогрессирующей и ускоряющей деятельности, - в этом заключён динамический смысл данной геосферы. Это обстоятельство опосредовано Вернадским в форме понятия "биогенной миграции атомов и химических элементов", а динамически обусловлено двумя биогеохимическими принципами.
       Следовательно, функционирование живого вещества на планете неизбежно должно создать новый динамический режим, который и будет отражать внутреннее содержание биосферного динамического состояния как особой стадии естественной органической (геохимической) истории. В этом состоит глубочайший смысл мысли Вернадского о воздействии живого вещества на все параметры геологической среды. Не изменяя физического облика геологических агентов и при отсутствии какого-либо внешнего материального возбудителя, живое вещество вынуждало все действующие атрибуты земной коры взаимодействовать (а точнее, содействовать) в новом направлении, то есть формировать условия для своего существования. При этом Вернадский обнаруживает специализацию организмов в данном процессе и выделяет особо функциональные "организмы - концентраторы химических элементов": "Таким образом, нам известны по крайней мере от 17 до 19 химических элементов, концентрирующихся в живом веществе. Эта концентрация приобретает ещё большее значение в силу факта, что эти организмы, концентраторы специальных химических элементов, не являются какими-нибудь редкими телами в природе. Наоборот, организмы-концентраторы встречаются в больших количествах, дают значительные массы вещества и тем самым играют видную роль в экономии биосферы"(1982, с.228).
       Направление эволюции, таким образом, сориентировано в сторону изменения динамического состояния системы, которое должно разрешиться появлением нового явления и нового динамического типа эволюции (парадигма "эволюция эволюции"). Таким новым динамическим типом биосферы, по Вернадскому, стала ноосфера, но, главное, подобную эволюционную новацию у Вернадского осуществляет сила из разряда живого вещества и такой силой стал человек. Показав объективные предпосылки и давая знать о духовной необходимости появления человека, Вернадский внёс в вековечную, популярную и актуальную, но от этого не перестающей быть какофонией, проблему человека своё оригинальное видение, какое он нарёк: человек как геологическая сила. Переход биосферы в новое состояние, являющееся важнейшим рубежом геологической истории, не может являться и не является только прерогативой самой биосферы, тобто взаимодействия внутри системы живое - косное.
       Являясь несомненным результатом эволюции самой системы, это состояние в той же мере выражает результат взаимодействия между всеми геосферами в объёме планетарной системы. Это обстоятельство позволяет рассмотреть теорию биосферы шире авторских пределов и увязать учение Вернадского с непризнанной пульсационной концепцией Н.Е.Мартьянова, которая увидела свет лишь в 2003 году и о чём будет доложено в соответствующем разделе данного цикла. Пульсационная геология видит историю Земли в последовательности общепланетарных пульсационных актов, состоящих из смены динамических состояний планеты. Осадочная оболочка, как неотъемлемая часть биосферы, возникла и стала такой же ведущей осью в эволюции одного из них - в платформенно-геосинклинальную динамическую стадию геотектогенеза. Следовательно, живое вещество биосферы существовало внутри платформено-геосинклинального состояния планеты и формировало динамический режим этой стадии. Внутренняя эволюция биосферной системы ознаменовалась возникновением человека, который и стал действующим лицом в условиях изменившегося динамического состояния биосферы и планеты, превратившись в новую геологическую реальность.
       Если необходимы свидетельства о наличии в советской науке негласных запретов на научную продукцию, выпускаемую академиком В.И.Вернадским, то смелая гипотеза о происхождении жизни на Земле служит красноречивым примером этому, - в соответствующих разделах советской науки отсутствует даже упоминание о ней, не говоря уже о научной оппоненции. А между тем своим гнозисом о генезисе жизни на Земле Вернадский как бы мимоходом разрешил наибольшую мистерию классического экспериментаторского познания , имеющую вид проклятия, - о демоне энтропии Известно, что любое тело отдаёт в окружающий мир часть своей внутренней энергии, оказывающейся, таким образом, бесполезной для системы тела. Энтропия определяется как средство беспечной траты внутренней энергии в рамках так называемого цикла Карно и как мера деградации энергии из полезной в рассеянную, которая обладает тенденцией к возростанию (интеграл Клаузиуса). Энтропия есть злая сила, творящая хаос из порядка, и благодаря ей "мир неумолимо приговорён к тепловой смерти" - таков вердикт высокоавторитетных Людвига Больцмана и Анри Бергсона. Жизнь как природное явление постоянно заводит академическую науку в тупик, а благодаря демону энтропии тупик кажется непреодолимым и самым непроницаемым. Ибо энергия, отдаваемая жизнью в окружающую среду, не только не утрачивается для организма, но, напротив, становится источником его жизнедеятельности. Один из светил европейской теплофизики П.Шамбадаль уныло констатирует, "что явления живой природы несовместимы с законом возростания энтропии, который управляет физическим миром"(1967, с.275). На сколько научный мир был шокирован жизнью, как природной реальностью, очевидно свидетельствует Э.Шредингер, значившийся в лидерах современной квантовой науки, который, задавшись специальной целью, в трактате "Что такое жизнь с точки зрения физики?", вынужден был склониться к полумистическому решению: признанию некоей "отрицательной энтропии", посредством чего организм черпает порядок из окружающей среды.
       В противовес такому физическому миропорядку концепция жизни и её происхождения Вернадского прочно опирается на идею об организме, как организаторе биосферы, как производителе, а не потребителе, порядка. Экспансия жизни, по данным Вернадского, безгранична, а потому перспектива мира прямо противоположна энтропийно-физическим предначертаниям, и отношение Вернадского к энтропийной картине мира, резко контрастировало с общепринятым шаблоном современной ему науки. Вернадский вещал: "Природные явления, выраженные энергетически, обыкновенно сводятся к принципу Карно. Мы знаем, что они всегда связаны с деградацией энергии; количество свободной энергии, способной производить работу, падает с каждым природным явлением. Энергия рассеивается в виде тепла, - энтропия мира, как говорил Клаузиус, увеличивается, и уровень тепла выравнивается. Если мир имеет границу, если совокупность природных явлений конечна, - из этого должен воспоследовать конец мира, - уравнивание энергии, которое не позволит проявиться никакому природному явлению, связанному с энергией. Долгое время эти выводы считались достоверными следствиями, законом природы; не находили исключений из этого правила, приведшего к важным научным открытиям".Позиция Вернадского в этом кардинальном пункте современной ему науки, таящем последние отголоски классического ньютоновского миросозерцания, была отнюдь не нигилистически-критиканской, а, как и всё в его научном творчестве, эмпирически обоснованной и фактически задокументированной.
       Русский учёный убеждённо утверждает: "Проявления жизни являются эмпирическим фактом, с трудом входящим в рамки других природных явлений в аспекте принципа Карно. Уменьшение энергии, её рассеяние в виде тепла, не имеет места в жизни (такой, как мы её понимаем) зелёных хлорофильных растений или автотрофных микробов, взятых в природном аспекте, т.е. неразрывно от биосферы. Наоборот, в силу факта существования этих организмов количество свободной энергии, способной производить работу, очевидным образом увеличивается к концу их жизни в окружающей природе, в конце концов с ходом геологического времени. Свободный кислород, изготовляемый зелёными растениями, каменный уголь, образующийся из их остатков, органические соединения их тел, питающие животных, движения и другие физические и химические проявления, очень различные и многочисленные, представляют выявления новой деятельности энергии, не сопровождаемой никоим образом деградацией исходной лучистой энергии Солнца. Эта энергия перешла в такую форму, которая создаёт организм, обладающий потенциальным бессмертием, не уменьшающим, а увеличивающим действенную энергию исходного солнечного луча"
       Выводное умозаключение Вернадского тут важно не столько как научное мнение само по себе, сколько как выражение нового научного мирообозрения, сформулированного русским натуралистом: "Энтропия Клаузиуса не имеет реального существования; это не факт бытия, это математическое выражение, полезное и нужное, когда оно даёт возможность выражать природные явления на математическом языке. Оно верно только в пределах посылок. Отклонение такого основного явления, каким является живое вещество в его воздействии на биосферу, в биосфере от принципа Карно указывает, что жизнь не укладывается в посылки, в которых энтропия установлена". И в качестве естественного закона поставлено философское суждение Вернадского: "Живое вещество становится, таким образом, регулятором действенной энергии биосферы" (1983, с.с.252,253,254,255; выделено мною -Г.Г.). В 1977 году глава Брюссельской школы теплофизиков Илья Пригожин был удостоин Нобелевской премии за цикл работ, где в числе прочего показано, что энтропия есть сила, творящая порядок из хаоса, а вовсе не наоборот, как прежде считалось Р.Клаузивиусом и Л.Больцманом.
       Итак, суждения Вернадского о происхождении жизни на Земле, которым в строгом сюжетном понимании не пристало называться гипотезой либо концепцией, а скорее всего, идеологической схемой, дающей оригинальное видение проблемы в свете идеологии доктрины "адеквата человека", служат завершающим аккордом того раздела биосферной теории, где объектом познания положено живое вещество в образе органической жизни ("биогенная миграция атомов и химических элементов"). Следующим тематическим разделом науки Вернадского выступает та часть теории биосферы, где объектом познания выставлено живое вещество в образе человека и которая была названа ноосферой (сферой разума). Сентенция о генезисе живой жизни помимо оригинальных и новаторских помышлений гениального автора явилась также когнитивным рубежом в его творчестве, поскольку сделав пульсацию динамических состояний мотором эволюции эволюции биосферы, в частности, "монолита жизненной среды", Вернадский доказал необходимость появления в биосфере особого состояния - ноосферы и человека как носителя и демиурга этого состояния.
       Возведение человеческого фактора в ранг действующего агента естественного процесса в биосфере стало ноуменальным следствием из профетического прозрения Вернадским происхождения жизни на Земле и онтологическим последствием великого закона живой жизни.. Это обстоятельство выглядит подсудным актом в глазах большой науки, которая рассматривала человека в естествознании не более, как своеобразную вещь в природе, не уйдя далеко от античного натурфилософского взгляда древних греков. И этим русский учёный обозначил зону размежевания между своим учением о биосфере и академической биологией, которая застыла перед человеком как биологическим явлением. Без понимания этого обстоятельства нет пути к осознанию нетрадиционной новаторской роли науки Вернадского в объёме всего цикла естествоиспытательских наук, а также к выяснению внутренних особенностей его собственного гнозиса, сделавших его самобытным явлением русской науки.
       Динамической основой биологического взаимодействия, тобто поведения организма в неорганической внешней среде, а также отношения с себетождественными особями, является процесс адаптации (приспособления) и адаптациогенез служит главным механизмом видообразования - генеральной операции эволюционной биологии. При всех дискуссируемых вариантах отношения среда - организм социальный институт безапелляционно выбирает одну позицию, credo которой изложил П.К.Анохин: "В этом отношении организация живых существ представляет собой в полном смысле слова отражение пространственно-временных параметров их конкретной среды обитания"(1978, с.13). Однако человек, взятый как биологический вид, безоговорочно не вписывается в биологическую адаптационную схему: человек не только приспосабливается к окружающей среде, но обладает способностью приспосабливать внешнюю среду к свои потребностям, - и даже более того, делает это последнее целью и смыслом своей жизни. Итак, в области человека линия органической эволюции претерпевает крутой перелом и, как пишут Н.П.Депенчук и В.С.Крисаченко: "Если вся предшествующая эволюция заключалась в приспособлении организмов к окружающей среде, то теперь наступил этап, когда живое приспосабливает окружающую среду к своим потребностям"(1987, с.207).
       В этой кризисной ситуации социальный институт не нашёл ничего лучшего, как изъять человека из природного органического мира, тобто из среды биосферы, и объявить его "сверхбиологическим" существом, - как извещает академик И.Т.Фролов, один из ведущих специалистов по гуманитарной теме в социальном институте: "Следовательно, специфика человека как биосоциального существа состоит в том, что его превращение в существо "сверхбиологическое" в основном высвободило его из-под власти эволюционных механизмов"(1983, с.84). Понятно, что манёвр со "сверхбиологическим" человеком не может избавить биологию не только от реальных противоречий в явлениях адаптации и видообразования, но и от антиномии собственного взгляда, которая отчётливо видна в свете воззрения Вернадского: закон живой жизни Вернадского не приемлется социальным институтом для всего органического мира, но неожиданно проявляет своё действие в гоменоидной сфере. Тем самым обнаруживается исторический и генетический разрыв между человеком и нечеловеческой природой, который спонтанно предписывается принципом "сверхбиологического" состояния человека и которым необходимо инкриминируется установка человека в природе - быть повелителем и покорителем природы. В совокупности это определяет гносеологический субстрат парадигмы воинствующего материализма в естествознании - опоры социального института, на отрицании которого базируются исходные моменты теоретической части науки Вернадского - учения о ноосфере.
       3.УЧЕНИЕ О НООСФЕРЕ ЗЕМЛИ В.И.ВЕРНАДСКОГО. Строгие науковеды не решились бы совокупность знаний о ноосфере, сообщаемых Вернадским, назвать учением в общезнаемом виде как систематизированном своде суждений и умозаключений, связанных посредством логического выведения. Представляемые Вернадским ноосферные знания и не могут быть оценены в системе традиционных измерителей духовных ценностей, ибо получены они с помощью нетрадиционных средств: квазиоткровенного мышления и научного мировоззрения русской духовной формации. Это значит, что некоторые теоретические концепты Вернадского, имеющие значение состемообрзующих суждений, вовсе не обладают рангом таковых в разрезе академических науковедческих требований социального института. К числу таковых относится методологическое обобщение Вернадского установочного типа: "Реально это единство человека, его отличие от всего живого, новая форма власти живого организма над биосферой, большая его независимость, чем всех других организмов от её условий, является основным фактором, который в конце концов выявился в геологическом эволюционном процессе создания ноосферы"(1989, с.194). "Единство человека", под которым Вернадский понимает целостный приоритет человеческого фактора в биосфере, показывает, что учёный вовсе не расширяет поле предикации академической науки о человеке - антропологии на естествознание, а имеет в виду особое качество человека - человека как духовную категорию, как носителя и создателя научной мысли. Это духовное предпочтение Вернадского, культивируемое им в материалистическом естествознании, выставляется социальным институтом наибольшим заблуждением учёного, попыткам очищения от которого посвящены par excellence (по преимуществу) многочисленные интерпретации и экзегетические обзоры сочинений Вернадского в советской науке.
       Методологическим новшеством в учении Вернадского необходимо считать выведение нового параметра эволюции, взятого из арсенала пульсационной механики, - динамического состояния; тобто фактором эволюции, по Вернадскому, служит не внешние активы и источники, а неумолкающий внутренний пульс системы, имеющий в биосфере трёхчленное строение. Учёный пишет: "Это новое состояние биосферы, к которому мы, не замечая этого, приближаемся и есть "ноосфера"(1988, с.503; выделено мною - Г.Г.). Этим прежде всего удостоверяется исторический характер ноосферы. После того, как новое динамическое состояние планетарной системы породило биосферу с живой жизнью, Вернадский прорицает исторически новое динамическое состояние, но уже биосферы, - ноосферы и нового ведущего - человека. Вернадский настойчиво взывает к пониманию того, что переход от биосферы к ноосфере суть процесс природный и естественный, осуществляемый со стихийной необходимостью, но базой этого процесса служит духовный рост человека. В свете этого требуется произвести уточнение понятийной и терминологической базы учения, чего Вернадский, по понятным причинам, сделать не мог. Логика помышлений Вернадского предусматривает, что пульсация динамических состояний земной материи непосредственно производит НЕ биосферу и НЕ ноосферу, а, в первом случае, "монолит жизни" или живое вещество, которое в силу закона живой жизни формирует среду своего обитания - биосферу, а, во втором случае, человека, но не первородного гоменоида, а мыслящего существа, средой обитания которого предназначается творимая им посредством того же закона, ноосфера как сфера разума. В условиях жестского прессинга головной догмы социального института - первичность материи и вторичность сознания - Вернадский не мог высказать вслух своих мыслей о когнитивном превосходстве нематериальной инстанции. Но это не должно означать, что с появления ноосферы отмирает биосфера как таковая или же ноосфера, как новая оболочка, покоится на биосферном субстрате, - а значить это должно только одно: ноосфера суть стадия развитой биосферы и одновременно развитого человека.
       Вначале свою рефлексию Вернадский строил на человеческом факторе в образе коллективного "цивилизованного человечества", явно в унисон с гносеологией западной концепции человека как члена человечества, и он написал: "Изучение истории человечества приводит к непреложному и чрезвычайно важному заключению, что цивилизованное человечество является огромной новой геологической силой в истории планеты...Ибо, изучая историю атомов - химических элементов - в биосфере, геохимия на каждом шагу сталкивается с цивилизованным человечеством, как с новой геологической силой, меняющей, по-видимому, коренным образом извечный, стихийный ход геологических процессов. То, что особенно останавливает внимание геохимика, это - всё увеличивающийся темп влияния человеческой жизни на земные химические процессы: невольно создаётся впечатление о возможном, в ходе времени, коренном их изменении под влиянием этой новой народившейся на нашей планете геологической силе. Возможно, что с появлением цивилизованного человечества на нашей планете создалась сила, которая заставляет совсем иными пуями двигаться геохимические планетные процессы"(1989, с.173). А в форме итогового заключения звучит суждение: "В последние тысячелетия наблюдается интенсивный рост влияния одного вида живого вещества - цивилизованного человечества - на изменение биосферы"(1989, с.185).
       Однако академик В.И.Вернадский не был бы русским духовником, если бы основополагание своего гнозиса доверил коллективному абоненту, да и судя по смысловому содержанию его размышлений, словоформа "цивилизованное человечество" впечатляет не столько как научный термин, сколько как сводный знак общего значения. А познавательную ёмкость своего постижения русский учёный передаёт через индивидуализацию "цивилизованного человечества" в форме научной мысли человека. Именно это последнее определяет собой и оригинальность, и уникальность, и самобытность научного творения Вернадского, который ноосферу или сферу разума сделал составной частью естествознания. У Вернадского сказано: "Эволюционный процесс получает при этом особое геологическое значение благодаря тому, что он создал новую геологическую силу - научную мысль социального человечества. Мы как раз переживаем её яркое вхождение в геологическую историю планеты...Под влиянием научной мысли и человеческого труда биосфера переходит в новое состояние - в ноосферу"(1989, с.185). В другом месте учёный расширяет и конкретизирует свою мысль: "Научная человеческая мысль могущественным образом меняет природу. Нигде, кажется, это не проявляется так резко, как в истории химических элементов, как в структуре биосферы. Созданная в течение всего геологического времени, установившаяся в своих равновесиях биосфера начинает всё сильнее и глубже меняться под влиянием научной мысли человечества. Вновь создавшийся геологический фактор - научная мысль - меняет явления жизни, геологические процессы, энергетику планеты. Очевидно, эта сторона хода научной мысли человека является природным явлением"(1988, с.215). Отсюда исходит эпохальное заявление Вернадского: "А так как среда жизни есть организованная оболочка планеты - биосфера, то вхождение в неё, в ходе её геологически длительного существования, нового фактора её изменения - научной работы человечества - есть природный процесс перехода биосферы в новую фазу, в новое состояние - в ноосферу"(1989, с.205).
       Для духовника Вернадского словосочетание "научная мысль", хоть и есть научная конкретизация положения "цивилизованного человечества", но в собственном философском освещении, а таковое для Вернадского существует только в облике русской духовной формации,- суть не более, чем абстракция, тобто обобщённое опосредование некоего духовного свойства индивида, суть которого в его определённости. Вернадский не мог обойтись без пояснения: "Научная мысль сама по себе не существует, она создаётся человеческой живой мыслью, есть её проявление. В мире реально существуют только личности, создающие и высказывающие научную мысль, проявляющие научное творчество - духовную энергию"(1988, с.216). Итак, человеческий фактор, которому Вернадский придаёт определённость научной мысли, несёт в себе содержание индивидуальной мысли, но именно научного качества, тобто созидая научные ценности. Вернадский излагает свои постижения: "Человек ввёл в структуру планеты новую форму действия живого вещества на обмен атомов живого вещества с косной материей. Раньше организмы влияли на историю только тех атомов, которые были нужны для их роста, размножения, питания, дыхания. Человек расширил этот круг, влияя на элементы, нужные для техники и для создания цивилизованных форм жизни. Человек действует здесь не как Homo sapiens, а как Homo sapiens faber"(1983, с.257).Философский смысл соображения Вернадского закодирован в приставке faber (созидание, сотворение), которая на самом деле не прилагательное (не прилагается), а коренное существительное - существо мысли творца, выявившего особое качество человека, а точнее, новую грань в ореоле более глубоко познанного предназначения человеческой личности. Homo sapiens есть ранг человека как члена человечества - продукт и достоинство западной концепции человека, а в отличие Homo sapiens faber представляется созданием Вернадского, с которым он входит в поле предикации русской концепции человека. Вернадский провозглашает: "Homo sapiens faber - его мысль - есть новый факт, возмущающий вековой, геологически вековой, уклад биосферы"(1989, с.126).
       Употребляемая Вернадским форма "человек" не может быть уравнена с понятийно насыщенным термином западных мыслителей, ибо в духовном плане русский учёный имеет в виду расширительное значение и пользуется ею в качестве термина вольного содержания, но в научно-конкретном смысле данная норма превращается у него в строго осмысленную идиому. Для Вернадского человек - это носитель и демиург научной мысли, и эта последняя не есть обобщённая отвлечённсть, но сугубо индивидуальная константа, обязательно с созидательными функциями, через которые раскрывается самозначимость отдельного человека. Человек - faber есть имя научной мысли, которую Вернадский кладёт в основополагание своего гностического сооружения как человеческий фактор, которому предназначается роль организатора мира биосферы. Человек, следовательно, организует и направляет все изменения в геологической среде биосферы, а потому он становится в данном процессе НЕ духовной и НЕ биологической, но как раз геологической силой. Утверждение Вернадского, что "С человеком, несомненно, появилась новая огромная геологическая сила на поверхности нашей планеты", следует числить в ряду главных достижений эпохи. Скрупулёзно строгое понимание термина "человек как геологическая сила" должно включать в себя смысл того, что человек потому обращается в геологическую силу, что он есть и духовная, и биологическая стать одновременно. В этом плане закон живой жизни Вернадского является поведенческим регулятором человека как геологической силы в биосфере.
       Будучи в историческом аспекте стадией развития биосферы, ноосфера онтологически знаменует собой высшую степень организованности биосферы, - в этом состоит первое отличительное свойство ноосферы. Учёный исходит из того, что с появлением цивилизованного человечества, одухотворённого научным сознанием, - а более точные исторические координаты: момент рождения научной мысли с сознанием человека-faber, отчленяющегося от сознания человека-sapiens, - на планете появилась сила, "которая заставляет совсем иными путями двигаться геохимические планетные процессы" и "Естествознание есть одна из тех сил, которой человек переделывает биосферу - переводит её в новое состояние, в ноосферу"(1989, с.180). Эта сила зарождается внутри биосферы и действует в режиме природного стихийного процесса не потому, что привносит в динамический контур биологического взаимодействия новый материальный фактор, а благодаря тому, что заставляет функционировать прежние отношения биосферы в другом ритме, пульсе и направлении, то есть организовывает отношения объективной реальности в соответствии с целевой установкой человека как геологической величины. Созидательная целевая установка есть душа и сердце Homo sapiens faber, который в своей целостности становится главным производителем ноосферы и в том же качестве человек приобретает право быть геологической силой.
       Организованное преобразование биосферы под воздействием научной мысли, взятое в ракурсе истории, привело, однако, к созданию в реальном режиме исторического времени фаустовской науки и фаустовской действительности, тобто фаустовского мира с торжеством sapiens, но отнюдь не faber, которому по определению чужды любые деструктивные катаклизмы типа войн, революций, освободительных битв. Но ноосфера принадлежит исключительно faber и Вернадский узаконивает это положение, выводя второе отличительное свойство ноосферы: ноосфера суть сфера будущего. Глубокомыслие учёного и философа полагается здесь в том, что sapiens и faber суть один и тот же процесс научной мысли, но протекающий под духовным руководством разных установок. Вернадский досконально обосновывает действующие пружины, причины и цели исторически неизбежного перехода в новое ноосферное состояние, но само наступление эпохи ноосферы относит к будущим свершениям человечества, а нынешние ноосферные знаки есть следы, ориентиры по пути следования: "Ноосфера есть новое геологическое явление на нашей планете. В ней впервые человек становится крупнейшей геологической силой. Он может и должен перестраивать своим трудом область нашей жизни. Перестраивать коренным образом по сравнению с тем, что было раньше. Перед ним открываются всё более и более широкие творческие возможности. И, может быть, поколение моей внучки уже приблизится к их расцвету. Здесь перед нами встала новая загадка. Мысль не есть форма энергии. Как же может она изменять материальные процессы? Вопрос этот до сих пор научно не разрешён"(1988, с.509).
       Таким образом, в противовес реально существующему и активно действующему фаустовскому человеку "человек созидающий" Вернадского относится к ирреальному миру и представляет сферу мыслимого существования. Ноосфера, по своей познавательной сущности, является ни чем иным, как научным прогнозом и исторической перспективой человечества, но в то же время, по своей духовной природе, в настоящем исполняет облагораживающую миссию побудительного стимулятора и несёт в себе функцию целевой установки, противной ныне узаконенной фаустовской установки на борьбу за существование и господство человека в природе. Итак, учение о ноосфере, взятое в первородном авторском помышлении, есть не столько онтологическая вершина научной теории биосферы Вернадского, сколько credo его философии биосферы. В познание биосферы учёный интуитивно вложил философскую содержательность русского духовного мироощущения, выразив последнее ex professo (со знанием дела) в онтологические знаки и понятийные фигуры. Этим самым Вернадский распространил русскую концепцию человека на всю живую субстанцию и ввёл русское понимание человеческой жизни в институт живой жизни. Но поскольку русское понимание онтологизируется в признание за человеческой личностью ведущей функции процесса или состояния, то и Вернадский выставил подобный vis tegro (внутренняя движущая сила) биосферы в человеческом измерении, и им стал человек как геологическая сила, а Homo sapiens faber поставлен антитезой фаустовскому человеку. В этом состоит вклад великого натуралиста в русскую духовную философию, а его биосферную теорию возможно понимать, как расширенный онтологический раздел русской концепции человека.
       Данный разрез ноосферы делает творение Вернадского уникальным и самобытным не только в собственно научном аспекте, но и в чисто философском контексте, выступающим особенно контрастно на фоне западной концепции ноосферы, выполненной Е. Ле Руа и Т. де Шарденом. Известно, что под влиянием лекций В.И.Вернадского в Сорбонне и Париже (1922-23 г.г.) французский математик Е. Ле Руа выступил с утверждением, что "существует человеческая сфера, сфера размышления, мысли в собственном смысле слова, сфера духа или ноосфера"(Le Roy E., 1927). Кроме термина "ноосфера", который Вернадский позаимствовал у французских мыслителей, и самой общей дефинитивной схожести в определении этого термина, других точек соприкосновения русской модели ноосферы Вернадского и западного представления не имеется. (Ссылка Вернадского на авторов западной концепции ноосферы всегда имеет в виду этот общеформальный, а не содержательный, аспект и даётся в описательном, а не когнитивном, порядке, - примером служит одно из основополагающих суждений Вернадского: "История науки и техники, вместе взятые, может быть рассматриваема в геологии и биологии как история создания на нашей планете в биосфере новой геологической силы - человеческого труда и мысли. Эта геологическая сила, медленно создававшаяся геологически длительно, в нашем столетии получила яркое проявление, и на наших глазах превращается, как выразились Леруа и Тейяр де Шарден, в ноосферу, т.е. охватывается научно-технической мыслью и переходит в новую геологическую стадию"(1988, с.271-272). Ничего, кроме почтения к научным коллегам, что совершенно естественно для интеллигента такого ранга, в суждении Вернадского нет. Но только не для социального института, который усматривает тут немалый идеологический грех, - как тогда выражались, "прислужничество перед буржуазной наукой", - и В.А.Анохин писал: "В.И.Вернадский, игнорируя материалистическую, марксистскую философию, заимствовал термин, а в известном смысле и понятие "ноосфера" у представителей идеалистической философии, что было определённой данью идеалистическому мировоззрению"(1982, с.38-39). C'est tour dire - этим всё сказано). Состояние брожения, наступившее в интеллектуальной среде Европы после Первой мировой войны, а точнее, после краха всех либерально-гуманистических идеалов, обусловившего эту мировую бойню, вызвало жгучий интерес к идее ноосферы как сферы человеческого разума, как иллюзии некоей панацеи от всеобщего безумия человечества. Время жесточайших катаклизмов первой половины ХХ века - войн, революций, гражданских смут, освободительных коллапсов, - почти целиком лишило спасительной веры в человечество как коллективного мудреца. Европейский разум, не отвергая полностью коллективный учредитель, взял на вооружение некоторые его свойства, в частности, научную мысль и общечеловеческие права, и европейская скарбница мудрости обогатилась новой разработкой - философией экзистенциализма, составной частью которой стала концепция ноосферы в редакции Т.де Шардена. Идеологии экзистенциализма (М.Хейдеггер, К.Ясперс, Ж-П.Сатр, А.Камю) выпало на некоторое время стать чаянием интеллекта Европы о возрождении человека, павшего в результате всеобщего деструктивизма и нигилизма ХХ века, термин "ноосфера" приобрёл роль прожектора, освещающего будущую перспективу человечества, а сочинение Т.де Шардена стало едва ли не бестсселером и социологической модой.
       В "Современном философском словаре"(1998), в статье "Ноосфера" Д.М.Федяев сделал удачную аннотацию трактата Т.де Шардена: "Жизнь характеризуется: а) "изобилием", благодаря которому проявляется эффективность борьбы за существование; б) "изобретательностью", определяющей совершенство структуры живых организмов; в) "безразличием к индивидам"; г) "тенденцией всеохватывающего единства"...С появлением человека психогенез сменяется и поглощается более высокой функцией - вначале зарождением, затем последующим развитием духа - ноогенезом. Соответственно выделяется и новый покров Земли, "мыслящий пласт" - Н. С её появлением Земля "меняет кожу" и обретает душу...Т.о. мы снова приходим к науке - со-знанию рода, всеобщему разуму". Таким образом, здесь налицо набор концептуальных основ, типичных для полновесного классического гнозиса: "эффективность борьбы за существование", "безразличие к индивидам", коллективный пафос - "всеохватывающее единство", "всеобщий разум" и наука как "со-знание рода". К тому же де Шарден, уверенный, что ноосфера, как и любая сфера, обязана иметь свой центр, нарекает оный "точкой Омега" и помещает сюда особый параметр - "всеобщую любовь", тобто любовь с коллективистской функцией. Точка Омега у де Шардена есть полная копия классических "первоисточников"(архе, первосущности, первоатома и прочая), а "всеобщая любовь" суть иносказание коллективно дискредитированного человечества, ибо она предназначается, по Д.М.Федяеву, для понятия об утопическом "всемирном государстве".
       В этом контексте должно быть очевидно, что ноосфера Вернадского не может коррелироваться с ноосферой де Шардена ни по одному из оснований, ни порознь, ни тем более совокупно. Вернадскому принципиально чужда концептуальная конструкция заданной модели во всех проекциях, ибо русский духовник противостоит здесь адепту западной концепции человека как члена человечества. Вернадский в корне не приемлет "безразличие к индивидам", отвергает "эффективность борьбы за существование", утверждает не прогрессивную однонаправленную эволюцию по линии психогенез - ноогенез, а единственно эволюцию эволюции, где ноогенез суть тот же психогенез, но в особом состоянии, и, наконец, определяет науку отнюдь не как "со-знание рода", а исключительно как "со-знание вида". Итак, ноосфера де Шардена - производное западного воззрения и ноосфера Вернадского - продукт русского научного постижения принадлежат двум различным полюсам познавательного пространства человеческого духа..
       В итоге следует, что как эмпирическая часть теории биосферы Вернадского не вмещается в академическое прокрустово ложе традиционных наук физического, биологического и геологического цикла, так теоретическая ноосферная часть полярно расходится с аналогичной европейской ноосферной генерацией в науках гуманитарного цикла. Здесь особо должна быть выделена геологическая отрасль знания как та обитель, откуда произросла биосферная эпопея Вернадского и которая, тем не менее, оказалась неприспособленной для радикальных новаций Вернадского. Для современной геологии кажется grande profundum (великая тайна) не только сентенция Вернадского о человеке как геологической силе, но и вся логия Вернадского в её новаторской ноосферной целокупности. Понятие "человек как геологическая сила" чуждо геологической науке по традиционному определению, ибо она не может ввести человека в разряд собственно геологических сил, участвующих в магматизме, метаморфизме, тектогенезе, седиментогенезе; в геологии человек закономерно воспринимается не как агент, а как жертва землетрясений, извержений, трангрессий и регрессий, эрозионной стихии. Геология как наука заканчивает свою познавательную миссию там и тогда, где и когда появляется человек как природное явление. Следовательно, Вернадский, имея в виду огромный деятельный эффект человеческого фактора в биогенной миграции атомов и химических элементов, ставит вопрос о расширении традиционных познавательных границ геологической науки за счёт человеческой данности. (Вернадский реанимирует забытые мысли А.П.Павлова и Ч.Шухерта: "Они сочли возможным принять такое проявление Homo sapiens за основу для выделения новой геологической эры, наравне с тектоническими и орогеническими данными, которым обычно такие деления определяются"(1989, с.190).Кстати, подобное стихийно осуществляется в геологической практике).
       Как далеко не ушла наука Вернадского от классической геологии, но всё же коренные предпосылки радикализма великого русского учёного таятся в недрах геологической дисциплины, которая снабжает все теоретические вымыслы фактическим материалом, и прежде всего в области геохимической деятельности человека.. Самый талантливый ученик Вернадского академик А.Е.Ферсман назвал геохимическую деятельность человека "техногенезом", а саму оболочку биосферы, поражённую активным технологическим творчеством человека, - "техносферой".Этим Ферсман онаучивает умозрительное утверждение своего учителя: "Человечество, как живое вещество, неразрывно связано с материально-энергетическими процессами определённой геологической оболочки Земли - её биосферой. Оно не может быть от неё независимым ни на одну минуту"(1988, с.505). В доказательство Ферсман представил прелестный этюд о промышленной биографии химического элемента железа, повторяя не только методический путь исследования своего учителя , но и теоретические выводы в отношении энтропии.
       Ферсман повествует, демонстрируя немалый художественный талант: "И, наконец, вмешивается в геохимию железа сам человек, стремясь наперекор законам энергетического равновесия расплавить в условиях земной поверхности чистый металл, с гораздо большим запасом энергии, чем более устойчивое окисное его соединение, борясь против законов энтропии природы, сохраняя, защищая и покрывая железо от неизбежного хода природного процесса в сторону увеличения энтропии системы. В этой борьбе человека с законами природы, в успехах металлургии и химии, в создании новых устойчивых равновесий твёрдых сплавов, в механической защите железа оловом, цинком, краской, металлами - хромом, никелем, фосфатами - он открывает пути в защите железа от окисления, замедляя темпы увеличения его энтропии: создавая свои высокоэнергетические системы, он их использует в новом направлении и в новых подходах промышленности и хозяйства. В идеях Анри и Джинса, как бы ни спорны были их построения, человек продолжает победный путь над энтропией Вселенной, и железо - этот замечательный элемент, сочетающий устойчивость ядра с гибкостью строения наружных оболочек электронов, превращается в его руках в мощный рычаг борьбы с природой, борьбы с обесцениванием её материи, с рассеянием её энергии, рычаг борьбы за завладение и подчинение своей воле и своей мысли той единицы космоса, неразрывно слагающейся из вещества и энергии, которую мы называем атомом"(1937, с.368-370).
       Громко озвученная патетика "борьбы" человека с природой и упоение "победами" человека на этом фронте отражает здесь публицистический пафос официального курса человека на "покорение" природы. Но ферсмановское воодушевление, стимулированное побуждениями его учителя, делает, однако, такой пафос ложным, ибо Ферсман передаёт восторг не от грубого насилия над природой, а от результатов со-трудничества человека и природы, в собственно ноосферном режиме Вернадского. Поэтому прямое уравнивание техносферы и ноосферы, получившее широкое хождение в советской геохимии, - А.И.Перельман безапелляционно заявил: "Та часть нашей планеты, которая охвачена техногенезом, представляет собой особую сложную систему - ноосферу"(1979, с.269), - противоречит коренным началам геохимии Вернадского-Ферсмана, невзирая на не совсем последовательные заявления последнего. Невольно техносфера стала той реально действующей инстанцией, где расхождения в понимании воззрений Вернадского и официозной точкой зрения в науке приобретают не только выразительный, но и принципиальный характер, где геохимия, ставшая генеральной дисциплиной геологического цикла, открыто заявляет об отказе от истории Вернадского-Ферсмана и переходе к эмпирии Кларка-Гольдшмидта, или, говоря в другом ракурсе, пренебрежением русской моделью в угоду западного макета.
       Современная техносфера, которую ещё называют сферой взаимодействия общества и природы, обладает сложной внутренней структурой и собственной историей, зародившсь где-то в недрах ХУ111 столетия. Но сторонников отождествления техносферы и ноосферы не настораживает тот факт, что В.И.Вернадский, обладая огромнейшими познаниями в области истории технического знания, не упоминает о ноосфере ни в связи с промышленной революцией ХУ111 века, ни по поводу грандиозных успехов техники Х1Х-ХХ веков, которые были видны Вернадскому достаточно, чтобы отнести ноосферу к будущему состоянию биосферы. М.С.Микулинский отмечает: "То состояние человеческого общества, которое он назвал ноосферой, по мнению Вернадского, только зарождается. Его расцвет наступит только тогда, когда станет возможным основанное на научных знаниях сознательное управление общественными процессами и взаимодействием общества и природы в глобальном масштабе"(1988).Если придерживаться определений, содержащихся в "Современном философском словаре"(1998), где под ноосферой понимается "сфера взаимодействия природы и общества, в которой человеческий разум при посредстве технически оснащённой деятельности становится определяющим фактором развития", то можно быть убеждённым, что "взаимодействие общества и природы в глобальном масштабе" уже наступило. И этот рубеж ознаменовался самым ярким феноменом ХХ века - научно-технической революцией (НТР), в содержательном поле которой происходит развитие и становление техносферы в её специфически-концептуальной форме, называемой в науке "экосистемой". А синтезированный процесс взаимодействия общества и природы В.М.Николин и М.С.Матлак называют "нообиогеоценозом"(1987, с.15), эклектически спаяв воедино ноо, био и гео.
       Итак, техносфера, взаимодействие общества и природы, экосистема, НТР - суть различные наименования или, если угодно, синонимы того объекта, с которым отождествляется ноосфера Вернадского. Здесь отчётливо выступает первое принципиальное положение, препятствующее осуществлению данного отождествления: техносфера как детище НТР суть явление настоящего времени, разворачивающееся на наших глазах и охватившее своей деятельностью весь земной шар, тогда как ноосфера относится к будущему времени и, как сказал Вернадский: "Я считаю, что мы не можем в нашей работе не учитывать неизбежных тенденций будущего и с этой точки зрения отделять историю науки от истории техники"91988, с.272).Итак, отделение науки от техники лежит в основе несовмещения техносферы и ноосферы.
       Вторым принципиальным положением, ещё более препятствующим слиянию техносферы и ноосферы, служит то обстоятельство, что в настоящей техносфере человеческий разум "становится определяющим фактором развития", базируясь на ответственности законов, по преимуществу наук точного или физического цикла, тогда как недостаточность физического знания, прежде всего по причине приниженности в нём индивидуально-человеческого фактора, красной нитью проходит в учении ноосферы Вернадского. Достаточно вникнуть в смысл хотя бы одной из основополагающих деклараций Вернадского, чтобы ощутить идеологическую несовместимость проблемного поля науки Вернадского - nervus vivendi (движущей силы) ноосферы с когнитивными заботами физического познания - quinta essentia (основной сущностью) НТР и техносферы. Вернадский повествует: "Напрасно стал бы человек пытаться научно строить мир, отказавшись от себя и стараясь найти какое-нибудь независимое от его природы понимание мира. Эта задача ему не по силам; она является и по существу иллюзией и может быть сравнена с классическими примерами таких иллюзий, как искание perpetum mobile, философского камня, квадратуры круга. Наука не существует помимо человека и есть его создание, как его созданием является слово, без которого не может быть науки. Находя правильности и законности в окружающем его мире, человек неизбежно сводит их к себе, к своему слову и к своему разуму. В научно выраженной истине всегда есть отражение - может быть, чрезвычайно большое - духовной личности человека, его разума"(1988, с.221).
       Современная техносфера или научно-техническая революция ХХ века создала самую яркую особенность этого времени, вписавшую данный хронон навечно во всемирную летопись, и эта особенность - глобальная экологическая катастрофа человечества. Суть экологической катастрофы состоит в том, что промышленное производство человека, удовлетворяя материальные потребности, одновременно разрушает благоприятную для существования человека как биологического вида внешнюю среду или, точнее, структуру биосферы. Тема НТР и экологического бедствия человека исключительно обширна и у меня нет возможности касаться её (в другом трактате "Философия геологии" я подробно рассмотрел её и вывел формулу экологической катастрофы - знание против сознания), и я сошлюсь только на высокоавторитетное мнение председателя экологической комиссии ООН профессора И.Ятамару, который в конце ХХ века подсчитал, что человечество погубит себя в ближайшие 200 лет.
       Должно быть очевидным, что в свою ноосферу, как будущую обитель знания, Вернадский не мог допустить техносферу, где знания выступают против сознания, и самым активным протестантом здесь заявляется Homo sapiens faber - хозяин ноосферы, по Вернадскому. Степень отпора Вернадского можно определить, если сравнить новаторские пропорции знания Вернадского с тем пониманием биосферы, какое наличествует в казённой геологии и какое приспособлено к требованиям современной, порождающей экологический катаклизм, техносферы. Достаточно полно это последнее дано в рефлексии В.И.Николина и М.С.Матлака: "Современная область биосферы включает верхнюю часть литосферы, гидросферы и нижние слои атмосферы. Здесь осуществляется круговорот веществ и превращение энергии, вызванное каким-либо внешним вмешательством, вызывает ответную реакцию экосистемы, которая либо перестраивается, приспособляясь к изменившимся условиям, либо погибает. Во втором случае возникшая ситуация характеризуется как экологическая опасность или даже как экологический кризис"(1987, с.10; выделено мною - Г.Г.).
       Это означает, что внутреннее содержание техносферы, выделенной академиком А.Е.Ферсманом в соответствии с онаученными духовными установками Вернадского, не сообразуется с качественной сущностью современной техносферы, а, следовательно, необходимо считаться с двумя функциональными типами техносферы: реальной техносферой, действующей ныне в биосфере как инструмент НТР, и некоей виртуальной техносферой, предназначаемой для будущей ноосферы. Вопрос о виртуальной техносферы является основным вопросом в учении о ноосфере Земли и он стоит как чисто онтологическая проблема, ибо теоретически и гносеологически он блестяще разрешён академиками В.И.Вернадским и А.Е.Ферсманом, из новаторских поползновений которых выкристаллизовался основной динамический принцип ноосферы - человек как геологическая сила. Расшифровывается это таким образом, что Homo sapiens faber - отец-основатель ноосферы - осуществляет свою faber-миссию непосредственно в природной геологической обстановке, руководствуясь не техническими законами, а исключительно законом живой жизни, тобто своими собственными потребностями, и таким способом человек заявляет о себе как геологической величине. Следовательно, виртуальная техносфера несёт в себе в свёрнутом виде принцип человека как геологической силы. На этой умозрительной ноте обрывается учение о ноосфере и завершается творческая деятельность выдающихся русских учёных-натуралистов - В.И.Вернадского и А.Е.Ферсмана, которые скончались в один год (1945 год).
       Итак, основной вопрос ноосферы спонтанно раскрывается в синтез человека и природы. При этом априорно ясно, что такой синтез должен иметь особую внутреннюю консистенцию, качественно отличную от промышленного взаимодействия общества и природы, каковое зиждется на противоборстве человека с природой, ведомого человеком во имя своего господства и с целью покорения природы. Именно такую синтетическую консистенцию представил академик Б.Б.Полынов в лице своей теории ландшафтов и, следовательно, основной вопрос ноосферы теоретически был решён и дан Полыновым через посредство особого атрибута - так называемого геохимического ландшафта. Однако учение о ландшафтах Б.Б.Полынова осталось незавершённым, а его идеи и замыслы не получили ни продолжения, ни понимания (прежде всего, понятие о геохимическом ландшафте), ни, тем более, развития. Академик Борис Борисович Полынов (1877-1952 г.г.) в 30-е годы подвергался тюремному заключению и научной дискриминации и также принадлежит к когорте загубленных гениев России.
       Отождествление ноосферы с реальной техносферой относится к чисто научным заблуждениям и объясняется отсталым научным мировоззрением эмпирической геологии. Но даже в этом заблуждении биосфера, как объективная реальность, остаётся, - исчезают Вернадский и Ферсман. Но творение Вернадского подвергается деформации и искажению иного порядка, при котором исчезают и ноосфера, и Вернадский: речь идёт об отождествлении ноосферы и коммунизма как осознанном политическом действии. В условиях, когда европейская интеллектуальная корпорация после грандиозных катаклизмов ХХ века прониклась тревогой за общественное состояние человека и явился жгучий интерес к футурологическим предсказаниям типа ноосферы как будущей сферы разума, делом чести социального института стало выставление своей фундаментальной догмы о коммунизме в виде светлого будущего человечества в требуемом спасительном ракурсе и привлечение такого авторитета, как Вернадский, в качестве научного обоснования. Таким образом, воочию поставлена чёткая политическая цель и потому практически весь аналитический запал соответствующей направленности был сосредоточен почти исключительно на ноосферном разделе учения Вернадского. Отождествление ноосферы и коммунизма в той или иной форме, по существу, стало сквозным рефреном подавляющего числа комментариев трудов В.И.Вернадского.
       В.П.Казначеев говорит об учении Вернадского о ноосфере: "Это учение следует рассматривать как гениальное естественно-научное обобщение закономерностей космопланетарной эволюции планеты Земли". Не совсем понятна суть "космопланетарной эволюции", но совершенно прозрачна ложность сделанного из этого соображения заключения о том, что с воззрением о ноосфере "...у учёного органически связаны его борьба против идеалистических философских течений, против субъективистских явлений в истории естествознания". Если бы не поразительный, но обязательный, догматизм деятелей социального института, то сей автор должен бы знать, что главные конструкты науки Вернадского - понятия о Homo sapiens faber и о ноосфере как сфере научной мысли - есть самые идеалистические образования в естествознании и этим обусловлен новаторский флёр всех ноуменальных сказаний Вернадского, а также должен бы видеть открыто демонстрируемую Вернадским принадлежность к наиболее идеалистическому лагерю в русской философии - русскому духовному воззрению. Казначеев продолжает: "При этом очень важно помнить, что в своих общенаучных обобщениях В.И.Вернадский даёт конкретно-научное образование закономерного характера преобразования биосферы Земли в ноосферу. Последняя понимается как состояние планеты, которое осуществляется по мере утверждения социалистической системы в глобальном масштабе"(1989, с.с.12,15,22,). Здесь используется логический приём, типичный для институциональных толкователей Вернадского: при истинных посылках (у Казначеева - суждение о закономерном характере перевода биосферы в ноосферу) следует ложное умозаключение (у Казначеева - суждение о "социалистической общественной системе" как моменте ноосферы). Намеренно ошибочное умозаключение в логике называется софизмом и софистикой пронизана вся силлогистика уравнивания ноосферы с коммунизмом. По отношению же к творчеству Вернадского она совокупно есть не менее, чем non sens (нелепость), ибо нелепо инкриминировать коммунистические побуждения учёному, у которого неприязнь к социалистическому идеалу выражена на уровне отвращения, а тезис "все социалисты - враги свободы" постален едва ли не научным credo .
       Несколько иная софистская схема для процедуры отождествления ноосферы с коммунизмом представлена Ю.В.Олейниковым, который помещает ложный тезис в посылочную часть своего суждения. Первая посылка последнего гласит: "В.И.Вернадский же, исследуя с естественнонаучных позиций проблему влияния человека на природную среду, сделал вывод о необходимости коммунистических социальных преобразований", а вторая посылка более широкого профиля излагает, что "Именно с социализмом, открывающим возможности для планомерного, целенаправленного развития науки и техники и максимального использования их в интересах народных масс, связывается теперь сознательное стремление к построению ноосферы". На этой основе конструируется общий вывод с претензией на универсальный императив: "В этом смысле становление ноосферы и коммунизма есть единовременный естественноисторический процесс, который имеет одинаковую социальную направленность"(1987, с.с.118,116,124).
       Но большинство аналитиков не считают нужным для данной процедуры прибегать к каким-либо логическим выведениям, а пользуются декларативными извещениями, типа: "ноосфера выступает в качестве естественной основы коммунизма, а коммунизм - в качестве социального воплощения ноосферы"(Ю.М.Манин,1979, с.133) или "Необходимая предпосылка ноогенеза - коммунистическое преобразование общества"(М.М.Камшилов,1979, с.232). Политизация ноосферы порой достигает неконтролируемых размеров, как это позволил себе академик А.Л.Яншин: "Ноосфера является результатом слившихся в единый поток двух величайших процессов современности: в области научной мысли, с одной стороны, и социальных отношений - с другой. Поэтому создание ноосферы возможно лишь как следствие прочного союза тех сил, которые являются основой этих процессов, т.е. союза науки и трудящихся. Сейчас мы видим, что в странах социалистического содружества такой прочный союз уже существует, и всё более ясные следы этого союза мы наблюдаем в жизни большинства развивающихся стран"(1988, с.501). Демагогичность данной декларации, нашедшей достойную оценку в факте коммунистического крушения в России, может быть достаточно полезной, если к нему подойти как к реальному опыту и историческому уроку, тобто воспользоваться методологическим приёмом, культивируемым В.И.Вернадским в истории науки.
       Стремление деформировать воззрения В.И.Вернадского, предпринимаемые со стороны науки - социального института, включает в себя и попытки фальсифицировать учение Вернадского, то есть стремление подвести под это учение нечто ему обратное, осуществляемое в рамках того же социального института. Такая попытка в развёрнутом виде представлена в последнее время авторитетным знатоком проблемы ноосферы в советской науке Н.Н.Моисеевым. Этот автор начинает с того, что "Основное содержание учения о ноосфере, часто называемое биосферно-ноосферной концепцией Вернадского, трактуется как переход от биосферы к ноосфере, который должен неизбежно произойти. Более того, в ряде работ говорится о том, что такой переход уже давно начал происходить - с того времени, как человек стал всё более активно вмешиваться в процессы, протекающие в окружающей среде. Мне кажется, что такая трактовка учения о ноосфере не только упрощена, но и искажает его глубинный смысл"(1989, с.99). А "глубинный смысл" учения о ноосфере, по Н.Н.Моисееву, состоит в том, что "...утверждение о неизбежности перехода биосферы в ноосферу мне представляется неправомочным: он не может произойти автоматически, человечество должно оказаться способным его осуществить"(1989, с.100). Но уже сама преамбула новой трактовки безапелляционно устраняет В.И.Вернадского от соучастия: "Благодаря стохастичности (изменчивости), изначально присущей нашему миру, предсказать более или менее точно особенности нового состояния невозможно, - невозможно в принципе! Будет ли место для человека в этой новой биосфере? Ответа пока нет"(1989, с.98). Столь решительное отрицание предсказательного способа мышления полностью обезоруживает Вернадского как учёного, а сомнения в гуманистической перспективе человека повергает Вернадского в нокаут как философа. Почему-то синонимируя стохастичность не со случайностью, а с изменчивостью, на базе которой отвергается предсказательный подход, Моисеев столь же решительно начинает предсказывать "особенности нового состояния": о том, что переход биосферы в ноосферу осуществляется не в силу естественных причин, а под воздействию сознательной воли человека, опирающегося на так называемый экологический императив - "совокупности ограничений и запретов, выполнение которых необходимо для дальнейшего прогресса человека, развития биосферы, их совместной эволюции"(1989, с.100); о том, что появление ноосферы произойдёт не эволюционно-неизбежным историческим путём, а благодаря осознанному поведению людей, руководимых Разумом: "Согласно биосферно-ноосферной концепции Вернадского, процессы развития природы и общества должны стать направляемыми Разумом"(1989, с.112).
       На точке зрения Н.Н.Моисеева можно было бы не задерживаться, ибо в принципе она трактует ту же излюбленную тему "сверхбиологического" человека, который призван господствовать и властвовать в природе, если бы автор не пошёл дальше своих единомышленников и не вскрыл самую роковую черту этого понимания. Последовательность Моисеева заключена в том, что он делает совершенно логичный вывод из всей совокупности воззрения о "сверхбиологическом" человеке: "Разум на определённом этапе развития планеты может стать основным фактором её развития и определить наступление эпохи ноосферы"(1989, с.106; выделено мною - Г.Г.) Таким образом, Разум, в сентенции Моисеева полностью уподобляясь известному Абсолютному Духу, несёт свою миссию "основного фактора" ноосферы вне человека, чем определяется "сверхбиологическое" состояние. И более того, Разум у Моисеева переростает рамки даже Абсолютного Духа: "Он должен быть способен расширять своё воздействие на окружающую среду и перестраивать своего носителя - человека"91989, с.118). Отчленённый от человека, а потому противопоставленный ему, Разум в новой трактовке ноосферы обладает единственной перспективой - быть божеством, ибо воздействуя на окружающую среду и перестраивая человека, Разум приобретает монопольные черты надреального ("сверхбиологического") существа.
       4. В.И.ВЕРНАДСКИЙ О ГЕОЛОГИЧЕСКОМ КОНТИНУУМЕ. Со времени эллинских мудрецов утвердилось невысказанное правило, что любая наука может претендовать на статус совершенного и законченного знания, если она предоставляет новый взгляд на мир и принимает участие в научной картине мира. Греки первыми стали организовывать научное знание, конструируя особую естественную совокупность непрерывно связанных явлений, находящихся под протекторатом научного знания и сознания, или континуум, который больше известен под названием научной картины мира. Этот космологический подход древние греки воплотили в перипатетическую картину мира Клавдия Птолемея, осуществив ослепительный прорыв человеческого духа и создав вечный мавзолей доблести античного ума. Научные потрясения, перевороты, реформации (вульгарно называемые научными революциями) приобретают статус эпохальных только в случае кардинального изменения научной картины мира и соответственно внутренней структуры научного континуума. Вернадский, сообразно своему урождённому дарованию лидера науки, создавал новую форму научной совокупности знаний в биосфере, сочетающую в себе геологическую и биологическую дисциплины. Vis activa (побуждающая сила) для Вернадского явилось то обстоятельство, что его наука НЕ коррелируется ни с академической геологией, ни с традиционной биологией, и Вернадский, стало быть, создал научный континуум для своей науки. А поскольку последняя опирается на основополагающий тезис о человеке как геологической силе, то учёный сотворял специфический геологический континуум. Соответственно этому творец проводит рефлексию фундаментальных атрибутов континиуума - время и пространство, доказывая наличие в реальной геологической природе не общепризнанных констант физической картины мира, а самобытного геологического времени и специфического геологического пространства, за что не брался ни один теоретик естествознания ни до, ни после Вернадского.
       Говоря о пульсирующем характере изменений природного состояния, эмпирически известном в геологии, и акцентируя внимание на необратимости эволюционного процесса, также эмпирически зафиксировано законом Долло в биологии, Вернадский прозревает в этом незнаемый ракурс и заключает: "Можно видеть, что она (необратимость - Г.Г.) связана с особыми свойствами пространства, занятого телом живых организмов, с особой его геометрической структурой, как говорит П.Кюри, с особым состоянием пространства" И факты, известные эмпирически, но не объяснённые теоретически, он кладёт в доказательную базу своего умозаключения: "Почвы и реки девона, например, иные, чем почвы третичного времени и нашей эпохи. Это область новых явлений, едва учитываемых научной мыслью"(1977, с.с.21,18). Суждения Вернадского о геологическом континууме могут служить хрестоматийным образцом синтеза научного и философского мышления, того, уже не разъединимого постижения, какое в теории всегда знаменует ослепительный взлёт человеческой мысли. Но чем более ослепляющим кажется пожар знаний, разожжённый одиноким творцом, тем более мощные средства тушения обрушиваются на него, - эта закономерность, увы, также сказалась на великом русском натуралисте.
       Уже в 1938 году Вернадскому было известно, что "Мы переживаем сейчас в науке чрезвычайно важную эпоху её развития. Впервые объектом исследования является время, долгие века находившееся вне её кругозора. Это обстоятельство характеризует науку нашего времени и отличает её от науки Х1Х столетия. Сейчас становится ясным, что время есть чрезвычайно сложное проявление реальности, и содержание этого понятия чрезвычайно различно...Представление Минковского и его предшественников о времени, как о четвёртом измерении пространства, есть математическое отвлечение, логически не имеющее почвы в научной реальности, фикция, не отвечающая реальному содержанию науки, её представлению о времени. В геометрии, конечно, время может быть выражено вектором. Но явно такое его выражение совсем не охватывает всех его свойств в природных явлениях, изучаемых натуралистом, и ничего ему реального в смысле знаний не даёт. Оно ему не нужно. ...удобно отличать реальное пространство природы - в данном случае биосферы - от геометрического пространства, как пространство физическое, как это, кажется, предложил впервые Гельмгольц. Точно также и время натуралиста не есть геометрическое время Минковского и не время механики, и теоретической физики, химии, Галилея или Ньютона"(1992,с.259-260).Из этого умозрения следует следующий мандат: геологическое время - это не физическое время Эйнштейна, а особое "реальное время натуралиста", и геологическое пространство - это не физическое пространство Минковского, а особенное "реальное пространство натуралиста", которые в качестве опорных осей формируют самостоятельную систему координат - геологический континуум, объективно и когнитивно несовместимую с римановым физическим континиуумом.
       В научных текстах Вернадского отсутствует данный мандат в авторском изложении, ибо на этом пункте прервалась постигающая деятельность великого учёного. Однако же оставшееся наследие учёного предоставило достаточно, чтобы без особого напряжения вывести замысленный, но не завершённый, когнитивный кодекс натуралиста в облике геологического континуума, и прийти к выводу об уникальности духовного подвига академика В.И.Вернадского. Возможно, неоконченность и незавершённость величественной былины Вернадского не следует считать познавательным недостатком, а лучше склониться к мудрости библейской истины, что есть время разбрасывать камни и есть время собирать камни. Может быть, время Вернадского есть время разбрасывать камни идей и мыслей, намёков и предположений, невысказанных истин и скрытых смыслов, а наше время есть время собирания разбросанных гением камней, попытке чего и посвящается следующее "Послесловие".
      
      

    П О С Л Е С Л О В И Е

       "У меня нет никаких сомнений относительно выдвигаемых
       мною доктрин; все мои сомнения относятся только к
       стилю и к расположению материала; больше всего я
       боюсь, что, может быть мне не удалось ясно показать,
       каковы те взгляды, которые я хотел бы отдать на
       суд беспристрастного исследования"
       Давид РИКАРДО
      
       При необозримом богатстве научного наследия академика В.И.Вернадского как-то в стороне остаётся момент, какой по своей познавательной ёмкости вполне претендует на роль основополагающей характеристики творческого портрета Вернадского. Вернадский не только учёный, тобто творец научных ценностей, и не столько натуралист, то бишь исследователь и первооткрыватель тайн природы, а именно мыслитель в ранге мудролюбия, то есть философ. По творческому сочленению научных и философских знаний Вернадский не знает себе равных не только в естествознании, но и в научной сфере в целом. Вернадский был первый, кто во всеуслышание заявил о подобной методологии, и единственный, кто достиг на этом поприще блистательных успехов. Кровная и неразрывная связь сочинений Вернадского с идеалистической русской духовной философией, хоть не декларируется, но взыскуется учёным постоянно, - Вернадский приобщён к русскому духовному вещанию в такой степени, в какой отстранён от системы воинствующего материализма. А между тем Вернадский, как творец самой обширной теории в естествознании и как деятель самой материалистической из всех наук, не может не быть материалистом, и здесь не должно видеть парадокса..Вернадский, по существующей в философии градации, является уникальным творцом, совместившим в себе одновременно черты идеалиста и материалиста (тем самым доказывая несуразность и непотребность данной градации), и как материалист он примыкает не к ленинскому диалектическому материализму, чей догматизм отвращает учёного, а многочисленные и настойчивые попытки по обращению Вернадского закончились всемерным провалом, а к иной материалистической системе, бытующей в русской философии в конце Х1Х - начале ХХ веков и которую Н.А.Бердяев забыл приобщить к русскому философскому ренессансу, - материалистической системе Г.В.Плеханова
       Следовательно, будучи идеалистом, Вернадский кровно связан с русской духовной философией, но как материалист, он раскрывается в материалистическую систему Г.В.Плеханова - великое достижение русского духа, входящее в состав русской духовной доктрины. Великий философ и крупный общественный деятель Г.В.Плеханов (1856-1918 г.г.) образует весомое звено в цепи загубленных гениев России и социальный институт изъял из системы Плеханова все внутренности, оставив за этим философом только роль, в действительности совершенно малосущественную, талантливого распространителя марксизма в России. Плеханов явился в истории русской философии первооткрывателем общественного феномена, который он назвал "общественной психологией" или "общественным мнением", и в противовес отдельным догадкам, заявляющим о себе ещё в античное время, а в известной мере в противоположность известному "Общественному договору" Ж.-Ж.Руссо, выступил зачинателем учения об общественном мнении. Как раз этого, а также положений о географическом материализме, социальный институт не может простить Г.В.Плеханову, ибо они не подпадают под догматизм воинствующего материализма, да и в целом Плеханов был стойким идеологическим противником В.И.Ульянова-Ленина и не признал Октябрьский переворот.
       Однако, если парадокса не существует в том, что материалист Вернадский, отвергнув ленинскую схему воинствующего материализма, стал близким к философскому материализму Плеханова, то парадокс наглядно присутствует в том, что последний никак не отозвался на это обстоятельство, а точнее сказать: авторы "спороднённых" систем нигде и никогда не пересекались, не ссылались и не вспоминали друг о друге. Нелепо думать, что оба творца, пребывая как современники в одной стране и обладая оба феноменальной эрудицией и широчайшим кругозором, ничего не знали друг о друге. Стало быть, наличествовал некий веский и объективный повод для разобщения и он обнаруживается достаточно просто: признание социалистического идеала Плехановым и отрицание социалистического идеала Вернадским. При этом требуется знать, что в конце Х1Х - начале ХХ веков общественная жизнь России была предельно наэлектризована политикой и подобное разночтение именно в политической плоскости приобретало характер принципиального расхождения, а потому крупный политик своего времени Г.В.Плеханов (политика была роковой страстью великого мыслителя) не обращал внимания на деятеля науки В.И.Вернадского, равно, как и наоборот.
       А между тем при несколько углублённой рефлексии оказывается, что социалистический тезис, употребляемый в норме идеала, именно в этом качестве не обладает требуемыми критериями и относится скорее к разряду лжеидеалов. На более глубоких уровнях у обеих проницаний бытует не просто нечто однотипное, а одно и то же плодоносное ядро, которое и называется этими авторами одинаково - свободный человек. Имея в виду свободного человека, Плеханов рассуждает о роли личности в истории и преподносит общественное мнение как степень зрелости свободного человека, а у Вернадского свобода человека выступает необходимейшим условием научной мысли. Особенность тут заключена в том, что и Плеханов, и Вернадский НЕ доказывают необходимость или наличие свободного человека, а берут эту константу как данность, как действующую преамбулу, ибо представление о свободе и свободной личности обладает в русской духовной доктрине специфически русской нормативной формой. Русская духовная школа несёт в себе философию свободы как диагностическое свойство и выставляет необычайно звучного глашатая - Н.А.Бердяева, которого называют "философом свободы" (из многих трудов и учебников этого автора достаточно назвать некоторые с примечательными титулами - "Философия свободного духа", "О рабстве и свободе человека", "Философия свободы"). Только один факт использования свободного человека в качестве действующего персонажа в ноуменальных упражнениях делает Плеханова и Вернадского членами одной масонской ложи - русского духовного корпуса, а эта спороднённость по мощи на порядок превосходит любые политические расхождения.
       Итак, Плеханов обосновывает принципиально новое для материалистической философии положение: через общественное мнение - принадлежность свободного человека - реализуется роль личности в истории на современном этапе человеческой цивилизации, и этой концептуальной базе основывает учение об общественном мнении. Но, аналогично Вернадскому, его логия не подходит под номенклатурные признаки учения как такового, - скорее всего, это следует называть апорией Плеханова, ибо в порядке постановки вопроса философ сформулировал только противоречивые составляющие особого общественного конструкта. Плеханов утверждает: "1) Общественное мнение управляет миром; оно определяет взаимоотношение членов общества; оно создаёт социальную среду. 2) Человек - продукт социальной среды, его мнения определяются особенностями этой среды". Последующие уточнения основной мысли приводят к следующему силлогизму: "Для диалектических материалистов мнение людей, конечно, управляет миром...Но это не противоречит тому, что "общественное мнение" имеет свои корни в социальной среде и в конечном счёте в экономических отношениях; это не противоречит тому, что всякое данное "общественное мнение" начинает стареть, как только начинает стареть вызывающий его способ производства. Экономика формирует "общественное мнение", которое правит миром". И, наконец, ещё одно суждение: "Чтобы понять историю научной мысли или историю искусства в данной стране, недостаточно знать её экономию. Надо от экономии уметь перейти к общественной психологии, без внимательного изучения и понимания которой невозможно материалистическое объяснение истории идеологий"(1956,т.11, с.с.134,178,247). Итак, с одной стороны, - общественное мнение, которое "управляет миром", а следовательно, и экономикой; с другой стороны - экономика, формирующая общественное мнение, и, значит, влияющая на мир, и, наконец, с третьей стороны - некое взаимодействие между экономикой и общественной психологией, - такова материалистическая апория Плеханова.
       Поставив свободного человека производителем научной мысли, Вернадский со своей стороны также наталкивается на трудно разрешимый казус (апорию). Учёный обнаруживает эмпирическую закономерность, что научно обогащённые личности появляются в истории науки редко и хаотично, тобто совсем не показательны для людского сообщества: "Ибо мы знаем, что такие личности в общей массе человечества всегда редкое явление, не всегда имеющее место. Надо ждать иногда века, чтобы после ухода из жизни вновь появились люди, способные уловить нить, оставленную ушедшими...Иногда надо долго ждать, чтобы вновь появились равные им умы или равные им таланты; иногда они не появляются"(1988, с.с.216,217). Следовательно, люди, обладающие "духовной энергией", редки, случайны и не характерны для человечества, что видимо противоречит априорному постулату о постоянной и неиссякаемой духовной активности человека, и не соотносится с доктриной о научной мысли как планетарном явлении, действующего со стихийной неизбежностью. Своё противоречие Вернадский обозначает чисто натуралистически: "Мы не знаем пока, почему, как и отчего происходит такое нарождение талантливых людей, орудий научной мысли, и их скопление в близких поколениях, отсутствие их в других"(1988, с.217). Итак, содержание научной мысли в понимании Вернадского составляет ключевое смысловое затруднение ноосферного учения, или, другими словами, идеалистическую апорию Вернадского.
       Таким образом, творческий эффект сочетания двух систем зависит от того, будут ли данные апории суммироваться в одну общую либо каждая из них станет решением или средством для решения другой. Важно, что решения проблем, скрытых в потенциале каждой из апорий, нельзя найти в авторских первоисточниках, ибо обе системы - Плеханова и Вернадского - обрываются как раз на данных моментах, но именно на этом этапе, на стадии постановки задачи, между этими системами наличествует полярное разногласие, какое и не позволило сблизиться, несомненно, самым ярким деятелям русского духовного общества, разрушенного большевистским режимом. Синтез апории Плеханова и апории Вернадского является главной задачей, оставленной в наследство гениальными русскими мыслителями.
       Итак, первым шагом на пути этого синтеза является осмысление общественного мнения, как общественного параметра, в условиях ноосферы. По утверждению Вернадского: "Биосфера ХХ столетия превращается в ноосферу, создаваемую прежде всего ростом науки, научного понимания и основанного на ней социального труда человечества"(1975,кн.2,с.31). В соответствие с утверждениями Плеханова это означает, что ноосфера формируется на базе превращения научной мысли в общественное мнение, а научный труд обретает характер социального явления. Как элемент общественного мнения, свободный человек выступает с претензией на ведущую динамическую роль в ноосфере и в таком качестве научная мысль кажется способной преобразовать геобиологическую совокупность биосферы в некие "начальные" структуры ноосферы. По сути дела и воочию любая оформленная научная мысль, каждая онаученная идея несёт в себе зачатки "элементарной" почки ноосферы, а главным механизмом преобразования биосферы в ноосферу Вернадский называет "научный аппарат". Однако рефлексия Плеханова отвергает столь гладкий ход процесса с такими радужными перспективами. Ни научная мысль, ни научный аппарат, по Плеханову, не могут единолично олицетворять общественное мнение в полном спектре и широкого общественного круга, поскольку в данных атрибутах выступает общественное мнение узкой, в общественном масштабе, группы людей, а именно профессионального научного слоя, что является в известной мере иной проекцией социального института.
       Уравнивание общественного мнения с ноосферой, где эволюирующей ячейкой выступает научная мысль, с этих позиций неизбежно приводит институт общественного мнения в состояние, где приоритетным будет научное мнение, тобто форма специализированного сознания, адекват классового сознания. Ещё А.И.Герцен предупреждал, что "Республика учёных - худшая республика из всех когда-либо бывших, не исключая Парагвайской во время управления ею учёным доктором Франсиа"(1948, с.60). Плеханов решительно выступал против господства в общественном мнении каких-либо особых форм сознания, а особенно кастовых и групповых, за что подвёргся обструкции со стороны советской аналитики. А сам Вернадский блестяще доказал ведущую роль отдельной личности в научном познании, а отнюдь не корпораций, гильдий или академий учёных.
       Следовательно, приобщение доктрины ноосферы как сферы научного мандата, по Вернадскому, к институту общественного мнения в истолковании Плеханова привело обе системы не к схождению, а к расхождению по, казалось, существенным концептуальным моментам. Но, как и предыдущее политическое, это расхождение оказывается на деле видимым и формально поверхностным. Расхожее понимание ноосферы как сферы разума или научной мысли не пригодно для плехановского воззрения в силу того, что предикат "разум" не может быть общественным мнением из-за своего своеобъемлющего контекста, а предикат "научная мысль" не в состоянии обеспечить достаточную полноту общественного мнения из-за своего узкопрофессионального аспекта. Другими словами, русский философ Плеханов по когнитивному содержанию своей логии органически не приемлет западную концепцию ноосферы, которую выражали Э. Ле Руа и П. де Шарден и у которой учение Вернадского, также будучи содержательно несовместимым с европейской схемой, позаимствовало только термин и дефинитивное определение ноосферы.
       Присматриваясь к сочинениям Вернадского с такой точки зрения, можно без труда увидеть, что смысловое значение термина "научная мысль" сплошь и рядом выходит в текстах Вернадского за рамки тривиального содержания научной мысли как таковой и под этим термином у русского учёного скрыто нечто иное, превосходящее значение научной мысли как единозначного источника знаний, поставленного во главу угла у Э. Ле Руа. К примеру, говоря о признаках ноосферного состояния в современной биосфере, Вернадский отмечает: "...надо выдвинуть влияние ещё одной черты нового времени - распространение единой культуры, или во всяком случае доступность единой культуры для всех стран и для всех народов, для всего человечества...Нельзя не отметить, что и здесь развитие науки является одним из главнейших факторов, если даже не самым главным фактором, обусловливающим единство человеческой культуры. Ибо научное знание есть единственная форма духовной культуры для всего человечества..."(1989, с.162; выделено мною - Г.Г.) Итак, вполне очевидно, что, говоря о ноосфере как сфере научной мысли, Вернадский предполагает на самом деле ноосферу как сферу культуры, а в самой научной мысли функцию источника культуры определяет важнейшей и первейшей перед функцией источника знаний. Таким образом, русское понимание ноосферы, выведенное независимо друг от друга Г.В.Плехановым и В.И.Вернадским, не адекватно первоисточнику Э. Ле Руа.
       Понятно, что, взятая в чисто духовной ипостаси, культура относится к более высокому уровню и другому рангу духовных сущностей, чем научное сознание, которое она включает в себя как свою составную часть. Это положение, затуманенное в суждениях Вернадского с терминологической стороны, настолько ясно по смысловому содержанию, что возможно вывести своеобразное авторское определение культуры, лежащее в основе ноосферной вариации культуры: культура - это природа (биосфера) в человеке. Этим фиксируется факт наличия оригинального качества культуры, свойственной ноосфере, когда она понимается не столько сферой научной мысли, сколько сферой культуры. Мыслится, что рефлексия ноосферной модификации культуры принадлежит будущим прелестям аналитических упражнений. Здесь же есть место только для эмпирической констатации признаков ноосферной культуры и для устранения с когнитивной помощью этой последней апорий Плеханова и Вернадского, которые до настоящего времени существуют как самозначимые независимые атрибуты.
       Однако свободный человек, став главным действующим лицом в системах Плеханова и Вернадского, уже не согласен мириться со своим раздельным существованием в автономно независимых областях, - и в этом сказывается отнюдь не субъективная воля какого-либо творца, а вполне объективные, если можно так выразиться, потребности русского духовного осязания индивидуальной личности. Культ единичной особи, - сугубо русская идея, - приняв форму свободного человека, уже не может быть отвлечённым индексом теоретического умозрения, имея перед собой такие необозримые пространства жизнедеятельности, как общественное мнение Плеханова и ноосферную перспективу Вернадского. Он неотвратимо ощущал в себе силу и настоятельную потребность соединения этих пространств в единое поле своей объективации, понукаемый к тому пафосом faber. Следовательно, творческий синтез апорий Плеханова и Вернадского спонтанно выдвигается как объективная основополагающая задача теоретизирования ноосферы в новом определении сферы культуры.
       Решением идеалистической апории Вернадского становится некая сентенция, какую можно вывести в качестве непосредственного следствия из того понимания культуры ("культура есть природа в человеке"), которое великий натуралист интуитивно вкладывал в термин "научная мысль" во всех своих инновациях, и это следствие гласит: в ноосфере культура слагает форму организованности (или в обобщённом виде - форму государственности). В свете этого суждения вспышки и прорывы неординарной научной энергии, которые осуществляются в истории науки спорадически и хаотично и которым Вернадский не мог подыскать рационального объяснения, всегда есть шедевры культуры и пропедевтически представляют собой первофеномены высшего ноосферного состояния духа, а на фоне засилия настоящего и прошлого они суть проблески будущего. Но как только эти проблески теряют аромат будущего свершения, они лишаются ноосферного статуса стимула и маяка, погружаясь в общий фон для последующих проявлений, а как шедевры культуры они остаются в вечности. Хаотичный и беспорядочный характер их появления необходимо закономерен, ибо, как правило, они рождаются не рациональным следованием мысли, а вдохновенными извержениями духа, и по этой причине научная мысль в биосфере неидентична научной мысли в ноосфере, иначе ноосфера не была бы духовно отличима от биосферы и она не могла бы представлять собой высшую ступень последней.
       Чисто умозрительное представление даёт необычайно сложное переплетение в ноосфере противоположных тенденций: организованности и рациональной поступательности, с одной стороны, и вдохновенных интрузий и новообразований, - с другой стороны. Только квазиоткровенный способ мышления Вернадского мог справиться с такой сложностью. Не вдаваясь в неясные для него детали, Вернадский описывает этот умозрительно видимый процесс, упирая на созидательный (faber) характер общей целевой установки: "Научная работа этих эпох имеет яркий созидательный, а не разрушительный характер. Строится и созидается новое; оно для своего созидания часто использует, перерабатывая до конца, старое. Обычно выясняется, неожиданно для современников, что в старом давно уже таились и подготовлялись элементы нового. Часто сразу и внезапно это старое появляется в новом облике, старое сразу освещается...Это есть образ созидания, но не разрушения, образ невидного нам раньше, но явно закономерно шедшего процесса, ожидавшего для своего выявления своего завершения. Такой ход научного сознания наблюдается всегда, на всём протяжении истории мысли. Он лишь более интенсивен и охватывает большую область в периоде переломов. Всегда для него характерно созидание нового и сохранение ранее достигнутого"(1988, с.215-216).Итак, Вернадский мыслит науку культурой, ибо культура всегда была демоном созидания, культом faber, а культуры разрушения не существует. Учёный также выводит конструктивный мотив, по которому организовывается культура, - "созидание нового и сохранение ранее достигнутого", - что подразумевает форму государственности в ноосферном обществе.
       Ещё более сложные ноуменальные катавасии отмечаются в материалистической апории Плеханова, которая возникла на базе неопределённости и противоречивости отношений общественного мнения и экономики. По сути дела, проблема тут возникла в силу того, что Плеханов в параметре "экономика" наряду с общезнаемым и неопровергаемым её значением выявляет некий нетривиальный контекст. Общезнаемое значение "экономики" составлено так называемыми политэкономическими учениями и в грандиозном виде представлено теорией Карла Маркса.. Исторически непреходящая заслуга марксизма таится в том, что К.Маркс с огромной ноуменальной силой доказал экономическую природу бытия современного человечества. Ключевой и опорный тезис экономического бытия человечества гласит: экономика - это природа для человека. Самый блестящий апологет и соавтор марксизма Фридрих Энгельс разъяснил: "Условия жизни, окружающие людей и до сих пор над ними господствовавшие, теперь подпадают под власть и контроль людей, которые впервые становятся действительными и сознательными повелителями природы, потому что они становятся господами своей обобществлённой жизни. Законы их собственных действий, противостоявшие людям до сих пор как чуждые, господствующие над ними законы природы, будут подчинены их господству"(1948, с.267; выделено мною - Г.Г.).
       Насилие человека в природе, предусматриваемое марксистской доктриной и экономическим тезисом человечества, в данном отношении не может не ущемлять свободу человеческой личности, особенно как производителя общественного мнения по Плеханову. Всяческие насильственные императивы прежде всего идут во вред самой личности, - если это уложение исходит из общетеоретических духовных предписаний, то современная экологическая катастрофа свидетельствует об этом со всей наглядностью эмпирической очевидности. Марксистская установка на господство в природе воочию олицетворяется в реальной техносфере и прямым курсом приводит к глобальному экологическому бедствию человечества. Понятно, что Вернадский, сооружающий ноосферное сообщество под созидательным знаменем faber, не может допустить сюда человека с задатками хищника.
       У Плеханова нет прямых отрицаний категоричности экономической установки на господство в природе, но в его рассуждениях на этот счёт явственно звучат немарксистские рулады. Оригинальное учение Плеханова, называемое "географическим материализмом", насквозь пронизано нетрадиционными нотами, из которых возможно составить опосредование, являющееся по смыслу антитезисом марксистскому потребительскому тезису о человеке - повелителе природы. Новаторский плехановский модус гласит: экономика - это человек в природе. В расшифрованном виде это означает, что человек в природе, будучи свободным, обладает правом выбора и может склониться не только к общественно действующему экономическому принципу, но и к целевой установке, противной стратегии покорения природы. Хотя у Плеханова нет силлогически выраженного предпочтения, но явная симпатия к последнему отчётливо ощущается как индивидуальная позиция. Ранее подобное предпочтение в воззрении Вернадского было условно определено как виртуальная техносфера и в этом проявилась прочная точка соприкосновения двух апорий, общим основанием для которой стала стойкое неприятие деструктивизма традиционной политэкономии или реальной техносферы. Именно реальная техносфера осуществляет свою общественную функцию через диктат над общественным мнением, культивируя свою первичность и исключая решающее влияние общественного мнения, а тем более, взаимодействия между общественным мнением и экономикой, что ожидается Плехановым.
       Ожидание Плеханова сместилось, таким образом, в сектор виртуальной техносферы Вернадского и отсюда вытекает идеологически связующая спороднённость главных уложений двух систем: у Вернадского - культура - это природа в человеке, у Плеханова - экономика - это человек в природе. Следовательно, апории Плеханова и Вернадского сливаются в одном знаменателе - культуре и именно культура становится важнейшим, если не единственным, динамическим рычагом в институте общественного мнения. Со своей стороны общественное мнение даёт новый выход культуре на общественную арену: культура всецело охватывает процесс общественного мнения в его целокупности, будучи определителем и одновременно определяемым общественного мнения, а также продуктом взаимодействия. Разрешение материалистической апории Плеханова, равно как и в случае с идеалистической апорией Вернадского, приводит к появлению новой сугубо ноосферной максимы: ноосфера есть общество, где культура выступает производительной силой.
       Итак, в недрах русского континуума за счёт горения и бурления исключительно русского духа предъявлено представление, неизвестное в академической культурологии, декорированной именами, теориями и традициями, - ноосферная разновидность культуры, которой презентуется ноосфера per se как сфера культуры. Как видно, особый вид культуры в ноосфере базируется на двух парадоксальных с традиционной точки зрения опорах: 1.ноосферная культура как форма государственности и 2.культура как производительная сила ноосферного общества. Обе опоры при всей их взаимоисключаемости и взаимодополняемости сплавлены в единый гештальт (целостное образование) "пламенной страстью" созидания или законом faber и главный действующий персонаж здесь - человек-творец (Homo sapiens faber, по Вернадскому).
       Культурное духотворение человека в ноосфере не есть, однако, собственнический продукт вольного ноуменального производства таких гениев отвлечённого мышления, как Плеханов и Вернадский. Хотя в их творениях отсутствуют указания на подобный инновационный оборот, но оказалось, что их тенденции и потенции имеют непосредственный выход в русскую духовную сферу. Русская духовная философия включает в себя в качестве одной из познавательных ценностей и украшения русского духа изысканное учение С.Л.Франка о предназначении человека быть творцом в любом реальном бытие. Франк исповедует, что "Всякий человек, вносящий отпечаток своей личности в окружающую его среду, всякая жена и мать, вносящая какой-то свой собственный нравственный стиль в жизнь семьи, свой эстетический стиль в домашнюю обстановку, всякий воспитатель детей есть уже творец"(1965, с.280). Следовательно, культура, будучи вершиной творения, понимается Франком не просто как цель жизни и не только как смысл жизни, а в качестве деятельностного акта повседневной жизни. Именно таким отношением к культуре человек ноосферы отличается от человека биосферы, данного, как правило, в западной консистенции и для которого занятие культурой - удел избранных и при том в среде высших духовных сфер; если современный человек биосферы, а точнее сказать, производитель реальной техносферы, имеет себя как властелин техники, то будущий человек ноосферы мыслится в форме продукта культуры.
       Таким образом, в ноосферном эпосе плотно сплелись идеалистический, материалистический и научный виды русского постигающего духа и самым загадочным в этом невыразимом симбиозе кажется тот элемент, который был назван "виртуальной техносферой". В умозрительном ракурсе, в каком дан этот параметр будущей ноосферы, по сути дела, нет ничего рационально аргументарного, кроме отрицательного знания, полученного от реальной техносферы, тобто понимание виртуальной техносферы слагается из совокупности того, что отрицается в системе реальной техносферы. И тем не менее в недрах русского континуума, во чреве той же русской науки, наличествует концептура, дающая полное разрешение данной проблемы и способная создать объективное заполнение виртуальной техносферы. Речь идёт о научной мысли высшего порядка: теории генетической селекции и законе гомологических рядов академика Н.И.Вавилова. Если в пантеоне загубленных гениев России нельзя выделить ни самого первого, ни самого яркого гения, то можно назвать имя, более других вызывающее в душе едкую боль: академик Н.И.Вавилов - великомученик русской науки. О трагедии Вавилова, а точнее, трагедии всей русской науки, аналога которой не известно в истории мировой науки, будет рассказано в особом разделе данного цикла.
       Итак, духоведческий итог постижения академика В.И.Вернадского закодирован в формуле: ноосфера суть сфера культуры.. Будучи плоть от плоти русского постигающего духа, данное творение уникально в русской науке по глубине разработки темы биосферы и беспрецедентно по полноте философского обоснования. Новаторская заслуга, а точнее, величие духовного подвига, великого натуралиста состоит, однако, не только в научном объёме познания биосферы и ноосферы, но и в том, что в совокупном виде был явлен монолитный цоколь неизвестной неклассической русской либеральной науки. А на этом цоколе нашли плодородную почву три мыслительные цвета дивной красоты: теория пульсаций Н.Е.Мартьянова, теория ландшафтов Б.Б.Полынова и теория генетической селекции Н.И.Вавилова.
      
