Я смотрел на Глеба, Глеб смотрел на меня, и робкое допущение, что Вовку убили свои, перерастало в твёрдое убеждение, рождающую внутри гневную ярость. Нам не надо было договариваться или клясться, - само собой вызрела цель, имеющая себя долгом: раскрыть тайну гибели моего сына. И если здесь есть убийцы, - а они, безусловно есть, -они должны быть наказаны. Единственное, о чём мы согласились оба, что наш рейд возмездия начнётся после того, как Галка родит новую жизнь, - мы не могли рисковать оставить Галку сиротой и вдовой.
Я предложил Глебу использовать оставшееся время для тренировок по спортивной борьбе, и мы стали посещать клуб восточных единоборств. Этот клуб по размерам уступал прежнему клубу, где я занимался ещё и хоровым пением, и состоял из кружка в 6 человек, в среде которых я был самым великовозрастным учеником. Мне приходилось бороться с молодыми, сильными мальчишками, и это было нелегко. Но зато меня безмерно радовали успехи Глеба, - он был просто создан для карате или дзюдо: высокий рост, длинная гибкая спина, удлинённые бицепсы, могучие стройные ноги.
Но наши спортивные тренировки продолжались недолго и оборвались неожиданным образом. В тот вечер я с Глебом, распаренные в сауне после тренировки, возвратились домой, и застали Галку в слезах у монитора. Мы оба одновременно вскричали: "Что случилось?!". Она безжизненным голосом промолвила: "Нина Фёдоровна написала...". Возникла гнетущая пауза. Более восьми месяцев назад Нина Фёдоровна уехала с новым старым мужем в Италию, и с той поры о себе не сообщала; о ней мы вспоминали, как о рутинном событии прошлого, не разворачивая эту тему в самостоятельную беседу. Но сейчас по выражению лица Галки было видно, что произошло нечто, из ряда вон выходящее. Тем же упавшим голосом она сказал:
- Её избивают и даже чуть не изнасиловали. Она просит о помощи. -
- Что-о-о?!
Я подскочил к Галке:
- Дай мне телефон Нины Фёдоровны в Милане.
В глубоком волнении я стал набирать номер телефона без кодов государства и города. Глеб исправил меня, выудив в интернете код Италии - +39 и код Милана - -02. Минут пятнадцать я слышал в трубке звонки, обрывки фраз на русском, английском, итальянском языках, длительные шумы. Наконец прозвучало: "Ascoltare Milano" (итальян... "Слушает Милан") Судорожно я набрал номер Нины Фёдоровны. Раздались длинные гудки, и кто-то взял трубку.
- Io Russia, - закричал я , и путая французские слова с итальянскими произнёс: - "Chiedo per il telefono o la signora Nina" (итальян...: "Я Россия. Я прошу к телефону синьору Нину")
- Momento.
Этот момент продлился минут восемь. И, наконец раздался голос, как из глубокого колодца:
- Ascoltare (итальян.: "я слушаю")
- Нина Фёдоровна? Я - Генрих из России.
Послышался испуганный вскрик, и голос, совсем не знакомый, произнёс по-русски:
- Да, я Нина Фёдоровна и рада вас слышать.
- Нина Фёдоровна, вы можете говорить открыто? Вам никто не мешает?
- Не могу. Мешает, хотя по-русски тут никто не понимает.
- Нина Фёдоровна, скажите номер телефона и время, где вы могли бы говорить откровенно. Я вам позвоню.
- Звоните по этому телефону через час.
За этот час я узнал от Галки о беде, случившейся с Ниной Фёдоровной: её нынешний муж и сын содержат в своём доме притон по групповому сексу. Они пытались вовлечь туда и Нину Фёдоровну, а когда она отказалась, её избили. У меня потемнело в глазах от гнева. Я опасался, что спазм речи, который наступает у меня в момент сильнейшего волнения, не отпустит меня при разговоре с Ниной Фёдоровной. Но обошлось. Глебу я сказал: - Похоже, нам придётся лететь в гости к Нине Фёдоровне. Ты готов?
- Конечно!
- Как у тебя с учёбой? Можешь взять отпуск дня на три?
Глеб отвечал:
- Мы курируем православную Троицкую церковь. И за дежурства нам дают отгулы, - у меня их за четыре раза.
- Ладно, Напиши по интернету заявление на четыре дня. И ты ещё у3спеешь снять в банке деньги. Возьми весь долларовый внос.
С Ниной Фёдоровной я говорил уже в совсем спокойном тоне:
- Нина Фёдоровна, пожалуйста, отвечайте однозначно и коротко, - у нас нет времени. Вам очень плохо?
- Очень!
- Вы хотите вернуться в Россию?
- Да, очень!
- Вы можете легально уехать из страны?
- Нет, не могу. Муж сказал, что меня не отпустит, а без его разрешения меня не выпустят.
- Значит, вам нужно уехать нелегально. Вы даёте согласие, чтобы вас выкрали?
- Да, даю. - Нина Фёдоровна засмеялась.
- Ваш паспорт у вас на руках?
- Нет. Но я знаю, где он находится.
- Немедленно заберите его. У вас есть сотовый телефон?
- Да, есть
Я записал номер сотового телефона.
- По этому телефону я буду связываться с вами. Никому не говорите о нашем разговоре, и никому не доверяйтесь. Ждите нас, и я буду не один, - со мной будет мой зять - Глеб. Вы ещё не забыли такого?
- Нет, конечно. Последнее время вы все мне снитесь.
- До встречи, Нина Фёдоровна!
Глеб закал билеты на ближайший рейс в Москву из нашего областного центра. Я готов был жать сам себе руку за свою проницательность, когда в прошлом году настоял на том, чтобы Глеб и Галка сделали себе зарубежные паспорта. Тут меня осенила шальная мысль: я вспомнил, что в Милане обитает Жан Бодью, бывший тогда одним из директоров крупного издательского концерна на экологические темы, с которым я лет шесть тому назад крепко приятельствовал, - у него были предки из России, и он прилично говорил по-русски. Нас сблизил курьёзный случай. Мы оба, чтобы как-то заполнить свободное время в Париже, обходили ближайшие бары и кафе, - я искал русскую водку, а Жан Бодью пил всё подряд. Наконец, мы устроились в уютном кафе, расположенного на территории какого-то отеля, где был бассейн, вдоль бордюра которого стояли столики кафе. Жан начал обмениваться жестами с одной из купающихся девиц, - и жесты становились всё смелее. Девица показала ему, что хочет выпить. Жан налил фужер вина и понёс его, но поскользнулся и свалился одетый в бассейн. Я, не мешкая ни секунды, с разбега нырнул в бассейн, не раздеваясь. Жан делал вид, что тонет, а я делал вид, что спасаю его. От наших воплей разбежались все купающиеся. Нас мокрых забрали в полицейский участок, где задержали на ночь, обсушили, и оштрафовали на крупную сумму. Впоследствии, где бы нас ни сталкивала судьба, мы со смехом вспоминали этот эпизод. Я говорил Жану: "Неразборчивая любовь чревата крупными неприятностями", а он отвечал мне: "Настоящая любовь дорого стоит". Я перерыл весь свой архив, и всё-таки, нашёл телефон офиса Жана. Н всякий случай.
В два часа ночи я и Глеб были в Москве, а утром начались перипетии с визами. И, когда казалось, что уже не осталось никакой надежды, всё разрешилось благополучно. В переговорном пункте аэропорта Домодедово я заказал срочный разговор с офисом фирмы Жана Бодью в Милане. Вскоре в телефонной трубке раздалось: "Ascoltare Iean Bod'u" (итальян. ; "Слушает Жан Бодью").
Я проговорил в трубку: "Привет, мокрый дельфин! Ты уже научился плавать в бассейне?"
В трубке сто-то щёлкнуло, мгновение было тихо, а затем раздался такой грохот, что трубку у уха держать было нельзя, - это излюбленная манера хохотать Жана: во всё горло и рот раскрывается во всю ширь, как пещера.
- Генри, Генри, - кричал Жан. - Ты где сейчас?
- В Москве. В 16.20 по вашему времени буду в Милане, в аэропорту Мальпенса. Я хотел бы, чтобы ты меня встретил. И мне нужен сотовый телефон европейской комплектации.
- Генри, как я рад слышать твой голос. Я даже не был так рад, когда моя любимая тёща покинула меня в этом мире. Обязательно встречу!
Встреча прошла, как положено: с убийственными ударами по плечам, костедробящими объятиями и воплями, привлекающими внимание охраны. Жан долго смотрел на Глеба и сказал: "Умеешь ты, Генри, подбирать гренадёров". Жан, оказывается, заказал столик в ресторане аэропорта. Хотя я видел, как жаждет Жан выпить, но решительно отказался: "У нас, не терпящее отлагательств, дело". Жан отдал мне сотовый телефон, снабдив нас инструкциями по использованию. Затем поместил нас в гостиницу Hotel Dateo, и, взяв с меня тридцать раз честное слово, что позвоню ему, удалился.
Хладнокровный Глеб был ошарашен эксцентричным Жаном:
- Где рождаются такие взрывные люди?
- У него предки из России
- Да, ну? - удивился Глеб. - Наверно, из Одессы.
И пока мы разбирались с вещами в номере, я рассказал Глебу об омыновении, которое породило нас, меня и Жана.
Я сразу же позвонил Нине Фёдоровне, и она тут же ответила:
- Добрый день, Нина Фёдоровна! Мы с Глебом уже у вас в гостях, в Hotel Dateo
- О, как я рада! Как я хочу обнять вас! Давайте скорее встретимся. Назначайте место. У меня есть машина, мне проще. Но я не знаю, где находится вам отель.
- Это вы должны назначить место, - мы в Милане ничего не знаем. Назовите место, известное вам и здешним таксистам.
- Тогда я укажу на моё любимое место в Милане: Арка Порта Романа, площадь Медагли д"Оро. Запишите.
- Да, записал. Ваш паспорт при вас?
- Да, я его забрала, хотя и тайком.
- Сколько нам нужно времени, чтобы добраться до места встречи?
- От моего места до Арки езды минут тридцать-сорок. Я вас там буду ждать. Если что-то задержит вас, - сообщите.
На место встречи, площади с аркой, мы приехали на такси, и Нину Фёдоровну Глеб увидел сразу же, как вышли из машины. И её трудно было пропустить: на площади было немного людей, и она стояла несколько поодаль, выделяясь своей неизменной осанкой львицы, в тёмных очках, в красивом длинном приталенном жакете, с той же, всегда меня восхищающей, причёской седеющих волос. От неё исходила аура тонкого вкуса и изысканной породы. Она стояла спиной к нам, рассматривая что-то наверху арки. Я взял Глеба за руку, и, неслышно подойдя к Нине Фёдоровне, мы обхватили её и подняли вверх. Нина Фёдоровна испуганно вскрикнула, а затем радостно засмеялась, обхватив нас за шеи.
