Грузман Генрих
Слово о самоубийстве

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 4, последний от 03/11/2010.
  • © Copyright Грузман Генрих (kika36@012.net.il)
  • Размещен: 10/05/2008, изменен: 17/02/2009. 77k. Статистика.
  • Эссе: Философия
    • Оценка: 4.72*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Самоубийство есть естественный духовный протест против порабощения достоинства своей личности, ценность которого так велика, что превышает ценность жизни

    • ГЕНРИХ ГРУЗМАН

    СЛОВО О САМОУБИЙСТВЕ

    Н А Г А Р И Я

    2 0 0 8

       "Истребление себя есть вещь серьёзная, несмотря на какой бы там ни было шик, а эпидемическое истребление себя, возрастающее в интеллигентских классах, есть слишком серьёзная вещь, стоящего неустанного наблюдения и изучения"
       Ф.М.ДОСТОЕВСКИЙ
       "Очень трудно уловить мгновенное движение души, которая делает выбор в пользу смерти, но зато вполне под силу сделать заключение из самого акта суицида"
       Альбер КАМЮ
       В мире духовной ойкумены нет идеи, мысли или учения, которое не были бы поставлены в тупик феноменом самоубийством или суицида (sui caedere - убивать себя). Постижение единоличного Я, которым извечно гордится человеческое познание, оказывается бессильным перед осознанием акта уничтожения и разрушения этого мира тем же основополагающим Я. Но если в духовном ракурсе проблема суицида не расстается с парадоксом, а то и прямо абсурдом,, то в поле традиционного познания самоубийство не обладает в своей сущности какими-либо дефинитивными осложнениями. В рациональном познании суицида основное и существенное придаётся отношению жизнь - смерть, и самоубийство очевидно выступает в качестве своеобразного внешнего вида смерти. Сама же сущность самоубийства в любом её обличье непосредственно исходит их этих главнейших атрибутов реального человеческого существования, а добровольность убиения себя воспринимается как способ смерти и одновременно как элемент жизни, тобто в виде внешней формы явления, и исключена из имманентной ёмкости личности.
       В романе Марка Алданова "Самоубийство" показателен эпизод монолога знаменитого русского мецената-промышленника Саввы Морозова, покончившего жизнь самоубийством: "Надо, чтобы мысль о смерти стала привычной, ежедневной, автоматической. И для этого полезно всегда носить с собой револьвер, как я и сейчас ношу. Отвыкнуть от любви к жизни трудно, но я отвыкаю, и чем больше ее бояться, тем лучше. Тогда легче умирать. Самое самоубийство может быть автоматическим действием, иначе труднее покончить с собой". Та же мысль отстаивается в философии, и ещё Цицерон говорил, что философствовать - это способ подготовить себя к смерти. Эту, парадоксальную на первый взгляд, мысль взялся разъяснять Мишель Монтень: "И это тем более верно, ибо исследование и размышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного "я", отрывает её от тела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, вся мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся в конечном итоге, к тому, чтобы научить нас не бояться смерти". В научной сфере данная идея имеет своеобразное выражение, и аналитический приоритет здесь принадлежит основателю научной социологии Эмилю Дюркгейму, который ясно определил: "Самоубийством называется всякий смертный случай, являющийся непосредственным или опосредованным результатом положительного или отрицательного поступка, совершённого самым пострадавшим, если этот пострадавший знал об ожидавших его результатах" (1912). Более лаконичную, но не менее чёткую дефиницию суицида представил Морис Фарбер: "Самоубийство - это сознательное, намеренное и быстрое лишение себя жизни". В интернет-сайте "Медэнциклопедия" сказано: "Итак, главный механизм, специфичный для суицидального поведения и запускающий акт самоубийства, - это инверсия (переворот) отношений к жизни и смерти. Жизнь утрачивает все степени положительного отношения и воспринимается только негативно, в то время как смерть меняет свой знак с отрицательного на положительный. С этого момента начинается формирование цели самоубийства и разработка плана ее реализации". А в интернет-сайте "Википедия свободная энциклопедия" определено: "Все самоубийства можно условно разделить на два класса — истинные и демонстративные (так называемый парасуицид). Как правило, парасуицид совершается в состоянии аффекта и является не столько попыткой лишить себя жизни, сколько "криком о помощи", попыткой обратить на себя и свои проблемы внимание окружающих. В противовес парасуициду, истинный суицид — это как правило хорошо спланированное мероприятие, цель которого — любой ценой лишить себя жизни вне зависимости от мнения и реакции родных, близких, друзей и т. д."
       Такое понимание самоубийства принято в современной психологической отрасли, включающую в себя специфически особую дисциплину суицитология, в основу которой положено представление, где психологическое содержание преподносится вне духовного контекста самоубийства, а правильнее сказать, психологическое качество отождествляется с духовным показанием. Это отношение, игнорируемое, как правило, в обширной суицидной литературе, имеет первостепенное значение для раскрытия глубинного смысла самоубийства, и именно оно переводит суицид из психологического события в духовное явление. Суть этого отождествления состоит в том, что существование суицидных импульсов или побуждений представляется на их собственном субстрате, а их имманентная природа воспринимается в равнозначном амплуа с внешними активами, и, как апофеоз, дающая форму из активно преобразованных внешних возбудителей, что и называется суицидом, а в субстрате появляются антагонисты жизнь и смерть.
       В целом уравнивание психологического и духовного факторов является диагностической чертой крайних материалистических воззрений, типа ленинской системы воинствующего материализма, и самым распространённым шаблоном такого философского догматизма выступает связка жизнь - смерть в обозначенном антагонистическом смысле. Но поскольку самоубийство ставится разновидностью смерти, то суицид также вводится в эту связку в противоположении с жизнью. Итак, самоубийство, как вид смерти, противостоит жизни, что противоречит конкретной очевидности в реальной жизни, где суицид органически принадлежит человеческой жизни. Но таково выводное заключение материалистической философии, основанное на отождествлении духовного и психологического факторов сущего мира, а потому в подобных гнозисах суицид оценивается исключительно в психологических координатах. В общем итоге, суицид выступает конечным отрицателем духовного состояния человека (противоречие внутреннего порядка), на которое накладывается несостоятельность формального плана в разрезе жизни и смерти (противоречие внешнего порядка). Итак, именно для конспирации этого неразрешимого двойного противоречия, ибо суицид ломает все и всяческие морально-нравственные каноны, негласно принято отождествление в суициде духовного и психологического факторов человеческого существования.
       В некоторых гуманитарных проповедях уравнивание духовного с психологическим производится на базе вытеснения традиционного смысла смерти - пугающего и неотвратимого конца, и утверждается ультраоптимистический гимн человечеству. Знаменитый учёный К.Э.Циолковский в своей арабеске "Радость смерти" пропел восторженную эпиталаму иллюзии "оптимистической" смерти: "Какая это радость - знать и быть совершенно уверенным, что смерть сливается с рождением, что новая жизнь прекрасна, что она хотя и разрушима, но новое разрушение сольётся с новым совершенным рождением, что разрушения или "смерти" будут повторяться вечно, бесчисленное число раз, но все эти разрушения не есть исчезновения, а возникновения. Изменяется форма, а сущность остаётся, потому что сущность есть материя, которая вечна. Все прошедшие и будущие смерти суть иллюзии, смертей нет, а есть только рождения. Уничтожения нет, а есть только преобразование. Тяжёлая и дурная земная жизнь есть случайность, очень редкая во Вселенной. В общем, все рождения и жизни прекрасны. И ничего кроме этого нас не ожидает. Смерть есть радость, награда, неизмеримое счастье, хотя и сопровождается на Земле болью, будущие смерти не будут сопровождаться страданием". В такой идиллической картине, однако, нет места самоубийству, даже в психологическом виде.
       Вследствие чего традиционная, или её можно назвать социологическая, психология не может знать о внутреннем противоречии суицида, ибо он спрятан в духовном аспекте, и не хочет знать о внешнем противоречии, ибо она сознательно его прячет, а масштаб этого незнания давно перерос в невежество, но невежество воинствующего толка, из тех, что генерирует свои точки зрения, наподобие той, которая трактует самоубийство, как главное отличие человека от животного. Один из идеологов, козыряющих этой точкой зрения, Григорий Чхартишвили в монографии, которую он, кстати говоря, презентует с намерением восполнить тематический недостаток в русской суицидной литературе, написал, ничтоже сумняшеся: "Однажды прямоходящее и размахивающее палкой существо с выпирающими надбровными дугами и скошенным подбородком посмотрело на засохшее дерево, на убитую птицу или, скажем, на упавшего со скалы родича, и вдруг поняло: оно тоже, рано или поздно умрёт. В тот самый миг homo crectus сделал первый рывок к превращению в homo sapiens" (2006, с.16).