      
      
      

    Князь П.А.Кропоткин - кузнец интеллектуальной славы России

       "Итак, каковы бы ни были поступки человека, какова
       бы ни была линия его поведения, он всегда
       повинуется в своих поступках веяниям своей
       природы. Как самые отталкивающие поступки,
       так и безразличные и - самые привлекательные -
       все диктуются в равной мере потребностями
       индивида"
       Пётр КРОПОТКИН
      
       Если необходимо на живом примере показать ошибочность теории Чезаре Ломброзо о генетической связи гениальности с психическим помешательством, то более выразительной иллюстрации, чем жизнь и судьба князя Петра Алексеевича Кропоткина, найти трудно. Гениальность являлась органическим качеством его натуры, ритмом жизни и способом мышления, пульсом творчества и нормой поведения. И если уж вести речь о помешательстве в связи с гениальностью, то это должно относиться не персонально к князю, а к обществу его окружающему, к людской среде, где он вращался и к тому коллективному столпотворению, который он пытался просветить и образумить. Ибо отдать такой самородок во власть забвения и погубления есть несомненный симптом психического расстройства, - с-ума-шествие здесь принадлежит обществу, коллективу, но никак не единичному индивиду. В России никогда не вели счёт загубленным гениям, известно только, что их немало и что нигде гениям не жилось так худо, как в России. И всё же участь князя П.А.Кропоткина до боли обидна: энциклопедист по своим познаниям и прирождённый реформатор по натуре, Кропоткин внёс яркий вклад в основные отрасли духовного творчества человечества, но ни одна из них не почтила благодарственной памятью это имя, а общественную известность он получил там, где его более всего исказили.
       1. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЕ ДОСТОЯНИЕ КНЯЗЯ П.А.КРОПОТКИНА. О таких личностях, как князь П.А.Кропоткин, невозможно писать биографии, поскольку все основные события и явления в жизни князя не просто аномальны, а сверхненормальны, и поражают своей исключительностью и отклонениями от общепринятого стандарта, тобто они трудно объяснимы для штатных экзегетов. Открытия, произведенные Кропоткиным во многих отраслях знания, как правило, принадлежат к разряду шедевральных и эпохальных, и здесь налицо совершенно непонятная, а точнее, парадоксальная с точки зрения науковедения, мотивация, рождающая необъяснимую ситуацию: Кропоткин не пользуется своими открытиями, то есть не углубляет и не разрабатывает их, как положено при нормальном исследовательском процессе, а как бы отдаёт их в безвозмездное пользование другим исследователям, не заботясь о собственном авторском приоритете. Поразив современников открытиями в одной отрасли, князь тут же устремляется в другую, и такое коловращение не подлежит логическому (рациональному) осмыслению, а только эмпирической фиксации. Кропоткин рождён пионером, его кровообращение и сердцебиение увлекают в мир неизвестного и князь, по сути, является заложником неведомого, откуда он черпал интеллектуальную славу России. Понятно, что столь многообразно индивидуальная и самочинная натура не могла не только найти какой-то общественный отзыв, но и не вызвать подозрения у государственного чиновничьего аппарата: из царской тюрьмы Кропоткин бежит (1974 год), в Швейцарии его арестовывают и высылают из страны (1881 год), из французской тюрьмы его освобождают в связи с протестом общественности (1886 год); у себя на родине, куда он прибыл в 1917 году, князь не признаёт Октябрьский переворот исключительно из отвращения к любому виду диктатуры в обществе и В.И.Ульянов-Ленин неприязненно называет Кропоткина "анархистом-шовинистом", обзывая непонятной кличкой "траншейник", а советская власть держала его под бдительным наблюдением до самой смерти (1921 год). (Любопытно заметить, что по приезду в Россию П.А.Кропоткин получил предложение от А.Ф.Керенского возглавить Временное правительство, но ответил отказом).
       П.А.Кропоткин происходил не просто из аристократической среды, а принадлежал к одному из самых древних русских родов, ведущих начало от Рюриковичей, тобто в родословном отношении превосходил правящую царскую династию. Камер-юнкер царя. После окончания Пажеского корпуса у Кропоткина все возможности для эффективной и эффектной карьеры по военной линии. Но князь становится географом - путешественником. Обследует район Северной Маньчжурии, где открывает группу потухших вулканов, исследует неизвестные на тот момент северные склоны Восточного Саяна, в неимоверно сложных условиях проводит изучение центральной части Восточной Сибири, при котором открывает Патомское и Витимское плоскогорья и несколько хребтов, один из которых назван его именем. Изучив материалы о течениях и перемещениях льдов в Баренцевом море и прилегающих частях Северного Ледовитого океана, Кропоткин предсказывает наличие суши в океане севернее Новой Земли, но царское правительство отказалось финансировать морскую экспедицию, а через два года австрийские географы именно в этом месте открывают архипелаг островов и называют его Землёй Франца-Иосифа.
       Русское географическое общество наградило П.А.Кропоткина золотой медалью и он становится секретарём Отдела физической географии Русского географического общества. Фактически князь оказывается во главе блистательной русской географической школы, созданной академиком Д.Н.Анучиным из целой когорты великих путешественников, натуралистов, землепроходцев (П.П.Семёнова-Тян-Шанского, Н.М.Пржевальского, П.К.Козлова, Н.Н.Миклухо-Маклая, А.И.Воейкова, Г.Я.Седова, М.В.Певцова, В.И.Роборовского, адмиралов С.О.Макарова и А.В.Колчака, А.И. и Б.А.Вилькицких и других). Отдавая должное великим зарубежным пионерам и первооткрывателям (Г.Стэнли, Д.Ливингстону, Р.Амудсену, Ф.Нансену, Р.Скотту, Э.Шеклтону и многим другим), нельзя не заметить особой коллективной концентрации исследовательских усилий и необычайной самоотверженности в служении науки представителей русской школы географов, вынужденных функционировать не только в суровых климатических условиях России, но и в ещё более суровой атмосфере научной апатии и пренебрежения самодержавного царизма. В грандиозных успехах русской географии конца Х1Х и начала ХХ веков, таким образом, содержится немалая доля не только натуралистического, но и организаторского дарования князя П.А.Кропоткина. Но князь не удержался в лоне географии, - его увлекла к себе геология.
       Причиной увлечения Кропоткина послужило, как можно полагать, не совсем ординарное обстоятельство: европейская геология того времени, стимулированная идеями и постулатами Чарлза Лайеля, стремительно, как ни какая другая отрасль естествознания, развивалась, превращаясь в полновесную классическую науку, тогда как в России на тот период геология практически отсутствовала. Мотором бурного прогресса геологических знаний служила альпийская геологическая школа, ведомая великими геологами Эдвардом Зюссом и Гансом Штилле, и её принципы неукоснительно распространялись на геологию всех континентов и планеты в целом. При своём становлении альпийская (европейская) геология разрешила множество тайн и загадок природы и своей главной заслугой почитала изгнание из природы мистическую сверхестественную силу. Однако наряду с этим в геологической природе Европы было распространено явление, объяснение которому не давалось торжествующей альпийской доктрине, а признаки потусторонней силы в котором, казалось, были налицо.
       На дневной поверхности обширных пространств северной части Европейской и Русской равнин находятся обильные россыпи обломков пород самых различных размеров, достигающих иногда десятков метров, и состав которых чужд местным породам. Источник же этих пород располагается на много десятков и сотен километров севернее в пределах Скандинавии, Карелии и Кольского полуострова. Все обломки несут на себе следы длительного перемещения - окатанность, штрихи, борозды и их называют валунами. Формы рельефа здесь также своеобразны (так называемые камы и озы) и неидентичны коренным равнинным формам. Какая сила могла доставить сюда издалека обломки пород и рассеять их на столь значительную площадь? Кроме морских вод тогдашняя геология не знала силы, способной перенести обломки на столь большое расстояние. Но наличие моря на этих территориях исключалась и мысль об участии мистического агента просто наготове.
       В 1876 году в своём обстоятельном трактате "Исследование о ледниковом периоде" Кропоткин блистательно разрешил эту природную мистерию и открыл новое исследовательское направление в классической геологии. Князь доказал, что в раннечетвертичное время Скандинавия и Кольский полуостров были покрыты, наподобие Гренландии, мощным ледниковым щитом, который неоднократно перемещался в южном направлении, занимая северную часть равнинных областей Европы и России. Впоследствие ледник растаял, оставив после себя огромные россыпи скандинавских и кольских пород и рельефные специфические формы. С тех пор идея Кропоткина о материковом оледенении стала самым твёрдообоснованным тезисом геологической теории и легла в основание целого ряда естествоиспытательских дисциплин - гляциологии, климатологии, четвертичной геологии, геоморфологии. Выступление Кропоткина с радикальной геологической идеей было воистину судьбоносным для русского естествознания, ибо оно, помимо всего прочего, стало отправным для другого замечательного учёного - В.В.Докучаева. Вот как излагают этот момент биографы Докучаева И. и Л. Крупенниковы (1949): "Осенью 1873 года на многолюдном собрании членов Русского географического общества Кропоткин сделал доклад: "Общий очерк ледникового периода в северных странах". Яркими красками нарисовал он картину широкого распространения в прошлом материковых льдов не только в северной и средней России, но и в Канаде и некоторых районах Соединенных Штатов Америки. Глубокое обоснование новой теории обеспечило ей заслуженное признание и явилось смертным приговором старой ошибочной "морской гипотезе", согласно которой ледниковые валуны получили свое распространение путем разноса их плававшими по морям льдами. Материал для своих выводов Кропоткин собрал в значительной степени во время экспедиций в Финляндию, в период с 1871 по 1873 год. Взгляды Кропоткина нашли живой отклик у Докучаева, который в эти же годы обследовал южную часть Финляндии, усиленно изучал ее ландшафт и ледниковые формы рельефа. На основе теории Кропоткина Докучаев обобщил для себя те разрозненные наблюдения и факты, которые накопились у него...". А Докучаев впоследствии на базе созданной им почвенной теории основал специфическое и уникальное направление русского дарвинизма, о чём будет сказано далее.
       Эти заслуги русского князя на виду у аналитиков, хотя "Исследование о ледниковом периоде" Кропоткина давно стало библиографической редкостью и современным специалистам попросту не известно. А эта работа обладает ещё значением, какое не упоминают даже дотошные аналитики: своей смелой геологической гипотезой Кропоткин пресёк монополию альпийской доктрины в геологии и тем создал предпосылки для появления в России Геологического Комитета (1882 год) - "откуда есть пошла" русская геология. Но Кропоткин как основатель русской геологии не фигурирует ни в одной из многочисленных сводок по истории геологических знаний в России, принятых в советской геологии. Классовое чутьё социального института не позволяет оказание такой чести высокородному аристократу, противнику Маркса и Ленина, а родоначалие русской геологии единодушно числится за потомком поморских рыбаков Михайлой Ломоносовым, легкомысленно отмахиваясь от непреодолимых сложностей, возникающих в связи с этим.
       Однако князь, основав фактически целую науку в русском естествознании, не остался в геологии, а точнее сказать, его ноуменальный аппарат был занят не только проблемами естествознания, но и историческими таинствами: без малого четверть века трудился Кропоткин над монументальной "Историей Великой Французской революцией"(1909 год). В европейской историографии, кажется, нет объекта более изученного, чем Великая французская революция (1789-1794 г.г.), а после того, как сей объект был осмыслен таким гением аналитического мастерства, как Томас Карлейль, стало как бы неоспоримо, что найти что-либо новое в этой теме просто невозможно. Но Кропоткин находит и выставляет ноуменальное новшество, какое вступает в полный разлад с утвердившимся понятием о революции в целом, и не только французской. Своим радикализмом князь настолько противопоставился академической истории, что его вывод полностью проигнорирован в большой науке (по крайней мере, мне не встречался исследователь, какой ссылался бы или использовал эту мысль Кропоткина).
       Кропоткин пишет: "Действительно, когда мы более детально познакомимся с событиями Великой французской революции, мы не можем не поразиться необычайной смелостью действий и поступков наших предков и вместе с тем робостью и умеренностью их мысли. Крайние революционные приёмы борьбы и робкие, почти консервативные, идеи. Мы видим чудеса храбрости, энергии, высшее презрение к жизни, и наряду с этим мы наблюдаем невероятную умеренность по отношению к будущему" и ещё: "И между тем в продолжение всей этой грандиозной драмы мы видим необычайную робость в области идей, отсутствие смелости в построениях будущего. Посредственность мысли убивает благородный порыв, великие страсти и огромное самоотвержение...Грозные революционеры, не склонившие свои головы перед мощными силами реакции, с которой они боролись, не имели революционной идеи. Они знали лишь революционные способы борьбы, способы, состоявшие, по их мнению, в том, чтобы обратить против старого правительства то оружие, которое это правительство употребляло до этого времени против своих врагов". Приниженность фактора мысли в революционной динамике есть прямое следствие умаления значения индивидуальной константы в революции; революция есть исключительно коллективное (народное) явление.
       Угнетение личности, будучи родовой чертой революции, не только ведёт к скудости мыслительного аппарата и отсутствии революционных идей, но и к сужению, а то и полному вытеснению созидательных установок в революционном процессе. Следовательно, революция суть разрушительная стихия. Таково первое противопоказание Кропоткина узаконенному убеждению, генерированному крылатым марксовым тезисом, что революция есть локомотив истории. А между тем практически все крупные революции заканчиваются эпохами реставраций и пример Великой французской революции настолько красноречив, что превращает данное положение в закономерность. Следование коллективным канонам революции необходимо предусматривает ущемление критериев личности и на практике всегда осуществляется через борьбу с инакомыслием. Это последнее вменяют себе в обязанность революционные лидеры и вожди, которые, будучи не в состоянии создавать революционные идеи, видят свою миссию в подавлении инакомыслия, причём не только в классовом порядке, но и среди своих сподвижников, - потому-то самоистребление революционных лидеров является типичной чертой любой развитой революции.
       Но это не всё и даже не самое главное. Кропоткин устанавливает: "В то время как революционный дух и революционные стремления охватывали народные массы и поднимали их, революционные вожди стремились найти свой идеал будущего строя в прошлом. Вместо того, чтобы думать о новой революции, революционеры воодушевлялись примерами прошлого" и продолжает в порядке обобщения: "Когда мы ближе и внимательнее присмотримся к современным нам революционерам - марксистам, поссибистам, бланкистам и к их разновидностям в других странах (потому что хотя в других странах революционные партии и носят другие названия, чем во Франции, но тем не менее всюду мы встречаем почти те же характерные различия среди этих партий, как и во Франции), когда мы будем изучать их идеи, цели и средства борьбы, то мы должны будем признать, что взор всех этих революционеров обращён назад, в прошлое; каждый из этих революционеров готов повторить Луи Блана, Бланки, Робеспьера, Марата и т.д."(1999, с.с.682,683,685,690,691-692). А русскую революцию Н.А.Бердяев назвал сплавом Карла Маркса и Стеньки Разина.
       Таким образом, в противовес укоренившемуся в общественном мнении образе революции как самого эффективного средства перехода от старого к новому (к примеру, в "Советском энциклопедическом словаре" (1985) в статье "Революция" сказано: "...способ перехода от исторически изжившей себя обществ.- экономич. формации к более прогрессивной, коренной качеств. переворот во всей социально-экономич. структуре об-ва"), Кропоткин представляет революцию как метод возрождения прошлого. Главное для всей силлогистики Кропоткина тут выкристаллизовывается в понимание, что революция есть по своей природе деструктивным и регрессивным потрясением общества и как таковая она суть антиисторическое явление. (Хотя Кропоткин имеет в виду общественную (социальную) революцию, но этот смысл распространяется на все другие области, - так, широко бытующее понятие "научная революция" с этой точки зрения есть non sens (нелепость), а лексически относится к антонимам). В этом богатом последствиями открытии заключено второе противопоказание Кропоткина.
       А третье противопоказание Кропоткина скрывает в свёрнутом виде цельный мировоззренческий принцип, хоть и переданный вольной эмоциональной формой, и оно гласит: "Каждый революционер мечтает о диктатуре, будет ли это "диктатура пролетариата", т.е. его вождей, как говорил Маркс, или диктатура революционного штаба, как утверждают бланкисты; в общем это одно и то же. Все мечтают о революции как о возможности легального уничтожения своих врагов при помощи революционных трибуналов, общественного прокурора, гильотины и её слуг - палача и тюремщика. Все мечтают о завоевании власти, о создании всесильного, всемогущего и всеведущего государства, обращающегося с народом как с подданным и подвластным, управляя им при помощи тысяч и миллионов разного рода чиновников, состоящих на содержании государства; Людовик ХУ1 и Робеспьер, Наполеон и Гамбетта мечтали об одном и том же - всемогущем государстве. Все мечтают о представительном правлении, как "об увенчании" социального строя, который должен родиться из революции после периода диктатуры. Все революционеры проповедуют абсолютное подчинение закону, изданному диктаторской властью. Все революционеры мечтают о комитете ""Ощественного Спасения", целью которого является устранение всякого, кто осмелится думать не так, как думают лица, стоящие во главе власти. Революционер, осмелившийся думать и действовать вопреки революционной власти, должен погибнуть"(1999, с.692). Итак, революция в своём целокупном виде есть духовная деспотия: революция рождается из насилия и порождает насилие. Эта сентенция, бытующая в среде русской духовной философии в качестве умозрительной априорной истины, получает из рук князя Кропоткина весомое подтверждение в форме исторического доказательства.
       Главнейшим итогом исторического исследования князя П.А.Кропоткина стало, таким образом, не столько обозрение поступательного хода французской революции во времени, сколько познание сути революции как общественного феномена и, главное, громогласное извещение об открытии того, что насилие не является определяющей функцией в историческом процессе. Таким способом князь решительно встал в оппозицию ко всем течениям академической историографии, - тем, которые преподносят дворцовые перевороты, войны и династические конфликты как исторические генераторы; марксистам, которые ставят насилие как метод исторического прогресса по рецепту д-ра К.Маркса: "Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция"(1983, т.1,с.761); и особенно в отношении ленинской системы, равно социального института, которые превратили насилие из метода в теорию, возведшую диктатуру пролетариата в божество, в политическую самоцель, в гражданского демиурга (В.И.Ульянов-Ленин: "диктатура пролетариата есть упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и администраторская, против сил и традиций старого общества").
       Будучи подлинным творцом, Кропоткин не может ограничиться пассивной отрицательной критикой революции как таковой и, как и во всех других отраслях науки, в данном историческом пассаже князь кладёт отрицательные знания в основу утвердительного гнозиса. "Печально было бы будущее революции, если бы она не имела других средств, чтобы обеспечить своё торжество, кроме террора. - умозаключает Кропоткин. - К счастью, в руках революции имеются другие, более могущественные средства". Из этих средств русский князь называет широкоизвестную панацею - эволюцию и указывает, "...что революции являются лишь существенной частью эволюции: никакая эволюция в природе не происходит без катастроф, без потрясений. За периодами медленного изменения следуют неизбежно периоды внезапных ускоренных перемен. Революции также необходимы в процессе эволюции, как и медленные изменения, которые её подготовляют"(1999, с.с.697,687). При этом Кропоткин допускает методологическую небрежность, явную при столь глубокомысленном изучении и препятствующую правильному восприятию его радикальных исторических экзерциций: мыслитель называет одним термином "революция" два функционально разные типа - революцию как сугубо разрушительную стихию и революцию как эволюционный момент сотворения, как разрушение во имя созидания; сам Кропоткин говорил: "Есть борьба, есть столкновения, которые убивают, и есть такие, которые двигают человечество вперёд"(1999, с.643)
       Будь эти последние обособлены хотя бы терминологически, сразу бросилась бы в глаза близость с пульсациями Н.Е.Мартьянова и тождество с динамическими состояниями ("эволюция эволюции") В.И.Вернадского, тобто воочию явились бы связующие нити с русской наукой в её неклассической модификации. Эта связь характеризовала бы прежде всего образ мышления и мировоззрение князя, нашедших выражение в его исторических постижениях, к тому же проще осуществился бы переход к понятию "анархия", для обоснования чего задумывалась историческая процедура Кропоткина. Без такой же типологии силлогистика Кропоткина движется по наезженной колее: эволюционный путь развития - революционный путь развития, не взирая на целый ряд откровений Кропоткина, выплёскивающихся из этой колеи.
       И тем не менее этот методологический недостаток вовсе не отвращает глубокомыслие Кропоткина от специфически русской мыслительной традиции, ибо связывающие моменты тут располагаются глубже методологического уровня. Ярым неприятием насилия и террора во всех его видах князь демонстрирует горячую приверженность свободе, и именно свободе личности, а такое трепетное и эминентное отношение к свободе личности изобличает в князе типично русское воспитание. Русская мелодия о личной свободе настолько сильна в духотворчестве Кропоткина, что он, опять-таки чисто по-русски, придаёт ей собственное звучание и строит на этой базе историческую перспективу будущего. Дефиницию свободы князь формулирует следующим образом: "...мы не можем дать свободе никакого другого определения, кроме следующего: Свобода есть возможность действовать, не вводя в обсуждение своих поступков боязни общественного наказания (телесного, или из страха голода, или даже боязни порицания, если только оно не исходит от друга). Понимая свободу в этом смысле - а я сомневаюсь, чтобы можно было дать ей другое, более широкое и вместе с тем конкретное (вещественное) определение - мы должны признать, что коммунизм, конечно, может уменьшить и даже убить всякую личную свободу (во многих общинах так и делали); но что он также может расширить эту свободу до её последних пределов; и что только при этом условии - расширении личной свободы - он сможет утвердиться в человеческих обществах"(1999, с.611). Свободная личность есть не просто единый материнский субстрат, откуда произросли материализм Плеханова, наука Вернадского и радикализм Кропоткина, это прежде всего гносеологическое ядро русской либеральной науки, которой ещё нет в реальности, но наличествуют мыслители, мыслью которых она движет.
       В сочинениях Кропоткина немало места занимают рассуждения о государстве, но нельзя сказать, однако, что князь развил собственное учение о государстве, праве и власти, - скорее всего он создал историческую преамбулу для такого учения, которая изобилует немалым количеством тонких и оригинальных наблюдений и выводов. Но центральная идея его творческого порыва в этой сфере подана сочно, темпераментно и во многих ракурсах: государство суть орган, механизм и генератор насилия и как антагонист свободы личности должно быть уничтожено. Кропоткин толкует государство как "самое серьёзное препятствие для развития общества на началах равенства и свободы, так как государство представляет историческую форму, выработавшуюся и сложившуюся с целью помешать этому развитию. Люди, стоящие на такой точке зрения, стремятся поэтому, не преобразовать, а совершенно уничтожить государство"(1999, с.617". Тезис Кропоткина об уничтожении государства сделался излюбленным объектом аналитического внимания и критерием для выведения отрицательной роли государства в общественном движении не только русского, но и общеевропейского масштаба. Крайне негативная оценка анархического беспорядка и хаоса, прямо исходит из невольного, а чаще всего, преднамеренного искажения смысла положения Кропоткина об уничтожении государства. Особенно в этом преуспели агитаторы и пропагандисты марксизма как социалистической теории государства.
       А между тем именно в лоне последней идея об уничтожении государства рефлексируется в порядке конструктивной детали социалистической теории государства. В.И.Ульянов-Ленин, самый ярый доктринёр марксизма, излагает мнение последнего: "По Марксу, государство есть орган классового господства, орган угнетения одного класса другим, есть создание "порядка", который узаконяет и упрочивает это угнетение, умеряя столкновение классов" и далее: "если государство есть продукт непримиримости классовых противоречий, если оно есть сила, стоящая над обществом и "всё более и более отчуждающая себя от общества", то явно, что освобождение угнетённого класса невозможно не только без насильственной революции, но и без уничтожения того аппарата государственной власти, который господствующим классом создан и в котором это "отчуждение" воплощено. Этот вывод, теоеретически ясный сам собою, Маркс сделал...с полнейшей определённостью на основании конкретно-исторического анализа задач революции"(1949, т.25, с.с.359,360).
       Положение о разрушении государства, номинально идентичное в марксизме и у Кропоткина, служит, однако, не показателем схожести, а напротив, критерием приниципиального расхождения этих воззрений. Марксистское понимание, догматизированное в ленинизме, всецело зиждется на классовой основе, тобто во главу угла ставится коллективный фактор, а потому идеологически оно примыкает к западной концепции человека как члена человечества. Ликвидация государственной общественной формации положена в марксизме как историческая цель и возникновение бесклассового, а тем самым, безгосударственного общества занимает весь перспективный горизонт марксистского будущего для человечества (плакатный лозунг: "коммунизм - светлое будущее мира"). При этом насилие признаётся как форма революционного способа разрушения государства и считается не только допустимым, но и единственным средством прогресса в классовом обществе, - отсюда необходимость диктатуры пролетариата.
       Отвержение государства, выполненное П.А.Кропоткиным, есть онтологическое воплощение полного неприятия принижения и угнетения индивидуальной величины - свободы личности, тобто идеологически оно питается соками русской концепции человека. В своих извещениях Кропоткин ратует за уничтожение государства не как своеобразной организации людского общежития в целом, как в марксизме, а только той его формы, которая базируется на ущемлении личностной ценности, но именно таким органом подавления личности выступает всякое государство в реальной действительности, как исторической, так и современной. Кропоткин интуитивно, как врождённый творец, предощущает альтернативу марксистскому деструктивизму и нелепости безгосударственного общества, а потому едко иронизирует над попытками превращения современного угнетающего государственного устройства в "светлое будущее мира" посредством его уничтожения: "Из государства, самый смысл существования которого заключается, как мы видели, в подавлении личности, в уничтожении всякой свободной группировки, всякого свободного творчества, в ненависти ко всякому личному почину и в торжестве одной идеи (которая по необходимости должна быть идеей посредственности), - из этого механизма хотят сделать орудие для выполнения гигантского превращения! Целым общественным обновлением хотят управлять путём указов и избирательного большинства!...Какое ребячество!"(1999, с.673-674).
       Хотя в умозрении и умозаключениях князя отсутствует онтологически зримый образ данной альтернативы (а его объективно и быть не может, поскольку как альтернатива она адресована будущему времени), но в ней присутствует самое существенное: превалирование созидательной функции и категорическое исключение насилия в любой форме. Главным героем мечтаний Кропоткина является свободная личность и как таковая она обладает правом выбора, что и предрекает русский мыслитель: "Одно из двух. Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникает в тысяче центров на почве энергетической личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения. Или же государство раздавит личность и местную жизнь; завладеет всеми областями человеческой деятельности, принесёт с собою войны и внутреннюю борьбу за обладание властью, поверхностные революции, лишь сменяющие тиранов, и как неизбежный конец - смерть! Выбирайте сами!"(1999,с.675-676). Здесь требуется совсем немного усилий, чтобы иллюзорную альтернативу Кропоткина ("энергетическая и групповая инициатива", "вольное соглашение") идеологически увязать с ноосферой Вернадского-Плеханова и увидеть подтверждение со стороны независимого источника, как альтернативы Кропоткина со стороны ноосферы Вернадского-Плеханова, так и наоборот. Но более того, - это обстоятельство даёт основание для заключения, что сама идея ноосферного общества будущего и кропоткинская альтернатива будущего заявляют о себе как теоретическое ядро русской либеральной науки.
       Однако воззрение Кропоткина связано с русской научной тенденцией не только опосредованно или логически, - в лице князя возможно увидеть одного из активных разработчиков той идеи, которая делает русскую парадигму (совокупность научного и духовного успеваний) наиболее радикальным созданием мирового значения. Этот духовный подвиг князь П.А.Кропоткин совершил уже в другом когнитивном пространстве - в лоне биологии. В 1907 году появился русский перевод книги П.А.Кропоткина "Взаимная помощь как фактор эволюции", где князь в присущем ему стиле обнародовал нетривиальные и оригинальные витийствования по поводу "взаимной помощи". Эту последнюю Кропоткин выставляет на правах закона как антипод, антагонист и антитезис закону борьбы за существование. Уже только декларация этого лозунга делает князя еретиком в интеллектуальной европейской ассамблее, ибо борьба за существование конституировала не только биологическую отрасль знания, но и определяла собой общее научное мировоззрение, будучи, по признанию всех авторитетов, производным дарвинизма, который помещался в авангарде общемирового научного прогресса. В изъявлении закона взаимопомощи Кропоткин, однако, отнюдь не был первопроходцем, - авторский приоритет здесь принадлежит русскому зоологу К.Ф.Кесслеру (1880 год), а первым его потребителем в науке стал великий почвовед В.В.Докучаев. Кропоткин расширил поле предикации этого закона и распространил его влияние на духовно-нравственную область, создав таким образом предпосылки учения об анархизме. В совокупности закон взаимопомощи стал фундаментальной базой особого научного течения - русского дарвинизма, о чём подробно будет изложено в очерке об академике Н.И.Вавилове.
       Кропоткин постигает: "Если же принять во внимание бесчисленные факты, которые все говорят за поддержку этого взгляда, то с уверенностью можно сказать, что взаимная помощь представляет такой же закон животной жизни, как и взаимная борьба. Более того. Как фактор эволюции, т.е. как условие развития вообще - она, по всей вероятности, имеет гораздо большее значение, чем взаимная борьба, потому что способствует развитию таких привычек и свойств, которыя обеспечивают поддержание и дальнейшее развитие вида, при наибольшем благосостоянии и наслаждении жизнью для каждой отдельной особы, и в то же время, при наименьшей бесполезной растрате ею энергии, сил". В продолжение мысли следует: "Если бы мы не были знакомы ни с какими другими фактами из жизни животных, кроме тех, которые известны о муравьях и термитах, мы могли бы уже с уверенностью заключить, что взаимная помощь, (ведущая к взаимному доверию, - первому условию мужества) и индивидуальная инициатива (первое условие умственного прогресса) являются двумя условиями, несравненно более важными в эволюции мира животных, чем взаимная борьба"(1907, с.с.18,26-27).
       Итак, Кропоткин, как, впрочем, и первовестник закона взимопомощи Кесслер, не отвергают борьбу за существование (Кропоткин называет эту борьбу "состязанием") в целом, а ставят её моментом взаимной помощи при динамическом и идеологическом доминировании последней. Тут приобретает особую важность иной ракурс закона взаимной помощи: взаимная помощь, взятая Кропоткиным в качестве духовного параметра, раскрывается во взаимное до-верие как равноправное со-общение духов (или поведенческий норматив) и предполагает индивидуальную инициативу в виде динамического знака самоуправной личности ("каждой отдельной особы"). В совокупности эти критерии адресуют данный параметр прямым курсом в область русской духовной философии, где он находит единственное, но и безупречное философское обоснование. Один из ведущих теоретиков русского воззрения Н.О.Лосский формулирует: "Но превосходство взаимной поддержки над взаимною борьбою, как фактора эволюции заключается в следующем. Взаимная помощь ведёт к сохранению особей с самыми разнообразными свойствами, как биологически сильных, так биологически слабых; она содействует богатству и разнообразию жизни в целом"(1991,с.79-80).
       В биологической теории борьбы за существование, которая неоправданно названа дарвинизмом, стержневым является понятие о приспособлении (адаптации) организма к внешней среде, а сама суть существования открывается в борьбе приспособленных с неприспособленными, "биологически сильных" с "биологически слабыми", большинства с меньшинством, а в общем философском контексте борьба за существование есть не что иное, как диктат сильного над слабым. Закон взаимной помощи, впитавший в поле русской духовной школы главным атрибутом русскую идею о самозначимости любой индивидуальной личности, отметает на корню весь концептуальный арсенал принципа адаптации (приспособления) и диктата сильного, а потому становится новой идеологией. Проникнувшись этой идеологией, Кропоткин просто и непринуждённо совершает важный и сложный шаг: взаимную помощь, эмпирически познанную в недрах животного мира, распространяет в качестве действующего закона на человеческий мир. И он написал: "К счастью, состязание не составляет общаго правила, ни для животного мира, ни для человечества. Оно ограничивается, среди животных, известными периодами, и естественный подбор находит лучшую почву для своей деятельности. Лучшия условия для прогрессивного подбора создаются устранением состязания, путём взаимной помощи и взаимной поддержки. В великой борьбе за существование - за наиболее возможную полноту и интенсивность жизни, при наименьшей ненужной растрате энергии - естественный подбор постоянно выискивает пути, именно с целью избежать, насколько возможно, состязания. Муравьи объединяются в гнёзда и племена; они делают запасы, воспитывают для своих нужд "коров" - и таким образом избегают состязания; и естественный подбор выбирает из всех муравьёв те виды, которые лучше умеют избегать внутренняго состязания с его неизбежными пагубными последствиями"(1907, с.85-86).
       Уже говорилось, что в ленинской системе воинствующего материализма тезис "борьба за существование" значит нечто большее, чем научная максима, а суть мировоззренческая категория, подпадающая под принцип партийности и генерирующая главный стимул системы - непримиримое противоборство материализма и идеализма. Один из лидеров социального института в биологической парафии К.М.Завадский передал этот стимул на научном языке, выделив его петитом: "Теперь нам известно, что все формы противоречий в конечном счёте преломляются и проявляются через внутрипопуляционные и внутривидовые противоречия, связанные с активными или пассивными формами биологической конкуренции (т.е. соревнования или состязания по степени приспособленности)". Понятно, что подобная силлогистика не приемлет даже намёка на какую-либо помощь, по определению отклоняющую такие параметры, как противоречие, конкуренцию или состязание "по степени приспособленности". В силу чего уложение К.Ф.Кесслера числится в академической биологии в ряду самых порицаемых и тот же Завадский поясняет: "Но Кесслер пошёл дальше - противопоставил борьбу (т.е. противоречия) гармонии (т.е. взаимопомощи) и объявил, что развитие и прогресс связаны не с противоречиями, а с гармоническими отношениями внутри вида. Такая позиция была отрицанием сущности дарвинизма, согласно которой именно внутривидовые противоречия с необходимостью вызывает эволюцию, а межвидовые действуют и проявляются через внутривидовые"(1973, с.с..153-154,161).(Сноска. Крах советской государственности, однако, не стал историческим уроком для идеологии борьбы за существование, а даже напротив. В этологии, - дисциплине, изучающей инстинктивное состояние животных и человека и появившейся в наши дни, - укоренилось воззрение, прямо отрицающее взаимную помощь как таковую и делающее основой инстинктивного поведения злобу, ненависть и непримиримость. Апологет этой идеологии профессор Виктор Дольник популяризирует в средствах массовой информации ("Новая газета" за 2005 год) свою "теорию" о малых отличиях. Как он излагает: "Дело в том, что малые отличия воспринимаются животными как карикатурные, то есть или смешные, или омерзительные. Это очень полезное изобретение природы!...Неприязнь к похожему - давний природный механизм, смысл которого в том, что похожий на тебя - твой первый конкурент на экологическую нишу. Змея волку не конкурент - у них разные экологические ниши, разный тип питания. А вот шакал - да. Волк кроманьонцу не конкурент, а вот неандерталец - да. Отсюда ненависть и тотальный геноцид")
       Борьба внутри вида для биологического социального института не просто служит излюбленным коньком, а состоит в ранге родоначальной инстанции, ибо внутривидовые противоречия в философском аспекте состоят научными санкциями для общественных антагонистов марксизма-ленинизма: классовой борьбе, революциям, гражданским войнам. Совершенно очевидно, что Кропоткин, трактующий не раздоры и расколы, а заинтересованный "в сохранении вида, а следовательно, в наибольшей сумме бытия возможного для отдельного вида", назначается в социальном институте в ранг первейшего, то бишь идейного, врага.. И этот "враг" парадоксален до крайнего предела, ибо изъявляет совсем уж фантастические мысли: "Животный мир, начиная с насекомого и кончая человеком, прекрасно понимает, что есть добро и зло, не справляясь об этом ни у Библии, ни у философии. ...что животные, живущие обществами, разбираются в понятиях "добра" и "зла" точно также хорошо, как сам человек. Мало того: их понятия о добре и зле совершенно однородны с понятиями человека, а у отдельных представителей обособленного класса - насекомых, рыб, птиц, млекопитающих - эти понятия даже тожественны...Можно было бы исписать целые книги, чтобы показать, что понятия о добре и зле у человека и животных тожественны"(1999, с.с.806,807,808).
       Это тождество русский князь назвал "законом солидарности" и провозгласил: "В любом обществе животных солидарность является законом природы, гораздо более важным, чем пресловутая борьба за существование, добродетель, которую воспевают нам буржуа на все лады для того, чтобы мы окончательно отупели. ...что в мире животных и человека закон солидарности является законом прогресса и что принцип взаимопомощи, так же как и мужество и индивидуальная инициатива, из него проистекающая, обеспечивает победу тому из видов, который лучше научился применять их"(1999, с.с.814,815). Законом солидарности Кропоткин наносит удар не только и даже не столько по нравственным устоям системы воинствующего материализма, сколько по всему кодексу христианских духовных ценностей. Как известно, опорной основой христианской богословской идеологии служит постулат peccatum originale (первородный грех). Человек, согласно этого постулата, является носителем греха и изначально от роду содержит в себе грех, а носителем абсолютного добра выступает Бог; из соотношения греха и добра выкристаллизовывается нравственный облик человека, чем он прежде всего и в первую голову отличается от животных, целиком и полностью лишённых морально-нравственных предпосылок. Такова, формально несколько утрированная, нравственная концепция христианства, в противовес которой Кропоткин утверждает закон солидарности, легший в основу духовно-нравственной консистенции его учения об анархии.
       Итак, духовно-нравственное качество служит первейшим мерилом, которым анархизм Кропоткина отличается, помимо христианства, от марксизма, где нравственность мирится с насилием, и особенно от ленинизма (социального института), где насилие положено нравственностью. Но и в сугубо научной, биологической, сфере закон солидарности, являясь апофеозом закона взаимной помощи, чреват многими нетривиальными последствиями. В числе последних находится вывод Кропоткина о том, что "...прав был Дарвин, когда во втором своём основном труде "Происхождение человека" он признал вслед за великим Бэконом и Огюстом Контом, что у стадно живущих животных вследствие их стадной жизни так сильно развивается общественный инстинкт, что он становится самым постоянно присущим им инстинктом, до того сильным, что он берёт даже верх над инстинктом самосохранения. А так как Дарвин показал затем, ...что этот инстинкт одинаково силён и в первобытном человеке, у которого он всё больше развивался благодаря дару слова, преданию и создавшимся обычаям, то ясно, что если эта точка зрения верна, тогда нравственное начало в человеке есть не что иное, как дальнейшее развитие инстинкта общительности, свойственного почти всем живым существам и наблюдаемого во всей живой природе"(1999, с.137). Из инстинкта общительности (общественного инстинкта) появляется, по разумению Кропоткина, принцип взаимопомощи, но никак не установка на борьбу за существование. Это означает, прежде всего, что Ч.Дарвин должен быть исключён из компании адептов борьбы за существование, и Кропоткин считает это открытие настолько важным, что выделяет его петитом. Однако П.А.Кропоткин не пожелал стать великим биологом, и его участие в создании биологических знаний ограничилось провозглашением умозрительных постижений, хоть и по самому высшему разряду.
       В ларце творческой натуры князя П.А.Кропоткина, откуда он черпал соки для пополнения интеллектуальной славы России, можно обнаружить два пласта или класса когнитивных приобретений: естествознания, то есть знания из сферы естественных наук (географии, геологии, биологии) и духовные прорицания, тобто познания в стиле провидческих суждений. Всё ранее изложенное относится безраздельно к первому классу, который князь обогатил блистательными открытиями и постижениями. Во втором пласте добытые Кропоткиным духовные ценности также распадаются на два типа: эстетические упражнения и анархическое учение. Об обоих типах кропоткинских знаний русская и особенно советская аналитика имеют совершенно превратное представление: об эстетическом творчестве - в силу малого к нему внимания, и оно попросту неизвестно; об анархическом учении Кропоткина - по причине большого к нему внимания, в конечном счёте, искажённого и выхолощенного. Это обстоятельство вынуждает к детальному рассмотрению раздельно обоих типов достижений князя, - как малоизвестного эстетического, так и широкоизвращённого и обезображенного анархического.
       2.ЭСТЕТИКА КНЯЗЯ П.А.КРОПОТКИНА. Эстетические вариации князя П.А.Кропоткина в жанровом отношении принадлежат к разряду русской литературной критики с той её диагностической особенностью, когда критика включает в себя историю литературы и философский кругозор. Исторически в России сложилось так, что литературная критика с самого начала заявила о себе как рупор социального общественного движения, как выразительница свободолюбивых тенденций русского общества, переданных не только на языке изящной словесности, но в живописи и музыке, и до конца своего (октябрь 1917 года) она стоически несла на себе бремя общественного мнения. П.А.Кропоткин отмечает: "Главным средством для выражения политической мысли в России в течение последних пятидесяти лет была литературная критика, которая вследствие этого достигла у нас такого развития и получила такое значение, каких мы не встречаем нигде, кроме России. Душой русского ежемесячного журнала всегда бывает литературный критик. Его статье приписывается гораздо большее значение, чем повести любимого автора, которая может быть напечатана в том же номере. Критик передового журнала бывает интеллектуальным вождём значительной части молодого поколения, причём обстоятельства так сложились, что за последние полвека мы имели в России ряд литературных критиков, которые оказывали большее и в особенности более широкое влияние на формирование интеллектуальных направлений в данное время, чем кто бы то ни был из наших беллетристов или писателей в какой-либо другой области. Вследствие этого самое интеллектуальное направление каждой данной эпохи лучше всего может быть характеризовано именем литературного критика, который в то время имел наибольшее влияние". Князь называет имена таких литературных критиков - Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Михайловского, - и заключает: "Из сказанного ясно, что литературная критика в России имела некоторые свои специфические черты, не встречающиеся в других странах. Она не ограничивалась критикой произведений искусства с чисто литературной или эстетической точки зрения"(1999, с.с.553,553-554). И на этом блестящем фоне князь П.А.Кропоткин сумел оставить свой автограф и сказать своё слово, которое, как и все его открытия, отличается сугубой оригинальностью и особой значимостью. До настоящего времени русская литературная аналитика не знает этого слова, а между тем ещё в 1901 году чтением лекций по истории русской литературы и эстетике князь вызвал немалый фурор в Бостоне.
       Свой литературный экскурс в бостонских лекциях Кропоткин начинает с осмысления самой глубинной основы русской литературы - с русского языка. Опираясь на лингвинистические структуры (грамматику, лексиологию, фразеологию) русского языка Кропоткин делает ряд тонких наблюдений. В одном случае он пишет: "Русский язык особенно богат в выражении различных оттенков чувств - нежности и любви, скорби и веселья, а также различных степеней того же самого действия. Его гибкость особенно сказывается в переводах, и ни одна литература не может похвалиться таким количеством превосходных, точных и истинно поэтических переводов иностранных авторов, каким обладает наша литература. Поэты самых разнообразных характеров - Гейне и Беранже, Шелли и Гёте, не говоря уже о любимце русских переводчиков, Шекспире, одинаково хорошо переведены на русский язык. Сарказм Вольтера, заразительный юмор Диккенса и добродушный смех Сервантеса - с одинаковой лёгкостью находят себе выражение в русском языке. Более того, вследствие своего музыкательного характера, русский язык чрезвычайно удобен в поэзии, для передачи мельчайших метрических особенностей оригинала. "Гайавата" Лонгфелло (в двух различных, превосходных, переводах), капризная лирика Гейне, баллады Шиллера, мелодические народные песни различных национальностей и игривые шансонетки Беранже - переведены на русский язык с точнейшим соблюдением ритма оригиналов. Головоломная смутность германской метафизики передаётся по-русски с такой же лёгкостью, как и точный изящный стиль философов ХУ111 столетия; краткие, конкретные, выразительные и вместе с тем изящные выражения лучших английских писателей - не представляют никакого затруднения для русского переводчика".А в другом месте он отмечает: "Подобно всем другим языкам, русский воспринял в себя много иностранных слов: скандинавских, турецких, монгольских, а позднее - греческих и латинских. Но, не смотря на ассимиляцию многих племён урало-алтайского или туранского корня, которая была уделом русского народа в продолжении многих веков, его язык сохранился в замечательной чистоте. Приходится только удивляться, что перевод Библии, сделанный в 1Х ст., на языке, которым тогда говорили в Болгарии и Македонии, до сих пор в общем понятен даже русскому простолюдину. Грамматические формы и конструкции фраз этого перевода совершенно различны от теперешних; но корни слов и даже значительное количество слов - те же, которые были в употреблении тысячу лет тому назад"(1999, с.с.257,258).
       После рассмотрения этимологических особенностей языка исследование князя поступательно переходит на следующую ступень анализа - русскую фольклористику. Достояние русской народной словесности Кропоткин расчленяет на составляющие части - сказки, песни, былины, летописи, и, характеризуя каждую из них, приходит к тому, что он называет "ранней народной литературой" - плодоносное и родоначальное ядро русской литературы в ореоле её характеристических параметров. По этой части князь делает обобщающий вывод: "Ранняя народная русская литература, которая лишь отчасти хранится в памяти крестьянского населения, отличается поразительным богатством и полна глубокого интереса.. Ни одна западноевропейская нация не обладает таким поразительным богатством народного творчества, в форме преданий, сказок и лирических народных песен, - причём некоторые из них отличаются необыкновенной красотой, - и таким богатым циклом эпических песен, относящихся к седой древности"(1999, с.260).
       Однако изучение структурно-функциональных особенностей русского является в эстетическом обзоре Кропоткина формально внешней стороной дела, а основная содержательно качественная часть формировалась на историческом материале. Хотя широкий исторический подход характерен, в общем-то, для всех крупных русских аналитиков разного профиля,- как сказал Н.А.Бердяев: "Историософическая тема - основная в русской мысли Х1Х века"(1990, с.22), - но Кропоткин создал персональное правило эстетического познания, где определённость исторического факта сочленена с отвлечённостью философского обобщения, а правильнее сказать, где, в одном случае, историчность поднимается до философичности, а в другом - философичность опускается до историчности. Данный подход наиболее выразительно сказался на отношении князя к такой кардинальной для русской государственности и становления русского мироощущения доктрине, как сентенция о Москве - Третьем Риме.
       Инок Филофей написал великому князю Ивану 111 (ХУ век): "Третьего нового Рима - державного твоего царствования - святая соборная апостольская церковь - во всей поднебесной паче солнца светится. И да ведает твоя держава, благочестивый царь, что все царства православной христианской веры сошлись в твоё царство: один ты во всей поднебесной христианский царь. Блюди же, внемли, благочестивый царь, что все христианские царства сошлись в твоё единое, что два Рима пали, а третий стоит, а четвёртому не быть; твоё христианское царство уже иным не достанется" (цитируется по Н.А.Бердяеву, 1990, с.9). Это умное и образное выражение превратилось в постулат, а затем и идеологию русского национального самосознания, определившую государственный императив русского сообщества, ставшего "всея Русью". Принято считать, что , как несомненно положительный фактор, идеология Третьего Рима положила начало новому русскому духостоянию и Бердяев зафиксировал: "Доктрина о Москве, как Третьем Риме, стала идеологическим базисом образования московского царства"(1999, с.9). Поскольку смысловая ёмкость и внутренняя содержательность "идеологического базиса" доктрины обязана религиозному, христианско-византийскому, догмату, то и роль православной церкви в реализации доктрины и становлении консолидированной русской державы в целом необходимо полагается ведущей и определяющей (по сути, ХУ-ХУ1 века российской истории были периодом наибольшей гражданской активности русской православной церкви, какой она уже никогда не достигала). Таков общий вывод исторического анализа, прямое следствие из которого требует признать, что русское эстетическое развитие проходило под непосредственным духовным протекторатом православной церкви, и что русский фольклор, будучи произведением глубокого религиозного сознания рядового русского люда и обладая высочайшей чувствительностью и восприимчивостью к пертурбациям внутри общества, неизбежно повинен быть поэтической реакцией на основные моменты церковной истории. Идеологом подобного воззрения выступил такой знаток философии истории, как Н.А.Бердяев, который из основополагающей идеи о Москве - Третьем Риме сконструировал звонкий афоризм: "Православная вера есть русская вера, не русская вера - не православная вера".
       Отзвук идеологии Третьего Рима фигурирует в рассуждениях Бердяева о "религиозной формации русской души", а тема "народного православия" проходила сквозным рефреном во всех общественных течениях - славянофильстве, византизме, евроазийстве, и даже в большевизме Бердяев обнаружил "религиозную энергию русской души", - как он пишет: "Принадлежность к русскому царству определилась исповеданием истинной, православной веры. Совершенно также и принадлежность к советской России, к русскому коммунистическому царству будет определяться
       исповеданием ортодоксально-коммунистической веры"(1990, с.9).
       Именно в своеобразном толковании религиозной составляющей русской истории сказывается оригинальность авторского подхода Кропоткина к познанию русской художественной эстетики, которое он начинает с глубоких генетических корней - "ранней народной литературы". Князь решительно отметает какое-либо сюжетное либо композиционное влияние клерикального элемента на фольклорные свидетельства этого периода и в его представлении народные первоисточники по своему характеру являются секулярными бытописаниями, но никак не сакральными извещениями. Особо подчёркивая, что "Ни одна страна не может похвалиться более богатым собранием летописей", князь повествует о своих наблюдениях: "В Х-Х11 веках главными центрами развития были: Киев, Новгород, Псков, земля Волынская, Суздальская (Владимир, Москва), Рязанская и т.д., являвшиеся в то время своего рода независимыми республиками, объединёнными между собою единством языка и религии, а также тем обстоятельством, что все они выбирали своих князей, выполнявших роль военных вождей и судей, из дома Рюрика. Каждый из этих центров имел собственные летописи, носившие отпечаток местной жизни и местных особенностей. Южнорусские и волынские летописи - из которых так называемая летопись Нестора отличается наибольшей полнотой и пользуется наибольшей известностью - не были лишь сухим сводом фактических данных; местами в них заметна работа воображения и поэтического вдохновения. Летописи новгородские носят отпечаток жизни города богатых купцов: они имеют строго фактический характер, и летописец воодушевляется лишь при описании побед Новгородской республики над Суздальской землёй. Летописи соседней Псковской республики, напротив, проникнуты демократическим духом и с демократической симпатией, в чрезвычайно живописной форме рассказывают о борьбе между бедняками и богачами Пскова. Вообще несомненно, что летописи не были трудом монахов, как это предполагалось ранее; они составлялись, для различных республик, людьми, вполне ознакомленными с их политической жизнью, договорами с другими республиками, внутренними и внешними столкновениями и т.д. ...Исторические факты, относящиеся к очень раннему периоду и вполне подтверждаемые свидетельствами константинопольских летописцев и историков, смешиваются с чисто мифическими преданиями. Но именно эта особенность и придаёт особенно высокую литературную ценность русским летописям, особливо южным м юго-западным, в которых чаще всего встречаются наиболее драгоценные отрывки ранней литературы"(1999, с.с.267-268,268-269).
       К этому нельзя не добавить, как факт русской фольклористики, что очень часто религиозные лица среди действующих персонажей былин и сказаний представлены в негативном виде (отсюда пушкинский сарказм - "поп, толоконный лоб"). Поэтому Кропоткин вполне доказателен в своём определённо не высказанном, но ноуменально предугадываемом, тезисе, что не религиозный актив определяет собой качественную полноту русского художественного богатства, а сам он является функцией последнего. Даже более того: религиозный догматизм в отдельных случаях стоит препятствием на пути русского эстетического развития, ибо православная церковь при всех своих положительных свойствах, исторически полагается для русского народа приходящей внешней силой, тогда как самобытная имманентная духовная сущность русской души принадлежит славянскому язычеству. С позиции данного, в известной мере апокрифического, тезиса Кропоткин рефлектирует идеологию Третьего Рима и, соответственно, весьма популярную в среде русских интеллектуалов концепцию "народного православия". Князь утверждает: "Церковь, в её усилиях создать христианскую национальность, свободную от всякого умственного или нравственного влияния ненавидимых язычников-монголов, превратилась в суровую централистскую силу, безжалостно преследовавшую всякие остатки языческого прошлого. В то же время церковь неутомимо работала над созданием, по византийскому образцу, неограниченной власти московских царей. С целью усиления военной мощи государства было введено крепостное право. Вся независимая местная жизнь была задавлена. Идея о том, что Москва является центром церковной и государственной жизни, усиленно поддерживалась церковью, которая проповедовала, что Москва представляет наследницу Константинополя - "третий Рим", единственную местность, в которой сохранилось истинное христианство. В более позднюю эпоху, когда монгольское иго было уже свергнуто, работа консолидации Московской монархии усердно продолжалась царями и церковью, боровшимися против проникновения западноевропейских влияний, с целью предохранить русскую церковь от происков "латынской" церкви".
       Незаурядное умозрение Кропоткина привело его к важному выводу, что идеология Третьего Рима стала питательной средой для возникновения в Москве самодержавной власти и что соблазн абсолютистской власти, а вовсе не эстетические тенденции ранней народной литературы, сплавил воедино действия церкви и царизма, приведших в итоге к исторически судьбоносному результату: 1.русскому централизованному государству и 2.крепостной кабале русской крестьянской массы. Кропоткин стремится доказать, что не внутрирелигиозный (старообрядческий) раскол, как мнится Н.А.Бердяеву, становится побудительной мотивацией русской эстетической динамики, а раскол между самодержавием (и православной церковью в том числе) и народом лежит в основе решающего противоречия русской художественной эстетики. И аргументы князя в этой проблеме звучат весьма убедительно: "Тогдашняя образованность мало-помалу сосредоточивалась в монастырях, из которых каждый являлся своего рода крепостью, в которой спасалось население при нашествии татар, и эта образованность, по вышеуказанным причинам, замыкалась в тесном круге христианской литературы. Изучение природы рассматривалось как ересь, близкая к "волхованию". Аскетизм превозносился как высшая христианская добродетель, и его восхваление является отличительной чертой тогдашней письменности. Наибольшим распространением пользовались всякого рода легенды о святых, заучивавшиеся наизусть, причём этого рода литература не уравновешивалась даже той наукой, которая развивалась в средневековых университетах Западной Европы. Стремление к познанию природы осуждалось церковью, как проявление горделивого ума. На поэзию смотрели как на грех. Летописи потеряли свой прежний воодушевлённый характер и превратились в сухой перечень успехов возрастающего государства или же наполнялись мелочами, относящимися к деятельности местных епископов и архимандритов монастырей...От паствы требовалась строгая приверженность к букве учения византийской церкви. Попытки объяснения Евангелий рассматривались как ересь. Всякое проявление умственной жизни в сфере религии, равно как и критическое отношение к духовным властям московской церкви, считалось чрезвычайно опасным, и люди, виновные в подобной дерзости, вынуждены бывали бежать из Москвы, ища убежища в глухих монастырях дальнего Севера. Великая эпоха Возрождения, влившая новую жизнь в Западную Европу, прошла бесследно для России: церковь свирепо истребляла всё, выходившее из рамок обрядности, и сжигала на кострах или замучивала под пыткой всех, проявлявших признаки независимой или критической мысли"(1999, с.с.270,271,271-272).
       Явственно ощущаемый здесь антиклерикализм, - именно тот, что приписывается Кропоткину в числе отрицательных признаков его анархического учения, - однако, не есть его собственное помышление, гностически контрастно противополагаемое на фоне широкопринятого в русском духовном слое понятия "народного православия". В таком плане князь повторяет doxa (мнение) не кого-нибудь, а виднейшего ortodoxa славянофильства и народного православия И.С.Аксакова, которого Вл.Соловьёв аттестовал: "Один из самых выдающихся вождей "русской партии", горячий патриот и ревностный православный, в своём качестве славянофила открытый враг Запада вообще и римской церкви в частности, питающий отвращение к папству и чувство омерзения к иезуитам". Вл.Соловьёв цитирует высказывание И.С.Аксакова: "То, что целая половина членов Православной церкви, половина русских крестьян, половина женщин русского образованного общества только по наружности принадлежит Православной церкви и удерживаются в ней только страхом государственного наказания...Так это положение нашей церкви? Таково, стало быть, её современное состояние? Недостойное состояние, не только прискорбное, но и страшное! Какой преизбыток кощунства в ограде святыни, лицемерия вместо правды, страха вместо любви, растления при внешнем порядке, бессовестности при насильственном ограждении совести, - какое отрицание в самой церкви всех жизненных основ церкви, всех причин её бытия, - ложь и безверие там, где всё живёт, есть и движется истиною и верою, без них же в церкви "ничтоже бысть"!...Однако же не в том главная опасность, что закралось зло в среду верующих, а в том, что оно получило в ней право гражданства, что такое положение церкви истекает из положения, созданного ей государственным законом, и такая аномалия есть прямое порождение нормы, излюбленной для неё государством, и самим нашим обществом"(1999, с.с.633,635-636).
       Кропоткин не изобретал, но придал чеканную форму закона важнейшему положению о том, что религия не может быть сопоставляема с церковью, ибо церковь есть не что иное, как государственное учреждение, о чём на примере православной церкви заявил Аксаков: "Но с организациею самого управления, т.е. с организациею пастырства душ, на начале государственного формализма, по образу и подобию государства, с причислением служителей церкви к сонму слуг государственных, не превращается ли сама церковь в одно из отправлений государственной власти, не становится ли она одной из функций государственного организма - говоря отвлечённым языком, или, говоря проще - не поступает ли она и сама на службу к государству" (цитируется по В.С.Соловьёву, 1999, с.634).
       В ракурсе эстетико-исторического исследования Кропоткина это означает, что художественные импульсы ранняя народная литература черпала из своей, отнюдь не религиозной, а реальной, доморощенной и самоисходной истории. Переломным моментом этой истории, роковым образом сказавшемся на духовном потенциале коренных источников русской эстетики, князь считает татаро-монгольское нашествие, которое создало на всём русском пространстве принципиально новую ситуационную обстановку и новые условия жизни. Кропоткин пишет: "Эти новые условия неизбежным образом оказали глубокое влияние на дальнейшее развитие литературы. Свежесть и энергетическая юность ранней эпической поэзии исчезли навсегда. Меланхолическая грусть и дух покорности становятся с этого времени характерными чертами русской народной поэзии. Постоянные набеги татар, которые уводили целые деревни пленниками в южнорусские степи; страдания этих пленников в рабстве; наезды баскаков, налагавших тяжёлые дани и издевавшихся всяческим образом над покорёнными; тяжести, налагаемые на народ ростом военного государства, - всё это отразилось в народных песнях, окрасив их глубокой печалью, от которой они не освободились и до сих пор. В то же самое время весёлые свадебные песни древности и эпические песни странствующих певцов подвергались запрещению, и люди, осмелившиеся распевать их, - жестоко преследовались церковью, которая видела в этих песнях не только пережиток языческого прошлого, но и нечто, могущее дать повод к сближению населения с язычниками-татарами"(1999. С.270).
       Ознакомление западного (по преимуществу англоязычного) читателя с феноменом русской изящной словесности в бостонских лекциях князь начал с демонстрации первоначальных глубин русской художественной эстетики, с ранней народной литературы. Однако творческое естество князя одолело в этой попытке усилия гида и добросовестного экскурсовода, и из тривиальной ознакомительной процедуры вылился самостоятельный гнозис о комплексе исходной народной литературы, который стал ключевой опорой самобытной эстетической позиции Кропоткина. Исследовательская особенность этой последней заключается в том, что используемые князем способы и приёмы изучения методологически и гносеологически выходят за границы литературной критики как таковой. Оказывается, что его авторские претензии и замыслы обладают такой широтой исторического и филологического охвата, какая не типична для самочинной литературной критики, а важный вывод о нетождественности религии и церкви показывает насколько сильна у Кропоткина философская слагаемая творческой энергии.
       В творческом общепознавательном отношении эта позиция оказывается близкой к той, какая нынче называется искусствоведческой, и, следовтельно, князь Кропоткин представляет собой неординарную фигуру как первый в России искусствовед, - это и есть новое слово князя Кропоткина. Получить расшифровку данного "нового слова" или, что всё равно, заиметь впечатление о творческих возможностях искусствоведческой манеры Кропоткина, можно на примере блистательной характеристики, какой сподобилась у князя такая крупная величина русской культуры, но не обладающая устойчивой однозначной оценкой, как Николай Михайлович Карамзин. Кропоткин излагает: "Карамзин (1766-1826) своим монументальным трудом "История государства Российского" дал нашей литерутуре такой же толчок, какой великая война 1812 года дала национальной жизни. Он пробудил национальное самосознание и создал прочный интерес к таким вопросам, как история нации, созидание русского государства и выработка национального характера и учреждений. Но "история" Карамзина была реакционна по направлению: он был поэтом, воспевшим добродетели монархии и мудрость её правителей, но он забывал о многовековой созидательной работе, совершенной неведомыми массами народа. Он совершенно не понял также те федеральные принципы, которые господствовали в России вплоть до ХУ столетия; И ещё менее того ему были понятны обыденные, мирские начала, благодаря которым русский народ мог занять и колонизировать огромный материк. Для него история России являлась в форме правильного, органического развития монархии, начиная от первого появления скандинавских князей и вплоть до настоящего времени, и он занимался главным образом описанием деяний монархов, их побед и их усилий в деле созидания государства; ...Вообще, Карамзин не был основателем исторической школы, но он успел показать русским читателям, что Россия обладает прошлым, достойным изучения. Кроме того, его труд был произведением литературного искусства, и, благодаря блестящему стилю, он приучил публику к чтению исторических работ...Нужно заметить, что влияние Карамзина не ограничивается его "Историей". Его повести и "Письма русского путешественника" оказали на русскую литературную мысль гораздо более значительное влияние. В своих "Письмах" он старался ознакомить широкий круг русских читателей с продуктами европейской мысли, философии и политической жизни; он распространял гуманитарные взгляды, особенно ценные для России именно в то время, чтобы действовать как противовес печальным явлениям политической и общественной жизни нашей страны и Европы"(1999, с.287-288).
       Но и в искусствоведческом отношении, имея в виду современное искусствознание, новое слово Кропоткина достаточно своеобразно в силу своей внутренней структурности, в соответствие с чем эстетическое постижение князя состоит из двух в известной мере самозначимых частей: ранняя народная литература и собственно литературная критика или персональная художественная оценка русских эстетических творцов и деятелей. Если в первой части можно узреть эмбриональные формы того гнозиса, который великим русским филологом А.Н.Веселовским был назван "исторической поэтикой", то во второй части в полную меру сказались индивидуальность и уникальность нового слова Кропоткина в его принципиальном отличие от методологии В.Г.Белинского, являющегося не только родоначальником, но и властителем дум и идеологическим воеводой в русской литературной критике.
       Известно, что В.Г.Белинский занял своё достойное место в русской культуре благодаря патетическому возвещению и страстной проповеди принципа "народности", который он превратил по силе своего дарования в мировоззренческую категорию, в nervus vivendi (движущую силу) и в persona regis (высшая персона) русского общественного мнения на протяжении двух последних столетий и воздействие которого полностью не исчезло и в настоящее время. Белинский проповедовал: "Народность" есть альфа и омега эстетики нашего времени...Выражения: "народная поэма". "народное произведение", часто употребляются теперь вместо слов: "превосходное, великое, вековое произведение". Вошебное слово, таинственный символ, священный гиероглиф какой-то глубокознаменательной, неизмеримо обширной идеи, - "народность" заменила собою и творчество, и вдохновение, и художественность, и классицизм, и романтизм, заключила в одной себе и эстетику, и критику. Короче: "народность" сделалась высшим критериумом, пробным камнем достоинства всякого поэтического произведения и прочности всякой поэтической славы""1948.с.286).
       Народность, как некий дар каждого народа и как "высший критериум" духа этого народа, опосредована Белинским в универсальный и всеохватывающий генератор эстетических ценностей любого народа, и, как он умозаключает: "Вследствие этого народность была провозглашена необходимым условием всякой поэзии"(1948, с.289-290). Догматизируя народность, Белинский превращает её во внешний для самого народа побудительный стимул, который спонтанно становится оценочным мерилом эстетического качества как отдельного народа, так и отдельного творца. Белинский пишет: "Начало и развитие русской литературы совершенно особенное, не имеющее себе примера ни в одной литературе мира, так же как и развитие русского народа". Это аксиоматичное и полностью верное утверждение ставится Белинским посылкой для сугубо народнического заключения: "И вот здесь-то является, во всей своей очевидности, та истина, что литература есть выражение жизни своего народа и что история литературы тесно слита с историей народа. Всемирно- исторического значения русская литература никогда не имела и теперь иметь не может".
       И причина полагается в ущербности народности русского народа, в недостаточности и неразвитости этого народного дара в России, который не достиг того мифического уровня, где обитает "всемирно-историческое значение". Белинский аргументирует: "Но Россия, но народ русский находятся ещё в одном из первых моментов процесса своего только что начинающегося развития; они не успели ещё установиться и определиться, вырасти до самих себя - и потому не могут претендовать на умственное всемирно-историческое значение в современном человечестве"(1948, с.283). Белинский как бы не даёт себе труда додумать сей силлогизм до конца, до понимания того, что неразвитость, отсталость, закостенелость русского народа и, соответственно, русской народности выводится из сопоставления и сравнения с западным образом, который априорно ставится стереотипом и шаблоном. "Неистовый Виссарион", с разящим сарказмом карающий всякое низкопоклонство и подражание европейским эстетическим образцам, в самом ядре своего детища - народнического учения оказался в глубоком противоречии с самим собой. Придав народности черты внешнеотсчётного догмата и категорического императива, Белинский непроизвольно и в такой же степени необходимо возвёл народность в политическую категорию, а потому его суждения и рассуждения об отсталости и примитивизме русской общественной жизни касается сугубо политического, но никак не эстетического, состояния.
       Политизация народности, как "необходимого условия всякой поэзии" (и добавлю - любой эстетики), позволяет Белинскому производить селекцию в эстетической сфере, выделяя более или менее значимые художественные произведения, а среди эстетических деятелей, талантов и гениев выполнять операцию ранжирования и сортировку. Эту операцию Белинский осуществил на примере первейшего гения России А.С.Пушкина, в результате которой он пришёл к убеждению, что "...значение поэта зависит уже не от него самого, не от его деятельности, направления, гения, но от значения страны, которая произвела его. С этой точки зрения, у нас нет ни одного поэта, которого мы имели бы право ставить наравне с первыми поэтами Европы, - даже и в таком случае, если бы мы ясно видели, что со стороны таланта он не уступает тому или другому из них. Пьесы Пушкина: "Моцарт и Сальери", "Скупой рыцарь" и "Каменный гость" так хороши, что без всякого преувеличения можно сказать, что они достойны гения самого Шекспира; но из этого отнюдь не следует, чтоб Пушкин был равен Шекспиру...Говоря, что русский великий поэт, будучи одарён от природы и равным великому европейскому поэту талантом, всё-таки не может, в настоящее время, достигать равного с ним значения, - мы хотим этим сказать, что он может соперничествовать с ним только в форме, но не в содержании своей поэзии. Содержание даёт поэту жизнь его народа, следовательно, достоинство, глубина, объём и значение этого содержания зависят прямо и непосредственно не от самого поэта, и не от его таланта, а от исторического значения жизни его народа"(1948, с.808).
       Итак, благодаря незаурядному дарованию Белинского в жанре русской литературной критики утвердился эстетический идеал, в основе которого положен постулат: величие народа определяет аналогичное значение эстетики, переданное через народность; сюда же включается и следствие из этого постулата: не народность суть форма искусствознания, а, напротив, искусствознание суть производное народности. Этот постулат и был нарушен князем Кропоткиным в литературкритической части своего эстетического сочинения, - "князь-бунтовщик" замахнулся на признанные устои русской эстетики, обязанные народническому учению В.Г.Белинского, ибо в своей методологии Кропоткин даже не упоминает о принципе народности. О методологическом способе познания Кропоткин сообщает, что "...я беру главных, наиболее выдающихся писателей в области поэзии, повести, драмы, политической литературы и литературной критики - и вокруг этих гигантов русской литературы я сгруппировал менее крупных писателей, упоминая об них очень кратко. Я сознаю, что почти каждый из последних носит индивидуальную окраску и заслуживает ознакомления с ним; некоторым из менее известных авторов иногда даже удавалось представить известное течение мысли более ярко, чем их более знаменитым собратьям по перу; но вышеуказанный план является необходимостью в книге, задачей которой было - дать только широкую общую идею о русской литературе"(1999, с.254).
       Как не кажется угловатой подобная схема, обусловленная целевым назначением работы Кропоткина (первичное обобщённое ознакомление западного читателя с русской литературой, но никак не её глубокое осмысление), в гносеологической основе данного метода таится животворная идея. Свой ознакомительный экскурс в русский эстетический мир Кропоткин строит на сотворении рядов "гигантов русской литературы", объединённых на основе общеэстетических признаков в определённые центровые ячейки или концентры, - таковы у Кропоткина ряды: Пушкин - Лермонтов, Тургенев - Толстой, Гончаров - Достоевский - Некрасов и только Гоголь и Чехов обособлены в единственном числе. Вокруг этих концентров вращается рой других писателей, так или иначе связанных или породнённых с руководящими эстетическими признаками данного концентра. В онтологическом выражении подобная конструкция есть не что иное, как общеизвестный искусствоведческий приём по выделению эстетических течений, художественных школ либо литературных стилей, но главное раскрывается с гносеологической стороны и состоит в том, что первоисточник этой процедуры помещается внутри самой эстетической структуры или же им является конкретный творец (творцы) художественных ценностей, а не такой внешне-универсальный безличный критерий, как народность.
       Этот гносеологический фактор и служит диагностическим отличием искусствоведческого обзора Кропоткина от литературной критики Белинского, в чём просто убедиться, сравнив для примера процедурную схему аналитики Кропоткина по типу концентров с операцией выделения Белинского одного объекта - екатерининской эпохи в истории русской культуры. "Знаете ли, - вопрошает Белинский, - в чём состоял отличительный характер века Екатерины 11, этой великой эпохи, этого светлого момента жизни русского народа? Мне кажется, в народности. Да - в народности, ибо тогда Русь, стараясь по-прежнему подделываться под чужой лад, как будто назло самой себе оставалась Русью". Гносеологическое или познавательное содержание процессуальной стороны данного изучения свёрнуто в вопросе Белинского, где однозначный ответ прямо предполагается: "А можно ли быть оригинальным и самостоятельным, не будучи народным?"(1948, с.с.17-18,18). Зато без ответа остаётся сам собой напрашивающийся вопрос: почему самое большое за всю историю России народное возмущение или яростный взрыв народности (пугачёвщина) разразился в екатерининскую эпоху, по Белинскому, "светлого момента жизни русского народа"? А Кропоткин, не прибегая к народнической аргументации, отмечает: "Со вступлением на престол Екатерины 11 (царствовавшей с 1762 по 1796 г.) начинается новая эра русской литературы. Литература оживляется, и, хотя русские писатели всё ещё продолжают подражать французским - главным образом ложноклассическим образцам, - в их произведениях начинают, однако, отражаться результаты непосредственного наблюдения над русской жизнью"(1999, с.281). У Кропоткина здесь момент "русской жизни" противостоит константе народности у Белинского; не лишена любопытства реплика князя, что императрица Екатерина, не чуждающихся драматургических опусов, "...едва ли не первая ввела русского крестьянина на театральные подмостки".
       Именно в гносеологическом аспекте раскрывается возможность отождествления кропоткинских эстетических концентров с "энергетическими биоцентрами" Вернадского до того, что в действительности первые становятся эквивалентом вторых, а это, в свою очередь, удостоверяет наличие методологической доктрины адеквата человека - первого признака либеральной науки. Идеологическая породнённость искусствоведческого откровения князя Кропоткина с русской либеральной наукой составляет самую сильную, хотя эмпирически неявную, сторону его "нового слова" в русской эстетике. Однако ставить здесь знак равенства нельзя, ибо как мыслитель Кропоткин выполнил не все требования, необходимые для вступления в ложу русских духовников - провозвестников русского неклассического воззрения. Если в гносеологии "нового слова" Кропоткина тождество с принципом примата индивидуальной константы Вернадского (или энергетических биоцентров) явлено вполне очевидно, то аналогия с другим постулатом Вернадского о вечности научной мысли, входящим опорным элементом в кодекс русской либеральной науки, не обнаруживается. В текстах Кропоткина отсутствует особо отрефлексированное и сформулированное положение о вечности шедевров эстетики, подобное утверждению Вернадского. И это тем более удивительно, что, если Вернадскому приходилось прибегать к доказательным средствам, то сентенция о вечности шедевров культуры относится в эстетической сфере к безусловным аксиомам, тобто суждениям, не требующих доказательства. Хотя в размышлениях Кропоткина имеется немало мест, где его мысль вплотную подходит именно к такому заключению и где вывод о вечности эстетических продуктов, казалось, висит на кончике кропоткинского пера, но самоличного утверждения не последовало, - оказывается не спроста и этот акт не есть упущение неординарного мыслителя.
       Вечность как таковая базируется на понятии самодостаточности сущности предмета или явления, а самодостаточность философски определяется как то, представление чего не нуждается в представлении другой сущности; вечность есть такая самодостаточность, которая не нуждается в представлении времени или, по-другому, сущность будет вечностью, если она не зависит от времени. Это означает, что вечные сущности существуют всецело в идеалистическом пространстве, и соотношения между ними разворачиваются в ином контексте, чем реальные взаимодействия временных (конечных) объектов, а потому соподчинение, уравнивание, отождествление вечных факторов в режиме рациональных оценочных признаков, - по типу первый-второй, больший-меньший, главный-неглавный, лучший-худший и прочая, - неприемлимо в принципиальном порядке. Ранжирование, сортировка и иерархизация художественных гениев, выполненная Белинским, является некорректной с позиции вечности шедевров культуры, но в его народнической концепции отсутствует понятие о вечности как системообразующем элементе, исключая отдельные риторические реплики и воззвания, на которые так щедра эмоциональная натура Белинского. Напротив, мироощущение Белинского как властителя дум в русском обществе вращается в кругу максимы, что "Всё живое движется и развивается; понятие об искусстве не алгебраическая формула, всегда мертворождённая. Заключая в себе много сторон, оно требует развития во времени каждой из них, прежде, чем даётся в своей полноте и целостности"(1948, с.377; выделено мною  Г.Г.). Итак, "развитие во времени" или, по-научному, функция времени есть, заражённый абсолютизмом народности, запрет на вечность как таковую, относя её к мистическому продукту суеверия.
       Совсем иного порядка явление представляет из себя эстетическое самочувствие князя П.А.Кропоткина, в котором возможно более или менее определённо усмотреть
       претензию на русскую либеральную науку, ибо тут прямо обнажается спороднённость с наукой Вернадского, в которой положение о вечности слагает краеугольный камень. Однако Кропоткин не доверился своей интуиции и склонился к рационально-логическому приёму Белинского прямого составления соподчинённой иерархии эстетических творцов вплоть до пресловутой сентенции о форме. У Кропоткина сказано: "По красоте формы Пушкин действительно стоит не ниже самых величайших поэтов. Он является, несомненно, великим поэтом в его способе описания самых незначительных мелочей повседневной жизни, в разнообразии человеческих чувств, нашедших место в его поэзии, в изящном выражении различных оттенков любви и, наконец, в яркой индивидуальности всех его произведений. Чрезвычайно интересно сравнить лирику Пушкина и Шиллера. Оставляя в стороне величие и разнообразие сюжетов, которых касался Шиллер, и, сравнивая лишь те поэтические произведения обоих поэтов, в которых оба говорят о самих себе, читатель, уже при чтении этих произведений, приходит к заключению, что Шиллер как личность по глубине мысли и философскому миропониманию стоит несравненно выше, чем блестящий, до известной степени избалованный и поверхностный ребёнок, каким был Пушкин. Но в то же самое время индивидуальность Пушкина более глубоко отразилась на его произведениях. Пушкин был полон жизненной энергии, и его личность отражалась на всём, что он писал; в каждой строке его стихов вы чувствуете напряжённое биение горячо чувствующего сердца. Сердце Пушкина менее симпатично, чем сердце Шиллера, но зато читателю удаётся заглянуть в него глубже. Даже в своих лучших произведениях Шиллер не превосходит нашего поэта выражением чувств или большим разнообразием формы. В этом отношении, несомненно, Пушкина можно поставить наряду с Гёте"(1999, с.295-296).
       Конечно, аналитика Кропоткина в отношении А.С.Пушкина живее, жизнее и сочнее, чем литературкритический отчёт Белинского, сделанный под политическим прессом догмата народности, но тем не менее сам факт непосредственной комбинаторики эстетических шедевров и поэтов исключает из искусствоведения князя интригующий момент вечности. Здесь сказывается необъяснимое свойство любой мыслящей и творящей натуры - некий эффект внутреннего противоречия. Проходя мимо аспекта вечности, Кропоткин как бы уходит в своей эстетике от духовной стихии, признавая тем самым материалистическое (всегда политизированное) средство народности Белинского. В то же самое время безличной всеобщности народности князь методологически предпочёл индивидуально обозначенные эстетические концентры, но этот индивидуальный момент в познании Кропоткин тесно соседствует с духовным качеством учения Белинского: верой в народ, а более обще - верой в коллектив. Однако коллектив здесь содержит в себе специфически русский смысл, отличный от европейского человечества (хотя Белинский постоянно пользуется этим термином, не видя в нём другого, кроме общетотального, значения), и называется Кропоткиным общиной и коммуной, а русский смысл образуется законом, провозглашённым Белинским: "глас народа - глас Божий". Белинский создал религию народа и утвердил духовный идеал русского народа в качестве гласа Божьего. Именно в таком религиозном пафосе народническая доктрина принята князем Кропоткиным на правах общетеоретического основания его искусствоведческой былины. Полемизируя с Львом Толстым, Кропоткин отмечает: "В действительности, когда он жалуется, что никто не учит людей, как жить, он забывает, что именно это делает истинное искусство и что именно это всегда было делом наших художественных критиков. Белинский, Добролюбов и Писарев и их продолжатели только и делали, что учили людей, как жить. Они изучали и анализировали жизнь, как изобразили и поняли её величайшие художники каждого столетия, и они выводили из их произведений заключение - "как жить"(1999, с.567).
       Однако эффект, как правило, благодетельного внутреннего противоречия у Кропоткина оказался вовсе не благодетельным, ибо, постоянно ссылаясь на Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, которые в советской аналитике объединяются в класс "революционных демократов", и, порицая Л.Толстого за недоверие к этим революционным демократам, Кропоткин непроизвольно, но совершенно закономерно сместился в область политизированной народомании, в духе которой революционные демократы "учили людей, как жить". Особенно рьяно князь отвергал лозунг "искусство для искусства", борьбу с которым все клевреты народомании, начиная с Белинского, почитали своей первой задачей. Как закон в устах Кропоткина звучит суждение, что "...русские художественные критики стремились установить положение, что искусство имеет право на существование лишь тогда, когда оно идёт на "служение обществу" и способствует обществу подниматься до высших гуманистических идеалов - конечно, при помощи тех средств, которые присущи одному лишь искусству и отличают его от науки, так и от политической деятельности"(1999, с.564). Однако в последнем Кропоткин ошибся, ибо ещё на его памяти борьба с "искусством ради искусства" заимела политическую суть и сама превратилась в политическую деятельность, пока не произвела уродливый принцип партийности в советское время.
       Но наглядным и в такой же мере назидательным свидетельством стала литературная критика исторической драмы А.С.Пушкина "Борис Годунов", где Кропоткин просто продублировал в общем-то негативную grosso modo (в широком плане) оценку Белинского. Белинский вывел: "Прежде всего, скажем, что Борис Годунов Пушкина - совсем не драма, а разве эпическая поэма в разговорной форме. Действующие лица, вообще слабо очёркнутые, только говорят и местами говорят превосходно; но они не живут, не действуют. Слышите слова, часто исполненные высокой поэзии, но не видите ни страстей, ни борьбы, ни действий. Это один из первых и главных недостатков драмы Пушкина;...и из его драмы вышло что-то похожее на мелодраму, а Годунов его вышел мелодраматическим злодеем, которого мучит совесть и который в своём злодействе нашёл себе кару. Мысль нравственная и почтенная, но уже до того избитая, что таланту ничего нельзя из неё сделать!"(1948, с.с.663-664,665). А Кропоткин ограничился замечанием: "Историческая драма Пушкина "Борис Годунов", действие которой происходит во времени Дмитрия Самозванца, заключает в себе несколько замечательных сцен, выдающихся - одни по юмору, другие - по тонкому анализу чувств; но в общем это произведение вернее назвать драматической хроникой, чем драмой"(1999. с.303).
       Показательным этот пример представляется в силу того, что драма "Борис Годунов", которая была оценена в общем и целом как поэтическая неудача великого поэта, в действительности образует не просто крупный, но важнейший эпизод его художественной эпопеи. "Борис Годунов" А.С.Пушкина - явление беспрецедентное как в области русской изящной словесности, так в целом для мировой эстетической классики (более подробно данное обстоятельство дано в моём трактате "Философия геологии", том 11; здесь же я имею возможность сформулировать окончательные выводы): ни в одной литературе мира нет подобного художественного произведения, где в одном сюжетном образе были бы отлиты все основополагания и зачаточные формы национального достоинства страны - философии, истории, эстетики, духовности, языкознания, вплоть до зачатков самобытного русского миросозерцания. Если имеет место понятие "пушкинская традиция", то её целокупное выражение приходится на сцены в "Борисе Годунове". Назидательность же в данном случае наличествует в том, что все эти величайшие достижения пушкинского гения как образцы вечных шедевров русской культуры оказываются недостижимыми для штатного народнического мышления в русской литературной критике.
       В наибольшей мере внутреннее противоречие постигло князя П.А.Кропоткина в том, что народомание, которое князь почерпнул у революционных демократов в качестве духовно-нравственного наследия, в итоге привело его к идеологическому раздвоению. Полностью солидаризуясь с идеологией Белинского и К* по части политической народомании, Кропоткин всецело отвергает систему воинствующего материализма В.И.Ульянова-Ленина, а между тем эта последняя объективно представляет собой не более и не менее, как высший синтез воззрений революционных демократов, где народомания вознесена до ранга диктатуры пролетариата. (На "Официальном сайте Нестора Ивановича Махно" Александр Малахов привёл письмо П.А.Кропоткина главе советского правительства В.И.Ленину (март 1920 год), где важными кажутся следующие слова: "Если бы даже диктатура партии была подходящим средством, чтобы нанести удар капиталистическому строю (в чём я сильно сомневаюсь), то для создания нового социалистического строя она безусловна вредна...Теперь правят в России не Советы, а партийные комитеты. И их строительство страдает недостатками чиновничьего строительства...Чтобы выйти из теперешней разрухи, Россия вынуждена обратиться к творчеству местных сил, которые (я вижу это) могут стать фактором создания новой жизни. Если же теперешнее положение продлится, то само слово "социализм" обратится в проклятие". Как исторически видно, интуиция князя в этой части достигает провидческих высот).
       Однако вряд ли правильно данное болезненное раздвоение рассматривать как нечто персональное, присущее конкретному мыслителю, - скорее: vitium est temporis potius quam hominis (это больше порок времени, чем человека). Такой или подобный духовный разлад был уделом многих мыслящих личностей из разряда русской интеллигенции конца Х1Х - начала ХХ веков, которые, воспитанные на идеалах, какие несла в общество русская классическая литературная критика, оказались беспомощными перед суровым и обнажённым реализмом ленинского большевизма. Почтение к народу как демиургу истории и гласу Божьему Кропоткин заимел в силу беспримерного влияния на русское общество проповедей Белинского и его соратников, и избежать этого внешнего авторитета князю не позволила чуткая гражданская совесть. Тогда как внутренняя сущность мыслителя, его врождённый архетипический инстинкт неудержимо влекли Кропоткина под знамёна свободы личности - в русские духовные глубины и объятия науки Вернадского. Этот, казалось, противоестественный симбиоз, - личность и народ, поклонение народу и служение культу личности, - однако является в реальности не недостатком, а особенностью мироощущения князя Кропоткина, которое, хотя и обусловило трагический разлад его жизни и вызвало загубление этого гения, но объективно несло в себе потенцию великого исторического урока.
       Оригинальность эстетического экскурса князя Кропоткина настолько нова и велика, что, как явление неординарное в русском искусстве, требует специального и самостоятельного рассмотрения. Здесь же я имею возможность лишь зафиксировать те новаторские моменты, которые указывают на духовную, а не политическую (народническую) мотивацию основополагающих суждений князя Кропоткина в постижении русской эстетики.
       Литературная критика князя Кропоткина обращает на себя внимание тем, что при оценке индивидуальных творцов эстетических ценностей подчёркивается некая общая черта, как бы впитывающая в себя функцию генеральной характеристики, - так, им сказано (выделено мною - Г.Г.): "истинный философ на научной основе, в совершенном значении этого слова" - о Ломоносове; "утончённый философский поэт" - о Тургеневе; "поэт, одарённый той же глубиной философской концепции" - о Веневитинове; "философская грусть и нежность" - о Гаршине. Поиски философского содержания в индивидуальных формах русских творцов лежит в основе художественной критики Кропоткина и, если учесть высказывание К.Маркса, что сущность предмета раскрывается через знание философии предмета, то откроется основная литературкритическая максима князя, что эстетическая сущность русской литературы сосредоточена в философском смысле творений русских мастеров. Следовательно, философское качество выставляется главным мерилом эстетической зрелости и ценности русской литературы, и философичность показана диагностическим критерием русской эстетики; хотя Кропоткин пришёл к этому открытию, кстати, открыто не сформулированному, самостоятельно, но его предпосылки содержатся в ярких экспромтах первых русских критиков (прежде всего князей В.Ф.Одоевского и П.А.Вяземского), и потому выходит, что князь тут действует по линии русской традиции.
       Подобный философский подход позволил Кропоткину взглянуть на вершину русского эстетизма - творчество графа Л.Н.Толстого, и в частности, апофеоз этого творчества роман-эпопею "Война и мир" - с необычной для традиционной критики толстовства точки зрения. Кропоткин провозгласил: "В "Войне и мире" он развил философию масс, противопоставив её философии героев, - т.е. философию, которую в то время могла найти всего нескольких последователей среди всех образованных людей Европы". Не имеет значения, что философское содержание эпопеи "Война и мир" Кропоткин опредмечивает чисто по-народнически, тобто в ракурсе, противном авторскому толстовскому пониманию, недоверчивому к народническим упражнениям, а у Кропоткина сказано: "Было ли это внушением поэтического гения, открывшего Толстому роль масс в великой войне 1812 года и научившего его тому, что именно массы, а не герои были главными двигателями истории?"(1999, с.388-389). Важно то, что только сама философская постановка вопроса представила художественное величие Льва Толстого в освещении ином, чем было принято в русском эстетическом салоне того времени.
       А принято было членить творчество графа Л.Н.Толстого на литературную и религиозную (духовную) части, особо при этом подчёркивая их непримиримое противостояние. Так, один из наиболее тонких русских мыслителей о.С.Н.Булгаков писал: "Но влияние его и слава опираются теперь прежде всего на религиозную его проповедь, которая находится в несомненном и явном антагонизме с его художественным творчеством" и в разъяснение излагает: "От недосягаемой художественной высоты "Войны и мира" он переходит к составлению многословных, однообразных, скучных с редкими лишь проблестками гениальности, богословских и моралистических трактатов, из которых большинство не читается уже теперь и скоро будет окончательно забыто"(1912, с.с.2,21). А лидер русской духовной школы Н.А.Бердяев записал: "Гениальная религиозная натура Л.Толстого находится в тисках элементарной рассудочности и элементарного утилитаризма. Как религиозная личность это - немой гений, не обладающий даром Слова"(1912, с.191). В системе советской диктатуры пролетариата принадлежность к "толстовству", - так полупрезрительно именовалось духовное учение Льва Толстого, - влекло за собой репрессивные меры, вплоть до лишения свободы, а то и жизни.
       В противовес этим веяниям общественного мнения Кропоткин обозначил в своём искусствоведческом трактате: "Необходимо, впрочем, оговориться, что не одни повести и драматические произведения этого периода, принадлежащие Толстому, могут быть причислены к произведениям искусства. Труды его по религиозным вопросам, упомянутые нами выше, являются также произведениями искусства, в лучшем смысле этого слова, так как в них найдётся много страниц описательного характера, отличающихся высоким художественным достоинством"(1999, с.406). Как видно, Кропоткин оказался единственным из критиков-искусствоведов, кто не противопоставил литературную и философско-религиозную ветви толстовского творчества, а рассматривал их как самостоятельные, но спороднённые, грани одного гигантского многогранника по имени Лев Толстой, кто втолковывал читателям, что под именем "толстовство" следует понимать не религиозную "блажь" великого писателя, а совокупное искрящееся духовно-эстетическое явление русской культуры.
       В целом раздел кропоткинской художественной рефлексии, включающий в себя концентр ряда Тургенев-Толстой, является наиболее показательным для понимания самобытности и оригинальности литературкритического дарования П.А.Кропоткина. Если прочие разделы в той или иной степени заражены флюидами внешних народнических постулатов (так, Кропоткиным сужена до списочного состава целая гирлянда замечательных русских поэтов - А.Плещеев, Ф.Тютчев, А.Майков, Я.Полонский, А.Фет, А.К.Толстой, - одаривших русскую эстетику бессмертными перлами высокой поэзии, на том основании, что они принадлежат к лагерю "искусства ради искусства". В то же самое время патетически вознесена роль Максима Горького - родоначальника метода социалистического реализма, адеквата социального института в области искусства), то данная глава блистает всеми красками независимого ума и внутренней раскрепощённостью чувственной натуры: свежестью характеристик, глубиной критического проникновения, широтой знания предмета изучения. Князь П.А.Кропоткин также первый и единственный указал на "великое либеральное движение, охватившее Россию в конце 50-х и начале 60-х годов", ознаменовавшееся крестьянской реформой 1861 года, приведшей к социальному потрясению всего устоя русской жизни и которое является ни чем иным, как русским отражением "золотого десятилетия" Х1Х века, и откуда, следовательно, тянутся генетические нити русской либеральной науки.
       Сердцевиной этого "либерального движения" Кропоткин делает беллетристику И.С.Тургенева, где князь постигает: "Повести Тургенева, из которых первая появилась в 1845 году, охватывает период более чем в тридцать лет, и в течение этих трёх десятилетий русскому обществу пришлось пережить одно из наиболее глубоких и быстрых изменений, какие когда-либо наблюдались в европейской истории. Руководящие типы образованных классов пережили ряд последовательных изменений, с быстротой, возможной лишь в обществе, внезапно пробудившемся от долгой спячки, разрушившем учреждение, на котором покоились все его основы - крепостное право, - и устремившемся навстречу новой жизни. И этот ряд "созидающих историю" типов был изображён Тургеневым с такой глубиной, с такой полнотой философского и гуманитарного понимания и с такой художественной вдумчивостью, доходящей иногда до предвидения, каких вы не найдёте ни у одного из современных писателей в той же степени и в таком удачном сочетании"(1999. С.344).
       Итак, аналитическая патетика князя обособляет в творчестве Тургенева "...последовательные изображения руководящих интеллектуальных типов России" и художественные образы этих "созидающих историю типов", которые в совокупности излучают неповторимый эстетический аромат, присущий только Тургеневу. А с проницательностью литературного критика, присущей только Кропоткину, князь замечает, что эта идея, утверждающая руководящую роль личности в истории, но никак не доминанту коллективных народных масс, сквозным рефреном проходит у Тургенева из одной повести в другую. Кропоткин пишет: "Чтобы правильно судить о значении Тургенева, необходимо прочесть в последовательном порядке - как он сам того желал - следующие шесть его повестей: "Рудин", "Дворянское гнездо", "Накануне", "Отцы и дети", "Дым" и "Новь". В этих повестях не только талант Тургенева проявляется во всей своей силе, но они воспроизводят вместе с тем последовательные фазисы развития русской интеллигенции за тридцать лет, с 1848 года по 1876-й, причём читатель может также уяснить себе отношение поэта к лучшим представителям передовой мысли в России в наиболее интересный период её развития"(1999, с.352).
       Рефлексии с такой степенью проникновения И.С.Тургенев не имел у других критиков, отечественных и зарубежных. Кропоткин с особым значением цитирует изречение Тургенева: "Талант настоящий никогда не служит посторонним целям и в самом себе находит удовлетворение; окружающая его жизнь даёт ему содержание - он является её сосредоточенным отражением; но он так же мало способен написать панегирик, как и пасквиль...В конце концов - это ниже его. Подчиниться заданной теме или проводить программу - могут только те, которого другого, лучшего не умеют"(1999, с.345). Кропоткин здесь нацеливается на рецепт, данный самим творцом о взаимоотношении внутреннего ("талант настоящий") и внешнего ("окружающего его жизнь"), при котором талант не является пассивным подчинённым "заданной темы" или "программы", притом, что талант сосредоточенно отражает внешнюю жизнь. Такова тургеневская мелодия русско-духовного культа личности. Работа же князя в качестве литературного критика Тургенева сосредотачивается на раскрытии и осмыслении самого Тургенева в свете этого самокритерия - методически новый приём в литературной критике, который "раскрывает перед нами истинную философию великого романиста" (выделено мною - Г.Г.).
       Однако художественная эстетика и литературная критика также не стали основным занятием князя П.А.Кропоткина и испытательным полигоном его ума. Эти сферы были бесценным источником гуманитарного опыта и средством приобретения ноуменальной практики, необходимых для осуществления главной мечты его бытия как мыслящей личности, какая поверхностно, но более популярно, называется учением об анархизме, тогда как в более строгом определении творческие вожделения князя касаются анархического (безначальственного) коммунизма. Отрыв в понятийном представлении коммунизма от анархизма в учении Кропоткина есть начальная стартовая позиция в загублении гения князя П.А.Кропоткина. В ответ тем, "кто утверждает, что коммунизм и анархизм несовместимы", Кропоткин изрекает непоколебимую позицию: "На деле они составляют необходимое дополнение друг для друга"(1999, с.243).
       3.АНАРХИЗМ КНЯЗЯ П.А.КРОПОТКИНА.. В интеллектуальном мире человечества существуют немало непонятых идей либо учений, ещё больше непринятых мнений и понятий, наличествуют также искажённые, тобто превратно истолкованные, теории или гипотезы, но только в случае анархизма отмечается единственный пример того, как великое учение было низведено до предельного вульгарно-примитивного образа с полностью противоположным изначальному смыслом. Этот образ, какой неизбежно возникает при слове "анархист" и какой был обессмертен на советском экране незабвенным Эрастом Гариным, описан во вступительной статье к изданию П.А.Кропоткина "Анархия, её философия, её идеал"(1999г.): "Это обязательно пьяный матрос, перекрещенный пулемётными лентами, идущий под чёрным флагом и лозунгом "Анархия - мать порядка", или бородатый субъект в чёрном плаще и широкополой шляпе с "браунингом", этакий отпетый "бомбист". В худшем случае анархист - это бандит вроде памятного батьки Ангела или другого батьки Махно"(1999, с.4).
       Но только чисто авторская, без комментариев, формулировка идеала Кропоткина выявляет вопиющий контраст с этим образом и показывает чудовищное извращение и деградацию оригинального кропоткинского смысла, а в добавление приводит к пониманию той вражды, какую идеология системы воинствующего материализма питает к первородной, без последующих наслоений, анархической идее князя П.А.Кропоткина. Князь декларирует: "Коммунизм представляет собой, таким образом, лучшую основу для развития личности - не того индивидуализма, который толкает людей на борьбу друг с другом и который только и был нам до сих пор известен, - а того, который представляет собою полный расцвет всех способностей человека, высшее развитие всего, что в нём есть оригинального, наибольшую деятельность его ума, чувств и воли. Таков наш идеал, и что нам за дело до того, что во всей своей полноте он осуществится в более или менее отдалённом будущем!"(1999, с.243).
       Анархизм, таким образом, выводится Кропоткиным как перспектива мира и как идеал будущего и наибольшая ошибка в восприятии этого идеала обязана тому, что из его сущностного содержания изгоняется дух будущего и заменяется бытием настоящего, а в другом выражении, идеальный смысл грубо вытесняется политическим расчётом. Подобная смысловая редукция лежит в основе беспрецедентного искажения коренной сути "анархизма" и в этом преформизме содержится немалая вина и самого Кропоткина, который не посчитал необходимым обозначить принципиальный рубеж между духовным анархизмом, как идеалом будущего, и политическим анархизмом, как целью настоящего. Кропоткин указывает: "Многие до сих пор ещё думают, что анархизм есть не что иное, как ряд мечтаний о будущем или безосновательное стремление к разрушению всей существующей цивилизации. Этот предрассудок привит нам нашим воспитанием..." и далее определяет: "Под именем анархизма возникает новый способ понимания прошедшей и настоящей жизни обществ и новый взгляд на их будущее...Анархизм является, таким образом, одной из составных частей нового миросозерцания, и вот почему анархист имеет так много точек соприкосновения с величайшими мыслителями и потомками нашего времени"(1999, с.с.203,212). Стало быть, русский мыслитель имеет в виду исключительно духовный анархизм во всём своеобразии и новации его футурологического свойства.
       В своей богатой смыслами и последствиями ретроспективе русской истории Н.А.Бердяев отметил: "Анархизм есть главным образом создание русских. Интересно, что анархическая идеология была по преимуществу создана высшим слоем русского дворянства. Таков главный и самый крайний анархист Бакунин, таков князь Кропоткин и религиозный анархист граф Л.Толстой". Однако глубокомысленный и смелый анализ Бердяева не прояснил, а ещё более запутал проблему русского анархизма, будучи одной из причин искажения анархического воззрения. Бердяев априорно понимает анархизм как демон отрицания и разрушения в его целокупном виде, однако из этой простой посылки следует довольно сложный силлогизм: "Очень ошибочно отождествлять анархизм с анархией. Анархизм противоположен не порядку, ладу, гармонии, а власти, насилию, царству кесаря. Анархия есть хаос и дисгармония, т.е. уродство. Анархизм есть идеал свободной, изнутри определяемой гармонии и лада, т.е. победа Царства Божьего над царством кесаря. За насильническим, деспотическим государством обычно скрыта внутренняя анархия и дисгармония. Принципиально, духовно обоснованный анархизм соединим с признанием функционального значения государства, с необходимостью государственных функций, но не соединим с верховенством государства, с его абсолютизацией, с его посягательством на духовную свободу человека, с его волей к могуществу"(2001, с.с.614,623).
       В бердяевской сентенции явственно отслаиваются два типа анархизма, но отсутствие конечного умозаключения и, главное, объективных признаков различия, поражает его мышление перекрещивающейся (противоречивой) логикой, а в результате сам автор совмещает анархизм в целом с тенденцией к отрицанию и разрушению. Поскольку русскому народу исконно свойственно неприятие власти и государства, то анархизм оказывается органическим "русским явлением". Бердяев утверждает, "что в славянофильской идеологии был сильный анархический элемент. Славянофилы не любили государства и власти, они видели зло во всякой власти"(2001, с.616), а "Русские народники не понимали значения государства и не думали о том, как овладеть властью в государстве...Идеальное будущее всегда представлялось безгосударственным. Государство есть постылое настоящее"(1990, с.54); русский нигилизм с его пафосом поголовного отрицания (Бердяев: "Русский нигилизм отрицал Бога, дух, душу, нормы и высшие ценности"), дающего оправдание разрушению, закономерно раскрывается в анархизм или же, напротив, анархизм есть момент нигилизма, - в итоге у Бердяева сформировался заключительный вывод: "Анархизм столь же характерное порождение русского духа, как и нигилизм как и народничество"(1990, с.53).
       Для каждой из этих ветвей или разновидностей русского анархизма Бердяев находит персонального лидера или знаменосца и указывает: "Константин Аксаков был настоящим анархистом" (для славянофильства). "Сильный анархический элемент есть и у Достоевского" (что относится к народническому анархизму) и даже "Религиозный анархизм Льва Толстого есть самая последовательная и радикальная форма анархизма, т.е. отрицание начала власти и насилия"(1990, с.54; 2001, с.621). Для всего же русского анархизма как феномена общественного, философского и религиозного пульса русской гражданской жизни показательной и самой авторитетной величиной Бердяев делает М.А.Бакунина: "Центральной является фигура Бакунина. Бакунин - фантастическое порождение русского барства"(1990, с.54). Этой чести Бакунин удостоился за провозглашение тенденции к разрушению высшей мировоззренческой категорией, которой был придан огромный чувственный накал и творческий пафос: "дайте же нам довериться вечному духу, который только потому разрушает и уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечно созидающий источник всякой жизни. Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть!"(2000, с.130).
       Бердяев не заметил, что ещё в большей степени, достигающей характера психического невроза, деструктивная патетика Бакунина проявляет себя в среде революционных демократов. И Д.И.Писарев требовал: "Что может быть сломано, должно быть сломано. Стоит любить только то, что выдержит удар. Что разбивается вдребезги, то хлам. В любом случае бей направо и налево. Это не принесёт и не может принести вреда". Именно революционными демократами деструктивной идеологии придан статус политической догмы, а это значит, что олицетворённый в разрушении анархизм погружён в нужды настоящего времени, а в отношении власти и государства несёт в себе задачи политической программы Таким образом, Бердяев, зная теоретически о наличии двух типов анархизма, реально культивировал только один, а именно - политический анархизм, стереотипом которого он утвердил деструктивную анархическую модель М.А.Бакунина. Бердяеву принадлежит заслуга в тщательном анализе системы политического анархизма и, выявляя недостаток мировоззрения Бакунина, Бердяев выставляет главный порок политического анархизма. Он отмечает: "Главная слабость его мировоззрения - в отсутствии сколько-нибудь продуманной идеи личности. Личность остаётся подчинённой коллективу, и она тонет в народной стихии...Анархизм Бакунина противоречив в том отношении, что он не отрицает последовательно насилия и власти над человеком. Анархическая революция совершается путём кровавого насилия, и она предполагает, хотя и неорганизованную, власть взбунтовавшегося народа над личностью"(2001, с.620-621).
       Бердяев, будучи наиболее рьяным адептом и идеологом русского культа личности, естественно, выставил в качестве главного аналитического масштаба параметр индивидуального значения личности. Но если данным критерием была обусловлена негативная оценка политического анархизма Бакунина, то в отношении анархической конструкции Кропоткина аналогичная процедура проведена не была. А между тем именно свобода личности или индивидуальное достоинство личности было положено Кропоткиным не только credo (вера), не только regina probationum (царица доказательств), но и nervus vivendi (движущая сила) его ноуменальной эпопеи анархизма. В статье "Анархизм, её философия, её идеал" князь изложил манифест своего вожделения: "Если вы хотите, вместе с нами, полного уважения к свободе, а следовательно, и к жизни личности, вы неизбежно должны отвергнуть всякое управление человека человеком, в какой бы форме оно не проявлялось; вы должны принять начала анархизма, которые вы до сих пор презирали. А, принявши их, вы должны будете стремиться, вместе с нами, к отысканию таких общественных форм, которые лучше всего соответствовали бы этому идеалу и положили бы конец всем возмущающим вас актам насилия". Поиски потребных общественных форм привело князя к результату, о котором он сообщил: "Если присмотреться внимательнее, то нет никакого сомнения, что из всех испробованных до сих пор форм общественной организации и учреждений, коммунизм ещё больше всех других может обеспечить свободу личности - если только основною идеею общины будет свобода, анархия"(1999, с.с.252,612).
       Однако манифест Кропоткина не нашёл места в рефлексии Н.А.Бердяева. Отношение Бердяева к духовным исканиям князя Кропоткина не может не удивлять, ибо на фоне полновесной и разносторонней аналитики политического анархизма и проникновенной личной характеристики его лидера М.А.Бакунина,
       лаконичный отзыв Бердяева о Кропоткине имеет вид не более, чем реплики, к тому же с маловразумительным смыслом: "Анархизм Кропоткина был несколько иного типа. Он менее крайний, более идиллический, он обосновывается натуралистически и предполагает очень оптимистический взгляд на природу и человека. Кропоткин верит в естественную склонность к кооперации"(2001, с.621). Подобное фактическое игнорирование постижений князя в устах самого эрудированного русского мыслителя нелепо увязывать со слабым знанием Бердяевым учения Кропоткина в его целокупности. Объяснение тут напрашивается само собой: русская духовная академия в лице Бердяева рассматривает анархизм в целом как выражение негативного, деструктивного и антидуховного общественного явления, а иные, не укладывающиеся в смысловое русло этой точки зрения, интенции, типа кропоткинской тезы, априорно не признаются серьёзными и определяющими. Принятое в русском духовном лагере признание анархизма изложил тот же Бердяев: "Анархизм нужно оценивать не иначе, как русское отвержение соблазна царства этого мира. В этом сходятся К.Аксаков и Бакунин. Но в сознании это принимало формы, не выдерживающие критики и часто нелепые"(2001, с.621). Гнозис Кропоткина не соответствует этому категоризму и возникает очень важная для рассматриваемого ракурса проблемы апория о принадлежности анархического учения к русской духовной доктрине.
       В этимологическом отношении термин "анархия" сочленён из двух частей: "ан" - греческой частицы отрицания и "архе" - термина греческой философии, обозначающего то, "что было первым во времени, т.е. то, от чего произошли все вещи, что главенствует во вселенной и правит ею" (Ж.-П.Вернан, 1988, с.139). Следовательно, смысл, для какого предназначался этот термин, состоит в освобождении от внешнего принуждающего воздействия, в каких реальных формах последнее не выражалось бы.. Кропоткин отмечает, что противники и хулители анархизма старались культивировать данное наименование, ибо "...оно давало им возможность говорить, что самое название анархистов показывает, что вся их цель состоит лишь в том, чтобы производить беспорядок и хаос, не заботясь о дальнейших результатах. Анархическая партия не побрезгала навязываемым ей названием и приняла его. Сначала она настаивала на маленькой черточке между ан и архией, объясняя, что в этой форме слово ан-архия, греческого происхождения, означает не "беспорядок", а "отсутствие власти"...Таким образом, слово анархия вернулось к своему первоначальному, обычному и общепринятому смыслу, как-то выраженному в 1816 году в следующем замечании английского философа Бентама: "Философ, - писал он, - желающий изменить какой-нибудь дурной закон, не проповедует восстания против этого закона. Совсем иной характер у анархиста. Анархист отрицает самое существование закона, отвергает право закона приказывать нам, возбуждает людей к непризнанию в законе обязательного повеления и зовёт к восстанию против исполнения закона". В настоящее время смысл слова ещё расширился: анархист отрицает не только существующие законы, но и всякую установленную власть вообще; восстаёт против всякой власти, в какой бы форме она не проявлялась"(1999, с.58).
       Однако прямой смысл, какой непосредственно вытекает из данной сентенции, приводит к политическому анархизму - той разновидности анархизма, какая оплодотворяется целевой установкой на отрицание, порождая творческую страсть разрушения. Кропоткин углубил понятие "ан-архе" за счёт того, что во главу угла вывел фактор индивидуальной личности или свободу личности: всё, что стесняет, ущемляет, принуждает свободу личности, подлежит отвержению и разрушению, а беспорядок и хаос необходимо исходит из ликвидации порядка, которым поддерживается или который способствует и порождает насилие над свободой личности. Для своего гнозиса князь сконструировал лозунги: "Не стремитесь строить своё благополучие и вашу свободу на господстве над другими; властвуя над кем-либо, вы никогда не будете свободны....Освободите личность, ибо без свободы личности не может быть свободного общества"(1999, с.176).
       Этой новацией русский мыслитель преобразовал познавательную структуру и стратегическую манеру исследования: вместо отрицательных знаний, даваемых всеобщим отрицанием и отвержением, князь привнёс утвердительный режим знаний посредством декларации свободы личности. Так, анархизм действительно является чисто русским изделием, но не в силу того, что, как мнится Н.А.Бердяеву, русский человек отвечно склонен к отрицанию власти и государства, - аргумент, достаточно спорный по своей доказательной силе, - а благодаря установлению права личности на свободу, что исходит как конкретный стимулятор из духовно-русской максимы о культе личности. В зоне соотношения отрицательных и утвердительных знаний возносится водораздел между политическим и духовным разновидностями анархизма, а чисто русским анархизмом, таким образом, является духовная форма, невзирая на подавляющее преобладание в общественной практике России деструктивного политического анархизма. И "религиозный анархизм" Толстого и Достоевского, который, как считает Бердяев, зиждется "на отрицании начала власти и насилия", остаётся по этим понятиям в поле предикации политического анархизма, не совмещаясь, как может показаться с первого взгляда, с духовной модификацией Кропоткина.
       В анналах мировой истории Кропоткин без труда находит немалое количество сведений о трёх монстрах, которые не просто вызывают подавление и принижение фактора индивидуальной личности, а в этом насилии выражают свою quita essentia (основополагающую сущность), и это - Власть, Церковь и Государство. Данную сущность князь образно обозначает как "тройственный союз - из солдата, попа и палача". Чтобы понять порицательную логику и характер обличительного пафоса, принятого в учении Кропоткина, необходимо вникнуть в технологию его осуждения на примере "...государства, самый смысл существования которого заключается, как мы видели, в подавлении личности, в уничтожении всякой свободной группировки, всякого свободного творчества, в ненависти ко всякому личному почину и в торжестве одной идеи (которая по необходимости должна быть идеей посредственности)"(1999, с.673-674). Само только прочувствование, и как видно, в русско-духовных тонах, концепта "личность" в разрезе государства ("свободная группировка", "свободное творчество", "личный почин") непроизвольно склоняет Кропоткина к мысли, которую никто из аналитиков не связывает с анархизмом в целом: "Но одного разрушения недостаточно. Нужно также уметь и создать". В этом пункте князь празднует своё очередное открытие: анархизм есть созидательная акция, где разрушение суть момент созидания. В расширенном авторском изложении это открытие звучит следующим образом: "Вот почему, стремясь к уничтожению власти во всех её проявлениях, к уничтожению законов и механизма, служащего для того, чтобы заставить им подчиняться, отрицая всякую местническую организацию и проповедуя свободное соглашение, анархизм стремится, вместе с тем, к поддержанию и расширению того драгоценного ядра привычек общественности, без которых не может существовать никакое человеческое, никакое животное общество"(1999, с.238).
       Это означает, что анархическая модель Кропоткина намечает к ликвидации только реальные органы и механизмы насилия над личностью, которые существуют в действительном людском общежитии в облике власти, законов, государства, церкви. А вне компетенции насилия эти же параметры становятся "привычками общественности", без которых невозможно существование человеческого общества и которые анархизм "поддерживает и расширяет". Это также значит, что созидание, становясь целевой установкой и диагностической чертой, выступает главным полаганием духовного анархизма, одновременно будучи противопоказанием политического анархизма. Следовательно, духовный анархизм Кропоткина в полной мере обладает тем, что ранее было названо faber-качеством, духом созидания.
       Поскольку мир настоящего времени имеет в своих опорах не человека, а непоколебимое насилие над человеком, то созидательную функцию своего анархизма Кропоткин адресует в будущее. И став исторической перспективой человечества, его духовный анархизм спонтанно раскрывается в ноосферу Вернадского с той разницей, что богатейшее воображение Кропоткина позволило ему ярко представить основные узлы бытоустройства этого будущего общества, чего не мог себе позволить строго мыслящий, рациональный ум Вернадского. Кропоткин повествует: "Перед нами рисуется уже общество, овладевающее всем общественным капиталом, накопленным трудом предыдущих поколений и организующееся так, чтобы употребить этот капитал на пользу всех, не создавая вновь господствующего меньшинства. В это общество входит бесконечное разнообразие личных способностей, темпераментов и сил, оно никого не исключает из своей среды. Оно даже желает борьбы этих разнообразных сил, так как оно сознаёт, что эпохи, когда существовавшие разногласия обсуждались свободно и свободно боролись, когда никакая установленная власть не давила на одну из чашек весов, были всегда эпохами величайшего развития человеческого ума...Такое общество непременно стремится к наиболее полному развитию личности, вместе с наибольшим развитием добровольных союзов - во всех их формах, во всевозможных степенях, со всевозможными целями - союзов, постоянно видоизменяющихся, носящих в самих себе элементы своей продолжительности и принимающих в каждый данный момент те формы, которые лучше всего соответствуют разнообразным стремлениям всех. Это общество отвергает всякую предустановленную форму, окаменевшую под видом закона; оно ищет гармонию в постоянно-изменчивом равновесии между множеством разнообразных сил и влияний, из которых каждое следует своему пути и которые все вместе, именно благодаря этой возможности свободно проявляться и свободно уравновешиваться, и служат лучшим залогом прогресса, давая людям возможность проявлять всю свою энергию в этом направлении"(1999, с.с.212-213,213).
       Итак, анархическая диатриба князя П.А.Кропоткина никак не подпадает под критерии отрицательного политического анархизма, образ которого как комплексная характеристика анархического течения в целом, с лёгкой руки Н.А.Бердяева, укоренился в русском обществе и философии. А совсем напротив, - духовный анархизм Кропоткина несёт в своём естестве генетические нити и спороднённые связи через теорию биосферы Вернадского с идеологическим арсеналом русской либеральной науки. Это с совершенной очевидностью свидетельствует, что логия Кропоткина обладает философским содержанием такого качества, какое не только раскрывается в русскую духовную концепцию человека, но и по вероятию состоит, в противоположность утверждению Бердяева, в со-трудниках русской духовной доктрины. В обращении к молодёжи своего времени Кропоткин указывает на горизонты, которыми обогащён духовный анархизм и которые способны усилить познавательную ёмкость научной мысли - святыни ноосферной идеологии Вернадского, и которые, вместе с тем, обнажают возможности русской духовной школы в сравнении с узаконенным европейским (фаустовским) стереотипом. Кропоткин взывает: "Выйдите вы только из вашей Фаустовской студии, куда и свет-то не проникает на книги, иначе через запыленные решётчатые окна; оглянитесь сами вокруг себя, и на каждом шагу вы сами найдёте подтверждение сказанного. Не в научных истинах и открытиях чувствуется теперь недостаток; в настоящую минуту требуется, прежде всего, распространить добытые уже истины, провести их в жизнь, сделать их всеобщим достоянием. Нужно добиться, чтобы всё человечество способно было их усвоить и прилагать их к делу: чтобы наука перестала быть предметом роскоши и чтобы знание стало основою жизни"(1999, с.37).
       В тесном соотношении с понятием "политического анархизма" стоит представление о терроризме, который стал некоторым синонимом анархизма в целом, и государственного анархизма, синонимируемого с политическим анархизмом, в частности. Далеко не однозначную проблему террора в учении П.А.Кропоткина во многом просветил О.В.Будницкий на своём интернет-сайте "П.А.Кропоткин и проблема революционного терроризма"(2003), где он указал: "В подходе Кропоткина к проблеме терроризма, кроме стороны прагматической, была и еще одна, для него, по-видимому, не менее важная - этическая. Ведь террористический акт, как бы то ни было, - убийство, причем человека, личная вина которого не доказана никаким судом. И оправдано оно может быть лишь состоянием самого террориста или же в том случае, если является средством самозащиты. Подчеркнем еще раз, что для Кропоткина терроризм не является средством достижения цели, это - симптом революционного возбуждения масс, и, одновременно, - стимул этого возбуждения. Поэтому для Кропоткина важна не столько личность жертвы террористического акта, сколько личность самого террориста". Но при этом О.В.Будницкий не уходит от противоречивых взглядов на терроризм самого князя, но из этого выходит, что тема террора не является основополагающей в анархической эпопее П.А.Кропоткина. Следует отметить, что усилиями О.В.Будницкого роль терроризма как такового в анархической идеологии Кропоткина заимела самостоятельное место и далеко не проста для решения. На данный момент необходимо принять за основу аналитический вывод О.В.Будницкого: "Таким образом, Кропоткин считал терроризм неизбежным спутником революционного движения, симптомом нарастания недовольства масс и одновременно средством революционной агитации. Террор должен расти снизу, дело же революционера-анархиста - принять в нем участие, если он чувствует, что совершение того или иного террористического акта отвечает настроениям масс и будет ими понято. Централизованный террор не эффективен, если приводит к изменениям лишь в политической сфере, не сопровождаясь радикальными изменениями экономической структуры общества".
      