- Боже, как я счастлива!
Мы опустили Нину Фёдоровну на землю, и я осторожно снял с её лица тёмные очки. Под левым глазом желтела крупная геотома. От ярости у меня заслезились глаза, у Глеба на скулах заиграли желваки, а на лбу начал розоветь шрам, и он спросил:
- Вы знаете, кто это сделал?
- Нет, я его никогда не видела, ни до, ни после. Какой-то вонючий босяк, что посещал притон моего мужа.
- Ладно, - сказал я. - Разберёмся. Сейчас у нас другая задача. Нина Фёдоровна, мне нужно с вами поговорить.
Глеб тактично отстранился, сказав, что выпьёт кофе, и уселся за столик. Я с Ниной Фёдоровной пошли вдоль парапета канала или бетонированной реки. Была чудесная погода, вдоль канала веял лёгкий приятный ветерок, но я чувствовал, как была напряжена Нина Фёдоровна, видимо, в предчувствии предстоящего разговора. Я также был возбуждён: ведь рядом со мной находилась женщина, которой я в своё время опасался и от которой я сбежал, женщина, которую я мог порицать, мог хвалить, но которую я забыть не мог. Однако я знал, что сейчас нельзя углубляться в эту тему, а нужно говорить в другом плане, где я ощущал себя уверенно. Я коснулся руки Нины Фёдоровны и сказал:
- Нина Фёдоровна, давайте не будем говорить о прошлом. Об этом побеседуем потом, когда вы будете в безопасности. Вас мерзким способом сюда заманили. Я несколько лет работал в Европе и знаю, что тут существует подпольный бизнес сексуального характера. Жестокий и опасный бизнес.. Вас нужно, как можно скорее, вывезти отсюда, - если угодно, выкрасть. Я предлагаю вот что. Вы передаёте нам свой паспорт и мы приобретаем билеты на завтрашний рейс в Москву. Имеется несколько московских рейсов - от двенадцати до двадцати часов; на какой мы возьмём билеты, я не знаю. Встретимся завтра в десять утра на этом же месте, и решим по обстоятельствам. Но улететь необходимо завтра, иначе всё плохо кончится. Вы сейчас возвращайтесь домой и соберите всё то, что хотели бы увезти с собой: драгоценности, деньги, сувениры, но не больше того, что вмещается в обычную сумочку. Никто не должен знать, что вы уезжаете. И главное, не забудьте стереть все свои записи и разговоры в интернете. -
Нина Фёдоровна грустно глянула на меня:
- Здесь у меня нет никаких привязанностей, кроме моей машины.-
- Машины?
- Да, Ситроен-малолитражка. Вон она стоит на парковке, нежно-розового цвета. Она мне всегда помогала снять напряжение и успокоиться. Я её называю Лизанькой, - так я хотела назвать своего ребёнка, если бы родилась девочка. Вот её действительно будет мне недоставать.
Я спросил:
- Машина числится за вами?
- Да. Её подарил мне мой муж, в самом начале, чем и заманил сюда.
- Нина Фёдоровна, здесь в Милане у меня есть хороший приятель, с которым я когда-то работал. Сейчас он очень состоятельный человек, я хочу уговорить его посетить меня в России. Может быть, он сможет как-нибудь привезти с собой вашу машину? Завтра в аэропорту поставте машину на парковку, оставьте ключи, права и записку или что там требуется, чтобы машину выдали по требованию, без доверенности. А мне дайте номер машины, чтобы я передал его Жану.
На этом мы распрощались с Ниной Фёдоровной. Билеты на Москву взяли без осложнений на завтрашний день на 12.45 часов. В этот день на назначенное место мы приехали на такси с опозданием на 20 минут, ибо без пробок не обошлось. Глеб вышел первым из машины, пока я рассчитывался с водителем. Когда я вышел из машины, передо мной стоял Глеб со встревоженным лицом:
- Нина Фёдоровна сидит с мужчиной.
Мы такого не ждали.
- К ней приставили охранника, скорее всего, - предположил я. - Неужели что-то заподозрили?
Но на размышления времени не было. Я сказал Глебу:
- Глеб, ты оставайся здесь, сядь за столик и наблюдай. Я подойду к ним, и постараюсь убрать от Нины Фёдоровны этого типа. Как только Нина Фёдоровна останется одна, беги к ней, немедленно езжайте в аэропорт, и проходите на посадку. Если я успею, присоединюсь к вам. Нет - доберусь самостоятельно. Нет оснований для тревоги. Дай мне один билет на рейс на Москву. Я пошёл!
Я обошёл столик, за которым Нина Фёдоровна сидела с мужчиной, с другой стороны, и подошёл к ним.
- Добрый день, Нина Фёдоровна. Я вижу, у вас появился сопровождающий.
В измученных глазах Нины Фёдоровны, блеснула радость. Но она не успела ответить, как её сопровождающий чуть ли не с кулаками набросился на меня. Я с любопытством его рассматривал. Мне не приходилось видеть типичного наркомана в живом виде, а по обширным описаниям у меня сложился именно такой образ наркомана: костистое измождённое лицо, бегающие глаза, мокрый рот, судорожные жесты, визгливый голос. Он говорил на итальянском языке и очень быстро, так что я уловил только общий смысл тирады, обращённой ко мне. Он называл Нину Фёдоровну потаскухой, которая изменяет его отцу и порочит доброе имя дома. Он не намерен мириться с этим и требует, чтобы я убрался, пока есть возможность уйти мирно, и пока об этом не знает его отец. Я видел, как от стыда щёки Нины Фёдоровны стали пунцовыми.
Я обратился к ней по-русски:
- Нина Фёдоровна, я с трудом верю в то, что слышу: вас в открытую оскорбляют. И кто этот наглец, который взялся поносить вас в полный голос?
- Мой сын.
- О-о! И вы питаете к нему родственные чувства?
- Ни малейших чувств. К тому же, он не признаёт меня матерью.
- Тогда вы позволите мне сказать ему пару слов наедине?
- Только без кровопролития. Но он не знает русского языка.- У меня пронеслось в голове: "Поговорим на международном".
- Нина Фёдоровна, я сейчас уведу этого, не знаю, как его назвать, - вашим сыном? - Нина Фёдоровна отрицательно покачала головой. - К вам подойдёт Глеб, и вы немедленно уезжайте в аэропорт. Сегодня вы обязаны улететь. Меня не ждите, если я успею, присоединюсь к вам. В противном случае я доберусь самостоятельно. Не отвечайте на телефонные звонки. Если мне потребуется, я свяжусь с Глебом.-
Я положил руку на плечо дёргающегося блюстителя семейной чести:
Рыцарь же начал кричать, брызгая слюной, что он никуда не пойдёт, а убираться должен я. Я ухватил его за шиворот, повернул к себе спиной, и скомандовал: "Andiamo!" (итал. : "Вперёд!"). Так, толкая его в спину сзади, я поволок этого рыцаря в направлении стрелки, указывающей на туалет. А в туалете я получил удар в лицо (Эх, Дядька, - пронеслось у меня в голове, - стареешь, - как можно забыть о защите самого уязвимого места?". Удар был точен: рассёк мне губу и из носа хлынула кровь. Но удар был нанесен слабосильной рукой, а от моего бокового левой парень отлетел к стене. Я сделал ему подсечку на обе ноги, и он упал на колени. Я подтащил его к унитазу и засунув голову в стояк, спустил воду, и приказал: "Shout!" (итал.: "Кричи!"). Он верещал во всё горло. Я смотрел на круглые настенные часы: до отлёта самолёта в Москву полтора часа.
Я таскал этого рыцаря по всей туалетной комнате, требуя, чтобы он кричал, но он и так вопил во всю мощь. Я окунал его в каждый стояк и оросил своей кровью из носа все унитазы. Желающие воспользоваться туалетом, видя дерущихся людей и окровавленную комнату, враз избавлялись от телесной нужды, и исчезали. Наконец, явилась полиция. До отлёта самолёта ещё больше часа. Нас заковали в наручники и отправили в полицейский участок. Я потребовал присутствия своего адвоката. После некоторых пререканий мне была дана возможность вызвать адвоката, и я позвонил Жану. Узнав, что я оказался в полицейском участке, Жан загрохотал в своей манере: "Если бы мой друг Генри, прибыв из России в Москву, не оказался в объятиях полиции, я считал бы, что наступил конец свете. Жди. Буду".Ко всему прочему, комиссар участка, где я находился, был хорошим знакомым Жана. Хотя в знакомых Жана числится пол-Европы. Когда приехал Жан со своим адвокатом, до вылета самолёта в Москву осталось полчаса. Я начинал успокаиваться: похоже, что я увёл всех с опасного следа, и о Нине Фёдоровне интересоваться не будут. Сына Нины Фёдоровны допрашивали где-то отдельно, а в полицейском протоколе наша история изображена как тривиальная драка любовника с сыном любовницы. Нас оштрафовали и отпустили. Я тут же заплатил штраф и ушёл с Жаном.
Мы устроились в ближайшем кафе. Русской водки не было и мне пришлось пить пойло по имени джин с тоником. Жан сразу набросился на меня:
- Генри, ты, конечно, великий мастер навешивать лапшу на уши. Но ведь я-то итальянец, и тоже смыслю в макаронных изделиях. Неужели ты хочешь сказать, что этот сопляк избил тебя так, что залил твоей кровью весь сортир?
- Жан, так надо
- Кому надо? Этой синьоре? - Я кивнул. И Жан сказал: "Всё. Вопросов нет" - А подумав, добавил: "Как нет проблем в том, что мой друг Генри остаётся сегодня на вечер со мной".-
Я вытаращил глаза: "Мне необходимо быть сегодня в Москве".
Жан отмахнулся:
- Не дури, Генри. На сегодня уже нет билетов, - это точно. Я сейчас позвоню референту, и он закажет тебе билет на самый первый рейс на завтра-
Я подумал и сказал:
- Ладно, пусть будет так. У меня к тебе внезапно возникло важное дело.
- Eccellente (итал.: отлично), но если дело решается за ресторанным столиком, - других дел сегодня не принимаю.
По моему настоянию мы заехали на парковку в аэропорту, забрали красный ситроен Нины Фёдоровны, и поставили его в гараж Жана. Особняк Жана возле площади Дуемо пустовал: все его обитатели - супруга, двое детей и воспитанница-племяница - были в Америке на каком-то юбилее стариков супруги. Отмечаться пришлось в ресторане, - при этом искали заведение, где имелась русская водка, потому что от других напитков у меня мерзко бурчит в животе. Как приятно иметь шального друга, а точнее, приятно, когда друг такой шальной, как Жан Бодью. Застолье получилось на славу, ибо ресторанный сервиз в Италии не просто великолепный, но и на уровне национальной черты. Я, зная, неординарные риторические наклонности своего друга и его неуёмную страсть к тостам, спичам, здравницам и прочему высокопарному пустозвонству, взял инициативу на себя. После второй рюмки, я взял ломоть хлеба, намазал его пастилкой из приправы, и положил на фужер Жана.