       Априорно очевидно, что самоубийство относится к разряду чисто духовных свершений, и против этого не возражают даже те, что делают из суицида действующий рычаг человеческой эволюции. Здесь необходимо и важно уяснить, что религия - единственное учение о человеческом духе - в лице трёх полномочных представителей культа Единого Бога (христианства, иудаизма и ислама) единодушно и принципиально порицают суицидную акцию в любом её виде, именно потому, что она являет собой специфическую форму духовного типа. Но Г.Чхартишвили проповедует нечто парадоксально противоположное: суицид принадлежит к первейшим параметрам человеческого достоинства - счастья, свободы и материального достатка. В упоении Чхартишвили вещает: "Вот и выходит, что наши счастливые потомки все сплошь будут самоубийцы", из чего следует броский вывод: "Главный титул нашего столетия (ХХ века - Г.Г.) должен бы звучать так: век самоубийств". А в качестве главной причины суицида Чхартишвили выставляет ту особенность расправы с собой, что "...чем благоустроеннее становится быт человека ХХ столетия, тем стремительнее ползла вверх кривая суицида, опускаясь лишь во время мировых войн, что и понятно - когда озверевший мир на тебя охотится, не хочется играть с ним в поддавки" и далее: "Это вполне соответствует суицидологическим законам: материальная устроенность (пусть даже в виде опрятной бедности), сочетаясь с вольномыслием, стимулирует рост самоубийств" (2006, с.с.41,34,37,39).
       В целом читателю, серьёзно обеспокоенному проблемой самосуда, следует подумать об экономии своего времени, если он, обнадёженный к тому же в том, что штудия Григория Чхартишвили "Писатель и самоубийство" есть наиболее основательное сочинение в суицидной литературе на русском языке, решится освоить эту апорию с помощью произведения Чхартишвили, невзирая на завидную эрудицию автора. И, прежде всего, по идеологическим соображениям, ибо Чхартишвили изобрёл лозунг классического отождествления духовного и психологического в сфере суицида: "Человек близится к совершенству, а совершенство - это смерть" (2006, с.203). Мышление, допускающее смерть совершенством человека, и, стало быть, достоинством человеческой жизни, приходит соответственно к признанию самоубийства образцовым деянием. Однако это последнее скрыто за покровом общественного порицания, а его выявление, по мнению Чхартишвили, требует не дедукционного выведения, а детективных (сыщицких) усилий, и потому из всех пор его суицидного опуса торчат уши и хвосты детективного жанра. Причём просвечиваются признаки не благородного способа торжества человеческого интеллекта (по Э.По или А.Конан Дойлю), а того залихватского повествования, которое расцвело на обломках советской культуры, дискредитируя престиж классического детектива и позволяя автору бравировать дерзновенным нигилизмом.
       Точка зрения на человеческое самоубийство, допускающая детективный подход, зиждется на схоластической максиме неограниченной свободы человека, в рамках которой человек имеет право самовольно распоряжаться своей жизнью и смертью. Такова примитивная разновидность уравнивания жизни и смерти, и, как всякая элементарная форма, более всего открывает свою суть, а потому как раз в этой схеме таится очевидная несостоятельность данного отождествления. Жизнь даётся человеку без его ведома и, можно сказать, даже насильственно, как аванс человеческого предназначения, и как поле деятельности специфических свойств и качеств. Стало быть, жизнь есть индивидуальная форма интеллигенции человеческой личности или духа; жизнь - это обязанность духа. Смерть же представляется феноменом совсем иного типа: на неё не влияют силы духа, и она зависит только от времени, как параметра реальной действительности. И.Кант отметил самое удивительное свойство времени: "Тот же механизм, благодаря которому животное или человек живёт и растёт, приносит ему в конце концов смерть, когда рост его заканчивается" (1999, с.50). Тобто за смертью нет особой силы, тогда как жизнь наличествует как виталическая сила. Это означает, что жизнь и смерть генетически относятся к разным качественным субстанциям человеческого существования, и они несопоставимы, прежде всего, методологически: у жизни и смерти разные способы познания. Жизнь, будучи совокупностью духа и тела (материи) раскрывается посредством мистики и ratio, а смерть, являясь исключительно материальной производной времени, познаётся через рациональные знания.
       Каким бы образом не понимать сущность суицида, даже благодаря детективным изыскам, нельзя отвлечься от того, что самоубийство есть часть или фрагмент человеческой жизни. Самоубийство априорно выступает как оппозиция жизни, осуществляемая в виде действия сугубо человеческой динамики внутри живой жизни, продукт индивидуальной сознательности, а потому оно не коррелируется со смертью - носителем вполне определённой функции в сущем мире, точно так же, как смерть не может соотноситься с жизнью. Из обстоятельства того, что суицид нельзя ставить в один ряд со смертью, вытекает очень важный вывод: методология суицида родственна всему комплексу познавательных средств, применяемых в осмыслении жизни человека, тобто исторических, религиозных, философских, мистических методов. Непосредственным следствием из данного умозаключения вытекает, что ratio - современная властительница царства знаний - принципиально удаляется с пьедестала познания, а, следовательно, те рациональные активы, посредством которых изучается суицид (системный анализ, информационно-статистические способы, математические прогнозы, меркантильно-экономические стимулы) органически не пригодны в том виртуальном мире, где властвуют интуиция, откровение, воображение, в общем, духовный мир человеческой жизни. В поле предикации суицида это положение не отвергает огульно рациональный подход полностью, но низводит его до уровня акциденциальных (второстепенных, вспомогательных) возможностей, вместо беспрекословно главенствующего статуса, какой имеется сегодня.
       Духовный метод познания несёт в своём неповторимом своеобразии наиболее отличительную когнитивную черту - пульсационное чередование взаимопроникающих противоположностей, раскрывающееся в правило: абсолютные крайности отсутствуют, а в каждом отрицательном образе обретается положительное значение, и наоборот (этим духом проникнуты проницания библейского царя Екклесиаста: "Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил" (7:20). Поэтому в процедуре уподобления духовного и психологического, невзирая на её несостоятельность, и не только в отношении суицидной проблемы, неизбежно таится ценное положительное зерно, - и таким зерном является историчность реального мира (или, как выразился Н.А.Бердяев, "спецификум исторического"). Чхартишвили, скорее инстинктивно, чем интуитивно, указал на блестящую работу Мишеля Фуко "Право на смерть и власть над жизнью", которой, совершенно нежданно для Чхартишвили, была провозглашена ведущая роль исторического фактора в явлении самоубийства: "Самоубийство, которое прежде считалось преступлением, поскольку было способом присвоить себе право на смерть, отправлять которое мог лишь суверен - тот ли, что здесь, на земле, или тот, что там, по ту сторону, - стало в ходе XIX века одной из первых форм поведения, вошедших в поле социологического анализа; именно оно заставило появиться - на границах и в зазорах осуществляющейся над жизнью власти - индивидуальное и частное право умереть. Это упорствование в том, чтобы умереть - такое странное и, тем не менее, такое регулярное, такое постоянное в своих проявлениях, а следовательно, столь мало объяснимое индивидуальными особенностями и случайными обстоятельствами, - это упорствование было одним из первых потрясений того общества, где политическая власть как раз только что взяла на себя задачу заведовать жизнью".
       Историчность как таковое, как специфическое состояние гоменоидного бытия, в секторе суицида сказалось в том, что на смену христианскому человеку, который от рождения наделён грехом, и всю жизнь проводит под гнётом христианского постулата первородного греха, явился человек, предъявивший свои права на самое сокровенное, что заведомо принадлежит только человеку - жизнь и смерть. Этот исторический перелом в европейской истории произошёл во времена Просвещения. Постулат первородного греха блистательно исполнил свою роль в человеческой цивилизации, и в эпоху Просвещения начал сходить с авансцены европейской истории. В XIX веке европейский (фаустовский) человек уже во весь голос заявил о своём праве на индивидуальную жизнь и индивидуальную смерть. Это право называется правом выбора и ставится во главе угла в психологической концепции суицида. Самоубийство стало одним из суверенных прав человека, определяющих его единоличную природу, и самым выразительным примером, демонстрирующим его независимое существование. Свобода выбора в отношении самоубийства спонтанно превратилась в основной критерий свободной души, и отсюда такое "упорствование" в борьбе с рецидивами первородного греха (тобто приниженности человеческой особи), в чём и состоит генетика истории.