       Философское содержание сочинения Кропоткина раскрывается само собой уже только при взгляде на основной предмет его познания - народ и свобода личности, тобто его творческий замысел вращается вокруг философской формы (или философемы): отношения народ-личность или коллектив-индивид. Как и всякое философствование, берущее за начало данную форму, мысль Кропоткина разворачивается из динамического соотношения между собой со-членов этого отношения: если абсолютный приоритет тут будет отдан коллективному члену - народу, то возникает политическая диктатура, досконально известная на примерах большевизма и нацизма, а у Кропоткина она фигурирует в страстно порицаемых образах государства, власти, закона (П.А.Кропоткин: "...закоренелые враги идеи - правительство, закон и религия"); если же в абсолютном предпочтении оказывается человеческий фактор (личность, индивид, единичная особь), то появляется духовная деспотия. Одна из многих, но не последняя по значению, заслуга Кропоткина состоит в блестящей демонстрации самого параметра духовной деспотии, поданного им в образе церкви, - Кропоткин здесь беспощаден: "Для церкви в этом случае было безразлично, кто бы ни был её орудием - папа, король или диктатор, лишь бы костёр, дыбы и виселица делали своё дело против еретиков"(1999, с.649).
       Концептуальный макет русского духовного воззрения, вознесшегося на субстрате культа личности, потенциально очень близок к духовной деспотии, хотя и не церковного типа, но идеологически созвучной с той привилегированной исключительностью, какой чревата любая культовая монополия. Один из наиболее проницательных аналитиков русского духовного кодекса о.В.В.Зеньковский назвал это обстоятельство "антропометрией" и для примера привёл установку Бердяева: "Бесконечный дух человека претендует на абсолютный, сверхприродный антропоцентризм, он сознаёт себя абсолютным центром не данной замкнутой планетной системы, а всего бытия, всех миров".
       Русская концепция человека очень слабо застрахована от подобной антропометрии и единственной преградой на пути бердяевского разрушительного максимализма и абсолютизма стоит максима "человек условие человека". Но, будучи по своему гениальным духовным достижением и к тому же русского генезиса, эта максима является чисто умозрительным продуктом из разряда высшей абстрации русской духовной философии, значимым в сугубо мыслительном поле, но она лишена конкретного духовного оформления. На этой основе возникла одна из актуальнейших дилемм русской духовной доктрины, которую не всегда однозначно мыслят даже некоторые из русских соавторов доктрины. Анархическое учение князя П.А.Кропоткина в собственно духовной плоскости следует видеть как одну из наиболее действенных попыток решения данной дилеммы.
       4.НРАВСТВЕННОСТЬ И КОММУНИЗМ В АНАРХИЧЕСКОМ УЧЕНИИ КНЯЗЯ П.А.КРОПОТКИНА. По определению духовный анархизм не приемлет никакого насилия над личностью,- ни в форме политической диктатуры как абсолютизации коллективного фактора, ни в виде духовной деспотии, происходящей от монополизации личностного фактора. Это определённо означает, что мышление князя в своей основе отвергает принцип "или-или" и ситуация в сопряжении народ-личность мыслится им не посредством столкновения разнородных членов, обеспечивающего борьбу за существование (или bellum omnium contra omnes - война всех против всех), а благодаря соприкосновения или, что более точно, взаимопроникновения противоположностей. Итак, очевидно вытекает, что анархизм априорно был задуман Кропоткиным как соединяющий, а не разъединяющий, регулятор духа в со-отношении индивида и коллектива, а в другом выражении это значит: связь личности с народом лежит через анархизм. Таков реальный план Кропоткина, а в идеальном ракурсе анархизм, по его логии, есть доля индивидуального во всеобщем или возможно в ином очертании, как проекция всеобщего на индивидуальное.
       Как можно понять философские интенции Кропоткина, его духовная конструкция анархизма зиждется на аксиоме о том, что личность не существует вне коллектива, а коллектив не может сообразоваться без личностей, анархизм же образует связующую третью реальность. Эта последняя и понимается князем как свобода личности - главный действующий атрибут сооружения Кропоткина. Одной из причин фривольного отношения к анархической логии Кропоткина служит предвзятое мнение, что анархизм есть порождение необузданной свободы и потому она ассоциируется с вседозволенностью. Прямо противоположные смыслы заключены в первоавторском макете анархического учения: поскольку человек сам-в-себе не нуждается в свободе, ибо в таком виде он всегда свободен, то свобода понимается Кропоткиным как действительная или желаемая (требуемая) норма поведения человека в обществе либо осуществлённая связь личности с коллективом, тобто анархия - это всегда свобода, а свобода мертва без анархии, и они нераздельны, органически исключая всякую и всяческую вседозволенность и необузданность.
       Итак, духовный анархизм Кропоткина, взятый в философском контексте, есть не что иное, как динамический принцип великой максимы "человек условие человека" - одной из ключевых опор русской духовной философии. Именно духовный анархизм спасает всю русскую духовную конструкцию от опасности антропометрии (или духовной деспотии) и эта когнитивная функция кропоткинского гнозиса почти целиком перекрыта предрассудками, заблуждениями и суевериями, укоренившимися в общественном мнении и усиленными предвзятым подходом со стороны философии воинствующего материализма.
       Исходным пунктом разветвлённой логии духовного анархизма служит аксиома равенства, где Кропоткин выставляет своеобразное понимание "равенства", принципиально отличное от пресловутого "уравнивания", бытующего в социологии, политэкономии или психологии, - у него оно опосредовано в духовный постулат равенства. Согласно последнего все личности равны по значению своей духовной содержательности, здесь изначально исключается позиция превосходства, но допустима позиция primus inter pares (первый среди равных), и тут утверждается равенство личностей, достойных в своей самодостаточности, но постулируется отрицание любого arche в духовном поле человека; аксиома и постулат равенства к Кропоткина ноуменально есть не менее, чем авторская реприза культа личности. В той мере, в какой анархия предполагает свободу, равенство предусматривает анархию, но это отнюдь не значит, что анархия служит пассивной копией или холодным зеркалом свободы и равенства. Именно в том положении, в каком анархия сочленяет в себе эти духовные константы (свободу и равенство), она выражает особое духовное состояние человеческого существования, которое Кропоткин отождествляет с нравственностью.
       Уже указывалось, что самобытность духовного воззрения Кропоткина свёрнуто в представлении о нравственности (морали) как первичной исходной константы на уровне архетипа, и он утверждает: "Моральное чувство является у нас прирождённой способностью совершенно так же, как чувство обоняния и осязания"(1999, с.817). И это чувство, названное князем "инстинктом общительности", присуще не только человеку, но и всему животному миру, а их органическое сочетание опосредовано Кропоткиным законом солидарности. Чисто логическим путём устанавливается, что главное уложение живой жизни, познанное В.И.Вернадским в биосфере, через закон солидарности расширяется на психическую экзистенцию человека, и при этом сама собой выступает несуразность "сверхбиологического" состояния человека - изобретение социального института. Кропоткин пишет, что "...именно этот закон природы проглядело большинство дарвинистов, - вероятно, потому, что сам Дарвин недостаточно обратил на него внимание в своём первом труде - "Происхождение видов" и заговорил о нём только во втором своём основном труде - "Происхождение человека". Между тем в этом инстинкте мы имеем первое начало нравственности, из которого впоследствии развились у человека все его самые высокие чувства и порывы"(1999, с.145-146).
       Будучи архетипической подсознательной данностью, инстинкт общительности необходимо должен преобразоваться в некую сознательную форму как результат развития и созревания человеческого интеллекта, и князь отмечает: "И действительно, у первобытного человека развилось мало-помалу новое понятие - более сознательное и более высокое: понятие о справедливости, и для дальнейшей выработки нравственности это понятие стало основным, необходимым". Итак, справедливость ставится вторым началом нравственности и для него Кропоткин выставляет знаменательную формулу, которую он почерпнул не из необъятного океана современных суждений и рассуждений о нравственности, морали, этике, а из библейской мудрости, где она обозначена как поведенческий норматив. Авторский приоритет здесь числит за собой еврейский первосвященник Гиллель (Хилель), который на заре новой эры провозгласил: "не делай другим то, чего не желаешь для себя"; вслед за Гиллелем данный норматив повторил в своеобразном виде Иисус Христос в Нагорной проповеди: "Итак во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними" (Мат., 7:12); смысловую содержательность этого постановления использовали: И.Кант в разделе о морали в собственной философской системе и Вл.Соловьёв при создании русской нравственной философии. В отличие Кропоткин конкретизировал поле предикации этого поведенческого норматива и объявил его не базовой основой морали и нравственности в целом, а сутью справедливости как особого духовного параметра. Кропоткин считает: "Когда мы говорим: "Не делай другим того, чего не желаешь себе", - мы требуем справедливости, которой сущность есть признание равноценности всех членов данного общества, а следовательно, их равноправия, их равенства в требованиях, которые они могут предъявлять другим членам общества. Вместе с тем оно содержит и отказ от претензии ставить себя выше или "опричь" других. Без такого уравнительного понятия не могло бы быть нравственности"(1999, с.146).
       Обычно требуют справедливости от какого-либо внешнего источника, а обращение к справедливости следует, как правило, тогда, когда налицо жертва несправедливости. Своё представление о справедливости Кропоткин аргументирует библейской истиной по той причине, что тут явлена личная инициатива, а не внешнее воздействие, и потому справедливость, по Кропоткину, вытекает не просто из общения с кем-нибудь другим, а такого со-общения, где Я нуждается в другом, а другой способен воспринять в себя Я. Следовательно, справедливость становится важнейшим духовным качеством Я человека, какое проявляет себя и существует в реальности под идеологическом протекторатом русской философемы человек условие человека. Итак, первое начало нравственности, имеющее подсознательное инстинктивное нутро и присущее не только человеческому, но и животному миру, и второе начало нравственности, обладающее чисто сознательной природой и в таком качестве целиком зависимое от личной воли человека, естественно, не просто со-существуют, а обуславливают внутреннюю динамику человека, в результате чего появляется третье начало нравственности. Кропоткин сообщает: "и на почве этих двух развивается третий элемент нравственного - чувство, которое мы называем не совсем правильно самоотвержением или же самопожертвованием, альтруизмом, великодушием, чувство, подтверждаемое разумом, которое составляет в сущности именно то, что следовало бы называть нравственным чувством"(1999, с.145).
       Поиски данного "нравственного чувства" есть сугубо русская целевая установка, звучащая в русской эстетике с ХУ111 века, а философское оформление она получила у Вл.Соловьёва, который, назвав это чувство "нравственным смыслом жизни", воплотил его поиски в величественную нравственную философию - сердцевину русской духовной парадигмы. А отличительный диагностический критерий при этом обозначается непоколебимым предпочтением внутреннего актива над внешним генератором, согласно правила Вл.Соловьёва: "Кто хочет принять смысл жизни как внешний авторитет, тот кончает тем, что за смысл жизни принимает бессмыслицу своего собственного произвола"(1996, с.52).
       Но, тем не менее, данное "нравственное чувство" не имеет единого определения и, как не парадоксально это звучит, отсутствие общей дефиниции следует понимать не гностическим недостатком, а методологической особенностью, Ибо, будучи индивидуальным смыслом, оно имеет столько определений (решений), сколько имеется личностей, его решающих, и все будут верными, поскольку значение состоит не в конечном решении, а в процессе решения. В итоговом заключении своего представления нравственности князь П.А.Кропоткин изложил: "На деле же оказывается, что нравственность есть сложная система чувств и понятий, медленно развившихся и всё далее развивающихся в человечестве. В ней надо различать по крайней мере три составные части: 1) инстинкт, т.е. унаследованную привычку, общительности; 2) понятие нашего разума - справедливость и, наконец, 3) чувство, ободряемое разумом, которое можно было бы назвать самоотвержением или самопожертвованием, если бы оно не достигало наиболее полного своего выражения именно тогда, когда в нём нет ни пожертвованья, ни самоотверженья, а проявляется высшее удовлетворение продуманных властных требований своей природы. Даже слово Великодушие не совсем верно выражает это чувство, так как слово "великодушие" предполагает в человеке высокую самооценку своих поступков, тогда как именно такую оценку отвергает нравственный человек. И в этом истинная сила нравственного"(1999, с.155-156).
       В собственно духовном аспекте весь нравственный комплекс Кропоткина укладывается в некоторое компактное образование, которое по аналогии с "энергетическим биоцентром" Вернадского можно назвать эго-центром. Эгоцентр или эгоцентризм, по самой своей сути, составляет определённую модификацию русского культа личности и, стало быть, конструктивную деталь русской духовной парадигмы. Но, если в европейской философии эгоцентризм растворён в понятии животного эгоизма по Максу Штирнеру, то Кропоткин защищает эгоизм, имея в виду его эгоцентрическое свойство, отстаивая, таким образом, русско-духовную точку зрения, но при этом не устраняясь от негативных черт штирнеровского эгоизма. У Кропоткина сказано: "Вообще, моралисты, которые построили свои системы на мнимой противоположности эгоистического и альтруистического чувства, вступили на ложный путь. Если бы это противоположение существовало в действительности, если бы благо индивида являлось на самом деле противоположным благу вида, существование человеческого рода оказалось бы невозможным и ни один из видов животного царства не мог бы достичь современного развития". Князь тут же выговаривается: "На каждом шагу мы выражаем своими взглядами и словами отвращение, которое вызывает в нас подлость, надувательство, интриги, недостаток нравственного мужества. Мы не можем скрыть своего отвращения даже в том случае, когда, под влиянием светского, т.е. лицемерного "воспитания", пытаемся ещё скрыть это отвращение под обманчивою внешностью, которая осуждена на исчезновение по мере того, как будет устанавливаться равенство в отношениях между людьми". Отсюда следует своего рода творческий императив постигающей эпопеи Кропоткина, где в свёрнутом виде полагается решение русско-духовной апории эгоцентризм против эгоизма: "Но никогда ещё, ни в один из периодов истории, и даже геологии, благо отдельного индивида не противополагалось благу общества. Всегда они оставались тождественными..."(1999, с.с.837,827,838).
       Но если "благо отдельного индивида" не противостоит "благу общества", если, исходя из этого, in sensu cosmico (во всеобщем значении) отсутствует противоречие между личностью и народом, то почему в действительной реальности характерны и типичны ситуации, при которых поражённой величиной всегда оказывается именная личность, она же "отдельный индивид"? Кропоткин, естественно, не мог пройти мимо этой мистерии: "На самом же деле существует вот что: когда мы, в условиях современной действительности, делаем попытки устроить свою жизнь согласно своим принципам равенства, мы чувствуем, что они попираются на каждом шагу"(1999, с.838-839). Почему возникают революции и взрывы общественного негодования, и откуда пришла апория эгоцентризм против эгоизма, по поводу которой Кропоткин недоумевает, вопрошая: "Проповедуем ли мы эгоизм или альтруизм, когда говорим: "Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой?"(1999, с.836).Этот букет вопрошаний - плод нетривиального мышления - выводит князя на путь, приведший к самому великому из его открытий, которому Кропоткин дал только общее содержательное объяснение, но не успел оформить дефинитивно его конечный смысл.
       Итак, философское содержание постижений князя П.А.Кропоткина, которое он свёл в анархическую конструкцию, сконцентрировано вокруг нравственного эпицентра. Князь самостоятельно пришёл к апории эгоцентризм против эгоизма, которая после смелых экзерциций Вл.Соловьёва стала рекламой русского самобытного представления о нравственности и которую он передал философской формулой: "Человеческое я безусловно в возможности и ничтожно в действительности"(1999,с.48). "Безусловность человеческого я" князь воплотил в принципе равенства и сделал это с полнотой, какая не имеет аналогов в русской духовной философии, благодаря чему кличка "анархист" приобретает значение духовного термина, на что не решился ни один аналитик анархизма. Кропоткин проповедовал: "Принцип равенства резюмирует собой все учения моралистов. Но в нём содержится ещё нечто большее. И этим "нечто" является уважение к личности. Провозглашая свои анархические принципы равенства, мы отказываемся присваивать себе право, которое мнили за собой моралисты, - право уродовать личность во имя того или иного идеала, который они считали хорошим. Мы не признаём ни за кем такого права, не желаем его и для себя. Мы признаём неограниченную и полную свободу личности; мы желаем для неё полноты существования и свободного развития всех её качеств...К тому же, разве принцип, повелевающий поступать с другими так, как сам хочешь, чтобы поступали с тобой, является по своей сущности не тем же принципом равенства, лежащим в основе анархизма? И как можно бы было считать себя анархистом, не проводя принципа анархизма в жизнь? Мы не хотим над собою власти, но разве тем самым не заявляем, что и сами не желаем ни над кем властвовать?...Равенство - это справедливость. Объявляя себя анархистами, мы провозглашаем заранее, что отказываемся поступать с другими не так, как хотели бы, чтобы поступали с нами; заявляем, что не потерпим неравенства, которое даёт некоторым из нас возможность пускать в ход свою силу, хитрость или ловкость в направлении, которому мы сами не сочувствуем. А ведь равенство, являющееся синонимом справедливости, составляет сущность анархизма"(1999, с.с.826,818,818-819).
       Этот звучный манифест анархизма, а равно и творческий императив князя, усиливает свою когнитивную мощь за счёт ноуменального уложения категорического типа, которое можно назвать динамическим принципом анархизма: "Кто способен действовать, тот обязан действовать. И если очистить от мистицизма понятие о пресловутом нравственном долге, оно сведётся к следующему правильному суждению: жизнь сохраняется только при условии её распространения"(1999, с.831). Важная особенность этого принципиального требования анархизма заключена в том, что в собственно идеологическом плане оно сливается с комплексом радикальных постижений о живой жизни академика В.И.Вернадского; уже говорилось, что фактически ту же функцию исполняет и закон солидарности Кропоткина.
       И здесь во весь рост восстаёт проблема, стяжавшая в себе все вопрошания князя П.А.Кропоткина, ноуменальные радикализмы академика В.И.Вернадского и глубокомыслие Вл.Соловьёва: почему человек, - faber Вернадского и анархическая личность Кропоткина, - динамически осуществляя установку на созидание, неся в себе потенции и тенденции подлинной нравственности, и, наконец, будучи источником безусловных человеческих возможностей, предназначается для будущего? Кропоткин указывает на особую "...мораль будущего, ту мораль, которая появится тогда, когда, оставив в стороне расчёт, наши дети будут воспитываться на идее, что лучшее употребление энергии, мужества, любви заключается в том, чтобы прилагать все эти силы туда, где в них ощущается наиболее живая потребность"(1999, с.830). Утверждая, что "живая потребность" в человеческих силах наличествует в будущем, а отнюдь не настоящем, времени, и тут же декларируя динамический принцип анархизма, Кропоткин помимо своей воли однозначно просигналил о ничтожестве человеческой личности в действующем настоящем. Итак, русские интеллектуальные творцы открыли новую, незнаемую до того, реальность: ничтожество человеческой личности в материальном настоящем и величие человеческой личности в идеалистическом будущем.
       В 1888 году Томас Гексли,- по определению Кропоткина, "главный распространитель мыслей Дарвина в Англии", а более точно, соавтор европейского дарвинизма как идеологического движения в науке и философии конца Х1Х столетия,- выступил в Оксфорде с лекцией "Эволюция и нравственность", где было представлено дарвинистское решение проблемы происхождения нравственности. Князь П.А.Кропоткин отозвался на этот пассаж своей лекцией "Справедливость и нравственность", прочитанной в том же году в Манчестере, где в противовес академическим канонам изложил нравственные основы анархического учения. В референте работы Т.Гексли князь отмечает: "Лекция Гексли была принята печатью как своего рода манифест дарвинистов и как сводка того, что современная наука может сказать об основах нравственности и их происхождении - вопрос, над которым работали почти все мыслители со времён древней Греции вплоть до нашего поколения...Главное её значение было в том, что она, к сожалению, выражала мысли, так широко распространённые теперь среди образованных классов, что их можно назвать религией большинства этих классов"
       Содержательная аналитика князя, таким образом, выражает не рецензию на персональное творение выдающегося дарвиниста, а мировоззренческое неприятие всего канонического арсенала прогрессивной эволюции, мотором внутреннего сгорания которой выступает дарвинизм. Кропоткин анализирует: "Руководящая мысль Гексли, к которой он постоянно возвращается в своей лекции, была следующая. В мире, говорит он, совершается два разряда явлений: космический процесс природы и этический, т.е. нравственный процесс, проявляющийся только в человеке с известного момента его развития. "Космический процесс" - это вся жизнь природы, неодушевлённой и одушевлённой, включающей растения, животных и человека. Этот процесс - утверждал Гексли - не что иное, как "кровавая схватка зубами и когтями". Это "отчаянная борьба за существование, отрицающая всякие нравственные начала". "Страдание есть удел всей семьи одарённых чувствами существ - оно составляет существенную часть космического процесса". Методы борьбы за существование, свойственные тигру и обезьяне, суть подлинные, характерные черты этого процесса. Даже в человечестве - самоутверждение, бессовестный захват всего, что можно захватить, упорное держание всего того, что можно присвоить, составляющее квинтэссенцию борьбы за существование, оказались самыми подходящими способами борьбы. Урок, получаемый нами от природы, есть, следовательно, "урок органического зла". Природу даже нельзя назвать аморальной, т.е. не знающей нравственности и не дающей никакого ответа на нравственные вопросы. Она определённо безнравственна. "Космическая природа вовсе не школа нравственности, напротив того, она - главная штаб-квартира врага всякой нравственности"(стр.27 первого издания лекции особой брошюрой). А потому из природы ни в каком случае нельзя почерпнуть указания, "отчего то, что мы называем хорошим, следует предпочесть тому, что мы называем злом"(стр.31). "Выполнение того, что с нравственной точки зрения является лучшим, - того, что мы называем добром или добродетельным, - вынуждает нас к линии поведения во всех отношениях примитивной, той линии поведения, которая ведёт к успеху в космической борьбе за существование" (стр.33). Таков, по мнению Гексли, единственный урок, который человек может почерпнуть из жизни природы".
       Quinta essentia (основная суть) сочинения Томаса Гексли, а равно академического дарвинизма, полагается в том, что "этического процесса не было ни в дочеловеческих животных обществах, ни у первобытных людей", и в этом плане наиболее приспособленными для борьбы за существование становятся те, кто является "лучшими с нравственной точки зрения". Но как мог появиться этот мистический "этический процесс" или, по терминологии Кропоткина, "нравственное чувство", дающее проходной балл на экзамене жизни? В своей лекции Кропоткин представляет: "Из чего следует - если только Гексли прав, - что этический процесс, т.е. нравственное начало в человеке, никоим образом не могло иметь естественного происхождения. Единственным возможным объяснением его появления остаётся, следовательно, происхождение сверхестественное. Если нравственные привычки - доброжелательность, дружба, взаимная поддержка, личная сдержанность в порывах и страстях и самопожертвование - никак не могли развиться из дочеловеческого или из первобытного человеческого, стадного быта, то остаётся, конечно, одно: объяснять их происхождение сверхприродным, божественным внушением"(1999, с.с.134,134-135,136).
       Но князь Кропоткин, будучи истинным творцом ноуменальных ценностей, не мог остановиться на отрицательных знаниях, то есть тех только, что получаются из отрицательной критики. Кропоткин необходимо обращается к доказательной мощи утвердительного знания, а потому погружается в биологический мир живой природы, где обнаруживает неоспоримые факты инстинкта общительности и взаимной помощи в нечеловеческой жизни, а, главное, их неоторжимое сходство и даже единство с человеческим бытием: "Поэтому можно сказать вполне утвердительно, что нравы общительности и взаимной поддержки вырабатывались ещё в животном мире, и что первобытный человек уже прекрасно знал эту черту жизни животных, как это видно из преданий и верований самых первобытных народов"(1999, с.139). Синтетическим законом солидарности русский князь наносит сильнейший удар по основам важнейшего достижения европейского ума - концепции прогрессивной эволюции, где ведущим механизмом развития выступает борьба за существование, уничтожающая неприспособленных, тобто торжество диктата сильного над слабым. Кропоткин, отвергая нравственное право борьбы за существование, совершает очередное открытие: нравственность обладает природным происхождением. Протестантизм Кропоткина, однако, направлен не столько на разоблачение эмпирической несостоятельности штатного дарвинизма, сколько на изъятие из этого дарвинизма самого Чарлза Дарвина, и князь объявляет: "Гексли, который считался верным истолкователем Дарвина, пока занимался изложением "борьбы за существование" и её значения в выработке новых видов, не последовал за своим великим учителем, когда Дарвин объяснил нравственные понятия человека как результат инстинкта (общественности), одинаково существующего среди животных и среди людей"(1999, с.156).
       Ранее уже указывалось на данное обстоятельство с Ч.Дарвиным, но теперь необходимо оттенить, что оно было вызвано не только любовью к исторической справедливости, но и коренной переменой научной парадигмы, прежде названной "золотым десятилетием" Х1Х века, где во главе стоит фигура подлинного Дарвина, а не искажённого в дарвинизме гения. "Очищение" Дарвина и отключения генетически чистого дарвинизма от идеологии борьбы за существование стоит у Кропоткина в одном ряду с формированием анархизма как единого всеобщего процесса создания новой науки и философии. Кропоткин говорит: "В настоящее время, однако, во всех отраслях науки происходит ещё более глубокая и существенная перемена, и анархизм представляет собою, ...не что иное, как одно из многочисленных проявлений этой эволюции, как одну из отраслей этой новой, нарождающейся философии"(1999, с.205). Итак, Кропоткин репрезентует анархизм в качестве новой философской отрасли исключительно в силу его нравственного содержания, а сам моральный колорит и кругозор ставятся, таким образом, отличительным неотъемлемым признаком этого научного мировоззрения. Отсюда Кропоткин делает еретический со всех сторон вывод, который и в наше время не перестаёт быть таковым, о недостаточности и дефекте так называемых "естественных законов" или вечных законов природы: "То, что называлось прежде "естественным законом", представляется нам не более как улавливаемым нами отношением между известными явлениями; каждый такой "закон" получает теперь условную форму причинности, т.е.: если при таких-то условиях произойдёт такое-то явление, то за ним последует другое, такое-то явление". Вне явлений нет закона; каждое явление управляется не законом, а тем явлением, которое ему предшествовало"(1999, с.209).
       Мысль о когнитивной ограниченности "естественных законов" не является оригинальным производством князя П.А.Кропоткина и ещё его идейный основной противник - Фридрих Энгельс заявлял: "Вечные законы природы также превращаются всё более и более в исторические законы", тобто в преходящие, временные уложения. Именно Энгельсу философия обязана полным развенчиванием статуса "вечного" для естественных законов, а точнее, для законов цикла точных наук, и Энгельс разъяснил: "Итак, если мы желаем говорить о всеобщих законах природы, применимых одинаково ко всем телам, начиная с туманности и кончая человеком, то у нас останется только тяжесть и, пожалуй, наиболее общая формулировка теории превращения энергии, vulgo [или, как обычно выражаются] механическая теория теплоты. Но сама эта теория превращается, если последовательно применить её ко всем явлениям природы, в историческое изображение изменений, происходящих одно за другим в какой-нибудь мировой системе, от её возникновения до гибели, т.е. превращается в историю, на каждой ступени которой господствуют другие законы, т.е. другие формы проявления одного и того же универсального движения, - и, таким образом, абсолютно всеобщим значением обладает одно лишь движение"(1955, с.с.189,190). Но Кропоткин пришёл к этой мысли с другого края, инстинктивно встав, если угодно, на русскую сторону, то есть на позицию "адеквата человека" или приоритета индивидуальной величины. Князь оглашает: "Каждый индивидуум представляет собою целый мир федераций, заключает в себе целый космос" и предугадывает творческую манеру деятеля новой науки: "Мало того: в каждой микроскопической клетке он видит теперь целый мир независимых элементов, из которых каждый живёт своей жизнью, стремится к своему благу и достигает его, группируясь и соединяясь с другими элементами. Каждый индивидуум, одним словом, представляет собою мир органов, каждый орган - целый мир клеток, каждая клетка - мир бесконечно малых, и в этом сложном мире благосостояние целого зависит вполне от размеров благосостояния, которым пользуются мельчайшие микроскопические частицы организованного вещества. Целый переворот происходит таким образом в философии жизни"(1999, с.208).
       На каждом шагу Кропоткин пытается внушить свою idea fixe: где есть свобода личности, там есть нравственное достояние, а свобода и нравственность составляют в совокупности анархический идеал; справедливость, данная через библейский завет поведенческим нормативом анархического идеала, повелевается для последнего быть моральной изначально. В таком порядке Кропоткин создал для своего главного открытия все предпосылки, за исключением окончательной авторской формулировки, смысл которой несложно уяснить из авторских текстов князя и самостоятельно показать в следующем виде: нравственные заветы есть вечные законы природы; именно нравственные законы не подвержены воздействию времени, а вовсе не естественные законы, постигаемые научным разумом. Отсюда следует неизбежный вывод: человеческое Я ничтожно в настоящем, поскольку живёт не вполне по человеческим (нравственным) законам. Духовный анархизм Кропоткина per se знаменателен тем особенно, что раскрывает новую качественную особенность той неклассической русской либеральной науки, какая была запрограммирована творением академика В.И.Вернадского: если первая диагностическая черта русской либеральной науки, показанная Вернадским, состоит в приоритете индивидуальной величины (или личности), то вторую, столь же основополагающую, диагностическую черту образует нравственная стимуляция по Кропоткину. По сути дела, эти две константы - личность и нравственность - никак нельзя развести в одном гнозисе и ещё Вл.Соловьёв определил это положение как "действительность нравственного порядка", дав ему философскую формулу: "Безусловное нравственное значение человеческой личности требует для неё совершенства или полноты жизни"(1999, с.234).
       Открытие Кропоткина, невзирая на отвлечённо-философскую природу, имеет определённый выход в общественную жизнь России, давая общее объяснение феномену повышенной революционности русского общества в досоветский период. Тезис о ничтожности личности в реальном бытие, в настоящем, нигде и никогда не имел столько наглядных примеров и эмпирических доказательств, как в России, на всём протяжении российской истории - от Владимира Красное Солнышко до Владимира Путина. Как раз угнетённость и ничтожество личного достоинства русского человека генерировало протестантский дух русского народа и не только необходимо понуждало к разрушению этого болезненного состояния в настоящем, но и гнало этот дух в будущее - в мечту, надежду, иллюзию, утопию, анархию и ноосферу.
       Одержимость будущим (термин "футурология" появился в середине ХХ века), хотя и следует из библейских глубин, для русского характера не просто типична, но является сугубо национальным заболеванием. Даже проницательнейший Н.А.Бердяев, наблюдая воочию признаки этой раздвоенности, не мог подыскать подходящего объяснения, кроме описательной фиксации факта, и он писал: "Эта противоречивость создана всей русской историей и вечным конфликтом института государственного могущества с институтом свободолюбия и правдолюбия народа. Вопреки мнению славянофилов, русский народ был народом государственным - это остаётся верным и для советского государства - и вместе с тем это народ, из которого постоянно выходила вольница, вольное казачество, бунты Стеньки Разина и Пугачёва, революционная интеллигенция, анархическая идеология, народ искавший нездешнего царства правды"(1990, с.15; выделено мною - Г.Г.). Мотивация будущего пронзает практически все главные русские энциклики: философию (учение о Всеединстве), науку (теория ноосферы), социологию (тезис "светлое будущее мира"), религию (Царство Божье). Кропоткин не был бы русским мыслителем, если не отдал бы дань этому вожделению, но в действительности князь не следовал за общественной модой, а будущее как таковое, как ноуменальное воплощение своего открытия, поставил творческим замыслом, венчающим комплекс духовных постижений.
       В будущее Кропоткин транслировал общественную организацию, где анархизм поставлен связующей третьей реальностью; эту организацию князь назвал "коммунизмом". Одной из причин, причём самой безобидной, дискредитации учения Кропоткина является вольное или невольное отождествление "коммунизма", данного князем, с морфемой, господствующей на политических, экономических или социологических аренах, исключающей в своей основе прежде всего личностный актив. Тогда как Кропоткин ставит во главу угла, как концептуальное ядро, свободу личности, тобто параметр всецело духовной консистенции, и исторической несуразностью можно объяснить терминологическое сходство этих двух предметов со столь содержательным полярным отличием. И если в авторском тексте логии Кропоткина отсутствует четкая формулировка этого содержательного отличия, то аналитическая обязанность принуждает к самостоятельному выведению того, что делает коммунизм Кропоткина исключительно оригинальным производством, несопоставимым по смыслу со своим терминологическим аналогом. В общей характеристике своего детища князь записал: "Коммунистические учреждения и привычки необходимы для общества не только как способ разрешения экономических затруднений, но также и для поддержания и развития тех привычек общественности, которые сближают людей, создают между ними отношения, обращающие пользу каждого в пользу всех, - учреждения, соединяющие людей вместо того, чтобы разъединять их"(1999, с.238). Духовно-нравственное наполнение данной сентенции делает всю общественную конструкцию Кропоткина самобытным образованием, могущим быть названным духовным коммунизмом, а его сердцевину в таком случае составит духовный анархизм. Духовная специфика тут заявляет о себе тем, что русская философема "человек условие человека" получает свой эквивалент - "пользу каждого в пользу всех".
       Отсюда исходит целый ряд последствий, которые создают объективные признаки внутренней структуры своеобразного духовного коммунизма, а выражаясь в ином аспекте, то русский князь выставил всем известный объект (коммунизм) в дотоле неизвестном, духовном, облике. Первое: Кропоткин утверждает, что "...коммунизм нельзя навязывать свыше. Без постоянной, ежедневной поддержки со стороны всех он не мог бы существовать; он задохся бы в атмосфере власти"(1999, с.242). Категорическим императивом, то есть необходимым основополагающим уложением, духовного коммунизма Кропоткина должно выходить повеление о том, что коммунизм не может быть внешним, что коммунизм нельзя декретировать либо декларировать и что коммунизм суть двигатель внутреннего сгорания общества. В соответствие с этим князь решительно отвергает ту целевую установку, какую в первую голову преследует всякая модификация внешнего коммунизма (экономическая, социальная, советская, марксистская, ленинская) в реальной действительности, а именно: политическую власть. Этим самым Кропоткин, протестуя против ничтожества личности, изымает свою коммунистическую вкупе с анархической структуру из властолюбивой и властьпредержащей атмосферы действующих реалий в настоящем времени и предназначает её для грядущей эпохи, соответственно русскому заболеванию.
       Второе: "Коммунизм, как стремление народных масс к более справедливой жизни, стар, он существовал уже в древности..."(1999, с.176). В этом лаконизме содержится qualitas occulta (скрытое свойство) всей духовной декларации князя, ибо "стремление к справедливости" есть неистребимое чувство, как отдельного человека, так отдельных народностей, и по своей духовной ёмкости оно стоит в ряду вечных призывов, которые могут только родиться, - оно и зародилось в глубокой библейской древности, - но никогда не исчезают, вне зависимости от того, возможен ли принцип всеобщей справедливости. Справедливость, внутреннюю определённость которой Кропоткин видит в библейском завете и содержательность её раскрывает через формулу первосвященника Гиллеля, русский князь закладывает в субстрат своего оригинального представления о нравственности. В этом состоит новаторство и самобытность духостояния русского мыслителя, - для сравнения: Вл.Соловьёв вывел свою систему нравственности из чувства стыда, а И.Кант построил свой "моральный мир" на чувстве блаженства.
       Справедливость в кодексе Кропоткина определяет своей духовной природой тот рубеж, какой пролегает между двумя разноликими коммунистическими системами. И это составляет третье важнейшее свойство духовного коммунизма князя П.А.Кропоткина. Князь утверждает: "Всё будет зависеть от того, с какими основными воззрениями мы приступаем к коммунизму. Сама коммунистическая форма общежития отнюдь не обусловливает подчинение личности. Больший же или меньший простор, предоставленный личности в данной форме общежития, - если только она не устроена заранее в подначальной, пирамидальной, форме, - определяется теми воззрениями на необходимость личной свободы, которые вносятся людьми в то или другое общественное учреждение...Коммунизм - учреждение хозяйственное; и, как таковое, он отнюдь не предрешает, какая доля свободы будет предоставлена в общине личности, почину личности и отпору, который встретит в отдельных личностях стремление к утверждению однажды установленных обычаев навеки в определённой, окаменелой форме. Коммунизм может стать подначальным, и в таком случае община неизбежно гибнет; и он может быть вольным и привести в таком случае, как это случилось даже при неполном коммунизме в городах двенадцатого века, к зарождению новой цивилизации, новой жизни, обновившей тогда Европу. Из этих двух форм коммунизма - вольного и подначального - только тот и будет иметь задатки прогресса и жизни, который сделает всё, что возможно, чтобы расширить свободу личности во всех возможных направлениях". В качестве завершающего резюме Кропоткин выводит: "Коммунизм, конечно, может быть начальническим, принудительным, и в этом случае, как показывает опыт, община скоро гибнет,- или же может быть анархическим". И в дополнение: "Имея анархию как цель и как средство, коммунизм становится возможен, тогда как без этой цели и средства он должен обратиться в закрепощение личности и, следовательно, привести к неудаче"(1999, с.с.611,615-616,613,616)
       Итак, в качестве одного из последствий великого открытия Кропоткина вытекает положение об онтологическом воплощении коммунистической идеи в два функционально и идеологически разных образа: первый есть духовный коммунизм Кропоткина, вобравший в себя все духовные свойства анархизма как глашатая свободы личности, и второй суть институт власти, состоящий из "принудительного", "начальнического" (у Кропоткина бытует более информативный термин - "государственный") коммунизма, который, будучи по природе политическим образованием, необходимо включает в себя политический анархизм со всем спектром его буйных негативизмов. (Должно быть понятно, что подавляющая часть укоров и упрёков, каким подвергался князь П.А.Кропоткин и его гнозис, в действительности адресуется его антиподу). Объективная суть данного последствия состоит в том, что, если духовная модификация коммунизма обретает свою нишу в качестве исторической перспективы человечества, то политическая модель безраздельно господствует в настоящем, не зависимо от общественно-экономической формации государства..
       В духовном аспекте коммунистического учения, заданного князем П.А.Кропоткиным, политический коммунизм характеризуется духовным изъяном по всему периметру оценочного поля: он лишён нравственности, в нём отсутствует фактор справедливости и, в конце концов, в нём сказывается дефицит человеколюбия. В таких условиях князь весьма непринуждённо высказывается о "скорой гибели общины" тогда, когда советская коммунистическая община только научно зачиналась, а история сделала это умозрение пророческим и крах СССР, как полновесной государственности политического коммунизма, более, чем красноречив. С другой стороны, сама коммунистическая идея, как идея per se, неувядаема, и стремление к справедливости, которое Кропоткин обнаружил в недрах этой идеи, делает последнюю вечной мольбой человека; коммунистическая идея справедливости суть манящая иллюзия ноосферы. В таком разрезе крах всемирного политического коммунизма можно представить в нетривиальном русском виде, навеянным воззрениями Кропоткина, как глубокий антагонизм между духовным коммунизмом, который именно в облике коммунистической идеи или идеи социальной справедливости в основном был присущ народным массам, часто в упрощённой и вульгаризованной форме, а в осмысленном виде культивировался отдельными духовниками, и партией власти, которая в советской государственной системе называлась "номенклатурой". А по-другому говоря, крушение политического коммунизма было предопределено тяжёлым расколом между народом и правящей партийно-политической номенклатурой, что, в общем итоге, нисколько не отличается от обычных в истории сокрушений диктаторских режимов, что значительно понижает патетический накал аналитических заявлений, выводящих из краха коммунистического режима в России судьбоносную акцию мировой истории. Но зато благодаря князю Кропоткину удаётся приблизиться к пониманию интригующей загадки наших дней: разрушение коммунистической идеологии при сохранении коммунистической идеи.
       П О С Л Е С Л О В И Е. Как не была бы значительна доля князя П.А.Кропоткина в ноуменальной скарбнице России, как не было бы велико число его открытий, идей и суждений, составивших интеллектуальную славу России, индивидуальная полнота этой личности не будет истинной без знания его ошибок и заблуждений. Последние есть часть знания достоинства гения, ибо ошибки гения - это гениальные ошибки. Если откровения гения имеют выход в вечность, то ошибки гения дают информацию о его времени и они воочию vitium est temporis potius quam hominis (это больше порок времени, чем человека). А без этого, без недостатков своего времени, князь не вправе претендовать на статус исторической личности, но как раз эту цель - исключение князя П.А.Кропоткина из российской истории - преследует вся процедура загубления данного русского гения. Обязательно следует знать, что определителем ошибок гения не может служить никакое внешнее мерило (наподобие общественного мнения, точек зрения других авторитетов, отсутствие эмпирических доводов и прочая), - гений сам автор своих ошибок и они исходят из внутреннего качества его естества как самоотрицание, а лучше сказать, непоследовательность в собственных суждениях.
       Первопричиной ошибок князя П.А.Кропоткина является стремление придать своему духовному гнозису политическую форму и попытка сделать из анархизма политическую партию. Кропоткин рассуждает, утверждая: "...не есть ли слово анархия...подходящее название для партии революционной, идущей на завоевание лучшего будущего". Эти слова произнесены в 1885 году, когда просвещённый мир захлестнула стихия воинствующего коллективистского монстра: в России - это народническая эпидемия, в Европе - это социалистическая демагогия. Желание ополитизировать свои духовные побуждения есть прямой отклик на зов времени и нельзя не заметить, что старания облечь свою анархическую логию, духовную по природе, в вериги политической организации не покидали Кропоткина до конца его дней.
       Отсюда так сильны в княжеском вещании реликты народничества и анахронизмы народомании, а европейское политическое влияние сказалось на кропоткинской критике буржуазии и буржуазных порядков, а также не всегда последовательном противостоянии борьбы за существование, хотя князь должен считаться родоначальником идеологии взаимной помощи. Нередко политическая тенденция ставит князя в положение, противоречащее теоретическим канонам его учения. Так, наряду со своими новациями об узости и слабости революционной мысли, князь заявляет: "Как бы ни малы были результаты, достигнутые революционным путём, они всегда являются залогом дальнейшего прогресса"(1999, с.167), и здесь явственно ощущается влияние могучей мысли К.Маркса о революциях как локомотивах истории. Аналогичное противоречие просвечивает в сентенции: "Как бы ни была буржуазна французская великая революция в смысле своих результатов, она тем не менее посеяла в обществе семена коммунизма и анархизма". Тогда как в своих, насыщенных новаторским блеском рассуждениях об истории коммунизма и анархизма, князь видит зародышевые формы коммунистической организации в средневековых европейских городах-союзах, противостоящих диктату дворянства и церкви. Авторские постижения в этой области тематически и содержательно не имеют какого-либо отношения к французской революции, и даже революции в целом. Кропоткин постигает: "Для горожанина средних веков его Коммуна была государством, строго отделённым от других своими границами. Для нас же "Коммуна" уже более не только земельная единица. Это, скорее - общее понятие о каком-то союзе равных, не знающем ни городских стен, ни границ"(1999, с.с.167,71).
       Однако наряду с подобными, не исключено, неаккуратными описками, в многосмысленный гнозис князя П.А.Кропоткина вкраплены пассажи совершенно иной природы, не просто противоречащие по смыслу или формам коренным гностическим суждениям, а идущие в разрез с основами самой анархической теории. В несомненном политическом экстазе князь провозглашает: "Борись! Борьба - это жизнь и - тем более интенсивная, чем горячее самая борьба...Что за беда, если единичные личности погибнут в борьбе!"(1999, с.с.841,834). Кропоткин как бы забывает, что борьба, тобто состояние подавления, подчинения, насилия по определению чужда свободе личности, а пренебрежение жизнью отдельных личностей уже не просто не согласуется, а начисто отвергает его же сокровенное достояние - равенство в анархизме. В том же, едва ли не невротическом, запале князь вещает: "Всё принадлежит всем!...Да, всё принадлежит всем! И раз только мужчина или женщина внесли в это целое свою труда, они имеют право на свою долю всего, что производится общими усилиями всех"(1999, с.с.852,852-853).Это означает не менее, чем распахнутая настежь дверь в общую безответственность: как трактует Кропоткин, научная теория, созданная учёным, принадлежит и пекарю, испекшему булочку, и наоборот, но князь упускает из вида, что данное обстоятельство спонтанно и необходимо влечёт за собой ответственность учёного за труд пекаря, и наоборот, что абсурдно само по себе. Свобода личности обращается в общественный рычаг при условии личной ответственности, то бишь ручательства за собственные деяния, но никак не за дела других; общая безответственность - убийца свободы личности. Это также значит, что аристократическое равенство (в духовном анархизме) растворяется без остатка в плебейском уравнивании (в государственном коммунизме), а потому в условиях последнего (в действительности - воинствующего материализма или социального института) первое (духовный анархизм) реально попросту не нужно.
       Таким образом, Кропоткин, тонко прочувствовав духовную ёмкость будущего времени, оказался в тупике при созерцании настоящего времени, а правильнее сказать, понятийно воспринимает настоящее не по-своему, не из себя, а извне, пользуясь внешней атрибутикой. Князь не видит, по крайней мере, не предугадывает, связующих мостов между нынешнем и грядущим. Такова цена ошибок князя П.А.Кропоткина. Но тем самым самопроизвольно выставляется настоятельная потребность нового духовного параметра, суть которого передаётся тезисом: будущее ключ к настоящему. Такова ценность ошибок князя П.А.Кропоткина.
      
      

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    Академик Н.И.Вавилов - лучезарный гений ХХ века

       "Я действительно глубоко верю в науку, в ней
       цель и жизнь. И мне не жалко отдать жизнь
       ради хоть самого малого в науке"
       Николай ВАВИЛОВ
       "Культура поля всегда идёт рука об руку с
       культурой человека"
       Николай ВАВИЛОВ
      