- Зачем? - удивился Жан.
- Сейчас ты будешь слушать, а не пить и говорить. Речь пойдёт о самом важном.
Жан согласно кивнул и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.
- Твоя компания является самой крупной в мире по изданию экологической литературы, - начал я.
- Одной из крупнейших, - поправил меня Жан.
- Ладно. И ты, как один из директоров этого издания...
- Гендиректор, - прервал меня Жан.
- О, ты уже гендиректор! - воскликнул я. - Поздравляю тебя. В самую точку. Для тебя, таким образом, нужно постоянное обновление и усовершенствование тематической направленности своих изданий. Это вопрос жизни и смерти. Не так ли? Я тебе предлагаю самый радикальный оборот экологической тематики в наше время, который может положить начало нового экологического течения. Спроси любого своего сотрудника, да и любого, кто интересуется экологией, - что такое экология? И получишь один и тот же ответ: экология есть наука, или способ, или метод, который оберегает человека от губительного влияния на природу. Губительного, - да! Но не "влияния", - человек не может не влиять на природу, ибо природа создала человека, чтобы он усовершенствовал природу. Но человек не знает, как построить гармоническое взаимоотношение с природой. У нас в России открыт такой способ. Я его назвал "экология человеческих чувств". Но само по себе это абстракция, вольная игра разума, голословный финт ума. Но у нас открыли не саму "экологию человеческих чувств", а свидетельские факты, фотографии этих фактов.
- Как, факты чувств? - изумился Жан.
- Вот, вот - факты чувств, - ты уже начинаешь понимать. У нас есть фотографические свидетельства чувства гармонии человека и природы, от которого рождается прекрасное. Я тебе предлагаю не теорию, не гипотезу, и не окончательное решение какой-то научной проблемы, а возможность правильно сформулировать проблему. Помнишь, как у Альберта Эйнштейна: "Правильно поставить вопрос значит наполовину его решить".
- Генри, а почему ты сам не возьмешься за это дело?
- Жан, я уже много времени не занимаюсь этой тематикой, я отстал от общего исследовательского ритма. И я могу лишь навредить. А у тебя в руках европейская пресса, крупнейшее издательство, выступающее законодателем в этой сфере. Ты можешь всколыхнуть всё это научное болото, которое у же начинает закисать. И при умелом и профессиональном ведении вполне реально пристать к нобелевскому берегу.
- Генри, - солидно отозвался Жан, - я всегда считал тебя серьёзным исследователем, - надеюсь, ты не забыл об этом. Я верю в эту "экологию человеческих чувств", - понятие не новое, но актуальное; верю в эти фантастические фотографические свидетельства, верю в то, что эта тема пахнет нобелевским дипломом. Но я не поверю, что ты не сможешь с ней справиться...Генри, мы ещё не напились до того, чтобы раскрывать свои души нараспашку. Но у меня нет терпения дожидаться этого состояния. Я хочу знать, за что ты передаёшь этот золотой ключик нобелевской конструкции мне. Благодарность? За что?
- А разве наша дружба этого не стоит?
- Дружба, конечно, великое чувство, но нобелевским показателям она не котируется. Я знаю только один предмет, ценность которого соразмерна, но даже превосходит нобелевское богатство. Женщина! Я угадал, Генри?
- Давай выпьем за женщин, - сказал я и взял бутерброд с фужера Жана.
- Э, нет... Пить за всех женщин, значит, пить ни за кого. Давай восславим одну-единтсвенную, имя которой, я надеюсь, буду знать.
Мы выпили. Жан пробурчал: "Первый раз в жизни пью инкогнито". А потом добавил: "Я ничего для этого инкогнито не сделал. Следовательно, ты рассчитываешь на меня в будущем. И я, Генри, готов, - я всегда пользовался и постоянно рассчитывал на твой вкус".
. Исповедь Нины Фёдоровны
"Меня зовут Нина Фёдоровна, фамилия, ...да что фамилия, она никакой роли в моей истории не играет, - у меня было три фамилии: родительская, по первому мужу, по второму мужу. Я - доктор психологических наук. Сейчас я лечу в самолёте: меня выкрали в Европе и везут в Россию. Парадокс состоит в том, что это унизительное положение есть единственное, что способно сохранить мне человеческое достоинство, а то и человеческую жизнь. И в этой дурацкой ситуации повинна только я одна. Похоже, что с возрастом я не умнела и не набиралась опыта, а напротив, - глупела и лишалась здравого смысла. Иначе никак нельзя объяснить того, что в зрелом возрасте я оказалась в лапах сексуальной секты.
В полёте меня сопровождает Глеб, - неназойливый молчаливый собеседник, относящийся ко мне с таким вниманием, что я порой чувствовала себя неловко. Вместе с нами должен был лететь Генрих, организатор этой карикатуры моцартовского "Похищения из сераля", но он не явился на борт самолёта. Это сильно меня волновало: уж не случилось ли что-либо с ним. Но Глеб успокоил меня. У Генриха в Милане есть хороший приятель, с которым они куролесили немало в молодые годы, - так, в Париже они в одетом виде купались пьяные в бассейне отеля. Особого впечатления на меня этот эпизод не произвёл. И я сидела, погружённая в уныло-прискорбные размышления. Я не знаю, что меня ждёт в будущем, и я пытаюсь в своём прошлом докопаться до причины своего рокового сбоя в жизни.
Самые чувственные воспоминания в моей памяти касаются яркого радостного периода первых трёх курсов института, где я, самая красивая девочка в институте и отличница, обладательница повышенной стипендии, привлекала всеобщее поощрительное внимание. Я плыла по жизни в лучах тёплого солнца, не зная каких-либо огорчений в своём существовании. А может быть, это и есть причина всех моих жизненных неурядиц: отсутствие трудностей, влекущее за собой неумение преодолевать жизненные препоны, лежит в основе мелких и крупных ошибок?
Первый крупный перелом в моей судьбе случился в виде замужества, когда появился Дима - сын крупного дипломата. Я даже не помню, где и как я с ним познакомилась, знаю, что как-то быстро мы стали встречаться. Каждое утро он подвозил меня в институт на посольском кадиллаке, а после окончания лекций встречал меня с цветами. Откровенно говоря, Дима не был моей мечтой мужчины: без каких-либо запоминающихся внешних признаков - среднего роста, с прилизанными редкими волосами, с явно намечающейся лысиной, с прижатыми к черепу ушами, тонкими язвительными губами, эллипсовидным овалом лица. Обстоятельный, серьёзный и упорный. В общем говоря, я держалась Димы не столько из-за собственных симпатий, сколько из-за эффекта, который он производил на моё девическое окружение: "Дипломат. Путешествия по миру. Причастность к западному раю. Счастливая Нинка!"
У Димы были окончательные ответы на все вопросы. Любовь - это секс, секс - это любовь. Я очень хотела любить, а для этого мне следовало, по настоянию Димы, погрузиться в секс. Но уже очень скоро я стала беременной. Известие об этом произвело оглушительный эффект, причём не столько на Диму, сколько на его родителей, которые не были оповещены о его романе со мной, и в итоге перед ними раскрылась неприглядная картина, что на их сыночка, с которым они связывали далеко идущие планы, покусилась недоучившаяся студентка с совершенно невзрачной родословной. Они втроём требовали решить конфликт посредством хирургического вмешательства, но я, панически боявшегося всякой боли и крови, решительно отвергла этот путь, и это обстоятельство сделало меня врагом их семьи, и вносило нервозность в их семейный лад. Начались уговоры, обхаживания, упрашивания, доходящие до прямых угроз. В конце концов, они согласились на свадьбу, ибо это было единственное, что спасало папу-дипломата и маму-общественницу Димы от неблагоприятного общественного мнения, которого они смертельно боялись. К тому же конфуз их сыночка был чреват разрушением карьеры отца. Роспись в Загсе и сама свадьба имели вид не радостных событий, а административных затей: в ресторане, где отмечалась свадьба, уже после трёх часов никого из приглашённых не осталось, кроме стайки моих сокурсниц, напросившихся на свадьбу с целью приобрести полезные знакомства, в чём их постигло полное разочарование.
Эта нервотрёпка и тяжёлые переживания невротически сказались на моём физическом состоянии, и роды проходили в чудовищно сложных условиях, - никогда в жизни я так не страдала. Болевые схватки начались дома, как будто в нужное время. Но боли усиливались и учащались, интервал между схватками сократился до минут, и я уже кричала в голос. На очередной схватке я почувствовала желание потужиться, и завопила уже от ужаса - этого не могло быть! У меня схватки длились от силы час, - какие потуги? У меня же шейка сейчас в клочья порвётся.
Всё же до роддома меня довезли вовремя, и родился мальчик. Но мои мучения только начались, - ещё с полмесяца мне залечивали швы, которые после разрывов начали гноиться, и начались послеродовые осложнения - субинволюция матки и послеродовое кровотечение. Полгода я находилась в глубокой депрессии. Очень скоро ребёнка отключили от грудного питания, и заботу о нём целиком взяли на себя родители Димы. И это было не единственное доброе дело их по отношению ко мне: когда я только начала приходить в себя, они по настоянию лечащего врача приобрели для меня полуторамесячную путёвку в санаторий "Арабатская стрелка" на Азовском море, где я ожила полностью.
Это место, о котором я не знала, где оно находится на географической карте, оказалось райским уголком с мягкой мелодией синих волн, замечательным песчаным пляжем, тихой успокоительной атмосферой, удивительно вкусной пищей и не менее удивительным благожелательным обслуживающим персоналом, с интереснейшими экскурсиями по Кавказу и Крыму. Я чувствовала себя плодом, ежедневно наполняющимся соком, я усвоила буквальный смысл понятия "оздоровиться".
Как мне не было хорошо после выздоровления в настоящем, думы о будущем были мрачные. К своему ребёнку я не питала повышенных материнских чувств, - он у меня ассоциировался со спазмами пронзительной боли, и родила я его, чтобы избавиться от источника этой боли. Образования никакого, и вряд ли приобрету его с ребёнком на руках, жилья нет, ещё в роддоме до меня доходили слухи об изменах моего мужа, так что вероятен развод.
Но всё разрешилось неожиданно и негаданно. В санатории вдруг появился мой муж Дима, хотя своим мужем я его не считала. Он рассказал, что его отец получил долго ожидаемую должность в австралийском посольстве, а Дима, окончивший в этом году дипломатический институт, или как оно называется, получил по распределению место работы там же. Они уезжают из России, а поскольку я больна, и мне ребёнка доверить нельзя, они забирают его с собой. Я должна подписать согласие на выезд ребёнка, а в ответ они прописали меня в своей квартире, которую оставляют в мою собственность.