       Историчность любого предмета всегда есть внутренняя поступательная его динамика, и суицид представляет собой в историческом ракурсе некую целевую динамическую установку, необходимым условием которой является свобода выбора. В европейском секторе мировой истории суицид отталкивается от христианского постулата первородного греха, где данная целевая динамическая установка запрещалась всей мощью религии и приходит в наше демократическое время, где право выбора суицида взяла на себя политическая власть, что проницательно заметил Мишель Фуко. Суицид суть одно из множества доказательств духовного богатства человеческой натуры, которого может и не быть. Этого не желают понимать в психологической схеме самоубийства, всегда преувеличивая, драматизируя и, в конечном итоге, фальсифицируя истинное содержание суицида в духовном аспекте. В психологическом гнозисе суицида никак не оговорена степень необходимости самоубийства в общественной жизни, а необходимость есть сердце рационального познания. Без этого все оценки, равно как суждения о причинах и природе суицида не могут не быть ложными и недостоверными в своей основе, оставаясь всего лишь фиксирующими фактами и законами наблюдаемости. Вне духовного, жизнетворящего, а не смертеподобного, контекста самоубийства нет понимания онтологического смысла суицида именно в подлиннике исторически-судьбоносного значения для общества.
       Согласно методологическому закону Спинозы (предмет содержит в себе свой метод познания), способ и средства познания и изучения содержится в самом явлении самоубийства. Историчность суицида, если она исповедуется в качестве основополагающей величины, непосредственно предусматривает методологический подход к суициду, как специфическому феномену духовного мира, а в объёме последнего речь идёт о методологии небесной истории и мистическом созерцании. В результирующем итоге суицидная акция раскрывает три важнейшие моменты своей имманентной природы: во-первых, суицид есть акт разрушения и в этом состоит его сущностное содержание; во-вторых, суицид есть добровольный акт разрушения самого себя; и, наконец, в-третьих, отсутствует универсальный механизм разрушения самого себя, - онтологическая форма суицида зависит от времени, пространства и человека. Подытоживая эти три положения, полученные согласно мистическому аспекту небесноисторической методологии, можно определить общий образ суицида, как осмысленное, разрушающее деяние внутричеловеческого значения. С динамической стороны суицид имеет себя отнюдь не как одноактный поступок выбора того или иного действия, а в виде длительного процесса духовного брожения и психического напряжения.
       Отсюда вытекает самый основной вывод историко-мистического подхода: акт самоубийства являет собой исключительно индивидуальное событие, и суицид показателен как своеобразная способность человеческой личности к локальному релятивизму духа. На этом основана вся диагностическая база суицида и в числе её главный критерий - единичная имманентная стать любого акта самоубийства. Это означает, что убиение самого себя под воздействием внешних причин или под давлением извне не может считаться самоубийством в изложенном понятии суицида, тобто массовый психоз, приводящий к коллективному умерщвлению, органически не может относиться к разряду суицида, как и те отдельные самоубиения, осуществляемые под влиянием внешних повелений, типа японского ритуала харакири. Итак, самоубийство, возведенное в ранг ритуального установленного порядка или поведенческой нормы обычая, традиции и этикета есть не что иное, как рудимент варварства, реликт дикости и анахронизм суеверия.
       Регламентация жизненного поведения и мировоззрения в режиме известных камикадзе или шахидизма бесконечно далека от установок подлинного суицидизма, прежде всего, в силу того, что побудительная причина явления расположена вне индивидуальной личности и относится к особенностям коллективной традиции и преданий, - ближе всего по определению это обстоятельство классифицируется как диктатура старины. Секты бесовских наваждений, которые одиозно отнесены к "суицидным культам", типа "Народного Храма", "Ветви Давидова", "Солнечного Храма", "Врата Небесные", есть общие клинические случаи коллективного помешательства, возникающего под идеологическим прессом шизоидных "пророков", "гуру", "отцов", "учителей". От распространённых тривиальных форм коллективного, насильственного умерщвления, принятых в земной истории (войны, революции, смуты), эти пассажи отличаются лишь функциональными особенностями и искусственными лжерелигиозными обрядами, с помощью которых осуществляется деформирующее и разлагающее воздействие внешней силы на податливый чувствительный материал рядовой духовной массы. Гегемонизм внешней силы есть основополагающий критерий любого опыта, обладающего сатанинской (лжебожеской) характеристикой, и по этому генеральному признаку суицид отличается от коллективного психоза.
       Карл Маркс говорил, что знание предмета есть знание философии этого предмета, - по его словам: "...истинное существование религии, государства, природы, искусства, это - философия религии, философия природы, философия государства, философия искусства"(1955,т.42,с.167). Однако применить эту логику к академически принятому понятию суицида невозможно, ибо резкий психологический уклон в ноуменальных построениях человеческого суицида, а точнее сказать, натурализация (рационализация) параметров самоубийства (объяснение причин, происхождения и природы суицида) с помощью статистических, информационных, системных средств изгоняют философский фактор по всему периметру исследования суицида. А это означает, что психологическая концепция не даёт истинных знаний о суициде, а поэтому в настоящее время все немалые количества предположений, гипотез, теорий, размышлений суицидного содержания неизбежно упираются в общий тупик, где каждый акт расправы с самим собой требует дискретного, отдельного для себя причинного объяснения. Следовательно, современные мыслительные опосредования объекта суицида не способны вобрать в себя кардинальное свойство процесса разрушения самого себя - абсолютную индивидуальность самоубийства.
       Все изложенные тут качественные свойства суицида, не находящие себе места в психологической конструкции фигуры суицида, получены при посредстве новаторской методологической доктрины Баруха Спинозы. Поэтому нет ничего удивительного, а даже закономерно, что впервые философски ёмкую дефиницию самоубийства предложил тот же Б.Спиноза: "Те, кто лишает себя жизнь, имеют душу, поражённую бессилием; их натура потерпела полное поражение в борьбе с внешними обстоятельствами" (выделено мною - Г.Г.). Великий еврейский философ опосредует в своём определении два различные момента суицида, на которые никто, а тем более в психологической редакции, не обращал внимания: внутренний момент - "душа, поражённая бессилием", и внешний момент - "борьба с внешними обстоятельствами". Спинозой, таким образом, были выявлены две главные составные части, обязательные в любом целокупном явлении, и которые определяют имманентное содержание самоубийства в философском аспекте, дающие истинное знание последнего как специфической данности. Этим самым Спиноза числит за собой заслугу в философском удостоверении суицида в качестве своеобразного вызова самостоятельного человека и как спонтанного духа Просвещения.
       Лишь спустя сто лет европейская мысль начала подстраиваться к спинозовскому постижению смысла самоубийства, и Давид Юм провозглашает: "Постараемся же вернуть людям их врождённую свободу, разобрав все обычные аргументы против самоубийства и показав, что указанное деяние свободно от всякой греховности и не подлежит какому-либо порицанию в соответствии с мнениями всех древних философов" (1996). Снимая покров греховности с акта суицида, Давид Юм - представитель славной когорты английских философов-эмпириков, однако, не делает открытия, а следует, скорее, велению времени, которое разрушало головной закон христианской веры - постулат первородного греха. Д.Юм прочно застолбил суицид в философском пространстве, и теперь значимость и весомость каждого акта самоубийства требуется рассматривать через философские диоптрии (исключение составляет детективный подход). Таким познавательным аппаратом в европейской философии является философская концепция человека как члена человечества, в показаниях которой рассматривается обоснование суицида.