       Имя академика Николая Ивановича Вавилова неразрывно связано с наиболее трагическим периодом русской науки (в дальнейшем будет особо оговорено, что этот период был самым тяжёлым временем для русской, но отнюдь не советской науки), известным в советской летописи под именем "биолого-агрономической дискуссии", для которой Ж.А.Медведев указывает интервал 1936-1960г.г. Академик Н.И.Вавилов прославлен как великомученик истины и его трагическая судьба стала назиданием беззаветного служения науки. Но как раз в этих пассивных показателях и напыщенных эпитафиях содержится форменное загубление учёного как гения, ибо слава Вавилова сделана не судьбой великомученика, а судьба великомученика сотворена научным духом Вавилова, пронзительная драма его жизни вторично исходит из его первичного научного подвига, равноценного которому история мировой науки не знает. Вавилов не столько страстотерпец, неправедно изведённый, а прежде всего творец, бессмертно утвердивший себя в памяти России, и менее всего политическая жертва, но исключительно создатель научных ценностей - классик мирового естествознания, и, конце концов, блестящий представитель русской либеральной науки. Как раз это последнее обстоятельство стало скрытой, эзотерической, причиной обскурантистского отношения ко всему эпохальному достижению академика Н.И.Вавилова со стороны советского социального института. Потому, что наука Вавилова органически исходила из чрева классической русской науки, какая была идеологически отвергнута философией воинствующего материализма, и раскрывалась в либеральную науку будущего, что не признавалась пролетарским официозом большевистского режима, академик Вавилов и его логия стали прицельной мишенью для всех сокрушающих средств советского догматического мировоззрения.
       Осматривая жизнь Н.И.Вавилова в форме хронологической биографии, нельзя не поразиться её резко асимметричной периодизации и когнитивного несоответствия в творческом отношении: первый начальный период жизни отмечен яркими актами активного создания научных ценностей, проходящими на гребне почти единодушного одобрения русских научных кругов, и второй завершающий период, который проходил в условиях прогрессирующего поношения и дискредитации учения и личности Вавилова, переросших в научное побоище, деликатно называемое "биолого-агрономической дискуссией". Результат этой "дискуссии" был полностью идентичен средневековому искоренению еретиков: Н.И.Вавилов погиб от дистрофии в Саратовской тюрьме в 1943 году.
       Впервые Вавилов обратил на себя внимание, выступив с сообщением о законе гомологических рядов в 1920 году на Всероссийском съезде в Саратове (этот город на Волге в глубине России имел какое-то мистическое значение в личной жизни русского гения, но достойно любопытства, что столь же сакральное неуловимое влияние оказывает Саратов на русскую культуру в целом). С.Киперман цитирует слова очевидца: "По окончании доклада весь зал встал и устроил Вавилову овацию, профессор В.Р.Зеленский крикнул, перекрывая аплодисменты: "Биологи приветствуют своего Менделеева!"(1997, N274). В своём уложении Вавилов опосредовал новую грань растительного мира - его отношение к практической потребности человека и вывел закономерности индивидуальной самостоятельности окультуренных человеком растений, наследственная изменчивость которых укладывается в тождественные или гомологические ряды (в авторском тексте это положение изложено следующим образом: "Виды и роды, генетически близкие между собой, характеризуются тождественными рядами наследственной изменчивости с такой правильностью, что, зная ряд форм для одного вида, можно предвидеть нахождение тождественных форм у других видов и родов...Целые семейства растений в общем характеризуются определённым циклом изменчивости, проходящей через все роды, составляющие семейство"(1987, с.17-18). Требуется знать, что закон гомологических рядов изменчивости заведомо пригоден не только для растительной (флористической) сферы, как оперирует сам Вавилов, но и в среде животного (фаунистического) мира органической природы, хотя тут он, по моим знаниям, ещё не сформулирован). Столь же восторженный приём встретил закон гомологоческих рядов Вавилова и за рубежом (в США в 1921 году, в Англии в 1922 году).
       Научное достижение Вавилова в общем плане обычно называют учением генетической селекции, но это не совсем адекватная терминология, ибо так именуется только методологический процесс. А объект познания у Вавилова образует взаимодействие человека с органической (по Вавилову, флористической) частью мира. В критериях Вернадского предмет вавиловского гнозиса определится более конкретно как взаимодействие человека с биосферой, но такого действия, где человеку принадлежит инициативная роль и мотивация пользы. Принятые Вавиловым исходные параметры поведения человека во взаимодействии с природой не просто совпадают с представлением Вернадского о роли живого вещества в биосфере, но это, в самой своей сути, есть один процесс, взятый Вавиловым только на человеческом (сознательном) уровне. Таким образом, когнитивная спороднённость учений Вернадского и Вавилова нерасторжима и непосредственно декларируется на глубинном философском (гносеологическом, теоретическом) уровне. В описательном порядке науку Вавилова можно объяснить как обращение объективных возможностей биосферы в практическую пользу человека, как своеобразное формирование техносферы в мире живой жизни. Для иллюстрации этой самой тонкой и наиболее важной особенности генетической селекции Вавилова я рискну прибегнуть к примитивному и несколько утрированному ради выразительности примеру.
       Допустим, у человека возникла необходимость повысить жирность молока в стаде коров. Признак, который передаётся по наследству, называется доминантным (по обозначению Менделя - А), а признак, не появляющийся в гибриде, - рецессивным (по обозначению Менделя - а); большинство признаков, удовлетворяющих запросам целевой сельскохозяйственной установки, как правило, относятся к разряду рецессивных. Перевод рецессивных генов в доминантные и образует смысл селекции Вавилова. Соотношение пары, составленной доминантными и рецессивными признаками, находится в основе генетического анализа и формирует структурный план генетической системы вавиловской селекции. Вавилов писал: "Генетическая теория селекции до недавнего времени страдала схематизацией явлений, недоучитывая сложную конкретную диалектику эволюции организмов, огромную роль как породной, так и сортовой индивидуальности"(1965, N1, с.34). Само собой бросается в глаза параллелизация "породной" и "сортовой" индивидуальности у Вавилова с "индивидуальным атомом" Вернадского, а "диалектика эволюции" в генетике Вавилова явственно адекватна историческому подходу в геохимии Вернадского. И в философском разрезе подобная параллелизация многого стоит.
       В нашем условном примере в центре селекционного процесса был положен избранный человеком признак (жирность молока). В процессуальном отношении эта процедура распадается на две динамические части: 1.Стадия принятия решения. Человек, руководствуясь своими потребностями и возможностями, чаще всего в связи с улучшением условий обитания, инициирует процесс от начала до конца. 2. Стадия исполнения решения. В этой стадии уже в философском плане выделяются два важнейших момента: первый - весь процесс протекает в генной сфере, то есть в области, принадлежащей исключительно особи, а не популяции, и ведущее организационное значение приобретают внутренние факторы, а внешние агенты исполняют важную, но подсобную роль; и второй - генетическая селекция Вавилова не нуждается в представлении о приспособленных и неприспособленных признаках. Это последнее есть самый радикальный пункт концепции Вавилова, принципиально расходящийся с идеологическими нормативами борьбы за существование.
       Особенно поражала современников методика ведения научной работы Вавиловым, - по существу, им был создан новый тип науки, где граница между практикой и теорией оказывалась максимально размытой. Но если постараться быть скрупулёзно точным, то выявится, что Вавилов создал не столько новый тип науки, сколько новый тип натуралиста. В собственном лице Вавилов представил образец этого типа творца, для которого рабочим кабинетом служит природа, а испытательным полигином - планета Земля, и вновь налицо аналогия с В.И.Вернадским, на этот раз по линии человек - faber. Это последнее являлось источником гипнотического влияния Вавилова на своих приверженцев, а также служило объяснением ригоризма учеников Вавилова в самые тяжёлые времена (в прессе появлялись сообщения о том, что в страшные голодные годы военной блокады Ленинграда сотрудники вавиловского института сохранили семена хлебных злаков, привезенные Вавиловым из зарубежных экспедиций).
       Воля, инициативность и организаторское дарование Вавилова в сложнейших условиях реализовались в беспрецедентные научные экспедиции по всему земному шару и привели к открытию семи мировых географических центров происхождения культурной флоры. Сбор образцов последних во всех странах мира стал беспримерным научным подвигом Вавилова: собрав коллекцию из 100 тысяч культурных сортов растений,- плод деятельности тысяч человеческих поколений, - свезённых из 65 стран, учёный преподнёс своей стране богатство, каким не обладали ни один монарх и ни одно государство в человеческой истории. У себя на родине Вавилов и его сотрудники организовали сеть сортоиспытательных станций, где посевочный материал подвергался апробации и внедрялся в сельскохозяйственную практику; одновременно эти станции являлись научно-исследовательскими лабораториями. По свидетельству Ж.А.Медведева, в 1936 году около 20 млн га (15%) посевной площади в СССР были заняты лучшими сортами кукурузы, овса, ячменя, картофеля, привезенными Вавиловым, а почти 2/3 селекционных сортов хлопчатника в стране были доставлены Вавиловым и его сподвижниками из зарубежных поездок.
       Итак, огромный научный потенциал Н.И.Вавилова был сразу подхвачен русской биологической школой, которую в дальнейшем я называю русским дарвинизмом. В 1922 году Вавилов приступает к редактированию уникальнейшей монографии "Культурная флора СССР" (после Вавилова советская наука не имела подобной работы). В 1926 году Вавилов издаёт капитальную сводку "Центры происхождения культурных растений", за которую в числе других учёных получает первую Ленинскую премию, а в следующем году был награждён медалью Международного сельскохозяйственного конгресса в Риме. В 1929 году Вавилов создаёт Академию сельскохозяйственных наук - достопамятную ВАСХНИЛ, оказавшуюся впоследствии наибольшим губителем своего первородителя. В 1931 году Вавилова избирают президентом Всесоюзного географического общества - самого прославленного великими именами научного сообщества России. В 1923 году Вавилов становится директором Всесоюзного института растениеводства (ВИР) и превращает это заурядное в целом заведение, - одно из тех, что в то время возникали, как грибы после дождя, - в легенду русской науки, в активный подлинный генератор и источник новаторской научной мысли не только у себя на родине, но и в мировом масштабе.
       Научный авторитет Вавилова в мировой науке был необычайно высок: на различных международных генетических форумах 30-х годов ХХ века он неизменно избирался председателем или вице-председателем; и в свой научный юбилей Вавилов получает тёплые поздравления от столпов мировой биологии того времени--Эриха Чермака и Гуго де Фриза. С.Киперман сообщает трогательные и горестные слова известного биолога профессора К..Крю, избранного президентом У11 Международного генетического конгресса в 1942 году, когда Вавилов уже находился в Саратовской тюрьме, и сказанные на открытии конгресса: "Вы пригласили меня играть роль, которую так украсил бы Вавилов. Вы надеваете его мантию на мои не желающие этого плечи. И если я буду выглядеть в ней неуклюже, вы не должны забывать: эта мантия сшита для более крупного человека" (выделено мною - Г.Г.). Но самое красноречивое доказательства роли Вавилова дал блестящий эспериментатор, представитель американской школы Т.Х.Моргана, будущий Нобелевский лауреат Г.Дж.Мёллер. Посетив впервые СССР в 1922 году, Мёллер знакомил на Аниковской генетической станции сотрудников Института экспериментальной биологии Н.К.Кольцова с результатами работы школы Моргана, а в 1933 году он, член самой мощной в мире научно-генетической школы, для проведения собственных опытов прибывает в лабораторию Вавилова, - факт, не требующий пояснения.
       Таково содержание первого периода жизни академика Н.И.Вавилова, насыщенного активной, необычайно яркой и плодотворной деятельностью созидателя научных ценностей, который, однако, с некоторого момента стал меняться на второй, пугающе абсурдный, период, завершившийся летальным исходом творца в Саратовской тюрьме. Поражает то обстоятельство, что ни в одной биографической сводке, в том числе даже документально пересыщенных, таких, как аналитики Ж.А.Медведева и С.Кипермана, не указаны ни причина, ни время наступления этого абсурдного периода в жизни Вавилова. Постоянно фигурирует одно объяснение и одна причина - генетическая дискуссия школы академика Н.И.Вавилова со школой академика Т.Д.Лысенко по проблемам наследственности (впоследствии этот период получит название "лысенковщины"). На эмоциональном и документированном интернет-сайте "Дело академика Вавилова" Марк Поповский написал: ""академик Вавилов арестован потому, что не пожелал признать "открытия" Т. Д. Лысенко, и его мучают оттого, что он не покорился, не примирился с тем положением, при котором безграмотный и фанатичный Распутин от агрономии захватил абсолютную власть в российской науке".
       Однако один только реальный факт этого абсурда, сам по себе, в априорном режиме, свидетельствует, что глубинная причина такого явления не может быть ни случайной, ни персональной, ни номинально тривиальной, а гнездится в особенностях исторического процесса всенаучного, общегосударственного и общественного значения. Хотя это понимание ещё не коснулось многочисленных комментаторов наследия Н.И.Вавилова, но в последнее время оно стало проявляться у отдельных исследователей, как у М.Д.Голубовского: "Ещё недавно казалось, что лысенковщина - нечто уникальное для советской науки и культуры и касается лишь биологии, что это результат случайного захвата власти в ней малокультурным фанатиком Лысенко. Теперь очевидно, что уже задолго до воцарения Лысенко, в конце 20-х годов, произошла фронтальная деструкция культуры и социогуманитарной мысли, а место философии занял суррогат веры, невежественно-агрессивный по отношению к общечеловеческой культуре и атмосфере свободного научного поиска"(1990" N3, с.79). Здесь уже открыто сказано о "фронтальной деструкции культуры", явлении явно тотального масштаба, выходящего по смысловому содержанию даже за отечественные границы, и мимоходом указана дата "конец 20-х годов". В ракурсе рассматриваемого аспекта проблемы это обстоятельство рефлексируется в положение, что трагедия Вавилова есть исторический урок фундаментального порядка для русской науки, а не только самочинных биологии, генетики либо экологии. А поскольку никакой исторический урок не может чему-либо научить или стать информативным вне философского осмысления, то выведение философского содержания вавиловского знания, а отнюдь не популяризация его профессионального качества, которое на данный момент уже не оспаривается и его общебиологическая суть не нуждается в дополнительном допинге, ставится основным целевым замыслом данного очерка.
       Некогда К.Маркс высказался о знании сущности любого предмета, что "Она обнаруживается, раскрывается впервые только в мышлении, в философии, и поэтому моё истинное религиозное бытие есть моё бытие в философии религии, моё истинное политическое бытие есть моё бытие в философии права, моё истинное природное бытие есть моё бытие в философии природы, моё истинное человеческое бытие есть моё бытие в философии. Таким же образом истинное существование религии, государства, природы, искусства, это - философия религии, философия природы, философия государства, философия искусства"(1955, т.42, с.167). Если взять за основу рецепт д-ра Маркса, то требуется признать, что истинное знание сущности науки Вавилова есть философия науки Вавилова, а через эту последнюю раскроется в полной мере духовный подвиг Вавилова в качестве исторического урока Вавилова. Это означает, что центральная проблема и главный генератор, раздувший дискуссионный пожар в советской биологии 30-40-х годов, а именно: вопрос о наследственности, в философской освещении будет лишён профессиональной остроты и своей самодостаточной постановки.
       В начале ХХ столетия в Европе появился цикл научных дисциплин, имеющих объектом познания истину, знание, науку (науковедение, социология науки, философия науки, этос науки). Было установлено (Л.Витгенштейн, К.Поппер, М.Полани, И.Лакатос, С.Тулмин, М.Малкей, М.Кертон), что получение нового знания, то есть развитие науки, осуществляется в результате взимодействия двух факторов: внутринаучных (индивидуальное творчество учёных, уровень образованности общества, степень общения творцов) и внешненаучных или социокультурных (административное положение науки и учёных, общественно-производственный индекс знания в обществе, влияние государственного аппарата). Положительным, способствующим увеличению научных знаний, убеждённо считается режим доминирования внутринаучных критериев, - обстановка, при которой, как считает М.Малкей, "...интеллектуальная деятельность всё более освобождается от социальных ограничений. Научное мышление является результатом подобной либерализации, и его продукты поэтому обладают относительным иммунитетом от прямых социальных воздействий"(1983, с.11). Отрицательной же, негативно сказывающейся на уровне познания и росте фактических знаний, является схема, при которой превалирует уклон в сторону социокультурных внешних агентов.
       В соответствие с этими науковедческими нормативами всяческие научные противоречия и разногласия по типу научных споров, диспутов и дискуссий, будут необходимо потребны и настоятельно обязательны для прогрессивного увеличения знаний, если будут исходить из внутренних арсеналов науки, тобто принадлежать к разряду внутринаучных факторов или подходить под определение внутринаучной детерминации. С такой же определённостью эти противоречия исполнят негативную и деструктивную функции в науке, если будут вызваны внешними источниками и принуждаемы социокультурными факторами, тобто социальной детерминацией. В науковедческом аспекте, под каким осмысляется научное достояние академика Н.И.Вавилова и какое составляет часть философского освещения, на передний план выступает основной вопрос: в какой мере достопамятная биологическая дискуссия в СССР являлась научной необходимостью или, в другом выражении, каким способом детерминации - внутринаучной или социокультурной - она была обусловлена, и какие насущные надобности биологической науки актуально фигурировали в этом споре? Философский метод, посредством которого предполагается получить достоверный ответ на этот вопрос, активизирует для этой цели историческую составляющую как самое эффективное средство познания исторического урока.
       1.О РУССКОМ ДАРВИНИЗМЕ. Истории русской науки не существует научно, и это тем более удивительно, что академик В.И.Вернадский составил блистательную сводку по истории мировой научной мысли. Я рискну предположить, что Вернадский не смог "приложиться" к истории русской науки, ибо он не был готов осмыслить такой суррогат научной мысли, как политизированная советская наука в облике социального института. И великий учёный был прав, поскольку определённые знания об этом феномене появились уже после крушения его материнской среды - советского государственного режима. А целиком я уверен в том, что будущая история русской науки будет исходить из "золотого десятилетия" Х1Х века, о котором уже сообщалось на предыдущих страницах: исторически одномоментно (1859 - 1869 г.г.) появляются эпохальные работы, совершившиеся кардинальные перевороты в своих отраслях знаний ("Происхождение видов путём естественного отбора" Чарлза Дарвина, "Опыты над растительными гибридами" Грегора Иоганна Менделя, первый том "Капитала" Карла Маркса, Периодический закон химических элементов Д.И.Менделеева). По сюжету рассматриваемой проблемы требуется обратить внимание на главную общенаучную особенность этого феномена или эффект "золотого десятилетия": эпоха безоговорочного торжества науки Ньютона - Галилея, где в лидерах непоколебимо стояла физика (physis) - знание о неживой природе, закончилась, и на смену пришло новое веяние научной мысли человека - знание о живой природе, а в лидерах появилась биология, освящённая гением Ч.Дарвина, или дарвиновская биология. Но физикократический гипноз был настолько велик, что в научном сообществе не сразу появилось уразумение этого стихийного качественного перелома, и, к примеру, знаменитый физик Уильям Томсон (лорд Кельвин) в торжественной речи по случаю наступления ХХ века выразил соболезнование физикам будущего, ибо нынешняя физика якобы познала всё, что существует, за исключением двух неясных моментов - излучения чёрного тела и скорости света. Не прошло и 10 лет после этой речи, как из первого "неясного" момента выросла теория квантов Макса Планка, а из второго - теория относительности Альберта Эйнштейна, и всё величественное здание классической науки воочию заколебалось.
       В истории науки прочно укоренилось заблуждение, что крушение классической науки Ньютона - Галилея произведено квантовой физикой и теорией относительности, тобто физическая система Ньютона была заменена комплексом физических же знаний. Уже говорилось, что русский гений академик В.И.Вернадский не последовал по этому ложному пути, а указал иное направление - в сторону радикальной теории биосферы со своей ноосферной частью. Академик Н.И.Вавилов, аналогично действуя посредством философской интуиции, своим учением генетической селекции ещё более полно осветил новаторский экран научного прогресса - дарвиновскую биологию. И хотя впоследствии благодаря появлению кибернетики, теории систем и теории управления (информатики) точное знание как бы восстановило свой авторитет и продолжает оставаться главным двигателем научно-технической революции (НТР) ХХ века, но по темпам познавательного развития, перспективным потенциям и возможностям научного роста биологическая наука уверенно вышла в лидеры всемирного научного прогресса.
       Додарвиновская биология, в полной мере охваченная гением Жана-Батиста Ламарка, находилась в гносеологическом согласии с методологией и идеологией физической картины мира, созданной наукой Ньютона - Галилея. Ламаркистская теория эволюции строилась на познавательном субстрате организмоцентризма: данные, полученные в результате изучения отдельных и единичных представителей вида, распространялись на весь вид; считалось, что любая особь характеризует тип в целом, а тип, в свою очередь, определяет каждую особь. Подобный типологический подход исходит из отождествления части и целого и примером его служит знаменитая классификационная система Карла Линнея. Ламаркистская теория наследственности базировалась на главном принципе физикократической гносеологии - о безусловном первенстве внешнего актива (закон инерции Ньютона): организм изменяется только под влиянием изменений внешней среды, а полезные изменения передаются по наследству. Зависимость организма от окружающей среды есть физическая (ньютоновская) максима в живом мире, которой, в свою очередь, обосновывается философская догма "бытие определяет сознание".
       Дарвинизм привнёс в познание живого вещества два кардинально новых атрибута: идею о естественном отборе и идею о борьбе за существование, и существенно, что они оба освобождают организм от жесткой подчинённости внешней среде, а теорию - от зависимости от "первотолчка". Но главное, что поставило биологию во главе научно-познавательного процесса на новой исторической стадии развития человеческого духа, явилось генерированное дарвинизмом особое вероятностное мышление. На смену детерминированным (каузальным), причинно - следственным, связям пришли вероятностные, случайные (стохастические) отношения, которые в классической науке рассматривались в качестве побочных и несущественных явлений и оценивались в виде так называемой "неполноты задачи". К чести марксистской философии, именно здесь было ранее всего оценено новаторство Ч.Дарвина, и Ф.Энгельс отметил: "Дарвин в своём составившим эпоху произведении исходит из самой широкой, покоящейся на случайности, фактической основы. Именно бесконечные случайные различия индивидов внутри отдельных видов, различия, которые могут усиливаться до выхода за пределы видового признака и у которых даже ближайшие их причины могут быть установлены лишь в самых редких случаях, именно они заставляют его подвергнуть сомнению прежнюю основу всякой закономерности в биологии - понятие вида в его прежней метафизической окостенелости и неизменности"(1955, с.174). Исходя из чего, в числе выделенных им "трёх великих открытий" Ф.Энгельс ввёл дарвинизм в состав марксистского материалистического мировоззрения, что опосредованно роковым образом сказалось на характере биологической дискуссии в СССР в ХХ веке, о чём речь будет идти дальше.
       Стохастический мир, однако, есть тот же материальный мир и классическая физика не могла игнорировать его целиком. Даже "неполнота задачи" не могла увести физику от беспокойства, связанного с наличием случайных связей и процессуальной ролью исходящей отсюда необратимой динамики. Знаменитая теория вероятностей Л.Больцмана не только не решила эту проблему, но привела к энтропийному тупику. Стохастическое (вероятностное) мышление вошло в физический обиход через квантовую теорию М.Планка намного позже, чем в дарвинизме, а окончательно с законоположенностью случайных и необратимых величин физика примирилась в термодинамической концепции Ильи Пригожина, который в современной физике сформулировал истину, с какой появилась на свет дарвиновская идеология: "Мы всё глубже осознаём, что на всех уровнях - от элементарных частиц до космогонии - случайность и необратимость играют важную роль, значение которой возростает по мере расширения наших знаний"(1986, с.35). Он же избавил физику от энтропийного тупика и к этому кстати вспомнить, что русская наука в авторстве В.И.Вернадского никогда не знала "проклятия" демона энтропии.
       В самой биологической науке новый способ научного мышления привёл к принципиальной реформации на глубинном уровне биологического процесса: ламаркистский типологический организмоцентризм уступает место понятию об ансамбле однотипных организмов - популяции, которую академик И.И.Шмальгаузен называет "элементарной эволюирующей единицей". Являясь продуктом нового биологического воззрения, популяция ко всему прочему получает убедительное философское обоснование, ибо популяция есть не что иное, как биологический адекват человечества, и человек есть член человечества точно так же, как организм есть член популяции. Поэтому в дарвинизме, укоренившемся в европейской науке, популяция, как правило, перерастает свои понятийные рамки и часто обращается не только в идеологическую норму, но и мировоззренческую категорию. Видный западный идеолог дарвинизма Э.Майр считает, что "замена типологического мышления мышлением в популяционных понятиях явилась, вероятно, величайшей концептуальной революцией, когда-либо происходившей в биологии"(974, с.13). Эту же мысль подтверждают отечественные специалисты К.М.Завадский и Э.И.Колчинский: "Одна из наиболее важных научных заслуг современного дарвинизма и состоит в доказательстве того, что элементарной единицей эволюционного процесса служит не особь, как ранее полагали эволюционисты, а местная популяция"(1977).
       Философская обеспеченность популяционистской идеологии составляет самую сильную и диагностически специфическую черту дарвинизма как особого биологического воззрения в его принципиальном отличии от стихийного ламаркистского наблюдения. Параметрические особенности этого философского обоснования, в свою очередь, позволяют сделать аналитический вывод о наличие двух типов дарвинизма: европейского (западного) и русского. Существование двух течений в биологии, ставшей лидером научного развития человеческого духа, само по себе имеет значение как факт истории, а в ракурсе рассматриваемой проблемы и решения основного вопроса этот факт исполняет особую роль при осмыслении исходных условий появления биологической дискуссии в СССР и её качественного характера. Поскольку понятие популяции, являющееся не только символом, но и ядром новейшей биологии, обусловлено европейской философской системой, то и возникновение двух модификаций - европейского (западного) дарвинизма и русского дарвинизма - должно быть обосновано европейским глубокомыслием и именно оно становится аргументом, тобто поясняющим средством, данного разделения.
       Сведения, которые возможно понимать как доказательства последнего, содержатся в монументальной "Философии природы" Георга Гегеля. У меня нет ни возможности, ни намерения подать эту жемчужину ума даже в общем виде, но в плане затронутой темы требуется знать о наличие нетривиального представления о том, "что природа есть идея в её инобытие" и о гностической способности этого представления, которое Гегель выставляет как своеобразное разрешение на использование философского метода: "Философский способ изложения не есть дело произвола, капризное желание пройтись для разнообразия разочек на голове после того, как долго ходили на ногах, или разочек увидеть своё повседневное лицо раскрашенным. Она (философия природы - Г.Г.) делает дальнейший шаг потому, что способ действия с понятием, употребляемый в физике, неудовлетворителен"(1975, т.2, с.21).
       В контексте своих философских представлений Гегель рассматривает "биологию" под именем "органическая физика", познаваемая им в качестве реальной тотальной действительности в трёх аспектах: "А. как образ всеобщая картина жизни, геологический организм; В. как особенная, формальная субъективность растительный организм; С. как единичная конкретная субъективность животный организм"(1975, т.2, с.360).Гегель тут ничего ни добавил, ни убавил и целокупность биологии сохранена в том же виде, как в любой теории или гипотезе, в частности, теории биосферы Вернадского: те же составные части - геологическая природа, растительная природа и животная природа со специфическими философскими отличиями. Важно при этом заметить, что эти составные части названы Гегелем "организмами", но это слово в гегелевской логии, однако, не есть вольное риторическое изъявление, а несёт в себе такой методологический оттенок, благодаря которого философское оправдание природы, по Гегелю, стало особым достижением европейской философской мудрости, несопоставимой с русским постижением философии природы, данной Вернадским в философии биосферы. Гегель постигает: "Организм следует поэтому рассматривать, во-первых, как индивидуальную идею, которая в своём процессе относится только к самой себе и внутри самой себя смыкается с собой - образ; во- вторых, как идею, которая относится к своему другому, к своей неорганической природе, полагая её в самой себе идеально - ассимиляция; в-третьих, как идею, относящуюся к другому, которое само есть живой индивидуум, и, следовательно, относящуюся в другом к самому себе - родовой процесс"(1975, т.2, с.467). Итак, гегелевская триада образ - ассимиляция - род составляет методологическое и одновременно когнитивное совершенство философии природы Г.Гегеля, какого лишена русская рефлексия философии природы. При этом обнаруживается любопытный штрих: говоря о геологической природе (организме), Гегель опирается на авторитеты, давно ставшие историческими редкостями (А.Гумбольдт, А.-Г.Вернер, И.-Э.Эбель), и использует немало суеверий своего времени, но обобщающая характеристика геологии как истории Земли принципиально соответствует современному состоянию геологической науки: "Таким образом, история Земли, с одной стороны, эмпирична, а с другой - является умозаключением из эмпирических данных....Это очень обширная эмпирическая наука. Всё в этом трупе не может быть охвачено понятием, ибо свою роль сыграл здесь случай"(1975, т.2, с.373; выделено мною - Г.Г.).Зорким философским зором Гегель отметил существенные моменты, значащие оценочными критериями науки: во-первых, отсутствие собственных геологических законов ("понятий") и обилие теорий, гипотез, предположений на каждый случай. (Геология уже давно стоит на коленях перед пульсационной реформой, о чём речь пойдёт в разделе о Н.Е.Мартьянове).
       Гегель констатирует: "Если геологический организм есть голая система построения образов без идеальности, то с субъективностью растительной жизни появляется на сцену эта идеальность"(1975, т.2, с.398). "Идеальность" для Гегеля есть явление живой инстанции, "оживотворённое" вещество, в котором он усматривает движущий механизм офилософствования природы. Обособление когнитивной значимости живого бытия для планетарной материи роднит "Философию природы" Гегеля с философским подходом в биосфере В.И.Вернадского. Особая важность этого момента состоит в определении общей стартовой позиции, с какой начата философская рефлексия природы в двух разных системах координат - европейской и русской, и сопоставительный анализ развёрнутых аргументов философии природы Гегеля и философии биосферы Вернадского составит доказательную базу объективного статуса и когнитивной необходимости в раздельном наличии западного дарвинизма и русского дарвинизма.
       Наиболее показательной концептуальной особенностью гегелевской философской хартии природы по части "органической физики" (биологии) является декрет: "Растение есть подчинённый организм, назначение которого служить высшему организму и быть предметом его потребления"(1975, т.2, с.460). Это значит, что для своей модели Гегель предусматривает соподчинённо-иерархический принцип или, лучше сказать, идею таксономической пирамиды, что целиком отсутствует в биосферной триаде Вернадского, где в динамическое единое сочленены равнозначные и равноценные компоненты. Данный декрет является заключительным выводом, полученным философом по каждой позиции своей методологической триады, но определяющим стали суждения по части "образа". "Образом" Гегель называет то единство индивида, при котором он смыкается с самим собой, а, говоря попросту, приобретает свою собственную форму. А растение, находясь в состоянии становления и развития из семени, зерна, ядра, почки никогда не приходит к самому себе, а всегда направлено во вне, постоянно усиливается во внешнем пространстве. Растение, таким образом, не достигает своего полного образа, ибо не может избавиться от внешнеположенности, хотя процесс роста растения в потенции направлен именно к этому. Отсюда Гегель заключает: "Оживотворящее начало, которым у животного служит душа, ещё погружено у растения в процессуальную внеположенность"(1975, т.2, с.401).
       Вооружённый суждениями, полученными также и из других позиций флористической сферы - "ассимиляции" и "родового процесса", - Гегель приходит к концептуально определяющему заключению: "Для растения, которое увлекается вовне, не сохраняясь поистине в этом отношении к другому, остальная природа не существует как внешняя"(1975, т.2, с.467). Это означает, что растительный мир в его биологическом разнообразии ни качественно, ни количественно не отчленён от того природно-естественного комплекса, который дефинируется как внешняя (окружающая) среда, тобто растительный организм соединён с геологическим организмом в одну стихийную силу, которая и слагает внешнюю среду для животного организма. Таково первое принципиальное свойство философии природы Г.Гегеля, как это не покажется профессионально странным в ботанике и геологии.
       Однако для данной "странности" у Гегеля имеется весьма солидное основание. Философское исследование природы как таковой предпринято Гегелем в объёме общего творческого замысла, обогатившего философский мир Европы грандиозным учением об Абсолютном Духе, где душа ставится носителем Абсолютного Духа. Самочинное достоинство живой жизни или "тотальность идеальности" необходима как испытательный полигон для аргументации главного субъекта познания гегелевской эпопеи: Абсолютного Духа и Душе -носителе. Поскольку растительный мир по определению не может быть вместилищем Абсолютного Духа как Души, то растение, лишённое "оживотворяющего начала", необходимо должно обретаться в стихийных сферах, во внеположенности к одухотворённому животному образу. В этом состоит специфика гегелевского идеализма в отрефлексированном понимании природы европейской философской школы, какое не коррелируется с биосферным представлением природы в гнозисе академика В.И.Вернадского, то есть в русском лагере, а в целом тут положено онтологическое разногласие, которое в философском контексте значится как русский протест против идеологии Абслютного Духа в философии природы.
       С наибольшей ноуменальной силой глубокомыслие "Философии природы" сказалось в философской рефлексии животной субстанции, где гениальное аналитическое дарование Гегеля ознаменовало себя рядом блистательных перлов, не все из которых были поняты современниками даже в наше время.. Из их числа сюжет рассматриваемого аспекта проблемы требует сосредоточить внимание на одном, каким является гегелевская сентенция об образе животного организма. В этом разделе трактата Гегель осмыслил действующую на тот момент в биологии организмоцентрическую схему органического развития Ж.-Б.Ламарка, то бишь воззрения, где в основу положена жизнь отдельной особи или типологическая концепция.
       Согласно Гегелю, животный организм отличается от прочих предметов природы тем, что его индивид нацелен на самого себя и замыкается на самом себе: каждая животная самость обладает упорядоченной внутренней организацией и жизненными функциями, предназначенными только для самого себя и никакого другого. Поэтому животный организм обладает законченным "образом" и именуется Гегелем "субъективностью", но в отличие от растительного организма, который назван "формальной субъективностью", животный организм определяется как "единичная конкретная субъективность", акустически напоминая русское философское основополагание. Но подобие тут кажущееся и этим опосредованием Гегель лаконизировал всю философию ламаркистской биологии. Немецкий мыслитель пошёл дальше и в понятие образа животного организма включил не только субъективный индивид, но и связанную с ним внешнюю среду. Гениальность гегелевской мысли состоит в том, что животный индивид, замкнувшись сам в себе, противопоставил себя неорганическому окружению и тем самым обособил ту часть внешней природы, какая генетически с ним связана, и, следовательно, организм, делая себя субъективностью и сотворяя свой образ, одновременно производит и свои собственные внешние условия (в философии и биологии отсутствует соответствующий термин, а в геологии широко бытует название внешней среды, имеющей значение только для данного тела (горной породы или минерала) - фация).
       Понятие об организме и его фации выводят воочию недостаточность, а тем самым и несостоятельность, организмоцентрической конструкции Ламарка, и в этом видится важнейшее достижение философской рефлексии природы Г.Гегеля, которое на философском языке выражено им следующим образом: "Животный организм есть микрокосм, приобретший бытие для себя, центр природы, в котором вся неорганическая природа объединилась и идеализировалась...Поскольку животный организм есть процесс субъективности, которая во внешнем относится к самой себе, постольку здесь впервые остальная природа наличествует как внешняя, ибо животное сохраняется именно в этом отношении к внешнему". И далее в развитие темы: "Внешнее, не подчинявшееся власти его самости, есть для него отрицание его самого, есть нечто безразличное; и с этим непосредственно связано то, что его неорганическая природа стала для него единичной: ибо никакого отстранения от стихии в нём нет. Это отношение к неорганической природе есть всеобщее понятие животного; оно есть индивидуальный субъект, который относится к индивидуальному как таковому, а не относится подобно растению только к стихийному, а также к несубъективному"(1975, т.2, с.с.467,466).
       Выведение сущностного состояния организма через внешнюю среду отличается не только оригинальностью и авторской глубиной мышления, но и совершенно новым смысловым кругозором и содержательной ёмкостью самого животного организма. В таком отношении гегелевские представления непосредственно раскрываются, а правильнее сказать, свёртываются в увертюру для максимы Сеченова и Вернадского о связи организма и среды - основополагания русского гнозиса. Но более того. Противоречие животного организма и внешней природы, которое, по определению Гегеля "есть всеобщее понятие животного" имеет качественно особое следствие, о котором Гегель говорит: "Животное само определяет себе место для отдыха, сна, рождения детёнышей; оно не только меняет своё место, но и творит его себе. В этом отношении животное является практическим, и этот целесообразный способ определения есть претворённый в деятельность внутренний порыв"(1975, т.2, с.509-510; выделено мною - Г.Г.). Итак, оказывается, что гегелевская мудрость включает в себя не просто аналогичную, но одну и ту же истину, что в уложении Вернадского о живой жизни, какая творит обстоятельства своей жизни, с той лишь разницей, что у Вернадского в силу универсальности эта истина укладывается в закон живой жизни, а у Гегеля по причине ограниченности может быть названа законом животной жизни. Следовательно, что, если по части гегелевской рефлексии растительной жизни, с русской стороны выставляется онтологическое разногласие, то касательно животного существования, по Гегелю, наблюдается несомненное гносеологическое согласие с позицией В.И.Вернадского, а главное тут состоит в наличие между двумя аналитическими конструктами - европейским и русским - как сходства, так и различия.
       Таков аналитический итог исследования животного организма в методологической триаде Гегеля по позиции "образ". Не менее важен для философии природы второй член триады - "ассимиляция", представляющий собой процессуальный элемент методологии Гегеля. В последующей истории биологических знаний данный компонент заимеет принципиальное место и возымеет в дарвинизме облик генетической селекции. Этот момент от начала до конца является новацией Гегеля, не имеющей каких-либо предпосылок в ламаркистском комплексе, и его философское разъяснение, данное в присущем Гегелю стиле, выглядит как назидательное руководство: "Идея жизни есть сама по себе это бессознательное творчество - природная экспансия, которая в живом возвращается в свою истину. Но для индивидуума неорганическая природа есть нечто предпосланное, преднаходимое; и в этом заключается конечность живого. С другой стороны, индивидуум существует для себя, но так, что эта связь обоих является абсолютной, неразрывной, внутренней, существенной; ибо органическое носит эту отрицательность в самом себе. Внешнее имеет своим единственным определением бытие для органического; а последнее есть то, что сохраняет себя против этого внешнего. Но раз органическое в такой же мере направлено к внешнему, в какой оно внутренне напряжено против него, то тем самым положено противоречие, состоящее в том, что в этом отношении два самостоятельных начала выступают друг против друга, причём в то же время внешнее должно быть снято. Организм должен, следовательно, положить внешнее как субъективное, сначала усвоить его, отождествить его с собой; и это есть процесс ассимиляции"91975, т.2, с.498-499).
       Во все времена перед исследователями живой жизни во всех её видах стоит основной вопрос об отношении организма и среды. Об отношении живого и неживого, органического и неорганического, в общем выражении - о взаимодействии внутреннего и внешнего. Гегель гениально решил этот основной вопрос за счёт выделения, во-первых, противоречия, каким неразрывно связаны между собой внутренние и внешние факторы, и, во-вторых, определения процесса его функционирования, при котором противоречие вовсе не означает противодействия, а значит ассимиляцию, понимаемую как уподобление, слияние, усвоение, сублимацию; в гегелевской стилистике ассимиляция изображена как "преобразование неорганического для целей жизни" и эта максима стала руководящим принципом генетической селекции в русской модели. Таким способом гегелевская философия природы высказала порочность ламаркистского организмоцентрического образа мира и предопределила необходимость кардинальной реформы в "органической физике".
       Однако самое главное и эпохально важное в исследовании философии природы Гегель открыл через третью позицию своей методологической триады - через "родовой процесс". Этот третий член триады несёт у Гегеля наибольшую ценность, ибо, согласно его иерархическому признаку, охватывает животный организм в самом высшем ранге - в форме человека. И посредством данного члена методология Гегеля вместила в себя все лучшие качества европейской философии как науки о человеке. Своими многосложными рассуждениями о взаимоотношениях "индивидуума" и "рода" Гегель решал задачу европейской концепции человека как члена человечества, а, утвердив в конечном итоге родовой гегемонизм, Гегель стал одним из великих соавторов этой концепции, вмонтировав в её каркас на правах составного элемента свою философию природы.
       Гегель поучает: "Так, мы получаем род, чьё определение заключается в том, чтобы прийти к существованию в своём отличии от единичности; и в этом состоит родовой процесс вообще. Род, правда, ещё не достигает в индивидууме свободного существования, ещё не достигает всеобщности; но если он здесь, с одной стороны, оказывается ещё лишь непосредственно тождественным с индивидуумом, то всё-таки - с другой, уже появляется отличие отдельной субъективности от рода. Это отличие есть процесс, имеющий своим результатом то, что род как всеобщее приходит к самому себе, и непосредственная единичность подвергается отрицанию. Эта гибель есть смерть индивидуума; органическая природа заканчивается тем, что через смерть единичного род приходит к самому себе становится, таким образом, предметом для себя, в чём и состоит возникновение духа. Эту гибель единичности в роде мы должны ещё рассмотреть. Но так как отношение рода к единичности бывает различно, то мы должны будем различать особые процессы, представляющие собой различные способы смерти живых индивидуумов. Так, родовой процесс распадается в свою очередь на три формы. Первым является половое отношение: произведение рода есть порождение индивидуумов через смерть других индивидуумов того же рода; воспроизведя себя как другое, индивидуум отмирает. Во-вторых, род обособляется, подразделяется на свои виды; и эти виды, относящиеся друг к другу как различные индивидуумы, являются вместе с тем друг для друга неорганической природой в качестве рода, направленного против индивидуальности; это - насильственная смерть. Третьим будет отношение индивидуума к самому себе как отношение рода внутри единой субъективности частично в виде преходящего несоответствия во время болезни, частично же в том конечном результате, что род как таковой сохраняется, между тем как индивидуум переходит в существование как всеобщее, в чём и состоит естественная смерть"(1975, т.2. с.535-536).
       Воспринимая данную философскую премудрость, следует знать, что мотив отрицания и отторжения индивидуального актива ("индивидуума", "непосредственной единичности") не принадлежит Гегелю, а есть генеральная идея концепции человека как члена человечества. Эпохальным стало возвещение Гегелем в этой концепции пафоса смерти, в силу которого подавление индивидуума в родовом процессе осуществляется исключительно летальным путём - индивидуальность предназначена для смерти или смерть предусмотрена для индивида, но, во всяком случае, Гегель назначает для одиночной самости все виды погибели: "отмирание", "насильственную смерть" и "естественную смерть". Следовательно, смерть, по Гегелю, заложена в природе индивидуума и её роковая неизбежность ставится в момент динамической истории организма, - у Гегеля сказано: "Смерть индивидуума из него самого...Его несоразмерность со всеобщностью есть его изначальная болезнь и прирождённый зародыш смерти. Снятие этой несоразмерности и есть свершение его судьбы"(1975, т.2, с.574).
       Резюме гегелевского воззрения выражено словами - "через смерть единичного род приходит к самому себе", - и благодаря Гегелю смерть как таковая стала активным элементом в западной философской концепции человека, где удостоверяется приоритет коллективистского начала в форме родового гегемонизма. Но, по справедливости, первым это обстоятельство отметил И. Кант в качестве эмпирического закона наблюдаемости: "Все предметы природы подчинены следующему закону: тот же механизм, который вначале работал над их совершенствованием, продолжая менять вещь и после того как она достигла своего совершенства, постепенно лишает её благоприятных условий и в конце концов незаметно доводит её до полной гибели"(1999, с.50), а Гегель превратил эту эмпирическую акцию в философему (философскую проблему) и смерть, сделавшись деятельным участником текущей жизни, обесценила все жизненные ценности человека, в том числе самую главную - его жизнь. Как результат на европейском пространстве появляется философия, возносящая смертоманию в принцип, о чём громко просигналил Ф.Энгельс: "Для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всём и во всём видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему"(1955, т.21, с.276). На дилемме жизнь-смерть ярко сказалась мировоззренческая несовместимость русской и западной концепций человека: если в первой человеку предназначено ощущать смерть как момент жизни, то во второй утверждается жизнь как момент смерти. В совокупном итоге это означает, что в европейской философии человек всё больше теряет свой либеральный лоск, а, соответственно, в западной биологии (дарвинизме) человек обладает отнюдь не значимой либеральной ценностью.
       Таким образом, теория Дарвина как биологическая парадигма появилась в Европе уже на философски обработанном поле и поэтому практически не имела серьёзной оппозиции, а стала объектом активной аналитики. Несмотря на множество подходов и методов, данное творчество проходило в одном направлении - онаучить дарвиновскую интуицию и придать вольному полёту дарвиновской мысли форму обоснованных научных постулатов и логических понятий. В этом процессе были задействованы лучшие европейские умы (Герберт Спенсер, Альфред Уоллес, Томас Гексли), но особое место здесь принадлежит Августу Вейсману, который как бы заново воссоздал дарвиновское учение и превратил гипотезу Дарвина в полновесную эволюционную теорию, которая получила название неодарвинизма. Консолидирующим центром выступало здесь понятие о популяции как наименьшей ячейке жизни, в силу чего элементарной единицей эволюционного процесса становится не классическая особь, а неклассическая ассоциация особей - популяция, и деятельность естественного отбора делается возможной только на популяционном уровне.
       В аналитическом итоге понятийная ёмкость популяции закономерно раздулась до мировоззренческой категории, диагностически характерной для интеллектуальной сферы, обитающей под эгидой европейской классической философии, и популяция стала представлять собой не менее, чем онтологическое изваяние родовой гегемонии. В такой же, если не большей, мере звание идеологического знаменосца дарвиновского научного течения осуществляет понятие, вобравшее в себя дух гегелевского пафоса смерти, - борьба за существование. В сущностном содержании этого понятия предусматривается взаимодействие, чаще всего по типу столкновения, организмов, приспособленных и неприспособленных к данным условиям внешней среды. Ассимиляция при этом процессуально и гностически заменяется адаптацией (способ приспособления), а grosso modo (в широком плане) борьба за существование есть единоборство сильных (приспособленных) со слабыми (неприспособленными) и такой тип столкновения неизбежно приводит к устранению, истреблению, уничтожению слабых.
       Научный термин аннигиляция (превращение в ничто, полное уничтожение) становится ключевым словом в дарвинизме, отрефлексированным европейским философским мышлением. Обычно другая дарвиновская новация - естественный отбор понимается как верховное средство борьбы за существование, но наличествуют воззрения, признающие обратное, - борьба за существование делается практическим способом естественного отбора, но в обеих случаях дарвинизм ставится в органическом мире процедурой аннигиляции в режиме адаптации. И когда Герберт Спенсер выступил с утверждением, что "...самое широкое определение жизни будет таково: беспрерывное приспособление внутренних отношений к отношениям внешним"(1997, с.64), дарвинизм стал разбухать до объёма всеобщего закона развития органической жизни, обозначаемого знаком "эволюция". В содержательном значении этого знака европейская наука культивировала спенсеровский смысл эволюции как "закона непрерывного перераспределения материи и движения" и борьба за существование спонтанно берёт на себя функции сердцевины и механизма того, что стало называться "прогрессивной эволюции", дающей "бесконечное восхождение от низшего к высшему".
       В сумятице интеллектуального брожения, куда европейская мыслящая элита была погружена дерзновенным дарвиновским выпадом, незамеченными прошли генетические опыты францисканского монаха Грегора Менделя и первое (1866 г.) представление его открытия не вызвало какой-либо реакции. Только в 1900 году Гуго де Фриз, Карл Корренс и Эрих Чермак обнаруживают забытую работу Менделя и превращают её в новую биологическую дисциплину - генетику. Г. де Фриз в блестящем стиле, опираясь на закономерности, объявленные Менделем, закладывает фундамент нового представления о процессе наследственности, ядерную часть которого составляет изящная мутационная теория, сделавшая классическую ламаркистскую доктрину не более, чем угловатой схемой передачи признаков по наследству. Однако интрига заключалась в том, что мутационная генетика была отстранена её автором и от эволюционной теории Дарвина-Вейсмана, ибо де Фриз, как следует полагать, находился всецело под идеологическим влиянием гегелевского пафоса смерти и не признавал за дарвиновскими факторами эволюционно-созидательной роли. Во всеуслышание он заявил: "Короче говоря, я утверждаю на основании мутационной теории, что виды благодаря борьбе за существование и естественному отбору не возникают, а исчезают". Тобто в основу развития генетика, по Г. де Фризу, ставила не приспособленные, побеждающие классы организмов, а неприспособленные, исчезающие особи, и в таком виде линия развития не может считаться спенсеровской эволюцией.
       Противостояние менделизма и дарвинизма долгие годы определяло внутреннюю динамику европейской дарвиновской биологии, доходя до открытой коллизии, как в известном споре В.Бэтсона и У.Уэлдона-К.Пирсона. Форма коллизии была методологической и состояла из противостояния экспериментаторского метода в лице первого, подтверждающего генетические закономерности Менделя, и гипотетико-дедуктивного подхода, основанного на феноменологических (философских) исследованиях К.Пирсона, автора известной "Грамматики науки", и при котором не признавалась генетика. А суть коллизии заключалась в том, что отвержение менделизма проходило на философских основаниях, и Уэлдон, используя доводы Пирсона, рассматривал теорию Дарвина под углом зрения красноречивого критерия - "коэффициента смертности".
       Таким образом, совершенно определённо выкристаллизовался основной вопрос дарвиновской биологии и главное противоречие науки: отчленение теории наследственности от теории эволюции. Академик Б.Л.Астауров вспоминает: "...изучение явлений эволюции и наследственности и создание их теории до поры до времени шли независимо и порознь, а на известном этапе юный и несколько самонадеянный менделизм и покрывающийся жирком дарвинизм (или, точнее, дарвинисты и менделисты - своего рода отцы и дети) друг друга плохо понимали и в какой-то мере взаимно отрицали и даже враждовали между собой" (1972, с.550). В конечном счёте, основная проблема биологии была решена: усилиями Роналда Эйлмера Фишера, Сьюалла Райта и Джона Бердона Холдейна была произведена интеграция менделевского наследования и дарвиновского отбора в сочленённую теорию генетики популяций. На базе этого синтеза появилось могучее творение нобелевского лауреата Томаса Ханта Моргана - вершина аналитической мысли в западной биологии, - которое обычно представляют как новую синтетическую теорию эволюции (СТЭ).
       В совершенно ином жанре, ином трагическом сюжете и под влиянием динамических иных внутренних генераторов, протекала дарвиновская эпопея в России. Предпосылки самобытной истории и философии русской биологии заявили о себе на самых начальных стадиях зарождения дарвинизма. С чисто научной стороны эффект "золотого десятилетия" Х1Х века для русского интеллектуального слоя был усилен эпохальной работой И.М.Сеченова "Рефлексы головного мозга", увидевшей свет в 1863 году. Но главным потрясением, кардинально сказавшимся на всех уровнях русского общества, была крестьянская реформа 1861 год. Выдающийся русский историк В.О.Ключевский написал: "В продолжение столетий, предшествовавших 19 февраля 1861 г., у нас не было более важного акта; пройдут века, и не будет акта, столь важного, который бы до такой степени определил собою направление самых разнообразных сфер нашей жизни"(2000, кн.111, с.548). В России, с её подавляющим сельским населением и безбрежными сельскохозяйственными просторами, где уместились без малого все климатические зоны планеты, дарвинизм нашёл благодатную почву и приобрёл специфический прикладной уклон. По этой причине полное выражение в России дарвинизм нашёл в генетическом почвоведении В.В.Докучаева и аналога его "Русскому чернозёму" зарубежный дарвинизм не имеет. Почвенное учение В.В.Докучаева является более, чем тривиальная научная теория, - это сердцевина мощного научного течения, вобравшего в себя лучшие достижения отечественной познающей мысли, и одновременно выражающие специфику русской научной школы, которая и называется русским дарвинизмом. В.В.Докучаев представил свою работу "Русский чернозём", вышедшую в свет в 1883 году, в качестве докторской диссертации. Официальными оппонентами были выдающиеся представители русской науки - А.А.Иностранцев (геолог) и Д.И.Менделеев (химик). "Академия наук присудила Докучаеву за работу "Русский чернозем" Макарьевскую премию -- высшую академическую награду того времени, а Вольное экономическое общество поднесло Докучаеву особый благодарственный адрес, заканчивающийся словами: "Вольное экономическое общество положило принести Вам от своего лица торжественную и глубокую благодарность, выражая надежду, что Вы и впредь не откажетесь приложить Ваши столь еще свежие силы, Ваши знания и опытность на славу Общества и на пользу России" (цитируется по И. и Л. Крупенниковым).
       С другой стороны, отмечается как исторический факт, что, в отличие от европейского представления, дарвинизм в России был воспринят не просто как идея гениального ума и не только как научное открытие, а как новое научное мышление, как своего рода мировоззренческая категория. Для иллюстрации этого суждения можно ограничиться высказыванием одного из тогдашних "властителей дум" - Д.И.Писарева: "Почти во всех отраслях естествознания идеи Дарвина производят совершенный переворот; ботаника, зоология, антропология, палеонтология, сравнительная анатомия и физиология и даже опытная психология получают в его открытии ту общую руководящую нить, которая свяжет между собой множество сделанных наблюдений и направит умы исследователей к новым плодотворным открытиям"(1949, с.293-294). Почвенное учение Докучаева вобрало в себя также и наивысшее достижение климатологии на тот период - капитальный труд А.И.Воейкова "Климаты земного шара". Известный советский географ академик Л. С. Берг, считающий своими учителями Докучаева и Воейкова, так охарактеризовал "Климаты земного шара": "Труд А. И. Воейкова есть плод ума, одаренного необычайной способностью схватывать причинные связи явлений, ума, чисто географического и необычайно разностороннего, изощренного как обширными путешествиями в разных частях света, так и изучением самой разнообразной литературы предмета. "Климаты земного шара" есть книга классическая, и какие бы успехи в будущем ни сделала климатология, чтение труда Воейкова всегда будет необходимо и вместе с тем приятно географу". Следовательно, почвенное учение Докучаева онтологически стало дарвиновским концентратом русского естествознания и породило новую, сугубо русского плана, научную отрасль - агрономию. Агрономия есть первое научное дитя русского дарвинизма, давшее яркое созвездие блистательных учёных: П.А.Костычев, А.А.Измальский, Г.В.Высоцкий, К.Д.Глинка, Г.И.Танфильев, В.Р.Вильямс.
       Итак, дарвиновское произведение породило различную реакцию и вызвало неоднозначный эффект в европейском и русском интеллектуальных лагерях, заложив в каждом соответствующие основополагания его развития. Провести при всём этом разделительную грань меж первым, европейским, и вторым, русским, типами дарвинизма не представляет особой сложности ввиду чёткости объективных признаков отличия. В первом типе дарвинизм поставил себя вполне традиционно, правоверно и тривиально, как требуется для гениального научного открытия, какое, невзирая на философское поручительство со стороны Г.Гегеля и Ф.Энгельса, а, может, благодаря ему, обусловило прогрессирующий рост научного знания, не выходя за пределы биологической отрасли. Во втором случае дарвинизм враз заявил претензии на роль общерусского научного мировоззрения во всём объёме указанных Вернадским его определительных параметров - всеобщности, своеправства и иррациональности. Обладая мировоззренческим свойством, русский дарвинизм нередко покидает пространство естествознания и к списку объектов когнитивной экспансии дарвинизма, отмеченных Д.И.Писаревым, необходимо добавить историю, обществоведение, наукознание. Непредсказуемость есть одна из парадоксальных черт русского дарвинизма, имеющего себя научным мировоззрением, и, будучи таковым, наряду с почвенным учением Докучаева, - главным украшением русского дарвинизма, - русский дарвинизм увлекает в свои недра блистательную школу русских географов, путешественников, натуралистов, во главе которой стоял академик Д.Н.Анучин. Итак, дарвиновское учение, воплощённое в биологию, распадается на две принципиально различные и качественно разнородные гностические разновидности, определившие собой наступившую после "золотого десятилетия" историческую судьбу биологической науки на посту лидера научного прогресса.
       Аналогично тому, как один опорный стержень европейского дарвинизма - понятие о популяции - несёт на себе отпечаток западной концепции человека, а другой опорный субстрат - борьба за существование - выражает дух гегелевской (западной) философии природы, так русский дарвинизм обнаруживает свою самобытность как содержательное богатство русской философской доктрины, опосредованной Вл.Соловьёвым в максиму: "личность человеческая как бесконечная возможность". В 1880 году в "Трудах Петербургского общества естествоиспытателей" появилась статья мало известного зоолога К.Ф.Кесслера "О законе взаимопомощи", где говорилось: "...на каждом шагу указывают на жестокий закон борьбы за существование и часто совершенно упускают из виду, что есть другой закон, который можно назвать законом взаимной помощи и который, по крайней мере по отношению к животным, едва ли не важнее закона борьбы за существование". То есть из дарвиновского учения выводится не борьба за существование, а существование делается актом взаимопомощи.
       Эта мысль казалась настолько нелепой в свете укоренившегося представления об эволюции (или европейском дарвинизме) как отборе приспособленного и подавлении (аннигиляции) неприспособленного, что работа Кесслера не была принята всерьёз, а через год скончался автор. Но в 1902 году появляется работа князя П.А.Кропоткина "Взаимная помощь как фактор эволюции" (вначале на английском языке, в 1907 году был сделан русский перевод). В предыдущем очерке показано беспрецедентное борение князя за закон взаимопомощи как нравственное универсальное уложение природы, и, хотя Кропоткин не ссылается на аргументы русской духовной философии, но содержательность его мышления настолько созвучна этой последней, что само собой закон взаимопомощи вытекает у него как момент главнейшей максимы русской духовной доктрины - человек условие человека. Спор князя П.А.Кропоткина с наивысшим авторитетом европейского дарвинизма Томасом Гексли представляет собой самое звучное самоизвещение русского дарвинизма, хотя князь не употреблял этого термина, но его категорическое отвержение императива Гексли, что эволюция суть "отчаянная борьба за существование, отрицающая всякие нравственные начала", излагает суть русского дарвинизма без каких-либо разъяснений.
       Тезис и понятие борьбы за существование воспринимается на европейской стороне категорическим императивом благодаря прежде всего тому, что почитается авторским произведением Дарвина и кажется неоспоримым как самодержавный закон. Кропоткин же оспаривает авторство Дарвина в данном случае и считает, что этот тезис был приписан Дарвину его сподвижниками. Сам Ч.Дарвин говорит о борьбе за существование: "Я должен предупредить, что применяю это выражение в широком и метафорическом смысле, включая сюда зависимость одного существа от другого, а также подразумевая (что ещё важнее) не только жизнь одной особи, но и успех её в обеспечении себя потомством"(1952). По общему смыслу дарвиновское представление следует считать вовсе не категорическим (аподиктическим, необходимым) суждением, а скорее априорным допущением, что делает авторское понимание этого самого агрессивного термина в дарвиновской биологии ближе к русской максиме "человек условие человека", чем к европейскому принципу истребления неприспособленных. Некоторую информацию о характере дарвиновского творческого воображения можно получить из красноречивого суждения Дарвина: "Но и про растение на окраине пустыни также говорят, что оно борется с засухой, хотя правильнее было бы сказать, что оно зависит от влажности" (1952; выделено мною - Г.Г.). Воистину так: человек не борется за существование, ибо он уже и так существует (у русского дарвиниста И.И.Шмальгаузена идёт борьба за средства существования), а осуществляет существование, состоящее из сложнейших и тончайших взаимозависимостей с окружающим миром.
       Таким образом, Дарвин, будучи истинным реформатором науки, тобто верным приверженцем традиционного уклада в науке, не мог игнорировать господствующий пафос смерти в материалистическом мировоззрении своего времени и эмпирическому открытию естественного отбора предпослал понятное объяснение. И не вина, а беда Ч.Дарвина, что это понятное объяснение из априорного допущения было абсолютизировано в жестко-категорический параметр борьбы за существование. Часто случается, что терминологическая небрежность творца превращается в сложную идеологическую коллизию, и это произошло с термином "борьба за существование", различные смысловые фигуры которого окончательно размежевали два течения дарвиновской биологии.
       В европейском лагере борьба за существование законодательно доминирует в качестве динамического принципа, осуществляющего эволюцию видов или видообразование посредством аннигиляции неприспособленных и последующей адаптации, и в итоге европейский дарвинизм обернулся маститой синтетической теорией эволюции (СТЭ) Томаса Моргана. В русском же поле естественный отбор Дарвина воспринимается как непосредственное явление природы, а борьба за существование не более, чем возможный, а отнюдь не непреложный(!), механизм данного явления, и сам процесс порой обходится без этого агрессивного термина (для усвоения научного качества русского воззрения полезно вникнуть в суть определения, данного классиком русского дарвинизма С.С.Четвериковым: "Таким образом, внутри каждого вида происходит борьба двух процессов: процесса накопления геновариаций (мутаций - Г.Г.) и процесса их уничтожения, и от взаимодействия их в конечном итоге определяется генотипическая структура вида...Но возможны ли вообще в природе неадаптивные эволюционные процессы? Вот вопрос, который до сих пор остаётся открытым и спорным. Систематика знает тысячи примеров, где виды различаются не адаптивными, а безразличными (в биологическом смысле) признаками, и стараться подыскивать им всем адаптивное значение является столь же мало производительной, как и неблагодарной работой, где подчас не знаешь, чему удивляться: бесконечному ли остроумию самих авторов или их вере в неограниченную наивность читателей. Таким образом, для защитников исключительно адаптивной эволюции остаётся последнее убежище - соотносительная изменчивость, и к ней приходится прибегать каждый раз, когда пытаются строить весь процесс эволюции и видообразования исключительно на основе борьбы за существование и на естественном отборе"(1983, с.207). Другими словами, научное качество русского дарвинизма обладает чисто творческим, а не критическим характером).
       Природную способность организмов к взаимопомощи ("нравственной способности", как подчёркивается) князь Кропоткин назвал "законом солидарности" И в контексте этого закона вновь возникла процедура ассимиляции, но уже свободная от абсолютизации адаптации и фатализма аннигиляции. На переднюю линию выдвинулась сознательная роль человека, тобто на пьедестал взошёл человек сам чином со своей целевой установкой в природе, сотворяющей новые организмы - природные комплексы: домашние животные и культурные растения. Сам процесс называется селекцией, о которой тот же С.С.Четвериков сказал: "главным орудием человека является селекция, или планомерное скрещивание между собой особей, обладающих требуемыми признаками в явном или скрытом состоянии"(1983, с.182-183; выделено мною - Г.Г.). Планомерность тут выражает сугубо человеческое качество, суто имманентное свойство производителя, какое человек помещает в нечеловеческую природу с целью организации и руководства процессом удовлетворения собственных нужд от начала до конца. (Здесь само собой наяву обнаруживается, если можно так выразиться, технологический адекват с человеком - геологической силой по В.И.Вернадскому).
       Итак, селекция была предназначена для бурного расцвета объективными условиями именно русского дарвинизма, и в недрах последнего вызрел плод удивительной красоты, - искусственный отбор (фрагмент удивительной интуиции Дарвина: "изменение животных и растений в состоянии приручения") или отбор, производимый собственно человеком, или, по Гегелю, "преобразование неорганического для целей жизни". Другой классик русского дарвинизма академик И.И.Шмальгаузен изучил феномен искусственного отбора как конструктивную деталь своей общебиологической системы, о которой речь пойдёт далее. И он отметил общие характеристические параметры искусственного отбора: "Мы видим, что между естественным и искусственным отбором принципиальной разницы в действительности нет и в некоторых случаях даже трудно сказать, с чем мы имеем дело....Подчёркивая принципиальное сходство естественного отбора с искусственным, мы не отрицаем, однако, специфики последнего и особенно в его новейших формах индивидуального испытания и подбора пар для скрещивания...Естественный отбор имеет дело главным образом с малыми мутациями и их возможными перекомбинациями в процессе беспорядочного скрещивания, Человек замечает и отбирает только крупные мутации, имеющие в большинстве уже своё историческое прошлое, и сознательно их комбинирует...Перекомбинирование и отбор приобретают таким образом в руках человека значение весьма действенного средства для быстрого получения новых ценных сортов и пород. Человек пользуется гораздо большими возможностями экспериментального комбинирования значительных различий и быстрого получения новых искусственно синтезированных форм, чем природа с её естественным отбором"(1983. с.с.253,254,255).
       При этом академик И.И.Шмальгаузен совершает огромный новаторский шаг, но, как кажется, в полной мере им самим не оценённый и даже не зафиксированный: он вывел искусственный отбор из фаунистической и флористической епархий и привёл его впритык к человеческой культуре, тем самым создав перспективу особой генетической селекции. Шмальгаузен отметил: "Разница между искусственным отбором и естественным главным образом в том, что последний всегда направлен к достижению наилучших условий для жизни данного вида организмов, а искусственный отбор направлен к достижению максимальной продуктивности соответственно требованиям человека, хотя бы это происходило и вопреки интересам самих организмов....Вместе с тем постепенно исчезают те признаки, которые в условиях культуры полностью теряют своё значение - у растений исчезают средства для распространения семян, у животных редуцируются средства пассивной и активной защиты, теряются опознавательные признаки, перестраивается система инстинктов, меняется поведение"(1983, с.с.316,317).
       С момента появления дарвиновского "Происхождения видов" искусственный отбор пребывал всецело в практической сфере деятельности человека и запорукой тому ставал тысячелетний человеческий опыт. Практика гибридизации была широко распространена как в европейском, так и русском дарвинизме, а, по существу, та деятельность человека в природе, какая обозначается искусственным отбором, никогда не прекращалась в своём массовом виде, достигая аномальных пиков благодаря отдельным умельцам и самородкам (Лютер Бербанк в США, Иван Мичурин в СССР). А русский дарвинизм создал из искусственного отбора генетическую селекцию не только как теорию, вобравшую в себя опыт тысяч человеческих поколений, но и как норму поведения человека в природе, и даже как своего рода высшую алгебру биологии, о чём будет доложено на следующих страницах. Поэтому первая реакция на сообщение о законе гомологических рядов Н.И.Вавилова была столь восторженной, как по поводу давно ожидавшегося происшествия. Трогательна по наивности, но и показательна, забота о Вавилове в связи с этим саратовской общественности и в местной газете было опубликовано: "Профессору Н.И.Вавилову удалось сделать величайшее открытие, имеющее мировое значение...Это наиболее трудная и сложная область биологии, начиная с Х1Х столетия, была центром усиленного внимания научных сил. Саратовский Губернский Исполком постановил оказать профессору Н.И.Вавилову всемерное содействие в его дальнейшей работе" (цитируется по С.Киперману, 1997).
       Но только отдельным русским биологам было ясно, что знаменательность этого обстоятельства не столько и даже не только в появившемся открытии, которое само по себе уже витало в воздухе, сколько в самом акте пожалования нового творца ("свой Менделеев"), и как раз личностью Н.И.Вавилова русский дарвинизм прославлен более, чем законом гомологических рядов, хотя нелепо их разделять. Нельзя не отметить, именно как выдающееся научное событие, приход в науку совершенно фантастической фигуры, сплавившей в себе фундаментальные знания учёного, неугомонность первопроходца, редкостный талант организатора, пытливость путешественника, неутомимость натуралиста и беззаветную преданность идее пионера; Н.И.Вавилов принадлежит к числу самых драгоценных камней в диадеме русской науки. С момента своего появления в науке Вавилов был окружён дружиной последователей и сподвижников и школа Вавилова есть наивысшее достижение русского дарвинизма.
       Следовательно, научные предпосылки генетической селекции как своеобразного течения
       дарвинизма содержались в недрах русской модификации, заслуга онаучивания которых, как и воплощение искусственного отбора в теорию, принадлежит Н.И.Вавилову, создавшего это в виде, какого лишён европейский дарвинизм, но какой составил специфику русского дарвинизма. Однако познавательная ёмкость русского дарвинизма отнюдь не исчерпывается предикацией школы Вавилова и кроме принципиального отличия от европейского дарвинизма в нём содержится такой же силы когнитивная связь с этим последним. Русский дарвинизм являлся настолько полнокровным и насыщенным течением, что мог породить из своей среды творца, которому удалось сочленить самобытный облик европейской биологической науки со спецификой русской дарвинистской традицией. Имя этого замечательного представителя русского дарвинизма - Иван Иванович Шмальгаузен. И.И.Шмальгаузен не обладал, подобно Вавилову, своей школой, но он стал автором своей системы дарвинизма, которая поставила его вровень с великими дарвинистами А.Вейсманом и Т.Морганом.
       Шмальгаузен придал конституальное звучание основополагающим и стержневым опорам европейского дарвинизма (синтетической теории эволюции) - борьбе за существование и естественного отбора, однозначно определив концептуальное место каждой и их связь между собой. Шмальгаузен излагает: "Борьба за существование ведёт к гибели (элиминации) или, по крайней мере, к ослаблению многих особей, к полному или частичному устранению многих особей данного вида от размножения и, следовательно, к преимущественному размножению одних особей перед другими. Этот процесс и был назван Ч.Дарвином естественным отбором, в предположении, что гибель и устранение от размножения являются в массе не случайными, а избирательными, т.е. что гибнут преимущественно более слабые и менее в данных условиях приспособленные особи, а переживает главным образом более сильные, более вооружённые, более ловкие, более стойкие и защищённые, лучше скрывающиеся и вообще более приспособленные к данным условиям среды. Естественный отбор есть выражение избирательного переживания и избирательного размножения неравноценных особей данного вида"(1983, с.26).
       Необычайная усложнённость и изощрённость мысленных и умственных структур в СТЭ как бы нейтрализует пафос смерти в европейском дарвинизме, но аромат истребления и уничтожения, как видно из слов Шмальгаузена, вовсе не выветрился, а потому остаются шаткими и непонятными соотношения между созидательными (творческими) и деструктивными факторами эволюции, если в финале целевой установки маячит неизбежная смерть. Эту проблему Шмальгаузен охватывает своим замыслом и следующее умозаключение берёт за основание: "в различных условиях борьбы за существование на первый план выступает то ведущая, то распределяющая, то консервирующая и фиксирующая роль отбора. Однако обычно авторы выдвигают лишь одно из этих проявлений естественного отбора и отрицают существование других и, в особенности, важнейшего его выражения - роль отбора как основного, творческого фактора эволюции"(1946, с.4; выделено мною - Г.Г.).
       По признаку однонаправленных или, как говорит учёный, "селекционного преимущества", творческих признаков естественного отбора последний распадается как естественный процесс на две функционально-структурные группы: ведущая (движущая) форма отбора и стабилизирующая форма отбора. Основательная теория, созданная русским учёным для научной рефлексии этого обстоятельства, достойна войти в действующий арсенал СТЭ, а сам творец вправе претендовать на звание соавтора ведущей теории европейской биологии. Но русская сторона крепко держит Шмальгаузена: взявшись за тему творческой потенциальности естественного отбора, учёный выходит непосредственно на искусственный отбор, тобто на генетическую селекцию, где в русском плане творческая роль отдана человеку, - ни в одной общебиологической системе искусственному отбору не отведено такое удельное предпочтение, как в гнозисе Шмальгаузена. И также требует объяснения наличие в системе Шмальгаузена такого обилия мыслей, воочию отвергающих популяционистские притязания в СТЭ и подстрекающие к самочинности индивидуальное начало организма. Шмальгаузен подкупает своей уверенностью: "...мы можем утверждать, что в процессе эволюции происходит постепенное сокращение детерминирующего значения физических факторов внешней среды....Это означает, что в процессе эволюции организм эмансипируется от факторов внешней среды, становясь в своих жизненных процессах и индивидуальном развитии всё более автономным". Эти блуждающие мысли порой приобретают вид чеканного вывода: "Освобождение организма от детерминирующей роли факторов среды именно и означает установление системы внутренних факторов развития, определяющих специфическое течение формообразовательных процессов"(1946, с.с.335,11).
       Показательно в связи с этим, что главнейшая динамическая операция СТЭ - приспособление (адаптация) под рефлектирующим усилием Шмальгаузена приобретает содержание, где без труда можно услышать смысловой стук в двери закона живой жизни Вернадского: "Каждый организм приспособлен к окружающей среде по-своему. Эта разная приспособленность выражается в устройстве всего организма, в особенностях его поведения, в устройстве отдельных органов и их функционировании. Каждый орган по-своему совершенен. Это не означает, конечно, абсолютного совершенства. Наоборот, даже в наиболее совершенных органах (например, глаз позвоночных) всегда имеются те или иные "недоделки", если подходить к их оценке абстрактно, как к целесообразно устроенному инструменту. В конкретных условиях существования орган оказывается вполне целесообразным и имеет именно такое устройство, какое необходимо в данной среде при данном образе жизни"(1983, с.91). Шмальгаузен, таким образом, ставит опорным стержнем параметр "целесообразность", который всегда предопределялся самим живым организмом (в генетической селекции - человеком) и вокруг которого наматывается "именно такое устройство, какое необходимо в данной среде при данном образе жизни", а по-другому, создаются реальные координаты жизни, как первейшей ценности человека, и где не властна воля смерти.
       Превосходство внутренней фактуры над внешним детерминизмом (каузальностью) образует чисто русскую черту в общенаучном мировоззрении, которое в русском дарвинизме базировалось на естественном дарвиновском отборе именно в силу того, что последний воспринимался как свидетельство внутренней независимости отдельного организма. Краеугольное творение в системе Шмальгаузена носит красноречивый титул "Организм как целое в индивидуальном и историческом развитии"(1938 г.) и в нём он пытается обнаружить творческое содержание естественного отбора в толкованиях идеологов новой биологии - Дарвина, Вейсмана, де Фриза. Шмальгаузен, не отвергая популяцию как таковую, увязывает творческое качество с индивидуальным естеством организма, и хотя в силу своего научного мировоззрение не акцентирует на этом внимание, но его анализ прямо намекает на глубокое отличие единичного организма, входящего в состав популяции, от ламаркистской организмоцентрической величины. У Шмальгаузена сказано: "Мысль о составе организма из самостоятельных жизненных единиц различного порядка буквально доминирует во всей концепции Вейсмана. Она лежит в основе всех представлений об индивидуальном развитии, о внутреннем отборе, о зачатковом отборе и о самом процессе эволюции"(1983, с.115). Именно в представлении о процессе эволюции Шмальгаузен сосредоточил более всего признаков, свойственных когнитивному строю русского дарвинизма, и не принятых в bean mond (высшем свете) европейской СТЭ. Шмальгаузен понятно умозаключает: "Управление эволюционным процессом и означает вполне сознательное преобразование организмов, ведущее в кратчайший срок к созданию новых растений и животных с заранее заданными свойствами"(1983, с.316)
       "Управление эволюционным процессом" относится к числу тех ноуменальных оборотов Шмальгаузена, какие не допустимы в западном дарвинизме, а по своей смысловой основе это словосочетание отражает суть, показанной в терминах социологии науки, внутринаучного фактора, который в объёме русского дарвинизма заключался в генетической селекции Вавилова и отражал предпосылку "к созданию новых растений и животных с заранее заданными свойствами". На этой основе родилось наиболее радикальное постижение академика И.И.Шмальгаузена об "эволюции факторов эволюции" или проще "эволюции эволюции", которое в силу рассмотренных в дальнейшем внешних обстоятельств не было продвинуто ближе формульной констатации. Смысл суждения свёрнут в понимании русским учёным того, что эволюция не есть механический процесс накопления изменений материального тела, - она изменяет в этом развитии и самое себя. Изменение из себя и в самом себе есть расшифрованный код принципа саморазвития, на чём держится феномен пульсационизма в природе и что является открытой дверью в русскую либеральную науку, но что не фигурирует в составе европейской мудрости (правда, в философии Б.Спинозы для принципа саморазвития дан термин causa sui (причина себя), но из всего непонятого европейской аналитикой в спинозизме момент causa sui занимает ведущее место, и даже для высокомудрого Г.Гегеля он "есть только излишний формализм, стремящийся ничего не оставлять без доказательства"). Наибольший вклад русского учёного И.И.Шмальгаузена в дарвиновскую науку в том и состоит, что, будучи неформально её соавтором, он внёс в синтетическую теорию эволюции русский индивидуалистический элемент, чем и обозначил изъян этой теории, который рациональный европейский ум не мог разглядеть сквозь очки, снабжённые популяционистскими диоптриями, и который стал мучительным беспокойством в современной теоретической биологии.
       Однако принципиально неверно выводить систему Шмальгаузена в форме связующей нити русского и европейского порядков дарвиновской биологии, основываясь только на персональных постижениях великого дарвиниста. В русском отделе биологии наличествовала ещё одна, немалая по объёму, логия, базирующаяся на тех же константах борьбы за существование и приспособительной динамики, и принадлежащая учителю Шмальгаузена - академику Александру Николаевичу Северцову. В самоаннотации своего учения Северцов пометил: "Мы различаем четыре вида морфофизиологических изменений, в равной степени ведущих к победе в борьбе за существование: 1.Морфофизиологический прогресс, или ароморфозы, т.е. приспособительные изменения, при которых общая энергия жизнедеятельности взрослых потомков повышается. 2. Идиоадаптации, т.е. приспособительные изменения, при которых энергия жизнедеятельности взрослых потомков не повышается, но и не понижается. 3. Ценогенезы, т.е. приспособительные изменения зародышей (и личинок) животных, при которых общая энергия жизнедеятельности и строения взрослых потомков не изменяются, но возрастает число потомков. 4. Общая дегенерация, т.е. приспособительные изменения взрослых потомков, при которых общая энергия жизнедеятельности понижается"(1967, с.58).
       Таким образом, русский дарвинизм являлся потому самостоятельным и полноценным научным течением, что внутренне и содержательно он не был однородным, и наряду с генетической селекцией Вавилова в его структуру входила эволюционная ветвь Северцова-Шмальгаузена, а собственная русская специфика дарвиновской биологии образовалась из сочетания этих двух граней в едином многограннике русского дарвинизма. Не лишено любопытства, что в лидеры этих составных частей были подряжены личности Вавилова и Шмальгаузена, почти погодки и одинаково обуянные преданностью науки, но поразительно разнотипные в человеческом отношении. Авторитет И.И.Шмальгаузена в научной среде был очень высок, как и Н.И.Вавилова, а сам академик, как внешне, так и внутренне, не в пример Вавилову, казался воплощением осмеянного образа "академического сухаря". Академик М.С.Гиляров вспоминает: "На свои лекции Иван Иванович приходил всегда очень подтянутым, в строгом чёрном пиджаке с глухим воротом. С собой он приносил стопки листов конспектов, многие из которых, несомненно, использовались им не один год, их бумага стала желтоватой, цвета мамонтовой кости. Иван Иванович не стыдился в них всё время смотреть на протяжении своей лекции, почти не отрывая от них глаз. Читал Иван Иванович не глядя на аудиторию, очень чётко и внятно, как бы уясняя для себя свои мысли, ровным голосом, не меняя интонаций. Сухие по форме, эти лекции были исключительно насыщены содержанием, личность профессора-академика и его облик внушали всеобщее уважение, и в небольшой светлой, обычно солнечной аудитории слышно было, как муха пролетит"(1983).
       Должно быть понятно, что русский дарвинизм, обладая недюжинными ноуменальными задатками, не мог пройти мимо основного вопроса дарвиновской биологии того времени - противоречия дарвинизма и менделизма, эволюции и генетики, И как раз в разрешении этого генетического таинства русский дарвинизм явил свой высочайший творческий потенциал, выдвинув из своих недр ещё одного классика русского дарвинизма, творца мирового масштаба - профессора Сергея Сергеевича Четверикова. Четвериков самостоятельно, вне связи с работой Р.Фишера, С.Райта и Д.Холдейна, решил данную проблему в 1926 году и стал автором русского варианта сочленения генетики и естественного отбора. В этой связи полезно заметить, что в противоположность европейским исследователям, которые в своём поиске шли поступательно, как бы наощупь, направляемые текущими ошибками и неудачами, Четвериков действовал сознательно, заранее поставив ясную цель: "Как связать эволюцию с генетикой, как ввести наши современные генетические представления и понятия в круг тех идей, которые охватывают эту основную биологическую проблему? Можно ли подойти к вопросам изменчивости, борьбы за существование, отбора - словом, дарвинизма, - исходя не из тех совершенно бесформенных, расплывчатых, неопределённых воззрений на наследственность, которые только и существовали во времени Дарвина и его непосредственных преемников, а из твёрдых законов генетики?"(1983, с.171).
       А "твёрдые законы генетики" Четвериков выставляет в типично русском свете, тобто в прожекторе, идущем самостоятельно от каждого гена как генетической индивидуальности личности, аналогичной "энергетическому биоцентру" Вернадского либо "анархической личности" Кропоткина. Усилиями Четверикова русская доктрина адеквата человека именно в генетике, как ни в какой другой науке, заимела самую полную характеристику, хотя учёный не пользовался такой стилистикой. На сугубо научном языке эта доктрина звучит следующим образом: "Гены остаются чистыми и качественно независимыми друг от друга, но проявления их, т.е. их признаки, являются уже сложным результатом многообразного взаимодействия всех генов, входящих в генотип организма. И каждый индивид является в буквальном смысле "in-dividum" "не-делимым". Он неделим не только в своей соме, не только в физиологическом отправлении отдельных её частей, но он неделим и в проявлении своего генотипа, в своей наследственной структуре. Каждый наследственный признак, наследственная структура каждой клетки его тела определяется не одним каким-либо геном, а всей совокупностью их, их комплексом. Правда, каждый ген имеет своё специфическое проявление, свой "признак". Но в своём выражении этот признак зависит от воздействия всего генотипа. Каждый ген действует не изолированно, не зависимо от всего генотипа, а действует, проявляет себя внутри его, в связи с ним. Один и тот же ген будет проявлять себя различно в зависимости от того комплекса других генов, которыми он окружён. Для него этот комплекс, этот генотип будет той генотипической средой, в обстановке которой он внешне себя проявляет. И как фенотипически каждый признак в своём выражении зависит от окружающей его внешней среды, является реакцией организма на определённые внешние воздействия, так же и генотипически каждый признак в своём выражении зависит от строения всего генотипа, является реакцией на определённые внутренние воздействия. Вот эту точку зрения необходимо себе ясно усвоить для того, чтобы вполне оценить всё значение естественного отбора в эволюционном процессе"(1983, с.211).
       Итак, понимая эволюционный процесс как взаимодействие внутренних и внешних факторов организма, а отнюдь не как однонаправленное действие внешних и приспособительное со-действие внутренних агентов, Четвериков выводит динамический принцип генетики - ген как условие гена, какой целиком уподобляется великой русской максиме - человек условие человека. Здесь дело не только в уникальной личности творца, а в общем творческом климате, порождённым характером внутринаучных условий, свойственных русской интеллектуальной элите тех лет. Биограф Четверикова В.В.Бабков совершенно справедливо заметил: "...хотя идеи Четверикова, Фишера, Райта и Холдейна были в итоге интегрированы в рамках единой теоретической конструкции (имеется в виду СТЭ Т.Х.Моргана - Г.Г.), нам здесь важно подчеркнуть своеобразие путей мысли и различие двух биологических традиций"(1983, с.9). Именно в разрезе русской биологической традиции, давшей особую, качественно отличную от европейской, форму восприятия дарвиновского учения, должен быть оценён факт этого синтеза. Вопрос об историческом приоритете данной интеграции научного знания (дарвинизма и менделизма), давшей сближение двух философий или идеологий биологической науки - русской и европейской, - который в советской аналитике всегда решался в отечественную пользу, совершенно беспочвенен. Один из западных столпов СТЭ Феодосий Добржанский образно заметил по этому поводу: "Все четверо пришли к сходным идеям независимо, все четверо являются основоположниками, и каждому хватает славы". В отношении классиков русского дарвинизма можно не сомневаться в том, что они целиком разделяют сентенцию знатока социологии науки А.Мейер-Абиха: "Для подлинного историка науки подозрительна всякая речь о предшественниках и последователях; истинная история духа знает только оригинальные творения духа".
       "Оригинальные творения духа" и есть те внутринаучные факторы развития науки, которые, в свою очередь, создают идеологический фон и динамический режим функционирования данной науки. Всё изложенное ранее в отношении русского дарвинизма в совокупности образует знания о внутринаучных условиях, свойственных только этому научному течению и в объективной реальности слагающих специфику и особенности русского дарвинизма per se. Но осмотренный с такой соционаучной точки зрения, русский макет дарвинизма обнаруживает ещё особенность своего структурного строения, какая ранее, будучи у всех на виду, никогда, однако, не попадала в поле зрения аналитического обзора истории русской науки. Более того, - игнорирование этого обстоятельства не даёт возможности для определения истинной, тобто научно обоснованной, причины биологической дискуссии в СССР 30-60-х годов прошлого века и, в свою очередь, служит источником в корне ошибочной оценки этого важнейшего отрезка истории не только русской, но и мировой биологической науки. Речь идёт о достаточно парадоксальной черте русского дарвинизма, полностью отсутствующей в европейской модели: наряду с особым, эминентным в общем плане, отношением к дарвиновскому учению, в России в то же время появилось и превратилось если не в отдельное течение, то в отличительную особенность, неприятие дарвинизма как научной системы.
       Эта особенность ведёт своё начало с появления двухтомной монографии Н.Я.Данилевского "Дарвинизм"(1885 г.). В исследовательском ракурсе этот факт не имеет другой аналитики, кроме фиксации, и его значение не увязывается с неординарностью самой личности автора, которому принадлежит в русской культуре вовсе не рядовое место. Будучи по образованию натуралистом, Данилевский одно время проявлял себя в русской культурной стихии как первейший идеолог панславизма в его шовинистической славянофильской ипостаси. Историческое воззрение Данилевского и сформировало первопричину отвержения дарвинизма. Его историческая концепция зиждется на том, что "...Россия не может считаться составной частью Европы ни по происхождению, ни по усыновлению, что ей предстоит только две возможности: или вместе с прочими славянами образовать особую, самостоятельную культурную единицу, или лишиться всякого культурно-исторического значения - быть ничем". А в заключение у Данилевского значится императив: "Нам необходимо, следовательно, отрешиться от мысли о какой бы то ни было солидарности с европейскими интересами" (2001, с.с.327,332). А потому колоссальная дарвиновская логия, несущая в себе, несомненно, важнейшие научные европейские "интересы", оказывается чуждой русскому мыслящему сословию, взятом Данилевским в славянофильском облике, изначально и по определению. Не удивительно, что в объёмном антидарвиновском труде Данилевского отсутствуют какие-либо оригинальные авторские разработки, а есть не более, чем тщательно подобранный каталог несоответствий, с которыми незрелый и ещё отчленённый от генетики дарвинизм не в состоянии справиться; современник Данилевского известный академик А.С.Фаминцын заметил: "Из числа приводимых им возражений сравнительно лишь немногие принадлежат автору "Дарвинизма"; громаднейшее большинство их, и притом самые веские, более или менее подробно заявлены были его предшественниками...; Данилевским же они лишь обстоятельнее разработаны и местами подкреплены новыми примерами...".
       Поскольку контрдарвиновские пассажи Данилевского имеют не столько научное, сколько историко-политическое содержание, то и сокрушительный отпор Данилевский получил от философа Вл.Соловьёва. Сам же Соловьёв несогласен с Дарвином только в одном пункте, - он пишет, что "Дарвин впадает в одну основную ошибку. Всей первоначальной нравственности человека он приписывает характер исключительно общественный, сближая её таким образом с социальными инстинктами животных. Личная же, или индивидуальная, нравственность имеет, по Дарвину, лишь производное значение, как позднейший результат исторического развития"(1996, с.76). Соловьёв остаётся верным себе, оберегая престиж человеческой личности ("личная или индивидуальная нравственность"), и в своей "нравственной философии" - сердцевине русской духовной былины - русский мыслитель применяет целый букет определений и вознесений культа личности: "принцип безусловного права", "единичное лицо", "совершенная индивидуальность", "лично-общественное существо". Это напоминание важно как опосредованное выражение идеологической опеки русской духовной философии над русским дарвинизмом, аналогично как европейская классическая философия осуществляет идеологический протекторат над западным дарвинизмом. Тогда как в доктрине панславизма (он же антидарвинизм) Данилевский отстаивает дух коллективизма, но в русском народническом смысле, ибо славянофильство есть своеобразный ритуал русского народничества. Основательно и убедительно Вл.Соловьёв разрушил всю историческую конструкцию Данилевского и именно Вл.Соловьёву русская история обязана крахом общественной гегемонии славянофильской идеологии превосходства в русском обществе, что лишило основания спесивое пренебрежение дарвинизмом.
       Но если коллективистские славянофильские упражнения были практически вытеснены с общественной арены русской реальности в конце Х1Х столетия, то противодарвиновские настроения не исчезли из русского дарвинизма, а продолжали существовать как проявления коллективистской идеологии русского народничества в научной среде. Советский аналитик А.П.Мозелов, не вдаваясь в своём философском обзоре в первопричинные глубины, констатирует: "В целом сложились два противоположных эволюционно-теоретических направления, которые можно определить как селекционизм, разрабатывавший и отстаивавший теорию естественного отбора, и антиселекционизм, придававший естественному отбору второстепенную роль "браковщика", а чаще всего вовсе его отрицавший". В отношении последнего академик Л.С.Берг заявлял: "Эволюция есть номогенез, развитие по твёрдым законам, в отличие от эволюции путём случайностей, предполагаемой Дарвином. Влияние борьбы за существование и естественного отбора в этом вопросе имеет совершенно второстепенное значение"(1922).
       Русский научный натурализм восторженно принял дарвинизм благодаря именно открытию естественного отбора, в котором был услышан голос самостоятельного организма, и отвергал постулат борьбы за существование, ибо тут организм лишался самочинной независимости (деление на "приспособленных" и "неприспособленных", подчинение диктату адаптации). Антидарвиновские (антиселекционизм, номогенез) экзерциции в русском дарвинизме прежде основывались на отрицании естественного отбора как признака личности и, следовательно, предусматривали утверждение фактора коллективизма, какой испокон веков насаждался русским народничеством. Для дальнейшего хода данной беседы крайне важно, что прославленная советской философией и пропагандой ленинская система воинствующего материализма есть плоть от плоти русского народничества. Не требуется здесь значительных аналитических усилий, чтобы увидеть прямую связь противодарвиновских филиппик с плоской организмоцентрической эволюцией по Ламарку, и тот же Мозелов отметил: "Так, во второй половине Х1Х в. в биологии, несмотря на развитие дарвинизма, соединившего идеи о реальности вида и его эволюции, преобладал и ещё долгое время имел место организмоцентрический способ мышления (признания в качестве элементарной эволюирующей единицы отдельно взятой особи, индивида)"(1983, с.с.73,97). Это течение получило название механоламаркизма, однако процитированный аналитик неправ и указанный способ мышления никогда не "преобладал" в русском дарвинизме, но тем не менее его рецидивы сохранились и по сию пору в советской биологии, о чём будет сказано в последующем.
       Итак, русский дарвинизм структурно состоит из трёх разнозначных частей: генетической селекции (школа Вавилова), эволюционной ветви (система Северцова-Шмальгаузена) и механоламаркизма. Особенность данного макета положена в том, что, если первые две части не противостоят, а исключительно дополняют друг друга, - и этой полнотой русский дарвинизм выпукло отличается от западной модификации дарвинизма, то течение механоламаркизма не только конструктивно, с отрицанием мировоззренческой роли дарвинизма, но и преднамеренно идеологически ставится в противоборствующую позу. Самый видный апологет механоламаркизма профессор К.А.Тимирязев вознесён советской аналитикой как активный популяризатор дарвинизма. Однако противоречия здесь нет, ибо под дарвинизмом и ламаркизмом Тимирязев одинаково понимает биологическую форму физических законов и по этой причине крайне негативно относится к генетике как научному новаторству: "Но если "менделизм" по своему значению не может выдержать и самого отдалённого сравнения с дарвинизмом как эволюционным учением, то, может быть, он представляет выдающееся значение для учения о наследственности? При внимательном отношении к делу нельзя сказать и этого...". На момент становления дарвиновской биологии такая точка зрения не исключается, но она не соответствует духу творческого дарвинизма, чем прежде всего сильна русская школа. Отвергая принципиальную возможность синтеза менделизма и дарвинизма, Тимирязев остаётся по ту сторону основного вопроса дарвиновской науки и в лице механоламаркизма возводит разделительный ров в поле русского дарвинизма. В итоге внутри русского дарвинизма зародилась тенденция, разделительная и противоборствующая, идущая в разрез с общебиологической установкой на сочленение генетики и эволюции. Именно к лагерю механоламаркизма со всеми его научными и идеологическими "прелестями" всецело принадлежал "народный академик" Т.Д.Лысенко.
       Научная позиция самого Лысенко достаточно однозначна и базируется на двух положениях. По его словам: "Во-первых, известные положения ламаркизма, которыми признаётся активная роль условий внешней среды в формировании живого тела и наследственность приобретённых признаков, в противоположность метафизике неодарвинизма (вейсманизма), отнюдь не порочны, а, наоборот, совершенно верны и вполне научны", и, во-вторых: "Изживая из нашей науки менделизм-морганизм-вейсманизм, мы тем самым изгоняем случайности из биологической науки. Нам необходимо твёрдо запомнить, что наука - враг случайностей"(1950, с.с.14,56-57). Следовательно, позиция Т.Д.Лысенко не может претендовать на роль особой научной теории и даже научной мысли, обладающей собственным когнитивным весом, а суть не более, чем мнение о разновидности примитивного и устаревшего ламаркизма, и относится к разряду механоламаркизма, отрицающего гражданство подлинного дарвинизма. Лысенко, возгласив в качестве лозунга "наука - враг случайностей", должен непременно ликвидировать дарвинизм в целом, какой в объёме лысенковского мнения имеет себя неклассическим научным воззрением, утверждавшим фундаментальное значение стохастических (случайных) зависимостей для природных процессов; если мнение Лысенко и имеет какое-либо отношение к дарвинизму, то только как его антипод, своего рода антидарвинизм. Но, тем не менее, все выпады против своих оппонентов Лысенко и его сподвижники ведут от имени Дарвина, все аргументы мнения Лысенко освящены дарвинизмом и даются со ссылками на великого учёного, и даже более того: всё, сотворённое во мнении Лысенко, названо "советским творческим дарвинизмом" (профессор Ф.А.Дворянкин)
       В 1935 году Т.Д.Лысенко и И.И.Презент объявили на страницах редактируемого ими журнала "Яровизация" о создании "новой концепции наследственности". Эта новая концепция оказалась самоубийственно противоречивой: с одной, внутренней, стороны концепция относится к механоламаркистскому, антидарвиновскому по определению, разряду, а с другой - волюнтаристски объявлена творческим дарвинизмом. Вне прочих последствий данного обстоятельства, в рассматриваемом ракурсе проблемы существенно только то, что, обладая такой искалеченной структурой, мнение Лысенко не может быть со-участником в едином научном диспуте с таким ноуменально изощрённым и научно перспективным воззрением, какое культивировалось академиками Н.И.Вавиловым и И.И.Шмальгаузеном в русском дарвинизме, - у "новой концепции наследственности" Лысенко для этого не хватало познавательного ресурса. И проблема "биологической дискуссии" в СССР приобретает иную тональность, поскольку все возможные споры, дискуссии, диспуты, разногласия относятся к действенным средствам получения истины в рамках внутринаучных отношений, а непременным социолого-научным условием для этого выступает когнитивная потребность в развитии данной науки или отрасли, ставящая необходимость использования этих продуктивных средств.
       1926 год является переломной и знаменательной вехой для русской биологической науки (русского дарвинизма): появившаяся в этом году работа С.С.Четверикова "О некоторых моментах эволюционного процесса с точки зрения современной генетики" не только сочленила в научном синтезе менделизм и дарвинизм русского качества, но, по существу, предопределила творческое совмещение русского и западного дарвинизма. Лучше сказать, что русский дарвинизм и европейский дарвинизм, обладающие собственными научными параметрами и шедшие до того своим курсом, с разных сторон поднялись на одну высоту, и теперь перед ними лежал один путь. Каких-либо принципиальных проблем, вызывающих необходимость в соответствующих публичных спорах либо обсуждениях, а тем более только в лоне русского дарвинизма отдельно от европейской СТЭ, объективно на тот момент в биологии не существовало. Логика внутреннего развития науки, напротив, свидетельствовала о постепенном смещении центра когнитивной тяжести биологии в сторону русского дарвинизма, а вовсе не о признаках раздора в его недрах. Хотя в европейской течении числились главные авторитеты современной биологической науки, - Г.Осборн, Т.Х.Морган, С.Стэнли, Г. де Фриз, Э.Чермак, Ф.Г.Добржанский и другие, - на русской стороне наличествовали генетические коллективы: школа Вавилова, школа Кольцова, школа Серебровского, школа Четверикова, эволюционная система Шмальгаузена; здесь же находился биолог N1 планеты - Н.И.Вавилов.
       Прямым подтверждением спонтанного смещения центра биологических наук в Россию служит интенсивно усилившаяся обоюдная связь между творцами двух научных школ: визит Г.Д.Мёллера к Вавилову, поездка Е.А. и Н.В. Тимофеевых-Ресовских в Берлинский институт мозга О.Фогта, использование совместных и дублирующих методик на обеих сторонах. В конце 20-х годов ученик Четверикова В.П.Эфроимсон произвёл исследования, которые стали началом радиационной генетики, Нобелевскую премию за теорию которой в 1946 году получил Г.Мёллер. Эфроимсон стал едва ли не первым генетиком, попавшим под шквал поднимающейся генетической бойни, и после его ареста Г.Мёллер обратился с письмом ко "всем, кого это может касаться", где он страстно выговаривал: "Настоящим заявляю, что, по-моему твёрдому убеждению, биологические работы Владимира Павловича Эфроимсона представляют высокую научную ценность. Несмотря на его молодость, результаты его исследований, которые он к настоящему времени опубликовал, представляются мне исключительными и свидетельствуют об уме большой проницательности и творческой силы. Кроме как с научной стороны я совсем не знаю Эфроимсона, но, ежели бы другие соображения позволили, я хотел бы надеяться, что ему будет дана возможность вносить свой вклад в науку" (цитируется по С.Киперману, 2004г.). В прелестном обзоре В.В.Бабков(1983г.) повествует о необычайно высоком научном тонусе и бурном кипении творческого духа в школе Четверикова. Но самое главное связано с именем Николая Вавилова и его уникальнейшая работа по архивизации и коллекционированию культурно-флористического фонда человечества однозначно говорит о высочайшем потенциале науки в его стране.
       Таким образом, биологической дискуссии, как добровольного и публичного совещания по определённой проблеме с целью выведения или уточнения научной истины, в русском дарвинизме того времени не могло существовать по двум причинам: во-первых, в силу отсутствия оптимальной корреляции теории Вавилова и мнения Лысенко, где несоответствие столь разительно, что на фоне Вавилова взгляды Лысенко кажутся даже не невежеством, а акцией мракобесия, и, во-вторых, в силу отсутствия научной потребности в подобной дискуссии или, по-другому, отсутствии проблемной ситуации в науке в целом и русском дарвинизме в частности. Дарвиновская биология решила свою главную задачу о симбиозе с генетикой, - у науки на тот момент уже не было принципиальных затруднений и актуальным было лишь намерение развивать достигнутое. В совокупности это означает единственное: причина и источник научного потрясения в русском дарвинизме того времени не принадлежит внутринаучным факторам, а, следовательно, обязаны внешней социальной детерминации. Сообразно этому ответ на основной вопрос ведущейся беседы раскрывается также в однозначный вывод: столь громко названная "биологическая (или биолого-агрономическая) дискуссия" от начала до конца являлась откровенной и широкомасштабной ПОЛИТИЧЕСКОЙ АКЦИЕЙ в науке. К этому должна вспомниться мысль М.Д.Голубовского о "фронтальной деструкции культуры" в СССР в конце 20-х годов прошлого века. Но этот однозначный ответ, однако, в свою очередь, ставит новое вопрошание: какова цель этой политической акции в русском дарвинизме?
       2.СОВЕТСКАЯ СОЦИАЛЬНАЯ ДЕТЕРМИНАЦИЯ И ГЕНЕТИЧЕСКОЕ ПОБОИЩЕ В СОВЕТСКОЙ БИОЛОГИИ. Из раздела об академике В.И.Вернадском необходимо следует заключить, что функцию политической силы, какая производила деформацию науки Вернадского, осуществлял социальный институт (или советская наука), и, следовательно, политическая акция, объявленная "дискуссией" в биологии, также принадлежит его производству. Различные трагические акты политических превращений в этих науках, - как бы тихих, скрытых и постепенных в поле Вернадского и бурных, искромётных и кровопролитных в случае русского дарвинизма, - не могут служить отрицанием этой мысли, ибо в основе данного социолого-научного явления таится один и тот же генерирующий фактор, который делает так называемую советскую науку в облике социального института наибольшим парадоксом в науковедении. Социальный институт, он же советская наука, при всех обстоятельствах является научной конструкцией и, следовательно, относится к компетенции внутринаучных отношений и принадлежит той сфере, откуда исходят импульсы истинного знания как продукции внутренней детерминации, и где политическая мотивация запрещена по определению. А между тем социальный институт состоит во враждебном конфликте с подлинными знаниями русской науки, - это-то конфликт и есть основная причина загубления научных гениев России, - именно благодаря тому, что он реально несёт в себе политические функции и исполняет политические установки. Политизация как таковая во взаимодействии внешних и внутренних агентов знания есть знак полной монополизации (гегемонизации) внешненаучных атрибутов или доминанты социальной детерминации. Политизация советской науки есть неразрешимая до настоящих пор мистерия наукознания и не известно умение, посредством которого социальный институт бытует, нарушая основополагающий и универсальный закон внутринаучной сферы - наука ради науки.
       Европейские творцы науковедения (Л.Витгенштейн, К.Поппер, Э.Дюркгейм и другие) прекрасно документировали и аргументировали тот благоприятный для науки оборот, где во главе угла оказывались внутринаучные константы, но оставляли, по существу, в области умозрительного дискурса обратную позицию волюнтаристского давления социальных аппаратов в силу отсутствия убедительной эмпирической фактуры. В противоположность обширные сводки Ж.А.Медведева, С.Кипермана, М.Поповского, касающиеся биологической "дискуссии", представляют собой сконцентрированные свидетельства таких форм диктата социокультурных монстров в советской науке, о которых просвещённый европейский ум не мог даже помыслить. Но этот огромный, чисто фактический материал, не был прорефлексирован с социолого-научной стороны и содержит ряд методологических, собственно науковедческих ошибок, создающих искажённую картину явления. Это обстоятельство заставляет несколько отвлечься от сюжетной основной линии и углубиться в моменты советской социальной истории времён биологической "дискуссии".
       В 1929 году глава советского государства И.В.Сталин выступил с программной декларацией и в статье "Год великого перелома" известил о наступлении в стране решительного переворота "на всех фронтах социалистического строительства". О сути этого перелома можно судить по характеру предусматриваемых и насаждаемых в связи с этим преобразований в самом крупном и коренном сословии страны - сельском хозяйстве. Сталин изрекал: "Речь идёт о коренном переломе в развитии нашего земледелия от мелкого и отсталого индивидуального хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию, к совместной обработке земли, к машинно-тракторным станциям, к артелям, колхозам, опирающимся на новую технику, наконец, к гигантам - совхозам, вооружённым сотнями тракторов и комбайнов"(1952, с.298).Здесь отчётливо обрисована идеологическая схема исторического отрезка времени, названного "эпохой великого перелома": от индивидуального к коллективному. Из этой схемы родилась главенствующая тотальная установка - всеобщая коллективизация и государственная стратегия "великого перелома": исключение индивидуального есть ключ к коллективному. Если до этой эпохальной поры большевистский режим переживал время захвата и удержания власти, то теперь наступил период укоренения и данная власть таким способом объявляет о своей специфической структурной (онтологической) зрелости. В силу этого коллективизация не может быть местной либо региональной, но только всеобщей и тотальной с единым динамическим принципом. Именно всеобщая коллективизация стала фундаментальной базой, на которой оформилась государственная структура советской социальной детерминации, и монополизация этой структуры при посредстве принципа партийности и классового подхода стала ведущей политикой, локализовавшись в узкой области науки в фактор внешнекультурного актива.
       Однако какой всеобщей ни была бы коллективизация, она не в состоянии избавиться от статуса индивидуального в полной мере, хотя бы потому, что любой коллектив состоит из совокупности себетождественных индивидов. А потому государственная стратегия всеобщей коллективизации состоит в том, чтобы подвести каждую личностную особь под критерии общества как безупречного коллективного закона. С этой целью в системе воинствующего материализма создана теория общественного сознания, где фигурируют следующие перлы: "Исторически подлинным субъектом выступает человек, но не как отдельно взятый индивидуум, а как общество" (П.В.Копнин, 1974); "...человек смотрит на мир глазами общества" (В.А.Лекторский, 1980). В итоге выработался особый психологический тип человека, яркий пример которого продемонстрировал в своих откровениях академик Т.Д.Лысенко: "В Советском Союзе люди не рождаются, рождаются человеческие организмы, а из этих организмов народ создаёт трактористов, мотористов, механиков, академиков, учёных. И я один из этих людей, который сотворён таким образом. И такое ощущение, товарищи, это больше, чем счастье" (цитируется по С.Киперману, 1998 N275). Общественно обезличенная личность - таков портрет производителя всеобщей коллективизации, плода общественной (социальной) детерминации и, наконец, студента социального института в обличии советской науки. Для этого последнего В.Ж.Келле сформулировал два основополагающие критерия: первый - о ноуменальном превосходстве "институциального" (коллективного) начала над индивидуально-авторском, о чём уже говорилось в предыдущем разделе, а во втором говорится: "Внешняя детерминация является, во-первых, многообразной и, во-вторых, исходной, основной" и ещё: "Диалектико-материалистическая методология может признать лишь один вариант решения данной проблемы - последовательную реализацию принципа детерминизма"(1988, с.с.25,16).
       В этой зоне личность-коллектив проходит демаркационная линия раздела между разгромленной русской духовной философией и философией воинствующего материализма, утвердившей своё торжество в России посредством всеобщей коллективизации - "великого перелома". Если механизм всеобщей коллективизации привёл к развалу самое крупное и самое сложное земледельческое хозяйство на планете - русский крестьянский уклад, то той же деструктивной участи не могла избежать и генетическая селекция Вавилова как наука, обслуживающая в практической части исконные потребности русского сельского хозяйства. Другими словами, если всеобщая коллективизация распростёрла свои крылья над огромной сельской общиной страны, то в научной сфере, осмысляющей эту область, неизбежны соответствующие рецидивы социальной детерминации, с корнем вырывающие индивидуалистическую преемственность русской духовной доктрины. В этом и заключалась цель политической акции в русском дарвинизме: перед социальным институтом, ударный отряд которого составляет "счастливый" "человеческий организм" Трофим Лысенко со товарищи, стояла задача разрушения научной конструкции, идейно несовмещаемой с духом социальной детерминации всеобщей коллективизации, а отнюдь не поиски научной истины. Не понимая этого, С.Киперман недоумевает: "...удивляешься предвзятости позиции, занятой этими людьми, явно не желавшими выявления научной истины"(1998, N275).
       Подобное непонимание сути научного потрясения в советской биологии относится к самому распространённому аналитическому заблуждению, хотя порочность и губительность "великого перелома" давно не вызывает аналитического сомнения. Коллективизация как таковая чаще всего понимается как действующая реальность и связывается лишь с сельским хозяйством страны, а репрессивные выпады правящего режима в различных отраслях искусства, науки, промышленности, военного дела никак не соотносятся с процессом и идеологией всеобщей коллективизации, хотя генеральный конструктор "великого перелома" И.В.Сталин удостоверял его наличие "на всех фронтах социалистического строительства". Данное явление и происходило на всех фронтах, в том числе и на научном фронте. Чтобы биологическая "дискуссия" не казалась исключением, я сошлюсь на аналогичное событие в физической науке, где в центре оказалась блистательная школа академика Абрама Фёдоровича Иоффе. Разгром самой сильной школы русских физиков произошёл на сессии Академии наук СССР 14 марта 1936 года (печально знаменитая "мартовская сессия") и Монус Соминский, располагающий внушительным документальным материалом, пишет: "...на сессии был запрограммирован идейный разгром научной школы Иоффе, инспирированный высшими партийными органами...Мартовская сессия Академии наук СССР была специально созвана для того, чтобы публично осудить всех без исключения советских учёных, не желавших понимать, что основное в их повседневной деятельности состоит в развитии главным образом прикладных исследований (именно то, что вызвало возмущение академика В.И.Вернадского, и по поводу чего он с болью писал: "Понижение образования чрезвычайное..." - Г.Г.). Для того, чтобы эта доктрина, сформулированная высшими руководящими работниками ВКП(б), была бы достаточно доходчивой, следовало вывести на арену разыгравшихся событий наиболее яркую, колоритную и, естественно, авторитетную и почитаемую фигуру, представлявшую собой верхушку элитарного слоя научного мира Советского Союза. Академик А.Ф.Иоффе, как никто более, подходил для этой роли. На него и пал злой жребий. Его решили публично казнить осуждением его понимания науки в жизни человеческого общества, осудить для того, чтобы навязать всем, кого это касается, своё понимание науки и для того, чтобы продемонстрировать неотвратимость кары, которая ещё более свирепо обрушится на всех тех, кто не извлечёт для себя мораль из преподанного урока: работа мартовской сессии широко освещалась в печати и по радио, а поэтому все, кто имел какое-либо причастие к научной деятельности, прекрасно понимал чего от него хотят и ждут, и что его ждёт в случае неповиновения официально провозглашённым принципам" (1991, с.с.604,605).
       Обрисовав достаточно выпукло психологию и идеологию советского социального детерминизма, указанный аналитик, однако, впал в характерные для данного случая заблуждения. Как и С.Киперман, Соминский не понимает, как научные органы выражают не научную истину, а нечто прямо противоположное (что в действительности реализуется в превращении Академии наук в социальный институт), и в смятении он излагает: "Невозможно не выразить крайнего недоумения по поводу того, что Академия Наук СССР, этот "штаб советской науки", пошла без возражений на поводу у партийных властей и в своём официальном документе назвала чистую науку абстрактно-теоретической и сбросила её с пьедестала, на котором она по праву должна была бы находиться"(1991, с.604-605).Другое, не менее популярное, заблуждение заключается в стремлении возложить непосредственную юридическую вину за удушающую атмосферу в русской интеллектуальной среде советских времён и репрессии в отношении деятелей и творцов на руководителей государства, а персональными виновниками делаются столпы и бонзы большевистского режима, особенно популярен в этой роли И.В.Сталин. Вот как, к примеру, характеризует Сталина в операции по всеобщей коллективизации старейший советский журналист Отто Лацис: "Так же резво он массовыми репрессиями, стоившими многих тысяч жизней, загнал крестьянство в колхозы, после чего сам с удовольствием пустил в политический оборот любимое словцо: год 1929, год перелома хребта российского крестьянства, был объявлен "годом великого перелома". Имелся в виду якобы случившийся перелом настроений крестьян в пользу коллективизации"(2004, N630).
       Соминский указывает, что в противовес подлинно научной школе академика Иоффе "высшими руководящими работниками ВКП(б)" была сформулирована некая "доктрина", но при этом упускает из вида, что даже для самого малого контртезиса гению физики Иоффе, необходимо обладать, по крайней мере, соразмеримыми знаниями, что "для высших руководящих работников" нелепо по определению. Но именно такая идея превалирует на другом берегу культуры - в художественной критике, рефлектирующей акт деструктивного (антиполифонического) влияния коллективизации на музыку Дмитрия Шостаковича. Это последнее выставляет Соломон Волков в книге "Шостакович и Сталин", а Борис Парамонов, рекламируя это обширное критическое эссе, задаётся вопросом в начале: "Почему Сталин решил напасть на оперу "Леди Макбет Мценского уезда" после того, как она уже два с половиной года триумфально шла одновременно в трёх ведущих оперных театрах Советского Союза?", затем даёт посылку для ответа: "В конфликте Шостаковича с режимом нужно учитывать е только его собственные художественные пристрастия, но и таковые же Сталина", и в конце заключает: "Увидеть в Сталине этого артпродюсера - очень интересный поворот темы"(2004, N630).
       Сведя конфликт большевистской власти и русской музыки к персональной коллизии Шостакович-Сталин, указанные аналитики не только не увидели её политической подоплёки, но и самого конфликта, и, следовательно, отрицают его наличие, ибо личная коллизия "художественных пристрастий" Шостаковича и Сталина, по существу, делается совершенно легитимным внутриэстетическим разно-гласием, актом взаимоотношения композитора и продюсера.. Несомненная вина большевистских лидеров в трагизме русской культуры в советских условиях не может превышать того, что числит за собой общее руководство страной и государством, дающее идейно оформленные установочные декреты и указы, а практическое следование им было делом вполне конкретных исполнителей на местах. Можно смело утверждать, что "корифей всех наук" И.В.Сталин понятия не имел о Вейсмане, Моргане, Фрейде, Докучаеве, Эйнштейне, Иоффе, Шостаковиче и прочих "реакционных идеалистах", - с ними решительно расправлялся социальный институт (в случае с Д.Шостаковичем, С.Прокофьевым, В.Мурадели - Союз композиторов) руками взращённых им питомцев на каждой отдельно взятой делянке интеллектуальной советской нивы. Биологическая делянка оказалась самой горячей ввиду острой актуальности предмета познания в этой науке, и несмотря на специфику процессов социальной детерминации, обязанных особенной политической акции, проведенной в ударном порядке на поле предикации русского дарвинизма, она составляет органический элемент "фронтальной деструкции культуры", выполненной под знаменем всеобщей коллективизации. Для доказательства этого важного момента, демонстрирующего генетическую связь русской биологии с русской культурой через общую горестную судьбу, достаточно выявить идеологическую спороднённость разрушительных тенденций социальной детерминации в биологии с внутренней содержательностью самого яркого императива советской культуры - социалистического реализма.
       Как ни странно, но при той роли, какую исполнял социалистический реализм (соцреализм) в советской литературе, его эстетически-художественная специфика страдала большой неопределённостью. Можно умозрительно заключить, что появлению соцреализма в горьковской идеализации споспешествовало изменение эстетических ориентиров и типов героев, - так, на смену нравственной чистоте Татьяны Лариной и вере в царя Ивана Сусанина бесцеремонно явились такие типажи, как смелый хищник Сокол и гордый грабитель Челкаш. "Что такое социалистический реализм? - спрашивает умный и язвительный Абрам Терц. - Что означает это странное, режущее ухо сочетание? Разве бывает реализм социалистическим, капиталистическим, христианским, магометанским? Да и существует ли в природе это иррациональное понятие? Может быть, его нет? Может быть, это всего лишь сон, пригрезившийся испуганному интеллигенту в тёмную, волшебную ночь сталинской диктатуры? Грубая демагогия Жданова или старческая причуда Горького? Фикция, миф, пропаганда?" (1989, с.425).
       При таком положении не только творцам эстетических ценностей и шедевров, но и профессионалам-аналитикам приходится изумляться перед назначением соцреализма как предписываемого методического средства, вплоть до курьёза, когда выдающийся поэт Борис Пастернак, - самая крупная жертва соцреализма, - находится в полном недоумении от своей вины:
       "Что же сделал я за пакость,
       Я убийца и злодей?
       Я весь мир заставил плакать
       Над красой земли моей"
       А между тем с точки зрения соцреализма провинность Пастернака прозрачна и неопровержима: "Я весь мир заставил..." и в этом Я свёрнуто то, что враждебно соцреализму по самому духу - независимая индивидуальная стать личности. То же пастернаковское недоумение неслышимым рефреном присутствует на всех допросах академика Н.И.Вавилова, которые проводил энкаведистский садист А.Г.Хват. В научной сфере это недоумение выражено более выпукло и, особенно в отношении Вавилова, который был признан самобытным талантом, то бишь самочинной индивидуальностью, с самых первых шагов; академик Д.Н.Прянишников сказал о Вавилове, что мы не называем его гением только потому, что он наш современник. Это знаменательно и, если Вавилов опосредованно, то Пастернак непосредственно, но оба убеждённо, несут русское сознание личности в свой окружающий мир и посредством собственного дарования дают ему индивидуальное звучание. Впрочем, Пастернак находит причину своего отвержения и соцреалистического презрения, хотя не говорит об этом вслух, а произносит: "Всякая стадность - прибежище неодарённости, всё равно верность ли это Соловьёву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки" (выделено мною - Г.Г.). Словоформой "всякая стадность" Пастернак художественно, в упор расстреливает понятие коллективности, а фигура "одиночки", ищущей истину, хоронит коллективизацию. Образ поэта Пастернака гомологичен в идейном плане образу учёного Вавилова не только потому, что оба ищут истину, а именно потому, что оба суть "одиночки" - враги коллективизации, оба - едино-личники. Затравленный поэт и загубленный учёный - сколько символизма в этой трагедии!
       Общественно обезличенная личность, выступая в ранге демиурга социального института, таким образом, обладает особым качеством научного потенциала, поскольку основным смыслом её существования являются не поиски научных истин или условий, способствующих их генезису, а некая негласная функция вненаучного партийно-классово-коллективистского порядка по пресечению инакомыслия. Усердные исполнители этой функции получили у Н.Е.Мартьянова меткое прозвище "генералы науки". Итак, общественно обезличенные личности в роли генералов науки - оборотная сторона указанного символизма. Следует при этом знать, что ни "общественно обезличенная личность", ни "генерал науки" не являются метафорой либо гиперболизованным иносказанием, - это психологически реально действующее лицо со своими морально-психическими параметрами.
       Яркую зарисовку типичного представителя генералитета науки оставил в своих "Письмах..."Н.Е.Мартьянов, где с присущей ему тонкой наблюдательностью лицезрел академика А.Л.Яншина - бывшего вице-президента АН СССР, Героя Социалистического Труда, долгое время возглавлявшего советскую геологию, но самостоятельно не создавшего ни одного научного труда, кроме обязательной диссертационной работы по геологии Северного Приаралья. Мартьянов повествует: "...академик А.Л.Яншин очень волевой человек. При нашей трёхчасовой беседе у него в коттедже он меня буквально подавлял своим волевым нажимом. Сущность этого нажима заключалась в том, что во всей его фигуре, выражении лица, тоне - во всём выпирала стопроцентная убеждённость, и притом абсолютно искренняя, в собственной непогрешимости. При его ранге академика - это действует! И он, в сущности, не давал мне говорить - он говорил всё время сам. А я...я не смел перебивать академика, хотя я частенько понимал убогость его позиции. Теперь-то я понимаю то, что не понял тогда, - что академик, предложив мне эту беседу, в действительности не собирался, так сказать, на равных правах обсуждать вопрос: он, вольно или невольно (в силу своей натуры) решил, попросту говоря, вправить мне мозги. Ему и в голову не приходило, что он встретился, по меньшей мере, с равным противником. Так вот, этого я тогда не понимал и поэтому не был к этому готов и проиграл это сражение"(1996, N65).
       Явив столь необычным и своеобразным способом свою генетическую принадлежность к истинной русской культуре, русский дарвинизм оказался настолько самобытным образованием, что деструктивные процессы, вызванные диктатом внешнесоциальной детерминации, приобрели здесь самовольные специфические особенности. Эти последние особо выпукло выступают на той грани анализа, которая опознаётся под философским углом зрения.
       Самой выдающейся нелепостью марксистского учения об обществе (так называемого научного социализма) является то, что пролетарий - это ущербное человеческое существо, лишённое естественно необходимого чувства собственности, - объявляется гегемоном общества и демиургом истории. Изо всех отвлечённостей, на которых зиждется это учение (классы, партии, сословия, надстройки), фигура пролетария выделяется наивысшей степенью абстракции. Но если в теоретической сфере марксизма подобная абстракция ещё могла принести какую-либо ноуменальную пользу, то в конкретной действительности, где для пролетариата предназначалась государственная диктатура, эта отвлечённость не могла не привести к несбыточным формам и фантастическим грёзам.. Главный идеолог советской догматики Н.И.Бухарин удостоверял: "В эпоху перехода от капитализма к коммунизму революционным классом, творцом нового общества является пролетариат. Его государственная власть, его диктатура, советское государство, служит фактором разрушения старых экономических связей и создания новых...Внешнее государственное принуждение является здесь поэтому абсолютно необходимым"(1989, с.с.162,163).
       Итак, поскольку реальная духовная недостаточность пролетариата не в состоянии составить внутренний ресурс для процесса созидания, то пролетарская культура, - а так называется совокупность всего, что сотворяется пролетарской диктатурой, - зиждется на базе исключительно принуждения и насилия, что философски подтверждается Н.И.Бухариным. Следовательно, пролетарская культура может функционировать посредством разрушения или аннигиляции неугодных и неординарных в отношении пролетарского мировосприятия форм (к примеру можно напомнить, что первым и наиболее рьяным отвержителем искусства Леонида Утёсова, впослествие ставшего королём советской эстрады, выступил журнал "Пролетарская музыка"), а потому борьба за существование в своих крайних видах становится онтологической реальностью пролетарской культуры. Но самым существенным здесь делается непосредственное следствие из этого положения, согласно которого главным и непримиримым врагом и антагонистом по определению оказывается буржуазная культура, то есть, по логическому смыслу, то, что олицетворяет подлинное духовное созидание; борьба с буржуазной культурой ставится смыслом существования пролетарской культуры (как определяет Н.И.Бухарин, "концентрированное насилие над буржуазией"). Простецким языком М.Соминский объясняет: "Поэтому, по их мнению, существует буржуазная наука капиталистических стран и пролетарская наука, развивающаяся лишь в одной стране мира. Буржуазная наука находится на содержании у капиталистов, служит их интересам и представляет собой мощное средство эксплоатации трудящихся. Буржуазная наука загнивает, катится к упадку, от неё нельзя ожидать каких-либо важных открытий, и конец её совсем близок. Пролетарская же наука служит интересам трудового народа, только от неё следует ожидать крупных эпохальных открытий, которые удивят весь мир и приведут к небывалому расцвету техники"(1991, с.607). А первоклассным философским языком эту мысль выразил князь Н.С.Трубецкой: "Находясь всецело во власти марксистских схем и подходя к проблеме культуры исключительно с точки зрения этих схем, большевики, естественно, оказываются совершенно неспособными выполнить то, что они затеяли, т.е. создать на месте старой культуры какую-то новую. Их "пролетарская культура" выражается либо в одичании, либо в какой-то пародии на старую, якобы буржуазную культуру. И в том и другом случае дело сводится к простому разрушению без всякого созидания" (2004,с.398).
      