- А как с разводом? - спросила я
- Ты хочешь развода?
- У тебя уже есть новая жена? - спросила я. Я знала своего бывшего мужа: если ему дать время на подготовку, он никогда не скажет правду, а правду он говорит спонтанно. Так и на этот раз проговорился:
- Да, есть.
Пока я металась между смертью и жизнью при рождении его ребёнка, он подыскивал себе новую жену. Отвращение к этому человеку переполняло меня, но у меня не было выхода. Условия для ребёнка при всех обстоятельствах были лучше в семье родителей Димы, а не у меня. Я написала, что даю согласие на пребывание своего сына в семье моего мужа только на время моей болезни. Когда я, полностью оправившаяся и выздоровевшая, вернулась в свою новую, подаренную мне квартиру, меня ждало извещение и копии документов (переведенные на русский язык) о моём разводе с мужем и решение суда города Веллингтон о лишении меня в виду неизлечимой болезни родительских материнских прав, и передачу ребёнка под опеку отца. Итак, у меня украли сына, - хотя и было обидно, но особой горечи я не испытывала: любая мысль о ребёнке вызывала у меня ассоциацию жуткой колющей боли. Такова была моя первая жизненная ошибка, второй ошибкой стало моё второе замужество.
После выздоравливания меня приняли в институт на тот же курс, с какого я ушла. Я с головой погрузилась в учёбу и вскоре снова стала отличницей. Меня оставили в аспирантуре. С рядом своих коллег-девчонок я увлеклась прыжками с парашютом, и раз в неделю мы выезжали за город на маленький аэропорт. В тот день, мы стояли толпой и болтали, ожидая автобус, отвозивший нас к тренировочному самолётику, когда вдруг на большой скорости подъехал армейский джип, и высадил группу мужчин в кожаных куртках, с планшетами на длинных шнурах, которые направились к боевому самолёту, стоявшему поодаль. Впереди шёл широплечий гигант в шлемофоне. Глаза всех девчонок, и мои в том числе, впились в эту мужественную фигуру. Судьбе было угодно, чтобы в этот же день я с ним столкнулась за столиком в аэропортовской столовой. Мы стали встречаться. Петя был лётчиком-испытателем, звания его я не запомнила. Он был беззаветно смелым человеком, и подвиг, любого вида и формата, был его кумиром, а безумство храбрых - его жизненной идеологией. Петя был выпечен из того же теста, что Аетуан де Сент-Экзюпери, Валерий Чкалов, Юрий Гагарин. Только потом я поняла, что за таких мужчин замуж выходить нельзя, - они долго не живут. Мой разбился через десять месяцев.
Я успешно закончила аспирантуру и под диктовку своего научного руководителя написала кандидатскую диссертацию посредственного достоинства, из числа тех, что в те дни постоянно выпекали в советской науке не для науки или знаний, а для денег и карьеры, а также славы и известности научных руководителей. После защиты диссертации я получила довольно престижный пост заведующего крупным детским домом. В этот момент появился Генрих с заявлением, которое вызвало у меня немалое возмущение: зрелый неженатый мужчина сдаёт в детский дом чужих детей. Его заявление я приняла как сигнал о наличии неблагополучной семьи, куда я направила комиссию. Но вскоре вновь появился этот же Генрих с близнецами, мальчиком и девочкой около десяти лет. Странно, как эти дети были привязаны к этому, непричастному к ним человеку. Я разрешила ему посещать близнецов и выделила время для их прогулок по городу и окрестностям. Конечно, эта связь близнецов с посторонним человеком, причём мужского рода, не могла не броситься в глаза, и не могла не интриговать. Но я обратила внимание на чисто профессиональный аспект.
В детской психологии существуют две школы: швейцарца Жана Пиаже, где доминирует социальный уклон, при котором детям внедряется опыт взрослых, и русская концепция Л.С.Выготского, где во главу угла ставятся индивидуальные особенности ребёнка, а совместная деятельность детей и взрослых осуществляется в форме особой "зоны ближайшего развития". В советской науке учение Выготского с его "зоной ближайшего развития" находилось под запретом и объявлялось "лженаукой". Мой научный руководитель, милейший человек, бывший некогда рьяным сторонником Выготского, подвёргся обструкции на этой почве: он, профессор, был лишён права преподавать на кафедре, и некоторое время ходил без работы, - и в итоге сдался. Профессор называл себя "мокрым местом большевистского гнёта". Моя диссертация обошлась без Выготского, но это не означает, что я не знала учения Выготского, - мой научный руководитель позаботился об этом.
Наблюдая за взаимообщением Генриха и близнецов, я с превеликим удивлением обнаружила, что у них этот процесс проходит по схеме, очень близкой к модели "зоны ближайшего развития", по Выготскому. Так что получалось, что Генрих, ни сном, ни духом, не ведающий о научно-психологических премудростях, осуществлял связь с близнецами по методике Выготского. После Генриха я обращалась с близнецами со своими профессиональными способами, и оказалось, что эти дети, относящиеся по нашей классификации к самому сложному классу гиперактивных и невротипичных детей, чувствительны не к социальному порядку Жана Пиаже, а к типу Выготского.
Некоторые свои наблюдения и исследования над близнецами я описала и отправила своему научному руководителю. На следующий день профессор позвонил мне на службу, и велел срочно явиться к нему в институт. В своём кабинете профессор показал мне мои листочки, исчерканные и исписанные с обеих сторон, и торжественно сказал:
- Нинель (так он меня ласково называл), вы доказали, что эффективный реальный речевой процесс осуществляется по законам Выготского. Ваша кандидатская диссертация дала вам имущественное положение. И забудьте о ней, пусть она останется семейной реликвией. Начинайте исследования под эгидой Высотского, то, о чём я мечтал всю жизнь, и что так и не совершил. С перспективой на докторскую диссертацию, - настала ваша пора, Нинель. Выготского у нас не понимают и не принимают, за рубежом его знают лучше, - так, американский философ С.Тулмин назвал Выготского Моцартом в психологии. Не забывайте об этом.
Профессор помолчал, а потом спросил:
- Эти ваши респонденты,... как их..., Галина и Владимир - реальные фигуры или плод вашей фантазии?
- Это реальные близнецы десяти лет
- Вам удивительно повезло, - они как бы вылеплены самим Выготским. Редко кто имеет такой фактический материал в первоисточнике. Берегите их
Настало упоительное время творчества. Я настолько сжилась с близнецами, что, по сути, делали диссертацию втроём: я, вооружённая целью и методом, и дети, как исполнители экспериментов и объекты tabula rasa (чистая доска). Однако моему творческому запалу мешал Генрих со своим грубо-интуитивной манерой, - близнецов уже начинали раздражать неоднозначные воспитательные меры, исходящие из двойственного подхода. И я под вымышленным предлогом устранила Генриха из парафии нашего детского дома. Удивительно, что он не сопротивлялся, - при одном только намёке Генрих исчез, и исчез на многие годы. Я не испытывала ни малейшего морального укора: Генрих для близнецов был посторонний человек, а я настолько сжилась с этими детьми, что поставила их судьбу в свою миссию.
Я ещё писала диссертацию, когда умер мой научный руководитель. Это было для меня большим ударом. Свою работу я посвятила памяти учителя. И, как случается часто, умерший оказывается выдающимся учёным, ещё не совсем или совсем не понятым, у него вдруг оказалась масса сподвижников, сторонников и добрых приятелей, которые в действительности при жизни учёного не упускали возможности сделать ему пакости или гадости. В прежние времена мою диссертацию такой направленности, какую ей придал мой учитель, не только отвергли бы, но не допустили даже до защиты. Но времена изменились, и орган, который утверждал диссертационные работы (ВАК - всесоюзная аттестационная комиссия), оказался в замешательстве: прежние критерии уже не годились, а новых критериев ещё не было. Мою диссертацию утвердили с перевесом в один голос при тайном голосовании.
Постигая глубину учения Л.С.Выготского, я делала самостоятельные выводы, которые отсутствовали у других исследователей. Так, я себя убедила в том, что производителем генетической личности человека служит мужское начало, то есть генетический материал личности человека или хромосомный набор содержится в ядре сперматозоида - мужской половой клетки. Женская же половая яйцеклетка сохраняет, оберегает генетическое достоинство гоменоида. А это означает, что у таких замечательных детей, как мои близнецы, отцом не может быть такое ничтожество, как Стёпка, с задатками врождённого рецедевиста. Здесь само собой, непроизвольно, возникает фигура Генриха, а моя гипотеза объясняет многие странности в его поведении. Но пока длилось упоительное время творчества, я об этом не думала. Я была настолько погружена и насыщена настоящим, что не думала о будущем, я не думала о том, что работа над диссертацией завершится, что близнецы закончат детский дом и уйдут в окружающий мир, что я останусь одна.
И когда наступила эта пора, я растерялась. Близнецы после выхода из детского дома получили жильё в соседнем городке, и связь с ними, бурная на первых порах, под воздействием житейских забот и непредвиденных обстоятельств тускла, и уже второй год как сошла на нет. Свой детский дом я довела до возможного совершенства и сделала, чуть ли не лучшим в стране: меня хвалили, искали со мной встреч, упрашивали на интервью. Но период творчества кончился, началось время ремесла, и мой творческий пыл поубавился заметно. Я стала ощущать своё увядание и понимала, что таких воспитанников, как близнецы Галина и Владимир, у меня не было, нет, и не будет. Появились же они у меня благодаря Генриху. И началось наваждение, под бременем которого я живу последнее время: всё, о чём я думаю, неизбежно приходит к Генриху, или заканчивается Генрихом. Меня неоднократно посещала мысль: если Генрих - биологический отец близнецов, то я фактическая их мать, и одолевало стремление самой разыскать этого возмутителя спокойствия.
Но вдруг он сам явился ко мне. Такая мистика события послужила для меня окончательным доказательством родственной связи Генриха с близнецами: здесь действует пресловутый "зов крови", и именно поэтому Генрих разыскивает близнецов. Этот финт судьбы обрадовал меня чрезвычайно. Через Генриха я рассчитывала вновь наладить связь с близнецами, а заодно просветить его своими генетическими соображениями, не указывая прямо на отцовский статус. Да и сама личность Генриха меня привлекала больше прошлых встреч, поскольку он у меня представлялся отцом моего любимца Владимира.
У нас установился ритуал общения с Генрихом: после моей службы мы шли ужинать в ресторан, а затем допоздна гуляли по набережной Волги, при тихой погоде любуясь лунной дорожкой на водах реки. Что же касается человеческих черт Генриха, то тут я, как профессионал-психолог, потерпела полное фиаско, - этот человек оказался много сложнее известных мне шаблонов.