       Родоначальник европейской концепции человек Иммануил Кант предложил философскую аргументацию самоубийства, глубина и сила которой остались непревзойдёнными по сию пору. Кант осмысливал акцию самоубийства разносторонне: с одной стороны, в разрезе долга человека перед самим собой, а с другой - в разрезе долга перед другими людьми, тобто перед человечеством. Кант постигал: "Произвольное лишение себя жизни только тогда можно назвать самоубийством (homicidium dolosum), когда может быть доказано, что оно вообще преступление по отношению к нашему собственному лицу или по отношению к другим...Человек не может отчуждаться от своей личности, пока дело идёт о долге, следовательно, пока он жив..."(1999, с.815). И продолжает далее: "Тот, кто занят мыслью о самоубийстве, спросит себя, исходя из понятия необходимого долга по отношению к самому себе, совместим ли его поступок с идеей человечества как цели самой по себе. Если он, для того, чтобы избежать тягостного состояния, разрушает самого себя, то он использует мир только как средство для сохранения сносного состояния до конца жизни. Но человек не есть какая-нибудь вещь, стало быть не есть то, что можно употребить только как средство; он всегда и при всех своих поступках должен рассматриваться как цель сама по себе. Следовательно, я не могу распоряжаться человеком в моём лице, калечить его, губить или убивать".
       Двусторонний подход к проблеме суицида никак не коррелируется с двойственной структурой Спинозы, - они расположены в разных аналитических плоскостях. Постижения Канта представляют собой в этом ракурсе комплексное вето на суицид, выставленное категорическим императивом, и очерчивает поле предикации его исключительно назидательно-нравственными границами. Кант рассуждает: "...стоик считал преимуществом своей личности (мудреца) добровольно, со стойкой душой уйти из жизни (как из полного дыма помещения), не будучи вытесненным ни настоящим злом, ни опасением будущего зла, поскольку он уже ничем не может быть полезным в жизни. - Но именно это мужество, эта душевная стойкость, отсутствие страха смерти и стремление познать нечто, что человек может ценить выше своей жизни, должны были бы служить ему ещё сильнее побудительной причиной к тому, чтобы не разрушать себя, существо со столь большим превосходством сил над могущественнейшими чувствительными мотивами, следовательно, не лишать себя жизни"(1999, с.815).
       Кантовская запретительная силлогистика суицида, как легко заметить, не стыкуется с имманентной утвердительным побуждением человека на право индивидуально распоряжаться своей жизнь и своей смертью. Комплексное вето Канта не есть единоличное мнение гениального мыслителя, а суть воззрение целого философского поколения и европейской любомудрой школы классического стиля, к которой принадлежали все великие соавторы философского воззрения человека как члена человечества, - Фихте, Шеллинг, Шопенгауэр, Гегель, Маркс, Шпенглер. Исключение из великих составляет лишь Фридрих Ницше, который, будучи на общих правах одним из соавторов европейской концепции человека как члена человечества, обладал также собственной логией человека (идеология Одинокого Заратустры или постулат сверхчеловека). Потому в проблеме суицида, как, впрочем, и во всём остальном, Фридрих Ницше выбивается из общего строя, - Ницше относится к тем гениям-тугодумам, которые, невзирая на своё немалое интеллектуальное дарование, не могли сообразить, что в любое время в стане мыслящего человечества необходимо умение ходить в ногу и умеющие ходить общим строем всегда в большинстве. В страстных пассажах Ницше, на которые так любят ссылаться те, кто старается сделать из Ницше глашатая культа суицида, невозможно однозначно понять, что вещает сей величайший еретик: о возможности самоубийства земного человека, которого отрицал Заратустра, или допустимости самоубийства сверхчеловека, которого утверждал Заратустра. В подобном контексте уверенный ответ в пользу последнего вряд ли можно считать авторским. Во всяком случае, непризнание суицида сделалось общим местом для философской мудрости Европы, как и христианского мировоззрения. И как общее когнитивное свойство, оно проследовало из классической философии в экзистенциальную разновидность, где лидер последней Альбер Камю удостоверяет: "В философии существует лишь одна по-настоящему важная проблема - это проблема суицида. Стоит ли жизнь того, чтобы её прожить, или она вовсе того не стоит? - ответив на этот вопрос, мы решим глобальную проблему философии". А.Камю решает эту проблему безапелляционно: "Самоубийство является ошибкой" (2000, с.с.15-16, 64).
       Итак, в очках, через которые европейская мудрость смотрит в классические диоптрии, самоубийство видится как недозволенное самоуправство - заведомо недостойное явление. Но иного результата европейская философия не могла иметь по определению, ибо, исторгая из своей сущности всё индивидуально-личностное как противоречащее статусу человечества, концепция человека как члена человечества органически не приемлет единичную имманентную стать суицида. В этой плоскости европейская философская картина самоубийства смыкается grosso modo (в широком плане) с психологическим форматом академической суицидологи, - у А.Камю сказано: "Что касается суицида, то он традиционно рассматривался как социальное явление"(2000, с.17). Итак, европейская философия в лице своей концепции человека так же, как социологическая психология, не знает о внутреннем противоречии суицида в духовном аспекте, и потому проблема самоубийства в западном мудрословии только обозначена эмпирически, и, даже верно не поставленная, обходится без рассмотрения. Об аналитических корнях такого положения будет сказано в последующем, здесь об этом говорится, дабы привлечь внимание к русской концепции человека, где в центре положена как раз индивидуально-личностная субстанция, а потому сущность суицида кажется более предрасположенной к продуктивному решению. Один из великих соавторов русской концепции человека как культа личности Н.А.Бердяев вполне однозначен в своих определениях: "Самоубийца закупорен в своём "я", в одной тёмной точке "я", и вместе с тем он творит не свою волю, он не понимает сатанинской метафизики самоубийства...Самоубийство не есть проявление силы человеческой личности, оно совершается нечеловеческой силой, которая за человека совершает это страшное и трудное дело. Самоубийца всё-таки есть человек одержимый. Он одержим объявшей его тьмой и утратил свободу". На этих основаниях великий философ строит своё итоговое резюме: "Самоубийство есть отказ от бессмертия" (1992, выделено мною - Г.Г.).
       Увязка самоубийства с бессмертием есть уникальный, самобытный, "русский выход" на философскую сцену, концептуально отчленённый от видения феномена самоубийства в европейском духовном учении: если в европейской теории человека как члена человечества самоубийство меряется по мерке смерти (к примеру, тот же А.Камю говорит: "Любой человек, хоть однажды думавший о самоубийстве, осознаёт непосредственную связь между этим чувством и стремлением к смерти" (2000, с.19), то в русской концепции главным мерилом положено бессмертие. Идеология этой идеи в русской духовной школе выражена великим духоведом Ф.М.Достоевским и его слова должно воспринимать как прямую антитезу той же идеи А.Камю: "...ибо только с верой в своё бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле". Бессмертие в своём сущностном понимании есть не что иное, как иносказание жизни, а, следовательно, в объёме русской духовной доктрины самоубийство увязывается не со смертью - естественным концом, - а единственно с жизнью как таковой - всеобщей духовно-телесной максимой. Это обстоятельство меняет координаты суицидного явления в человеческом существовании: вместо традиционных, в том числе классических философских представлений, которые по своей природе являются par excellence (по преимуществу) психологическими. Появляются основания качественно нового духовного толкования самоубийства. Н.А.Бердяев, которому русское познание суицида обязано больше всего, в своей оценке личности персонального самоубийцы показал особенности общего отношения к явлению самоубийства в русской духовной философии: "Я не сужу его. Когда человек убивает себя, потому что его ждёт пытка и он боится совершить предательство, то это в сущности не есть даже самоубийство" (1992). Отсюда вытекает, что присущая русскому духовному воззрению общая особенность суицидной стихии заключает в себе, с одной стороны порицание суицида как разрушительной тенденции жизни, а с другой - восприятие сего акта как особый манёвр души в условиях реального человеческого времени. При сугубо индивидуальной природе каждого акта суицида это означает, что не может существовать единой либо универсальной оценки или характеристики самоубийства как человеческого действия: все оценки суицида максимально единичны и они достоверны в той мере, в какой индивидуальны.