       Реальная действительность противоборства пролетарской и буржуазной наук была бесконечно далека от упрощения и утрирования М. Соминского и особенно в области биологической науки. По ряду определённых, чаще всего классовых (политических) критериев, избранных и предустановленных для пролетарской науки, социальный институт обособлял особые учения, теории или постулаты, которым искусственно приписывались функции стандарта, стереотипа или шаблона, а, в общем, роль законодателей и генераторов ("стахановских маяков", как тогда выражались. В качестве курьёза: великому физику А.Ф.Иоффе, упрекая, серьёзно советовали для исправления равняться на "стахановку колхозных полей - Марию Демченко" (Б.М.Вул); а в народных массах имя "Мария Демченко" было нарицательным и обозначало вид водки - самогон из сахарной свёклы). В методологическом разрезе способ стандартизации представлял собой высшее достижение стратегии всеобщей коллективизации и на практике воплощался в сооружение ударных форпостов по всей линии конфронтации с буржуазной наукой. Наиболее законченная форма стандартизации была применена в борьбе с русским дарвинизмом, что и составило специфическую особенность последнего. Этот способ получил широчайшее распространение в советском наборе инструментов социальной детерминации под названием мичуринской науки (синонимы: направление, учение, теория, знамя, закон и даже научная конституция).
       Талантливый самородок и трудолюбивый садовод-любитель из захолустного городка Козлов, Мичурин создал около 250 сортов культурных растений, не пользуясь научными рекомендациями. Но социальный институт не интересовался научными успехами народного умельца, - его резоны исходили из другого: Мичурин, вышедший из глубин трудящихся недр и добившийся немалых результатов самостоятельно, не обучаясь у буржуазной науки, стал удобной фигурой для возвеличивания пролетарской науки в биологии и был поставлен во главе научного направления, отстаивавшего коренные пролетарские интересы против враждебных внешних буржуазных поползновений. При этом на теоретическую беспомощность и невежество "пролетарского маяка" не обращалось внимания, но зато ценились его пассажи на философские темы, которые, по сути, представляли собой мужицкую интерпретацию затасканных пропагандистских штампов. Вот некоторые из них. "Только на основе учения Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина можно полностью реконструировать науку. Объективный мир - природа - есть примат, человек есть часть природы, но он не должен только внешне созерцать эту природу, но, как сказал Карл Маркс, он может изменять её. Философия диалектического материализма есть орудие изменения этого объективного мира, она учит активно воздействовать на эту природу и изменять её, но последовательно и активно воздействовать и изменять природу в силах только пролетариат (! - Г.Г.), - так говорит учение Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина - непревзойдённых умов-гигантов"; "Я вижу, что колхозный строй, через посредство которого коммунистическая партия начинает вести великое дело обновления земли, приведёт к действительному могуществу над силами природы. Великое будущее всего нашего естествознания - в колхозах и совхозах"; "Наука и, в частности, её конкретная область - естествознание неразрывно связаны с философией, но так как в философии проявляется человеческое мировоззрение, то, следовательно, она есть одно из орудий классовой борьбы"(1939, т.1).За всё это И.В.Мичурин был удостоен громкого звания "великий преобразователь природы", и многие годы советские плакаты и транспаранты украшал разбойничий клич, сочинённый Мичуриным: "Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у неё - наша задача!".
       Во главе пролетарской науки в биологии был поставлен как раз Мичурин, а Лысенко исполнял роль ретивого послушника воли пролетарской диктатуры и твердил тексты, заученные для роли общественно обезличенной личности. Воинствующая пролетарская наука в лице социального института или in extenso (целиком) сказать, по-мичурински, не могла мириться с тем, что в её недрах содержится учение, возглавляющее мировую, то бишь буржуазную, биологию, но шокирующим выступал момент того, что в этой же среде обитает лидер биологической буржуазной науки. Поэтому самый первый удар пролетарско-мичуринского политического шквала пришёлся по учению генетической селекции и лично академику Н.И.Вавилову. А поскольку политическую акцию в её конечно-реальных видах осуществляли не партийные, на долю которых приходилась идейно-направляющая миссия, а научные исполнители (даже обладающие высшими званиями), то этот погром был законспирирован под "дискуссию о наследственности".
       Поразительно, но по настоящее время аналитики защищают Вавилова от обвинения в "антимичуринстве", ибо миазмы стахановских маяков и сам эффект процедуры стандартизации ещё бытует в современной науке России, о чём будет доложено впоследствии. Некий парадокс здесь содержится в том, что даровитый сельский натуралист И.В.Мичурин попал в большую науку благодаря Вавилову. С.Киперман пишет: "В 1920 году Вавилов побывал в Козлове у Ивана Владимировича Мичурина, где внимательно ознакомился с его экспериментальным садом и предложил ему написать книгу о проделанной им почти полувековой работе. Эта книга вышла в 1924 году с предисловием Вавилова. Лишь тогда идеи Мичурина стали известны специалистам. Этот факт подтверждает несостоятельность обвинений Вавилова в "антимичуринстве", в непризнании им заслуг Мичурина. В 1966 году видный учёный С.Алиханян напишет: "Вавилов сделал многое для распространения идей Мичурина, для создания благоприятных условий по выведению новых сортов плодов и ягод. За это советский народ должен быть благодарен Н.И.Вавилову"(1997, N274). Требуемая тут благодарность Вавилову за открытие самородка Мичурина должна восприниматься лишь в метафорическом смысле, а в буквальном смысле признательность Вавилову за Мичурина должен выражать социальный институт за приобретение идеального кандидата на роль пролетарского маяка.. С.Киперман, С.Алиханян и другие, не понимая сути научного конфликта в советской биологии, потому не ведают, что Вавилов с его научной совестью, научными знаниями и, наконец, верностью русской традиции, изначально предназначен быть последовательным и стойким антимичуринцем, а точнее, противником того, что аппарат советской социальной детерминации сделал из трудолюбивого работника Мичурина, ибо наука Вавилова отстояла от умения Мичурина ровно на такое расстояние, какое отделяет буржуазную науку от пролетарской. В связи с этим упоминание Вавилова должно звучать в высшей тональности, ибо для Вавилова, русского интеллигента и учёного, что равнозначно абсолютной порядочности, имели значение только научное знание и умение и ничего более (вовсе не поразительно, что в своё время Вавилов рекомендовал Лысенко на Ленинскую премию). Этим Вавилов кардинально отличается от общественно обезличенной личности социального института.
       Следует укорениться во мнении, что политическая акция в биологической отрасли советской науки есть прямое выражение и неизбежное последствие политизации науки, избравшей в качестве повода теорию наследственности. Сплошь и рядом политизацию неверно отождествляют с идеологизацией интеллектуального сектора общества, а точнее, некорректно по-дилетантски уравнивают между собой разные уровни политизации и идеологизации. Наука как таковая не может существовать без идей как таковых, а идеология как таковая есть наука (логия) об идеях, - следовательно, наука нормально функционирует через законы-идеи и логии-идеологии. Идеологизация видится совершенно естественной и чрезвычайно полезной операцией, а вредна и опасна фальсификация идеологии или подделка, а точнее, претензия на идеологическую власть. Именно эта политическая процедура была осуществлена в системе воинствующего материализма над философией в целом: то, что тут числится философией, - диалектический материализм, марксистско-ленинское воззрение, - есть идеологизация, достигшая своего худшего, догматического, облика. Н.И.Бухарин выражается безапелляционно: "Марксизм сознаёт своё всемирно-историческое право на идеологическую гегемонию веков"(1989, с.332-333; выделено мною - Г.Г.) Философия в таком виде породила множество усердных адептов, которые несли идеологизированные декреты и указы в отдельные науки, не всегда ясно отдавая себе отчёт в их политической, сообразно принципу партийности, природе, и осуществляя политические эксцессы..По части мичуринской биологии таким специалистом был неугомонный борец "За материалистическую биологическую науку" (таков титул его главного трактата) - академик М.Б.Митин, credo которого гласит: "Но было бы неправильно думать, что естественные науки - это науки, которые стоят вне общественных интересов, вне и над вопросами классовой борьбы"(1949) Приёмы и идеалы классовой борьбы как главного назначения философии воинствующего материализма в науке - это и есть политизация науки в неприкрытом качестве, с той особенностью в биологии, что классовой борьбе придан облик борьбы за существование.
       Полное впечатление об экспансии подобной философии в научную среду возможно приобрести на примере отповеди академика И.Е.Тамма в физике: "Основное зло состоит в том, что громадное большинство представителей марксистской философии, работающих у нас в области физических и смежных дисциплин, просто-напросто не знает современного положения наук...Философы в своих ответственных выступлениях нередко обнаруживают такую степень научной безграмотности даже не в области новейших достижений науки, а в области элементарных её основ, за которую не поздоровилось бы рядовому студенту-вузовцу. Своё незнание и непонимание многие философы маскируют пышным, но бессодержательным многословием, только затемняющим суть вопросов, отвлекающим внимание от существенного к второстепенному и потому крайне вредным. Жонглирование словами и терминами, фиксирование внимания на мелочах, скрытых под квазиучёными словесными нагромождениями, в последнее время широко проникло в нашу литературу по философии науки. Трудно оценить тот вред, который принесла эта грубейшая вульгаризация науки"(1933, N2)
       Академик И.Е.Тамм поставил лаконичную и чеканную оценку подобной идеологизации, воплощаемой с помощью политизации, - вред. Но самодовольная классовая философия не приемлет мнение подлинной физики и, как бы в ответ, даёт свою оценку такой физике, отвергая наиболее блестящее её достижение - кибернетику, некогда называемую "волшебством ХХ века", и изобретая новую категорию науки - "лженауку". В "Кратком философском словаре" под редакцией М.Розенталя и П.Юдина (1954 г.) сказано: "По существу своему кибернетика направлена против материалистической диалектики, современной научной физиологии, обоснованной И.П.Павловым, и марксистского, научного понимания законов общественной жизни. Эта механистическая метафизическая лженаука отлично уживается с идеализмом в философии, психологии, социологии. Кибернетика ярко выражает одну из основных черт буржуазного мировоззрения - его бесчеловечность, стремление превратить трудящихся в придаток машины, в орудие производства и орудие войны. Вместе с тем для кибернетики характерна империалистическая утопия - заменить живого, мыслящего, борющегося за свои интересы человека машиной, как в производстве, так и на войне"(1954, с.236). Итак, с одной стороны - "вред", а с другой стороны - "лженаука", а между ними пропасть, - такова уродливая триада, составляющая каркас советской науки как политизированного научного образования.
       Помимо кибернетики, звания "лженауки" заслужили в советской науке ещё теория относительности Альберта Эйнштейна (здесь активистами выступали прославленный советской пропагандой дарвинист (на самом деле механоламаркист) профессор К.А.Тимирязев и академик Б.М.Кедров) и, - что особенно важно в ведущейся беседе, - почвенная теория В.В.Докучаева. (Сноска. После того, как доктрина "лженауки" потерпела сокрушительный крах, и увидели свет ранее закрытые цензурой сочинения, выяснилось нежданное. Оказалось, что основные положения кибернетики, информатики, общей теории систем, осмысленные западными учёными (Н.Винером, У.Р.Эшби, Л. фон Берталанфи) и внесенные в основу технического прогресса ХХ века (или научно-технической революции (НТР), были предвосхищены русским учёным А.А.Богадновым, который создал в 1913 году новую науку тектологию (всеобщую организационную науку). Александр Александрович Богданов (Малиновский) - философ, экономист, математик, биолог, врач, писатель-фантаст, - есть ещё одно имя из плеяды загубленных гениев России. Не согласившись в своё время с одним из гносеологических тезисов Богданова, В.И.Ульянов-Ленин подвёрг его остракизму и им был измышлен даже бранный термин "богдановизм", а после ленинского приговора ("что под видом "пролетарской культуры" проводятся А.А.Богдановым буржуазные и реакционные воззрения") все произведения Богданова были изъяты из обращения с печатью неукоснительного taby. Шесть с половиной десятилетия длилось забвенье. Однако в послесловии к первому полному изданию "Тектологии" Богданова в 1989 году академик А.Л.Тахтаджян обратился с упрёком не к деятелям социального института, столь долго державшим под спудом этот шедевр аналитической мысли, а к западным творцам кибернетики с упрёком в плагиате. Ничтоже сумняшеся Тахтаджян интеллигентно пеняет: "Между тектологией и общей теорией систем Берталанфи так много общего, что невольно возникает мысль о прямом влиянии Богданова, тем более что немецкий перевод названных двух томов "Всеобщей организационной науки" был издан в Берлине в 1926 и 1928 г.г. Странно, что Берталанфи нигде не упоминает имени Богданова, хотя, как он писал мне, немецкий перевод "Тектологии" был ему известен. Но Богданов предвосхитил не только теорию систем Берталанфи, но и некоторые основные концепции кибернетики" (1989, кн.2, с.350). Однако вопрошать здесь тщетно, - генералы науки вновь при деле: теперь они гордятся Богдановым, сосут любимый леденец из ассорти авторских приоритетов во славу советской науки и пылают благородным негодованием по поводу научной недобросовестности западных коллег).
       Итак, научный комплекс русского дарвинизма, а особенно - и это следует подчеркнуть - школа Вавилова как форштевень русского дарвиновского корабля, располагался на территории, идеологически несоответственной для пролетарской культуры, а потому спонтанно относящейся к буржуазному логову. "Очищение" этой территории и являлось генеральной политической функцией социального института по выполнению задач всеобщей коллективизации. Подтверждением чему служит то обстоятельство, что методологический аппарат научного познания, включающий в себя доказательную базу, систему аргументации, схему мотивации, и вообще логическую полноту ноуменального процесса, какой взят на вооружение академиком Лысенко и его школой, полярно и качественно отличается от традиционно научных средств; слабость дискурсивных систем, ограниченность аподиктического видения и узость гностического кругозора, склонность к категорическому повелению и волюнтаристскому тону, а также необоримая тяга к догматической риторике в совокупности создают характерные черты особого политического стиля мышления в его кардинальном противопоказании научному постижению.
       В очень выпуклом виде данный стиль демонстрирует статья основного идеолога в лагере Лысенко - И.И.Презента, опубликованная в журнале "Яровизация" N3 1937 года: "Тем советским учёным, кто желает строить советскую науку, но не отдаёт себе вполне ясного отчёта о той роли, которую играет в критической перестройке агробиологии творчески развиваемый дарвинизм, следует призадуматься над тем, что когда наша советская научная общественность развернула фронт борьбы против метафизики в вопросах жизни и развития и в лице Мичурина и Лысенко и всех идущих вместе с ними под знаменем перестройки биологической науки, на базе поднятого на уровень марксизма учения Дарвина, то силы мрака оказались против этого молодого, исключительно творческого направления советской биологической науки. Враг народа Урановский, подвизавшийся в качестве "методолога" Академии Наук, оптом и в розницу продававший наши научные интересы, ведя вредительскую линию в области научной политики, отстаивал "чистую науку для науки", всячески поносил всех тех, кто боролся за поворот науки в нашей стране к нуждам социалистического строительства...Другой троцкистский бандит, генетик Агол, немало потрудившийся над засорением умов наших читателей метафизикой вейсманизма, как и подобает меньшевиствующему идеалисту, всячески пытался отрывать теорию от нашей социалистической практики. Очень показательно, что генетические друзья Агола за границей ополчились против "генетиков-яровизаторов". Столь же "честно" заслужил поцелуи от матёрых противников марксизма в науке и антропогенетик Левит, немало давший в распоряжение человеконенавистников "материала" о якобы фатальной "наследственной обречённости" у людей. Знаменательно, что и друг троцкистов враг народа Бухарин, верный своей теории "мирного врастания", говоря о дарвинизме и современности в своей статье "Дарвинизм и марксизм" ни словом не обмолвился о той волне антидарвиновской метафизики, которая идёт со стороны буржуазной генетики. Более того, Бухарин полностью принимает метафизические стороны генетики и прямо объявляет "как дальнейшее развитие дарвинизма" учения о комбинантной изменчивости на основе законов Менделя, учение "о чистых линиях" Иогансена, обобщение американской школы во главе с Морганом. Тимирязева, Мичурина для Бухарина не существует, зато Бухарину очень нравится "закон гомологических рядов" Вавилова. Дело здесь по существу не в самих этих ошибочных и антидарвинистских теориях, а в том, что продавший социализм Бухарин, продавал интересы и советской науки и сознательно фальцифицировал их как "дальнейшее развитие дарвинизма" (с.62-63.Комментарий: профессор Я.М.Урановский - известный дарвинист и историк естествознания, реабилитирован посмертно; профессор И.И.Агол - один из наиболее блестящих и эрудированных советских генетиков, академик-секретарь АН УССР, реабилитирован посмертно; профессор С.Г.Левит - крупнейший специалист по медицинской генетике, учёный с мировым именем, о реабилитации не известно; Н.И.Бухарин - один из наиболее образованных и эрудированных идеологов большевизма, по словам В.И.Ленина, "любимец партии", реабилитирован посмертно).
       С точки зрения изощрённых асов научной мысли, таких к примеру, как ведущие творцы русского дарвинизма (Докучаев, Кольцов, Четвериков, Шмальгаузен), и даже с позиции элементарной научной этики, подобный перл Презента есть не что иное, как инсинуация и злостный вымысел, враждебный по своей природе обычному научному общению. Но именно в таком, противонаучном, качестве данная инвектива приобретает вес политического документа, который однозначно свидетельствует о характере социальной детерминации в советской науке, которая, в свою очередь, является продуктом политического климата в стране и только такой климат и насаждающая в науке. Следовательно, характерной формой социокультурной детерминации в советской науке стал политический донос и тот же вид приобретали внутринаучные движения (научные споры, дискуссии, диспуты и прочая), поскольку они находились под плотным партийным диктатом. Политический климат в советской биологии, как и всей страны, определялся и направлялся со стороны руководящего органа большевистского режима - коммунистической партии, которой единственно предписывалось право формировать механику и механизмы социокультурного фактора в науке. С.Киперман, не вникая глубоко в суть, приводит красноречивый отрывок из подобного верховного постановления "О положении в советской биологической науке", опубликованный в центральной партийной газете "Правда": "В биологической науке сформировались два диаметрально противоположных направления: одно направление прогрессивное, материалистическое, мичуринское, названное по имени его основателя, выдающегося советского естествоиспытателя, великого преобразователя природы И.В.Мичурина и возглавлямое ныне академиком Т.Д.Лысенко; другое направление - реакционно-идеологическое, менделевско-моргановское, основателями которого являются буржуазные биологи - Вейсман, Мендель и Морган и последователи их в советской биологической науке - академики И.И.Шмальгаузен, Н.К.Кольцов, А.Р.Жебрак, Н.П.Дубинин, С.Г.Навашин и др."
       В этой реляции среди академиков-еретиков не названо имя Н.И.Вавилова, ибо к тому времени его уже не было в живых: смерть академика Н.И.Вавилова наступила, по сообщению С.Кипермана, 26 января 1943 года в Саратовской тюрьме от дистрофии. Эта смерть стала страшным и самым печальным следствием политического климата в науке, сравнимым с сожжением Яна Гуса и Джордано Бруно. (Сноска. Академик Т.Д.Лысенко, - основной противник академика Н.И.Вавилова, - был семикратно, более, чем кто-либо, удостоен высшей награды страны - ордена Ленина. Самый заслуженный человек Страны Советов против первого учёного планеты - фантазия Шекспира бледнеет перед трагизмом такого жизненного сюжета! Академик Н.И.Вавилов, в противовес академику Т.Д.Лысенко, мог один накормить население земного шара, а погиб от дистрофии, то бишь от голода, - какая омерзительная гримаса социального института! Но в условиях политического климата такие гримасы кажутся привычными ужимками. Н.И.Вавилов был посмертно реабилитирован в 1955 году)
       Политическая централизация и гегемонизация неизбежно связана с дефицитом профессионализма и невежеством не только в сфере научной мысли, но и на всех участках практического дела.. И Вавилову приходилось воевать на двух фронтах: против дилетантов-учёных и волюнтаристов-практиков. Марк Поповский обрисовал это положение в интернет-сайте "Дело академика Вавилова":
       "Государственная политика, направленная на тотальную централизацию всего управления хозяйством, привела к разрушению опытного дела на местах и созданию отраслевых институтов в центре. ВАСХНИЛу было приказано организовать единое научное управление всеми отраслями сельского хозяйства. И академия, подчиняясь команде сверху, начала плодить узкоспециальные институты вроде Института кофе и цикория, Института сои, Института кролиководства. В те годы находилось немало научных и практических работников, которые пытались протестовать против централизации науки. Они резонно говорили о богатстве почв и климатов в нашей большой стране, о том, что опыты с сельскохозяйственными культурами и породами скота следует вести с учетом местных условий. Таких арестовывали как "врагов народа", подрывающих основы социалистического хозяйства. В тюрьму попали наиболее видные организаторы опытного областного дела: В. Е. Писарев, В. В. Таланов, С. К. Чаянов, А. Г. Дояренко. А уж о малых сих и говорить нечего: в начале тридцатых годов агрономов и селекционеров сажали сотнями. Теперь же, в 1940-м, специализированные институты были объявлены вредительством, а от академика Вавилова требовали, чтобы он взял на себя вину за глупости, подлость и бессмыслицу "периода социалистической реконструкции сельского хозяйства".
       Будущий историк науки, исследующий этот мрачный период русской науки, несомненно, обратит внимание на стадийность данного потрясения в биологии, - сорганизованная политическая акция против идеологии русского дарвинизма не завершилась насильственной гибелью лидера последнего - академика Н.И.Вавилова. Историк-аналитик должен найти причину того, что вавиловское учение, по сути дела, выдержало этот страшный удар и потребовалась следующая стадия - августовская сессия ВАСХНИЛ 1948 года. (Моё персональное объяснение: причина в личных качествах. Гении уходят из жизни, но не уходят из памяти. Лысенко захватил все посты и должности, принадлежавшие Вавилову, и на каждом шагу демонстрировал на фоне не живущего, но светящего светила, своё ничтожество. Между ними не может существовать даже контраста, ибо инда тень академика Вавилова отторгает всё достоинство академика Лысенко, где наибольшим удельным весом обладали невежество, бахвальство и наглость. Политизированная наука, назначив Лысенко на роль предводителя, не могла обеспечить его тем главным, без которого не бывает никакое научное течение: личным авторитетом творца. Со смелостью, присущей только женщинам, агроном Екатерина Радаева возвестила во всеуслышание: "...За короткий срок академик Лысенко развалил ВАСХНИЛ. Основные массы академиков фактически покинули Академию, и ВАСХНИЛ превратился в пристанище шарлатанов от науки и всякого рода "жучков". Официальным философом ВАСХНИЛ стал небезызвестный Исай Презент, путаник и болтун, не раз битый за левацкие фразы и дела....В то время как лысенковцы продолжали беззастенчиво кричать, что Лысенко - это "светильник истины", учёные-агрономы говорили между собою, что сельскохозяйственная наука "облысела" (цитируется по С.Киперману, 1997, N276).(Сноска. Не могу в связи с этим не вспомнить свои студенческие годы и пример ещё более разительного остроумия. В те годы кафедру общей биологии в Львовском университете вёл профессор Андрей Сазонтьевич Лазаренко. Аристократическая внешность, манеры, а главное, юмор сделали его студенческим кумиром. Лазаренко был ярым противником Лысенко, и среди нас ходила легенда о выступлении профессора на одном из совещаний, где присутствовал Лысенко. На этом совещании выступала некая учёная дама, которая докладывала об опытах на собаках по методу Лысенко: у щенков отрезались хвосты и подбором внешних условий пытались создать среду, в которой рождалось бы бесхвостое потомство. В прениях выступил Андрей Сазонтьевич и, выразив восхищение смелым опытом, сказал, что по этому поводу на ум приходит сравнение: сколько тысячелетий мы не травмируем женщин, а они все едино рождаются девственницами. Не знаю, в какой мере эта легенда соответствовала действительности, но на моей памяти профессор Лазаренко был отстранён от заведования кафедрой, а затем и вовсе покинул университет).
       Очередной этап политической акции в биологии, как и положено, был благословлён руководящим органом и в передовой статье газеты "Правда" от 27.08.1948 года было указано: "Борьба мичуринцев с вейсманистами является формой классовой идеологической борьбы социализма с капитализмом на международной арене и с пережитками буржуазной идеологии у части учёных нашей страны. Как и во всякой борьбе, середины тут быть не может. Мичуринское учение и вейсманизм непримиримы".
       В достопамятном докладе на августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года, составленном при активном со-участии не учёных-биологов, а высших партийных идеологов, академик Т.Д.Лысенко преподнёс расширенное толкование этого предписания в теоретической части биологии. Поражает размах практического воплощения верховной установки, о котором документально доложил Ж.А.Медведев: "Министр высшего образования СССР Кафтанов только за два дня (23 и 24 августа 1948 года) издал несколько подробных приказов, напечатанных в форме брошюр и разосланных во все высшие учебные заведения страны. Приказ министра N1208, касавшийся университетов, гласил в пункте 2: "Освободить от работы в Московском университете как проводивших активную борьбу с мичуринским учением зав.кафедрой дарвинизма акад.И.И.Шмальгаузена, зав.кафедрой динамики проф.М.М.Завадовского, зав.кафедрой физиологии растений проф.Д.А.Сабинина, декана факультета С.Д.Юдинцева, доцентов С.Алиханьяна, А.Зеликмана, Б.И.Бермана, М.И.Шапиро. Освободить от работы в Ленинградском университете проректора Ю.И.Полянского, декана биофака М.К.Лобашева, проф.Светлова, доцента Д.А.Новикова, Арапетянца". Далее шли списки увольняемых по Харьковскому, Горьковскому, Воронежскому, Киевскому, Саратовскому и Тбилисскому университетам. Но это было лишь начало. В тот же день тот же министр издал такой же приказ N1210 по зоотехническим и зооветеринарным институтам с предписанием об увольнении проф.П.Ф.Рокицкого, В.И.Васина и многих других учёных. В тот же день был издан большой приказ Кафтанова по сельскохозяйственным вузам, согласно которому только из Тимирязевской сельскохозяйственной академии увольнялись проф. В.А.Голубов, проф.А.Р.Жебрак, проф.Парамонов, доцент В.И.Хохлов, проф.Е.А.Борисенко, акад.П.Н.Константинов и другие. А далее следовали списки по Харьковскому, Омскому, Саратовскому и другим сельхозинститутам, Прошёл только один день, и по всем вузам разослали приказ министра высшего образования (1216/525) и заместителя министра здравоохранения по медицинским институтам. Согласно этому приказу на мичуринскую основу ставились такие науки, как анатомия, гистология, патофизиология, микробиология, нервные болезни, судебная медицина и психиатрия".
       Нигде и никогда до этого наука не знала такого побоища, это беспрецедентное в истории науки явление находит некоторую аналогию с еврейскими погромами и сходство тут усугубляется тем обстоятельством, что разгрому в обеих случаях подвергается инаковерие и инакомыслие. Наиболее существенным итогом августовской сессии стало практически полное уничтожение системы академика И.И.Шмальгаузена - самый тяжёлый удар по русской биологии после гибели Н.И.Вавилова, ибо этим окончательно было довершено разрушение блестящей русской школы дарвинистов. Мрачный период отечественной науки нанёс, безусловно, тяжёлый урон также всемирному научному сообществу, ибо лишил лидера мировой биологии, а эпицентр научной мысли сместился на запад, на родину родоначальника дарвинизма - туманный Альбион, где в 1953 году была открыта двойная спираль - структура ДНК генетического материала клетки, хранящего информацию о наследственных признаках организма. В русском дарвинизме содержался, если можно так выразиться, ценнейший генофонд науки генетики и он был ликвидирован в результате "еврейского погрома" в биологии. Обычно, говоря о жертвах данного побоища, не упоминают о том, что в итоге лидер русских генетиков профессор С.С.Четвериков покинул науку. После августовской сессии он написал в письме: "Сейчас моя жизнь качнулась в другую крайность: никаких лекций, никаких занятий, никакой работы вообще....Далось мне это не совсем легко. 13-го сентября у меня сделался сердечный приступ (инфаркт)". 11 лет, до самой кончины, один из наиболее одарённых генетиков планеты пребывал в забвенье; по сути дела, свершилось научное самоубийство. В этом состоит ещё один из самых скорбных следов мрачного периода русской науки.
       3.ФИЛОСОФИЯ ГЕНЕТИЧЕСКОЙ СЕЛЕКЦИИ АКАДЕМИКА Н.И.ВАВИЛОВА. Вл.Соловьёв как-то высказался: "для философа по призванию нет ничего более желательного, чем осмысленная или проверенная мышлением истина; поэтому он любит самый процесс мышления, как единственный способ достичь желанной цели и отдаётся ему без всяких посторонних опасений и страхов". В контексте этого уложения каждого подлинного творца научной мысли положено называть философом, ибо он целиком свёрнут в установке на истину, но не каждого подлинного философа следует считать творцом научной мысли, ибо научная мысль отличается от философской масштабом отвлечения и абстракции. И если по части первого академик Н.И.Вавилов, как, впрочем, и все крупнейшие русские учёные из любой отрасли, а образцом служит академик В.И.Вернадский, вполне удовлетворяет соловьёвским признакам, то в отношении второго его научная мысль оригинальна, поскольку очерчена особым дарвиновским масштабом. Основным элементом или установочным ориентиром в данном масштабе, нацеленным на генетическую селекцию Вавилова как самостоятельную разновидность дарвиновского цикла наук, требуется считать сентенцию Дарвина: "Ключ к объяснению заключается во власти человека накоплять изменения путём отбора: природа доставляет последовательные изменения, человек слагает их в известных полезных ему направлениях. В этом смысле можно сказать, что он сам создал полезные для него породы" Самочинность человека в природе, где явственно ощущается право закона живой жизни Вернадского, составляет исходную аксиому, тобто положения, не требующего доказательства, научного комплекса Вавилова.
       Закон гомологических рядов Вавилова регулирует отбор продуктивных признаков в организмах, удовлетворяющих запросам сельскохозяйственной практики (по смыслу дарвиновского тезиса "во власти человека"), и они по большей части рецессивны, чем искусственный отбор отличается от естественного отбора, где адаптивные механизмы направлены в сторону приспособления доминантных свойств, которым чужды критерии продуктивности. Один из лучших учеников Вавилова академик И.А.Рапопорт указал в предисловии к работе Вавилова: "Любая попытка проведения искусственного отбора при сохранении исходной доминантности, таким образом, исключена"(1987, с.4). Отсюда следует постоянное, неукоснительное и законообразное, усовершенствование человеческих потребностей и в этом прорисовывается одна из граней общего философского содержания творения Вавилова. Перевод рецессивных признаков в доминантные - смысл селекции Вавилова и суть закона Вавилова. В совокупном значении "смысл селекции" и "суть закона" Вавилова дают совершенно неодинарную содержательную ёмкость генетического воззрения Вавилова, которая определяется как норма поведения человека в природе или, с учётом установлений Вернадского, как директивный кодекс человека в биосфере. Таким образом, генетическая селекция (искусственный отбор) Вавилова, по сути, выступает в роли деятельного потенциала человека, который в биосфере Вернадского знается как геологическая сила, а в когнитивном ракурсе закон Вавилова имеет себя как метод закона Вернадского. Таково философское отвлечение дарвинизма Вавилова в сочетании с дарвинизмом Вернадского, что in sensu cosmico (во всеобщем значении) открывает ворота для русской либеральной науки.
       Само собой разумеется, что главное при философском подходе к осмыслению генетической селекции Вавилова заложено в nervus vivendi (основное начало) этой системы, однако не столь очевидно, что эта функция предопределена человеку, но не человеку как таковому, а человеку как конкретной потребности, то есть индивидуальной человеческой величине. В биосфере человек осуществляет себя как геологическая сила посредством осознанных и созидательных потенций своего естества и стоит на том, что, не отвергая и не разрушая природные закономерности и связи, обладает способностью по-новому сориентировать действие природных сил и направить их в русло своей целевой установки, в результате чего природное явление приобретает неприродный, неестественный, то бишь человеческий, эффект. Подобную динамику биосферной экзистенции человека в генетической селекции Вавилов выражает профессиональным языком: "Селекция - комплексная дисциплина, требующая прежде всего конкретного знания эволюции видов и родов изучаемых растений и животных, знания эволюционных этапов, пройденных отдельными видами. Для управления организмом, для создания новых пород и сортов требуется углублённое понимание видов с учётом биологических, физиологических и даже биохимических и технологических особенностей. Огромное значение имеет эволюционное учение об исходном материале, о биологии видов, знание истории селекции, роли естественного и искусственного отбора"(1965, с.40).
       Данное вавиловское определение имеет в академической биологии значение не более, чем формальное умозрительное обобщение процедурной стороны селекции, иначе называемой гибридизацией (скрещиванием). Но в собственно философском обороте эта сентенция становится становым хребтом качественно новой когнитивной фабулы учения Вавилова, тем опорным стержнем, на который наматывается философское содержание вавиловского творения, - своего рода хартия Вавилова, имеющая себя в качестве непроявленного до этого элемента научной конструкции Вавилова. Основное онтологическое назначение этого последнего, служащего исходом мировоззренческих (философских) моментов, положено в том, что данная грамота Вавилова даётся как регулятив эффективной деятельности человека в природе. Эффектом перевода естественных (нечеловеческих, доминантных) качеств в потребные человеку рецессивные свойства, генерированные самим человеком, определяется многоаспектный смысл и суть человеческого существования и человеческой деятельности в сущем мире. Впервые об этом эффекте, как результатирующей величине сознательной деятельности человека в неорганической природе, заговорил в географии (геоморфологии) русский инженер Алексей Козменко, - ещё один из загубленных научных гениев России. Сущность эффекта состоит в том объёме вещества любого вида, что человек получает от природы, воздействуя на неё своими человеческими средствами. Вещественное содержание полученного продукта может быть качественно и количественно самое различное, вплоть до того, что получаемый эффект может быть невещественным, тобто духовным (самое интересное получается тогда, когда духовный продукт доминирует). Данный эффект при всей своей наглядной очевидности не обращал на себя внимание, ибо поглощался формулой материалистической философии: бытие определяет сознание, материя первична, а дух вторичен. А.Козменко, впервые определив инициативно-активную роль человека при взаимодействии с рельефом поверхности (непоколебимо-материалистическим параметром первичности материи), вывел оный эффект самостоятельным и первично-верховным явлением. Ценность эффекта Козменко заключена в том, что он бывает двух типов - положительным и отрицательным. Положительный эффект Козменко: в теории - это установление Вернадского "человек - геологическая сила"; на практике - это теория генетической селекции Вавилова.
       Хотя представление воззрения Вавилова в проекции эффекта Козменко кажется достаточно умозрительным, - а раскрытие философского содержания не бывает иным по своей природы, - но оно имеет под собой вполне определённое основание. Уподобление школы Вавилова форштевню русского дарвиновского корабля твёрдо указало на преемственность идеи генетической селекции в русском исполнении Вавилова в лице почвенного учения В.В.Докучаева. Закономерно здесь то, что логия Докучаева оказалась общей субстратной основой, как для генетической селекции Вавилова, так и биосферно-ноосферной баллады Вернадского, а знаменательно то, что вавиловский гнозис подтвердил весьма туманный момент в учении Докучаева.. В докладе на Закавказском сельскохозяйственном обществе Докучаев преподнёс своим слушателям пассаж, который, даже спустя более века, кажется превосходящим современный ноуменальный уровень: "Надеюсь, милостивые государи, для вас достаточно ясно, что все указанные мною выше почвенные зоны в то же время являются и зонами естественноисторическими; тут очевидна теснейшая генетическая связь климата, почвы и растительных организмов. Если бы было время, нетрудно было бы доказать, что и человек зонален во всех проявлениях своей жизни: в обычаях, религии (особенно в нехристианских религиях), в красоте, даже половой деятельности, в одежде, во всей житейской обстановке; зональны - домашний скот, так называемая культурная растительность, постройки, пища и питьё"(1949, с.501).
       Термином "зональность" Докучаев обозначает универсальное свойство природы, выраженное в специфическом совмещении или спаренности одушевлённых и неодушевлённых предметов природы в своеобразные естественноисторические комплексы (зоны) Земли. Зональность, по Докучаеву, не приобретённое качество, а врождённое свойство, и планета не потому зональна, что на её поверхности закономерным образом распределена солнечная энергия, а солнечная радиация размещена в таком виде потому, что планета зональна, тобто планетная система потребляет солнечное внешнее тепло в соответствии с законом строения своей внутренней структуры. Каждая географическая зона, включая в себя и почвенные зоны, имеет своё выражение в этнографической зональности, а эта последняя находит своё закрепление через выражение в коренной духовности населения; наличие в России чернозёмной и нечерноземной областей служит тому красноречивым примером. Закон гомологических рядов Вавилова в таком понимании выступает веской документацией предположения Докучаева о зональности "домашнего скота" и "культурной растительности". К этому важно, что та "генетическая связь климата, почвы и растительных организмов", о которой Докучаев говорит как условии закона зональности, есть тот же перечень условий ("углублённое понимание видов с учётом биологических, физиологических и даже биохимических и технологических особенностей", по Вавилову), необходимых для селекции как "комплексной дисциплины" и что Вавилов законодательно закрепил в своей хартии.
       Познавательный смысл принципа зональности Докучаева и Вавилова не исчерпывается, однако, онтологической общностью зональных признаков, а полагается в том, что зональность имеет себя как объективное доказательство идеи саморазвитии Земли, идеи первичности самого земного вещества во всех видах процессов, совершающихся на планете (поэтому, к примеру, происхождение атмосферы, гидросферы и литосферы Земли в биосферной теории Вернадского не астрономическое, а биогенное), и, наконец, идеи, на которой стоит пульсационное учение, чему будет посвящён следующий раздел цикла и о котором бегло упоминалось в предыдущем разделе. Следуя и раскрываясь далее, этот познавательный смысл восходит в философский аспект зональности и приходит к акту человека, роль которого в генетической селекции опознаётся визуально как субъекта искусственного отбора, и который через принцип зональности приобретает значение основополагающего источника в философском содержании воззрения Вавилова. При таких условиях человеческий фактор в генетической селекции может быть оценён исключительно как эффект Козменко, положительное значение которого делает человека в природе настолько значительным, что ему становятся настоятельно необходимы правила поведения в природе.
       С постановки вопроса о человеке в природе начинается собственно философское поле не только в генетической селекции, но и во всех контекстах этой проблемы. Будучи едва ли не самой древней проблемой человеческого существования, апория "человек и природа" находила удовлетворительное для цивилизации решение только в философской форме, а современное её решение произведено в контексте европейской концепции человека как члена человечества, где оно представлен особой системой "Я - не-Я", опосредованной великим философом И.-Г.Фихте. Итоговое заключение Фихте гласит: "Природа должна постепенно вступать в такое положение, чтобы можно было с уверенностью предугадывать её закономерный ход и чтобы её сила встала в определённое отношение к человеческой власти, которой предназначено господствовать над силой природы"(1993, т.11, с.171; выделено мною - Г.Г.). Решение проблемы "человек и природа", следовательно, вылилось в установку господства человека над природой и в цель покорения природы человеком. Итак, человек - царь природы и сей популистский лозунг поставлен в западной концепции человека на место конструктивной опоры и получил блестящее философское развитие благодаря деятельности ещё одного великого философа - Карла Маркса.
       Установке на господство человека в природе, которая у Фихте представляет собой умозрительное предуведомление, К.Маркс придал вид расширенного философского дискурса, а сама апория "человек - природа", вместо внутренней проблематичности, заимела у него вид теоремы со строгим и стройным решением. Маркс утвердил: "Практическое созидание предмета человека как сознательного родового существа, т.е. такого существа, которое относится к роду как к своей собственной сущности, или к самому себе как к родовому существу....Поэтому именно в переработке предметного мира человек впервые действительно утверждает себя как родовое существо. Это производство есть его деятельная родовая жизнь"(1955, т.42, с.93-94). В переводе с философского языка это означает, что положение человека в природе не только обуславливается его коллективистским видом, родовой сущностью, тобто в качестве человечества, но и его физиологическое существование как человека напрямую связано с родовой коллективной жизнью в природе. Следовательно, целевая установка человека в природе предпосылается не индивидуальными качествами, а родовыми, общечеловеческими, канонами.
       Несомненным и огромным вкладом К.Маркса в теорию западной концепции учения о человеке служит его философская рефлексия труда, в результате которой это соединительное звено человека и природы раскрылось как удивительный, универсальный и духовный механизм, создающий базовую основу существования современного человека. Из содержания этого звена Маркс вывел некую своеобразную доктрину труда и доказал, "...что этот труд имеет научный характер, что он вместе с тем представляет собой всеобщий труд, является напряжением человека не как определённым образом выдрессированной силой природы, а как такого субъекта, который выступает в процессе производства не в чисто природной, естественно сложившейся форме, а в виде деятельности, управляющей всеми силами природы"(1955, т.46, ч.11, с.110). Взяв данную доктрину труда за посылку своей рефлексии, Маркс независимо подтверждает силлогистику Фихте в отношении поведения человека в природе, и обоснованный Марксом человек, "управляющий всеми силами природы" несёт в себе действенную максиму покорения и господства.. Маркс, по его словам, "предполагает господство человека над природой" и тем самым превращает голословную установку Фихте в узаконенную генеральную стратегию трудовой деятельности человечества, эпопею которой он с такой силой показал в грандиозном "Капитале". И на данный момент не существует более убедительного научного руководства экономического бытия человечества, чем "Капитал" К.Маркса, взятый в его первородном чисто экономическом облике, не загрязнённый политическими претензиями и инвенциями самих авторов марксизма (К.Маркса и Ф.Энгельса), а тем более марксистов всех мастей.
       Основная философская особенность генетической селекции Вавилова, понятой под углом зрения поведения человека в природе при искусственном отборе, состоит в том, что она выпадает из марксистской генеральной стратегии именно как особый и своеобразный вид трудовой деятельности. Вобрав в себя целиком доктрину труда Маркса как двигатель внутреннего сгорания, учение Вавилова, однако, двинулось в ином направлении, и в противовес Марксу вывело из этой доктрины целевую установку совсем другого порядка. В "хартии" Вавилова, являющейся, по сути дела, методологическим и идеологическим конденсатом учения, отсутствуют указания и даже намёки на какое-либо превосходство человека в природе, а тем более признаки приказной, силовой динамики, но прямо наоборот, - "хартия" составлена из требований "всего конкретного знания эволюции видов и родов изучаемых растений и животных", тобто со-трудничества, со-участия и даже со-знания человека и природы. Итак, в установочной части, всегда являющейся определяющей при любой практической деятельности, генетической селекции Вавилова трудовая составляющая сориентирована в иной плоскости, чем труд в экономическом бытие по Марксу; установке на покорение и господство над законами природы здесь противопоставляется установка на содружество с законами природы. Данное противостояние имеет тот же идейный корень, что и противопоказание постулата борьбы за существование уложению о взаимной помощи, и в этом нет ничего удивительного, если не забывать, что генетическая селекция Вавилова есть плоть от плоти русского дарвинизма.
       Установка на содружество в процессуальном плане отнюдь не приводит к нейтрализации достоинства или принижению значимости человека, а даже напротив, - приобщение к законам природы парадоксальным образом способствует возвышению приоритета человека именно благодаря уважению статуса контактирующей стороны, и человек получает возможность осуществить свои собственные запросы, но только иным стратегическим способом, чем в марксистском экономическом бытие. Установка на содружество в её противопоставлении установке на господство определяет самобытность и специфичность трудового ранга, предусматриваемого генетической теорией Вавилова, и даже служит определённым диагностическим критерием генетической селекции, если её рассматривать как осуществлённый способ функционирования (поведения) человека в природе. Установка на содружество есть первое философское следствие учения Вавилова, и оно выводит к истокам самого философского воззрения, задолженного в школе Вавилова: следы спонтанно приводят к русской духовной философии, где единственно бытует соответствующая постановка вопроса. У Вл.Соловьёва сказано: "По ходячим понятиям цель экономической деятельности есть увеличение богатства. Но цель самого богатства - если только не становиться на точку зрения "скупого рыцаря" - есть обладание полнотою физического существования. Эта полнота, без сомнения, зависит от отношения человека к материальной природе, и тут нам предстоят два пути: или своекорыстно эксплуатировать земную природу, или с любовью воспитывать её. Первый, изведанный путь не остался без косвенной пользы для умственного развития человека и его внешней культуры, но главная цель им не может быть достигнута. Природа поверхностно уступает человеку, отдаёт ему видимость господства над собою, но мнимые клады, добытые насилием, не приносят счастия и рассыпаются, как перегоревший уголь"(1996, с.398-399).
       "Первый, изведанный путь", о котором пишет русский мыслитель, есть путь установки на господство человека в природе и он знаменателен парадоксальностью своего становления и развития. Промышленное производство, - так эта установка числится в технических ведомостях, - зародившись в незнаемой глубине веков, вдруг, как принято считать, в ХУ111 веке, совершило скачок в расширении производительных сил, и с тех пор мало какое другое общественное явление, имеющее всеобщее значение, развивалось с такой скоростью и интенсивностью, сопровождаясь восторженным гулом. Вл.Соловьёв был единственный из философской гильдии, кто подверг критике этот путь, а в науке таким одиночным голосом был великий эволюционист Ж.-Б.Ламарк, который заявил в начале Х1Х века: "Можно, пожалуй, сказать, что назначение человека как бы заключается в том, чтобы уничтожить свой род, предварительно сделав земной шар непригодным для обитания". Однако эти и им подобные критические голоса безнадёжно тонули в бурных панегириках науке (точнее, точным наукам) и техническому прогрессу, а насколько сильны были эти последние, можно судить по тому, что даже такой вдумчивый и проницательный творец, как академик В.И.Вернадский, не избежал гипнотического воздействия этого феномена. В экстазе Вернадский вещал: "Мы переживаем не кризис, волнующий слабые души, а величайший перелом научной мысли человечества, совершающийся лишь раз в тысячелетие, переживаем научные достижения, равным которым не видели долгие поколения наших предков....Стоя на этом переломе, мы должны быть счастливы, что нам суждено это пережить, в создании такого будущего участвовать"(1975, с.49-50). Каждый век производил свою промышленную революцию и каждый хронон входил в историю, обладая аттестатом, где не последнее место занимали технические отметки, а в двух последних веках они вытеснили все другие дисциплины , и прежде всего духовные.
       Однако со временем всё более ощутимо начинает заявлять о себе факт, который вначале был незаметен на фоне ослепительных достижений науки и технологии: при взаимодействии человека и природы образуются некоторые техногенные продукты, которые не усваиваются человеком, а усвоенные окружающей природой, сотворяют среду, губительную для существования человека как гоменоида. Эти техногенные продукты называются отходами, а процессы, производящие отходы - загрязнением окружающей природы. Только в ХХ веке человечество неожиданно обнаружило в связи со своей научно-технической революцией (НТР), что одним из последствий его цивилизаторской деятельности становится ущемление своего природного состояния, имеющее в перспективе уничтожение себя и полезной для себя окружающей среды, - это стихийное явление, прогрессирующее пропорционально расширению сознательного промышленного производства, именуется экологической катастрофой человечества. Слова Барри Коммонера, одного из лидеров и зачинателя протестующего движения в обществе, правдивы и искренни в той же мере, как эмоциональны и красочны: "Загрязнение окружающей среды - это сигнал о том, что наш способ использования естественных ресурсов вносит чудовищную дезорганизацию в природу как таковую. Это свидетельство самоубийственного, потенциально рокового порока современной системы производства...Загрязнение - это предостерегающий глас Земли, сигнал тревоги, которому мы должны внять если хотим выжить"(1974). Этот "сигнал тревоги" подхватил Нобелевский лауреат биохимик Эрвин Чаргафф и более усилил трагическую составляющую: "Моё поколение или, быть может, предыдущее поколение впервые развязало под предводительством точных наук разрушительную колониальную войну против природы. Будущее проклянёт нас за неё".
       Существенно, что всеобщая озабоченность в ХХ веке захватила и гуманитарные круги общества, откуда прежде всего исходили волны эмоций, возносящих человека как демиурга технического чуда на высоту если не выше, то вровень с Богом. Выдающийся гуманист академик Д.С.Лихачёв, однако, понял эту тревогу не эмоционально, а как научную необходимость: "...техническая культура уже зашла в такую стадию, когда она перестаёт быть управляемой, она начинает пожирать сама себя, и природа начинает пожираться ею независимо даже от желания человека: это вызывается необходимостью". Также было понятно, что главной жертвой в этой "колониальной войне" оказывается сам человек и авторитетный социолог Филипп Сен-Марк высказал не только персональное мнение: "Вырождение природы вызывает равнозначное вырождение человека. Оно калечит его физически и духовно, угрожает не только его счастью, но и его личности, его равновесию и разуму. Это самая опасная машина для уничтожения человека"(1977, с.173). Другой Нобелевский лауреат Д.Балтимор стенает: "всё могущество современной науки не внесло качественных изменений в мироощущение людей, не искоренило бедности, не сделало людей умнее, сознательнее, увереннее". Израильские исследователи Л.Кейсевич и И.Соболь в статье с красноречивым титулом "Человек против человечества" лаконизировали высказанную и подозреваемую истину, "...что у человека нет сегодня врага более страшного, чем сам человек"(2001, выделено мною - Г.Г.)
       Отсюда возникло понимание главной апории проблемы НТР и воочию был поставлен основной вопрос экологической катастрофы: "является ли НТР средством обеспечения благоприятных для общества биогенных условий существования, или она необходимым образом ведёт к гибели человечества в результате экологической катастрофы?" (Ю.В.Олейников, 1987, с.3-4); а у А.Г.Исаченко эта апория заострена до болезненной обнажённости: "Приходится исходить из признания двух как бы исключающих друг друга реальностей: 1) природа должна быть сохранена во имя процветания человечества, но 2) прогресс и процветание человечества невозможен без интенсивной эксплуатации природной среды. Явная утопия надеяться спасти природу, остановив общественное развитие. Однако, с другой стороны, для человечества равносильно самоубийству и дальше наращивать темпы развития производства путём стихийного прогрессирующего разграбления природных ресурсов..."(1980). Изучение губительного влияния человека на природу обернулось в советской науке в возникновение специфической, а по науковедческим меркам, суррогатной и нелепой науки об охране природы (высокопарное и всеохватное описание, но не определение, этой научной дисциплины содержится у И.П.Лаптева: "Наука об охране природы изучает закономерности антропогенной динамики природных ресурсов в их сложной взаимосвязи, определяет значение этой динамики для человека, обосновывает рациональное использование природных богатств и разрабатывает способы сохранения и восстановления их количественных и качественных особенностей, важных для человека современного и будущих поколений"(1970). Оригинальное название эта наука приобрела у Н.В.Лазарева - "геогигиена"); издаются законы о защите природы, в массовом количестве появляются политические партии (так называемые партии "зелёных"). Однако в широком общественном ракурсе эти мероприятия ad oculos (наглядно) неконструктивны, а практически стерильны, хотя единодушно была выявлена первопричина экологического бедствия человечества - отходы, возникающие при производственной деятельности человека, или, на техническом языке, "побочные продукты" или "продукты деления".
       При этом отходы как таковые рассматриваются в объёме данной науки больше с количественной, чем качественной стороны, а потому в аналитике, по существу, была пропущена качественная нетривиальная характеристика отходов в политэкономическом аспекте. В экономическом плане отходы представляют собой произведённый продукт, на который затрачен труд и который, следовательно, обладает стоимостью, но с той особенностью, что он не попадает на рынок и не имеет цены, - это потерянный труд, загубленное богатство, объективное мотовство человека. Следовательно, отходы содержательно определяются как стоимость, не имеющая цены, и в этом качестве они становятся неприемлемыми для человека, тобто губительны для человеческого общества, ибо окружающая природа, впитывая в себя эти вредоносные элементы, сотворяет внешнюю среду, отстраняющую человеческое бытие. Это означает, что человек, используя свои знания, способен создать угрозу своему существованию; знания против сознания - такова формула экологического кризиса человечества и НТР, таково же внутреннее содержание отходов, как особого экономического казуса.
       Но и количественная характеристика отходов не менее ошеломительна для человечества: оказалось, что при своей хозяйственной деятельности человек производит отходов во много раз больше, чем полезных продуктов. Из огромного количества фактических данных на этот счёт академик И.Т.Фролов создал впечатляющую справку: "Общественное производство, взяв от природы 100 единиц вещества, использует 3-4, а 96 единиц выбрасывает в природу в виде отравляющих веществ и отходов. В расчёте на каждого жителя индустриально развитых стран ежегодно извлекается около 30 тонн вещества, из них лишь 1-1.5% принимает форму потребляемого продукта, а остальные составляют отходы, обладающие нередко весьма вредоносными свойствами для природы в целом"(1983). Лапидарно высказал ту же мысль академик И.В.Петрянов-Соколов: "...мы берём у природы миллиарды тонн сырья, а превращаем в полезный для общества продукт только один-два процента, то есть 98-99 процента взятого выбрасываем в окружающую среду"(1984). В своём экономическом обзоре П.Г.Олдак сообщает: "Сегодня утилизируется в конечном продукте приблизительно 1% веса используемых природных ресурсов. Остальные 99% практически безвозвратно теряются" (1983), а в геохимическом обзоре Г.П.Беспамятнов и Ю.А.Кротов отмечают: "Если в 1968 г. на каждого жителя нашей планеты добывали в год 20т различных минералов и пород, то спустя 10 лет их количество достигло уже 27т. Но лишь 2% добытых ископаемых превратились в полезную продукцию. Остальные 98% возвратились в биосферу, причём в значительной степени в таком виде, что её естественные силы не могут включить их в свой кругооборот"(1985, с.8); украинский эколог Л.Г.Мельник заключает: "Полезно используется не более 5% добываемого природного вещества, остальные 95% возвращаются природе уже в менее компактном и организованном, но более токсичном виде. Эти отходы превращаются в загрязнители, поражающие качество природных сред: воздуха, воды, почвы"(1988). Во всей обширной информации аналогичного рода максимальное значение полезной доли человеческого труда равно 5%; я принял "5%" за параметр, который отражает в НТР почти отрицательный абсолютный эффект Козменко, и на основании этого спонтанно появляется суждение, что вряд ли существовала в истории другая цивилизация с таким чудовищно низким коэффициентом полезного действия.
       Но мало того. Из полученного полезного продукта в 5% человечество черпает затраты на военное хозяйство, которое по своей природе относится к разряду предельно отходных промышленных производств. Современные войны есть университеты технократии и ничто иное не аккумулирует в себе такое количество минерально-сырьевых ресурсов и морально-физических затрат человека, действующих с такой скоростью и силой, как военное производство, которое предназначается для единственной цели: уничтожения своих создателей. (В 1982 году Генеральный секретарь ООН Перес де Куэльяр сообщил, что в мире на военные нужды каждую минуту тратится 1 миллион долларов, а на снаряжение одного солдата затрачивается средств в 60 раз больше, чем на одного школьника). Можно представить себе, какие крохи остаются человечеству для его цивилизаторской деятельности при нынешней научно-технической революции. И хотя эпидемия бедности жителей Земли запрограммирована НТР, но данные о том, что на земном шаре ежедневно умирает от голода 60 тысяч детей, не может не потрясать, и эта цифра светится укором самодовольному человечеству развитых стран. Возможно, в силу этого председатель экологической комиссии ООН профессор И.Ятамару провозгласил на исходе ХХ столетия, что человечество погубит себя в ближайшие 200 лет.
       Ясно, что главная апория НТР, она же - основной вопрос экологической катастрофы, есть, по своей содержательной сути, онтологическое следствие взаимоотношения человека и природы, понятого в законах точных наук, или, по-другому, того отношения, где мерилом поставлен параметр "5%". А философское содержание этого отношения свёрнуто в том, что данная взаимосвязь поставлена перед альтернативой гибели, смерти, уничтожения. Раскрытие этой чудовищной перспективы НТР выглядит очевиднее на конкретной наглядной иллюстрации, к примеру, угольного комбайна. Сей объект по всем параметрам является кровным детищем НТР: от начала до конца эта структура суть гомункулус, рукотворное изделие, аналогов которой не существует в реальной природе, и которое рождено в неестественном мире - человеческих экспериментаторских производствах (лабораториях, бюро, заводах, цехах). Основное и единственное назначение угольного комбайна - это разрушение природной геологической среды, литосферной структуры, но и литосфера оказывает такое же ответное действие на комбайн, в результате чего он выходит из строя, ломается и, в конце концов, также разрушается. Взаимное истребление, следовательно, лежит в основе альтернативы смерти экологического злосчастья человечества, дарованного нынешней НТР. Со своей стороны, это положение есть философское содержание или содержание эпифеномена НТР, данного в философском реестре, а по-другому его можно назвать демоном "5%" - высшей реализацией установки на господство человека в природе. При этом необходимо знать, что , если возможно с той или иной точностью, оценить материальную пользу ("косвенную пользу", уточняет Вл.Соловьёв) для человека действий угольного комбайна, хотя бы на примере одной тонны угля, то принципиально невозможно оценить вред, причинённый при добыче той же тонны угля, непосредственный - геологической среде и опосредованный - человеку. Следовательно, система угольного комбайна, а в её лице любой продукт НТР, лишена рационально-объективного мерила своей данности, и эта оценочная односторонность является составной частью философского содержания НТР.
       Единодушно принятой панацеей от экологического недомогания человечества считается безотходное производство, - голубая места всех экологов мира. Украинские экологи В.И.Николин и Е.С.Матлак в полной уверенности заявили: "Наиболее эффективным с точки зрения конечной цели охраны среды является внедрение безотходных (малоотходных) технологий"(1987, с.8). В безотходном производстве наиболее ходовой моделью пользуется та, где предметом промышленного процесса служат сами отходы, тобто "продукты деления" не "сбрасываются" в окружающую среду, а подвергаются вторичной обработке с целью получения полезного продукта. Как категорически заявляет А.Г.Исаченко: "Главный и единственно надёжный подход состоит в создании безотходной технологии, исключающей загрязнение и превращающей отходы в ресурсы, в источник получения дополнительной продукции"(1980). Однако безотходной технологии не существует в настоящем и её ожидание в будущем является глубочайшим заблуждением и всеобщей утопией: при современной НТР производство отходов неизбежно, а наличие абсолютных безотходных схем при соблюдении законов точных наук невозможно в принципе. Гюнтер Исфорт, исследуя природу производственного процесса как взаимосвязь человека с окружающей средой при нынешней НТР, пришёл к выводам, имеющим вес общего закона: "эффективность всякого производственного процесса или же процесса преобразования веществ меньше единицы; это означает, что материалы, сырьё и энергия, используемые в рамках одной или нескольких стадий производства, в конечный продукт входят не полностью. В силу действия естественных законов и условий конкретных технологий в ходе физических и химических процессов соединения и разделения элементов часть энергии и/или веществ неизбежно теряется - образуются побочные продукты или продукты деления"(1983, с.15). В переводе на понятный язык это означает, что технология, смонтированная на базе точных наук, в условиях НТР необходимо производит отходы в силу свойств собственных законов, то бишь при переработке отходов будут образовываться новые, но по качеству такие же отходы.
       In sensu cosmico (во всеобщем значении) это доказывает, что в условиях своей собственной НТР человечество не может избавиться от отходов, что человечество бессильно перед собственным деструктивизмом в природе, что у человечества нет противоядия против экологического бедствия, и, наконец, альтернатива смерти становится перспективой человечества. В совокупности это создаёт достаточно безотрадную и скорбную картину, где сосредоточены пугающие конструкты современного экономического бытия: взаимное истребление, демон "5%", и, главное, войны как стимулятор технического прогресса и закономерный участник общественной жизни. На сумрачном фоне данного полотна свет, явившийся со стороны русского дарвинизма, не может не ослеплять, а источник этого света - академик Вавилов - самопроизвольно кажется лучезарным гением, ибо единственно доступной человечеству безотходной технологией выказывает себя генетическая селекция Вавилова. Чтобы понять суть этого феномена, проще всего по аналогии с системой угольного комбайна, на примере которой были воочию явлены основополагающие признаки НТР и экологической катастрофы, обратиться к конкретному образцу, несущему в себе такие же характерные параметрические показатели генетической селекции в промышленном аспекте. Такой моделью, целиком удовлетворяющей указанному условию, выставляется система коровы.
       Корова и угольный комбайн роднятся в системном отношении: как системы, они созданы человеком и оба являются результатом его производственной деятельности, так что их взаимоисключение в технологическом плане неправомерно, а различия между этими системами информационно доказательны для характеристических отличий явлений одного типа. Если первая система (корова) выведена человеком из природных отношений сообразно природным законам и с такой же долею соответствия осуществляет свою жизнедеятельность в ландшафтной среде, то другая система (комбайн) не имеет адекватов в природных средах и искусственно создана для разрушения (добычи и извлечения) естественных литосферных структур, функционируя в режиме взаимного истребления. Система угольного комбайна постоянно плодит отходы и в этом состоит его технологическая миссия, но другая судьба уготована системе коровы: при рентабельном хозяйствовании ни один гран вещества, произведенного системой коровы и в недрах системы коровы, не проходит без пользы для человека.. (В связи с выявлением критериев отличия систем коровы и комбайна нельзя пройти мимо давнего обычая в русских сельских семьях, включающих корову в состав семьи; такого не имеет никакая техническая структура). А это означает, что система коровы - безотходна и с такой же определённостью свидетельствует, что генетическая селекция академика Н.И.Вавилова есть теория безотходного производства. Безотходность генетической селекции определяется как второе философское следствие учения Вавилова.
       Второе философское следствие представляет собой продолжение первого философского следствия учения Вавилова, трактующего об установке содружества (закон солидарности, по П.А.Кропоткину). Именно это последнее, приобретя в лице хартии Вавилова своеобразный морально-нравственный постулат, обеспечило наиболее актуальную черту генетической селекции - антимилитаризм. Система коровы если и имеет какое-либо отношение к войне, то только в качестве жертвы, а как экономические категории, война и корова суть антиподы по жизни. Итак, антимилитаризм учения Вавилова преподносится вовсе не как риторическое возвещение пацифиста-гуманиста, а как когнитивный элемент научной конструкции, высшее и специфическое выражение его безотходной природы. Благодаря второму следствию философия генетической селекции открывает на аналитическом срезе своё познавательное важнейшее средство, а именно: историческую составляющую. Если общественно-хозяйственная деятельность человека при производительных силах, основанных на законах точных наук, не может не быть отходной, а потому ущербной для человека, то почему та же трудовая деятельность, опирающаяся на те же производительные силы, но генерированные биологическими закономерностями дарвиновской формации, творят безотходную технологию? Академическая аналитика, вращающаяся в кругу сугубо профессиональных постижений Вавилова, не может дать удовлетворительного ответа на этот вопрос не только потому, что ей неизвестен сам факт безотходности генетической селекции Вавилова, а потому, что его решение лежит как раз в исторической плоскости философского подхода, который исключался из аналитического обихода в биологии по определению, а конкретно в отношении к логии Вавилова вытеснялся догматизированной классовой философией, по типу Мичурина и Митина. А сущность философии учения Вавилова как специфической биологической отрасли более всего высвечивается в этом решении, данном как акт истории науки.
       Слитный комплекс наук физического цикла (кибернетика, математика, физика, механика, химия и прочие вкупе с множеством побочных и сопутствующих дисциплин), который принято называть "точными науками", слагает научный потенциал современной НТР, воплощённый в соответствующие производительные силы общества; один из нынешних творцов технической мысли - академик В.И.Гольданский заявил: "Научно-технический прогресс держится сегодня на трёх китах - атомная энергетика, освоение космоса и информатика". Следует отметить крупный этимологический изъян наименования "точные науки": в строгом понимании оно совершенно излишне, ибо неточных наук не существует, а все научные знания являются точными, поскольку они научные и поскольку они знания. Ф.Энгельс писал: "Если кому-либо доставляет удовольствие применять большие слова к весьма простым вещам, то можно сказать, что некоторые результаты этих наук представляют собой вечные истины, окончательные истины в последней инстанции, почему эти науки и были названы точными"(1948, с.82) "Вечные истины" или "вечные законы природы", данные через "точные науки", есть сущностное качество НТР.
       Итак, науки, которые генерируют знания для производительных сил общества и посредством которых разворачиваются промышленные революции, априорно считаются "точными", тобто несущие в себе "вечные законы природы" или, как выразился Энгельс, "окончательные истины в последней инстанции", а, следовательно, они не историчны по самой своей природе. Неисторичность точных наук есть родимое пятно так называемой классической науки, и сей рудимент принадлежит Ньютону и Галилею. Несмотря на колоссальный рост и видоизменения знаний, как в качественном, так и количественном отношениях, неисторичность выступает постоянным критерием, определяющим их принадлежность к ньютоновскому классическому комплексу, и промышленные революции, переходя из века в век, сохраняли эту тенденцию и, по сути дела, были лишены исторической динамики. А в совокупном виде это означает, что общественное производство в НТР научно прошло мимо потрясения "золотого десятилетия" Х1Х века, а философски застыло на уровне первой промышленной революции ХУ111 столетия. Вавиловская генетическая селекция явилась благой вестью о "золотом десятилетии", принеся в промышленную сферу не только приоритет биологических знаний, но и новый исторический дух для научной идеологии. Хартия Вавилова, где эволюция терминологически обозначает историю, представляет собой расширенную декларацию этого нового духа, а требование о "знании эволюционных этапов, пройденных отдельными видами" звучит как извещение новой научной идеологии.
       Непринуждённо, как бы само собой, из этих вавиловских ноуменальных экзерциций выпадает в осадок, тобто выкристаллизовывается, первопричина экологического злосчастья человечества: современная экологическая катастрофа - это социально развитый конфликт неисторических законов классических наук, опредмеченных в производительных силах, с историческими законами, по которым живёт общество и окружающая природа. Таков источник экологического бедствия в философском представлении. Известно, что достоверность любой философской абстракции постигается через процедуру реализации или эмпиризации данного отвлечения и имеющей тем более подлинный вид, чем больше она касается основного предмета философии - человека. Для данного случая это означает, что наличествующие две схемы производства - отходная и безотходная - необходимо должны выражать свою онтологическую достоверность в соответствующих типах человека, носителя и исполнителя. При отходной технологии человек, управляя созданным им монстром наподобие угольного комбайна и управляясь установкой на покорение природы, в своём отношении, как к самому угольному комбайну, так и к геологической природе (угольному разрезу), не ощущает ничего, что отличало бы его от хищника (на сей случай создан мичуринский клич: "Нам нечего ждать милостей от природы. Взять их у неё - наша задача!"). Разительно контрастирует с этим отношение человека к своему предмету в противостоящей схеме и один только факт того, что в системе коровы последняя иногда признаётся членом семьи ("Корова на дворе, харч на столе" - говорит русская пословица), свидетельствует о наличии человека иного склада - хозяине. Итак, хищник против хозяина - такова онтологизированная формула философского представления экологического кризиса человечества.
       Генетическая селекция многократно усугубила давным-давно известное расхождение между сельским (земледельческим) хозяйством и индустриальным (капиталистическим) трудом, несущее в себе множество последствий и особо важное в духовном плане. Но было бы крупным теоретическим упущением свести специфику вавиловского постижения к этому обстоятельству, которое, однако, выходит далеко за тематические рамки ведущейся беседы. Здесь же я считаю полезным обратить внимание на то, что К.Маркс, гений экономической мысли, многократно указывал на коренное противостояние земельной собственности и собственно капитала в политэкономической плоскости и, создав библию индустриального труда, он отказался от рассмотрения экономики сельского хозяйства.
       При всём этом безотходную генетическую селекцию нельзя считать альтернативой экологически ущербной технологии, хотя бы потому, что первая исторически намного древнее второй, - просто первая есть лучезарный свет подлинной истины. Вавиловский гнозис, создавая принципиальные основы безотходной трудовой деятельности на примере сельскохозяйственного производства и реализуя качественно иную установку, создаёт соответственно и иную перспективу человечества, в корне разрушая зловещую альтернативу смерти, - и в этом состоит теплота и яркость удивительного гения Вавилова. Активный труженик на ниве генетической селекции академик П.М.Жуковский высказался: "Пройдут годы 20-го века и в 21-м веке неузнаваемыми станут поля, сады, пастбища и искусственные леса. Пшеница будет представлена новыми геномами, а её озимые сорта будут обладать высокой зимостойкостью, и освоят Сибирь. Поля, сады и пастбища будут покрыты невиданными прежде мутантами и полипоидами. Сорта плодовых и винограда будут поражать своим превосходным сортиментом. Искусственные леса будут представлены исполинскими триплоидными породами. Будут подавлены вирусы, патогенные грибы и бактерии. Намного вырастут урожаи и растущее население земного шара будет обеспечено питанием. Наступит тысячелетие атома, гена и таксона"(1965, с.49). Эта сентенция отнюдь не является профетическим пророчеством эмоциональной натуры или эскападой в состоянии кратковременной экзальтации, а есть продуманный научный вердикт исследователя, владеющего мышлением, где рациональный разум закономерно соседствует с чувственным созерцанием, - ещё одно достижение школы Вавилова. И в этом прорицании подвергаются колебаниям, могут меняться или не совпадать только рациональные слагаемые мышления - сроки, количества, конечные моменты. Но неизменным остаётся особое качество - вера. Если изложенную онтологизированную формулу философской причины экологической депрессии постараться ещё более конкретизировать, то можно прийти к следующему уравнению: профессор Ятамару против академика Жуковского.
       Итак, выявляется, что философское содержание постижения Вавилова выводит его содержательно-познавательный статус за пределы сугубо профессионального научного значения
       настолько далеко, что в поле биологического знания остаётся лишь хартия Вавилова как норматив поведения и регулятив эффективной процессуальной деятельности процесса гибридизации. Сама же генетическая селекция сам чином претендует стать принципом любого созидательного человеческого труда в природе, ибо включает в себя весь необходимый ассортимент действенных средств: знание собственных потребностей; умение выявить и отобрать наиболее полезные для собственного благосостояния элементы существующего бытия и намерения из их взаимообщения (термин, рекомендуемый вместо агрессивного физического взаимодействия) сотворить нечто новое, обладающее положительным эффектом Козменко.
       Селекция Вавилова, создав особую установку, собственный эффективный (безотходный) производственный процесс и своё видение причинной природы экологической деятельности в целом, сполна продемонстрировала свои потенциальные возможности по части созидательного творчества. Отсюда спонтанно вытекает философская оценка генетической селекции per se в чисто духовном аспекте, противостоящая и отрицающая в этом отношении отходную технологию НТР. Данное образование привлекает особое внимание своей методологической новацией: генетическая селекция процессуально протекает как результат ситуационной механики, тобто развитие осуществляется не благодаря появлению новых, ранее не знаемых предметов и параметров, а посредством изменения состояния действующих параметров; итак, в противовес духовного декрета отходного производства - знания против сознания выступает вавиловская формула и эмблема: знания во имя сознания. Эта последняя являет собой высшую секцию философского содержания искусственного отбора как природного явления, которая не дополняет, не заменяет и не продолжает сугубо профессиональные (биологические) постижения Вавилова, а обогащает эти последние, повышает валютный курс и усиливает их достоверность. Сама по себе эта формула генетической селекции определяет не что иное, как вавиловский вариант главного концепта русской духовной философии - культ личности. Ибо параметр "сознание" в вавиловской формуле обладает исключительно индивидуальной (личностной) природой, а общественное (коллективное) сознание представляется лютым врагом всему научному комплексу Вавилова, что ярко показала биологическая "дискуссия". А это означает, со своей стороны, что генетическая селекция Вавилова как гностическое образование включается в объём русской либеральной науки.
       Философское содержание учения Вавилова, раскрываясь через свой основной объект познания - человека, повышает когнитивную ценность именно человека, давая последнему, как свой личный дар, нормативный кодекс поведения в природе. Но учение Вавилова является всё же биологической отраслью, где основная, говоря по-биологически, "эволюирующая единица" есть биологическая особь, а не человек. Этим философски обозначается пункт, на котором оборвалась творческая эпопея академика Н.И.Вавилова. Не приходится сомневаться, что достигнутые гностические моменты генетической селекции как самостоятельной теории не образуют целостного законченного произведения, ибо творческий рост Вавилова как творца научных знаний был насильственно прерван, - гения стреляли "влёт". Следовательно, вполне обосновано думать о наверняка имеющихся нереализованных планах учёного и, хотя наличные его труды позволяют, с той или иной степенью умения и понимания, восстановить творческие замыслы, но полностью и в деталях осуществить это невозможно. Зато наличествует общее научное направление и неукоснительное научное мировоззрение учёного, вполне опознаваемые с философской стороны, где определённо были сосредоточены ноуменальные усилия Вавилова и где предполагался переворот в науке, соразмерный с общей значимостью его учения.
       Поскольку генетическая селекция в самом широком диапазоне предназначается для улучшения потребностей человека в природной сфере, то она органически непосредственно увязывается с понятием о человеческом жилище (или oikos, что по-гречески означает "дом, жилище, местообитание"): благосостояние жилища всегда исходит целевой установкой для генетической селекции на начальных этапах и то же благосостояние, но только в усиленном объёме, мнится установочной целью генетической селекции на заключительных стадиях единого акта. Таким образом, представление об oikos становится необходимой составляющей генетической селекции. И даже более того: идеология жилища суть третье философское следствие учения Вавилова. Данное следствие имеет в своей опосредованной посылке генеральный принцип содружества (солидарности), философская логика которого требует совмещения экологии и экономии, имеющие общий корень в oikos не только с грамматической стороны. Генетическая селекция впитала в себя экономию, создав безотходную технологию, а потому третье философское следствие обладает более углублённым определением в контексте этого коренного родства: безотходная технология есть экологическая категория.
       Подобной силлогистикой вавиловская селекция вносит большую сумятицу в дефинитивную базу академической экологии, хотя здесь и так отсутствует единообразный порядок, и Э.Пианка приводит целую гирлянду наименований науки экологии: "научная естественная история", "наука о структуре и функции природы", "социология и экономика животных", "биономика", "наука о распределении и обитании организмов", "наука о взаимоотношениях между организмами и окружающей средой". А сам Э.Пианка представляет не менее всеохватное определение: "...экологию лучше всего определить как науку, изучающую отношения между организмами и всеми физическими и биологическими факторами, в совокупности воздействующими на данные организмы или находящимися под влиянием последних"(1981, с.10-11). Смысловая структура всех этих дефиниций одинаково удалена от буквальной сути oikos, тогда как генетическая селекция прямо пересекается именно с этим буквальным, первородным пониманием "жилища". Любое жилище (oikos) для каждого, гоменоидного либо животного, существа имеет значение, прежде всего как убежище от опасности, и oikos (дом) ценен в качестве гаранта безопасности, а потому такие широковещательные терминоиды, как "экологическая опасность" либо "экологическая катастрофа", есть нелепость по отношению к исходной сущности oikos. Генетическая селекция Вавилова потенциально способно нарушить устоявшийся порядок постижения не только в терминологическом очищении академической экологии. Определение "человеческое жилище" учение Вавилова целиком перекрыло представлением о безотходной технологии, дав oikos как экономию, а oikos как экология опосредуется в жилище биологической особи.
       Жилище (местообитание) биологического вида размещается в мире, где безраздельно властвует доктрина борьбы за существование, которая, как считается, полнее всего выражает свои права в животной сфере через процессы питания, а потому трофические связи выступают единственно жизнеопределяющими генераторами в этой области. Биолог М.И.Будыко указывает: "Процессы питания, связывающие между собой живые организмы, являются процессами передачи энергии от одних организмов к другим. Эти процессы уравновешивают постоянную потерю энергии, происходящую в ходе жизнедеятельности растений и животных и обеспечивающую все биологические функции живых организмов...Трофические связи между отдельными видами растений и животных часто имеют вид комплекса, объединяющего разнообразные живые организмы в единую энергетическую систему"(1971, с.410). Эколог Э.Пианка на своём языке выражает ту же основную мысль: "Организм можно рассматривать как простую систему, имеющую вход и выход...Потребление пищи или фотосинтез обеспечивают поступление вещества и энергии на вход, а выход представляет собой продукцию потомства" (1981, с.281). Итак, в доктринальном разрезе идеологии борьбы за существование чётко определено, что эволюционный приоритет принадлежит трофической деятельности, на исполнение которой затрачиваются все жизненные ресурсы особи, а баланс времени и энергии на добывание пищи положен как основной жизненный стимул, по отношению к которому все прочие виды (затраты на рост, создание жилища, размножаемость, воспитание потомства, защита обитания и прочая) выводятся по остаточному принципу как производные и зависимые.
       Однако сосредоточенность на ойкосе предусматривает в генетической селекции Вавилова иную динамическую схему, где пищевая функция лишается своего приоритета, но, может быть, вернее, предположить логическую зависимость, обратную той, что узаконена в казённой экологии. А именно: безотходный режим генетической селекции динамически исключает механику борьбы за существование с её абсолютным первенством и культом пищи и интересов питания, а переводит центр тяжести на функциональный приоритет ойкоса в целом, как такого отправления особи, где имеют значение не только позывы еды. Во всяком случае, из содержательной полноты учения Вавилова в аксиоматичном порядке следует, что безотходная генетическая селекция суть стратегия oikos. Итак, "жилище" из экологически заштатного предмета превращается в качественно иную, нетривиальную сущность и обращается в институт жилища. Новация последнего сосредоточено в органическом сочленении объектов, традиционно рассматриваемых раздельно и коннотационно: размножаемость (по Ч.Дарвину, обеспеченность потомством), забота о потомстве и семейная ячейка. Радикализмом вавиловской мысли институт жилища возводится в жизнетворный стимул животного мира, а трофические цепи и пищевые ряды остаются не более, чем рядовыми структурными фрагментами жилища, способствующими нормальному исполнению его главнейших функций - размножению, заботе о потомстве и семейственности. В качестве общего обобщения возможно вывести, что стратегия ойкоса в условиях семейной ячейки - иносказания жилища - строится на признании естественного отбора не как внешней творящей силы - фактора эволюции, а как изначально присущей живому организму функции - генетического механизма по реализации потребностей особи во внешней среде и созданию благоприятных условий жилища - места обитания, что исключает понятие элиминации, а равно, приспособленных и неприспособленных организмов в принципе.
       Экологический аспект учения Вавилова, дающий представление о богатстве его научного потенциала, имеет особое значение для философии селекции, ибо понятие института жилища на данный момент есть философский казус, а не онтологическое свершение. По определению и из общественной практики в институте жилища читается только один курс - курс семьи и этим он принципиально отличается от внешне подобного элемента действующего экологического бытия - экологической ниши. Особый, нравственообразный и моралевидный, уклон является обязательным сопутствующим при той или иной общительности в такого рода нишах-жилищах, но институт жилища самопроизвольно выходит источником нравственных и моральных импульсов, при чём одинаково для человеческого и животного миров. С этим вынужден согласиться даже такой твёрдокаменный материалист, как Г.Спенсер: "существует нечто, заслуживающее название нравственности у животных". Следовательно, в невысказанной сущности вавиловской логии, точно так же, как в скрытом смысле анархического гнозиса князя П.А.Кропоткина, таится чаяние и предощущения наиболее сокровенной думы русской духовной философии, что вечными законами природы являются не физические и технические постулаты, а нравственные уложения. В дополнение к свидетельствам, которыми оперировал князь П.А.Кропоткин в предыдущем разделе, полезно присовокупить ещё одно его высказывание, которое князь выделил петитом, и какое прямо идёт в руку вавиловским тенденциям: "...нравственное начало в человеке есть не что иное, как дальнейшее развитие инстинкта общительности, свойственного почти всем живым существам и наблюдаемого во всей живой природе"(1999, с.137).
       Итак, когнитивные веяния вавиловского генетического гнозиса в экологическом пространстве несут в себе ароматы русской либеральной науки в лице познания академика В.И.Вернадского и князя П.А.Кропоткина, загубленных советским социальным институтом. В этой общности нет ничего удивительного, ибо и генетическое учение академика Н.И.Вавилова загублено тем же монстром, а потому совершенно закономерно, что экологическая тенденция вавиловской генетики не совпадает по идеологическому курсу с академической наукой, какой уверенно проложен одним из авторитетных теоретиков советской экологии - академиком С.С.Шварцем: "Мы рассматриваем процесс видообразования как процесс совершенного приспособления к специфическим условиям среды, как процесс экологический. Для такой постановки вопроса имеются достаточно веские основания, так как процесс эволюции - это процесс адаптивной радиации Жизни, сопровождающийся морфофизиологическим прогрессом"(1980, с.70).
       В связи с этим возникает несколько аналитически необычный вопрос. Биологическая "дискуссия" 30-60 г.г. в СССР (или "еврейский погром" в советской биологии) осуждена в полную меру советскими историками науки, равно как предана остракизму так называемая "лысенковщина", а это, по законам формальной логики, должно означать сплошную реабилитацию разгромленного генетического учения Вавилова по ходу, так сказать, восстановления справедливости. Судя по всему, именно в таком сюжете и оценивалось происшедшее, - так, одно из более документированных сводок об этой эпохе - эссе С.Кипермана называется "Свет солнца меж чёрных туч" и автор с интонацией сказочника, приведшего сказку к счастливому концу, извещает о "свете солнца": "Решающее сражение за генетику было выиграно лишь в июле 1964 года при выборах действительных членов Академии наук СССР". Непонятно как можно выиграть сражение посредством выборов, но тут, по всей видимости, содержится намёк на академика Н.П.Дубинина, - ученика С.С.Четверикова и убеждённого противника Лысенко, - выдвинувшегося после этой сессии на роль первого генетика страны, и С.Киперман провозгласил: "Это явилось окончательным поражением Лысенко и всех, кто его поддерживал"(1998, N276).
       Однако в действительности этот "необычный" вопрос приобретает совсем иной содержательный статус. Биологическая "дискуссия" per se и невзирая ни на что, суть исторический урок и опыт колоссальной мощи и по масштабу неведомый никакой другой национальной науки. Извлечение знаний и пользы из этого урока, а в другой, практической, плоскости реанимация вавиловских тенденций в генетике должно стать темой обсуждения и осуждения на данном этапе, а отнюдь не комбинаторика членов АН СССР, которая сама по себе служит действующим макетом советского социального института. Итак, расхожий девиз "гении живут после смерти" в конкретном приложении к академику Н.И.Вавилову и его учению обращается в реальную данность, а сам "необычный" вопрос в иносказании принимает следующий вид: ожил ли Вавилов после смерти? Ответ здесь однозначно отрицательный.
       4.О ПОСЛЕВАВИЛОВСКОЙ БИОЛОГИИ В РОССИИ. Чтобы эта тема оставалась в научном поле и не стала публицистикой, необходимо твёрдо обозначить опорную точку: после того, как был и состоялся Вавилов, уже неуместно говорить о какой-то абстрактной или общей генетике, - речь может идти только о вавиловской генетике, равнозначно, как при упоминании дарвиновской биологии необходимо должна подразумеваться вавиловская биология как ноуменально последняя и когнитивно преемственная стадия развития биологической науки.
       Собственно философский урок генетического побоища в СССР совершенно явно видится в том, что массированный диктат социокультурных детерминаторов над внутринаучными факторами губителен для науки в целом и вавиловской генетики в особенности, ибо последняя содержала сама в себе настолько богатый научный потенциал, что не нуждалась и не принимала какого-либо внешнего влияния. Тогда как верховенство принципа партийности не могло допустить наличия духовного творения вне догматизма философии воинствующего материализма. Мичуринская наука, напротив, предназначалась и выражала исключительно господство внешнего социокультурного актива. Именно это последнее, тобто внешний диктат как принцип, осталось неизменным в послевавиловской биологии, с той лишь разницей, что примитивная мичуринская форма была заменена на более изощрённую модель социальной детерминации, названную союзом философии и естествознания.
       Академик Н.П.Дубинин ознаменовал восхождение на пост главного генетика страны заявлением: "Развитие человеческих свойств в индивидуальном становлении личности и вся её сознательная поведенческая активность осуществляется на основе социальной программы, под её контролем"(1980). Подчинение индивидуальной личности социальному воздействию есть первейший знак и основной смысл социальной детерминации, что и вменяется в обязанность "союзу философии и естествознания". Советский философ И.З.Налетов дал общую характеристику этого симбиоза: "Показательные внешние черты этого союза: "сознательное овладение и использование" учёными материалистической диалектики как универсального метода научного познания, с одной стороны, и полное "соответствие марксистско-ленинской теории задачам и требованиям современной науки" - с другой. В рамках этой концепции исключалось какое-либо несоответствие фактов науки или научной теории положениям диалектического и исторического материализма"(1990). С трогательным признанием выступил видный биолог С.А.Северцов (сын академика А.Н.Северцова): "Без изучения основоположников марксизма-ленинизма я не смог бы разобраться в запутанных вопросах борьбы за существование и приспособительной эволюции"(1936, N5, с.896). (Поразительно, но факт, что академик А.Н.Северцов - классик русского дарвинизма и учитель великого И.И.Шмальгаузена - в обучении своего сына не смог составить конкуренции с догматизированным союзом философии и естествознания).
       Собственная познавательная ценность или научная эффективность союза философии и естествознания может быть конкретно показана на едва ли не идеальном примере этого союза в советской науке - многолетнем содружестве прославленного астронома В.А.Амбарцумяна и известного философа В.В.Казютинского. Известно, что нестационарные процессы во Вселенной протекают в двух формах - сжатия (уплотнения, гравитационные коллапсы) и растяжения (взрывы, рассеяния), и авторы формулируют суть научного противоречия в теоретической астрономии: "Дилемма "взрывы или коллапсы" заняла центральное место в столкновении двух эволюционных концепций, дополнив и обострив все предыдущие разногласия между ними". Свой анализ этой дилеммы они предваряют весьма многообещающим заявлением: "Попытки решения современным естествознанием комплекса эволюционных проблем, включая проблемы эволюции космических тел и их систем, с полной очевидностью показывают эвристическую эффективность диалектико-материалистической концепции в научном поиске", а заканчивают утверждением: "Во всяком случае, окончательным судьёй в споре двух рассматриваемых концепций может быть только практика дальнейших наблюдений, включая и космические эксперименты"(1983, с.с.52-53,40-41,60). Но если дело, в конце концов, свелось к дедовскому способу - наблюдениям и экспериментам, то при чём здесь "эвристическая эффективность" и где тут признаки союза философии и естествознания как части "универсального метода научного познания"? К тому же в действительности оказывается, что задолго до исследования высоконаучных авторов дилемма сжатия и расширения звёздного вещества была решена сибирским геологом Н.Е.Мартьяновым в объёме фундаментальной теории пульсаций и он непринуждённо вывел, что "пульсации есть основной закон развития космических тел". А интрига заключена в том, что Мартьянов и его пульсационная баллада были начисто отвергнуты социальным институтом, отправившим Мартьянова в отделение загубленных гениев России, и сибирский геолог творил в условиях ГУЛАГа, а не в Бюраканской обсерватории, как указанные племенные представители союза философии и естествознания.
       Таким образом, социокультурная ситуация в послевавиловской (советской и постсоветской) биологии качественно не изменилась после осуждения лысенковщины с той лишь разницей, что появились новые формы социальной детерминации, сохраняя саму диктатуру как таковую. Ранее уже указывалось, что доктрина борьбы за существование включает в себя представление о внутривидовых противоречиях, которые воспринимались социальным институтом как научная санкция классовой борьбе, революциям и гражданским войнам. Послевавиловская биология в России усилила это обстоятельство до провозглашения противоречий внутри биологической особи, внутри вида (индивида), ударной силой эволюции, что звучало уже не как санкция, а как подтверждённое всем авторитетом науки доказательство этим политическим циклопам - классовой борьбе, революциям, гражданским войнам. Поэтому А.П.Мозелов был непоколебимо категоричен: "Только внутривидовая борьба является подлинной движущей силой эволюции"(1983, с.110).Подобная политизация биологии (или биологизация политики) прямо насаждалась союзом философии и естествознания, однако тут во всю мощь заявляет о себе иное воззрение, а именно: воззрение закона взаимопомощи, трактующего не о раздорах внутри биологического вида (индивида), а совсем напротив - о содружестве, солидарности, институте жилища, заботе о потомстве, семейной ячейке. В лице закона Кесслера-Кропоткина союз философии и естествознания имеет принципиального противника, а потому приведенную ранее жесткую критику, а точнее, безапелляционное ниспровержение этого закона, выполненное одним из ведущих теоретиков послевавиловской биологии - профессором К.М.Завадским, не должно считать персональным мнением. С тем же императивным отрицанием подвизался другой теоретик политизированной биологии - Я.М.Галл: "Кесслер затронул вопрос о значении инстинкта заботы о потомстве в жизни и эволюции вида....Противопоставив же взаимопомощь борьбе за существование, он выступил против одного из основных тезисов дарвиновского учения - о внутривидовых противоречиях как ведущих в эволюционном процессе. Кесслер в ряде своих рассуждений также часто неправомерно ограничивал содержание понятия борьбы за существование конкуренцией, возникающей на основе недостатка пищи"(1976, с.26).
       Понятно, что забвение тенденций и традиций Вавилова есть возвращение к мнению Лысенко, а никак не освоение исторического урока. И вот В.П.Эфроимсон, - один из наиболее ярких и темпераментных генетиков вавиловской формации, - называет академика Н.П.Дубинина, избранного первым генетиком страны, "Лысенко номер два", а Н.Е.Мартьянов разглядел в Дубинине "предателя мышления". Авторству Эфроимсона принадлежит статья с убийственным титулом, звучащим как приговор: "Дальнейшее развитие и метастазирование организованной преступности в советской науке и её последовательная гангстеризация"(1989).
       Не менее знаменательные процессы происходили и во внутринаучной сфере послевавиловской биологии. Сочленение дарвинизма и менделизма дало мощнейший толчок прогрессу биологических знаний прежде всего за счёт постижений в генной среде. Однако генная среда, в своей коренной основе, есть принадлежность индивидуальной особи, а никак не популяции с её универсализмом, и, собственно, этот контекст и получил воплощение в гениальной концепции Вавилова. Всё более явственно заявляет о себе понимание отдельной особи или целостного организма, не вмещающегося в прокрустово ложе популяции. Особь эволюционно перерастает популяцию и в итоге в синтетической теории эволюции появилось открытие о том, что каждая популяция проявляет себя только в характеристиках особи (на языке генетики это обстоятельство обозначил профессор Ю.П.Алтухов: "Любой вид по генетически мономорфной части генома предстаёт перед нами как отдельная особь"(1989, с.208).Суть подобного суждения контрастно выделяется на фоне тезиса, принятого союзом философии и естествознания в качестве лозунга популяционистской идеологии в науке и политике - "человек смотрит на мир глазами общества"). В недрах своей системы академик И.И.Шмальгаузен сделал удивительное открытие, какое попадает под компетенцию популяции и одновременно её отрицает: "В конкретных условиях существования орган оказывается вполне целесообразным и имеет именно такое устройство, какое необходимо в данной среде при данном образе жизни"(1983, с.91).
       Это уложение, которое можно назвать законом жизненного соответствия, трактует о том, что организм прочно и жизненно приспособлен к условиям обитания, - и в этом видится законодательная рука популяции. Прочность эта априорно кажется настолько крепкой, что не должно быть места такому процессу, как миграция и транспортировка органического вещества, и организм должен быть навечно закреплён к определённому месту своими связями с окружающим миром. А в действительности именно этим обстоятельством особь выпадает из юрисдикции ведомства популяции, ибо многообразные и непрекращающиеся передвижения, перемещения и переселения исходят из конкретных параметров жилища, а не универсально-безличной популяции. Итак, закон живой жизни Вернадского, закон солидарности Кропоткина, институту жилища Вавилова и закон жизненного соответствия Шмальгаузена связываются в один тугой клубок, который, утверждая индивидуальный фактор особи, отрицает коллективное значение популяции, и наоборот. Но, как это идеологическое качество отвергалось в мичуринской науке, так это же свойство союз философии и естествознания делает недопустимым в научном творчестве, и отсюда исходит идеологическая максима, что, если в основу политической акции, породившей лысенковщину в русской биологии, положена стратегия всеобщей коллективизации, то после осуждения лысенковщины в послевавиловской биологии стратегия подавления личного во имя коллективного осталась в неизменном руководящем положении. Мрачный период русской биологии не стал историческим уроком для послевавиловской биологии, - таков общий философский итог этой грандиозной эпопеи.
       А между тем несостоятельность и недостаточность парадигмы популяции в качестве "элементарной эволюирующей единицы" становились всё более актуальной для СТЭ. Стимулятором здесь послужило открытие двойной спирали ДНК (дезоксирибонуклеиновой кислоты), которая на тот момент выступала полномочным представителем самобытного достоинства единичной особи в органическом мире. Вавилов же задолго до открытия ДНК понимал, что "Развитие теоретической генетики всё более и более приходит к учению о целостном организме, хотя и на новой основе"(1965, сю28). Гениальному учёному, увы, не было дано научно раскрыть "новую основу" и этим биологическое побоище в СССР нанесло огромный урон мировой науке. Мировая биологическая мысль застыла на точке, где признавалась доктринальная неудовлетворённость популяции, но отказывалось в переводе на позицию отдельной особи из опасения вернуться назад - к организмоцентрическому воззрению Ламарка. Однако сам когнитивный дух вавиловского постижения самочинно глаголет, что в "новую основу" включается биологическая особь, но не особа ламаркистской формации - существо, вассально подчинённое внешним факторам окружающего мира, а "целостный организм", вооружённый законом живой жизни, тобто способный творить свои обстоятельства жизни, и осенённый потребностями жилища во всём его многообразии. Таким образом, Вавилов звал науку не "назад и вниз" - к ламаркистскому прошлому, а "вперёд и вверх" в будущее, где маячат сигнальные огни русской либеральной науки - ноосфера Вернадского и анархический коммунизм Кропоткина.
       Не ведая о "новой основе" Вавилова, современная синтетическая теория эволюции, дабы уйти от созревающего несоответствия особи и популяции, попросту расчленила процесс эволюции на два вида: эволюцию популяции и эволюцию особи (на генной основе). Стивен Стэнли с европейской обстоятельностью и рациональной чистотой презентовал эти виды: первый - как макроэволюцию (филогенетический дрейф, направление видообразования, отбор видов) и второй - как микроэволюцию (генетический дрейф, мутационное давление, естественный отбор). Однако теоретикам СТЭ было ясно, что подобная двойственность эволюции свидетельствуют не о прогрессе, а только о кризисе биологической науки, и советские идеологи К.М.Завадский и Э.И.Колчинский утверждают: "Было доказано, что нет оснований разделять причины эволюции на причины микроэволюции и макроэволюции"(1977). В дроблении эволюции таится, однако, больше, чем просто классификационный смысл, и эту идею непроизвольно высказал В.И.Назаров: "Если согласно традиционным взглядам микроэволюция составляет первую, начальную ступень исторического процесса преобразования живых существ, служащую фундаментом для подлинной эволюции, ведущей к организационному разнообразию, то макроэволюция - второе и центральное звено процесса, реализующего это разнообразие de facto" и заканчивает мысль: "если будет доказана специфичность макроэволюции, то дарвинизм и синтетическая теория, претендующие на объяснение всей органической эволюции, перестанут быть даже теорией происхождения видов и сузятся до пределов учения о микроэволюции"(1991, с.с.11,5). Тут высказывается явный намёк на вероятность отрицания дарвинизма как философии естествознания, на что в своё время не решился даже Лысенко. А в современной биологической науке России доминирует мнение, согласно которого ответственность за грандиозное потрясение в советской биологии передоверено академику Т.Д.Лысенко. От лица современных лидеров биологической науки в России с исторической оценкой явления "лысенковщины" выступил заместитель директора Института общей генетики Российской академии наук Илья Захаров-Гезехус. Знаменательно, что это выступление состоялось не в научно-аналитическом издании, а на страницах популярной газеты "Московские новости"(2005г.). И.Захаров-Гезехус поставил вопрос: "...монополию на власть в биологической науке Лысенко сохранил до конца 1964г. Что же обусловило столь долгую жизнь лысенковщины?". И в своём расширенном ответе выделяет ряд факторов, доказательная значимость которых вполне выявляется при ознакомлении только с одним из них. Захаров-Гезехус пишет: "3. Факторы субъективные. Вавилов не подходил на роль вождя советской науки - у него было непролетарское происхождение, полученное при царизме образование, работа за границей....Напротив, Лысенко, "народный академик", был идеальной фигурой. Трофим Лысенко не был сознательным фальсификатором. Он принадлежал к типу параноидальных личностей, слепо верящих в свои идеи. Он сумел добиться покровительства таких разных людей, как Сталин и Хрущев" ("Лысенковщина"). Пытаясь отвести упрёки в адрес социального института (советской науки), данный автор делает Лысенко единственным виновником погрома в советской биологической науке, и его нисколько не смущают очевидные логические несуразности в принятой аргументации, - типа того, что почему-то проходимец и невежда Лысенко сумел приобрести "покровительство" самых высоких покровителей - Сталина и Хрущёва, а первый биолог планеты Вавилов не сумел.
       Итак, аналитически очевидно, что в послевавиловской биологии в России мученический вавиловский опыт не стал рудой для нового знания, а если и возникло нечто новое, то это - не менее, чем отвержение дарвинизма, и не только как философии естествознания, но и как научной теории. Это поветрие было настолько сильно на родине Вавилова, что даже общественно-политический журнал "Новый мир"(1990 г.) устроил публичную презентацию полуграмотной статьи "Научна ли "научная картина мира"?" В.Тростникова, где автор, назвавшийся доцентом математики и философии, ничтоже сумняшеся вкупе со своими редакторами, похоронили дарвинизм вместе с марксизмом, и при этом не возникло даже сожаления по поводу того, что в этом гробу оказывается весь цвет русского естествознания. Современный кризис теоретической биологии связан отнюдь не с несовершенством дарвиновского учения и несостоятельность дарвиновской популяции вовсе не означает крах дарвиновской концепции, с которой зачиналась новейшая эпоха всемирной науки, а указывает на необходимость перехода дарвиновского воззрения на уровень новой, высшей, а более точно, вавиловской, модификации. Неумение понять эту созидательную логику непосредственно выливается в нигилистическое отрицание всего прошлого, чем знаменательна тростниковская модель, и что само по себе есть признак кризиса мышления, чем уже знатна модель союза философии и естествознания. А в совокупности, в объёме философского итога всей эпопеи, это свидетельствует о банкротстве данного союза в качестве духовного актива, претендующего на право "универсального метода научного познания" и который в таком виде органически не способен быть генератором ни знания, ни по-знания, ни со-знания; данный союз есть не что иное, как политическая дубинка - инструмент социальной детерминации и принадлежность социального института.
      