Прежде всего, во внешнем поведении Генриха импонирует умение слушать, - из современных средств речеобмена умение слушать относится к числу самых редких, - стремление быть на переднем фронте общения является ныне гражданской манией или страстью. (Говорят, что в тибетских монастырях запрещается разговаривать, ибо молчание приносит душевный покой и залечивает раны). Молчание Генриха, или "Дядьки", как его называют близнецы с непередаваемой интонацией, однако, не было безмолвием, - из него исходил дух почтения к говорящему и поощрения к продолжению речи. Когда я рассказывала ему о жизни близнецов, то говорила часами без какого-либо понукания. Правда, вспоминать о близнецах мне доставляло неимоверное удовольствие, точно так же, как Генрих жадно, как губка, впитывал все сведения о близнецах.
От персоны Генриха веял какой-то внутренний мерцающий свет, то сильный, то слабый, от которого окружающее погружалось в тревожную неуспокоенность, атмосферу неоднозначности и неуверенности. Если в этом плане, с моей профессиональной точки зрения, заметно проявление психопатического расстройства, то с той же точки зрения у Генриха явлены признаки целостной волевой натуры. Он наделён способностью излагать вещи в их истинном значении, или, как грубо говорят, режет правду-матку, в которой не каждый может признаться самому себе. Не говоря уже о том, чтобы произнести вслух. Притом, что он панически боится быть в центре внимания.
Мне было интересно с этим Дядькой, ибо под внешней неуверенностью, самокритичностью и склонностью к самобичеванию я разглядела главное - верность принципам, и ощупала мышцы мужского благородства: такой не обманет и не изменит. Редкая женщина может устоять перед признаками этого благородства, если они действительные и подлинные. Может быть, поэтому каждая из наших бесед проникала в самое моё сердце. Даже более того. Между нами зависло нечто невидимое связывающее, от сознания которого многое могло измениться. Но инициатива тут принадлежит мужчине, а мужчина сбежал. И я его не виню: я насквозь пронзила Генриха догадкой, что он является генетическим источником близнецов, - и он понёсся к своим близнецам.
Генрих связал меня с Галиной, что едва не стоило мне жизни. Галина сообщила мне о гибели Владимира, и меня поразил такой тяжёлый обморок, что, если бы не моя секретарша, я, наверно, не вернулась бы к жизни. Долгое время я находилась в реанимации. Галина приехала ко мне и два дня пробыла со мной в палате. Я думаю, что только это поставило меня на ноги. И с тех пор наша связь стала неразлучной, как подлинное единение матери и дочери. Когда у Галины появился Глеб, я потребовала представить его мне на смотрины, и чуть было не прослезилась при виде этого молодца. При этом про себя отметила чувство вкуса у Генриха, нашедшего такой экземпляр.
Нежданный визит Генриха был для меня огромной отдушиной, но он закончился для меня безрезультатно, и моя жизнь всё больше стала напоминать иллюстрацию к истине, что любая общественная деятельность без личной жизни есть ничто. Общение с Галиной было для меня единственным источником индивидуального существования. А во всём другом я погрузилась в рутину: детский дом существовал как отлаженный механизм, моя роль в нём была до отвращения банальной: принятие решений, ответственность за принятие решений, контроль за соблюдением решений, совещания, собрания, уроки, эксперименты, где я существовала как опора всего, - и эта опора в силу привычности стала надоедать и даже раздражать. Постепенно я свыкалась с перспективой одинокой старости.
Но с этим решительно не соглашалась Галина, и её участие в моей судьбе было мне невероятно дорого, ибо, по сути, она была единственным родным и близким человеком в моей жизни. Галина сказала мне удивительную вещь, намекая на известное нам обеим обстоятельство, что мужчины, которые не боятся ничего в мире, но пасуют перед женщиной, очень надёжны и крепки в семейной жизни. Галина, естественно, всё знала о моих отношениях с Дядькой, и она уговорила меня снова дать ему шанс, и я послала в полузавуалированном виде своё зов.
Но в действительности всё произошло по-другому, - это была моя самая роковая третья ошибка в жизни. В обеденный перерыв того дня в моём офисе появился мой первый муж. Я его узнала, только всмотревшись в него: восемнадцать лет разлуки пошли ему на пользу, - из бесцветного человека он превратился в респектабельного, самоуверенного мужчину, которого красила даже лысина, и кажется, что он вроде даже подрос. Решительно обойдя письменный стол в кабинете, он двумя руками обнял меня и крепко поцеловал в щёку. Эти решительные мужские движения всполошили меня, - меня, как будто, обдали струёй из брандспойта. Я ощутила в себе дикую тоску по таким сильным действиям, идущим со стороны, - другими словами, во мне проснулась жажда мужской силы, именно того импульса, который всё решает в мою пользу, не напрягая меня саму. На меня внезапно навалилась огромная усталость от постоянной ответственности и нежелание принимать самостоятельные решения. То, что ещё недавно придавало переживаниям целеустремлённость и удовлетворённость, внезапно перестало быть таковым, тобто радостным, а стало тягостью. Я почувствовала, что со мной происходит что-то странное, словно во мне вдруг зажглись электрические лампочки других свечей.
У французов есть выражение coup de toundte - удар молнии. Это выражение относится к любви, - а в моём случае касается любви к самой себе, но с совсем другой стороны, - со стороны потребности безответственного, праздно беспечного и беззаботного существования. Мой бывший муж Дима рассказал мне, что теперь он богатый человек, владелец крупной кораблестроительной фирмы, свой бизнес он перевёл из Австралии в Италию, где наш сын заканчивает колледж. Три года назад его жена погибла в автокатастрофе, и с тех пор он искал меня, - это обстоятельство окончательно растворило меня в расположении к своему бывшему мужу. (Я даже не обратила внимание на явную ложь, что он не мог столько времени искать меня, ибо я жила в квартире, оставленной мне его родителями, где когда-то жил и он) Потому что мне просто необходим человек, который взял бы хоть на время бразды правления моей жизнью в свои руки, чтобы я могла отдышаться. И таким человеком я определила бывшего мужа Диму, а не Генриха, усеянного психологическими головоломками. Через полчаса беседы я уговорила Диму перенести вещи из гостиницы в мой дом, на ночь я приготовила общую постель, и всю ночь блаженствовала. (Ощущение сексуальной власти над другим человеком пугало и кружило голову. Я полагаю, что именно тогда у моего мужа возникли порочные виды в отношении меня. Тогда я додумалась до афоризма, выражающего моё понимание мужской силы: "Женщина не может быть долгое время без мужчины". Когда впоследствии я говорила об охватившем меня помешательстве, то ссылалась на нелепость этого тезиса).
Через два дня мы улетели в Италию с пересадкой в Вене. Началась моя беззаботная жизнь, - действительно, беззаботная по сравнению с прежним бытием, но очень странная. Моя единственная обязанность состояла в пребывании в обществе мужа на светских раутах. Перед каждым раутом нанималась гувернантка-модистка, с которой я конструировала модель одежды, каждый раз новую, в какой я выходила в общество. На этих раутах я с мужем была неизменно в центре внимания, а точнее, центром притяжения являлась я, что видно было по возбуждённым взглядам мужчин и женщин, которые под показным равнодушием прятали зависть.
После двух вечеринок в Вене, мы перебрались на Болеарские острова, а затем Азорские острова. Я не пыталась вникнуть в назначение и смысл этих толкучек, ибо, упиваясь своим лоском и беспечностью, передоверила все заботы мужу. Но не могла не заметить общей особенности всех этих сборищ. На этих раутах все женщины были, как на подбор, малого роста, и я на их фоне смотрелась, как кремлёвская ёлка, они были усеяны драгоценностями, которые больше свидетельствовали о безвкусице, чем о богатстве. Везде я замечала у себя за спиной перешёптывание, перемигивание, скрытую жестикуляцию. Но когда я заявила своему мужу, что мне надоели эти инсценировки и светские выходы, он впервые рассердился, - эти выходы, дескать, необходимы для бизнеса и они суть элементы торгового сотрудничества. А для моего успокоения подарил мне чудесную машину-малолитражку, ситроен нежно-розового цвета. Я достаточно быстро освоилась с премудростями вождения автомобиля, и бойкая езда по прекрасным европейским дорогам сделалась моим ежедневным ритуалом, удивительным образом снимающая нервное напряжение и приносящее успокоение. Я была безмерно благодарна мужу за такой подарок и больше ему ни в чём не перечила. Свою малолитражку я назвала Лизанькой - именем, которое хотела дать своему ребёнку, если бы родилась девочка.
Но я устала от этих перемещений, и беззаботное существование на деле не ободрило, а больше утомило меня. Я очень хотела видеть своего сына. Восемнадцать лет я его не видела и никакая фантазия не помогла мне вообразить его сегодняшний вид. Но именно здесь меня поджидала не удар, не шок, а самая настоящая катастрофа: сын отказался признать меня матерью. Причину он не объявил, но я думаю, что здесь без прежней жены его отца не обошлось, а, возможно, и без влияния бабушки и дедушки, а, скорее всего, и того, и другого. Вражда моего сына ко мне выходила за пределы простого неприятия. В доме моего мужа по-русски не говорили, но к тому времени я уже немного понимала по-итальянски, чтобы понять реплику, мимоходом подслушанную в разговоре отца и сына: "Ты из России привёз шлюху или мать мне?". Вначале я восприняла это как оскорбление, но более глубокий зловещий смысл этих слов разъяснился на следующий день.
В то утро я после обычной поездке на Лизаньке приняла душ и кофе с кексом, как зазвонил телефон. Сын просил зайти к нему в комнату. Я накинула домашний халатик, и, постучавшись, вошла в комнату. И оцепенела. Перед огромным телевизионным экраном на всю стену на маленьком диване сидели две совершенно обнажённые женщины в длинных чёрных чулках. В глубоком кожаном кресле раскинулось нечто крабовидное, голое по пояс. Далее на стуле сидел мой сын, тоже обнажённый по пояс. Он помахал мне рукой, указывая на стоящий рядом стул. Когда я проходила мимо, крабовидное схватило меня за руку, рывком затащило в кресло, и силой усадило на свои колени Я вывернулась и залепила ему звонкую пощёчину. И в тот же миг от мощного удара в лицо я покатилась по полу. Вскочив и плача в голос, я выбежала из комнаты и побежала в кабинет своего мужа. Он, готовясь уйти, прихорашивался перед зеркалом. Я, брызгая слезами и кровью, идущей из носа, истерически изложила ему случившееся. Мой муж на удивление спокойно выслушал меня и неторопливо сказал: "Успокойся! Я всё улажу" и скрылся за дверью комнаты сына. Я осталась у двери. За дверями не слышно было ни шума, ни криков, и за, может быть, час, что я провела у закрытой двери, никто не выходил из комнаты.