       Указанная ранее методическая слабосильность аналитического разбора, связанная с незнанием внутреннего духовного противоречия суицида, многократно усугубляется историко-мистическим подходом, который превалирует в русской духовной концепции человека как культа личности. Наибольшим заблуждением и грубой ошибкой современной методологии в познании суицида является попытка выявления качественных особенностей и имманентной (внутренней) природы самоубийства в исторической тональности с помощью статистических и информационных средств, а также системного анализа, - основных рычагов рационального изучения, о чём уже говорилось, как и постоянные намёки на то, что рациональное познание суицида может дать только количественные, тобто однобокие, ограниченные знания, и оно стерильно в отношении сущностного содержания явления. Первопричина такого методологического изъяна проста и проистекает из того, что феномен самоубийства традиционно выведен из поля духовного влияния и приписан к ведомству смерти. В духовном же освещении суицид принимает качественно новые очертания, и эмблему такого суицида показал Барух Спиноза. Когда Н.А.Бердяев, иллюстрируя русскую точку зрения на суицид, заявил, что человек убивает себя, ибо "он боится совершить предательство", то, по сути высказанной мысли, он оригинально и своеобразно повторяет тезис внутреннего момента Спинозы - "душа, поражённая бессилием". В этом содержится больше, чем простое совпадение мнений, - тут следует видеть истину, поддержанную двумя самостоятельными философскими системами. Благодаря независимой поддержке русского философского лагеря определение самоубийства Спинозы когнитивно разрастается, и умозрительные тезисы Спинозы приобретают облик основополагающих уложений: внутренний момент Спинозы получает вид первого фактора суицида, а внешний момент, соответственно, - норму второго фактора суицида. Оба фактора, действуя как начала, в совокупности изображают качественно новую фигуру суицида, наполненную специфической консистенцией, в корне отличной от психологического макета суицида в традиционной картине. Отсюда возникает само собой разумеющееся вопрошание: каковы те реальные когнитивные моменты, какие придают суициду ранг специфического духовного явления в человеческой жизни?
       Чтобы оценить глубину сакраментальной парадоксальности этого вопрошания, какая наличествует только в историко-мистическом разрезе и не ощущается в психологическом, необходимо обратиться к основополагающей максиме В.С.Соловьёва, которая является зародышем и одновременно ядром русской концепции человека как культа личности. В конце XIX века Соловьёв провозгласил: "Личность человеческая - и не личность человеческая вообще, не отвлечённое понятие, а действительное, живое лицо, каждый отдельный человек - имеет безусловное, божественное значение" (1999, с.42; выделено мною - Г.Г.). Но если человеческая личность обладает столь неограниченной духовной мощностью, сравнимой с Божеской, то откуда Спиноза мог взять "душу, поражённую бессилием", а Бердяев увидеть боязнь человека "совершить предательство"? Бердяев говорит о предательстве человека по отношению к самому себе, и расшифрованный диагноз суицида у Бердяева следующий: человек настолько ослаблен, что не в силах отстоять самого себя перед самим собой, и убивает самого себя, дабы остаться человеком. Этот жест Бердяев даже отказывается считать самоубийством. Человек настолько "поражён бессилием", что не может существовать в режиме, чуждом его духовному предназначению, и практически духовно он уже мёртв, - живёт только тело как телесный образ. Но человек, познавший и приученный к духовной жизни, не может жить только телесными заботами своего тела, и у него, по существу, нет выхода: своим самоубийством, тобто убиением своего тела, человек ставит точку над i. Таким образом, первый фактор (начало) суицида включает в себя предрасположение к суициду как врождённое свойство, или, говоря иначе, человеческая личность таит в себе суицидное состояние, способность к суициду, в качестве изначального критерия своего духовного генотипа.
       Но куда деваются всемогущие духовные силы человеческие, такие же сокровенные и изначальные? Почему превалирует способность к суициду? В духовной аналитике считается непоколебимой аксиома, что человек достаточен сам для себя, что человек сам в себе свободен, счастлив и всем удовлетворён, сам для себя человек всемогущ. Следовательно, силы, поражающие духовную мощь личности, имеют исключительно внешнее происхождение, а точнее сказать, ослабление духовного тонуса наступает в результате конфронтации с внешними силами, - как выразился Спиноза: "их натура потерпела полное поражение в борьбе с внешними обстоятельствами". Таким способом на динамической сцене появляется второй фактор (начало) суицида. Но если допустить неодолимую разрушающую стихию внешнего фактора, то возникает вопрос: почему не все люди самоубийцы? В небесной истории действует нерушимый постулат, что первично-инициативная роль в историческом процессе всегда принадлежит внутреннему, но никак не внешнему, началу. В то же время одним из ключевых положений русской концепции человека служит лозунг "человек условие человека", где удостоверяется значение внешнего общения и внешнего актива (теорема "я-ты" С.Л.Франка). Что же скрывается за вторым фактором суицида, если его нельзя числить непосредственным источником бессилия человека при суициде? Спектр сомнений и недоумений в данном случае есть не что иное, как фиксация признаков внутреннего противоречия суицида, о котором говорилось ранее. А венцом этой сакраментальной парадоксальности стала максима, принадлежащая тому же В.С.Соловьёву, и по глубине проницания долженствующая входить в число наиболее выдающихся достижений мировой философской мысли: "Человеческое Я безусловно в возможности и ничтожно в действительности" (1999, с.48; выделено мною - Г.Г.).
       Философскую аргументацию самоубийства Иммануил Кант извлёк из оригинальной позиции о долге человека перед самим собой и перед человечеством. Долг не был у Канта ноуменальным приёмом, удобным для умозрительных упражнений, а был развёрнут в понятие, основанное на представлении о совести, данной им как "сознание внутреннего судилища". Кант постигает: "Каждый человек имеет совесть, и он всегда ощущает в себе внутреннего судью, который наблюдает за ним, грозит ему и вообще внушает ему уважение (связанное со страхом), и эту силу, стоящую на страже законов в нём, не он сам себе (произвольно) создаёт, она коренится (einverleibt) в его сущности. Она следует за ним, как его тень, когда он намерен ускользнуть от неё. Он может с помощью наслаждений и развлечений заслушать или усыплять себя, но он не может избежать того, чтобы время от времени не прийти в себя или очнуться, и тогда он тотчас слышит грозный её голос. При своей крайней извращённости он может, пожалуй, дойти до того, чтобы никогда не обращаться к её голосу, но он не может не слышать его". Таков кантовский обзор совести, как энергичного и действующего члена человеческого естества, познанного в чисто эмпирической плоскости психологическим фактом, и в этом обзоре важным полагается утверждение, что совесть не приходит к человеку со стороны, а "коренится в его сущности"; как раз в таком облике совесть ощущалась ещё в библейские времена. Потрясающий, бессмертный образ совести, именно как "сознание внутреннего судилища", был создан русской эстетикой в драме "Борис Годунов" сразу в трёх ипостасях - поэзии (А.С.Пушкин"), музыке (М.П.Мусоргский) и театре (Ф.И.Шаляпин). В драме царь Борис стенает:
       "Ах! чувствую ничто не может нас
       Среди мирских печалей успокоить;
       Ничто, ничто...едина разве совесть.
       Так, здравая, она восторжествует
       Над злобою, над тёмною клеветою
       Но если в ней единое пятно,
       Единое, случайно завелося,
       Тогда - беда! как язвой моровой
       Душа сгорит, нальётся сердце ядом,
       Как молотком стучит в ушах упрёк,
       И всё тошнит, и голова кружится,
       И мальчики кровавые в глазах...
       И рад бежать, да некуда...ужасно!
       Да, жалок тот, в ком совесть нечиста"
       Но в миссию совести, оказывается, входят не только полезные духовные акции эндогенной природы, а помимо "сознания внутреннего судилища" включает в себя наклонности прямо противоположного знака, тобто экзогенного качества. Знаменитый романист Сомерсет Моэм писал: "...совесть - это страж, в каждом отдельном человеке охраняющий правила, которые общество выработало для своей безопасности. Она - полицейский в наших сердцах, поставленный, чтобы не дать нам нарушить закон. Шпион, засевший в главной цитадели нашего "я". В подобном психологическом истолковании совести нет прямого пути к суициду как таковому, - совесть редко бывает виновником самоубийства. Если между совестью и суицидом завязываются связи, то только опосредованные и крайне запутанные: совесть есть источник состояния, как в драме "Борис Годунов", но редко служит источником действия, а чаще всего бывает катализатором действия. В этой катавасии Кант смог обнаружить нечто такое, что превращает психологическую данность совести в духовную динамику души: при совести человек судит самого себя. Внутри себя, в натуре человека, вне зависимости от типа происхождения, возникает механизм, где сочетаются прямо противоположные духовные намерения и тенденции. И это уже не совесть как таковая, которая охраняет либо законы внутреннего человеческого естества, либо законы внешнего общества, а динамический процесс, чреватый производством качественно новых и(или) преобразованных духовных единиц, величин или состояний. Этот процесс можно назвать самосудом. И.Кант гениально раскрыл, как психологическое, изначально данное, состояние совести плавно и закономерно переходит в духовную, внутреннюю, длительную и результативную процедуру. И.Кант разъясняет: "Эти изначальные интеллектуальные и (так как они представления о долге) моральные задатки, названные совестью, отличаются тем, что, хотя дело совести есть дело человека, которое он ведёт против самого себя, разум человека вынуждает его вести это дело как бы по повелению некоего другого лица. Действительно, дело здесь есть ведение тяжбы (causa) перед судом. Но считать, что обвиняемый своей совестью и судья - одно и то же лицо, есть нелепое представление о суде, ведь в таком случае обвинитель всегда проигрывал бы. - Следовательно, совесть человека при всяком долге будет не себя, а кого-то другого (как человека вообще) мыслить судьёй его поступков, если она не должна находиться в противоречии с самой собой. Это другое лицо может быть действительным или чисто идеальным лицом, которое разум создаёт для самого себя".