      

    ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

    Мартьяниада: путём познания и скорби

       "Однако, оставаясь при еретическом убеждении, что идеи стоят дороже, чем их доказательства, я решился, дорогой потомок, представить их на твой суд. Я это делаю потому, что у своих современников я не сумел добиться того успеха, который называется признанием. Впрочем, отдавая свои идеи на твой суд, я ничем не рискую, ибо этот суд состоится только в том случае, если эти идеи доживут до тебя. А если это случится, то это будет значить, что они, эти идеи, внесли свой вклад в великую эстафету познания. И ещё, я не могу не выразить, в связи со всем сказанным, своего восхищения ЧЕЛОВЕКУ, который, проживая на Земле какую-то стомиллионную долю времени её существования, способен, однако, осмыслить её историю, то есть способен заглянуть в бездну времени"

    "Геология - это наука мыслителей! Мышление пронизывает

    геологию на всех этапах работы, от первичного наблюдения до обобщений глобального масштаба. И мысль в геологии

       ценнее любых "фактов", ибо и они зависят от мысли...Разум - это ум, подчинённый чувству прекрасного"
       Николай МАРТЬЯНОВ
      
      -- "и кто умножает познания, умножает скорбь".
       ЕККЛЕСИАСТ, 1,18
      
       Открытие академика В.И.Вернадского о бессмертии научной мысли вполне можно проиллюстрировать явлением, которое я назвал "Мартьяниадой", - летописью о жизни и научном творчестве сибирского геолога Николая Евгеньевича Мартьянова. Два с половиной десятка лет пребывало в забвенье главное сочинение учёного "Размышление о пульсациях Земли", а сам творец скончался в 1983 году в бедности, безвестности и одиночестве. В ракурсе ведущихся рассуждений эти факты важны как несомненные признаки гениальной натуры, причём из разряда именно тех, кто более всего порицаем обществом за свою независимость мысли, увлечённость одиночеством (Мартьянов говорил: "Если человек творчества не чувствует себя одиноким, это и значит, что он никуда не ушёл, что он топчется на месте"), отрешённость от норм коллективной толпы. Н.Е.Мартьянов принадлежит к числу тех гениев, которые сполна изведали на себе заряд злобы, зависти, вражды, припасённых человечеством для "безумцев" и "чудаков", покинувших скопище людского стада, чтобы удалиться в собственную обитель, в своё "одиночество", куда человечество не может дотянуться.
       В 1949 году Н.Е.Мартьянов был арестован по обвинению в антисоветской деятельности и Томским областным судом приговорён к высшей мере наказания - расстрелу. Впоследствие расстрел был заменён на 10 лет ссылки и вплоть до освобождения в 1956 году Мартьянов пребывал в заполярных лагерях ГУЛАГа. В "Письмах..." Мартьянов вспоминает о вынесении приговора суда как самом страшном дне своей жизни (он пишет: "Хотя это всё было 23 года назад, у меня и сейчас от этой истории болит каждая клетка...") и повествует: "В суде, где присутствуют только я, мои судьи и конвоир, мне зачитывают смертный приговор....И, понимаете, моё доминирующее чувство - это оскорбление! Меня, мыслителя, обвинили в политической деятельности. И я со всей возможной остротой испытал жгучее чувство ненависти к этим тупым рожам моих судей и в особенности к этому зверю, чей портрет висел за их спинами" (портрет И.В.Сталина - Г.Г.) (от 23.03.72г.). Самое знаменательное в этом эпизоде - реакция Мартьянова на приговор суда: не страх, не отчаяние, а оскорбление! Таково подлинное чувство настоящего мыслителя в данной экстремальной ситуации: оскорбление по поводу уравнивания с политикой и это оскорблённое чувство по своей эмоциональной силе превысило боязнь за жизнь. В мышлении, следовательно, заключалась антисоветская деятельность Мартьянова, в наказание за которое мыслителя требовалось лишить свободы. Поэтому Мартьянов был врагом политизированной советской науки (социального института), а соответственно, и её органического фрагмента - так называемой советской геологии. На этой своеобразной грани, - во вражде власти, - проявилось естество Мартьянова как гения русской науки. (Сноска. По свидетельству очевидца (дочери Ольги) на следствии Мартьянов заявил: "Советский строй я считал отклонением от исторического пути развития человеческого общества и поэтому я считал его временным явлением, которое должно себя изжить". Мартьянов был осуждён по статье 58-10 УК РСФСР "За антисоветскую агитацию и пропаганду")
       Опубликованный в 2003 году трактат Мартьянова "Размышления о пульсациях Земли" заимел немалый интерес, но пока только на родине учёного. Кажется, что научный подвиг Мартьянова был оценён по достоинству, и составители издания Р.Б.Карпинский и В.М.Гавриченков записали: "В книге убедительно показано, что с позиции пульсационной гипотезы могут быть логично объяснены такие сложные проблемы, как причины великих глобальных трансгрессий, взаимодействие коры и мантии, движение материков и литосферных плит, периодичность оледенений и общая цикличность геологических процессов. Логически стройно и изящно решена проблема подводных каньонов, принципиально по-новому трактуется механизм вращения Земли, высказываются смелые мысли о рождении новых элементов в земных условиях. Все эти вопросы решены логично, оригинально и смело"(2003, с.10). Строгая логика научного исследования составляет главный козырь геологической теории Мартьянова. Но, как и всякая фундаментальная работа, "Размышления..." содержат нечто, выходящее за пределы профессионально доверительной силлогистики, и чем традиционно сильны русские логии Докучаева, Вернадского, Вавилова, - а именно: научным мировоззрением, имеющим философское содержание. В письме ко мне Мартьянов написал: "О мышлении и бытье. Вы напрасно опасаетесь, что я собираюсь подобные вещи обсуждать в своих "Пульсациях Земли", - это значило бы угробить книгу! Такими мыслями, в лучшем случае, я могу поделиться с мыслящим коллегой" (от 3.09.70г.). Отстраняясь от главных философских констант "мышления и бытья", Мартьянов стремится уйти отнюдь не от философии как таковой, а от той её догматизированной разновидности, какая была внедрена в советскую науку через принцип партийности и классовый подход, а, говоря в ином контексте, Мартьянов даёт отставку союзу философии и естествознания.
       В собственном понимании философского подхода к научному познанию сибирский геолог выступал верным последователем академика В.И.Вернадского, воспринимая в своём постижении такой элемент, как научное мировоззрение в обозначенном Вернадским творческом русле, некоррелируемом с волюнтаристским союзом философии и естествознании. Одно только суждение Мартьянова о том, что "...мы полагаем интуицию атрибутом научного исследования", выводит учёного из поля догматизированной методологии, взращённой на гегемонизме рационального режима классической науки, и приближает его вплоть до идеологического совмещения с научным методом Вернадского по типу научного мировоззрения. Нельзя уклониться от наибольшего и скорбного парадокса советской действительности того времени: оба мыслителя, несущие в себе наивысшие потенции современного им естествознания, обитающие в одной стране, созидающие в одной научной отрасли и живущие в одну эпоху, были разобщены друг от друга и к некоторым важным откровениям в науке они приходили, часто дублируя друг друга и с ненужной независимостью. Причина лежит на виду и обязана политической природе советской науки, догматическая узость которой не может вместить в себя познавательную полноту мышления Вернадского и Мартьянова, которое полнится за счёт элементов, классово чуждых советскому социальному институту либо, по его мнению, не имеющих к познанию никакого отношения. У В.И.Вернадского сказано: "Научное мировоззрение есть создание и выражение человеческого духа; наравне с ним проявлением той же работы служат религиозное мировоззрение, искусство, общественная и личная этика, социальная жизнь, философская мысль или созерцание"(1988, с.48).
       Но если Мартьянов не мог прямо говорить о своём философском миросозерцании, то иметь его ему никто не мог запретить и в письмах к "мыслящим коллегам" учёный поражал глубиной своих философских дум и просто эмоций, недозволенных в рациональном методе; таким образом, в эпистолярном жанре Мартьянов раскрылся именно как философ. На данный момент опубликованы (Тель-Авив, 1996г.) избранные письма моей десятилетней (1970-1980г.г.) переписки с Николаем Евгеньевичем. При публикации я отбирал только те из более, чем 60 писем, где так или иначе звучала философская тема.. Так что опубликованная эпистолярия Мартьянова есть не что иное, как конспективный набросок философского замысла мыслителя, оригинального и чувствующего, самая удивительная черта которого состоит в том, что самостоятельно, не обладая положительными, а окружённый сплошь негативными, первоисточниками, Мартьянов пришёл к истокам русской духовной философии - злейшему врагу философии ленинского воинствующего материализма. Мысль о том, что идея пульсации имеет свою философскую адеквацию в недрах русской духовной доктрины, а по-другому, - пульсационное воззрение как онтологическое воплощение русской духовной философии, делает Мартьянова не просто неординарным мыслителем, но смелым реформатором геологической науки равнозначного Чарлзу Лайелю, о чём будет сказано далее.
       Следовательно, мартьяновская эпистола не подходит под общепринятый стандарт, как некое вольное и мимолётное послание, а, напротив, тут она суть самостоятельный, и именно философский, компонент пульсационного воззрения. Но выраженный в эпистолярной, всё же ограниченной, форме, этот компонент излучает скорбь (как сказано у В.Даля, скорбь - "ныть сердцем, кручиниться, крушиться, сокрушаться") по поводу того, что творец не в состоянии сказать во весь голос, что сказанное пропадает втуне для властьпредержащей научной элиты.
       1.ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЙ РАЗРЕЗ ИДЕИ ПУЛЬСАЦИИ ВЕЩЕСТВА. Н.Е.Мартьянов родился в г. Томске в 1913 году. Эта дата по-своему знаменательна, ибо пришлась на начало крутого перелома в культурной жизни Европы, который нашёл полное, хоть и своеобразное, отражение в жизни академика В.И.Вернадского, на начало эпохи торжества силы власти и власти силы. Сопоставление Мартьянова с Вернадским, которое служит общим местом в данной "Мартьяниаде", преследует своеобразную цель, смысл которой таится в общем замысле цикла "Загубленные гении России". Здесь же необходимо отметить объективное отличие жизненного пути Мартьянова от аналогичного содержания у Вернадского, ибо на этом фоне облегчается понимание процесса становления творческой индивидуальности Мартьянова. Если Вернадский в первом этапе своей жизни не только впитал в себя либеральные ценности, но и сам их создавал, а потому располагал самыми надёжными критериями для объективной оценки эпохи силы и власти, то у Мартьянова таких критериев не было и он вынужден был самостоятельно под шумом оголтелой пропаганды и демагогии добираться к либеральным ценностям, заваленным грудой общественных обломков. Главным признаком подобного проявления служит парадоксальность поступков Мартьянова в сопоставлении с общепринятыми отношениями и отрицание канонов социального института. Именно в таком ореоле зрится эпизод с отказом студента Мартьянова учиться на престижном физмате университета.
       В "Письмах..." Мартьянов вспоминает об этом эпизоде: "В 1934 году я окончил рабфак при Университете и на математической олимпиаде в Томске вышел в лауреаты. По этой последней причине, меня, не спрашивая, зачислили на физмат, на специальность математики. Никакие мои попытки протестовать и перевести меня хотя бы на физику - ни к чему не привели...Словом, первый курс я закончил как математик. И этих, в общем-то безмозглых, наук с меня хватило на весь век! Уже тогда я осмыслил полное отсутствие мышления у представителей физики и математики... Однажды, уже после окончания первого курса, я сидел на практикуме по теоретической механике, где мы по 4-6 часов решали одну бесполезную задачу. И вдруг подумал, что вот так весь век я буду насиловать свои мозги, вгоняя их в колодки науки, для которой задача взаимодействия всего-то 4-х тел уже непознаваемость. Нет! --решил я тогда, - так не будет! Необходимо уйти от этой могилы мышления, из этого лагеря скудоумов....И я ушёл! Ректор, а особенно декан, никак не могли понять почему и, главное, как я решаюсь покинуть такую избранную область, как физика и математика, - ведь с успеваемостью всё в порядке, ведь я же справляюсь. Вот это высокомерие физиков особенно отвратительно!" (от"2.02.71г.). Рационального объяснения поступка юноши Мартьянова нет, да его не существует вообще, ибо тут в наличие интуитивный порыв, проявление врождённого свойства натуры, именно того же качества, что и у юноши Вернадского, сформулировавшего в эти годы закон своей последующей жизни. Исконная, богоданная, природа мартьяновского порыва сказывается даже более, чем у Вернадского, ибо самою истину последний мог почерпнуть из общения на стороне, что даже неизбежно, имея в виду благотворную духовную атмосферу той поры, тогда как у Мартьянова такое исключается.
       Однако в эпизоде с физматом Мартьянов явил себя врождённым мыслителем в отличие от Вернадского на отрицательном материале, отрицая удостоверенное именами и традицией отвлечённое достоинство физики и математики, и для его имманентного чаяния эмпирические истины казались "могилой мышления" и "лагерем скудоумов". Студент Мартьянов перевёлся на геолого-почвенно-географический факультет Томского университета, то есть ступил на стезю естествознания. И, как и Вернадский, Мартьянов ставит себе научное credo ещё в раннем юношеском возрасте и утверждает свою человеческую цель и смысл жизни, - Мартьянов определил: "Где-то в далёкой юности я остро почувствовал отсутствие общей теории Земли, которое затрудняло решение любого теоретического вопроса в геологии. И уже тогда я поставил своей задачей такую теорию создать"(2003, с.7). Но ещё прежде, чем необходимость создания общей теории Земли, Мартьянов "остро почувствовал" тот негатив, на котором теория Земли существовать не может, и это - законы точных наук, взятые в форме гегемона познания в естествознании. Отвержение спесивого диктата физики и математики в геологии не только входит составной частью в credo учёного, но и образует субстрат постоянно действующего в его изысканиях основного методологического принципа.
       Юношеское отвращение к когнитивной скуке физических и математических знаний, порождённое подсознательным позывом, не могло исчезнуть, но в зрелом творчестве учёного оно приобрело оригинальный вид гносеологического постулата, обладающего силлогической структурой и приспособленного для геологического познания. В качестве посылки данного постулата положено суждение Мартьянова: "Все закономерности физики установлены в результате экспериментов, которые проводились в частных условиях поверхности Земли и в отрезках времени, несоизмеримых со временем геологических процессов". Любой же эксперимент и опытное действие, не только физические, имеют себя в точных науках "как абсолютное основание, последний и единственный теоретический принцип" (А.В.Ахутин, 1976, с.104) и зиждется на всеобщей аксиоме, категорически данной ещё Г.Ф.Лейбницем: "Я утверждаю, что от начала мира и во все грядущие времена суть вещей пребудет такою же, какова она здесь и ныне". Умозаключение Мартьянова гласит: "Постоянство физических свойств, которое представляется экспериментатору столь очевидным, в действительности сохраняется до некоторой степени лишь на протяжении короткого отрезка времени существования экспериментальной физики. Эти наблюдаемые физические свойства характеризуют ту стадию развития вещества, которую оно переживает в настоящий момент на поверхности Земли"(1968, с.с.13,62-63).
       Эта мысль в основном сочинении Мартьянова была доведена до своего рода методической декларации или антифизикократической хартии: "Физика оказывает огромное влияние на все разделы естествознания, принося в них, однако, не только результаты своих открытий, но и свой феноменологический образ мышления. Это влияние физики привело к тому, что в естествознании были приняты физические аксиомы о том, что в физической лаборатории можно исследовать все без исключения природные процессы. Что законы физики имеют всеобъемлющее значение - то есть, что они действуют одинаково как в лаборатории, так и в космосе. И поэтому за пределами тех сил, которые обнаружены физикой, не может существовать никаких иных сил"(2003, с.37). Из этого оповещения следует, что мартьяновская хартия имеет вид не рядовой научной оппоненции, а основополагающего постулата, не признающего концептуальные основы точных наук в познании естествознания в их смысловом значении. Мартьяновская геологическая сентенция приходит в противодействие с общенаучными мировоззренческими канонами, которые лапидарно и гордо высказал известный физик П.Моррисон: "Мир - одна большая лаборатория Кавендиша"(1965), а другую сторону этих канонов лаконично продекларировал другой известный физик Р.Фейман: "Если расчёты расходятся с экспериментальными данными, то закон неправилен. В этом простом утверждении самое зерно науки. Неважно, насколько ты умён, кто автор догадки, как его фамилия, - если теория расходится с экспериментом, значит теория не верна. Вот и всё"(1968); и он же сформулировал хлёсткий афоризм: "Уравнение гораздо умнее автора". Подлинный панегирик математическому методу - сердцевине физикократического мировоззрения - пропел известный физик Е. Вигнер: "Математический язык удивительно хорошо приспособлен для формулировки физических законов. Это чудесный дар, которого мы не понимаем и которого не заслуживаем. Нам остаётся лишь благодарить за него судьбу и надеяться, что в своих будущих исследованиях мы сможем по-прежнему пользоваться им".
       Однако отвержение физикократической методологии никак не делает хартию Мартьянова отрицательным знанием и вывод учёного не носит характера безапелляционного повеления, и он рассуждает: "Всякий эксперимент предполагает априорную идею - то есть определённую целенаправленность исследования. Искания представителей экспериментальных наук никогда не подчинялись задаче исследования геологической формы движения, и потому их данные, в подавляющем большинстве случаев, непригодны для решения этой задачи. Поэтому истинное содружество геологов с представителями экспериментальных наук для изучения геологической формы движения возможно только под эгидой геологии, которая и должна давать идейное направление экспериментаторам"(1968, с.79). Следовательно, физический метод познания в геологии принимается Мартьяновым не в порядке полного отказа от достижений точных наук, а в сознательно преобразованном плане, как и положено истинному мыслителю, не признающему голого или абсолютного отрицания; образец подобной методики продемонстрирован самим Мартьяновым и как на summum modificabile (высшее мастерство) анализа данного типа можно указать на исследование внешней структуры и фигуры Земли в трактате "Размышления..."(вторая глава).
       Понимание недостаточности методологии точных наук для продуктивного познания природного, то бишь геологического, мира отнюдь не делает Мартьянова новатором. Не прибегая к помощи множества в той или иной мере достоверных и красноречивых допущений и суждений на этот счёт, следует указать, что самый ярый протест против физико-математической экспансии заявила сама геология, создав теорию геосинклиналей. Однако эта последняя, обладая эпохальным значением внутри геологии, не укротила методологических поползновений точных наук извне, тобто вовсе не поколебала, как выразился Мартьянов, "высокомерия физики". Доныне не оценённый ноуменальный подвиг Мартьянова состоит в том, что он не остановился на методологическом несоответствии геологии (или естествознания) и точных наук, а во всеуслышание заявил об идеологической недостаточности физикократического познания, или, говоря по-другому, открыто заявил об отмене декрета Галилео Галилея, что "книга природы написана на языке математики".
       Величайшая эмпирическая наука, написанная на этом языке, названа классической, и благодаря веяниям в русской научной среде она становится достоянием истории, тогда как на Западе с аналогичным извещением Илья Пригожин выступил в середине ХХ столетия. При этом особенно важно, что русских реформаторов (Вернадского, Вавилова, Докучаева, Мартьянова) роднит общий, хоть авторски различный и по-разному сознательно опредмеченный, философский подход. Дублируя по смыслу Вернадского, Мартьянов заявляет: "Эмпирические методы не способны дать синтез естествознания, они могут только беспредельно разделять его на бесчисленные участки исследования. Иначе говоря, эмпирический метод познания не может решить всю задачу. Именно поэтому исследователь не может отказаться от философии"(2003, с.23).Как и для Вернадского, философия не была для Мартьянова неким познавательным дополнительным средством при разрешении научных апорий, а была самостоятельным качеством его мышления из разряда подсознательных инстинктов, о чём свидетельствует высокая доля интуитивности в творческом процессе учёного. Персональную ноуменальную механику, основанную на такого типа мышления, Мартьянов мог бы передать словами Аристотеля: "А тот, кто в какой-либо области располагает наибольшим знанием, должен быть в состоянии указать наиболее достоверные начала своего предмета, и, следовательно, тот, кто располагает таким знанием о существующем как таковом, должен быть в состоянии указать эти наиболее достоверные начала для всего. А это и есть философ"(1975, т.1, с.125). Мартьянов с упоением цитирует Ф.Энгельса: "Какую бы позу не принимали естествоиспытатели, над ними властвует философия". Но к месту продолжить это мудрое изречение: "Вопрос лишь в том, желают ли они, чтобы над ними властвовала какая-нибудь скверная модная философия, или же они желают руководствоваться такой формой теоретического мышления, которая основывается на знакомстве с историей мышления и с её достижениями"(1955, с.165).
       Мартьянов не желает оставлять этот вопрос без ответа и, хотя в силу исторических причин он пытается скрыть свою урождённую философскую суть в научных текстах, что, кстати, не всегда удаётся, но на этот счёт существует его эпистолярия, и в этом таится вполне определённое предназначение эпистолярного жанра как выражения философской системы Мартьянова, которую он назвал "диалектическим дуализмом". При этом требуется твёрдо знать, что увидела свет лишь часть эпистолярного наследия Мартьянова, а из этой части можно извлечь только контурные очертания, но отнюдь не целостную конструкцию "диалектического дуализма". И, тем не менее, даже отрывочные эпистолярные сведения позволяют более или менее определённо осознать структурный облик "диалектического дуализма" как самозначимой системы созерцаний и наметить условно три составляющие части: А.пульсационное познание по Н.Е.Мартьянову; Б. религия и Богопостижение в пульсационном воззрении и В.роль человека в пульсационном миропредставлении
       А.пульсационное познание по Н.Е.Мартьянову. Вольная эпистолярная форма изложения, освобождённая от строгой логики научного исследования, как ни странно, не затемняет и не разбавляет суть выражаемой мысли, а даже наоборот, даёт точные и образные смысловые структуры и формы, - вот, к примеру, как своеобразно, сильно и впечатляюще звучит философское credo Мартьянова в эпистолярном выражении: "Я снимаю шапку перед такими украшениями рода человеческого, как Ломоносов, Ньютон или Ф.Энгельс, но это ни грана не влияет на мою оценку их идей, я только потому и снимаю шапку, что уж больно сильна и прекрасна их мысль..."(от 5.07.70г.)
       Стержневым понятием в союзе философии и естествознания, взятого в качестве когнитивного стимулятора в научном познании, является материализм, но не в форме тривиального философского представления о материальной субстанции, а особого миропорядка, основанного на категорическом неприятии и отрицании всего, противостоящего данной схеме и режиму, то бишь на гегемонизме воинствующего материализма. Главный идеолог системы воинствующего материализма В.И.Ульянов-Ленин при любом удобном и неудобном поводе вещал о "...противоположности материализма идеализму, о различии двух основных линий в философии"(1961,т.18, с.35), при этом в лагере идеализма концентрируется всё негодное и порочащее достояние, как-то: "Прямолинейность и односторонность, деревянность и окостенелость, субъективизм и субъективная слепота voila (вот) гносеологические корни идеализма"(1961,т.29, с.322). Воинствующий материализм, являясь своеобразной системной конструкцией, наполняется изнутри особым философским содержанием, называемым диалектическим материализмом, но коренные понятия - диалектика и материя, - включая в себя волюнтаризм и догматизм воинствующей разновидности, качественно не иденфицируются с греческими прототипами этих понятий. (Из множества определений диалектического материализма наиболее близкой к реальному смыслу кажется реплика Владимира Набокова: "Такие средства познания, как диалектический материализм, необыкновенно напоминают недобросовестные рекламы патентованных снадобий, врачующих сразу все болезни"). Непримиримая разобщённость материализма и идеализма, доведенная в системе ленинского воинствующего материализма до принципиального состояния (принцип партийности), in extenso (взятая целиком) не может претендовать на философию как род идеалистического творчества, и в реальности диалектический материализм был сотворён для философского оправдания антагонистической (насильственной) политики классовой борьбы, и потому в системном виде является политически деформированной философией. Соответственно чему большевистский миропорядок превращает союз философии и естествознания из когнитивного стимулятора в средство идеологической цензуры.
       Русская мыслящая элита во главе с академиком В.И.Вернадским, имея в себе отвечную и присущую ей умственную напряжённость, не могла серьёзно воспринимать столь дикое размежевание материализма и идеализма и в своих профессиональных сферах не принимала на веру диалектический материализм в его казённом виде. Образцом может служить выпад известного биолога А.А.Любищева, о котором М.Д.Голубовский написал: "В официальной философии тезис "сознание вторично, материя первична" считался не подлежащим обсуждению. Это вызывало раздражение Любищева: "Разве сознание - не особый сорт бытия? Реально всё вне моего сознания и независимо от моего сознания, но, например, твоё сознание независимо от моего сознания, значит, для меня оно материя, а моё сознание - материя для тебя, значит, и сознание - тоже материя. В этой области диаматчики ничего, кроме глупости и наглости, не дали....Вот ярлык "идеализм" в смысле равноценном "виновен" надо полностью выкинуть в мусорный ящик истории. Идеализм - почтенное направление в философии, подавляющее большинство философов (а среди крупнейших, пожалуй, без исключения) были идеалистами"(1990,N3, с.с.86,84).
       Но протестантизм Мартьянова обладал иной гносеологической природой и Мартьянов, творящий в самой материалистической из всех наук - геологии, заявил в "Письмах...": "Беда в том, что невозможно быть мыслящим человеком и вместе с тем последовательным материалистом! Что значит быть материалистом? Это, прежде всего, значит признать себя временно существующей грудой атомов <...> Душа, наличие которой отрицают материалисты, есть объективная реальность, и выбросить её как таковую невозможно! Наилучшее изображение наиболее последовательного материалиста я нашёл у Джека Лондона. Это Ларсен, "морской волк". Вот как должен он выглядеть! Разумеется, для временно существующей груды атомов никаких стремлений к прекрасному быть не должно! Устои морали для него - "выдумки людей". Вот почему, уже лет тридцать назад, я сформулировал: "Атеизм - это опиум для народа!" Причём гораздо худший, чем поповщина..."(от 25.03.72г.). О религии Мартьянов заговорил не просто как об иносказании идеализма и из дальнейшего изложения станет ясно, что религия составила органическую деталь его научного мировоззрения.
       Таким образом, в идеологической плоскости Мартьянов являет себя убеждённым неприятелем господствующего на государственном уровне в советской философии
       воззрения воинствующего материализма и правящая власть расправилась с учёным именно как с убеждённым врагом. Но если теперь Мартьянова уже нельзя называть врагом, то его научные взгляды продолжают рассматривать с позиции большевистского диалектического материализма. Редактор издания "Размышления о пульсациях Земли" написал о Мартьянове в редакторском предисловии: "Автор выступает как убеждённый диалектик, включая Землю в геологическую форму движения материи. Свой диалектизм автор ведёт от диалектики Гегеля, Ф.Энгельса и В.И.Ленина, часто обращаясь к их авторитету в подтверждение своим мыслям"(2003, с.5). Уподобление диалектики Мартьянова с мышлением названных философов, как следует понимать суть сего редакторского пассажа, осуществляется по тем же критериям, по которым указанные имена числятся классическими в объёме официозного диалектического материализма, а это означает намерение подвести пульсационную идеологию под каноны заштатного воинствующего материализма. Речь о нелепости термина "геологическая форма движения материи" будет идти в дальнейшем, но предшествовать ей должно указание на нелепость использования Мартьяновым догматической диалектики ленинизма "в подтверждение своим мыслям", как настаивает редактор издания.
       Диалектика Гегеля, Энгельса, Ленина являются каждая сама по себе самочинным и самостоятельным образованием, присущим их несмешивающимся монистическим философским системам, и, главное, каждая служит результатом углублённого и многосложного умо-зрительного труда. Диалектика Мартьянова от начала до конца суть продукт интуиции, дитя того вдохновенного мироощущения, которое сам автор сравнивает с ощущением прекрасного , и, как он пишет: "Саму интуицию я определяю как чувственное восприятие диалектики природы". Мартьянов был единственным из натуралистов, кто во всеуслышание заявил не только о применимости интуитивного способа мышления в естествознании, но и об интуиции как методе познания. Своим "Размышлениям..." Мартьянов предпослал эпиграф Анри Пуанкаре: "Логика и интуиция играют каждая свою необходимую роль. Логика, которая одна может дать достоверность, есть орудие доказательства; интуиция есть орудие открытия". Но если великий французский математик говорит о возможности сосуществования рационализма и интуитивизма, то великий русский геолог провозглашает необходимость и первичность интуиции в научном познании: "...научно познанным мы считаем то и только то, что изложено и обосновано языком логики. Поэтому интуитивно найденное решение есть всего лишь первый этап научного познания, за которым следует длительный труд, часто охватывающий всю жизнь учёного, труд перевода интуитивного решения на язык логики"(2003, с.35). Хотя решающая, а правильнее сказать, конечная, роль в научном постижении принадлежит логике, ratio, но введение в когнитивную схему интуиции на правах самостоятельного элемента, делает научное представление Мартьянова оригинальным и самодостаточным. Поэтому говорить о позаимствованной диалектике в воззрениях Мартьянова и не упоминать при этом об интуиции как способе познания означает полнейшее непонимание этого воззрения в его исходных началах или сознательное искажение. При таком подходе остаётся неуловимым по смыслу удивительное диалектическое свойство мартьяновского познания: "Создать научную теорию, опираясь только на законы диалектики, невозможно....Для создания диалектически выдержанного исследования совсем не обязательно обнаружить проявление законов диалектики в готовом произведении, как склонны делать некоторые геологии, для создания такого исследования необходимо диалектически мыслить..."
       Это последнее, дающее непосредственное указание на мыслящую индивидуальную личность, раскрывает сокровенно русский, первично-личностный характер научного познания Мартьянова в его принципиальном несогласии с диалектическим макетом первичности бытия и вторичности мышления, который стремится найти в мартьяновском сочинении редактор его "Размышлений...". А в "Письмах..." Мартьянов свободно представил своё расширенное толкование диалектики как центрального и исходного механизма пульсаций земного вещества. Мартьянов писал: "27 августа исполняется 200 лет со дня рождения Гегеля....Вот кто заслуживает признательности всех; открыть законы диалектики! На могиле Ньютона написано: "Здесь покоится счастливейший из смертных, ибо законы природы открыть можно только один раз, - он открыл их! Пусть радуются люди, что на свете существовало такое украшение рода человеческого" (Сноска. Эпитафия Ньютону передана Мартьяновым по смыслу, а дословный перевод надгробной надписи следующий: "Здесь покоится сэр Исаак Ньютон, дворянин, который почти божественным разумом первым доказал с факелом математики движение планет, пути комет и приливы океанов. Он исследовал различие световых лучей и появляющиеся при этом различные свойства цветов, чего ранее никто не подозревал. Прилежный, мудрый и верный истолкователь природы, древности и св.писания, он утверждал своей философией величие всемогущего Бога, а правом выражал евангельскую простоту. Пусть смертные радуются, что существовало такое украшение рода человеческого. Родился 25 декабря 1642, скончался 20 марта 1727). На скульптуре Ньютона в Кембридже высечены слова Лукреция: "Qui genus humanum ingenio superavit"(превосходил разумом род человеческий). Ж.-Л.Лагранжу принадлежат слова: "он самый счастливый, - систему мира можно установить только один раз"). Конечно, Ньютон был велик, но как далеко ему до подвига мысли Гегеля! Но, открыв законы диалектики, Гегель выпустил из бутылки джинна, всю страшную силу которого ещё предстоит оценить. Беспощадная сила этих законов прежде всего сокрушила концепцию самого Гегеля. А мне, старому еретику, уже давно ясно - диалектика несовместима ни с какой монистической философией. И это почти понял его гениальный ученик Фридрих Энгельс - в "Диалектике природы" он писал: "Взаимодействие исключает всякое абсолютно первичное и абсолютно вторичное" Да, да, - конечно так! Но..., а как же с отношением мышления к бытию, базиса и надстройки? Здесь что же, законы диалектики перестали действовать? Впрочем, "ходить бывает сколько по камешкам иным", как сказал поэт. (Сноска. Поэт А.К.Толстой сказал в романе "Князь Серебряный":
       "Ходить бывает склизко
       По камешкам иным.
       Итак, о том, что близко,
       Мы лучше умолчим")
       А уж кому-кому об этом знать, как не мне... Хальмер-Ю (это в переводе "долина смерти") и это лагерь....Посмотрите в конец моей книжки...(Имеется в виду книга Н.Е.Мартьянова "Энергия Земли",1968г. - Г.Г.). Вот где были похоронены мои иллюзии, моя учёная карьера, моя жизнь..."(от 4.08.70г.)
       Такова субъективная доля мыслителя Мартьянова в реальных условиях ленинского диалектического материализма, который он не может не отрицать и, прежде всего в силу того, что государственная громада догматической диалектики, уничтожала (аннигилировала) великого геолога как единичную личность, неприспособленную к режиму. Высказывание Ф.Энгельса, вызвавшее восторг у Мартьянова, несёт, однако, в своём целостном виде определённый подтекст. Законченная цитата Энгельса имеет следующее выражение: "Взаимодействие исключает всякое абсолютно первичное и абсолютно вторичное; но вместе с тем оно есть такой двусторонний процесс, который по своей природе может рассматриваться с двух различных точек зрения; чтобы его понять как целое, его даже необходимо исследовать в отдельности сперва с одной, затем с другой точки зрения, прежде чем можно будет подытожить совокупный результат. Если же мы односторонне придерживаемся одной точки зрения как абсолютной в противоположность к другой или если мы произвольно перескакиваем с одной точки зрения на другую в зависимости оттого, что в данный момент требуют наши рассуждения, то мы остаёмся в плену односторонности метафизического мышления; от нас ускользает связь целого, и мы запутываемся в одном противоречии за другим"(1955, с.129-130).
       Важно заметить, что в чисто когнитивном операционалистском разрезе познавательная схема Н.Е.Мартьянова очень близко приближается к диалектическому макету Ф.Энгельса: сначала интуиция (исключение всякого абсолютно первичного и абсолютно вторичного), а затем перевод в рациональную процедуру (расчленение, изучение по отдельности, совокупный результат). К другому, обратному рецепту, придерживающемуся "одной точки зрения как абсолютной в противоположность к другой", оба мыслителя также относятся с полным порицанием, ибо в таком случае "ускользает связь целого" - главная добыча диалектики, истинной в своём первородстве. Но именно этот последний рецепт удостоверен в качестве методологического закона в ленинском диалектическом материализме, не допускающем ни малейшего совмещения "материалистического монизма" с "идеалистическом монизмом" (и это далеко не единственный критерий, разводящий марксизм и ленинизм по разным углам ринга). А особенность познания Мартьянова в том, что, отвергая ленинскую диалектику, он не смыкается с энгельсовской (марксистской), а объявляет, "...что моим чувствам претит "разделять, омертвлять, огрублять" движение материи. В.И.Ленин прав, что мы не можем выразить логически(!) движение без этих ужасных "разделять, омертвлять, огрублять", но он глубоко ошибается, полагая, что мы вообще, без этих эпитетов, не можем выразить движение. Это не так! Людвиг Бетховен, например, выражает его с безупречной точностью без всякого огрубления и омертвления...в своих гениальных сонатах....Вот оно, движение, как результат единства и борьбы противоположностей, выраженное с абсолютной точностью и полнотой! Именно это должно звучать, ощущаться в душе познающего учёного" (от 4.04.70г.).
       Эпистолярный жанр не требует развития темы и бетховенская тема, озвученная интуицией русского геолога, была прервана. А будь она осмыслена по-научному с переводом интуиции в логику, Мартьянов обнажил бы нетривиальный результат: первый образ нового представления пульсаций, который впоследствии будет назван дуалистическим (философским), Мартьянов обнаружил в музыке Людвига ван Бетховена, а отнюдь не в естествознании или космогонии. Но с извещением об этом новом типе пульсационного мироощущения он выступал с присущей ему смелостью, чёткостью и однозначностью: "У нас принято считать, что материализм - истина в конечной инстанции, а всё, что не является материализмом, - есть идеализм. И это чудовищная ложь! Ибо есть ещё дуализм - философия учёных и мыслителей, а не политиков. Именно этой философией жили Декарт, Галилей, Ньютон и Эйнштейн" (от 3.09.70г.). Итак, интуиция Мартьянова, которая способна диалектически охватить движение как "связь целого", тобто в совокупности противоположностей и, не распадаясь на составные части, предоставляет его пульсацию в обличии природного дуалистического явления.
       В научных текстах Мартьянова нет конкретной дефиниции "пульсации", - у него сказано: "Итак, к началу ХХ века был собран фактический материал, который позволял заключить, что Земля переживала как сжатия, так и расширения. Из этих фактов неизбежно вытекало представление о перемежаемости эпох сжатия и расширения - то есть представление о пульсациях Земли"(2003, с.20). Но оказывается, что особой теоретической потребности в специальном определении пульсации как природного явления не существует, ибо всё, что в данном случае известно о пульсациях сосредоточено в одном виде механического движения - сжатии и расширении и двух элементарных силах - притяжении и отталкивании (здесь важно в качестве поправки замечание Ф.Энгельса: "притяжение и отталкивание рассматриваются нами тут не как так называемые "силы", а как простые формы движения (1955, с.46). Таким образом, пульсации, опознаваемые в геологической концепции Мартьянова, сами собой определяются как "перемежаемость эпох сжатия и расширения". Отсюда исходит та коренная особенность, что была внесена Мартьяновым в пульсационное воззрение как общенаучную теорию на правах индивидуальной специфики творца. Излагая свою философскую систему, а правильнее сказать, научное мировоззрение, пусть даже в угадываемом эпистолярном виде, Мартьянов демонстрирует гносеологическую, прежде всего необходимую для творчества, сторону идеи пульсации. А онтологически, в научную практику, идею пульсации он внедряет в форме самого примитивного механического движения - сочетания сжатия и расширения, притяжения и отталкивания. "Размышления о пульсациях Земли" есть неопровержимый полнейший эмпирический банк данных о пульсациях простого механического взаимодействия; о пульсациях химического, психического либо эстетического порядка у Мартьянова нет упоминания, хотя интригует, что в сонатах Бетховена им был указан пульсационный макет. Видеть в этом какой-либо изъян совершенно неправомерно и между гносеологическим и онтологическим уровнями в гнозисе Мартьянова нет противоречия, а из их синтетического слияния выходит особенность полновесного творческого аппарата. Мартьянов дал пульсационному воззрению самое важное: фундаментальные начальные формы в виде элементарного механического движения сжатия и расширения; пульсации вошли в геологию под знаком этого примитивного механического взаимодействия и Мартьянов, в конце концов, соблюдал традицию своей науки.
       И тем не менее пульсации Мартьянова отнюдь не есть чисто механические движения, а точнее сказать, вовсе не лабораторные механические движения, ибо механические движения, совершая "перемежаемость сжатия и расширения", в целокупности превращаются в пульсациях Мартьянова совсем в другое качество: в условиях Земли - в геологические движения, в условиях космоса - в астрономические движения. Непонимание этого парадокса служило и служит основной причиной отвержения в целом или неприятия по частям пульсационного воззрения Мартьянова. Философская причина этого недо-разумения лежит в том догматическом подходе к механическому движению, какой бытует повсеместно при гегемонистском отношении к материализму, а в системе ленинского воинствующего материализма гнездится в абсолютизации сенсуализма (материя первична, сознание вторично) как превалирующей формы мировоззрения.
       Сущность парадокса состоит в том, что пульсации, понимаемые как способ чередования, представляют собой онтологию классического движения, состоящего из противоположных моментов. Явление "перемежаемости" противоположных форм было известно ещё античным мудрецам, и Аристотель создал учение о противоположностях, которое по настоящее время лежит в основе научного понимания классической механики. В средние века кардинал Николай Кузанский формализовал это положение в формулу coincidentia oppositorum (совпадение противоположностей), дающую динамическую взаимосвязь крайностей. Аристотель провозгласил закон противоречия: "невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время было и не было присуще одному и тому в одном и том же отношении", В другом понимании этот закон удостоверяет суверенитет противоположностей, тобто противоположности не могут сосуществовать одна в другой и для каждой противоположности наличествует свой закон и своя формула, - к примеру, белое не может бытовать в чёрном, как и чёрное в белом, и для белого имеется тот единственный закон и только одна формула, которые делают его белым, а не чёрным; аналогично для чёрного. Взятые для механических форм сжатия и расширения подобные отношения дополняются конечной изоляцией, то есть конечность одной крайности изолирована от конечности другой и они не могут в одном акте исходить одна из другой , а только следуют одна за другой, порождаемые внешними причинами. Закону противоречия Аристотель придаёт высший ранг и возводит его на пьедестал универсального принципа бытия: "Мы же приняли, что в одно и то же время быть и не быть нельзя, и на этом основании показали, что это самое достоверное из всех начал"(1975, т.1, с.126), тобто слагает базовую основу античной натурфилософии.
       В совокупности пульсационная концепция Мартьянова зиждется на полном отвержении классического закона противоречия Аристотеля: мартьяновская пульсационная форма - это сочетание противоположностей в одном отношении и в одном акте, одна крайность генетически исходит из другой и без другой не существует. На этой основе базируется специфическое и самобытное пульсационное познание, принципиальное в своих когнитивных критериях и отличное от античной натурфилософии и классической ньютоновской теории познания. Мартьяновская пульсационная механическая парадигма, полученная неклассическим путём (посредством интуиции), естественно включает в себя неклассические же моменты, отличные от традиционных научных постоянных величин. Геологические процессы не подвержены могучему средству постижения точных наук - эксперименту и это есть аксиома, то бишь то, что не вызывает ни малейшего сомнения. Такой же аксиомой понимается факт о малой скорости частиц в геологическом взаимодействии по сравнению со скоростью света, потому тут нет возможностей для релятивистских эффектов, а, следовательно, в геологии не может быть задолжена persona regis (высшая персона) познания точных наук - теория относительности А.Эйнштейна. (В оное время автор сих строк пылал идеей использования теории относительности Эйнштейна в геологии и попал под тяжкий молот мартьяновской критики. В письме ко мне он написал: "Так вот, именно моя интуиция абсолютно исключает метафизическое утверждение Эйнштейна о постоянстве скорости света. Как всякая ложь, оно бьёт по моим нервам, как диссонанс, как кусок грязи на лице или на картине... И Вы пытаетесь меня склонить к введению этого в геологию, - это абсолютно исключено!" (от 24.01.72г.). В силу только этих аксиом законы точных наук обладают эффектом ограниченного действия в геологическом мире. Однако физические законы не потому не пригодны в геологии, что в последней нет места эксперименту и в ней малая скорость движения частиц, а потому в геологии нет места эксперименту и тут малая скорость движения, что геологическая действительность являет собой такой особый континуум, где данные параметры не действенны.
       Но какова та институция, что делает геологическую реальность непостижимой для познания точных (экспериментаторских) наук (Мартьянов говорит: "проблема пульсаций Земли не решается в границах экспериментальных наук"), а сама она раскрывается через вдохновенное (интуитивное) состояние духа, и, наконец, какова та таинственная сила, что совместила в одном отношении и одном акте взаимоисключающие крайности и в одном лице - моменты "быть" и "не быть", породив дивное чудо - пульсации земного вещества? Ответ на это вопрошание, однако, вовсе не сложен и аналогичен тем же очевидным аксиомам: институция и сила земных пульсаций принадлежит естественному единственному раритету - истории.. Со времён Авраама Вернера истина о том, что геологические движения есть естественная история Земли, служила неопровержимой аксиомой при всех опровергаемых теориях и гипотезах и сохранилась по настоящее время, - так, современный исследователь С.В.Мейен уверенно вещает: "Наряду с биологией геология традиционно рассматривается как историческая естественная наука". Но для современной аналитики всё оказалось не так просто, как в прошлом, и тот же С.В.Мейен сообщает: "Тем не менее именно в геологии теоретическая монополия историзма подверглась в последние десятилетия жесткой критике. Особенно это касается той разновидности историзма, которую называют "генетической концепцией", или "генетическим подходом"(1982, с.361). При специальном, "генетическом", рассмотрении из словоформы "геологическая история" полностью выветривается аксиоматическая простота, вкупе с определённостью и содержательностью понятий, что приводит к их утяжелению или к исторической редукции. Это последнее осуществляется за счёт того, что нематериальное, духовное качество истории вытесняется эмпиризацией или, более точно, объективизацией, когда история геологии берётся и выводится как некий материальный предмет и так называемый исторический объект, и невещественная консистенция истории некорректно ставится в соотношение с конечными параметрами, тобто: историзм-структуализм, генетический подход - агенетический подход, история-генезис и прочая. Существенное здесь полагается в том, что в таком виде находит своё отражение в геологии основополагающая максима материалистической философии - материалистическое понимание истории , имеющей себя в качестве станового хребта системы диалектического материализма. В философии, где тезис о первичности материи и вторичности сознания поставлен в ранг неукоснительного догмата, история не может существовать в своём духовном первооблике, а неизменно будет редуцирована.
       Соответственно в геологии бытуют различные схемы объективации истории, - так, к примеру, В.И.Оноприенко указывает: "Большое значение исторического метода в геологии не исключает того, что историзм здесь ещё часто используется не как точный научный метод, а как эвристический приём, "инструмент наведения при решении тех или иных задач"(1982, с.381). В силу этого в цикле геологических наук обособляется отдельная дисциплина под названием "историческая геология", которая в действительности есть не столько "исторической", сколько "палеонтологической", а Р.Г.Бенсон откровенно поделился негативными впечатлениями от "историчности" всей геологической историографии, заявив, что "я тоже пришёл к выводу, что ничего специфического в историографии исторической геологии нет. Действительно, если отвлечься от философии, в историографии никаких уникальных особенностей нет, кроме особого объекта изучения, в этом и заключается её необходимое отличие от других наук"(1986, с.43).
       Однако же Мартьянов, наперекор авторитетам большой науки и геологическому общественному мнению, обнаруживает как раз "специфическое" геологическое явление, а именно: пульсации - "самый замечательный вывод геологии", в силу которого геология становится испытательным полигоном естественной истории планеты in vivo (на практике) и совокупным историческим познанием in vitro (в теории). Через пульсации Мартьянов узнаёт нетленную историческую природу геологического движения и в отношении геологии убеждает: "Только она располагает методом для реставрации истории планеты, и только она способна рассматривать все явления природы как стадии развития во времени". И пульсации потому являются столь выдающимся "выводом геологии", что в синтетическом (in vivo+in vitro) виде они непосредственно обращаются в геологическую историю, а Мартьянов не без изящества приходит к самому простому, но не всеми признанному, рецепту: "Из этого вытекает, что геолог, анализирующий историю Земли, должен всецело исходить из её каменной летописи и смотреть вниз - на Землю"(2003, с.42); столь почитаемый Мартьяновым Михайло Ломоносов назвал земную кору "Евангелием Природы".
       Интуитивно ощутив пульсации уникальным геологическим явлением, Мартьянов совершил духовный подвиг, но не в сфере геотектоники, где он дал реальное подтверждение ранее открытым пульсациям сжатия и расширения, а в философской области теории познания, дав после Чарлза Лайеля новую схему познавательного постижения в геологии, о чём речь пойдёт в дальнейшем. Когнитивные моменты мартьяновского творчества - интуиция, ощущение прекрасного, откровение, вдохновение - однозначно и беспрекословно удостоверяют первичную инициативность духовного фактора в его научном мировоззрении, - и этим Мартьянов становится врагом всей системы воинствующего материализма и его гвардии - социального института. Как учёный-геолог, Мартьянов не представлял особой опасности для последнего, ибо для так называемой советской геологии неотсортированный комплекс всевозможных гипотез, теорий, допущений является ноуменальной тривиальностью и гипотеза пульсаций суть одна из них и только, но как мыслитель и философ он попадает под жесткий антагонизм режима, поскольку замахнулся на sanctum sanctorum (святая святых) диалектического материализма - на закон о первичности материи и вторичности сознания.
       Но, трактуя незаурядные моменты теории пульсации, Мартьянов всё же не смог перевести пульсационное постижение в более менее компактную самобытную пульсационную теорию познания. Великий геолог не успел поставить точку над i в пульсационной теории и не сделал вывод о наличии двух типов пульсаций. И, тем не менее, идея о двойственности пульсационного процесса, равно как и геологической истории, зримо прослеживается в наследстве гениального учёного. Первый тип следует назвать "онтологическим" и он опосредует наглядную видимость пульсаций как последовательное чередование двух противоположностей. Особенно ярко этот тип явлен в простом механическом движении, в "перемежаемости" сжатия и расширения, что часто маскирует в этом виде собственно мартьяновский тип. Этот последний должно именовать "дуалистическим" (диалектическим, философским или историческим), ибо он составляется не из простого чередования, а непрерывного взаимопроникновения противоположностей в одной связке и в одном акте. В динамическом отношении такие пульсации есть не что иное, как геотектонический принцип геологической истории.
       При всей незавершённости пульсационной думы Мартьянова, его новаторское мышление даёт о себе знать неоднократно и, хотя оно беспрецедентно в геологии на тот момент, всё же на русском научном пространстве находятся вполне определённые точки, где учёный обретает идейную спороднённость, - и это пункты, где обитают Вернадский, Кропоткин, Вавилов, Богданов и другие загубленные гении России. Это пространство я условно назвал русской либеральной наукой и о нём необходимо вести специальную беседу в рамках особо обозначенной темы. А здесь по этому поводу следует отметить, что несомненной заслугой Мартьянова, похоже, им самим не до конца осознанной, служит сообщение процессу пульсаций, который по видимости имеет вид замкнутого цикла, направленного и даже целенаправленного исторического характера. Уравнивание пульсаций и истории, а правильнее сказать, обнаружение взаимной связи и соответственно двойственной структуры обеих, явилось новацией не только для геологии, но и для истории; итак, в новой транскрипции история есть пульсации противоположностей, а пульсация есть история противоположностей. Но лишь в недрах русской духовной доктрины имеется логия, могущая выступать философским обоснованием этого, - великий русский философ Н.А.Бердяев создал оригинальную методику исторического исследования, исходящую из дуалистической природы исторического процесса. Бердяев познал, что "...между "историческим" и "историзмом" существует не тождество, а огромная разница и даже противоположность. Историзм, свойственный исторической науке, сплошь и рядом бывает очень далёк от тайны "исторического". Он к ней не подводит. Он утерял все способы сообщения с этой тайной. Историзм не познаёт, не понимает - мало того, он отрицает "историческое". Главное Бердяев высказал в следующих словах: "Историческое" есть некоторый спецификум, есть реальность особого рода, особая ступень бытия, реальность особого порядка"(1990, с.с.6,12). На базе этого "спецификума", имеющего духовную природу, Бердяев обособляет особую небесную историю, а традиционная история, которая опосредована в материалистическом понимании истории, выделена русским философом в понятие земной истории. И традиционная геологическая история или историческая геология представляет собой чисто земную историю, тогда как пульсации открыли дорогу небесной истории в геологии.
       Историческое сочинение Бердяева есть украшение вдохновенного образа мышления, но даже в среде русской духовной философии, где интуитивный метод познания обладает высшими правами, бердяевский шедевр мало известен по настоящее время. Причина, по всей видимости, кроется в том, что историко-методологическая новация Бердяева дана в исключительно теоретическом и чисто умозрительном виде, не имея системного эмпирического обоснования. И если последнее верно в отношении истории и философии, то оказалось, что в недрах русской геологии наличествует то, что смело можно определить как онтологизацию именно того, что Бердяев определил как "историческое", - и это есть явление пульсаций, выведенное учителем Мартьянова - академиком М.А.Усовым. В силу неблагоприятных исторических обстоятельств постижение Усова было дано только в тезисной форме и первым основополаганием здесь требуется считать тезис, звучащий как физический парадокс, а если угодно, абсурд: "1) Земля не потому сжимается, что охлаждается, а потому охлаждается, что сжимается". Мартьянов писал по этому поводу: "Наиболее важным нам представляется первый тезис. На протяжении всей истории геологии теплота рассматривалась как первопричина тектонических движений. Утверждая, что Земля охлаждается потому, что сжимается, М.А.Усов поменял местами причину и следствие"(2003, с.31). Однако Мартьянов не совсем точен в выражениях: Усов ничего "не менял", а целокупно показал "некоторый спецификум" как такое своеобразие, которое коренным образом отличается от лабораторного физикократического макета. И всё же на первое место в усовских новациях Мартьянов поставил познавательный (философский) параметр: "Необычайно глубок и прогрессивен и второй тезис - о возникновении тяжёлых атомов внутри планеты....Однако и в этом случае мы не находим ни логических, ни фактических его обоснований, Поразительное несоответствие между глубиной тезисов и туманностью рассуждений при их обосновании со всей ясностью показывает, что тезисы являются проявлением гениальной интуиции М.А.Усова"(2003, с.32).
       Таким образом, философское глубокомыслие и неограниченное умозрение Н.А.Бердяева приобрело онтологическое воплощение в открытии натуралиста академика М.А.Усова, и не в первый раз когнитивные пути русского естествознания спонтанно пересекаются с мудростью русской духовной философии. Но как раз в этом советский социальный институт обнаруживает основную угрозу для своего идеологического бытия: академик М.А.Усов свёл свои пульсационные наблюдения в монографии "Фазы и циклы тектогенеза Западно-Сибирского края" (Томск, 1936г.), но тираж монографии был рассыпан и уничтожен. Усов не выдержал такого удара, заболел и в 1939 году скончался. Академик М.А.Усов, таким образом, пополнил число жертв мрачного периода русской науки. Хотя, как будет показано в дальнейшем, Мартьянов упустил у своего учителя очень ценное онтологическое качество русского пульсационизма, но самое главное он усвоил и далее развил в пульсационном воззрении, - и это главное есть его независимое и самовольное научное мировоззрение, всецело опирающееся на интуитивно-историческое духовное начало, - философия и гносеология пульсационного учения.
       Б. религия и Богопостижение в пульсационном воззрении Н.Е.Мартьянова. В "Письмах..." Мартьянов записал: "Духовное начало человека принципиально отличается от его материального начала своим стремлением к бытию вне времени и пространства, и это своё стремление человек осуществляет в меру знания. Познание - это конечная цель, абсолютное знание - это всемогущество!...И нет потому никакого порока в "науке для науки". Не только наука, а всё, что имеет человек, должно служить науке, познанию как единственной и высшей его цели" (от 3.09.70г.) Отсюда Мартьянов выводит лозунг и знамя своего постижения, которые по замыслу должны стать возбудителем и методом пульсационного познания: "человек стремится к всемогуществу, то есть ...к Богу!" (от 3.09.70г.) Когнитивная формула Мартьянова - "человек стремится к Богу", - не только новаторская, но и парадоксальная, а точнее, парадоксальная потому, что новаторская, - ибо никто из натуралистов до Мартьянова не решался ввести в познавательную ткань естествознания фигуру Бога. И Мартьянов приходит к этому вполне логическим путём - через познание: Бог фиксирует высшую степень познания и Бог есть то, к чему приходит человек, овладевший всемогуществом знания. Среди богословов подобная точка зрения на Бога вполне приемлема, хотя далеко не достаточна.
       Но и логический путь в данном случае приводит к явным сомнениям: если человек, обладая знаниями, может достичь всемогущества, то для чего ему стремиться к Богу? А если человек стремится к Богу как субъекту всемогущества, то зачем ему знания? Мартьянов отвечает: "Ведь я не сказал: человек - Бог. А сказал - человек богоподобен. Или вы не способны понять огромную разницу между Богом и богоподобным, или Вы не имеете прав (логических) утверждать, что когда богоподобный стремится к Богу, он стремится к себе" (от 25.03.72г.). Итак, в размышлениях Мартьянова о духовных составляющих пульсационного воззрения появляется, кроме Бога, конструкция богоподобного человека (судя по смыслу и тексту этих размышлений, богоподобный человек Мартьянова не имеет отношения к богословской аксиоме о человеке, сотворённом Богом по своему образу и подобию), а также богословско-важное суждение о том, что, стремясь к Богу, человек стремится к себе. В совокупности это выступает свидетельством, что религиозно-богословская тема в мартьяновских экзерцициях принадлежит не вольной игре неординарного ума, а определённому творческому замыслу. Но каким бы не было авторское намерение учёного, исключительно важно, что высказанные им суждения в этой сфере по духу согласуются с концептуальными постулатами русской духовной доктрины, - в частности, с учением о Богопостижении С.Л.Франка и постижением о Богочеловечестве Соловьёва-Бердяева-Булгакова. И при этом также важно знать, что в лице Н.Е Мартьянова заявляет о себе последний представитель русской школы дарвинистов (последний представитель русской духовной школы А.Ф.Лосев, также прошедший через ГУЛАГ, скончался в 1988 году).
       Для более полного представления значимости духовных компонентов в творчестве Н.Е.Мартьянова кажется необходимым привести текст части письма Николая Евгеньевича ко мне, которая в силу нелепого стечения обстоятельств не попала в подборку "Письма Николая Мартьянова"(1996 г.):
      