И вдруг, меня осенило: в доме моего мужа содержится притон, и меня пытались туда вовлечь. Весь экскурс по злачным местам Европы был не более чем демонстрация меня, как примадонны этого притона. Ради моей рекламы создавались оригинальные наряды, на раутах подбирались для контраста низкорослые и безвкусно одетые женщины. Этим объяснялись перешёптывания и перемигивания за спиной, алчный огонёк во взглядах мужчин. Вечером я объявила мужу, что хочу вернуться в Россию, в ответ он презрительно рассмеялся: "Исключено. Паспорта у тебя нет, и я тебе не разрешу. Так что оставайся здесь и делай, что нужно. Или же иди на улицу, и занимайся там тем же".
Липкий ужас окутал меня, от страха я даже не могла плакать. Помощь я могла ожидать только из одного места - от Галины в России. И помощь пришла на другой же день: мои спасатели подошли ко мне на площади Мидагли д'Оро неслышно и подняли меня на воздух Я обнимала за шеи Генриха и Глеба и от счастья тихо плакала, - теперь я уже была уверена в спасении. Глеб уселся пить кофе, а я с Генрихом прохаживалась по парапету канала. От Генриха тянуло чем-то таким родным, тёплым, заволжским, что мне очень хотелось прижаться к нему.
И надо же такому случиться, что откуда-то нас заметил мой сын, и он, видимо, увидел моё стремление прижаться к Генриху. На площади он к нам не вышел, но дома устроил большой скандал. Естественно, он обвинил меня в том, что самостоятельно, помимо их тарифов, я обзавелась любовником, и, войдя в раж, заявил, что не будет выпускать меня из дома. Я похолодела: это грозило разрушить все планы спасения. Я сказала разгневанному блюстителю притона: "Этот человек не любовник, а мой старый знакомый, с которым я училась в России в институте. Я договорилась с ним встретиться завтра в десять утра. Можешь сам всё выяснить". "Вот, вот, я ему всё выскажу. Он у меня своё получит!". Я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться ему в лицо, сравнив этого слизняка с Генрихом или Глебом.
На назначенном месте, у Арки Порта-Романа, я с сыном прибыла ровно в десять. Но моих спасателей не было, не было их и через пять минут, не было через десять, не было и через двадцать минут. И когда у меня начала дрожать нижняя губа - признак начинающегося плача, раздался голос Генрих:
- Добрый день Нина Фёдоровна! Я вижу, у вас появился сопровождающий.
Господи! Генрих для меня в этот момент был Богом Саваофом - высокий, широкоплечий, широкогрудый, с кудрявыми седеющими волосами, с ироническим прищуром глаз. Мой сыночек, даже не ответив на приветсвие, набросился на Генриха чуть ли не с кулаками. Он тараторил по-итальянски, и я, не зная, понимает ли эту клевету и ложь Генрих, сгорала от стыда. Мне в глаза бросилась необычная реакция Генриха на истерику моего сына: он молчал, склонив на бок голову, и внимательнейшим образом рассматривал беснующегося сына, но сколько едкого презрения таилось в этом интересе. Неожиданно он схватил сына за шиворот, развернул, и, толкая его в спину, под возглас "Andiomo!" (итал.: "Вперёд!"), поволок его в туалетную комнату.
Ко мне сразу же подошёл Глеб, и мы уехали в аэропорт. Я сдала свою Лизаньку на парковку. Мы летели в Москву, и меня одолевали жгучие сомнения: будет ли этот шаг началом новой жизни, или же я своим поступком угробила свою жизнь? И ещё меня тревожило отсутствие Генриха, - я молилась про себя, чтобы с ним ничего не случилось".
Из Милана я вылетел чартерным рейсом ранним утром, а в полдень был в Москве, и успел даже на рейс, идущий в мой город. К вечеру я подъехал на такси к дому. Своим ключом я открыл дверь, - в коридоре было пусто, а сквозь дверь в гостиную видно, что трое - Галка, Глеб и Нина Фёдоровна - сидят перед телевизором спиной к двери. Я тихонько открыл двери и, проникнув во внутрь, опёрся о дверной косяк. Смотрели сериал, из тех, которые я ненавидел до тошнотворного состояния. Звучал звук телевизора. Нина Фёдоровна начала что-то искать, шаря вокруг. Обернувшись назад, она увидела меня, и с криком вскочила. Даже издалека было заметно, как она побледнела. Непроизвольно я протянул руки, и Нина Фёдоровна бросилась ко мне в объятия. Все вскочили. Галка скакала и верещала, как кошка. Глеб стоял и спокойно наблюдал. Я крепко его обнял и прошептал: "Молодец, Глебушка. Всё сделано отлично". Не знаю, заметил ли Глеб, но я не заметил, как назвал его ласкательным именем.
Галка поселила Нину Фёдоровну у нас в доме, - она и слышать не хотела, чтобы куда-то отпустить Нину Фёдоровну, да и сама Нина Фёдоровна не рвалась возвращаться на старое место, где должность заведующего детским домом принадлежит уже другому человеку, а жить в доме, где всё напоминает о самом позорном случае в её жизни, было противно. На этот адрес вскоре пришло письмо от бывшего мужа Нины Фёдоровны из Милана, где он требовал, чтобы она вернулась сама, иначе её вышлют из страны по экстрадиции. Я связался с адвокатурой Жана Бодью, - там посмеялись, но посоветовали, на всякий случай, направить прошение в министерство юстиции Италии о добровольном отказе от итальянского гражданства. А через месяц Жан прислал копию отказа министерства юстиции Италии на требование бывшего мужа Нины Фёдоровны обратиться к правительству России об объявлении её экстрадиции, как там сказано, "ввиду отсутствия правила двойной подсудности". Нину Фёдоровну с большой охотой взяли научным сотрудником в филиал института, где учился Глеб, ибо этот филиал ожидал расширения за счёт новой кафедры общей психологии, а специалистов не было. Так что, возможно, Нину Фёдоровну ожидает профессорское звание.
В русском языке есть пословица: пришла беда, отворяй ворота. Но ничего не сказано о радостях. А ведь известно, что жизнь состоит из светлых и тёмных полос. Похоже, что после поездки в Милан у меня в жизни наступила светлая полоса. Мои приятели из краеведческого музея и библиотеки, которых я называю "волжскими либералами", объединившись в какую-то политическую партию, вдруг победили на выборах, и провели в мэры своего человека. В числе первых решений новая власть постановила считать студию Пахомова домом-музеем. А это значит, что все художественные предметы, находящиеся в студии становятся муниципальной собственностью города, в том числе и гипсовый макет "Умирающего солдата". Следующим решением мэрии было предписание восстановить в городе горное производство, то есть привести в действие заброшенные каменоломни чёрного мрамора, а гипсовый слепок "Умирающего солдата" воплотить в камень в пропорции 1 к 7, для чего в муниципальный бюджет были внесены соответствующие финансовые средства. Это была великая радость. В семейном кругу мы отметили эту радость, и под это событие я, невзирая на противодействие своих родственников, выпил три стопочки водки, поминая добрым словом в себе Кешу, деда Лёвку и Пахома.
Это обстоятельство круто изменило мой жизненный уклад: забота о восстановлении в крае горного производства целиком легла на мои плечи. На глазомерной топооснове я обнаружил ещё две перспективные площади чёрного мрамора першинской марки, - так что база для развития горного производства чёрного мрамора имелась основательная, но и хлопоты по этому поводу были также основательные. Однако на этот раз внешними заботами не удалось сбить внутреннюю боль, и в глубине меня постоянно грызло рачение, являющееся основой моего самочувствия: натянутость и напряжённость отношений с Ниной Фёдоровной. Объятия, которыми мы непроизвольно обменялись после моего возвращения из Италии, не стали определяющими для наших чувств: они говорят лишь о наличии взаимного влечения, могущего быть и у хороших знакомых, которое мы оба не знаем, каким образом воплотить в реальность, не задевая достоинства друг друга. Когда я смотрел в глаза Нины Фёдоровны, она отводила глаза, когда она смотрела мне в глаза, я опускал глаза. Так мы говорили друг другу, что у нас нет взаимного пристрастия, а только неопределённость, что мы по-разному, неодинаково понимаем своё долг по отношению друг к другу.
Мне были понятны переживания Нины Фёдоровны, настоянные на осознании своей вины передо мною. Она обнадёжила меня, а сама ушла к другому, и я, глубоко ею травмированный, спасаю её от позора, а то, возвращаю жизнь. Нину Фёдоровну переполняют чувство благодарности ко мне. Но она не знает, как выразить это чувство, ибо я отказываюсь принимать какую-либо благодарность, ибо убеждён, что не сделал ничего особенного, хотя то, что я делал, предназначалось только для Нины Фёдоровны. Я отказывался перегружать Нину Фёдоровну каким-либо особым отношением ко мне, не хотел считать её чем-то мне обязанным. Непроизвольно Нина Фёдоровна начинала угождать мне, старается предупредить мои желания. Это меня раздражало, да и сама Нина Фёдоровна не могла долго терпеть и быть заложницей провинности и благодарности ко мне. Нина Фёдоровна - сильная женщина, и она не могла мириться с такой неопределённостью. Я даже предугадывал её решение. С трепетом я ждал решительного разговора, и он настал.
Когда в доме не было Галки и Глеба, Нина Фёдоровна постучалась в мою комнату. Мне достаточно было взглянуть в её бледное, напряжённое лицо, решительно сдвинутые тонкие красивые брови, твёрдо подчёркнутые, чуть подведенные губы, чтобы стало понятно: жребий брошен. Я омертвел, - хотел предложить Нине Фёдоровне чаю или кофе, но чувствовал, как от волнения голос подводит меня, разбиваясь на слоги, как волна.
- Генрих, - начала Нина Фёдоровна, - я приняла важное решение, и, прежде всего, хочу сообщить вам об этом. Я хочу уйти из этого дома. У меня в жизни нет более близких и родных людей, чем живущие в этом доме. И поэтому я должна объясниться, - прежде всего, объяснить вам, которому я так многим обязана, хотя знаю, что вы не примите и не поймёте моё решение. Вы, Генрих, как мой незабвенный Владимир, как ваш незабвенный Глеб, относитесь к той когорте мужчин, которые считают важнейшим человеческим качество благородство, именно, рыцарское благородство. Вы способны простить любой грех и любую ошибку, кроме предательства. А я вас предала: я возбудила в вас напрасные ожидания и ушла к другому мужчине. Я совершила натуральный адюльтер, хотя мы не были связаны семейными узами. Если бы этот проступок можно было бы простить или покаяться в нём, я бы это совершила любым способом. Но предательство остаётся навечно в памяти, - память - злой властелин, - оно напоминает о себе в любое время, и любым способом. А если о нём помнить постоянно, то предательство случится вновь. Вы подверглись оскорблению со стороны своей первой жены, и такому же оскорблению я подвергла вас. Вы не можете иметь рядом постоянное напоминание о своей боле. К тому же вы, по-видимому, считаете адюльтер элементом женской натуры. Вы спасли мне жизнь, - я в этом твёрдо уверена, но свою благодарность я не могу излить, ибо вы этого не воспринимаете. А я не могу жить под гнётом обязанности благодарить. Я не могу жить с чувство непрощённой вины. Я уезжаю в другой город, - там я уже сняла квартиру и мне обещали приличную работу. Конечно, это не решит проблему полностью, но хоть снимет остроту, неизбежную при взаимных встречах под одной крышей.