       Итак, И.Кантом открыто особое качество человеческой души, наиболее парадоксальное из всех существующих в духе - способность судить себя. Эта способность концентрирует известные психологические величины с оппозиционными и самооценочными наклонностями (совесть, самокритичность, самоконтроль, раскаяние) в единый духовный механизм - самосуд. В таком разрезе блистательно разрешается самая сложная проблема суицида - происхождение акции самоубийства, ибо становится ясным, что суицид есть вердикт самосуда. При этом должно добавить, что эта новация Канта несёт на себе отпечатки его философской эпопеи в целом. Умение человека разделить свою натуру на две противопоставленные части и в их динамике предусматривать свою судьбу возносится Кантом в миссию разума, а вера не принимает в этом участия, ибо вера в учении Канта несоразмерна с разумом и обладает подчинённой должностью. Поскольку явление самоубийства заведомо определено Кантом, как "порок, противоречащий долгу человека перед самим собой", то суицидный вердикт самосуда не принимается Кантом в расчёт.
       Как не кажется смелым, гениальным, а потому парадоксальным, суждение великого философа о наличии в недрах человеческой личности двух лиц, которые противостоят друг другу, Кант здесь не обладает правом авторского приоритета, ибо данная сентенция задолго и самостоятельно укоренилась в эстетическом творчестве человеческого духа. Тема внутреннего разлада человека, его противоречивые состояния и глубочайшие несогласия с самим собой всегда значились в числе самых злободневных и актуальных художественных повествований о человеческом мире. Так, великий И.-В.Гёте признался в "Фаусте":
       "Но две души живут во мне
       И обе не в ладах друг с другом"
       Еврейский поэт Симон Фруг солидарен с ним, скорбя:
       "Два достоянья дала мне судьба:
       Жажду свободы и долю раба"
       С восточной образностью и цветистостью выразился знаменитый рубаи Омар Хайям:
       "Ад и рай - в небесах" - утверждают ханжи
       Я, в себя заглянув, убедился во лжи:
       Ад и рай - не круги во дворце мирозданья,
       Ад и рай - это две половинки души"
       Тем не менее, полёт гениальной мысли Канта не был подхвачен интеллектуальными наследниками, ни с психологической стороны, со стороны совести с сопутствующей атрибутикой, ни с духовной стороны, со стороны самосуда. Своими инновациями о долге и совести человека, о дуализме человеческой души Кант более, чем какой другой философ, внёс в проблему суицида, сотворив своим вольномыслием подлинный переворот в представления о самоубийстве. Однако великий мыслитель остановился перед духовной частью суицида: перед категорией самосуда. Будучи основателем философской концепции человека как члена человечества, Кант не мог переступить границы, намеченные этой концепцией в проблеме суицида. В силу этой причины постижения Канта не пользуются в суицидной области повышенным ноуменальным интересом, и, скорее всего, вообще не имеют философского спроса, тогда как за представлениями о самосуде видится аналитическая перспектива в исследованиях о самоубийстве, а они-то своими корнями уходят в недра кантовского глубокомыслия. Это обстоятельство делает полезным и необходимым ознакомление с аннотацией учения И.Канта о самосуде, составленной самим автором.
       Кант написал: "Двойственная личность, каковой мыслит себя человек, обвиняющий себя собственной совестью и судящий себя, - это двойное Я, которое с трепетом должно, с одной стороны, стоять перед судом, доверенным тем не менее ему самому, с другой же стороны, занимать должность судьи на основе врождённого авторитета, - это нуждается в пояснении, дабы разум не впадал в противоречие с самим собой. - Я, обвиняющий и вместе с тем обвиняемый, есмь один и тот же человек (numero idem), но в качестве субъекта морального, исходящего из понятия свободы законодательства, где человек подвластен закону, который он сам себе устанавливает (homo noumenon), а как другого человека, но только в практическом смысле (ведь о причинной связи умопостигаемого и чувственно воспринимаемого нет никакой теории), и это специфическое различие между человеческими способностями (высшими и низшими), характеризующими человека. Первый - обвинитель, против которого обвиняемому предоставлено право защиты (иметь адвоката). По окончании дела внутренний судья как лицо, обладающее властью, выносит приговор относительно счастья или несчастья как моральных последствий поступка; в этом качестве мы своим разумом дальше следить не будем за его властью (как властелина мира), мы можем лишь чтить безусловное iubeo или veto" (1999, с.с.832-833,833,833-834).
       Хотя в проблеме суицида Кант лишь вплотную приблизился к феномену духовного самосуда - нового слова в понимании самоубийства, но он покинул и академическое психологическое толкование, невзирая на то, что основанная им европейская концепция человека как члена человечества слагает credo рационального взгляда на самоубийство. Рациональное мышление не может допустить наличия в одном Я двойного разнознакового Я, а единого человека осознавать в качестве двух юридических персон - обвинителя и обвиняемого, что по определению чуждо традиционному мировоззрению классической картины мира. Сообразно доктрине борьбы за существование, - ударной силе прогрессивной универсальной эволюции, производной классической картины мира, - человек, или, в биологической терминологии, организм, должен приспособляться (адаптироваться) к постоянно изменяющимся условиям внешней среды. Главным орудием приспособительской борьбы за существование служит дарвиновский естественный отбор, с помощью которого внешняя среда определяется адаптационным руководителем формообразования организма. Тогда как Кант, выводя самочинные черты долга и совести человека, спонтанно и необходимо нацеливает организм на особую самостоятельную роль, пока лишь в начальном психологическом плане, но и это основательно подрывает классический миропорядок.
       Единодушно признаётся, что человек на стадии Homo sapiens выпал из-под власти прямолинейной адаптационной эволюции, а борьба за существование у человека приобрела новые специфические формы. Но на самом деле эта сентенция суть не что иное, как жест отчаяния, стремление скрыть разочарование по поводу краха прогрессивной классической эволюции, фиксация которого и определена появлением Homo sapiens, и ничего более. Парадокс заключается в том, что европейская концепция человека оформлена Кантом как высший шпиль этого мироздания, и он же наметил в конструкции этой надстройки над традиционным фундаментом трещины, нарушающие её целостность. Никакого альтернативного механизма европейской наукой и философией предложено не было, а негласно продолжали действовать идеологические каноны прогрессивной прежней эволюции, но под новыми вывесками: человек - общество, гражданин - государство, демократия демоса. Недостаточность классической идеологии в полной мере сказалась в проблеме самоубийства: познание приспособления (адаптагенез), базирующееся на диктате внешних активов окружающей среды, не приемлет независимой инициативы долга и совести человеческой личности, а потому для неё неизвестны ни спинозовские факторы суицида, ни понятие духовного самосуда. Следует ещё раз повторить, что рациональное мышление стерильно для понимания самоубийства как явления человеческой жизни, а потому представления о свободе выбора и о праве на собственную жизнь и смерть, которыми козыряют современные генерации суицида, истолковываются в искажённом виде; другими словами, специфическая данность суицида недостижима для рационально-причинной (каузально-детерминической) методологии, а, следовательно, непознаваемы реальные когнитивные моменты, придающие суициду ранг специфического явления человеческой жизни.