       Красноярск "Истинную свободу и истинное её применение
       25 марта 1972 г. лучше всего характеризуют злоупотребления
       свободой"
       Г.К.Лихтенберг
      
       "<...> Богоподобность человека выражается в том, что когда он стремится понять окружающее, он неизбежно становится в положение творца сущего и размышляет о том, как же запустить этот perpetum mobile, чтобы он вечно работал....Но в том-то и дело, что человек всего лишь подобен Богу, но далеко не Бог! Ох, как далеко! Самое высшее, чего мы можем достигнуть, - это сколько-то приблизиться к пониманию природы....Сама Природа во всей её сложности всегда остаётся за пределами нашего понимания. Или, как я сказал, - "Природа всегда гениальна, чего никак не скажешь о человеке!". Далее Вы ставите мне в упрёк, что кроме всемогущества, я ещё говорю о Боге? Но, дорогой мой, а ведь я и отождествляю эти два представления, - Бог - это и есть всемогущество, которое во всезнании! Но необходимо понять и другое, что человек двойственен по своей сути. У него есть и духовная и материальная субстанции. Его материальная субстанция всецело подчинена материальному миру. Она существует строго привязанной к пространству и времени.. Она инертна! А вот его духовная субстанция стремится к бытию вне времени и пространства и это своё стремление она осуществляет в меру знания! Духовное начало, во внутреннем мире человека, проявляется в форме чувства прекрасного, хорошего...Реализация прекрасного осуществляется через порабощение материальной субстанции. В своё время я сказал: всё прекрасное, что создал человек (в том числе и сам он) есть плоды порабощённых страстей. Раз уж я начал Вам выбалтывать свою философскую систему (которую я назвал "Диалектический дуализм"), то буду её выбалтывать пополнее...
       Неужели Вы, мыслящий человек, никогда не задумывались над смыслом выражения - "человек владеет собой"? Кто и чем владеет?! Разве уже из подобных выражений не вытекает со всей ясностью двойственная природа человека (как впрочем, и любого живого существа)? Что же есть, с этой точки зрения, труд? Это есть акт победы духовного над материальным. Ну, а что же делать, если духовное слабовато? Вот для этого случая люди и ввели принуждение. Принуждение, по своей сути, это есть восполнение дефекта духовных сил теми, кто обладает их избытком. Вся история общества и есть история изменения форм принуждения. Как тут не вспомнить Генри Форда: "Пора оставить сказку о том, что рабочие работают на меня. Они работают на меня, а я работаю на них! Хозяином является тот, кто им может быть"<...>.
       Изложение своих духовных (совместно с философскими) соображений, по вполне понятным причинам, Мартьянов доверил эпистолярному жанру, где он упоминает о своей философской системе, именуя её - "диалектический дуализм". Таким образом, данная философская система или, по-другому, научное мировоззрение, необходимо, хоть и скрытно, включена в пульсационное воззрение и методологию Мартьянова. И, тем не менее, духовный материал Мартьянова не подлежит даже предварительному аналитическому обзору, а только лишь эмпирической фиксации отдельных признаков, ибо опубликованная эпистолярия Мартьянова недостаточна для этой цели, а на фоне имеющейся, но ещё укрытой, переписки великого геолога, сильно дефицитна. Эпистолярная форма, произвольная уже по своей природе, как показывает приведенный отрывок письма, состоит из множества неотсортированных интуиций, гроздей мыслей, игры ума и пламенной веры в человека.. Близость мартьяновского духостояния к русскому духовному порядку есть главный и неоспоримый итог обнародованной эпистолярии, но в отрывочном виде мартьяновские сентенции часто не находят коррелятного соответствия в русской духовной школе (так, в последней признаётся, что стремление к всемогуществу в любых видах губительно для человека, что всесилие знаний вовсе не есть благо для человека, что побуждение человека к бытию вне пространства и времени есть возможность человека, но далеко не всегда его актуальность, и прочая). На данный момент, имея в виду постановку в будущем более детального изучения творческого наследия русского гения, можно удовлетвориться номинальными истинами Мартьянова, имеющими отношение к познавательной сфере: "Между Наукой и Религией никакого противоречия нет" и "Атеизм - это опиум для народа".
       В. роль человека в пульсационном миропредставлении Н.Е.Мартьянова. Неординарное предназначение эпистолярного откровения в творчестве Мартьянова более всего раскрывается в теме о человеке, которой полнятся "Письма Николая Мартьянова", невзирая на всю разрозненность и отрывочность обнародованных источников. Требуется указать, что философская содержательность пульсационной логики, показанная Мартьяновым в своей эпистоле, принципиально определилась через тему о человеке, и это последнее резко разграничило по смыслу научный текст "Размышления..." и эпистолярную вольницу. В основном сочинении учёный не мог даже касаться предмета человеческого фактора, ибо казённая геология оканчивалась как наука как раз там, где начиналась повесть о гоменоидном герое - человеке. Мартьянов творил именно в той науке, которая по своей природе не была способна освоить величайшую истину естествознания, данную академиком В.И.Вернадским: человек - геологическая сила. Но Мартьянов относится к тому типу мыслителей, для которых научные константы не являются препятствием для воссоздания в самом себе вольной диалектики движения (по-другому говоря, научные постоянные не мешают ему видеть в них прекрасное и понимать истину через созерцание красоты, что не приемлется традиционно), и для того, чтобы ощутить человеческий фактор, ему вовсе не требуется человек во плоти или онтологический кристалл, что считается обязательным в обычных случаях. Так, рассуждая с пульсационных позиций о геологической истории Тихого океана или о гипотетическом Океане Констант, Мартьянов естественно упирается в проблему о происхождении жизни на Земле, хотя традиционная геологическая методология такого вовсе не требовала.
       Осмысляя генезис живой жизни, которая, таким образом, введена Мартьяновым в храм геологической истории, учёный использует в своём умозрительном анализе чисто физические, а точнее, химико-климатические параметры (комбинации реакций кислорода, водорода, углекислого газа, анаэробные и аэробные условия и тому подобное), тобто опирается всецело на логико-рациональные показатели точных наук, что по совокупности в корне отличается от решения проблемы возникновения жизни, принятой академиком В.И.Вернадским. Однако окончательное заключение Мартьянова никак не обосновывается ни фактическими данными этих показателей, ни логикой их рациональных выведений: "Поэтому представляется вполне правомерным вывод, что условия жизни на Земле создала сама жизнь"(2003, с.232; выделено мною - Г.Г.). Следовательно, за основу взят продукт интуиции, а не рациональный вывод, что кажется кричаще противоречивым, ибо опровергает собственный ход исследования и не согласуется с результатами физикократической методологии. Но зато, как производное интуиции, умозаключение Мартьянова почти дословно повторяет великий тезис В.И.Вернадского.
       Мартьянов досконально, "логично, оригинально и смело", представил геологический мир в качестве пульсационной динамики сжатия и расширения земного вещества и, опасаясь прямо ввести в геологическую практику человека как такового, тем не менее, опосредованно, но настойчиво, заставляет обратить внимание на человека с пульсационной точки зрения. И оказывается, что все механические функции человеческого организма, - сердцебиение, кровообращение, дыхание, движение, некоторые операции кишечно-пищевого тракта,- сорганизованы в чисто пульсационном стиле того же сочетания сжатия и расширения, или, другими словами, человек есть образцовый макет пульсационной механики. Во весь рост встаёт главный пульсационный факт человеческой действительности: человек как самое сложное, самое гармоническое, самое совершенное изделие Природы осуществляет своё бытие в пульсационном режиме. Пульсация и философия здесь не просто сосуществуют, а органически сочетаются между собой как разные грани одного многогранника - человека.
       В своё время Фридрих Энгельс совершил методологически очистительный приём в европейской философии, введя понятие об основном вопросе философии.. Решение основного вопроса философии производилось посредством выбора верховенства одного их двух - материи либо духа; в первом случае философия называлась материалистической, во втором - идеалистической. Русский философ Г.В.Плеханов указал нагляднейшую и реальнейшую модель основного вопроса философии в действительности - человека, что само по себе прекратило распри между материалистическим и идеалистическим мировоззрениями, а впоследствии основной вопрос философии в общем онтологическом выражении с помощью сибирского геолога был поглощён пульсацией как процессом. Плеханов, совершив подобную реформацию в классической философии, взялся решать ранее недозволенную в материалистической философии проблему - роль личности в истории, и тем вызвал смещение эпицентра мировой философской мысли в Россию, что, в свою очередь, обеспечило появление, как полагает Н.А.Бердяев, своеобразного "русского философского ренессанса" (конец Х1Х - начало ХХ веков). Итак, познавательная триада - пульсация, философия и история - оказались связаны в нерасторжимо тугой узел в человеке, и помыслы Мартьянова о человеке, поэтому не только не шли в разрез с пульсационной идеей и идеологией, но и составляли необходимый и основополагающий фрагмент его вдохновенной (интуитивной) познавательной методики.
       Не имея доступа к нормальной полемической деятельности в советской науке, Мартьянов обращается к эпистолярному, как бы приусадебному участку, и мысленно дискутирует с оппонентами, - необычайно интересный монолог у него получился по поводу книги "Вечное движение" (1973г.) видного советского генетика академика Н.П.Дубинина, который до этого не пожелал реагировать на призывы Мартьянова. Мартьянов цитирует академика: "Развитие космических исследований, начавшееся полётом советского спутника 4 октября 1957 года, показало, что Земля с её атмосферой, скрывающей жизнь от губительного воздействия радиации, с её океанами и континентами, с циркуляцией вещества в биосфере, - настоящая жемчужина Солнечной системы. Человек - уникальное звено жизни на Земле. Лишь будущее покажет, есть ли ещё во Вселенной разумная жизнь, подобная той, какая есть на планете Земля" (стр.421). Это банальное, вполне академическое словопрение воспалило неординарную, как по форме, так и смыслу, ответную реакцию Мартьянова и в "Письмах..." он написал: "Что касается указания на приоритет советских конструкторов в создании спутников, то это, несомненно, дипломатия, ловкость академика, которая и помогла ему стать таковым. Но главное - в этом высказывании чётко выпирает контекст, мысль о том, что для возникновения человека нужна-де вот такая жемчужина, как Земля, защищённая атмосферой от космических лучей, имеющая океаны и континенты и циркуляцию вещества в биосфере....Но позвольте, академик, а откуда же взялись все эти жемчужные условия возникновения человека? Как Вы смеете об этом не подумать прежде, чем вторично сжигать Джордано Бруно? Очень плохо, когда мне, геологу, приходится объяснять Вам - первейшему биологу страны, что жизнь - это совсем не то пассивное начало, каким оно вылазит из Вашей убогой головы. А напротив, начало весьма и весьма активное! Именно жизнь создала атмосферу и гидросферу. Именно её деятельность определила "циркуляцию вещества в биосфере". И, следовательно, зародившись на далеко не жемчужной планете, именно жизнь и превратила её в жемчужину, необходимую для появления человека" (от 13.12.73г.).
       Повторив и почти дословно продублировав, - самостоятельно и независимо, - великие биосферные истины Вернадского, Мартьянов, однако, пошёл ещё дальше, как бы рисуясь мощью своей интуиции, а на самом деле увеличивая познавательный ресурс пульсационного воззрения. Великий геолог указывает, "...что история появления человека, после того, как весь биос приспособил для этого планету, явно свидетельствует о некой целенаправленности действий. На некотором этапе создание мыслящего существа есть цель, смысл всех действий. Чья цель? Почему такая цель? - Увы...мы не знаем. По-видимому, всё, что мы можем понять, - это то, что оно таки так! И в этот, далеко не материалистический тупик я упирался не один раз. Но такое представление удивительно соответствует системе Гегеля, - природа создаёт абсолютный дух для его самопознания..."(от 13.12.73г.). Мартьянов говорит здесь о существовании некоего демиурга, преследующего сознательную цель в сотворении мыслящего, сознательного же, сознания. Учёный не зря упоминает об "Абсолютном Духе" Гегеля (правда, Мартьянов ошибся: по Г.Гегелю, не природа создала Абсолютный Дух, а напротив, - Абсолютный Дух создал природу), ибо мыслителей издавна преследует фантом нематериального старателя или свободного радикала, задающего целеположенность не чему-нибудь, а законам.. Вот, к примеру, каким образом описывает это обстоятельство один из величайших математиков нашего времени Анри Пуанкаре: "Самая формулировка принципа наименьшего действия заключает в себе нечто, оказывающее на наш ум неприятное действие. Он гласит: при переходе из одной точки в другую материальная молекула, не подверженная действию никакой силы, но вынужденная двигаться по некоторой поверхности, пойдёт на ней по геодезической линии, то есть по кратчайшему пути. Эта молекула как бы знает, таким образом, точку, в которую желают её доставить: она как бы предвидит, сколько именно времени потребует у нея путешествие до этой точки, по тому или иному пути, и выбирает сообразно с этим самый удобный. Иными словами - формула закона наименьшего действия изображает нам эту молекулу в виде, так сказать, одушевлённого существа, обладающего притом свободной волей"(1906, с.132).
       Эти глубокие и запутанные проблемы обязаны быть поданы в связи с мартьяновской интуицией, прежде всего для аргументации того, что подлинный пульсационизм Мартьянова нисколько не ограничивается примитивным механическим движением сжатия и расширения в геологическом мире. "Размышления..." Мартьянова есть не эмпирические описания, какими мастерскими бы они не были, не наглядные свидетельства, какими всесторонними бы они не были, а именно и прежде всего раз-мышления - плод многообразного коловращения мысли. Пульсационное воззрение Мартьянова содержит в себе в свёрнутом виде главное либеральное чаяние новейшей науки - логию о человеке, а, будучи частью большой науки, также несёт мистические и таинственные её моменты. И здесь раскрывается, пожалуй, наиболее парадоксальное качество новаторства Мартьянова: пульсационная концепция Мартьянова имеет главнейшее значение для геологии не единственно как учение о механических (геотектонических) движениях сжатия и расширения планеты Земли, а как фрагмент общего познания человека - идеального макета пульсационной механики - в условиях биосферы. Мартьянов указал в "Письмах...": "если на Венере и на Марсе жизнь есть, то не потому она там есть, что там есть вода и кислород, а напротив - потому там есть кислород и вода, что там есть жизнь! Однако главнейшее в другом, - так было до появления человека! Человек же не подчиняется условиям среды и в частном случае: человек создаёт осадки, каких не было до него" (от 3.09.70г.)
       Петрографическая сущность или способность человека создавать осадки проявляется у человека в силу того, что он стал действующим и всё более прогрессирующим агентом в геологическом мире, а динамическую активность в геологической действительности человек приобретает в силу того, что благодаря своей пульсационной механике вписался в общий пульсационный ритм планеты. Итак, с новой пульсационной стороны обнажается собственно биосферная истина о том, что человек есть геологическая сила, наряду с тем, что он есть биологической, психической и духовной силой. Если это величайшее открытие современного естествознания впервые прозвучало в русской науке как интуитивный дар гениального В.И.Вернадского, то онтологическое обоснование оно получило в пульсациях Мартьянова.. Человек воспринимается пульсационной геологией как повелительная геологическая сила, прежде всего потому, что реально становится в геологическом движении не просто фактором миграции элементов, а заявляет о себе как самый мощный в природе мигратоген. В таком качестве только пульсационная теория способна ввести человека в геологию и дать зеленый свет новаторству В.И.Вернадского, и нет ничего удивительного, что только в пульсационизме Мартьянова великий закон живой жизни Вернадского получил углублённую рефлексию, обретшую вид предпосылочной основы особого пульсационного гнозиса о человеке. В "Письмах..." Мартьянов известил: "В истории нашей планеты я усматриваю две крупные революции: 1. Появление жизни, которая сразу же, подспудно начала перестраивать своё жилище на благо собственного развития. И хотя каждый, не только индивид, но и вид был полностью подчинён существующим условиям, в целом жизнь на протяжении сотен миллионов лет изменяла условия жизни - изменяла планету. 2. Вторая революция - появление человека, где уже не вид, а даже индивид вступает в борьбу с условиями и побеждает их" (от з.09.70г.)
       Таким образом, особенность пульсационной идеи Мартьянова, качественно отличающая её от аналогичных представлений зарубежной и отечественной геологии, является фигура человека, которая в "Размышлениях...", как законченного онтологического произведения, не имеет видимого приоритета, но постоянно присутствует в вольных размышлениях учёного, благодаря чему обязан высокий удельный вес философской печати в его сочинениях. Подобное несоответствие между онтологической и гносеологической частями пульсационной концепции Мартьянова в науковедческом отношении не может говорить в пользу последней. Однако данное положение неисправимо, ибо оно есть не вина творца, а его беда, и беда привнесена со стороны социальной детерминации советской науки, тобто, огрубляя, со стороны идеологии диалектического материализма, соответственно которого все эпистолярные рассуждения Мартьянова не имеют права на научное существование. Диалектика, принятая за основу последней, предназначена для осмысления всеобщего изменения материального мира, но свои собственные, диалектические, законы она трактует как неизменные внешние детерминаторы, на базе которых возросли такие уродцы, как мичуринская наука и союз философии и естествознания. Не должно удивлять, что вольно или невольно, но Мартьянов моментами попадает под государственно-организованный пресс догматической диалектики.
       В "Размышлениях..." Мартьянов резюмирует: "Таким образом, в нашем представлении пульсации являются важнейшим всеобъемлющим законом природы, который непосредственно вытекает из законов диалектики, величайшего достижения человеческой мысли. И уже по этой причине, как мы полагаем, концепция пульсаций достойна того, чтобы лечь в основу главной задачи геологии"(2003, с.244). Изложенная силлогическая фигура несёт на себе ноуменальные неудобства, связанные именно с этой бедой творца. Во-первых, тезис Мартьянова "пульсации являются важнейшим всеобъемлющим законом природы", - главнейший итог мартьяновской пульсационной эпопеи, - не может быть именно "всеобъемлющим", если он исходит из чего-то, что, таким образом, становится ещё более всеобъемлющим. И таковым у Мартьянова оказываются законы диалектики, что, во-вторых. Диалектике в мартьяновской логической фигуре отведена роль внешнего демиурга или руководящей детерминации,- сказано, что законы пульсаций "непосредственно вытекает из законов диалектики", - и это всецело соответствует требованиям той идеологии, что отвергает не только духовные составляющие интуиции Мартьянова, но и саму интуицию как таковую. Именно эта последняя, свободная от принуждения внешних детерминаций, витает вне причино-следственной связи и удостоверяет, что пульсации - это и есть сама диалектика в естественно-геологическом образе; на философском языке можно сказать, что пульсации - онтология естественной диалектики. И, наконец, в-третьих. Можно ли считать в свете изложенных соображений, что в силе остаётся утверждение о концепции пульсаций как "главной задаче геологии"? Эту задачу полезно представить в другом виде: соответствуют ли концептуальные параметры подлинного (дуалистического, диалектического, исторического) пульсационизма Мартьянова научно-познавательным запросам академической геологии, данной в официальном облике важнейшей отрасли естествознания? Данное вопрошание необходимо считать основным вопросом пульсационного воззрения Мартьянова.
       2. ОСНОВНОЙ ВОПРОС ПУЛЬСАЦИОННОЙ КОНЦЕПЦИИ Н.Е.МАРТЬЯНОВА. В наделавшем много шума философском эссе Джон Бернал заявил, что "...в ХХ веке не произошло ничего, что могло бы явиться причиной коренного пересмотра принципов геологии, установленных в Х1Х веке"(1956, с.428). В своём, более двух десятков лет находящемся в забвенье, труде Мартьянов заявил: "Однако, вопреки утверждениям Джона Бернала, такое событие в геологии произошло - это было открытие пульсаций Земли, и это открытие требует пересмотра принципов не только в геологии, но и физике!...Таким образом, ХХ век является веком рождения новой геологии, как совершенно самостоятельного раздела естествознания, который может открывать законы природы, совершенно недоступные для обнаружения экспериментальными методами"(2003, с.41-42). Столь ответственное заявление великого геолога, однако, не произвело впечатления и при опубликовании основного труда Мартьянова (2003г.) осталось полностью незамеченным, а в отзывах благожелательных аналитиков сквозил общий мотив восхищения смелым и стойким натуралистом, первооткрывателем тайн природы, одарённым интригующе трагичной жизненной судьбой, и учёный признаёт, "что над всеми поднятыми вопросами автор размышлял в полном одиночестве около пятидесяти лет". И в этом хоре нет места пониманию Мартьянова как мыслителя и реформатора, тобто отсутствует ощущение той личности, какой единственно положено зачать "новую геологию" и основать "самостоятельный раздел естествознания". В таком ракурсе становится необходимым обозначить когнитивный сюжет сочинения сибирского геолога и тем самым вывести его содержательный смысл как профессионального шедеврального произведения.
       Опознание когнитивного сюжета какого-либо ноуменального творения совмещается в содержательном плане с понятием "парадигма". В виду отсутствия терминологической определённости данного понятия становятся необходимым разъяснительные приёмы процедурной практики конкретно для пульсационной былины Мартьянова. И для неё кажется достаточным самое широкое значение "парадигмы": парадигма есть концептуальное целокупное научно-мыслительное образование, состоящее из принципа действия и принципа мысли, или из органического сочетания специфического для конкретного объекта познания практического метода и теоретического уровня, включающего в себя идею, идеалы и идеологию духовной стороны. В самой парадигме в зависимости от рода познавательных задач выделяется два подхода: исторический и функциональный. Исторический аспект обособляет А.Б.Вистелиус: "Под термином "парадигма" понимается совокупность взглядов, принимавшаяся за очевидную истину в том или ином разделе науки в течение определённого периода её развития"(1980), а функциональный трактуется В.С.Швырёвым, для которого парадигма - "...исходный теоретический концептуальный каркас, задающий определённый тип предметного содержания теоретической науки"(1978).
       Само собой разумеется, что для мартьяновского сочинения неукоснительный приоритет придаётся историческому подходу и в сугубо парадигмальном отношении произведение Мартьянова спонтанно обретает название: ПУЛЬСАЦИОННАЯ ГЕОЛОГИЯ. Парадигма "пульсационная геология" или пульсационная парадигма несёт в исполнении Мартьянова помимо внешне-формальных критериев, обязанных концептуальной целокупности логии, ещё совокупность знаний, особых для геологического профиля, поскольку эти знания никак не связаны с эмпирическим геологическим материалом, - это суждения Мартьянова о религии, Боге и, что не имеет прецедента в классической геологии, человеке. В таком виде они создают парадигмальную специфику пульсационной научной целокупности, что, прежде всего, находит отражение в когнитивном жанре концепции. А главное состоит в том, что интуитивное познание пульсационного процесса во Вселенной (космосе и Земле) как раз во внеэмпирическом качестве, какое преподнесено Мартьяновым в пульсационном познании, определяет собой наиболее перспективное направление развития науки в целом. Один из советских авторитетов науковедения В.С.Швырёв отметил: "...генеральная линия развития науки заключается в том, что в ней растёт и приобретает всё большее значение такой слой знаний, который не имеет какого-либо непосредственного эмпирического коррелята и не связан непосредственно с уровнем наблюдения и эксперимента. Формирование и развитие относящегося к этому слою знания происходит в значительной степени самостоятельно и независимо от эмпирии"(1978, с.7) Итак, пульсационная парадигма Мартьянова обладает важнейшими признаками своей специфичности - связью с перспективным направлением научного прогресса, во-первых, и, во-вторых, её природа определяется своеобразием приобретения знания - отсутствием прямой зависимости от эмпирического факта и способом, какой И.Кант назвал "знание от знания". Следовательно, выкристаллизовывается когнитивная фабула сочинения Н.Е.Мартьянова, дающего его как поворотное событие общегеологического значения: пульсационная геология как знание из знания.
       А. историческая преемственность пульсационного воззрения: парадигма Чарлза Лайеля и русский пульсационизм. Томас Кун в хрестоматийной работе "Структура научных революций"(1977г.) отмечает: "Как только исходная парадигма, служившая средством рассмотрения природы, найдена, ни одно исследование уже невозможно в отсутствие парадигмы, и отказ от какой-либо парадигмы без одновременной замены её другой означает отказ от науки вообще". При этом Т.Кун делится весьма любопытным наблюдением: "чего учёные никогда не делают, сталкиваясь даже с сильными и продолжительными аномалиями. Хотя они могут с этого момента постепенно терять доверие к прежним теориям и затем задумываться об альтернативах для выхода из кризиса, тем не менее, они никогда не отказываются легко от парадигмы, которая ввергла их в кризис"(1977).
       В аспекте рассматриваемой проблемы вызывает к себе интерес та часть анализа научных революций Т.Куна, где американский историк устанавливает, что одним из признаков кризисного состояния науки, или, как он выражается, "симптомов перехода от нормального исследования к экстраординарному", является "обращение за помощью к философии". Т.Кун утверждает: "Учёные в общем не обязаны и не хотят быть философами. В самом деле, нормальная наука обычно держится от творческой философии на почтительном расстоянии, и, вероятно, для этого есть основания"(1977). Однако же кардинальные перевороты в русской науке (И.И.Сеченов, В.И.Вернадский, русский дарвинизм, пульсационная геология) свидетельствуют совсем об обратном: обращение к философии в русской науке вызывает радикальные потрясения в русской науке; философичность научного мышления - сугубо русская черта творческого процесса. Разъяснения на этот счёт можно найти у В.И.Вернадского, которое по ноуменальному охвату достойно быть манифестом геологического познания в русской науке: "...геологические науки, занимающиеся историей нашей планеты, все без исключения рассматривают изучаемые ими явления в разрезе времени. Это та их особенность, которая, с одной стороны, связывает их с гуманитарными науками, а с другой, заставляет по-особому относиться к ним философскую мысль. Развитие в Х1Х в. геологических наук поставило в теории познания проблему времени в новые рамки в тот момент, когда время не сознавалось в философии в настоящем его значении. Лишь в ХХ в. благодаря огромным успехам научного знания философская мысль подошла к проблеме времени и входит, наконец, в ту область явлений, которая вскрыта геологическими науками"(1975, с.29). Но на примере Т.Куна, где отчётливо ещё слышатся раскаты ньютоновского призыва "физика, бойся метафизики!", должно уяснить, что европейская наука не освоила перспективу философии в научном знании.
       Хотя вопрос о родоначальнике геологии как науки не только не решён, но и правильно не поставлен, не вызывает серьёзных сомнений, что свой первоначальный парадигмальный вид геология приобрела в фундаментальном труде сэра Чарлза Лайеля. В советской аналитике в большом почёте высказывание Ф.Энгельса: "Лишь Лайель внёс здравый смысл в геологию, заменив внезапные, вызванные капризом творца революции постепенным действием медленного преобразования земли"(1955, с.9). Но западные теоретики, при их недоверии к философскому способу познания, не очень доверяют сказанному таким философским авторитетом, и больше апеллируют к мнению Ч.Дарвина: "...великое произведение Чарлза Лайеля об основах геологии, - в котором будущий историк признает творение, совершившее переворот в естествознании..."(1952, с.313). Само собой разумеется, что, если концепция Мартьянова не сможет обнаружить свои корни в лайелевской парадигме, она не вправе претендовать на статус собственной научной парадигмы.
       Полное наименование труда Ч.Лайеля, появившегося в 1830-33 г.г. в трёх томах, следующее: "Основы геологии, или попытка объяснить древние изменения Земли действующими и сейчас процессами". Знаменательно, что из многосмысленного и многословного титула фундаментального произведения Ч.Лайеля все геологи изымают только один смысл - "Основы геологии", а другой смысл - "попытка объяснить" оставляют в стороне. Тогда как именно в данной "попытке" заложен первоначальный замысел всей лайелевской эпопеи в геологии: "объяснить древние изменения Земли действующими и сейчас процессами".А о смысле этого замысла правильно сказала А.И.Равикович: "Проблема времени в концепции Ч.Лайеля играла первостепенную роль. Почти полвека он вёл геологические исследования и на протяжении всего периода своего научного творчества целеустремлённо развивал значение временного фактора в истории Земли и жизни"(1982.с.52). Таким образом, историзм на правах основополагающего понятия науки, тобто в качестве цели познания, объекта познания и метода познания, был введен в геологию Чарлзом Лайелем и в этом отношении философское определение научного значения Ч.Лайеля, данное Ф.Энгельсом, по своей информативности и содержательности превалирует над всеми другими. А поскольку геологическая история есть питательная среда пульсационизма Н.Е.Мартьянова, то в историзме скрыты те корни, что роднят сибирского геолога с английским классиком.
       А.И.Равикович сделала также весьма удачную попытку составить аннотацию многосложного трактата Ч.Лайеля, выделив в нём ядро главной доктрины геологии: "Лайель пытался согласовать своё учение с основным тезисом механицизма о господстве строгих законов. В связи с этим он выдвинул постулат об однообразии системы земных изменений. Этим постулатом Лайель подчёркивал, что на протяжении всего геологического прошлого действовали одни и те же законы, которым подчинялись одни и те же геологические факторы, отличающиеся неизменной энергией и скоростью, подобно тому, что наблюдается в настоящее время"(1982, с.54). Этот постулат вошёл в золотой фонд геологии под названием принципа актуализма и его авторская формулировка такова: "Порядок в природе с самих ранних периодов был однообразен в том смысле, в каком мы считаем его однообразным теперь, и надеемся, что он останется таковым на будущее время". Сам Лайель подчёркивал в этом "принципе однообразия" доктринальный, то есть всеобщий, характер: "...моя концепция однообразия изменений в существующих условиях предполагает навсегда установившийся порядок бесконечного разнообразия явлений как в органическом, так и в неорганическом мире" (цитируется по А.И.Равикович, 1982, с.54). Принцип актуализма заимел в геологии огромнейшую практику и в конечном итоге превратился в методологический приём: настоящее есть ключ к прошлому.
       Однако принцип актуализма в когнитивном и методологическом разновидностях вовсе не является доморощенным продуктом Ч.Лайеля, а стал таковым в результате разнообразной рефлексии в процессе этой самой геологической практики. В геологическом трактате Ч.Лайеля содержалась ещё одна глубокая мысль, которой также был присвоен статус принципа - "знаменитый принцип суммирования незначительных изменений (отклонений, флуктуаций) в течение длительного времени" (А.И.Равикович, 1982), - или принцип униформизма. Как утверждают К.М.Завадский и И.И.Колчинский: "Лайель ещё не пользовался терминами "униформизм" и "актуализм", но из его труда следует, что он не различал униформизм как учение о постоянстве действующих сил природы от актуализма как метода познания причин явлений прошлого на основании знания о ныне действующих законах"(1977, с.89). По всей видимости, Е.Кайзер (1931г.) первым разделил принцип Лайеля на униформизм как мировоззрение и актуализм как рабочий метод.
       Таким образом, процесс развития геологического познания и соответственного становление геологической науки осуществлялся по ходу неуклонного движений идей Ч.Лайеля в сторону принципов, а принципы спонтанно и самопроизвольно трансформировались в когнитивную совокупность принципа мысли и принципа действия. Этот процесс д-р С.Дж.Гулд талантливо оформил в качестве своеобразной парадигмальной схемы геологической науки на лайелевском фундаменте, имеющей следующий вид: "1) Единообразие закона. Физические законы неизменны во времени и пространстве...2) Единообразие процесса (актуализм). Всегда, когда возможно, объяснять прошлые результаты как следствие факторов, всё ещё действующих на Земле. Не изобретать причин, не имеющих современных аналогов, если нынешние причины могут дать наблюдаемые результаты...3) Единообразие скорости изменения (градуализм)...Лайелевское представление о мире было в согласии с этой величавой традицией. Его Земля находится, конечно, в потоке постоянного изменения, но такого неторопливого, что человек, наблюдая за ней всю жизнь, может объявить её статичной. Однако бесконечность времени гарантирует то, что накопление мельчайших изменений приводит к грандиозным результатам...4) Единообразие условий (ненаправленность, динамический стационарный процесс). Лайелевская Земля непрерывно изменяется, но сохраняет при этом постоянный облик"(1986, с.с.15,16,17).
       Несмотря на субъективный подход, а может быть, благодаря ему, С.Дж.Гулд сумел выразить главную идею лайелевской геологической эпопеи: вхождение геологии на правах равнозначного члена в храм классической науки и приобретение звания чинного фрагмента величественной ньютоновской картины мира. Гулд номотектически провозглашает: "У Лайеля была собственная система взглядов на Землю и её историю. Он хотел перенести непреходящее величие ньютоновского космоса на Землю..."(1986, с.13). То же самое имела в виду А.И.Равикович, утверждая, что Лайель пытался "согласовать основную предпосылку механицизма о господстве жестких законов с геологическими наблюдениями". Таковы отдельные персональные ощущения общего объективного обстоятельства того, что лайелевская максима, получившая название принципа актуализма, есть не что иное, как геологический парафраз принципа Г.Лейбница, слагающего сердцевину классической картины мира: "Принцип этот состоит в том, что свойства вещей всегда и повсюду являются такими же, каковы они сейчас и здесь". Итак, эпохальное историческое значение Чарлза Лайеля состоит из того, что он привёл наличные геологические знания в соответствие с классическим идеалом, создав теорию такого мощного звучания, что заставил считаться с ней даже великого биолога Ч.Дарвина. "Ньютоновский космос", тобто всеобщность законов точных наук, в современной геологии закреплён на парадигмальном уровне и действенность ньютоновских физикократических абсолютов, вытекающая следствием из этой парадигмы, определяют весомость и значимость геологии в цикле естественных наук. Поэтому стремление к законам точных наук обретается в ранге конечной цели и идеала геологического познания, а видный советский теоретик академик В.Е.Хаин изрекает не мнение, а руководство к действию: "Действительно, геологические процессы подчинены основным законам физики и химии, которые одинаково проявляются от глубокого докембрия до кватера"(1977). В том же назидательном ключе тематический сборник "Проблемы развития советской геологии"(1971г.) устанавливает приоритеты для геохимии: "Изучение вещества Земли и его развития геохимией производится на базе основных законов химии, физической химии и физики с помощью физических методов и экспериментов"(1971, с.123). А идеолог советского науковедения А.И.Ракитов презентует общий рецепт: "В настоящее время широко распространено убеждение, что большинство современных, по крайней мере, естественных наук, включая химию, биологию, географию, геологию и т.д. должны быть построены в соответствии с эталонами научности, принятыми для современной физики"(1977, с.153).
       Приведение особенностей геологического движения к физикократической специфике ньютоновского научного континуума составляет не только отличительное качество, но и познавательную ценность лайелевской парадигмы, в силу того, что благодаря этому геология оказалась вписанной в общий потенциал мировой науки на определённом историческом этапе человеческой цивилизации. Субъективизм д-ра С.Дж.Гулда состоит в том, что он представил парадигму Лайеля как торжество "единообразия", - субъективно таким способом обозначив всеобщность и непоколебимость физических законов точных наук. (Сноска. Между тем тот же С.Дж.Гулд провозглашает, что "...единообразие условий - отнюдь не обязательное допущение, а поддающееся проверке суждение о реальном мире. В самом деле, в строгой формулировке Лайеля оно совершенно неверно"(1986, с.17). В частном случае такая противоречивость отражает персональную особенность представлений д-ра Гулда и не попадает в тематический круг рассматриваемой проблемы, но в самом широком контексте она есть не менее, чем свидетельство внутренней слабости и неустроенности не только геологической лайелевской парадигмы, но и всей классической науки. Данный изъян исторически был устранён в классической науке появлением "золотого десятилетия" Х1Х века, а классической геологии - появлением пульсационной геологии Мартьянова)
       Универсальностью физических законов, однако, не исчерпывается когнитивная содержательность лайелевской парадигмы и в неё включается момент, отмеченный в принципе униформизма - конструктивный эффект времени, превращающий мелкие изменения природной среды в геологические катаклизмы. Именно фактор времени здесь является полномочным представителем геологии, без которого последняя попросту превратилась бы в данной парадигме в рядовой отдел "одной большой лаборатории Кавендиша". Но гениальная интуиция Чарлза Лайеля, какая позволила ему узреть в геологическом мире фактор времени как реальность геологической истории, не смогла проникнуть в своём первородном виде в парадигму Лайеля, ибо константа времени в её историческом облике начисто отсутствует во всех дисциплинах цикла точных наук. (И. Пригожин и И.Стенгерс категорически утверждают: "Мир классической физики - мир атемпоральный, лишённый времени"(1986, с.95). А потому лайелевское откровение времени было введено в парадигму в усечённом виде - в форме статистического принципа суммирования или принципа градуализма ("единообразия скорости изменения").
       При суммировании мелких изменений (по способу "копилки") время учитывается как пассивная величина в разряде ньютоновского абсолюта длительности, а геологическая история, если таковая нежданно-негаданно является, неизбежно подвергается акту объективизации. И тем не менее лайелевская парадигма привела к потрясающему расцвету геологических знаний именно во временном, исключительно геологическом, контексте: геохронологическая шкала геологического времени (стратиграфия) и теория геосинклиналей должны быть отнесены к наиболее выдающимся достижениям классической науки; не случайно на субстрате этой парадигмы родилось и развилось дитя дивной красоты - альпийская школа геологов. Здесь явственно наблюдается парадокс: в парадигме Лайеля классические "атемпоральные" средства приводят к появлению знаний о временных, геологических явлениях. Мартьянов непринуждённо объяснил, а точнее сказать, разрубил этот гордиев узел - принципиальную несообразность альпийской парадигмы: "Для экспериментатора явление, которое протекает лишь на протяжении миллионов лет, просто практически невероятно, а для геолога это срок, составляющий тысячные доли от того времени, которым он обычно оперирует, и, значит, такой срок для геолога вполне реален"(2003, с.233). Итак, что годно для физика - непригодно для геолога, и, наоборот, - в этом парадоксе сеется зерно будущей пульсационной концепции или новой парадигмы.
       Наиболее важным моментом в этом выводе необходимо считать, что посылки новозаконного порядка всецело зародились в недрах исходной парадигмы, а вовсе не стали результатом внешнего влияния. Этим "новозаконным порядком" Мартьянов определил открытие пульсаций земного вещества и он написал: "Первым, кто сформулировал эту мысль, оказался А.Ротплец (A.Rothpletz, 1903). Он назвал свою работу "Попытка примирить экспансию и контракцию", предполагая при этом, что этапы сжатия и расширения Земли периодически сменяют друг друга во времени. Но в начале нашего века, когда Ротплец выступил со своей статьёй, контракция ещё настолько прочно владела умами ведущих геологов, что представления Ротплеца, к тому же не подверженные данными физики, не получили распространения"(2003, с.20). Итак, пульсации были первоначально открыты в сфере механического движения - сжатия и расширения Земли (впрочем, такими они остались и поныне), но Мартьянов не обратил внимание на то, что это открытие было связано с попыткой "примирить" крайние противоположности в геотектоническом движении, а не механически совместить либо эклектически соединить их в мистической борьбе противоположностей. Впоследствии Мартьянов самостоятельно и новаторски покажет пульсации именно как способ примирения крайностей в геотектоническом развитии и геологической истории, стихийно проявляя в этом свою врождённую диалектическую натуру.
       Мартьянов указывает, что в момент открытия пульсации не были "подтверждены данными физики" и ставит, судя по смыслу текста, этот факт как преходящее обстоятельство. Если Ротплецу принадлежит заслуга в открытии пульсации как явления природы, то американский геолог Уолтер Бачер снискал себе славу, создав гипотезу пульсаций, то есть впервые научно освоил данное явление природы, которое заведомо должно быть подтверждено данными физики. Но в итоге У.Бачер отказался от своей идеи пульсаций и тот же конечный результат постиг и русского исследователя пульсаций академика В.А.Обручева. Этот поразительный для истории науки факт был лишь зафиксирован в аналитике и не нашёл никакого места в исторической преемственности пульсационной концепции. Мартьянов только отметил: "Имя Уолтера Бачера войдёт в историю геологии как автора пульсационной гипотезы. Его поразительная капитуляция весьма поучительна....Такого рода отречения от собственных открытий, несомненно, свидетельствуют о недостатке творческих сил. Однако гораздо важнее, что подобные капитуляции показывают, каких огромных усилий требует продвижение в науку новых представлений, и какая пропасть разделяет гипотезу и теорию"(2003, с.21).
       Если последнее из суждений Мартьянова не вызывает сомнений как общая неконкретная сентенция, то критерий "о недостатке творческих сил" навряд ли можно отнести к такому деятелю альпийской формации, как У.Бачеру. И уж вовсе данное мерило неприемлемо к академику В.А.Обручеву, который прославлен в русском естествознании как путешественник, представитель славного племени русских географов, какое можно упрекнуть в чём угодно, но только не в дефиците творческого духа; к тому же геология обязана Обручеву рядом впечатляющих эмпирических и теоретических достижений. Действительность здесь склоняется к тому, что научно углубившись в сущность пульсаций, учёные узрели (прочувствовали) главное их естество в несоответствии с всемогуществом физических законов, принятом в парадигме Лайеля, и это противоречие они решали в пользу достославного воззрения, отдав дань великой традиции своей науки (хотя в отношении академика В.А.Обручева не исключается политическая причина). Но как бы не было, выявляется, что с некоторого момента идея пульсаций сместилась в русскую геологию, где она оформилась в течение пульсационизма, поставившей себя альтернативой блистательной альпийской геологии Чарлза Лайеля. Незабвенные носители этой альтернативы - профессор М.М.Тетяев, академик М.А.Усов и томский геолог Н.Е.Мартьянов, - однако, были загублены советским социальным институтом и русский пульсационизм, как и русский дарвинизм, стал жертвой мрачного периода русской науки, а правильнее сказать, русский пульсационизм как часть русского дарвинизма постигла та же самая доля.
       Историю русского пульсационизма ждёт завидная участь будущей прелести аналитического постижения, если только историческую преемственность русской геологии вести от бессмертного Геологического Комитета. Мартьянов полагает зачатие русского пульсационизма в творении профессора М.М.Тетяева, где он безошибочно точно опознал сильную и наиболее типичную черту русского течения: "Гипотеза М.М.Тетяева представляет собой попытку решить философским путём научную проблему. Это, несомненно, уникальный опыт, ибо естествоиспытатели Х1Х века, как это отметил ещё Фридрих Энгельс, не только не пытались решить свои проблемы философским путём, но испытывали отвращение к философской мысли"(2003, с.22). Ввиду самоочевидной ясности Мартьянов не разъясняет, что последнее характерно для физикократической лайелевской парадигмы как наследия ньютоновской науки, но особо упирает на то, что "В свете изложенного гипотеза М.М.Тетяева представляется одной из первых ласточек на мрачном фоне господствующего бездумья. Она заведомо прогрессивна и уже по этой причине заслуживает самого пристального внимания"(2003, с.24).
       Следовательно, философско-диалектическую часть тетяевского пульсационного сказания Мартьянов принимает как основополагающее и новаторское качество и, характеризуя его, самопроизвольно очерчивает контуры своей будущей парадигмы. В таком свете Мартьянов указывает: "Гипотеза М.М.Тетяева показала, что во всех случаях, когда он рассуждал как последовательный диалектик, он безошибочно точно предугадывал черты будущей, выведенной из новейших научных данных, гипотезы пульсации Земли. Напротив, в тех случаях, когда он уклонялся от последовательно диалектического решения проблемы, он совершал и геологические ошибки. Следовательно, гипотеза пульсаций М.М.Тетяева продемонстрировала объективное и всеобъемлющее значение диалектики для всех природных процессов. Гипотеза М.М.Тетяева показала, что только представление о пульсациях Земли соответствует диалектике и поэтому является единственно верным решением проблемы. Мы полагаем, что именно в этом заключается главное значение работы М.М.Тетяева, её бессмертная роль в истории науки о Земле. Таким образом, мы должны признать, что если М.М.Тетяев и не решил проблему пульсации Земли, то он, несомненно, указал нам верный путь к её решению"(2003, с.27).
       И этот "верный путь" начинается с парадигмально нового извещения, данного Тетяевым как старт идеи пульсации: "Следовательно, когда мы занимаемся вопросами структуры земли, то прежде всего мы должны подходить к ней с исторической точки зрения, т.е. понять эту структуру в её развитии, понять различные формы этой структуры, появляющиеся на различных ступенях развития, понять их взаимосвязь и последовательность общего развития". И далее, в развитие темы: "Целое не есть арифметическая сумма отдельных слагаемых. Для того, чтобы понять целое, нужно понять связи между отдельными элементами, а эти связи непосредственно не наблюдаются. Мы должны определённым и правильным логическим рассуждением дойти до понимания этих связей и взаимоотношений отдельных элементов между собой. Тем более это важно, когда мы имеем не непосредственную связь этих элементов, а историческую взаимосвязь и переход одного явления в другое. Этого мы никогда не можем наблюдать на фактическом материале: необходимо определённое логическое построение, чтобы установить взаимоотношения этих отдельных разновозрастных частей и переход их из одного состояния в другое. Вот почему метод, который базируется только на познании фактического материала, никогда нам не даёт общих представлений о целом, т.е. в данном случае о структуре, а тем более о её развитии. Следовательно, в нашем изучении мы должны иметь в виду не только накопление фактического материала, но и правильное обращение с этим фактическим материалом и его изучение при помощи определённой правильной логики нашего мышления"(1934, с.с.5,11).
       Парадигмально новый "верный путь" Тетяева обладает, таким образом, методологической природой и состоит из двух функционально разных стадий: на первом этапе в нём задействованы знаки интуитивного, полностью идентичного мартьяновскому, мироощущения, а на второй стадии явлена необходимость логизации данной интуиции, тобто трансформация интуиции "при помощи определённой правильной логики нашего мышления". Мартьянов понял, что, как автор научных ценностей, Тетяев достигает успехов, действуя "как последовательный диалектик" посредством интуиции или, по определению Мартьянова, "врождённой стихийной диалектики", но терпит неудачу, когда уклоняется от "последовательной диалектики". Если в первом случае Мартьянов открыто провозглашает хвалу диалектическому чутью Тетяева, то второго случая, где Тетяев изрекает, что "...правильной логикой является только методология диалектического материализма" и "что в основе нашего геотектонического изучения должна лежать теория диалектического материализма"(1934, с.11), он касается лишь намёками. Осмысляя пульсационную форму геологического движения, Тетяев пишет: "Понять эту характерную черту процесса геотектогенеза не как пассивную форму его проявления под влиянием тех или иных внешних или внутренних причин, а как сущность самого процесса, как источник его движения, определить ведущее начало в этой борьбе двух противоположностей, т.е.понять направление развития процесса, возможно только уже при помощи методологии диалектического материализма"(1934, с.37).
       Особенность тетяевской логики "верного пути", таким образом, сосредоточена в том, что верные геологичекие посылки необходимо трансформируются в нужные умозаключения при посредстве философского мышления; но всё дело в том, что великий геолог принял готовый штамп государственной философии - методологию диалектического материализма. Эти идеологические моменты были сконцентрированы Тетяевым в своём окончательном резюме, под которое он подвёл своё видение пульсаций земного вещества: "В наших теоретических предпосылках мы охарактеризовали развитие земли в геологическую стадию её развития, как борьбу сжатия и расширения, принимающую антагонистический характер вследствие того, что с появлением земной коры отталкивание не уходит в пространство путём лучеиспускания, а накапливается в замкнутой среде до своего преобладания над притяжением. Это накопление элементов отталкивания внутри земли и конкретизируется в явлениях расширения, которые начинают брать перевес над сжатием"(1934, с.271).
       В силу известных причин Мартьянов не может прямо осуждать "методологию диалектического материализма", давшую столь фантастическую картину борьбы сил отталкивания и притяжения в недрах Земли, но по смыслу и логике мышления в его рассуждениях отчётливо чувствуется неприятие и понимание порочности пути, при котором одухотворённая, стихийная диалектика (интуиция) уступает место внешним формам готовой, а потому догматической диалектики. Стремление Тетяева подвести акты естественной истории под канонические формы вульгарной диалектики, то есть попросту выполнить политизацию геологического познания, осуждала мыслящая элита русской геологии, помимо Мартьянова, и последний цитирует слова академика Н.М.Страхова: "Оперируя активным космическим веществом внутри Земли и инертной сдерживающей его внешней оболочкой, а также борьбой притяжения и отталкивания внутри Земли, М.М.Тетяев ограничивается, в сущности, условными словесными символами, за которыми не скрывается конкретного физического содержания. Естественно, что в этих условиях объяснение сводится к игре словами, причём употребление терминов "единство противоположностей", "перерастание" одного процесса в другой и т.д. только внешне придаёт этим словесным объяснениям вид совершенно марксистской теории. Таким путём дать действительно научное объяснение историко-геологического процесса, конечно, нельзя"(2003 с.25).
       Само собой разумеется, что научное заблуждение Тетяева есть непосредственное свидетельство философской погрешности диалектического материализма, результат неверного выбора учёным "правильной логики". Но Тетяев не отказался от идеи пульсаций, что требовалось для сохранения престижа государственной философии, а своими упущениями как бы рекламирует несостоятельность диалектического материализма. Такого дерзновения со стороны великого геолога социальный институт не мог потерпеть: Тетяев был репрессирован в конце 40-х годов прошлого века и сослан в Забайкалье. (Сноска. При жизни М.М.Тетяев пользовался огромным уважением в русской геологии и был кумиром не одного поколения геологической молодёжи в советской России. Но после репрессии на его имя было наложено tabu такой силы, что автор сих строк даже в 80-х годах, находясь в г. Ленинграде, на Васильевском острове, вотчине легендарного "Мих-Миха", - так называли Михаила Михайловича Тетяева его коллеги и ученики, - не мог узнать точной даты и места кончины профессора.)
       Следующим актом в истории русского пульсационизма стало явление академика М.А.Усова. Хотя ни один пункт своего пульсационного повествования он не успел довести до конца, но его идеологическая часть стала такой sui generis (своеобразием), что всё ранее существовавшее в пульсационном воззрении оказалось не более, чем увертюрой. Академик М.А.Усов явился первооткрывателем совершенно нового вида пульсационного механизма в геологическом мире, именно того вида, которому впоследствии Мартьянов даст парадигмальную характеристику как дуалистическим пульсациям механического геологического движения. Здесь нет смысла повторять пафосные пассажи Мартьянова по отношению к откровению Усова, которое он преемственно впитал в свою концепцию. Можно только ещё раз выделить его указание на "гениальную интуицию" Усова, дабы подчеркнуть мысль, что интуиция становится родовой чертой русского способа мышления в пульсационном (историческом) секторе геологии. Однако не менее, если не более, важное значение, чем положительные унаследованные усовские моменты, для ноуменальной конструкции Мартьянова приобретает концептуальное расхождение с Усовым.
       В основе разномыслия лежит основополагающий тезис Усова: "конечно, сжатие и расширение коры суть не пассивные формы тектогенеза под влиянием каких-то внешних сил, а особые формы притяжения и отталкивания в саморазвитии материи Земли как части космоса"(1940, с.124; выделено мною - Г.Г.). Выделенные понятия стали камнем преткновения сибирских пульсационистов и Мартьянов определил: "М.А.Усов понимал, что чему-то пульсации не подчиняются. Он даже прямо указывает, что они не подчиняются ни охлаждению, ни влиянию Луны и Солнца (то есть силам гравитации). Но как выразить, как обобщить те силы, которым пульсации не подчиняются? И он решил, что они не подчиняются внешним силам, то есть никаким силам вообще. А отсюда происходит и это метафизическое представление о "саморазвитии", представление о том, что Земля развивается как абсолютно изолированное тело, независимое от окружающего космоса. А между тем, чтобы избежать этого заблуждения, Усову достаточно было бы вместо понятия "внешние силы" употребить понятие "лабораторно установленные силы", чтобы необходимость о саморазвитии отпала"(2003, с.37). Итак, Мартьянов разграничивает "лабораторно установленные силы" от "внешних сил" и в духе своей антифизикократической хартии решительно отрицает первые, сохраняя познавательную значимость вторых; в плане последнего Мартьянову мнится положение Земли в составе Солнечной системы под внешним воздействием планет и Солнца. Важно понять, что разногласие Усова и Мартьянова наполнено таким содержанием, что выходит далеко за пределы персональных мнений творцов научных знаний, и встаёт в ряд с такими судьбоносными для науки спорами, как диалоги И.Ньютона и Х.Гюйгенса, Э. Роттердамского и М.Лютера, А.Эйнштейна и Н.Бора. Ибо в русском пульсационизме речь идёт о развитии материи Земли, тобто о ключевой проблеме естествознания, а для лучшего понимания смысла ведущейся диатрибы философский термин "саморазвитие" следует заменить на внутриразвитие и тогда появится антитезис - внешнеразвитие, и соответственно явится сюжетная канва конфликта: Мартьянов - сторонник внешнего генератора и противник принципа саморазвития против Усова - поклонника внутренней генерации и адепта принципа саморазвития (первоавтором которого в русском пульсационном течении является профессор М.М.Тетяев). Отсюда начинается философия пульсационного мироощущения - стержневая отрасль русского пульсационизма в исполнении Н.Е.Мартьянова.
       Б. Философия русского пульсационизма. Великий немецкий философ Фридрих Шеллинг провозгласил ноуменальное правило: "Ценность науки и интерес к ней всегда растёт в зависимости от того, насколько она способна к глубокой и реальной связи с высочайшей из всех наук, с философией; те, кто из прискорбного недоразумения стремятся, насколько возможно, оторвать свою науку от философии, не ведают, что творят" (1998 с.1463) Поскольку философский обзор образует основополагание русской либеральной науки, то философское истолкование спора Усов-Мартьянов должно составлять основу научного содержания русского пульсационизма в его новаторском качестве. Выделение в мире сущего внутренних и внешних компонентов относится к числу самых древних признаков науки как особого мироощущения, начиная с древнегреческой натурфилософии, а отношение внутреннее-внешнее изначально ставится как определяющий динамический принцип. Другой великий немецкий философ Георг Гегель предлагает философски развёрнутую рефлексию этому обстоятельству: "Однако здесь имеется не просто соотношение обоих друг с другом, а определённое соотношение абсолютной формы, заключающееся в том, что каждое из них есть непосредственно противоположность себе, и имеется их общее соотношение с их третьим или, вернее, со своим единством". Поскольку гегелевская отвлечённая мысль декларирует понятие "противоположность" и, главное, опосредует "третье" состояние, что слагает "единство" противоположностей, то в геологическом ракурсе анализа это должно означать пульсации. Но оказывается, что на данном уровне проникновения тех пульсаций, что мнятся геологическому воображению, быть не может. Гегель продолжает: "Но их опосредование ещё не имеет этой тождественной основы, содержащей их обоих; их соотношение есть поэтому непосредственное превращение одного в другое, и это отрицательное связывающее их единство есть простая бессодержательная точка"(1999, с.585).
       Итак, пульсации на этом уровне соотношения внутреннее-внешнее есть не более, чем "бессодержательная точка" и этот момент имеет важное значение как изначально-генетический пункт в философии пульсации. Не вникая в философскую премудрость гегелевского глубокомыслия, следует лишь воспользоваться теми выводами, которые способны дать философское понимание геологической пульсации как уникума динамического потенциала земного вещества.. Основанием первого вывода служит то общее положение, какое было умозрительно выведено Аристотелем: внутреннее суть сущность, содержание; внешнее суть форма, бытие; а, будучи раздельно "пассивным наличным бытием", предназначены одна для другой, - без формы нет сущности, а без сущности нет формы, - и совместно - для создания целокупности тела, вещи, объекта природы. А сам вывод гласит, что пульсации хранятся в любом теле как потенции и выступают в качестве универсального свойства реальности, именно как погружённое в реальность тела способность самого тела, а отнюдь не как цель или результативный предустановленный итог. Из этого вывода вытекает следствие, что сугубо геологическое соотношение внутреннего-внешнего перерастает натурфилософское аристотелевское соотношение и внутренним здесь является та целокупность, какая в пассивном состоянии образована из слияния двух тождеств - натуралистических внутреннего и внешнего. А внешним, стало быть, оказывается то иное, что бытует вне внутреннего. Незнание, а точнее, игнорирование этого изначального и наглядного обстоятельства является серьёзным философским дефектом классической геологии.
       Для реализации этой подсознательной пульсационной способности любой реальности необходима сила как некая динамическая инстанция, обладающая "деятельным проявлением", что в системе гегелевского умопредставления обозначается "как снимающая себя тождество". Параметр "сила" выполняет в гегелевской системе ту же функцию, что армия в государстве: она суть механик соотношения внутреннее-внешнее и, будучи генератором и контролёром динамического тонуса последнего, переводит его в действительность - одну из коренных гегелевских градаций сущего мира. Понятие "сила" кажется наиболее сложным и трудным для восприятия рефлективным определением гегелевского гнозиса о соотношении внутреннее-внешнее, ибо здесь мыслитель выводит два рода сил: "Сила, таким образом, в своём понятии определена сначала как снимающее себя тождество, а в своей реальности одна из обеих сил определена как побуждающая, а другая - как побуждаемая". В разъяснении этого основополагающего момента Гегель блеснул оригинальностью и глубиной своей логики: "...Иначе говоря, она побуждающая сила лишь постольку, поскольку она побуждается к тому, чтобы быть побуждаемой. Тем самым первая сила, наоборот, побуждается лишь постольку, поскольку она сама побуждает другую к тому, чтобы побуждать её, т.е. первую. Каждая из обеих сил получает, следовательно, импульс от другой; но импульс, который она даёт как деятельная сила, состоит в том, что она получает импульс от другой силы; импульс, который она получает, вызван ею же самой"(1999, с.с.580,581).
       Итак, гегелевская диалектика трактует о том, что обе "силы" ("побуждающая" и "побуждаемая"), как и их импульсы, не обладают функционально-генетическими различиями, потребными для самостоятельного существования, а пребывают в наличие только в отношении с самим собой и лишь как определители самих себя, - побуждающий импульс имеет себя через побуждаемый и наоборот. Естественно, такова судьба внутреннего и внешнего, если эти параметры брать как отдельные существенности; для Гегеля внутреннее и внешнее, по его словам, "...оба составляют лишь одно тождество" и "...оба составляют лишь одну суть дела", равно как "сила проявляет тождественность своего внешнего со своим внутренним". Именно в этом состоит диалектический смысл гегелевского извещения, который в любой другой системе кажется тавтологией, - к примеру, суждение: "импульс, который она (сила - Г.Г.) получает, вызван ею же самой". Восхищение Мартьяновым гегелевской диалектикой не только знаменательно, но и поучительно, ибо Г.Гегель единственный из великих, кто осмелился во весь голос предать анафеме принцип "или-или", который и по ныне царит на методологических высотах науки: "И в самом деле нигде: ни на небе, ни на земле, ни в духовном мире, ни в мире природы - нет того абстрактного "или-или", которое утверждается рассудком"(1975,т.1. с.279). Но как ни великолепна гегелевская диалектика как форма мышления, но её философский образ создан не для геологического континуума.
       Г.Гегель не может применить такую ясную в геологии терминологию, как "внутренние силы" и "внешние силы", ибо благодаря их диалектическому тождеству тут нет отличительных критериев, а конечных признаков особенности нельзя увидеть в гегелевском определении: "Таким образом, нечто, которое есть ещё только что-то внутреннее, именно поэтому есть лишь внешнее. Или, наоборот, нечто, которое есть лишь что-то внешнее, именно поэтому есть лишь внутреннее"(1999, с.584-585). В сущности, диалектическое торжество Гегеля заканчивается получением посредством множества снятий и отрицания отрицаний "Непосредственного тождества внутреннего и внешнего". Но "непосредственное тождество" как объективная целокупность образует "внутреннее" для геологического миропорядка и, следовательно, геологическая драма с этого только начинается. В геологии же благодаря априорной наглядности обе определённости (внутреннее и внешнее) имеют право на раздельную самостоятельность, и в геологическом соотношении диалектически насыщенное, но онтологически обезличенное понятие "сила", получает положительную существенность как "источник". В геологии каждый вид анализа может состояться при условии наличиях двух предпосылок, данных с любой степенью доверительности, - внутреннего источника, силы, источник которой погружён в недра тела или системы, и внешнего источника, силы, источник которой приходит со стороны, извне.
       Как не кажутся аналогичными по смыслу геологические понятия "внутренний источник" и "внешний источник" с диалектическими фигурами "внутреннее" и "внешнее", подобие между ними больше этимологическое. Суть заключена в том, что сложнейшая диалектическая пертурбация Гегеля, служащая к вящей славе человеческого разума, в самой первичной или исходной глубине имеет то, что Аристотель называл "первосущностью" или "первоисточником", то есть сущность, которая накладывает свой отпечаток на весь диалектический процесс в сфере соотношения внутреннее-внешнее системы Гегеля. И такой сущностью выступает величина, которая в геологическом разрезе априорно опосредуется как "внешний источник" или "внешняя сила". Гегель таким образом объясняет этот оборот мысли: "...когда спрашивают каким образом вещь или материя приходит к тому, чтобы обладать силой, предполагают, что сила внешне связана с вещью или материей и втиснута в неё какой-то посторонней мощью. Как такая непосредственная устойчивость сила есть вообще спокойная определённость вещи, не нечто проявляющееся, а непосредственно внешнее". Поэтому "внешнее" в логике Гегеля нередко ассоциируется вплоть до полной синонимики с понятием "сила": "Она проявляет себя. Проявление - это реакция в том смысле, что она полагает внешнее как свой собственный момент и тем самым снимает то, что она была побуждена другой силой". Окончательный вывод на этот счёт представляется в следующем виде: "Поэтому то, что нечто есть, оно есть целиком в своём внешнем; его внешнее - это его целокупность, она точно так же его рефлектированное в себя единство"(1999, с.с.577,581,588).
       Диктат внешнего, однако, не является неким логическим достижением либо ухищрением гениального ума, а он присутствует в человеческом умообзоре постоянно и ещё с древнегреческих глубин стихийно конституирует всё то, что в философии и науке называется материалистическим. В классической науке Ньютона это основополагание удостоверено законом инерции (общий смысл закона инерции состоит в том, что любое тело будет находиться в состоянии покоя или прямолинейного равномерного движения бесконечно долго, пока не будет явлено воздействие внешнего актива), а в классической философии эту идею Г.Гегель выразил в ином образе: "Так, силу обозначают также как материю, и вместо магнетической, электрической и т.д. сил признают магнетическую, электрическую и т.д. материи или вместо пресловутой силы притяжения - тонкий эфир, связывающий всё"(1999, с.577). В таком качестве примат внешнего агента противостоит сигналам и импульсам, идущим из имманентных недр тела либо системы и опосредующимся как саморазвитие. Важным в данном случае представляется то, что повсеместно бытующая материалистическая парадигма по ёмкости определяется не столько материальным объектом познания, сколько способом мышления, выводящим приоритет внешнего во всех аспектах; здесь находится генетическое ядро известной формулы "первичность материи и вторичность сознания" и отсюда следует вывод, который, не взирая на наглядную очевидность, не пользуется авторитетом в философском познании: разделение философии на материалистическую и идеалистическую имеет не идеологическую, а чисто методологическую природу, - по способу познания: на основе диктата внешнего фактора либо приоритета внутреннего стимула (саморазвитие). А это необходимо означает, что между так называемыми материалистической и идеалистической философиями (правильнее, между материалистическим и идеалистическим методами) нет того враждебного противоборства, на чём зиждется ленинская система воинствующего материализма и что является её принципиальным пороком.
       Именно в силу изложенных обстоятельств разногласие между Усовым и Мартьяновым выпадает из разряда заурядного теоретизирования и становится предметом философской дискуссии на мировоззренческом уровне. Но мало того. Реальная сущность предмета Усова и предмета Мартьянова есть прежде всего субстанции, данные в тождественных актах существования как раздельные явления. На философском языке данная жизнеутверждающая определённость каждой изображена Г.Гегелем в свойственной ему тональности: "Существование - это непосредственность бытия, к которой сущность восстановила себя. Эта непосредственность есть в себе рефлексия сущности в себя. Сущность как существование выступила из своего основания, которое само перешло в существование. Существование есть эта рефлектированная непосредственность, поскольку оно в самом себе есть абсолютная отрицательность. Оно теперь также положено как абсолютная отрицательность, определив себя как явление"(1999, с.552)
       Однако в отличие от гегелевской диалектики, где рефлектированная непосредственность сливается с реальной непосредственностью в абсолютной отрицательности, геологическая "непосредственность бытия, к которой сущность восставила себя", тобто существование пульсаций как таковых, не обязательно поникнет в абсолютную отрицательность, поскольку в пульсационном акте эмпирически положительно имеют себя два самостоятельных "существования" - сжатие и расширение. В объёме гегелевского диалектического рецепта данный тип дуализма осмысляется таким образом, что сжатие предназначается в порядке снятия для расширения, тобто полного замещения отрицательным антиподом - "абсолютной отрицательностью"; та же самая "абсолютная отрицательность" следует в обратном направлении, от расширения к сжатию. Следовательно, диалектически реставрированный пульсационный процесс состоит из абсолютной отрицательности (тождества отрицающих моментов) противоположностей, или, по-простому, чередования и перемежаемости явлений сжатия и расширения; это и есть онтологические пульсации
       Другой тип дуализма пульсаций состоит из взаимопроникновения противоположностей в одном акте и одном отношении, - при этом явление "абсолютной отрицательности" как динамический итог отрицания исключается полностью. Каждый пульсационный акт в таком случае приводит к новой геологической реальности, сохраняя лишь геотектоническую тенденцию и направленность в состоянии или тела и производя изменения внутри формации - саморазвитие; это и есть дуалистические пульсации. Принципиальная разница между ними оплодотворена фактором времени и обладают исключительно исторической природой; если онтологические пульсации направляются последовательной динамикой по кругу, возвращаясь к функциональному началу (пресловутые "геологические круговороты") и производя эволюцию посредством количественного накопления изменений, то дуалистические пульсации больше эксплуатируют дискретную динамику, производя качественные изменения и никогда не повторяя пройденного.
       Итак, философия пульсаций свернута в содержательной существенности спора, который правильнее назвать отношением Усов-Мартьянов. В этом обертоне возникает первый важный вопрос: чем обуславливается в геологическом движении качественная разнородность или самостоятельная непосредственность внутренних сил и внешних сил? Ответ на это вопрошание как верное решение отношение Усова-Мартьянова должен назвать причину двойственной природы пульсационного процесса и объявить какова подлинно объективная роль фактора саморазвития в пульсационизме.
       Эту сложную геологическую задачу на удивление просто и с непринуждённым изяществом разрешил в философии Фридрих Шеллинг, который заявил: "В приложении к внешним предметам - это пространство. Мы не можем представить себе внешние предметы иначе, чем в пространстве; таким образом, пространство есть необходимая и всеобщая форма нашего внешнего созерцания....То, что для внешнего созерцания - пространство, для внутреннего - время. Наши представления, ощущения и т.п., как те представления, которые полностью возникают в нас самих, из собственной деятельности нашего духа, так и те, поводом к которым служат внешние предметы, находятся в определённой последовательности; форма, в которой мы их воспринимаем, есть последовательность - время."(1998, с.1415-1416). Время-пространство как глобальный и тотально-всеобщий дуализм сущего мира именно в геологическом континууме заимел наиболее наглядный макет, где центровое положение принадлежит пульсациям в качестве универсального свойства реальности природы, в том числе земного вещества, и обладающего двойственной структурой. Столь же выразительно при первом же приближении архетипическая природа пульсаций распадается на онтологические пульсации - производное геологического пространства и дуалистические пульсации - продукт геологического времени или естественной истории планеты.
       Итак, если причина двойственной природы пульсационного процесса в геологии при философском подходе решается как бы сама собой, то проблема "саморазвития" приобретает вид философемы (философской проблемы), ибо любой характер движения в классической науке и классической философии исходит из внешнего источника (постулат гегемонии внешнего фактора) и "саморазвитие" априорно полагается вторичным. Однако самые общие, но эмпирически и исторически достоверные, показатели свидетельствуют, что реально-природные геологические акции не коррелируются отчасти вовсе, отчасти адекватно, с философски понятными особенностями точных наук, входящих в классическую научную картину мира. Этому обстоятельству в своей концепции пульсаций Мартьянов придал мировоззренческую высоту и остроту, а глубину он не понял и сам: проблема пульсаций не решается без проблемы "саморазвития", а проблема "саморазвития" не может решаться вне философской рефлексии.
       А философская рефлексия, данная Г.Гегелем в режиме summum modificabile (высшее мастерство), свидетельствует о наличии только онтологического типа пульсационного дуализма, где отсутствуют предпосылки принципа саморазвития. Эту мысль, подданную Гегелем в стиле общефилософской отвлечённости, конкретизировал другой представитель высшего классического мастерства - Фридрих Шеллинг в своей попытке создать "науку о природе" на философском фундаменте. Это последнее Шеллинг строит на резком противопоставлении философии, познающей процесс саморазвития ("самосознания", по Шеллингу) и называемой И.Кантом трансцендентальной, и физической философии. Мыслитель постигает, "...что в данной науке отсутствуют те объяснения идеалистического характера, которые может дать трансцендентальная философия, поскольку для трансцендентальной философии природа - не что иное, как орган самосознания, и всё, существующее в природе, необходимо лишь потому, что только такой природой может быть опосредовано самосознание; однако для физики и для нашей науки, разделяющей её точку зрения, подобное объяснение столь же бессмысленно, как прежние телеологические объяснения и введение некой всеобщей цели для всех причин и искажённую этим науку о природе. Ибо любое идеалистическое объяснение, перенесенное из своей специфической области в область объяснения природы, превращается в фантастическую бессмыслицу, примеры чего хорошо известны"(1998,сю238).
       Решая свою задачу, - "построить науку о природе", - Шеллинг за много лет до Чарлза Лайеля сумел обозначить те из научных максим ньютоновского классического воззрения, которые без изменения вошли в состав лайелевской геологической парадигмы, и даже при наличии ошибочных конкретно-научных положений философские пассажи Шеллинга по настоящее время служат единственным источником для философского истолкования геологической парадигмы Лайеля. Эта доктрина, включающая в себя гегемонию внешнего фактора, есть первейшее и совместное основополагание классических наук и философии и в таком комплексном виде она целиком входит в лайелевскую систему, слагая функционально-когнитивную основу классической геологии. Поэтому у Ф.Шеллинга "...геология должна исходить из земного магнетизма", а Гегель образно назвал историю геологии "трупом", подвластным "случаю".
       "Чередование" есть онтологический знак особого состояния пульсаций, когда в последовательный ряд укладываются равнозначные, но противонаправленные, формы сжатия и расширения, притяжения и отталкивания. Существование только такого онтологического типа пульсаций допускает классическая механика, выводящая движение как столкновение противоположных "или-или". Шеллинг точно передал ритмику этого движения: "Последует противоположное действие - отрицательное притяжение, т.е. отталкивание, Отталкивание и притяжение относятся друг к другу как положительная и отрицательная величины Отталкивание - лишь отрицательное притяжение, притяжение - лишь отрицательное отталкивание; следовательно, как только притяжение достигает максимума, оно переходит в свою противоположность, в отталкивание"(1998, с.778). Однако подобная странная динамика, по типу "ванька-встаньки", не имеет математического обеспечения и в классической математике отсутствует вычисление, позволяющее "плюс" обратиться в "минус", а их контакт при взаимном равенстве величин приводит к 0, то есть к аннигиляции (уничтожению). Проницательный Шеллинг не мог пройти мимо этого обстоятельства и он не только фиксирует его, но и предлагает хитроумное решение этой апории: "Для того, чтобы возник продукт, эти противоположные тенденции должны столкнуться. Однако поскольку они положены равными (ибо нет основания полагать их неравными), то, столкнувшись, они уничтожат друг друга; следовательно, продукт будет равен нулю, т.е. и в этом случае не возникнет. Это неизбежное, хотя до сих пор недостаточно осознанное противоречие (а именно то, что продукт может возникнуть лишь вследствие столкновения противоположных тенденций, а эти противоположные тенденции взаимно уничтожают друг друга) может быть разрешено только следующим образом. Устойчивое пребывание продукта немыслимо без постоянного его воспроизводства. Продукт следует мыслить в каждый момент уничтоженным и в каждый момент вновь воспроизведённым. Мы видим, собственно говоря, не пребывание продукта, а только его постоянное воспроизведение"(1998, с.256).
       Однако решение Шеллинга, - "в каждый момент уничтожаемый и в каждый момент вновь воспроизведённый", - по полной смысловой палитре отвергает "закон противоречия" Аристотеля, - "в одно и то же время быть и не быть нельзя", - именно в той его части, где удостоверяются классические основы движения. К тому же удивительно, что и Аристотель понимал, что "ведь противоположности не могут испытывать воздействия друг от друга"(1975,т.1, с.317). Замысловатое решение Шеллинга, столь не похожее на обычную прозрачную глубину его постигающей мысли, лишь оттеняет и выпячивает логические затруднения с взаимодействием противоположностей, слагающее пульсационную апорию классической науки. Это означает, что не только пульсации в целом как природный феномен, но и онтологическая разновидность пульсации, не имеют своего адекватного ноуменального образа в классическом мировосприятии, тобто для осмыслённости пульсаций познавательные классические средства не действенны. И это также означает, что человек, будучи совершенным макетом пульсационной механики, не может находиться на когнитивном горизонте науки о природе, а потому трансцендентальная философия, где саморазвитие является знаменем человека, устраняется с арены познания. В свете ведущихся здесь рассуждений более важен побочный вывод, гласящий о том, что парадигма Ч.Лайеля не знает пульсаций как таковых, а то чередование явлений сжатия и расширения, называемых пульсационными актами, суть фикция, отвлечённости, не обладающие реальными аналогами в природе. С этой стороны становится более понятной мотивация отказа У. Бачера и академика В.А.Обручева от идеи пульсации в геологии, хотя авторы объявляли другие причины. Итак, в свете подобных рассуждений необходимо прийти к выводу, что классическая наука, держа под идеологическим прицелом классическую геологию Ч.Лайеля, не приспособлена для освоения естественной истории в принципе, ибо, не зная содержательной сущности пульсаций, она не может видеть исторический ход развития земного вещества. А потому история, в общем и целом, не потребна для наук ньютоновского физического цикла, которые, однако, называются "точными", и то, что здесь понимается под историей есть отдалённая приближённость, погребённая под завалами эмпирических данных. Такой сентенцией Ф. Шеллинг венчает свою "науку о природе": "То, что является чистой эмпирией, не есть наука, и наоборот, то, что является наукой, не есть эмпирия, Это говорится отнюдь не для того, чтобы умалить значение эмпирии, а для того, чтобы представить её в её истинном свете. Чистая эмпирия, каким бы ни был её объект, есть история (нечто абсолютно противоположное теории), и, наоборот, только история есть эмпирия"(1998, с.249).
       Погружение исторического содержания в пучину эмпирической конечности и непосредственности есть последствие неспособности классического научного миростояния охватить противоположности в их естественно-природной консистенции, а точнее последняя выставляется однобоко - со стороны пространства при полном игнорировании фактора времени. На этом зиждется маститая опора прогрессивной эволюции и материалистической философии - материалистическое понимание истории, являющаяся в общем выражении грандиозной процедурной операцией по объективации (или эмпиризации) истории. Здесь уже неотменно чётко пролегает трасса между классической наукой о природе и неклассической теорией Земли Н.Е.Мартьянова, а в другом выражении, между материалистическим пониманием истории и естественной пульсационной историей Земли. И тут же помещается самый парадоксальный момент концепции Мартьянова как зародыша этой неклассической теории Земли. Как ясно из изложенного, специфика пульсационного понимания Мартьянова состоит в том, что к её познавательным ресурсам отнесены возможности определённых духовных активов (человека, интуиции, понятие о прекрасном, религия), сконцентрированных в систему, названную им "Диалектическим дуализмом". Эта последняя по своему духу и по своей природе относится к трансцендентальной (или попросту, духовной) философии. Однако Мартьянов отрицает центральное ядро этой философии - принцип саморазвития, тогда как академик М.А.Усов посредством интуитивного озарения вывел принцип саморазвития во главу угла пульсационного процесса. Таков внутренний разрез отношения Усов-Мартьянов, которое grosso modo (в широком плане) слагает ведущее противоречие русского пульсационизма.
       Отрицание усовского принципа саморазвития имеет у Мартьянова вид голословного тезиса, тогда как положительные приобретения мартьяновской пульсационной доктрины вполне обладают доказательной силой научных аргументов в пользу духовного принципа саморазвития. Активный протест Мартьянова против всесилия и засилия физических законов в геологическом мире есть не что иное, как борьба за право на свой собственный геологический язык, на язык "каменной летописи Земли" или "Евангелия Природы" по М.В.Ломоносову, а не "лаборатории Кавендиша". Любой же язык есть, прежде всего, главнейший признак саморазвития, - "антифизикократическая хартия" Мартьянова суть на данный момент наиболее мощное орудие отвержения гегемонизма внешнего актива в геологии, а отклонение превосходства внешних сил само собой обозначает верховенство внутренних сил. Непоследовательность Мартьянова в этом вопросе сказывается и открытым текстом: высказывание М.А.Усова, что "...развитие всей Земли и жизни на ней подчинено общему ритму саморазвития земной материи"(1940, N1), находит полное смысловое повторение у Мартьянова, но только в космическом масштабе: "Потому мы полагаем, что всякие попытки объяснить рождения спутников планет, равно как и самих планет, - из звезды, внешним воздействием на космическое тело недопустимы. Очевидно, взрывы, рождающие спутники, должны быть связаны с развитием вещества внутри самих космических тел"(2002, с.227).
       Для уяснения философии пульсационного знания важное значение приобретает тот факт, что принцип саморазвития не только номинально определяет трансцендентальную философию, но и сам служит объектом познания. Такова философия Баруха Спинозы, где саморазвитию дано собственное имя: causa sui. В "Этике..." Б.Спиноза определил: "Под причиною самого себя (causa sui) я разумею то, сущность чего заключает в себе существование, иными словами, то, чья природа может быть представляема не иначе, как существующею"(1999, с.315). Под "существованием" Спиноза понимает наличие той сущности либо субстанции, чья природа "никакой внешней причиной производима быть не может". Философское творение Баруха Спинозы принадлежит к числу наиболее изощрённых произведений человеческого ума, которое и в настоящее время не понято до конца, а самым таинственным элементом спинозовского сочинения до сих пор остаётся "causa sui", который даже Г.Гегелю кажется "излишним формализмом". Здесь нет места и необходимости вникать в премудрости спинозовского постижения, полезно только для углубления основной идеи данного изложения указать на глубокую мысль Спинозы: "Вещи, происходящие от внешних причин, состоят ли они из большого или малого числа частей, всем своим совершенством или реальностью, какую они имеют, обязаны могуществу внешней причины, и, следовательно, существование их возникает вследствие одного только совершенства внешней причины, а не совершенства их самих"(1999, с.325).
       Тем не менее в науке нашёлся гений, который понял и принял дух спинозовской causa sui, и этим учёным явился Альберт Эйнштейн, воплотивший спинозовскую "причину себя" в сердцевину своей теории относительности - формулу эквивалентности массы и энергии Е=mc2 ; (проницательный советский аналитик Б.Г.Кузнецов говорил, что "Бог Эйнштейна - это Бог Спинозы", а Бог Спинозы - это causa sui). В данном случае знаменательны слова Мартьянова, сказанные им в "Письмах...": "Почему Ваш любимый Альберт <Эйнштейн> писал: "Учёный, открывающий закон природы, переживает религиозное чувство"? Понимаете, это верно. Поразительно верно! И если я принял его E=mc2 за истину, то прежде всего потому, что он именно так написал" (от 24.01.72г.). Неисповедимы пути гениев: Мартьянов понимает А.Эйнштейна, но не понимает своего учителя М.А.Усова, признаёт принцип саморазвития у Эйнштейна, но отрицает его же у Усова. Но как же объяснить непоследовательность Мартьянова, если иметь в виду, что ошибки гения - это гениальные ошибки?.
       В полном соответствии с правилом Т.Куна, по которому творцы научных знаний не отказываются просто от обанкротившихся прошлых парадигм, Мартьянов мыслил константу саморазвития по-классическому шаблону как погружение в изоляцию, а изоляция в таком случае означала полное ограждение от окружающей среды, что в космических условиях неприемлемо для планеты Земля.. К тому же в силу расхожего понятия о диалектике как науке о всеобщей связи, саморазвитие в условиях изоляции числилось априорно недиалектическим, метафизическим. Однако в это же время, в порицаемой советским социальным институтом генетике сложилось новое, отличное от классического, представление об изоляции как одном из параметров развития. По смыслу этого открытия, сделанного профессором С.С.Четвериковым, следует, что саморазвитие (в генетических терминах - "изменения внутри вида", "изменчивость", "дифференциация") есть превращённый принцип изоляции. Четвериков доложил на генетическом собрании: "Таким образом, мы подходим к более углублённому пониманию той громадной роли, которую играет в возникновении видимой изменчивости фактор изоляции. На первый взгляд может показаться, что самый факт изоляции, взятый в чистом виде, не может играть никакой роли в процессе эволюции. Как бы мы не изолировали равное, оно всегда остаётся равным. Но в том-то всё и дело, что вид...внутри себя представляет неограниченное разнообразие генотипических комбинаций, и каждая изоляция сразу создаёт в нём условия исключительно благоприятные для проявления наследственных изменений, либо уже существовавших внутри вида до наступления изоляции (при неравномерном их первоначальном распределении), либо возникших в нём уже после обособления отдельных, не скрещивающихся между собой колоний". И в качестве закона изоляции Четвериков излагает положение, которое, будь оно известно Мартьянову, тотчас избавило бы его от сомнений: "...при прочих равных условиях степень дифференциации внутри вида прямо пропорциональна степени изоляции отдельных его частей"(1983, с.с.291,193).
       Следовательно, Мартьянова нельзя признавать противником принципа саморазвития, невзирая на отрицание этой максимы в суждениях Усова. Даже более того. Выступив оппонентом усовского откровения, Мартьянов открыл особое отношение, которому я придал форму Усов-Мартьянов, и тем самым вскрыл кардинальную ось в структуре русского пульсационизма, в объёме которого никто не сделал больше Мартьянова в фактическом утверждении как раз принципа саморазвития. Именно это отношение перевело русский пульсационизм из разрозненных мнений смелых и неординарных творцов геологической мысли в консолидированное самостоятельное течение, обладающее самобытной философией и методологией, и, что немаловажно, оригинальным лидером. До настоящего времени конкретное указание на принцип саморазвития как научное мировоззрение имеется только в русском пульсационизме и его первая формулировка дана в авторстве профессора М.М.Тетяева: "Мы так привыкли к представлению о Земле как инертной массе, для жизни которой необходимы внешние воздействия, что сосредоточение внимания на выявлении процесса самодвижения Земли кажется чем-то узким и односторонним, и в этом смысле сказанное выражение отражает господствующую точку зрения на геотектонические явления как на результат приложения внешних механических воздействий на пассивную среду". Это умозаключение великого геолога следует как расширенное представление исходной аксиомы, что "...ибо только в Земле, как целом, мы вскрываем источник её самодвижения и саморазвития, а, следовательно, и изменений её структуры"(1934, с.с.55,6).
       Мартьянова можно считать лидером неклассической геологии лишь в той мере, в какой он выступает идеологом принципа саморазвития как causa sui геологии, точнее сказать, пульсаций, а непоследовательность Мартьянова служит выражением общей непоследовательности и противоречивости в теоретической геологии того времени, что ярко представилось ещё на одном примере - нелепости представления о геологической форме движения материи. Это представление появилось во время необычайно бурной популяризации в советском обществе идеи о научно-технической революции (НТР), которая верховным указом была определена эффективным средством построения светлого коммунистического будущего, и этим геологии предписывалось встать в ряд активных производителей НТР вкупе с науками точного цикла. Таким образом, понятие о геологической форме движения возникло в теоретической геологии под влиянием не внутринаучных потребностей и преодоления внутренних противоречий научного роста, а внешнесоциальных источников, оказывающих детерминистское воздействие на геологию, - тобто на потребу политическим (экономическим) запросам общества. Поэтому отнюдь не случайно инициатором выделения термина и понятия "геологическая форма движения материи" стал академик Б.М.Кедров (1963г.) - знатный деятель идеологии воинствующего материализма.
       Представление о форме движения материи исторически появилось в философской среде и связано с именем Фридриха Энгельса, решающего задачу классификации наук. Энгельс исходил из того, что каждая наука "анализирует отдельную форму движения или ряд связанных между собой и переходящих друг в друга форм движения". В природе отсутствуют науки как таковые и "отдельные формы движения материи" явились гениальной находкой мысленного расчленения природного монолита, не нарушающего его объективной целостности и сохраняя переходы и связи наук между собой. В блестящем диалектическом стиле Энгельс показал последнее и назвал физику механикой молекул, химию - физикой атомов, биологию - химией белков. Однако советские аналитики-методологи, изо всех сил стремящиеся следовать методике Энгельса, единодушно упускали из вида, что Энгельс вёл речь о материальном комплексе природы и вычленял оттуда особые формы движения материи как эмпирические составляющие материального монолита. Геология же понимается как естественная история планеты, и в каком же качестве история может быть формой движения материи? Естественно, в единственном качестве - в виде хронологической последовательности свершившихся событий и в форме регистрационной описи фактических данных. Таково именно материалистическое понимание истории и в этом состоит целевая установка объективации геологической истории; но именно это отрицается в пульсациях, если их знать как универсальное свойство геологической реальности. С другой стороны, геологическая эмпирия неопровержимо свидетельствует, что нет грана земного вещества, которое не содержало бы признаков наличия в себе объектов наук, бесспорно обладающих формами движения материи; следовательно, геологические реалии - это сложная и нерасторжимая совокупность объектов других наук (механики, физики, химии, биологии). Поэтому выделение особой геологической формы движения материи есть не более, чем non sens (нелепость) и потому, в конце концов, Энгельс исключил геологию из классификационного ряда форм движения материи.
       Непризнанием геологической формы Энгельс повергает всех советских аналитиков в глубокое недоумение. По этому поводу стенает академик Б.М.Кедров: "Трудно сказать, почему в этот ряд форм движения материи Ф.Энгельс не включил геологическое движение"(1959), хотя "трудно сказать", но И.Ф.Зубков, - из числа наиболее рьяных адептов геологической формы движения, - говорит: "Мы действительно не находим у Энгельса термина "геологическая форма движения", но мы не найдём у него и распространённых ныне отождествлений геологических процессов с химическими или с суммой механических, физических, химических процессов"(1979, с.72). Зубков говорит, но не понимает, что в суждениях Ф.Энгельса отсутствие "отождествлений геологических процессов" с процессами точных наук есть основное основание для отсутствия самостоятельной геологической формы движения материи. Врождённый диалектик Энгельс мыслит расчленение природного целого как средство познания этого целого, постоянно имея в уме диалектическое целое, тогда как для вооружённых догматическим диалектическим материализмом идеологов, мнящих себя последователями Энгельса, расчленения есть самоцель, средство для противопоставления разделённых крайностей, как это случилось в аварии с М.М.Тетяевым.
       Мартьянов объявляет: "Тот, кто утверждает геологическую форму движения материи, но не приемлет пульсацию - говорит вздор". Однако известно, и по большей части с помощью Мартьянова, что пульсации есть выражение геологической истории, и, следовательно, если пульсации суть история, то она не может быть геологической формой движения, но если существует геологическая форма движения, то пульсации не могут быть геологической историей, а будет наличествовать лишь чередование "голых" эмпирических актов (онтологические пульсации). По духу новаторских постижений Мартьянова несложно уяснить, что "геологическая форма движения" как таковая и как научное понятие не обладает каким-либо существенным когнитивным потенциалом на концептуальном поле его учения. Единственное, что несёт на себе данная ноуменальная фигура, - это удостоверение возможности пульсации быть объективным фрагментом геологической действительности, и во времена Мартьянова, когда после неудач Бачера, Обручева, Тетяева пульсации не пользовались правом гражданства в большой науке, данное обстоятельство играло несомненную роль. Но незаурядная интуиция и врождённое диалектическое чутьё не оставляли Мартьянова в покое в этом вопросе. В "Письмах..." он написал: "Да, история как описание последовательности событий, как феномен, не является формой движения материи. Она, сама история, является отражением движения материи...Да, действительно, меня не очень (не слишком) восхищает сам принцип разделения по "формам движения" - я их не очень чувствую...Но правомерность выделения геологической (а правильнее, космической) формы движения материи для меня вполне очевидна, коль скоро выделяется химическая, физическая или биологическая её формы" (от 4.08.70г.). Непоследовательность Мартьянова здесь сказалась наиболее наглядно: провозгласив антифизикократическую хартию, в вопросе геологической формы движения учёный держит эти самые физикократические науки в качестве примера для геологии. Действительный же эффект геологической формы движения не поднимается в рациональных суждениях Мартьянова выше термина свободного пользования.
       А между тем, ни кто иной, как Мартьянов, нанёс догме о геологической форме движения оригинальный и вместе с тем мощный удар. После Энгельса содержательный статус "формы движения материи" значительно изменился и из классификационного мерила он превратился в звание, показывающее ранг высокого служебного положения дисциплин из цикла точных наук(механики, физики, химии) в научно-технической революции. Геология, следуя примеру точных наук и обзаведясь собственной формой движения, тут же погружается в политэкономические стихии НТР и вступает в ряды создателей эффекта 5%. Главная функция геологии в НТР по преимуществу сырьевая; самым знаковым термином современной геологии является "полезное ископаемое". Для кого полезное? Естественно, для внешних общественно-экономических рычагов промышленности и, оказываясь всецело во власти экономических стимулов и политических императивов, геология сплошь и рядом превращается из производителя сырья в сырьевую рабыню. Геологический метод, будучи в лице геологической съёмки наиболее могучим и уникальным из всех научных методов, оказался закабалённым производственными нуждами общества. Являясь, таким образом, детищем НТР, полезные ископаемые нацелены "экономическими стимулами" на выделение из природного монолитного комплекса не отдельных форм движения материи, что логически предназначалось бы для совокупного геологического познания, а отдельных "полезных" формаций (нефть, уголь, бокситы), и не только формаций, но и отдельных пород (каолин, пегматит, слюда), и не только пород, но и отдельных минералов (касситерит, пиролюзит, нонтронит), и не только минералов, но и химических элементов (золото, олово, железо). Таким образом, геология, облачённая в мундир геологической формы движения материи, уже не подвластна геологической науке, а проходит по ведомству экономического департамента.
       В этой связи Мартьянов писал: "Итак, любые породы содержат все известные химические элементы и в любых количествах, в зависимости только от объёма пород. Таким образом, представление о том, что есть руда или что есть полезное ископаемое, чуждо науке о Земле, ибо целиком уходит в область экономики, то есть в область чисто человеческую. Если мы попытаемся абсолютизировать представление о полезном ископаемом, то перед нами неизбежно встанет вопрос о том, что, собственно говоря, считать ископаемым бесполезным. И мы немедленно обнаружим, что бесполезных ископаемых нет. Прежде всего, многие горные породы, например, такие, как щебень, гравий, песок или глина, совершенно бесполезные в одних слабо экономически развитых районах, становятся полезными в других - экономически развитых районах. Но главное, что уже при сегодняшнем уровне развития техники любой элемент, выделенный в чистом виде - есть необходимый для народного хозяйства материал"(2003, с.224). В таком плане Мартьянов целиком меняет систему приоритетов: уже не экономика ставит оценку геологическому телу или геологической структуре, имея последние в качестве руды или полезного ископаемого, а геологическое строение района или участка определяет характер хозяйственно-экономического бытия. Геологическое познание расширяется за счёт экономических знаний и понятие "полезное ископаемое" заменяется новой пульсационной нормой, типа повелевающее ископаемое, а геологическая съёмка будет заниматься не поисками или разведкой конкретного полезного ископаемого, а способами эффективного народно-хозяйственного использования геологического строения в каждой точке закартированного пространства. Такова геологизация полезного ископаемого - одна из доктрин пульсационной геологии.
       Однако несоответствия и даже противоречия, имеющиеся в пульсационной концептуре Мартьянова, - как-то: отрицание принципа саморазвития, признание геологической формы движения, - при непонимании общего идеологического тонуса воззрения учёного могут при желании восприниматься не как рецидивы непоследовательности индивидуального процесса познания, от чего не застрахован никакой творец научных ценностей, а напротив, как моменты самородного знания. К сожалению, именно такое произошло с редактированием книги Н.Е.Мартьянова "Размышления о пульсациях Земли" (Красноярск, 2003 г.). В "Предисловии редактора" г-н Б.В.Шибистов написал: "В "так называемой советской геологии", как изволил выразиться некий редактор "Пятницы" в предисловии к подборке писем Н.Е.Мартьянова к Г.Грузману, стремление к законам точных наук якобы определено как конечная цель и идеал геологического познания. Это не более чем безапелляционность (в тексте это слово ошибочно напечатано с одним "л". К сведению редактора - Г.Г.) дилетанта. Наглядный пример - попытки математизации и формализации геологии. О том, что математические методы применимы преимущественно к задачам статистической геологии (опять ошибка: "статистическая геология" не существует, а в литературе бытуют "статические" системы и задачи - Г.Г.), что генетические гипотезы как модели не операциональны, говорили Ю.А.Воронин и Э.А.Еганов, В.И.Оноприенко и другие исследователи". Не понятно, к чему г-ну редактору было необходимо упоминать "некоего редактора "Пятницы", когда порицаемое им суждение принадлежит мне лично, а, следовательно, упрёк в "безапелляционности дилетанта" также относится персонально ко мне. Но, похоже, что и здесь г-н Шибистов не вполне владеет предметом. Ещё Александр Герцен, по словам Мартьянова, "умнейший человек Земли Русской", знал, что "Дилетанты вообще - тоже друзья науки, nos amis les annemis (наши друзья - враги - Г.Г.), как говорил Беранже, но неприятели современному состоянию её". В таком случае Мартьянов, как "неприятель" современному состоянию науки, то бишь геологии, выступает крупнейшим дилетантом.
       Но здесь важно понимать то, чего нет в редакторских пассажах к книге Н.Е.Мартьянова, что сибирский геолог "неприемлем" не отдельные моменты или положения геологии, а всю геологическую науку, взятую в её парадигмальной полноте, тобто в том классическом виде, в каком она представлена в учении Ч.Лайеля. А парадигма Ч.Лайеля, как неоднократно подчёркивалось в предыдущем тексте, круто замешана на фундаментальном уложении классической идеологии о всеобщности и незыблемости физических законов точных наук, так что классическая геология всегда имела и сейчас имеет в качестве идеала и предмета мечтаний закононодательную базу точных наук.
       Классическая геология функционирует в том контексте, о котором ясно говорит В.Ю.Забродин: "мир геологических тел и явлений есть часть физического мира, где действуют законы ньютоновской механики и евклидовой геометрии". И своё аргументирующее обоснование он выставляет в следующем: "Очевидно, для геологических процессов, протекающих с крайне незначительными (по сравнению со скоростью света) скоростями и в постоянном поле тяготения Земли, справедливы эффекты механики Ньютона с соответствующими временными характеристиками" (1982, с.157). При этом автор исходит из ошибочной позиции о том, что теория относительности целиком отвергает ньютоновскую основу классической науки, но в действительности должно понимать, что теория относительности и её релятивистские эффекты годятся в качестве обоснования классической геологии только лишь потому, что она является физической теорией и принадлежит физической картине мира, право на участие в которой классической геологии было предоставлено лайелевской парадигмой. Следовательно, подлинную сущность современной геологии отражают взгляды, аналогичные изложенному мнению В.Ю.Забродина, невзирая на слабость доказательных средств, а вовсе не те отрицающие суждения, на которые ссылается г-н редактор.
       Эти последние относятся к тому типу отрицательного знания, которое тривиально сопровождает любой переходной период и указывает только на факты недостаточности господствующей парадигмы, а никак не являются аргументами, отвергающими её. Совершенно справедливо отметил И.В.Круть: "Большинство геологов ещё работают в рамках классических представлений"(1982, с.125) и это будет справедливым до тех пор, пока в современной геологии будет сохраняться мировоззренческая позиция, на которую указали В.И.Драгунов и И.В.Круть: "Для геологов, трудами которых была восстановлена история Земли и её обитателей, первичность материи и вторичность сознания являются краеугольным камнем"(1971, с.102). Это означает только одно: классическая парадигма геологии может быть подвергнута отрицанию только на парадигмальном уровне. Пульсационное воззрение Мартьянова является, во-первых, парадигмальным, а, во-вторых, неклассическим, не только в силу своих чисто научных новаторских достоинств, но более благодаря тому, что мышление тут делается базисной основой геологической науки, тобто мировоззренческая (философская) позиция пульсационизма выводится из первичности сознания (мышления). Воззрение Н.Е.Мартьянова противостоит реально бытующей геологии как виртуальная научная концепция и как таковая она принадлежит будущему, а равно есть элемент ноосферы В.И.Вернадского.
       3. ПАРАДИГМА МАРТЬЯНОВА: ПУЛЬСАЦИОННАЯ ГЕОЛОГИЯ КАК ЭМБРИОН ОБЩЕЙ ТЕОРИИ ЗЕМЛИ. Уже в том, что Мартьянов провозгласил геологию "наукой мыслителей", сказалось неклассическое качество его созидающего мышления, а в том, что этому качеству им было уготовано верховное значение в геологическом исследовании, проявилось его парадигмальное свойство. В духе этого последнего сибирский геолог ставит вопрос, который до того не возбуждал интереса в классической геологии: "Что считать в геологии фактом?". Это вопрошание есть писк новорождённого феномена, несущего геологическому миру новое духостояние, то бишь новое геологическое мышление. С рассуждения учёного о геологическом факте и начинается парадигма Мартьянова, давшая естествознанию новую разновидность геологического знания - ПУЛЬСАЦИОННУЮ ГЕОЛОГИЮ. А в обобщающей рефлексии эти рассуждения принимают вид философии геологического факта, хотя в авторском тексте отсутствует это словосочетание.
       Мартьянов повествует: "...что, собственно говоря, мы можем в геологии называть фактом? Очевидно, первичным наблюдением, первичным фактом в геологии следует считать геологический разрез. Однако, смысл этого разреза, как бы он ни был изучен, всегда связан с его интерпретацией. Поэтому необходимо признать, что первичным фактом в геологии является верно интерпретированный разрез. Это убийственное для эмпирика заключение о наличии интерпретации в самом первичном факте геологии, вызывает у многих учёных отвращение; некоторые из тех, кто сумел понять это обстоятельство, даже объявили геологию не наукой"(2003, с.146). В таком контексте само собой заявляется новая проблематика - о критериях истинности интерпретации, что и есть философия геологического факта. В глубинном смысле рассуждений Мартьянова свёрнуто ощущение философии геологического факта, только учёный не даёт названия своей интуиции, а говорит: "В геологии всякое наблюдение требует высокого уровня мышления. Для верной интерпретации разреза рецепта дать невозможно, ибо каждый разрез индивидуален. Наблюдая геологический разрез, геолог оказывается всегда один на один с природой"(2003, с.146)
       Но не только позицию "один на один" (или геолог - природа) предпосылает Мартьянов естествоиспытателю, - она дополняется позой "с самим собой", тобто геолог не одинок в общении с природой и в беседу с ней он привлекает "самого себя": своё мышление и свои знания, то есть философию; тут можно только поразиться проницательности и образности М.В.Ломоносова, который назвал земную кору "Евангелием Природы". Таким образом, верное мышление или философски определённое научное мировоззрение из полезной, но не обязательной процедуры, как это бытовало в классическом познании, Мартьянов превращает не только в обязательное, но и первичное, средство геологического исследования.
       Итак, философия геологического факта, определяя верную интерпретацию разреза, придаёт самому разрезу, как первичному факту, качественно новый облик, который влечёт за собой новое восприятие каменной летописи Земли как объективной фактической базы геологии. Другими словами, парадигма Мартьянова начинается с качественно специфической методологии пульсационной геологии. Именно методология как таковая определяет "класс" любой теории, а для неклассического воззрения Мартьянова это обстоятельство важно вдвойне, ибо в классической лайелевской парадигме автоматически задействованы те же константы - геологический разрез и каменная летопись Земли.
       С.Дж.Гулд отметил, что "Дарвин, писавший обычно без ложной скромности, заявлял, что половина его работы вышла из головы Лайеля. Среди ключевых элементов дарвиновского мышления видное место занимала нерушимая вера в градуализм, которая была для него не менее важной, чем глубокое убеждение в силе естественного отбора"(1986, с.27). В этом сказывается гностическая роль учения Дарвина для классической геологии, которую отмечают, правда, на специализированном уровне, многие аналитики-геологи, но обратное влияние классической (лайелевской) геологии на дарвиновскую теорию прошло мимо внимания аналитиков-биологов. Это последнее сосредоточилось, как утверждает Гулд, в области градуализма, которым американский геолог называет последовательность и непрерывность изменений в геологическом разрезе. Чарлз Дарвин, воспитанный Чарлзом Лайелем, рассматривал наличие ряда переходных и связующих состояний как самое верное и объективное доказательство наличия механизма естественного отбора в Природе. Однако в геологическом разрезе Дарвин столкнулся с поразившей его неполнотой геологической летописи, что повергло создателя теории естественного отбора в крайнее уныние: "Я не скрываю, что я никогда и не заподозрил бы, насколько скудны геологические памятники в наилучше сохранившихся геологических разрезах, если бы отсутствие бесчисленных связующих звеньев между видами, жившими в начале и в конце каждой формации, не было столь веским аргументом против моей теории". В теоретической геологии в большом почёте выразительная и образная картина неполноты геологической летописи, нарисованная великим натуралистом: "...я смотрю на геологическую летопись, как на историю мира, не вполне сохранившуюся, написанную на изменявшемся наречии, - историю, из которой у нас имеется только один последний том, относящийся к двум или трём странам; от этого тома сохранились лишь там и сям краткая глава, и от каждой страницы уцелело местами только по нескольку строчек"(1952).
       Если принять за основу расчёты академика Д.В.Наливкина (1974), согласно которым при продолжительности фанерозоя в 600 млн лет на осадконакопление фанерозойских слоёв приходится 60 млн лет, а остальные 540 млн лет составляют в общей сложности перерывы, то наши знания о фанерозойском этапе превращаются в незнание, ибо 90% информации оказываются недоступным анализу. Таков методологический эффект положения о неполноте геологической летописи, которое в классической геологии доросло до "закона неполноты геологической летописи" (А.М.Садыков, 1974), а последний, в свою очередь, создал основу так называемой прогрессивно-регрессивной эволюции в классической геологии.
       Нельзя ощутить суть пульсационного миростояния Мартьянова, не уверовавшись в том, что эта суть противоречит духу и характеру неполноты геологической летописи, а для самого автора пульсационной геологии отвержение этого последнего, как и основанного на нём нелепой геологической эволюции, настолько очевидно, что он не считает нужным заключить о том, что перерывы и размывы входят в состав "первичного факта" в геологии. Следует проницать подспудную мысль, что в пульсационной геологии перерывы вовсе не являются "утраченными интервалами", а слагают составную часть каменной летописи, обладая правом таких же информационных носителей, - неизвестно только, что тут является текстом летописи, а что - иллюстрациями в тексте. Логическое раскрытие интуиции Мартьянова обращается в силлогистику: возраст перерывов заложен в самом геологическом материале с такой же достоверностью, как и время формирования сохранившихся толщ; отсутствующие горизонты в геологическом разрезе отнюдь не относятся к "потерянному миру", а суть полноправные информационные члены летописи; вещество перерывов и размывов заложено в осадках, а возраст осадков есть возраст перерывов. Отсюда следует базовый тезис пульсационной методологии: геологическое время не теряет себя в геологической летописи, - следующая доктрина пульсационной геологии.
       Данный методологический постулат обнимает и санкционирует историческую сущность геологических движений, а пульсационная концепция Мартьянова отличается от всех прочих гипотез и теорий прежде всего исторической направленностью и содержательностью, вытекающих из положения, которое необходимо именовать аксиомой Мартьянова: геологическое время есть философский камень пульсационной геологии. Кто не понимает или не приемлет аксиому Мартьянова, тот не проникся духом пульсационного нововведения и не знает претензий неклассической геологии. Наибольшим заблуждением при этом явится сведение или отождествление пульсационной геологии Мартьянова с академической исторической геологией. С точки зрения пульсационной методологии традиционная историческая геология вовсе не "историческая", а "хронологическая", документирующая не динамически содержательную неорганическую (геологическую) жизнь, а последовательную смену и чередование органических (палеонтологических) эпизодов. В их отличии проходит одна, но принципиально важная, из трасс зоны размежевания классической и неклассической геологии. Суть аксиомы Мартьянова, которую можно ещё назвать пульсационной сутью каменной летописи геологии (по-ломоносовски - "Евангелия Земли"), свёрнута в прелестной метафоре еврейского писателя Давида Шахара: "и течение времени слилось с жизнью камней, так что камни превратились в заповедное пространство, стерегущее время". Отсюда выпадает в осадок чеканный образ: пульсация - это окаменевшее время.
       Аксиома Мартьянова предусматривает за геологической историей буквальный смысл времени как всеотрицающей и всеуничтожающей константы. Это свойство природного времени абсолютно и, следовательно, распространяется до того, что отрицанию подвергается и само время (в греческой мифологии, очень гуманной в своём содержании, самой омерзительной фигурой кажется Хронос - бог времени, пожирающий своих детей). Итак: время изменяется во времени. Такова эмблема не только пульсационной геологии Мартьянова, но и всего неклассического естествознания, которое выразило себя в мартьяновской интуиции. Этот богатый последствиями тезис, которого, несомненно, ждёт блестящая аналитическая карьера, содержит на поверхности ряд наглядных выводов. Из первого из них самоочевидно исходит, что идея "время изменяется во времени" суть формула самобытного геологического времени, которое и есть "реальное время натуралиста" по Вернадскому, принципиально отличное от времени теории относительности. Следующая очевидность полагается в том, что этот тезис служит ключом к русской либеральной науке, поскольку мартьяновский гнозис полностью отождествляется с "эволюцией факторов эволюции" Шмальгаузена и "эволюцией эволюции" Вернадского. Весьма важное и своеобразное суждение содержится в выводе, где мартьяновское опосредование геологической истории непосредственно раскрывается в тот сектор русской духовной школы, где царит радикальная историческая концепция Н.А.Бердяева, определяющая исторический процесс как взаимодействие времени и вечности. Концепция Мартьянова есть единственная сентенция, где достаточно просто определяется категория вечности: вечность - это время, которое не изменяется во времени.
       Номотектическая основа классической геологии, безусловно, базируется на знаниях, законах и идеалах точных ньютоновских наук, - таково основополагание лайелевской парадигмы. Следовательно, антифизикократическая хартия Мартьянова выступает как антитезис пульсационной геологии, данный на фундаментальном уровне. Если взять за основу науковедческое положение Е.П.Никитина, что "Теория есть система законов науки. Научный закон является структурной основной единицей теории"(1970), то причину теоретической неустроенности в классической геологии можно усмотреть, - а Мартьянов это доказывает в своей хартии, - в отсутствии собственно геологических законов. Существующие законы геологии, а точнее, то, что ими называется в классической геологии, незаконны, ибо они не проходили процедуры освящения, обязательной в науковедении для структурных единиц теории, и ни один геологический "закон" не оформлен как форма всеобщности. Отсутствие собственно геологических законов в геологической теории есть следствие основополагания парадигмы Лайеля и классическая геология, поклоняющаяся законам точных наук, естественно, не испытывает потребности в своих собственных законах.
       Мартьянов, основывая свою парадигму на отвержении физического гегемонизма в геологии, необходимо должен обосновывать пульсационную геологию в её парадигмальной полноте через собственно геологические законы, показанные как форма всеобщности в геологическом мире. Пульсационная методология, естественно, требует, чтобы основной закон пульсационной геологии опосредовал геологическое время как философский камень пульсационизма и, следовательно, в структурном отношении он состоит из двух составных элементов - истории и всеобщности. В дефинитивном отношении этот закон звучит следующим образом: геотектогенез есть форма существования Земли. Авторский текст основного закона имеет более расширенную формулировку: "...тектонический процесс есть форма существования Земли. И, следовательно, источник энергии тектонического процесса также является атрибутом Земли и должен функционировать безгранично - на протяжении всего времени её существования"(1968, с.13). Подобный номотектический категоризм потому претендует на роль основного закона пульсационной геологии, что в своей сущности он является ничем иным, как геологическим адекватом принципа саморазвития земного вещества, данным через энергетическую составляющую.
       На этом пункте, как кажется, заканчивается авторское исполнение мартьяновской гностической конструкции, которая вместила в себя такое обилие интуитивного богатства сибирского гения, что без специального, профессионально-геологического, рассмотрения можно только выразить уверенность в блестящем будущем пульсационной геологии. Из того, что непосредственно доступно нашему пониманию в многосложном постижении Н.Е.Мартьянова, пока должно выделить постулат, который имеет себя в качестве следствия основного закона пульсационной геологии: функционал эффективности геологических систем задан Природой и он постоянен, тобто всё реальное в Природе целесообразно, ценно и эффективно. Именно в силу этого для пульсационной методологии не существует понятия "полезное" или "неполезное" ископаемое, - все ископаемые в одинаковой мере полезны и каждое ископаемое органически нерасторжимо связано со всеми другими элементами природной среды, занимая в природном комплексе строго обоснованное и скоординированное самой Природой место. Эту сентенцию пульсационная геология имеет право сделать своей своеобразной социальной декларацией, чего геология в классическом варианте никогда не имела: вся окружающая геологическая среда или каменная летопись Земли суть комплексная сырьевая база, экономически выгодное присвоение которой в принципе возможно в любой точке обитаемого пространства Земли.
       Общеаналитический обзор нетривиального сочинения Н.Е.Мартьянова я хочу завершить нетривиально - эпитафией, которую я обнаружил на разрушенном еврейском кладбище на Волыни и где, как мне кажется, дано то, что указывает на научный подвиг сибирского гения: "Тут упокоился тот, что не смог того, что мог, но смог то, что не могли другие". А саму "Мартьяниаду" я хочу закончить показом того, как при жизни творца неподвластными социальному институту пытливыми умами оценивалось то, что "он смог".
      
      
       4. РЕЦЕНЗИИ, НЕДОПУЩЕННЫЕ К ПУБЛИКАЦИИ.
      
       Г.Д.СУВОРОВ (член-корресподент АН УССР, доктор физ.-мат. наук)
       г. Донецк, 1971 г.

    НА ПОРОГЕ НОВОЙ ТЕОРИИ ЗЕМЛИ

       (о книге Н.Е.Мартьянова "Энергия Земли")
       Западно-Сибирское книжное издательство выпустило в 1968 году книгу Н.Е.Мартьянова "Энергия Земли", в которой делается попытка решения одной из кардинальных проблем геологии - вопроса об источнике энергии геологических процессов.
       Книга написана в остром полемическом стиле и содержит весьма смелые и, мягко выражаясь, мало оправданные замечания в адрес экспериментальных наук. Мы не склонны относить такой стиль изложения к достоинствам книги. Есть опасения, что он может и затруднить успешное обсуждение вопроса. Однако не следует читателям и возможным критикам книги "выплескивать воду вместе с ребёнком". Сарказм и воинственность автора оправдывается отчасти многолетней борьбой автора за утверждение своих идей и трудностью задачи, стоящих перед геологией сегодня. Поскольку идеи автора приобретают известность и, отчасти, признание (среди молодых геологов), следует обсудить существо дела, оставив на совести автора многочисленные полемические передержки. В рецензии мы поставили себе скромную цель: обратить внимание читателей на содержательное ядро книги. Мы полагаем, что значимость поднимаемых автором вопросов, свежесть и оригинальность его мыслей стоят внимания научной общественности.
       Как можно видеть из книги, после крушения гипотезы контракции, господствовавшей в геологии в прошлом веке, эта наука лишилась теоретической базы..
       Автор книги полагает, что современные теоретические проблемы геологии разрешаются в гипотезе пульсаций Земли, которая была предложена в начале нашего века и разрабатывалась Уолтером Бёчером, В.А.Обручевым и М.А.Усовым.
       Отход от гипотезы пульсаций в послевоенные годы автор объясняет тем, что эта гипотеза не получает истолкования в рамках современной физики. Приводимое в книге высказывание В.В.Белоусова (на стр.61) действительно показывает, что попытка разработки гипотезы пульсаций Земли сталкивается с непреодолимыми трудностями, так как требует слишком больших изменений объёма планеты, необъяснимых с точки зрения физики.
       Автор полагает, что процессы, протекающие во внутренних областях Земли на протяжении многих миллионов лет, представляют собою особую, космическую форму движения материи, которая не может быть реализована в лаборатории и поэтому "недоступна экспериментальным наукам". Конечно, физика, как и все науки, развивается в порядке строгой постепенности. От изучения вещества в параметрах, близких к условиям человеческого существования, через постепенное увеличение области изменения этих параметров (температура, давление, напряжённость полей и т.д.), посредством постепенного проникновения в микро и, пожалуй, в меньшей степени, в макромир, физика расширяет область, доступную изучению своими средствами.
       Однако проникновение физики в "микро" и "макро" всё ещё носит локальный характер. И сегодня физика сама по себе ещё не способна эту локальность преодолеть. Глобальности здесь быть не может, хотя бы потому, что реальный опыт не может длиться на протяжении отрезка времени, сравнимого, например, с геологическими эпохами, а математическая экстраполяция по времени результатов сложного по физической ситуации опыта вполне может разойтись с реальностью, поскольку локальные характеристики явления отнюдь не обязаны быть его глобальными (по времени) характеристиками. Если бы было иначе, то физика сегодня была бы не нужна, осталась бы одна математика. Если, позволив себе пофантазировать, надеяться на какой-то метод "уплотнения времени", который позволил бы разрешить это противоречие средствами физики, то скорее это произойдёт в "микро". Ситуация же в макромире пока что совсем мало обнадёживающая. Общеизвестно, что на пути разрешения этого противоречия между задачами и возможностями физики и возникло плодотворное сотрудничество физики и астрономии, сотрудничество бесконечно полезное обеим наукам, и вывод Н.Е.Мартьянова о недоступности физики Земли экспериментальным наукам вполне согласуется с мнением на этот счёт астрономов. Известный кембриджский астроном Фред Хойл пишет, что возможности экспериментального метода весьма ограничены при исследовании космических процессов, поскольку "мы не может заставить вселенную вертеться вокруг нашей лаборатории".
       Исходя из таких соображений автор обвиняет геологов в том, что отказавшись от пульсаций, они отказались и от самостоятельности геологии как раздела естествознания, и одной из главных задач автора является попытка вырвать геологию из-под опеки физики. Последнее, по-видимому, и придало работе повышенно эмоциональный характер. Вместе с тем идеи из области геофизики и астрономии, высказанные автором, оригинальны, рассуждения логически стройны и несомненно заслуживают серьёзного обсуждения.
       Так, представляется необходимым обсудить вопрос о давлениях во внутренних областях Земли. Принятый в геологии для расчёта гидростатический принцип представляется анахронизмом, и Н.Е.Мартьянов совершенно справедливо указывает на необходимость учёта эффекта свода. Несомненно, интересны высказанные соображения о деформациях растяжения, которые установлены автором по сейсмическим данным в интервалах глубин 30-96 км и 450-900 км. В 1957 году, когда автор опубликовал свою статью на эту тему, ещё не был известен волновод, то есть участок с инверсией скоростей сейсмических волн. Его установил Б.Гутенберг лишь год спустя. Этот участок замедления скоростей попал в интервал глубины 100-200 км, то есть непосредственно под областью растяжения Н.Е.Марьянова. Подобное положение волновода хорошо объясняется, если допустить, что быстрый рост скоростей сейсмических волн в областях растяжения несколько снижается по мере затухания деформации растяжения.
       Несомненно, интересны представления автора о фигуре Земли, которую он выводит из современного сжатия планеты. Представления автора о причине вращения Земли, которое он связывает с электромагнитными взаимодействиями между Землёй и Солнцем, тоже, вероятно, заслуживает серьёзной проверки. Все эти интересные идеи, конечно, не решают затронутые вопросы, в лучшем случае они представляют собой намётки программы исследований, что, впрочем, признают и автор, и редактор книги (И.В.Дербиков).
       Основной вывод автора сводится к представлению о том, что источник энергии геологических процессов, то есть пульсаций Земли, связан с изменениями в характере сил междуатомных взаимодействий. Автор полагает, что поскольку между атомами одновременно действуют силы притяжения и отталкивания, всякое вещество находится в состоянии сжатой пружины. Достаточно увеличить силы притяжения, чтобы сократились равновесные расстояния между атомами и вещество уплотнилось, напротив ослабление этих сил должно приводить к расширению объёма вещества. Автор думает, что сейчас, когда работами Б.В.Дерягина доказана электромагнитная природа междуатомных сил, можно предполагать, что эти силы изменяются под влиянием длительного воздействия космических магнитных полей. Доказательства принципиальной возможности подобных изменений междуатомных сил автор усматривает в наличии сверхплотных и физически переменных звёзд.
       Но изменение междуатомных сил влечёт за собой изменение всех физических свойств вещества. Из этого обстоятельства делается вывод о возможном вкладе геологии не только в смежные науки, но и в технику, где решение основных проблем лимитируется свойствами вещества. Автор указывает, что такая возможность изменять свойства вещества может быть достигнута при магнитных полях в миллионы гаусс. Несомненно, такая рекомендация параметров, которые столь далеки от современных возможностей, может показаться наивной, тем более, что если физики получат нужные магнитные поля, и если такие поля действительно будут изменять свойства вещества, то они обнаружат это и без помощи геологии. Однако Н.Е.Мартьянов указывает на космические тела как на источник информации об изменениях свойств вещества - тем самым подсказывая пути изучения этой проблемы без создания в лаборатории сверхвысоких полей, поэтому и эта идея также заслуживает внимания и в чисто техническом аспекте.
       Нам представляется весьма знаменательным тот факт, что упомянутая выше статья Фреда Хойла заканчивается следующим утверждением: "Я подозреваю, что взаимодействия на больших расстояниях существуют, и многие константы в действительности подвержены медленным изменениям во времени. Эти изменения очень малы по сравнению со скоростью разбегания галактик. Поэтому точные значения мировых постоянных не абсолютны - они просто принадлежат эпохе, в которой мы случайно живём. Вероятно, это и есть мой долгосрочный прогноз, - астрономия в один прекрасный день начнёт революцию в физике. Это может произойти в 1984 году".
       Статья Хойла была опубликована после выхода книги Н.Е.Мартьянова и такое полное совпадение выводов, конечно, не случайно. Оно заставляет серьёзно задуматься над той революцией, которую Хойл ожидает от астрономии в 1984 году и которую советский геолог начинает уже теперь.
       Геология - физика - астрономия....Это, право, не плохой союз. И автор зря старается "выбить" отсюда физику. Науки "умнеют" по очереди и по очереди учат друг друга. Пусть же геология поумнеет настолько, чтобы поучить физику. Физики не обидятся. Думаем, что обсуждение интересной книги Н.Е.Мартьянова будет способствовать обретению геологией новой теоретической базы.
      
      
       Г.Г.ГРУЗМАН (старший геолог)
       Г.М.ПАНОВ (старший научный сотрудник, канд.геол.-минер. наук)
       г. Львов, 1972 г.

    ЭКСПЕРИМЕНТ И ГЕОЛОГИЧЕСКАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

       (по поводу книги Н.Е.Мартьянова "Энергия Земли")
      
       Внимание к проблеме динамики развития и энергии Земли уже стало геологической традицией и существенно новые данные, поставляемые чуть ли не ежедневно геофизикой, океанологией, космологией, астрономией, неустанно подогревают этот интерес, утверждая настоятельную необходимость решения этой проблемы. Но положение дел в теоретической геологии таково, что в заслугу сегодняшней геологии можно поставить лишь низвержение величественной контракционной теории Эли де Бомона --Эдуарда Зюсса. С тех пор уже более трёх десятилетий геология переживает переходной период и с каждым годом у неё остаётся всё меньше оправданий для этого, ибо сейчас уже нельзя жаловаться ни на скудность фактического материала, ни на недостаточность экспериментальных данных.
       В книге Н.Е.Мартьянова поднят широкий круг вопросов, имеющих непосредственное отношение к ключевой проблеме теоретической геологии - проблеме энергии тектогенеза. Любая же попытка не только решить эту проблему, но поставить её заслуживает внимания и поддержки, ибо "правильно поставить вопрос - это значит наполовину его решить" (А.Эйнштейн).В этой связи заслуга автора несомненна, так как принципиальный подход автора к энергии Земли не лишён ни новизны, ни оригинальности, ни смелости.
       Рассмотрение проблемы энергии Земли Н.Е.Мартьянова начинает с выявления сущности геотектонического процесса и определения места геотектоники в системе наук о Земле. Н.Е.Мартьянов расширяет и углубляет представление М.М.Тетяева о всеобщности и непрерывности тектонических процессов, придавая этому позабытому тезису вид философской формулы - "тектонический процесс есть форма существования Земли" (стр.13). И, таким образом, энергия геотектонического процесса перерастает в энергию Земли в целом. Рассматривая связь геотектоники с другими отраслями знаний о Земле автор приходит к выводу, что "геотектоника - есть обобщение науки о Земле, и её задачей является разработка теории Земли как космического тела" (стр.12). И далее: "...основным методом геотектоники является синтезирование данных естествознания для решения геологических проблем".
       Так, почти с первых страниц читатель испытывает влияние новизны и своеобразный методологический подход. Геотектоника является только одной из отраслей геологии. Геология является только одной из наук о Земле. Какие же основания имеются именно у геотектоники претендовать на скипетр и державу в этом королевстве?
       Методологическое своеобразие подхода Н.Е.Мартьянова к решению поставленной проблемы, прежде всего, заключено в той позиции, какую занял автор книги в вопросе о роли эксперимента в геологическом познании. Сдвиги, происходящие в научном познании, изменяют со временем удельный вес и роль тех или иных способов и приёмов исследования действительности. Применение точных методов математики, физики, химии, кибернетики, т.е. формальных методов исследования, способствуют в ряде отраслей науки тенденции к наиболее строгому и точному отражению действительности. Н.Е.Мартьянов пишет (стр.79): "Всякий эксперимент предполагает априорную идею - то есть определённую целенаправленность исследования. Искания представителей экспериментальных наук никогда не подчинялись задачам исследования геологической формы движения, и потому их данные, в подавляющем большинстве случаев, непригодны для решения этой задачи". Подобные высказывания не составляют новизны в геологии. Под претензиями в адрес геологического эксперимента стоят автографы многих видных естествоиспытателей. Но суть дела в том, что Н.Е.Мартьяновым критикуется не сам по себе эксперимент, а тот образ мышления, который порождается лабораторией - феноменологическое мышление. Именно это позволило автору задать вопрос, который отвергается, казалось бы, здравым смыслом: являются ли температура и давление основными параметрами состояния реальных природных систем? Или другими словами - будут ли эти параметры играть такую же аргументарную роль в природных процессах, какую они исполняют в лаборатории?
       Представления о термодинамических условиях в недрах Земли и о состоянии вещества на различных глубинах составляют основу многих геотектонических гипотез и все они рассматривают километры глубин и атмосферы давления как эквиваленты, согласно гидростатическому принципу.
       Сначала В.А.Магницкий (1953), а затем автор книги (1957) проанализировали распределение в земных недрах модулей сжатия и сдвига вещества и выяснили, что в недрах Земли имеются зоны, где вещество находится как бы в "растянутом" состоянии, образуя области растяжения и пониженной плотности. Благодаря работам по определению напряжённости горных пород (Н.К.Булин, 1971) было установлено, что на исследованных уровнях земной коры преобладающими являются напряжения сжатия, и что максимальные напряжения в большинстве случаев ориентированы почти горизонтально. Горизонтально ориентированные напряжения сжатия в земной коре возрастают по линейному закону. Максимальные глубины замеров редко превышают 2000 м. По представлениям П.Н.Кропоткина (1970), на больших глубинах это сжатие сходит на нет по мере перехода в слой пониженных скоростей, где должны господствовать напряжения, близкие к гидростатическому давлению. Природа этих сил остаётся пока неясной, но Н.Е.Мартьяновым был предложен вероятный и пока единственный механизм образования этих сил - "эффект свода". В данном случае уместно отметить, что те критические замечания, которые были выдвинуты Л.А.Пухляковым (1970) в адрес гипотезы Мартьянова и которые, якобы лишают её физической основы, становятся беспочвенными.
       Не лучше обстоит дело и с температурным фактором. Возведение температуры в ранг основного термодинамического параметра системы требует выявления источника тепла. В настоящее время таким источником считается радиоактивный распад элементов.
       С тех пор, как Дж. Джоли впервые (1929) практически использовал (именно использовал, а не доказал) явление радиоактивного распада как источника тепла при анализе геологических явлений, не было сделано в сущности ни одного открытия, которое непосредственно доказало бы ведущую роль радиогенного тепла в тектонических процессах. Напротив, появилось несколько крупнейших обобщений, в которых напрашивался совершенно противоположный вывод, что и вынудило И.Верхугена, одного из ревностных сторонников радиогенной идеи, заявить (1957): "В любом случае значение теплового потока под океанами даёт серьёзные основания полагать, что либо теплопроводность не является главным процессом при передаче тепла, либо принятые данные о распределении радиоактивных веществ в континентальных областях должны быть пересмотрены". Но теплопроводность всегда была основным процессом переноса тепла в твёрдых средах, а наиновейшие данные по распределению радиоактивных элементов лишь подтвердили прежнюю тенденцию. Следует просто признать, что, по словам А.Т.Асланяна (1955), "...возвели явление радиоактивности по существу в ранг духа, в категорию вездесущей и всемогущей геологической силы, долженствующей дать желаемый эффект в такое время и в таком месте, где это им нужно".
       Вывод Н.Е.Мартьянова заключается в том, что "...теплопроявление радиоактивного распада...есть не причина, а следствие геотектонического процесса, который и является генератором внутреннего тепла Земли"(стр.48). Тщательно вдумываясь в этот чрезвычайно важный и богатый последствиями вывод, мы не можем не уловить в нём отзвуки непонятого в своё время и возрождаемого к жизни автором "Энергии Земли" тезиса акад.М.А.Усова: "Земля не потому сжимается, что охлаждается, а потому охлаждается, что сжимается". Непонятого и потому позабытого именно в силу того, что он противоречит физическому закону, по которому тела расширяются потому, что нагреваются, а сжимаются потому, что охлаждаются.
       Логическим венцом подобных воззрений Н.Е.Мартьянова служит утверждение об изменяемости констант вещества. В сущности, феноменологический образ мышления в геологии заключается в использовании полученных в лабораторных условиях определённых констант вещества (точки кипения, точки плавления, удельные теплоёмкости, различные термодинамические величины и постоянные и т.д.) для моделирования природных процессов. "Постоянство физических свойств, - пишет Н.Е.Мартьянов (стр.63), - которое представляется экспериментатору столь очевидным, в действительности сохраняется до некоторой степени лишь на протяжении короткого отрезка времени существования экспериментальной физики. Эти наблюдаемые физические свойства характеризуют ту стадию развития вещества, которую оно переживает в настоящий момент на поверхности Земли". Так геология вплотную подошла к самой злободневной проблеме современного естествознания - проблеме постоянства физических констант вещества. Всем, видимо, памятен тот накал страстей, который был вызван мыслью об изменении гравитационной постоянной, а ведь гравитационная постоянная - лишь одна из физических констант вещества.
       Вполне определённые признаки несостоятельности феноменологического образа мышления в геологии без труда можно усмотреть в высказываниях и признаниях самих представителей подобного способа исследования, к примеру, геофизиков В.П.Жаркова и В.А.Магницкого (1970): "Можно было бы думать, что уже бриджменовская эпоха в физике высоких давлений приведёт к важным геофизическим результатам. Однако в действительности этого не получилось, и остаётся фактом то, что Бриджмен существенного влияния на геофизику не оказал". И далее: "В настоящее время весь диапазон давлений и температур, соответствующих глубинам Земли вплоть до её центра, перекрыт лабораторными экспериментами". В разрезе физики это положение, несомненно, составляет революцию, но почему революции не произошло в геологии, и мы не только не имеем каких-либо кардинально новых открытий, но для неё по-прежнему остаются загадкой многие давно известные закономерности геологического движения, даже те, что происходят не в глубочайших недрах Земли, а на её поверхности?
       Рассматривая всю проблему геоэнергетики в подобном освещении, Н.Е.Мартьянов не мог не прийти к тому выводу, к какому он и пришёл - источником энергии тектонических процессов может быть только само вещество Земли. "Земля, как и всякое иное скопление вещества, обладает неисчерпаемым запасом энергии междуатомных взаимодействий. Эта энергия является неотъемлемым условием бытия планеты и функционирует безгранично"(стр.51). В этой связи нельзя не заметить, что хотя обсуждению энергии междуатомных взаимодействий автор посвятил отдельную главу, вопрос об энергии Земли решён только в философском плане, в общей форме, и мы вправе ждать от автора ответа на множество вопросов именно в конкретных плоскостях. Необходимость этого тем более настоятельна, что Н.Е.Мартьянов в междуатомных связях видит причину "одного из самых грандиозных явлений в истории естествознания" - пульсаций Земли. Идея пульсаций - научное кредо автора. Именно к этой мысли он подводил читателя, когда резко обрушивался на феноменологический образ мышления, когда доказывал, что тектонический процесс есть явление глобальное, когда утверждал, что тектоническая энергия не может быть генерирована отдельными локальными процессами, а заключена в самом веществе Земли, в её междуатомных взаимодействиях. А посему и тектонические движения должны быть реализованы в форме глобального процесса, единого механизма, сконструированного на базе всеобщего и основополагающего диалектического принципа - взаимодействия притяжения и отталкивания. Глобальный пульсационный процесс не может быть изучен никакой другой наукой, кроме геотектоники, и именно поэтому Н.Е.Мартьянов так много ждёт от этой, пока ещё рядовой, отрасли геологии.
       Под глобальностью пульсационного процесса подразумевается единство, которое охватывает все виды движений земной материи и где механические, физические, химические, биологические и другие формы движений являются составляющими компонентами и взаимосвязанными элементами. Не следует ограничивать глобальность только всеобщностью и одновременностью. Поэтому пульсационный процесс, визитной карточкой которого являются геотектонические движения и который сочетает в себе многие формы движения (механические, физические, химические и пр.), не может быть смоделирован в лабораторных условиях. Видимо, следует спорить с автором "Энергия Земли", который утверждает на стр.77: "...если справедливо заключение, что длительное действие незначительных сил может приводить к огромным изменениям, то справедливо и обратное заключение, что кратковременное действие, соразмерное с суммой длительных действий, должно приводить к таким же результатам".Другими словами, создаётся некая теоретическая база экспериментального воспроизведения геологических явлений. В этом суждении при справедливой посылке сделано несправедливое умозаключение. Каким образом время, которое, по словам Мартьянова на предыдущей странице, "является главным фактором геологических процессов", может быть заменено КРАТКОВРЕМЕННЫМ действием? Могут ли быть воспроизводимые процессы геологическими, если исчезнет главный фактор геологических процессов? Следовательно, пульсации, открытие которых является, по словам Мартьянова, "самым замечательным выводом геологии", неподвластны познанию методами и способами точных наук.
       В этом отношении следует считать крылатыми слова автора "Энергии Земли": "...мы не считаем себя вооружёнными хуже, чем представители точных наук, ибо если мы и не имеем возможности экспериментировать, то зато располагаем лабораторией природы и кроме учебника физики имеем ещё и каменную летопись Земли".
       Не требуется особой проницательности, чтобы обнаружить в претензиях к основополагающей идее пульсации неверного, а то и неграмотного прочтения геологической летописи. Мы не всегда и не до конца отдаём себе отчёт в том, что не можем видеть каменную летопись в первозданном виде и читаем её "с конца". Мы зачастую читаем только видимую часть летописи, противопоставляя, иногда и пропуская то, что уничтожено теми же геологическими движениями. На базе этого возникло одно из самых уродливых понятий в геологии - понятие о неполноте геологической летописи. Как Природа не терпит пустоты, так Природа не знает неполноты. В каменной книге Природы с одинаковой полнотой зафиксирована как созидательная, так и разрушительная деятельность, и ещё неизвестно, что из них является текстом летописи, а что её иллюстрациями. Геологическая действительность всё больше убеждает нас в том, что в реальных процессах происходит не только чередование противоборствующих стремлений, но и логическое, а значит и генетическое, предопределение одних другими. Органическое и непосредственное единство антагонистических тенденций составляет несомненную ценность пульсационной концепции, что самым выгодным образом выделяет её из всех прочих тектонических гипотез.
       Небольшая по объёму книга Н.Е.Мартьянова внушает нам крайне важную мысль: истинное познание геологических процессов, порождённых пульсационными движениями, требует мышления в корне противоположного эмпирическому мышлению представителей точных наук. На стр.76 автор пишет: "Но для физика нет метода исследования, кроме эксперимента, и потому то, что не обнаружено экспериментально, для него не существует". Для сравнения можно привести свидетельство одного из видных физиков, близкого друга Альберта Эйнштейна, проф. Корнелия Ланцоша: "Обычно инициатива принадлежит экспериментатору. Экспериментатор в результате своих опытов находит какие-то соотношения между физическими величинами. Задача теоретика состоит в том, чтобы найти некое уравнение, к которому можно было бы подогнать результаты эксперимента. В случае удачи теоретик находит достаточно общее уравнение, которое позволяет объяснить несколько различных экспериментов. Однако теоретик может спросить себя: "Почему природа реализует именно это уравнение, а не какое-нибудь другое?". Но физику задавать такой вопрос просто не пристало. Он берёт результаты эксперимента без проверки, и если ему удаётся дать строго математическое описание явления, то его задача как физика на этом заканчивается. Так поступал, например, Ньютон. Он взял астрономические наблюдения Кеплера и на их основе построил свою знаменитую теорию тяготения. С помощью этой теории он сумел великолепно описать движение планет солнечной системы в полном соответствии с наблюдаемым движением. Единственное предположение, которое пришлось ему сделать, состояло в том, что между двумя любыми массами действует сила, пропорциональная произведению этих масс и обратно пропорциональная квадрату расстояния между ними. Конечно, можно спросить, почему именно квадрату расстояния, а не кубу. Однако все вопросы такого типа просто бессмысленны, поскольку они выходят за пределы наблюдаемых явлений. Наблюдения подтверждает закон, предложенный Ньютоном, и больше говорить здесь не о чём"
       Мы сознательно акцентировали своё внимание только на методологической стороне геотектонической концепции Н.Е.Мартьянова, опустив многие весьма интересные и важные её частности, с одной стороны, а с другой стороны - неточности, противоречия и даже неверные суждения, полагая, что любой непредвзятый читатель самостоятельно сможет составить по ним правильное мнение. Это вызвано не только тем, что методический подход к решению темы является, по нашему мнению, наиболее сильной стороной работы Н.Е.Мартьянова. Взятый в целом, образ научного мышления, выраженный в "Энергии Земли", может служить образцом при любом геологическом исследовании и именно методологической базой концепция Мартьянова отличается от известных пульсационных идей Бухера (Бачера), Тетяева, Обручева, Усова и это отличие гораздо глубже и принципиальнее, чем может показаться с первого взгляда.
      
      
      
      
      
      

    Л И Т Е Р А Т У Р А

      
      
      
      
       АВГУСТИН БЛАЖЕННЫЙ ОБ ИСТИННОЙ РЕЛИГИИ. ТЕОЛОГИЧЕСКИЙ
       ТРАКТАТ
       Изд. "Харвест", Минск, 1999
       АЛТУХОВ Ю. П. ГЕНЕТИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ В ПОПУЛЯЦИЯХ
       Изд. "Наука", М., 1989
       АМБАРЦУМЯН В.А. ПРОБЛЕМА РАЗВИТИЯ В АСТРОНОМИИ
       КАЗЮТИНСКИЙ В.В.
       В сб. "Проблема развития в современных науках", М., 1983
       АНОХИН П.К. ИЗБРАННЫЕ ТРУДЫ. М., 1978
      
       АНУЧИН В.А. ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ ФАКТОР В РАЗВИТИИ ОБЩЕСТВА
       М., 1977
       АРИСТОТЕЛЬ СОЧИНЕНИЯ. Т.1 -1975; Т.2 - 1978; Т.3 - 1981
       Изд. "Мысль", М
       АСТАУРОВ Б.Л. ГЕНЕТИКА И ПРОБЛЕМА ИНДИВИДУАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ
       В журнале "Онтогенез", 1972,т.3, N6
       АХУТИН А.В. ИСТОРИЯ ПРИНЦИПОВ ФИЗИЧЕСКОГО ЭКСПЕРИМЕНТА. ОТ АНТИЧНОСТИ ДО ХУ11 в.
       Изд. "Наука", М., 1976
       БАБКОВ В. В. ВВЕДЕНИЕ. ЦЕНТРАЛЬНАЯ ПРОБЛЕМА ГЕНЕТИКИ ПОПУЛЯЦИЙ
       В книге "С.С.Четвериков "Проблемы общей биологии и генетики". Изд. "Наука", Новосибирск, 1983
       БАКУНИН М.А. АНАРХИЯ И ПОРЯДОК
       Изд. "ЭКСМО-ПРЕСС", М., 2000
       БЕЛИНСКИЙ В.Г. ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
       ОГИЗ, М., 1948
       БЕЛОУСОВ А.Ф. МАГМОГЕНЕЗ ВУЛКАНИЧЕСКИХ ФОРМАЦИЙ
       КРИВЕНКО А.П.
       Изд. "Наука", Новосибирск, 1983
       БЕРДЯЕВ Н.А. ВЕТХИЙ И НОВЫЙ ЗАВЕТ В РЕЛИГИОЗНОМ СОЗНАНИИ Л.ТОЛСТОГО
       В сб. "О религии Льва Толстого". М., 1912
       БЕРДЯЕВ Н.А. СМЫСЛ ИСТОРИИ
       Изд. "Мысль", М., 1990
       БЕРДЯЕВ Н.А. ИСТОКИ И СМЫСЛ РУССКОГО КОММУНИЗМА
       Изд. "Наука", М., 1990
       БЕРДЯЕВ Н. А. САМОПОЗНАНИЕ (ОПЫТ ФИЛОСОФСКОЙ АВТОБИОГРАФИИ)
       Изд. "Книга", М., 1991
       БЕРДЯЕВ Н.А. ФИЛОСОФСКАЯ ИСТИНА И ИНТЕЛЛИГЕНТСКАЯ ПРАВДА
       В книге "Вехи. Интеллигенция в России". Изд. "Молодая гвардия", М., 1991
       БЕРДЯЕВ Н.А. ФИЛОСОФИЯ СВОБОДНОГО ДУХА
       Изд. "Республика", М., 1994
       БЕРДЯЕВ Н.А. РУССКАЯ ИДЕЯ
       В сб. "Византизм и славянство". Изд. "ЭКСМО-ПРЕСС", М., 2001
       БЕРНАЛ Дж. НАУКА В ИСТОРИИ ОБЩЕСТВА
       Изд. иностранной литературы, М., 1956
       БУДЫКО М.И. КЛИМАТ И ЖИЗНЬ
       Гидрометеоиздат, Л., 1971
       БУЛГАКОВ С.Н., отец Л.Н.ТОЛСТОЙ
       В сб. "О религии Льва Толстого", М., 1912
       БУЛГАКОВ С.Н.., отец СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ
       Изд. "Наука", М., 1993
       БУЛГАКОВ С.Н., отец СВЕТ НЕВЕЧЕРНИЙ
       Изд. "Республика", М., 1994
       БУХАРИН Н.И. ПРОБЛЕМЫ ТЕОРИИ И ПРАКТИКИ СОЦИАЛИЗМА
       Политиздат, М., 1989
       ВАВИЛОВ Н.И. КРИТИЧЕСКИЙ ОБЗОР СОВРЕМЕННОГО СОСТОЯНИЯ
       ГЕНЕТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ СЕЛЕКЦИИ РАСТЕНИЙ И
       ЖИВОТНЫХ
       В журнале "Генетика" 1965 N1
       ВАВИЛОВ Н.И. ЗАКОН ГОМОЛОГИЧЕСКИХ РЯДОВ В НАСЛЕДСТВЕННОЙ ИЗМЕНЧИВОСТИ
       Изд. "Наука", Л., 1987
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. БИОСФЕРА
       Л., 1926
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. БИОГЕОХИМИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ. Т.1
       Л., 1934
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. О КОРЕННОМ МАТЕРИАЛЬНО-ЭНЕРГЕТИЧЕСКОМ ОТЛИЧИИ ЖИВЫХ И КОСНЫХ ЕСТЕСТВЕННЫХ ТЕЛ БИОСФЕРЫ
       М., 1939
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. РАЗМЫШЛЕНИЯ НАТУРАЛИСТА.
       КН. 1 - 1975 г., КН. 2 - 1977 г.
       Изд. "Наука", М.
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. ОЧЕРКИ ГЕОХИМИИ
       Изд. "Наука", 1983
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. ХИМИЧЕСКОЕ СТРОЕНИЕ БИОСФЕРЫ ЗЕМЛИ И ЕЁ
       ОКРУЖЕНИЯ
       Изд. "Наука", М., 1987
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. ФИЛОСОФСКИЕ МЫСЛИ НАТУРАЛИСТА
       Изд. "Наука", М., 1988
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. ТРУДЫ ПО ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ НАУКИ
       Изд. "Наука", М., 1988
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. НАУЧНАЯ МЫСЛЬ КАК ПЛАНЕТНОЕ ЯВЛЕНИЕ
       (неопубликованные фрагменты) В сб. "Вопросы истории естествознания и техники", 1988 N1
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. БИОСФЕРА И НООСФЕРА
       Изд. "Наука", М., 1989
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. ТРУДЫ ПО БИОГЕОХИМИИ И ГЕОХИМИИ ПОЧВ
       Изд. "Наука", М., 1992
       ВЕРНАН Ж-П. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОЙ МЫСЛИ
       Изд. "Прогресс", М., 1988
       ВИСТЕЛИУС А. Б. ОСНОВЫ МАТЕМАТИЧЕСКОЙ ГЕОЛОГИИ
       Изд. "Наука", М., 1980
       ГАЛЛ Я.М. БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ КАК ФАКТОР ЭВОЛЮЦИИ
       Изд. "Наука", М., 1976
       ГЕГЕЛЬ Г. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ НАУК. Т.2. ФИЛОСОФИЯ ПРИРОДЫ
       Изд. "Мысль", М., 1975
       ГЕГЕЛЬ Г. НАУКА ЛОГИКА
       Изд. "Мысль", М., 1999
       ГЕРЦЕН А.И. ИЗБРАННЫЕ ФИЛОСОФСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. Т.1
       Политиздат, М., 1948
       ГЕРШЕНЗОН М.О. ТВОРЧЕСКОЕ САМОСОЗНАНИЕ
       В сб. "Вехи. Интеллигенция в России"
       Изд. "Молодая гвардия", М., 1991
       ГЕРШЕНЗОН М.О. СУДЬБЫ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА
       Изд. "Захаров", М., 2001
       ГИЛЯРОВ М.С. О ТРУДАХ АКАДЕМИКА И.И.ШМАЛЬГАУЗЕНА ПО
       ЗАКОНОМЕРНОСТЯМ ФИЛОГЕНИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ
       Предисловие к книге "И.И.Шмальгаузен. Избранные труды"
       Изд. "Наука", М., 1983
       ГОЛУБОВСКИЙ А.Д. ЛЮБИЩЕВ ПРОТИВ ЛЫСЕНКОВЩИНЫ: ИСТОРИЯ И
       УРОКИ ПРОТИВОСТОЯНИЯ
       Журнал "Вопросы истории естествознания и техники", 1990 N3
       ГОРШКОВ Г.П. О ГЕОЛОГИЧЕСКОЙ ФОРМЕ ДВИЖЕНИЯ МАТЕРИИ
       В сб. "Философские вопросы геологических наук"
       Изд. МГУ, М., 1967
       ГУЛД С.Дж. В ЗАЩИТУ КОНЦЕПЦИИ ПРЕРЫВИСТОГО ИЗМЕНЕНИЯ
       В сб. "Катастрофы и история Земли. Новый униформизм"
       Изд. "Мир", М., 1986
       ДАНИЛЕВСКИЙ Н.Я. РОССИЯ И ЕВРОПА
       В сб. "Византизм и славянство"
       Изд. "ЭКСМО-ПРЕСС", М., 2001
       ДАРВИН Ч. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ВИДОВ ПУТЁМ ЕСТЕСТВЕННОГО ОТБОРА
       Сельхозиздат, М., 1952
       ДЕПЕНЧУК Н.П. ЭКОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ ЭВОЛЮЦИИ (МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ
       КРИСАЧЕНКО В.С. АСПЕКТ)
       Изд. "Наукова думка". Киев, 1987
       ДОКУЧАЕВ В.В. ИЗБРАННЫЕ ТРУДЫ
       Изд. АН СССР, М., 1949
       ДОКУЧАЕВ В.В. К УЧЕНИЮ О ЗОНАХ ПРИРОДЫ. СОЧИНЕНИЯ. Т.У1
       Изд. АН СССР, М-Л., 1951
       ДРАГУНОВ В.И. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ГЕОЛОГИИ
       КРУТЬ И.В.
       В сб. "Проблемы советской геологии"
       Изд. "Недра", Л., 1971
       ДУБИНИН Н.П. НАСЛЕДОВАНИЕ БИОЛОГИЧЕСКОЕ И СОЦИАЛЬНОЕ
       Журнал "Коммунист", М., 1980 N11
       ЖУКОВСКИЙ П.М. ПУТИ ЭВОЛЮЦИИ КУЛЬТУРНЫХ РАСТЕНИЙ НА ОСНОВЕ
       ГЕНЕТИЧЕСКИХ И БОТАНИЧЕСКИХ ЗАКОНОМЕРНОСТЕЙ
       В журнале "Генетика", 1965 N1
       ЗАБРОДИН В.Ю. ВРЕМЯ-ДЛИТЕЛЬНОСТЬ И ВРЕМЯ-ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ
       В сб. "Развитие учения о времени в геологии"
       Изд. "Наукова думка", Киев, 1982
       ЗАВАДСКИЙ К.М. РАЗВИТИЕ ЭВОЛЮЦИОННОЙ ТЕОРИИ ПОСЛЕ ДАРВИНА
       1859 - 1920-е ГОДЫ
       Изд. "Наука", Л., 1973
       ЗАВАДСКИЙ К.М. ЭВОЛЮЦИЯ ЭВОЛЮЦИИ
       КОЛЧИНСКИЙ Э.И.
       Изд. "Наука", Л., 1977
       ЗАВАРИЦКИЙ А.Н. ФИЗИКО-ХИМИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ПЕТРОГРАФИИ ГОРНЫХ
       ПОРОД
       Госгеолтехиздат, М., 1961
       ЗУБКОВ И.Ф. ПРОБЛЕМЫ ГЕОЛОГИЧЕСКОЙ ФОРМЫ ДВИЖЕНИЯ МАТЕРИИ
       Изд. "Наука", 1979
       ИГУМЕН ГЕННАДИЙ ЗАКОН ТВОРЕНИЯ. ОЧЕРК ФИЛОСОФСКОЙ СИСТЕМЫ
       И.М. ГОЭНЭ-ВРОНСКОГО
       Диссертация на степень Магистра Церковных наук Православного
       Богословского Института в Париже.
       Буэнос-Айрес, 1956
       ИСАЧЕНКО А.Г. ОПТИМИЗАЦИЯ ПРИРОДНОЙ СРЕДЫ (ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ
       АСПЕКТ)
       Изд. "Мысль", М., 1980
       ИСФОРТ Г. ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ ПРОЦЕСС И ОКРУЖАЮЩАЯ СРЕДА
       Изд. "Прогресс", М., 1983
       КАДАЦКИЙ В.Б. КЛИМАТ КАК ПРОДУКТ БИОСФЕРЫ
       Минск, 1986
       КАЗНАЧЕЕВ В.П. УЧЕНИЕ В.И.ВЕРНАДСКОГО О БИОСФЕРЕ И НООСФЕРЕ
       Изд. "Наука", Новосибирск, 1989
       КАМШИЛОВ М.М. ЭВОЛЮЦИЯ И БИОСФЕРА
       М., 1979
       КАНТ И. КРИТИКА ЧИСТОГО РАЗУМА
       Изд. "Литература", Минск, 1998
       КАНТ И. ОСНОВЫ МЕТАФИЗИКИ НРАВСТВЕННОСТИ
       Изд. "Мысль", М., 1999
       КЕДРОВ Б.М. О СООТНОШЕНИИ ФОРМ ДВИЖЕНИЯ МАТЕРИИ В ПРИРОДЕ
       В сб. "Философские проблемы современного естествознания"
       Изд. АН СССР, М., 1959
       КЕДРОВ Б.М. ПРИМЕНЕНИЕ В.И.ЛЕНИНЫМ МАРКСИСТСКОЙ ДИАЛЕКТИКИ
       К АНАЛИЗУ СОВРЕМЕННОЙ НАУКИ
       В сб. "Великое произведение воинствующего материализма"
       Социздат, М., 1959
       КЕДРОВ Б.М. О ГЕОЛОГИЧЕСКОЙ ФОРМЕ ДВИЖЕНИЯ В СВЯЗИ С ДРУГИМИ
       ЕГО ФОРМАМИ
       В сб. "Взаимодействие наук при изучении Земли"
       Изд. АН СССР, М., 1963
       КЕДРОВ Б.М.К ВОПРОСУ ОБ ЭВОЛЮЦИИ МИРОВОЗЗРЕНИЯ В.И.ВЕРНАДСКОГО
       В книге "В.И.Вернадский. "Размышления натуралиста. Книга 2"
       М., 1977
       КЕЙСЕВИЧ Л. ЧЕЛОВЕК ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
       СОБОЛЬ И.
       Еженедельник "Семь дней" от 23.08.2001г. Тель-Авив
       КЕЛЛЕ В.Ж. НАУКА КАК КОМПОНЕНТ СОЦИАЛЬНОЙ СИСТЕМЫ
       Изд. "Наука", М., 1988
       КЕСАРЕВ В.В. ЭВОЛЮЦИЯ ВЕЩЕСТВА ВСЕЛЕННОЙ
       Атомиздат, М., 1976
       КИПЕРМАН С. СВЕТ СОЛНЦА МЕЖ ЧЁРНЫХ ТУЧ
       Еженедельник "Час пик" NN274-276 1997, Тель-Авив
       КИПЕРМАН С. СКВОЗЬ ВСЕ КРУГИ АДА
       Еженедельник "Еврейский камертон" от 24.10.2004г., Тель-Авив
       КЛЮЧЕВСКИЙ В.О. РУССКАЯ ИСТОРИЯ. ПОЛНЫЙ КУРС ЛЕКЦИЙ.
       В ТРЁХ КНИГАХ
       Изд. "Феникс", Ростов-на-Дону, 2000
       КОЗМЕНКО А.С. ОСНОВЫ ПРОТИВОЭРОЗИОННОЙ МЕЛИОРАЦИИ
       Сельхозиздат, М., 1954
       КОЛЧИНСКИЙ Э.И. ЭВОЛЮЦИЯ БИОСФЕРЫ. ИСТОРИКО-КРИТИЧЕСКИЕ
       ОЧЕРКИ ИССЛЕДОВАНИЙ В СССР.
       Изд. "Наука", Л., 1990
       КОММОНЕР Б. ЗАМЫКАЮЩИЙСЯ КРУГ. ПРИРОДА, ЧЕЛОВЕК, ТЕХНОЛОГИЯ
       Гидрометеоиздат, Л., 1974
       КРАТКИЙ ФИЛОСОФСКИЙ СЛОВАРЬ
       Под редакцией М.Розенталя и П.Юдина
       М., 1954
       КРОПОТКИНЪ П.А. ВЗАИМНАЯ ПОМОЩЬ КАК ФАКТОРЪ ЭВОЛЮЦИИ
       1907
       КРОПОТКИН П.А., князь АНАРХИЯ, ЕЁ ФИЛОСОФИЯ, ЕЁ ИДЕАЛ
       Изд. "ЭКСМО-ПРЕСС", М., 1999
       КРУПЕНИКОВЫ И. и Л. ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ДОКУЧАЕВ
       Изд. "Молодая гвардия", М., 1949
       КРУТЬ И.В. ВВЕДЕНИЕ В ОБЩУЮ ТЕОРИЮ ЗЕМЛИ
       Изд. "Мысль", М., 1978
       КРУТЬ И.В. СОВРЕМЕННАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ПРОСТРАНСТВЕННО- ВРЕМЕННЫХ ПРИНЦИПОВ КЛАССИЧЕСКОЙ ГЕОЛОГИИ
       В сб. "Развитие учения о времени в геологии"
       Изд. "Наукова думка", Киев, 1982
       КУН Т. СТРУКТУРА НАУЧНЫХ РЕВОЛЮЦИЙ
       М., 1977
       ЛАНЦОШ К. АЛЬБЕРТ ЭЙНШТЕЙН И СТРОЕНИЕ КОСМОСА
       Изд. "Наука". М., 1967
      
      
       ЛАЦИС О. МАСТЕРА ПЕРЕЛОМА
       Журнал "Глобус" 2004г. N630, Тель-Авив
       ЛЕКТОРСКИЙ В.А. СУБЪЕКТ, ОБЪЕКТ, ПОЗНАНИЕ
       М., 1980
       ЛЕНИН В.И. ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ. Т. 18
       Госполитиздат, М., 1961
       ЛЕНИН В.И. О ЗНАЧЕНИИ ВОИНСТВУЮЩЕГО МАТЕРИАЛИЗМА
       Политиздат, М., 1981
       ЛОМБРОЗО Ч. ГЕНИАЛЬНОСТЬ И ПОМЕШАТЕЛЬСТВО
       Изд. "ЭКСМО-ПРЕСС", М., 2003
       ЛОССКИЙ Н.О. УСЛОВИЯ АБСОЛЮТНОГО ДОБРА
       Политиздат, М., 1991
       ЛОССКИЙ В.Н. СПОР О СОФИИ
       Париж, 1936
       ЛЫСЕНКО Т.Д. О ПОЛОЖЕНИИ В БИОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКЕ
       Кишинёв, 1950
       МАЙР Э. ПОПУЛЯЦИИ, ВИДЫ И ЭВОЛЮЦИЯ
       Изд. "Мир", М., 1974
       МАЛКЕЙ М. НАУКА И СОЦИОЛОГИЯ ЗНАНИЯ
       Изд. "Прогресс", М., 1983
       МАНИН Ю.М. НТР И ЭКОЛОГИЗАЦИЯ ПРИРОДЫ
       Минск, 1979
       МАРКС К. СОЧИНЕНИЯ. Т.21. Т.42
       ЭНГЕЛЬС Ф.
       Госполитиздат, М., 1955
       МАРКС К. КАПИТАЛ. КРИТИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ.
       ТОМ ПЕРВЫЙ. КНИГА 1.
       Политиздат, М., 1983
       МАРТЬЯНОВ Н.Е. ЭНЕРГТЯ ЗЕМЛИ
       Книжное издательство. Новосибирск, 1968
       МАРТЬЯНОВ Н.Е. ПИСЬМА НИКОЛАЯ МАРТЬЯНОВА
       Еженедельник "Пятница". 1996. NN63-65
       МАРТЬЯНОВ Н.Е. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПУЛЬСАЦИЯХ ЗЕМЛИ
       Красноярск, 2003
       МЕДВЕДЕВ Ж.А. О БИОЛОГО - АГРОНОМИЧЕСКОЙ ДИСКУССИИ В СССР
       Самиздат, 1963
       МЕЙЕН С.В. СПЕЦИФИКА ИСТОРИЗМА И ЛОГИКА ПОЗНАНИЯ ПРОШЛОГО
       В ГЕОЛОГИИ
       В сб. "Развитие учения о времени в геологии"
       Изд. "Наукова думка", Киев, 1982
       МИКУЛИНСКИЙ С.Р. В.И.ВЕРНАДСКИЙ КАК ИСТОРИК НАУКИ
       В книге "В.И.Вернадский "Труды по всеобщей истории науки"
       Изд. "Наука", М., 1988
       МИРЗОЯН Э.Н. СТРАТЕГИЯ ЭВОЛЮЦИОННОГО СИНТЕЗА
       Бюлл. МОИП, отд. биол., 1986, т.91 N2
       МИТИН М.Б. ЗА МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКУЮ БИОЛОГИЧЕСКУЮ НАУКУ
       Изд. АН СССР, 1949
       МИЧУРИН И.В. СОЧИНЕНИЯ, Т.1
       Изд. АН СССР, 1939
       МОЗЕЛОВ А.П. ФИЛОСОФСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ТЕОРИИ ЕСТЕСТВЕННОГО
       ОТБОРА
       Изд. "Наука", Л., 1983
       МОИСЕЕВ Н.Н. ЧЕЛОВЕК И НООСФЕРА
       Изд. "Молодая гвардия", М., 1990
       МОЧАЛОВ И.И. В.И.ВЕРНАДСКИЙ - ЧЕЛОВЕК И МЫСЛИТЕЛЬ
       Изд. "Наука", М., 1870
       МОЧАЛОВ И.И. ПРОБЛЕМА ФИЛОСОФСКОГО ЗНАНИЯ В ТВОРЧЕСТВЕ
       В.И.ВЕРНАДСКОГО
       Журнал "Вопросы философии", 1971 N9
       НАЗАРОВ В.И. УЧЕНИЕ О МАКРОЭВОЛЮЦИИ. НА ПУТЯХ К НОВОМУ
       СИНТЕЗУ
       Изд. "Наука", 1991
       НАЛЕТОВ И.З. НАУКА И ФИЛОСОФИЯ В КОНТЕКСТЕ НЕДАВНЕГО
       ПРОШЛОГО
       Журнал "Вопросы истории естествознания и техники". М., 1990 N3
       НАЛИВКИН Д.В. ПРОБЛЕМЫ ПЕРЕРЫВОВ
       В сб. "Этюды по стратиграфии"
       Изд. "Наука", М., 1974
      
      
       НИКОЛИН В.И. ОХРАНА ОКРУЖАЮЩЕЙ СРЕДЫ В ГОРНОЙ
       МАТЛАК Е.С. ПРОМЫШЛЕННОСТИ
       Изд. "Вища школа", Киев - Донецк, 1987
       ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ И ЕГО ФОРМЫ
       Сборник статей. Политиздат, М., 1986
       ОЛЕЙНИКОВ Ю.В. ЭКОЛОГИЧЕСКИЕ АЛЬТЕРНАТИВЫ НТР
       Изд. "Наука" М., 1987
       ОНОПРИЕНКО В.И. ПРОГРАММА ЕДИНСТВА ИСТОРИКО - ГЕНЕТИЧЕСКОГО
       И СИСТЕМНОГО ПОДХОДОВ В СОВРЕМЕННОЙ
       ГЕОЛОГИИ
       В сб. "Развитие учения о времени в геологии"
       Изд. "Наукова думка", Киев, 1982
       ПАРАМОНОВ Б. ПРОДЮСЕР СТАЛИН
       Журнал "Глобус", 2004г. N630, Тель-Авив
       ПЕРЕЛЬМАН А.И. ГЕОХИМИЯ ЭПИГЕНЕТИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ
       (ЗОНА ГИПЕРГЕНЕЗА)
       Изд. "Недра", М., 1968
       ПЕРЕЛЬМАН А.И. ГЕОХИМИЯ
       Изд. "Высшая школа", М., 1979
       ПИАНКА Э. ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЭКОЛОГИЯ
       Изд. "Мир", М., 1981
       ПИСАРЕВ Д.И. ИЗБРАННЫЕ ФИЛОСОФСКИЕ И ОБЩЕСТВЕННО-
       ПОЛИТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ
       Госполитиздат, М., 1949
       ПЛЕХАНОВ Г.В. ИЗБРАННЫЕ ФИЛОСОФСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. Т.1-1У
       Соцэкономгиз, М., 1956 - 1958
       ПРИГОЖИН И. НАУКА, ЦИВИЛИЗАЦИЯ И ДЕМОКРАТИЯ
       В сб. "Философия и социология науки и техники". М., 1989
       ПРИГОЖИН И. ПОРЯДОК ИЗ ХАОСА. НОВЫЙ ДИАЛОГ ЧЕЛОВЕКА С
       СТЕНГЕРС И. ПРИРОДОЙ
       Изд. "Прогресс", М., 1986
       ПУАНКАРЕ А. НАУКА И ГИПОТЕЗА
       Изд. "Слово", С-Петербург, 1906
       РАВИКОВИЧ А.И. ИДЕИ Ч.ЛАЙЕЛЯ И Ч.ДАРВИНА О ВРЕМЕНИ В ГЕОЛОГИИ
       В сб. "Развитие учения о времени в геологии"
       Изд. "Наукова думка", Киев, 1982
       РАКИТОВ А.И. ФИЛОСОФСКИЕ ПРОБЛЕМЫ НАУКИ
       Изд. "Мысль", М., 1977
       РОНОВ А.Б. ХИМИЧЕСКИЙ СОСТАВ ЗЕМНОЙ КОРЫ И ЕЁ ОБОЛОЧЕК
       ЯРОШЕВСКИЙ А.А.
       В сб. "Тектоносфера Земли". Изд. "Наука", М., 1978
       САДЫКОВ А.М. ИДЕИ РАЦИОНАЛЬНОЙ СТРАТИГРАФИИ
       Изд. "Наука", Алма-Ата, 1974
       СЕВЕРЦОВ А.Н. ГЛАВНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ЭВОЛЮЦИОННОГО ПРОЦЕССА
       Изд. МГУ, М., 1967
       СЕВЕРЦОВ С.А. МОРФОЛОГИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС И БОРЬБА ЗА
       СУЩЕСТВОВАНИЕ
       Изв. АН СССР, сер. биол., 1936 N5
       СЕН-МАРК Ф. СОЦИАЛИЗАЦИЯ ПРИРОДЫ
       М., 1977
       СЕЧЕНОВ И.М. ИЗБРАННЫЕ ФИЛОСОФСКИЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ
       ПРОИЗВЕДЕНИЯ
       ОГИЗ, М., 1947
       СЕЧЕНОВ И.М. ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. Т.1
       Изд. АН СССР, М., 1952
       СИНИЦЫН В.М. СИАЛЬ. ИСТОРИКО-ГЕНЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ
       Изд. "Недра", Л., 1972
       СМИРНОВ Б.И. СТАТИСТИЧЕСКИЕ МЕТОДЫ В ГЕОЛОГИИ. Ч.2
       Львов, 1977
       СОКОЛОВ Б.С. ВЕРНАДСКИЙ И ХХ ВЕК
       Журнал "Природа", М., 1988
       СОЛОВЬЁВ В.С. ОПРАВДАНИЕ ДОБРА
       Изд. "Республика", М., 1996
       СОЛОВЬЁВ В.С. ФИЛОСОФСКОЕ НАЧАЛО ЦЕЛЬНОГО ЗНАНИЯ
       Изд. "Харвест", Минск, 1999
       СОЛОВЬЁВ В.С. СПОР О СПРАВЕДЛИВОСТИ
       Изд. "ЭКСМО-ПРЕСС", М., 1999
       СОМИНСКИЙ М. АНТИСЕМИТИЗМ И АНТИСЕМИТЫ
       Изд. "Лексикон", Иерусалим, 1991
       СПЕНСЕР Г. СИНТЕТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
       Изд. "Ника-Центр", Киев, 1997
       СПИНОЗА Б. ЭТИКА, ДОКАЗАННАЯ В ГЕОМЕТРИЧЕСКОМ ПОРЯДКЕ
       В книге "Избранное". Изд. "Попурри", Минск, 1999
       СТАЛИН И.В. ВОПРОСЫ ЛЕНИНИЗМА
       Госполитиздат, М., 1952
       СТРАХОВ Н.М. РАЗВИТИЕ ЛИТОГЕНЕТИЧЕСКИХ ИДЕЙ В РОССИИ И СССР
       Изд. "Наука", М., 1971
       ТАММ И.Е. О РАБОТЕ ФИЛОСОФОВ-МАРКСИСТОВ В ОБЛАСТИ ФИЗИКИ
       Журнал "Под знаменем марксизма", 1933 N2
       ТЕТЯЕВ М.М. ОСНОВЫ ГЕОТЕКТОНИКИ
       ОНТИ, 1934
       ТОЛСТЫХ В.И. ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ И ЕГО ФОРМЫ
       В сб. "Общественное сознание и его формы"
       Политиздат, М., 1986
       ТРУБЕЦКОЙ Н.С., князь ОБЩЕЕВРАЗИЙСКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ
       В сб. "Русская идея". Изд. "Айрис-Пресс", М., 2004
       УСОВ М.А. СТРУКТУРНАЯ ГЕОЛОГИЯ
       Госгеолиздат, 1940
       ФЕЙМАН Р. ХАРАКТЕР ФИЗИЧЕСКИХ ЗАКОНОВ
       Изд. "Мир", М., 1968
       ФЕРСМАН А.Е. ГЕОХИМИЯ. Т.3
       ОНТИ. Л., 1937
       ФЕРСМАН А.Е. ИЗБРАННЫЕ ТРУДЫ. Т.4
       Изд. АН СССР, М., 1958
       ФИХТЕ И.-Г. СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ
       Изд. "Мифрил", С.-Петербург, 1993
       ФЛОРЕНСКИЙ П.А., отец СТОЛП И УТВЕРЖДЕНИЕ ИСТИНЫ
       Книгоиздание "Путь", М., 1914
       ФРАНК С.Л. ИЗ ИСТОРИИ РУССКОЙ ФИЛОСОФСКОЙ МЫСЛИ КОНЦА 19-ГО И
       НАЧАЛА 2О-ГО ВЕКА. АНТОЛОГИЯ.
       Нью-Йорк, 1965
       ФРАНК С.Л. СОЧИНЕНИЯ
       Изд. "Правда", М., 1990
       ФРОЛОВ И.Т. ПЕРСПЕКТИВЫ ЧЕЛОВЕКА
       Политиздат, М., 1983
       ФРОЛОВ И.Т. ЭТИКА НАУКИ. ПРОБЛЕМЫ И ДИСКУССИИ
       ЮДИН Б.Г.
       Политиздат, М., 1986
       ЧАГИН Б.А. СТРУКТУРА И ЗАКОНОМЕРНОСТИ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ
       Изд. "Наука", Л., 1982
       ЧЕТВЕРИКОВ С.С. ПРОБЛЕМЫ ОБЩЕЙ БИОЛОГИИ И ГЕНЕТИКИ
       Изд. "Наука", Новосибирск, 1983
       ШАМБАДАЛЬ П. РАЗВИТИЕ И ПРИЛОЖЕНИЯ ПОНЯТИЯ ЭНТРОПИЯ
       Изд. "Наука". М., 1967
       ШВАРЦ С.С. ЭКОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ ЭВОЛЮЦИИ
       Изд. "Наука", М., 1980
       ШВЫРЁВ В.С. ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ И ЭМПИРИЧЕСКОЕ В НАУЧНОМ ПОЗНАНИИ
       Изд. "Наука", М., 1978
       ШЕЛЛИНГ Ф. СОЧИНЕНИЯ
       Изд. "Мысль", М., 1998
       ШЕСТОВ Л. АФИНЫ И ИЕРУСАЛИМ
       Изд. "Фолио", М., 2001
       ШМАЛЬГАУЗЕН И.И. ФАКТОРЫ ЭВОЛЮЦИИ
       Изд. АН СССР, М-Л., 1946
       ШМАЛЬГАУЗЕН И.И. ОРГАНИЗМ КАК ЦЕЛОЕ В ИНДИВИДУАЛЬНОМ И
       ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ
       Изд. "Наука", М., 1982
       ШМАЛЬГАУЗЕН И.И. ИЗБРАННЫЕ ТРУДЫ
       Изд. "Наука", М., 1983
       ШТИРНЕР М. ЕДИНСТВЕННЫЙ И ЕГО СОБСТВЕННОСТЬ
       Изд. "Основа", Харьков, 1994
       ЭБЕЛИНГ В. ОБРАЗОВАНИЕ СТРУКТУР ПРИ НЕОБРАТИМЫХ ПРОЦЕССАХ
       Изд. "Мир", М., 1979
       ЭНГЕЛЬС Ф. АНТИДЮРИНГ. ПЕРЕВОРОТ В НАУКЕ, ПРОИЗВЕДЕННЫЙ
       ГОСПОДИНОМ ЕВГЕНИЕМ ДЮРИНГОМ
       Госполитиздат, М., 1948
       ЭНГЕЛЬС Ф. ДИАЛЕКТИКА ПРИРОДЫ
       Госполитиздат, М., 1955
       ЭФРОИМСОН В.П. О ЛЫСЕНКО И ЛЫСЕНКОВЩИНЕ
       Журнал "Вопросы истории естествознания и техники", 1989 N4
       ЭФРОИМСОН В.П. ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗВИТИЕ И МЕТАСТАЗИРОВАНИЕ
       ОРГАНИЗОВАННОЙ ПРЕСТУПНОСТИ В СОВЕТСКОЙ
       НАУКЕ И ЕЁ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНАЯ ГАНГСТЕРИЗАЦИЯ
       Журнал "Вопросы истории естествознания и техники", 1989 N4
       ЯНШИН А.Л. УЧЕНИЕ В.И.ВЕРНАДСКОГО О БИОСФЕРЕ И ЕЁ
       ПЕРЕХОДЕ В НООСФЕРУ
       В книге "В.И.Вернадский. Философские мысли натуралиста"
       Изд. "Наука", М., 1988
      
       2
      
      
       16
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

  • Комментарии: 4, последний от 24/04/2007.
  • © Copyright Грузман Генрих (kika36@012.net.il)
  • Обновлено: 17/02/2009. 1015k. Статистика.
  • Эссе: Философия
  • Оценка: 4.33*8  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.