Я сидел с убитым видом: именно такое я предчувствовал и именно такого я боялся. Хотя я предугадывал, но прошедшее вызвало у меня спазм речи от волнения. Видя моё молчание, Нина Фёдоровна хотела уйти, но я её остановил. И отдышавшись, я сказал:
- Нина Фёдоровна! Я целиком поддерживаю ваше решение, у меня нет права ни оспаривать, ни оценивать его, и оно неприкасаемо не потому, что лучше решает проблему, а потому, что это ваше решение: вы приложили некие усилия для такого вывода, и я не могу сюда вмешиваться исключительно из моего глубочайшего уважения к вам. Хотя не могу не обмолвиться, что мне горько, и не просто горько, а ядовито горько от этого. Нина Фёдоровна! Вы посчитали нужным объяснить своё решение. И это даёт мне право также выступить со своим соображением. Я никогда не считал вас ни предателем, ни изменником, ни представителем какого-то там адюльтера. Это был ваш свободный выбор. Ну, и что, если пострадавшей стороной выступаю я? По-другому на женском фронте у меня не выходит. Но ваш выбор оказался ошибкой. Однако ошибки прощаются, и прощение ошибок есть высший признак благородства, в том числе мужского, к которому вы меня причисляете. Но всё дело в том, что ваша ошибка исходила не от вашего свободного выбора, и была не столько ошибкой, сколько обманом, вызванным подлым внешним воздействием. Вас обманули. Разница между ошибкой м обманом та, что ошибка прощается, а обман наказывается. Вы хотите, чтобы была прощена, а я не могу забыть, что обман не наказан по сей час. У меня до сих пор чешутся руки в отношении этого членистоногого, который был отцом вашего сына. И вашего сына я внимательно наблюдал на площади Арки Порта-Романа в Милане, и про себя решил: этот урод не может быть сыном Нины Фёдоровны, а её сыном является мой Вовка. Так что у меня есть вина перед вами. И ещё. Вы помните наши лунные прогулки?
- Конечно.
- А если я тогда не упустил бы своё шанс, могло бы произойти событие с вашим первым мужем?
- Безусловно, нет!
- Значит, и я виноват в том, что с вами произошло. Но главное содержится в другом: когда я переживал своё гнусный период жизни, и шатался по всем странам в поисках экологических чудес, моих детей содержали вы, Нина Фёдоровна. На этом вы создали себе докторскую диссертацию, и честь вам за это и хвала, - это исключительно ваша заслуга. Мне же доподлинно известно, что мои дети содержались в условиях, какие не всякая мать могла себе позволить. Разве за это я не должен вас благодарить? Моей благодарности нет границ. Мы с вами встали на один порочный путь, который привёл нас к одной стене, но с разных сторон. Мы расцветали в атмосфере жалости к себе и покаяния самого перед собой. Мы окутали друг друга провинностями и благодарностями без общих точек соприкосновения, и закрутили особую проблему только для нас двоих. Вы решили эту проблему, уйдя от меня из-под общей крыши. Значит, так тому и быть. Я вам перечить не могу. Но вы должны знать, если ещё не знаете, что при любых обстоятельствах и в любых условиях я приду вам на помощь, если позовёте. На этой проблеме "для нас двух" мы должны бы окончить нашу эпопею, Нина Фёдоровна,, и разбежаться, может быть, навсегда, в разные стороны. Но эта проблема оказалась на деле семейной, и касается не только нас с вами, но Галку, Глеба, и, возможно, их потомства. Вы видели макет памятника Вовке?
- Конечно, Галина показала мне в первый же день. Сильная, очень сильная вещь!
- Да, работа талантливейшая. Но сейчас я должен сказать вам то, что Галка просила скрыть от вас. Рано или поздно пришлось бы сказать об этом: Вовку убили свои.
Нина Фёдоровна недоумённо посмотрела на меня, и повторила, ещё не проникая в смысл слов: - "Что? Какие свои?" И затем пронзительно закричала: -"Как свои?!". Я подхватил Нину Фёдоровну, не дав её упасть. Лицо её осунулось, постарело и посерело. Я говорил:
- Я был в той части, где служил Вовка. Оттуда я привёз Глеба, который видел последним живого Вовку. Я думаю, его убили за то, чему вы ему учили: справедливости, благородству и честности. Мы, я и Глеб, должны найти и наказать убийц Вовки: того, кто стрелял в Вовку, и, если он есть, того, кто приказал стрелять. Но мы не можем этого сделать сейчас. Мы должны встретиться с убийцами, а потому можем быть убиты сами. И мы не можем оставить Галку с риском стать вдовой и сиротой. Мы отправимся тогда, когда в Галке зародится новая жизнь, которой она может посвятить себя. Сейчас я вас не прошу, а слёзно и коленопреклонно умоляю не оставить Галку в то время, когда нас не будет. Забудьте меня, найдите другого, но не уходите от Галки, - вы у неё единственный близкий человек. Да и нам там будет намного спокойнее, если вы будете с Галкой" -
Я давно не говорил столько много, - у меня опалилось горло, потрескались губы. Я застыл в одной позе и неподвижно смотрел на Нину Фёдоровну, только сейчас заметив, как она похудела в последнее время. У Нины Фёдоровны катились по щекам слёзы. Она подошла ко мне близко-близко и прошептала: "Я остаюсь...". Я бережно, двумя руками, взял её ладонь и с тихим упоением припал губами к пахучей коже руки. Когда я поднял голову, Нина Фёдоровна вдруг погладила меня по лицу и сказала: - "Я тебя поняла, Дядька. Можешь на меня рассчитывать".
Тяжелейший разговор с Ниной Фёдоровной, которого я ждал с таким трепетом, окончился совершенно нежданно и негаданно: мы перешли на "ты". Я с радостью откликнулся на это, ибо с рождения я был лишён чувства возмущения отвергнутого мужского эго. Открылась и ещё одна странная вещь: достаточно прийти к согласию хотя бы по одному вопросу, как облегчается вся душевная атмосфера. Свершилось главное: Нина Фёдоровна осталась с Галкой. Самая тёмная полоса моей жизни явственно просветлела и повысила настроение моё и моих родственников.
Но, однако, существовала оказия, которая с каждым днём вызывала у меня всё большую озабоченность: уже почти два года Галка и Глеб жили одной семьёй, но плодотворных результатов не было. Я запретил себе в этой связи думать о медицине, а больше склонялся к тому, что сумасбродная Галка, стараясь, как можно дольше побыть с Глебом, втайне от него предохранялась. Теперь, когда Нина Фёдоровна взяла под свою опеку Галку, мне стала полегче: ведь я могу спросить у неё совета. А время играло не в нашу пользу: нужные нам люди могли пропасть без вести, умереть естественной смертью, или ещё каким-либо способом уйти от нашего внимания. Заняться этой проблемой вплотную, однако, мне не удалось. Поступила ещё одна светлая новость: в Милане: совет учредителей компании Жана Бодью принял решение направить его в Россию, в мой адрес, для формирования нового проекта по экологии человеческих чувств.
Судя по торжествующему тону, каким Жан говорил по телефону, я понял, что этот проект есть его личная победа, и поздравил его. Я дал ему совет, от которого он пришёл в восторг: чтобы понять коренной русский дух, полезно самому проехать по России, и я посоветовал ему ехать на ситроене-малолитражке, который мы поставили у него в гараже. Жан прокричал: "За что я уважаю моего друга Генри, так за то, что в его черепной коробке иногда щёлкает короткое замыкание".. Впоследствии все восторги оказались преждевременными, и мы пожалели о принятом решении ехать по России на легковом автомобиле.
Через три дня из Тамбова пришло даже не сообщение, а настоящий вопль Жана с требованием освободить его из грязи, иначе он всё бросит и вернётся домой. Я тот час же ринулся в Тамбов. Жана я нашёл во дворе гостиницы "Тамбов" внутри грязного исцарапанного ситроена, где Жан жил, поскольку его два раза пытались угнать. У меня из головы полностью вылетела самая примечательная черта России, о которой ещё двести лет назад говорит великий историк Н.М.Карамзин: дороги и воровство. За это время Россия поменяла массу правителей и целый ряд государственных режимов, а необузданное воровство и непролазные дороги остались неизменными.
Мне было безмерно стыдно перед Жаном, ибо я ему прожужжал уши о русском характере, русской душе и русской самобытности. Я обещал накормить его сибирскими пельменями, украинским борщом, архангельскими щами, окрошкой из кваса. А в действительности Жан погрузился в грязь, грубость и невежество. Злоязычный Жан не упускал случая попрекнуть меня моим патриотизмом. Жана, как и всякого итальянца, поражает в русской глубинке, прежде всего, ресторанный сервиз, где нет даже намёка на приветливость или обходительность, не говоря уже о любезности или учтивости. Не забуду взгляда Жана, когда он в ужасе смотрел в ресторане города Ртищево на грязные следы обуви обслужившего нас официанта.
Первая половина путешествия Жана прошла при сухой погоде, и путь от Бреста до Липецка он проехал относительно быстро. Но затем погода испортилась, пошли грозы, дожди, ливни и прочие рельефные прелести Среднерусской равнины. Дороги превратились в болотистое месиво, и ситроен-малолитражка лишилась возможности передвигаться своим ходом. Мы нанимали крупногабаритные механизмы, - грузовики, бульдозеры, трактора, - которые перемещали нас на тросах или волоком. Расплачивались, как правила, бутылками водки - стандартной валютой в русской провинции. Небольшое расстояние от Тамбова до Саратова мы преодолевали четверо суток. В Саратове на заправочной станции я собрал всю ремонтную бригаду, 8 человек, и поставил им задачу, за, естественно, соответствующий гонорар, произвести полный капитальный ремонт нашей малолитражки. За один день, что даже удивило Жана, они разобрали машину, устранили все неполадки и вновь собрали. Только у них не оказалось первородного лака нежно-розового цвета и машину покрасили в бледно-красный цвет. Пока шёл капитальный ремонт, меня посетила шальная мысль. Я позвонил в контору мэра моего городка, и сказал ему:
- Егорыч, со мной едет важный итальянец. Он намерен на материале Кеши Косых,- помнишь же,- создать проект по экологии. Я думаю его заинтересовать нашим чёрным мрамором, - у них в Европе только белый каррарский мрамор. Но итальянца следует удивить, - он здесь много насмотрелся наших русских гадостей. А чем можно удивить итальянца? Вином. Я с ним завтра буду дома. Ты не мог бы к завтрашнему дню доставить мне домой по паре бутылок шампанского абрау-дюрсо и псоу?