       Данное обстоятельство открывает настежь двери в русскую концепцию человека и обосновывает высказанное суждение о предрасположенности русского духовного постижения к продуктивному решению проблемы самоубийства. (Сноска. Нелишне дать разъяснение в том, что русской концепции человека как культа личности не существует в качестве оформленной целокупной теории, как, впрочем, и европейской концепции человека как члена человечества. Для русской концепции причиной послужили неблагоприятные условия русской революции в начале ХХ века, в результате чего смелые постижения русских мыслителей были разгромлены, как и вся русская духовная философия, большевистской идеологией. Ссылки здесь ведутся на разрозненные гениальные достижения отдельных философов). Самым положительным моментом русской концепции является факт того, что в русской духовной школе был тщательно проработан философский подход, ставящей своей целью устранение недостатков рационального мышления. Речь идёт о трактате С.Л.Франка "Непостижимое" - самой обстоятельной философской системы ХХ века; великий русский философ известил: "Единственная истинная философия, заслуживающая этого имени, есть философское преодоление - в уяснившимся нам смысле - всякой рациональной философии" (1990, с.314).В этом заключён методологический арсенал русского подхода.
       Наиболее радикальное содержание этого подхода, взятое в сопоставлении с традиционной гносеологией, содержит в себе закон живой жизни академика В.И.Вернадского, который гласит: "Жизнь создаёт в окружающей её среде условия, благоприятные для своего существования" (1987, с.47; выделено мною - Г.Г.). Это означает, что организм не приспосабливается к окружающей среде, как требуется прогрессивной эволюцией, а приспосабливает окружающую среду к своим потребностям. Вместо традиционной борьбы за существование русские философы-духовники представили нечто необычное с казённой точки зрения на миропорядок: взаимную помощь (князь П.А.Кропоткин). В корне и радикально меняется вся технологическая схема жизнепроизводящей процедуры человека, ибо во главу процесса становится не внешнее силовое поле, а инициативный внутренний актив. В русской концепции человека параметр, определяющий и направляющий индивидуальную ёмкость личности, называют аргумент Я, но чаще - талантом. Аргумент Я не только производит отличительные черты, благодаря которым отдельный индивид имеет "безусловное божественное значение", но и охраняет свои ценности посредством долга и совести. Человеческая жизнь имеет себя процессом, который развивается на базе контакта двух импульсов - внутреннего и внешнего, и в этом-то столкновении внутренняя сила может уступить внешней, тобто аргумент Я оказывается не в состоянии отстоять своё сокровенное и исконное богатство. Отсюда появляется первый фактор суицида: "душа, поражённая бессилием".
       Стало быть, внутри человека заявляет о себе предпосылки суицидной обстановки, а точнее сказать, в суицидном состоянии личности, какое присутствует в человеке изначально в потенциальном виде, назревают условия перехода потенции в реальность. Повышается внутренняя температура души, накаляется психический тонус личности: совесть, верный страж аргумента Я, вступает в схватку с тем внешним импульсом, который не оправдал надежд и потребностей аргумента Я. Появляется второй фактор суицида - борьба с внешними обстоятельствами. Закон живой жизни Вернадского не упраздняет целиком приспособительскую функцию организма, - продолжает существовать, но в уже особых условиях, внешнее воздействие, зародившееся вне связи с организмом, и направленное извне во внутрь человека, - такой вектор можно назвать экзогенным импульсом. Закон Вернадского, не уничтожая последний, ставит его во второй по значению ряд взаимодействия организма и среды. А первым заявляется аргумент Я каждого организма, который в силу свободного выбора, правильнее сказать, искусственного отбора, старается извлечь из окружающей среды нужные и потребные свойства. Тобто наличествует встречный вектор движения: из внутри вовне, что можно назвать эндогенным импульсом.
       Режим и ритмика взаимного воздействия друг на друга разновекторных эндогенных и экзогенных импульсов и сигналов есть белое пятно самоубийства, как процесса и как принципа, и является наибольшей мистерией второго фактора суицида. Без разгадки этой тайны невозможно достоверное опознание динамики действия человеческой совести, а также определение процессуального поля духовного самосуда, - поэтому самоубийство было, есть и ещё долго будет самым удивительным поступком, на какой способна человеческая личность. (Сноска. Нельзя удержаться от попытки найти какую-либо аналогию данной духовной (мистической, умозрительной) катавасии с лучше изученной эмпирически психологической стороны. Здесь сразу в глаза бросается хрестоматийный труд Л.С.Выготского "Мышление и речь", автор которого принадлежит к видным представителям славной русской школы психологов, основанной великим И.М.Сеченовым, и которая идеологически вплотную примыкала к русской духовной школе. Двойственная структура суицида находит близкое формальное уподобление с предметом исследования Выготского - мышлением и речью (словом), и их соотношение у Выготского может быть по смыслу скоррелировано со спинозовскими факторами суицида: "Если мысль и слово совпадают, если это одно и то же, никакое отношение между ними не может возникнуть и не может служить предметом исследования, как невозможно представить себе, что предметом исследования может явиться отношение вещи к самой себе. Кто сливает мысль и речь, тот закрывает сам себе дорогу к постановке вопроса об отношении между мыслью и словом и делает наперёд эту проблему неразрешимой. Проблема не решается, но просто обходится" Итак, речь в схеме Выготского можно посчитать аналогом внешнего пункта суицида, а разделение речи, выполненное русским психологом на внутреннюю речь и внешнюю речь, следовательно, ассоциируется с эндогенным и экзогенным импульсами. Рефлективные усилия Выготского в этом отношении поэтому обладают несомненной аналитической пользой при качественном опознании акции самоубийства. Выготский указывает, "...что внутреннюю речь следует рассматривать не как речь минус звук, а как совершенно особую и своеобразную по своему строению и способу функционирования речевую функцию, которая именно благодаря тому, что организована совершенно иначе, чем внешняя речь, находится с этой последней в неразрывном динамическом единстве переходов из одного плана в другой". Итак, надежды на ноуменальную помощь с психологической стороны оправдываются словами Л.С.Выготского: "Наше исследование подводит нас вплотную к порогу другой, ещё более обширной, ещё более глубокой, ещё более грандиозной проблемы, чем проблема мышления - к проблеме сознания" (1999, с.с.9,308-309,336). Исследования русского психолога оказались подспорьем для суждения о наличии в психической материи человека врождённых предпосылок к суицидной способности).
       Но, невзирая на всю таинственность самоубийства как особого вида интеллигенции аргумента Я, самое основное явлено очевидно и выразительно; суицид - акция не желательная, но возможная, не обязательная, но познавательная. Все моменты акции духовного самосуда, - от жеста начального эндогенного импульса до mors voluntaria (добровольной смерти), - однозначно и с прогрессирующей интенсивностью свидетельствуют о духовном протесте личности (аргумента Я): суицид есть клич приниженной и угнетённой личности в мире внешнего коллективизма. Духовная дефиниция суицида такова: самоубийство суть онтологический знак духовного протеста. Протестантская природа суицида делает его важной ситуационной величиной во всех исследованиях социологического цикла, ибо положение с личностью в любом коллективе (обществе, государстве, семье, клубе, театре, школе) находит полный и адекватный отпечаток в суицидном состоянии каждого человека. Даже более того. Протестантизм суицида, выраженный в числовых значениях, показывает уровень протеста в обществе и может быть своеобразным социологическим критерием либо указателем на грозящий социальный взрыв. По этой причине социальная сторона самоубийства полагается основной, а суицид значится не протестантской, а социальной категорией
       Современная эпоха выделяется в историческом плане аномальным, даже экстремальным ростом самоубийственных акций ("век самоубийств" определяет Г.Чхартишвили, но это далеко не благодетельный повод, как ему кажется): ежедневно около 1200 жителей планеты кончают жизнь добровольным убийством и около семи с половиной тысячи покушается на это убийство. Если доверять Г.Чхартишвили, ежегодно себя убивают 30000 американцев, 25000 японцев, 20000 французов, 60000 россиян, а тех, кто совершает попытки суицида, насчитывается в 7-8 раз больше. В "Зелёной книге", изданной Еврокомиссией, значится, что в Европе ежегодно совершается 58000 самоубийств. Это означает, что в наше время в мире поднимается вал протестов против вселенского ущемлённого положения человеческой личности. По числу самоубийств, которое становится типичным признаком эпохи и её эмпирическим законом наблюдаемости, выявляется особенность, претендующая на ведущее качество нашего исторического хронона: единичная человеческая личность не есть духовным эпицентром эпохи, действующее ныне человеческое Я, по В.С.Соловьёву, не есть "безусловная возможность", а суть "ничтожная действительность". В философском разрезе это означает, что реальный человек в нынешнем мире имеет себя только как среднестатистический (юридический) член человечества, тобто в духе европейской, но не русской, концепции человека (человек против личности - такова философская истина нашего времени). Именно об этой истине сигнализирует взрыв суицидной энергетики современной эпохи. Убиением самого себя современная личность протестует против искажения и основательного деформирования положения, высказанного в русской духовной генерации В.С.Соловьёвым: "общество есть дополненная или расширенная личность, а личность - сжатое, или сосредоточенное общество" (1996, с.204).
       В академической социологии обстоятельство аномальной вспышки суицидной активности в наше время, зафиксированное информативно-статистическим путём, тобто только с количественной стороны, воспринимается исключительно как социологический эффект - опосредованный знак социальной неустроенности общества. На самом деле главным параметром любого суицида является не внешний социальный момент, а внутренне-индивидуальное содержание личности. Именно то содержание, что протестует против закабаления своего собственного аргумента Я, и тогда каждая акция самоубийства становится незаменимым историческим уроком. Но для этого необходимо изучать каждый в отдельности случай самоубийства, а не валить их в информационно-статистическую "кучу малу". А ещё ранее необходимо проникнуться ценностью индивидуальной личности, соответственно предопределению русской концепции человека: в духе культа личности или микрокосма.
       В повести Виктории Токаревой "Звезда в тумане" дано проникновенное описание психологического состояния, предшествующее акту самоубийства: "Я лежала в бреду, в котором всё понимала. Я понимала, что у меня забрали прошлое. Обрубили у моего дерева корни, а правильнее - ошпарили эти корни кипятком. У меня опозоренное настоящее. Моё настоящее выброшено на обозрение, как взорванная могила, когда на поверхность взлетает то, что должно быть сокрыто на три метра под землёй. У меня отобрали будущее, потому что будущее варится из того, что сейчас. А моё "сейчас" - это швы и шрамы, которые горят и болят, как у солдата после войны. Притом война проиграна...А сейчас я перекатываю голову по подушке. Она тяжёлая и звонкая от боли, в неё можно постучать, как в колокол, и она загудит. В груди прочно застряла шаровая молния, и я плавлюсь в собственных страданиях. Потом я перестаю перекатывать, но продолжаю плавиться. Я утыкаюсь лицом в подушку и плачу, но иначе, чем всегда. Так плачут в детстве, и во сне, и в ночь перед казнью. Самое мучительное то, что я не вижу конца. Так будет через час, и через сутки, и через месяц. Вытерпеть это невозможно. А прекратить, возможно, если, например, не лениться, и встать с постели и выскочить в окно".
       Итак, дано насыщенное воспроизведение страданий и боли отдельной личности, в которых во весь голос говорит протест против её угнетённого состояния, - это и есть духовный самосуд, и его вердикт необходимо предопределён глубиной этих страданий. Источником данного протеста и самосуда, которые неизбежно должны разрешиться в суицид, явилась семейная жизнь героини, и к социологии никакого отношения она не имеет. Однако летального исхода в повести В.Токаревой не происходит: поражённая бессилием, протестующая душа героини повести находит выход из собственного тупика, - "звезду в тумане". Эта метафора включает в себя целительную силу страданий, и героиню Токаревой спасает понимание, что окружающая жизнь повсеместно состоит из страданий, которые преодолеваются принципом ответственности людей друг перед другом. В итоге выходит, что российская писательница В.Токарева выступила против спинозо-кантовской философии суицида: на художественном фоне именно суицидного состояния суицид, как добровольная смерть, не состоялся. Хотя данная автором характеристика описывает духовное состояние, неизбежно разрешающееся в суицид, и показывает страдания, необходимо приводящие к самоубийству, дающему на финише разрушение всей системы. Автором неверно определена "звезда в тумане": ни целительные свойства страданий, если только они существуют, ни весьма сомнительный принцип взаимной ответственности людей не могут аннулировать духовный протест и не способны восстановить попранное духовное достоинство аргумента Я личности.
       Совершенно иной тип суицидного процесса показан в романе Марка Алданова "Самоубийство", посвящённого в своём духовном ракурсе столкновению русской интеллигентской дореволюционной традиции с победившей в революции большевистской властью. Известно, что большевики, впервые в истории России, не просто утвердили в качестве государственного стимула атеизм (безбожие), но веру в Бога объявили наибольшим человеческим пороком. Лидер большевизма В.И.Ульянов-Ленин писал в письме к Максиму Горькому: "Именно потому, что всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость, особенно терпимо (а часто даже доброжелательно) встречаемая демократической буржуазией, именно потому это - самая опасная мерзость, самая гнусная зараза". Центральный типаж романа Алданова - супружеская чета Ласточкиных наделена всем комплексом высоких человеческих качеств, стоящих в антагонистском противоречии с большевистским пафосом безбожия; автор особо подчёркивает трогательное семейное согласие супругов. В свете философии суицида роман М.Алданова показателен в довольно редком художественном нюансе: в изображении того, как каждый из супругов приспосабливал к своей духовной конструкции грубые большевистские сигналы, идущие извне; Алданов мастерски представляет, как антидуховные большевистские экзогенные импульсы дотла выжгли духовную эндогенную среду супругов. Духовный самосуд обеих супругов был единодушным: Ласточкины приняли яд. Если оставаться в плену тривиальных литературно-критических клише, можно вывести, что, хотя большевистская власть разрушила все прежние условия жизни Ласточкиных, они остались верны своим идеалам, и потому не могли ужиться с этой властью. В этой сентенции отражается набившая оскомину точка зрения о неприспособленности российской интеллигенции к реальным условиям жизни. Но в действительности Алданов показал самоубийство максимально сильным протестом, возможным у человеческой личности в сложившейся обстановке. По авторскому замыслу самоубийство совершила не чета русских интеллектуалов, - они протестовали, - а саму себя убивает эта антибожеская власть, ибо создаёт условия для ухода из жизни людей с таким высоким человеческим потенциалом, как супруги Ласточкины.
       В итоге следует заключить: самоубийство есть естественный духовный протест против порабощения достоинства своей личности, ценность которого для человека так велика, что превышает ценность жизни.

    Л И Т Е Р А Т У Р А

       АЛДАНОВ М. САМОУБИЙСТВО
       Издание Литературного фонда, Нью-Йорк, 1958
       БЕРДЯЕВ Н.А. О САМОУБИЙСТВЕ. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД
       М., 1992
       ВЕРНАДСКИЙ В.И. ХИМИЧЕСКОЕ СТРОЕНИЕ БИОСФЕРЫ И ЕЁ ОКРУЖЕНИЯ
       Изд. "Наука", М., 1987
       ВЫГОТСКИЙ Л.С. МЫШЛЕНИЕ И РЕЧЬ. ИЗДАНИЕ 5
       Изд. "Лабиринт", М., 1999
       ДЮРКГЕЙМЪ Э. САМОУБIЙСТВО. СОЦIОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮДЪ
       Перевод А.Ильинского. С-Пб, 1912
       КАМЮ А. МИФ О СИЗИФЕ. БУНТУЮЩИЙ ЧЕЛОВЕК
       Изд. "Попурри", Минск, 2000
       КАНТ И. ОСНОВЫ МЕТАФИЗИКИ НРАВСТВЕННОСТИ
       Изд. "Мысль", М., 1999
       СОЛОВЬЁВ В.С. ОПРАВДАНИЕ ДОБРА
       Изд. "Республика", М., 1996
       СОЛОВЬЁВ В.С. СПОР О СПРАВЕДЛИВОСТИ
       Изд. "ЭКСМО-ПРЕСС", М., 1999
       ЧХАРТИШВИЛИ Г. ПИСАТЕЛЬ И САМОУБИЙСТВО. ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ ДОПОЛНЕННОЕ
       Изд. "Захаров", М., 2006
       ЮМ Д. О САМОУБИЙСТВЕ
       Перевод С. Роговина. М., 1996
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 4, последний от 03/11/2010.
  • © Copyright Грузман Генрих (kika36@012.net.il)
  • Обновлено: 17/02/2009. 77k. Статистика.
  • Эссе: Философия
    • Оценка: 4.72*4  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.