- Абрау-дюрсо я знаю, и проблем с ним не будет. Но что такое псоу? Никогда не слышал.
- На границе Абхазии и России течёт река Псоу, и там растёт особый сорт винограда, если не запамятовал, - цопикаури. Из этого винограда делают светлое вино псоу - самое лучшее вино в мире.
- Ну, что же, ради такой благородной цели можно постараться.
На следующее утро, в воскресенье, мы выехали домой. За рулём сидел я, почему-то несколько взволнованный. Ради сюрприза мы не сообщали о приезде, и к дому подъехали к концу завтрака. Я поставил машину под окном гостиной, открыл своим ключом дверь, и мы вошли в дом. Конечно, последнее извержение Везувия было энергетически сильнее, но шумовой эффект нашего появления был не намного слабее. Причём наш гость, Жан Бодью, не испытывал ни тени стеснения: он хохотал громче всех и жестикулировал азартнее всех. Я принялся представлять ему своих обитателей:
- Это моя дочь Галина.
- Не верю, - отозвался Жан
- Чему ты не веришь?
- Таких детей у простых людей не бывает. Такие дети бывают только у небожителей. Если бы ты сказал, что Галина дочь Зевса и Геры, я бы поверил.-
Посмеялись.
- Это Нина Фёдоровна или синьора Нина.-
Жан хитро сощурился:
- Синьора Нина, не та ли таинственная особа, из-за которой мой друг Генри залил своей кровью сортир в Милане?
Смеясь, Нина Фёдоровна, закивала. Жан серьёзно посмотрел на неё:
- За такую женщину я, будь на месте царя Менелая, не задумываясь, начал бы Троянскую войну.
- А это мой зять Глеб, - ты уже знаком с ним.
Жан сказал: "Такого зятя нужно носить на шее, как награду".
Я согласился.
Подойдя к Нине Фёдоровне, я тихо взял её за руку и подвёл к окну:
- Гляньте... Это она?
Нина Фёдоровна недолго всматривалась в стоящую под окном красную малолитражку, - радостно вскрикнула и бросилась мне на шею. Закричала:
С перепуганной Галкой Нина Фёдоровна выбежала во двор, они суетливо стали осматривать машину, проверяя все её входы и выходы. А затем уехали на ней. Приехали через час, гружённые продуктами, и объявили, что ресторан для встречи отменяется, а это событие будет отмечено собственными силами, к неимоверной радости Жана, у которого от одного упоминания о русской ресторанной пище, в животе начинаются колики. Глебу было предписано заняться своими фирменными крымскими чебуреками. Галка и Нина Фёдоровна взялись за пельмени, а Жан пообещал изготовить итальянские спагетти на каком-то особом соусе. На мою долю выпала роль разнорабочего, задолженного, как говорят, на подхвате. В доме началась весёлая кутерьма, главным инициатором которой выступал Жан.
Жан не отходил от моих женщин, его рот не закрывался, а женщины заходились в смехе. Я кругами ходил вокруг, тяжело переживая зависть к умению сочленять слова в непрерывную ленту, и способности найти нужное место для каждого, даже самого пустого слова, которое вызывает ответную реакцию у собеседника. Умение говорить - моя заповедная, несбыточная мечта и наибольшая слабость.
Мои дамы были в восторге от Жана Бодью. Нина Фёдоровна спросила:
- Жан, расскажите о вашей семье. Жена у вас, наверно, необыкновенная красавица, как Венера Милосская?
Жан отвечал:
- Я всю жизнь мечтал, чтобы моя жена была похожа на Венеру Милосскую: во-первых, Венера Милосская всегда молчит, во-вторых, Венера Милосская пользуется одним туалетом, и, в-третьих, Венера Милосская без рук.
Снова смех. Радостное настроение аж бурлит. К моей величайшей радости мэр исполнил своё обещание и прислал две корзиночки с двумя бутылками вина в каждой - абрау-дюрсо и псоу. Банкет по случаю нашего прибытия начался вечером, и я по старшинству должен выступить с речью, что всегда для меня затруднительно. Но я напрягся и сказал:
- Наш гость Жан Бодью совершил подвиг, о котором он пока не подозревает: проехал на легковом автомобиле пол-России, а точнее, не проехал, а протащил на себе автомобиль по русской грязи и бездорожью. Кроме воровства и бездорожья Жан Бодью ознакомился ещё с другими гадостями русского быта. Но, чтобы у Жана Бодью не осталось плохого впечатления о России, ибо это может сказаться на качестве его проекта по экологии русского духа, к тому плохому, что знает Жан, по моей просьбе мэр нашего города показывает то хорошее, чего Жан не знает. Мэр дарит ему экземпляры вин, которых нет в Европе. Одно вино - абрау-дюрсо, русская интерпретация европейского шампанского, которое знатоки ценят ничуть не ниже родительской марки, и другое - псоу - вино, аналогов которому нет нигде. Я знаю, что первая профессия нашего гостя была дегустация вин, и потому прошу его продегустировать вино псоу.-
Я открыл бутылку псоу, налил фужер и подал Жану. Жан приосанился, принял фужер и явно приготовился если не к чтению лекции, то к яркому выступлению на виду у всех. Я достал свою фамильную стодвадцатипятиграммовую стопку, из которой пил водку ещё с Кешей, Лёвкой, Пахомом, налил водку, и приготовился к риторическому действию. Жан важно пригубил один глоток из фужера и пожевал его во рту. Рот Жана как-то странно скривился. Он пригубил два глотка и снова пополоскал им рот. Но ничего не произошло. Жан отпил половину фужера, а затем выпил весь фужер, и с причудливым жестом произнёс:
- Такого вина на белом свете не может быть! -
- На белом свете не может быть, - отозвался я.- а в России есть. Вот за это и выпьем. - И опрокинул свою стопку.
К своему немалому удивлению я столкнулся с проблемой, которая ранее не считалась у нас серьёзным вопросом, но после зарубежной поездки и экскурсий по России с Жаном, приобрела вид наибольшей тревоги. Это финансовая проблема. Вскоре мне с Глебом предстоит большое событие, требующее немалых трат, а источников финансирования и путей быстрых и надёжных денежных накоплений у нас не оказалось. Здравомыслящий Глеб предложил единственный способ: - "Соберемся в путь, когда накопим нужное количество денег. В противном случае всё может пойти насмарку". Деньги для нас стали основной болью.
Я, который с большим трудом сходится с незнакомыми людьми, с умилением смотрел, как Жан Бодью непосредственно и непринуждённо вписывается в лоно моего семейства, и не знал, как к этому отнестись - с поощрением или осуждением. Хотя Жана я неплохо знал в прошлом и немало времени, но живость его поведения меня порой поражала, и внушала опасения в отношении результатов будущего проекта. Легкомысленность и беспечность Жана, по моему мнению, были основными препятствиями по достижению экологического результата работы, к тому же я вознамерился внушить Жану нечто ещё совсем не экологического плана. Одним из мотивов моего разочарования научным творчеством явилось нестерпимое идеологическое иго христианского, а, может, правильнее сказать, европейского мировоззрения. Европейские архетипы во всех отношениях полагались приматом веры. Жану же я предлагал фототворчество Иннокентия Косых, которое при очень серьёзном и вдумчивом подходе может показать не только экологию человеческих чувств, но и самобытное русское воззрение. Таков был мой замысел.
Я потому рассчитывал на Жана Бодью, что мне было известно: словоохотливость, балагурство и остроумное бахвальство Жана вовсе не относится к его качественно определяющим признакам, а характеризует, если можно так выразиться, салонные особенности его незаурядной персоны, рассчитанные больше на женский эффект. Исключение этого салонного эффекта в исследовании было первейшей задачей для меня, когда я посвящал Жана в предмет изучения. Я с ним перебрал весь архив "Уральских самоцветов". Я старался подробнее раскрыть не только творческую механику Кеши, но и его художественную психологию. Я рассказывал Жану, как Кеша словно выдумывал неожиданные образы и ракурсы, силой воображения нанося их на плёнку. Фотографируя, он уходил в себя, забывал обо всём, порой неожиданная идея поглощала настолько, что Кеша делал снимки автоматически, а потом недоумевал: "Это действительно моя работа?" Жан серьёзно взялся за работу: каждый фотомакет Кеши он копировал в трёх экземплярах, вчитывался и выписывая рекламные объявления в проспектах. Он конспектировал даже мои разъяснения. Наиболее тонкой материей фототворчества Кеши являлась органически-духовная связь творца со своей музой: внутренняя красота Кеши плавно, как Божий дар, выливалась через физическую красоту Галки. Жану необходимо было ощущать это обстоятельство для понимания глубин проникновения, и Жан самостоятельно добрался до этого без моих подсказок.
Как-то я застал Жана, который со странным выражением лица рассматривал фотоплакат, из тех, которые рассылались на выставки и фестивали. Я заглянул: оказалось, "Хрустальный блеск" - фотокомпозиция, где лучистые глаза Галки сочетались с искристыми хрустальными изделиями. Указательный палец Жана вопросительно упёрся в Галкины глаза: - "Это кто?"
- Моя дочь Галка. Галка была фотомоделью Иннокентия Косых. Все фотосессии он делал с Галкой"-
Указательный палец Жана сделал круговое движение: - "Это всё - она?!". Может быть, единственный раз в жизни ошарашенный Жан не нашёлся что сказать. Но я не намерен был его щадить, и решил удивлять до конца. Я повёл его в подвал, снял накидку с гипсового слепка "Умирающего солдата" и включил настольную лампу.. Жан озадаченно рассматривал скульптуру и ошеломлённо прошептал: - "Что это?".
- Я ответил: - "Это надгробие моего сына, погибшего на последней войне"-
- О-о, Генри. У тебя погиб сын на войне? Боже, как я тебе сочувствую!
- Это не просто могильный знак, - это памятник всему поколению моего сына. А позировал здесь мой зять Глеб, тебе известный
- Генри, кто автор этого монумента?
- Пахомов Иван Сергеевич. Умер в психушке.
- Что такое "психушка"?
- Лечебное заведение, предназначенное для излечивания от политического вольномыслия.
Видно было, что Жан крепко потрясён, и, мотая головой, как бы ни в состоянии вместить какую-то мысль, Жан спросил: