Грузман Генрих
Система воинствующего материализма (вторая глава трактата "Философия мудрости")

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Грузман Генрих (kika36@012.net.il)
  • Размещен: 29/03/2007, изменен: 17/02/2009. 271k. Статистика.
  • Эссе: Философия
    • Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ленинизм и сталинизм как исторические уроки советского прошлого

    • Г Е Н Р И Х Г Р У З М А Н

      
      
      

    С И С Т Е М А В О И Н С Т В У Ю Щ Е Г О М А Т Е Р И А Л И З М А

    (ВТОРАЯ ГЛАВА ТРАКТАТА "ФИЛОСОФИЯ МУДРОСТИ")

    Н А Г А Р И Я

    2 0 0 7

      
      
      
       СОДЕРЖАНИЕ
      
       1. ТЕОРИЯ ОТРАЖЕНИЯ
       2. УЧЕНИЕ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ ФОРМАХ СОЗНАНИЯ
       3. ТЕОРИЯ НАСИЛИЯ
       4. СИСТЕМА ВОИНСТВУЮЩЕГО МАТЕРИАЛИЗМА В ПОСЛЕЛЕНИНСКИЙ ПЕРИОД
      
       "Одно из самых действенных средств искушения, каким пользуется зло, есть призыв к борьбе"
       Франц КАФКА
      
       "Уму человеческому постоянно свойственно то заблуждение, что он более поддаётся положительным доводам, чем отрицательным, тогда как по справедливости он должен был бы одинаково относиться к тем и другим; даже более того: в построении всех истинных аксиом большая сила - у отрицательного довода"
       Френсис БЭКОН
      
       Своё философское мировоззрение В.И.Ульянов-Ленин называл воинствующим материализмом, а, соответственно, его философское творчество в совокупности называется системой воинствующего материализма. Наиболее информативной, равно как парадоксальной, характеристической чертой ленинской системы воинствующего материализма служит её идеологическое сходство с европейским фашистским режимом, хотя оно, ещё недавно казавшееся абсурдным, по сути своей, чисто сенсационно, то бишь больше увлекательно, чем познавательно. Пренебрежение отдельной человеческой личностью, противопоставление как способ мышления и насилие как практическое средство действия, - то, что одинаково находится в духовном фундаменте обеих режимов, - логически имеет философское предписание, а потому и привело к одинаковому результату: погрому духовных ценностей в своих странах, включая, прежде всего, массовую гибель людей. Так что с философской стороны без особых затруднений устанавливаются общие концептуальные моменты в данных государственных системах, а потому этот парадокс ещё ранее был известен отдельным мыслителям, начиная с Н.А.Бердяева.
       Но наряду с этим, всеобщая отвлечённость подобной силлогистики пригодна для любого развитого деспотического устройства и вследствие чего философские суждения на счёт общности советского большевизма и германского нацизма воспринимались долгое время (а зачастую и сейчас принимаются в российской критике) в качестве вольных упражнений неординарных умов. Тому последнему в немалой степени способствовало и то обстоятельство, что историческая битва между большевизмом и нацизмом, явившаяся самым ярким эпизодом Второй мировой войны, согласно логике здравого смысла свидетельствует больше не о родстве, а о различиях, ставших причиной раздора между этими монстрами. В этом-то и состоит самое стойкое заблуждение современной историографии, ибо данный факт есть доказательство как раз внутреннего сходства конфликтующих агентов, поскольку большевизм и нацизм принадлежат одному миру, называемому материалистическим, где самая типичная форма общения имеет вид столкновения, как правило, превращающегося в войну (закон о том, что одноимённые частицы отталкиваются, есть математический адекват этого явления).
       В чисто доказательном плане более аргументировано, чем бесстрастное историческое событие, имеют себя эмоциональные пассажи главарей этих режимов. Так, В.М.Молотов, глава советского правительства на тот период, заявил на сессии Верховного Совета СССР (31.10.1939г.): "Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это дело политических взглядов. Но любой человек поймёт, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за "уничтожение гитлеризма", прикрываясь фальшивым флагом борьбы за "демократию"...". В печати появились слова главы итальянских фашистов Б.Муссолини о том, что Гитлер "всё более проникается советскими идеями и даже высказал пожелание переименовать свою партию в национал-большевистскую, от чего не без труда его удалось временно отговорить".
       Сходство этих, так по видимости разительно отличных, образований важно в том плане, что они каждая со своей стороны и по-своему, фиксирует об одном: о грандиозном сбое мыслительной машины человечества в ХХ веке. Исторические уроки рельефно выступают, однако, не на фоне сравнительного сходства, а в плоскости отличительных особенностей, какие они приобрели, происходя из общего глубинного корня. Русский большевизм или система ленинизма принадлежит к разряду философски целостных образований, ибо, во-первых, он сформировался отнюдь не стихийно, а благодаря индивидуальному творчеству отдельной личности - Владимира Ильича Ульянова-Ленина, и, во-вторых, методом его служит чисто философский метод по типу решения основного вопроса философии. Именно в этом состоит принципиальное главнейшее отличие русского большевизма от европейского фашизма, которое поразительным образом исчезает в объёмных аналитических фолиантах и никак не фигурирует в исторических анналах.
       Основной идеологической догмой советской философии было утверждение, что марксистское решение основного вопроса философии получило дальнейшее развитие в ленинизме. Действительно, РАЗВИТИЕ (НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО УСОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ) ПРОВЕДЕНО Лениным в двух направлениях: во-первых, в ужесточении требований "...о противоположности материализма идеализму, о различии двух основных линий в философии" и, во-вторых, в разработке гносеологических критериев решения основного вопроса философии. В отношении первого следует понимать, что вековечное противопоставление материализма и идеализма в ленинской системе приведено в состояние враждебного раскола, и ленинизм, взятый в качестве философского опыта, есть не что иное, как идеология несовместимости двух полюсов - материализма и идеализма. Непременно истинной и незыблемой основой мира поставлена не просто материалистическая субстанция, как в натурфилософии греков или в сенсуализме английских эмпириков, а непременно воинствующий материализм. С философской стороны Ленину принадлежит действительная заслуга в создании образа врага материализма: "Прямолинейность и односторонность, деревянность и окостенелость, субъективность и субъективная слепота voila (вот) гносеологические корни идеализма". Ленин решительно отвергал возможность какой-либо альтернативы или встречных движений между этими двумя системами, оставляя лишь единственную форму контакта - отчуждение и подавление: "Попытки выскочить из этих двух коренных направлений в философии не содержит в себе ничего, кроме примиренческого шарлатанства" (т.29,с.322; т.18,с.361)
       В отношении второго направления ленинское видоизменение основного гносеологического вопроса сводится к тому, что генетическое отношение первичное-вторичное выведено в ранг аргумента основного вопроса философии, тобто здесь апория бытие-сознание не решается, а постулируется, и суждение о первичности бытия (материализм) и вторичности сознания (идеализм) поставлено в позицию исходной аксиомы. В этом состоит самобытная особенность ленинской системы, отчленяющая её от марксизма: гносеологический вопрос не исходит из основного вопроса философии, как положено, а первый поглощает в себе второй, выходя на главный замысел системы Ленина о полярно-антагонистической разобщённости бытия и мышления, материализма и идеализма. Поэтому говорить о тождестве материи и духа - марксистского решения основного вопроса философии - здесь не приходится. Когда А.А.Богданов, опираясь на формулировки Энгельса, вывел тождество общественного бытия и общественного сознания, он наткнулся на суровый вердикт Ленина: "Это явный идеализм, явная теория тождества сознания и бытия, ....этот вывод не имеет ничего общего с марксизмом" (т.18,с.343). Но как раз ленинское порицание "теории тождества сознания и бытия" не имеет ничего общего с марксизмом. Следовательно, коренное отличие ленинизма от марксизма полагается на уровне решения основного вопроса философии, т.е. первородно исходящем пункте философской системы: у Маркса отделение материи и духа, материализма и идеализма относительно и базируется на доктрине тождества, а у Ленина трактуется абсолютное размежевание двух главных констант философии в стиле гегемонизации принципа разделения.
       Тем не менее, Ленин не может допустить принципиального расхождения с марксизмом в столь кардинально важном моменте, и он вербует классиков марксизма в свои сторонники по части категорического размежевания материализма и идеализма: "Вполне в духе Маркса и в тесном сотрудничестве с ним Энгельс во всех своих философских работах коротко и ясно противополагает по всем вопросам материалистическую и идеалистическую линию, не беря всерьёз ни в 1878, ни в 1888, ни в 1892 годах бесконечных потуг "превзойти" "односторонность" материализма и идеализма, провозгласить новую линию, какой бы то ни было "позитивизм", "реализм" или прочий профессорский шарлатанизм" (т.18,с.358-359). Столь же избирательно Ленин относится к системе Фейербаха и из всего фейербаховкого многозвучия извлекает только мысль о доминировании физического над психическим; из выразительных заметок на полях конспекта книги Фейербаха "Лекции о сущности религии" можно понять, что Ленин, отметая идеалистические иносказания Фейербаха, полностью воспринимает его материалистическую основу, особо выделяя в ней те черты, что идейно перекочевали из ньютоновского реализма, в силу чего материализм Фейербаха был невысоко оценён классиками марксизма. Цитату Фейербаха "У человека нет никакого представления, никакого понятия о какой-то другой действительности, другом существовании, кроме чувственного, физического" Ленин сопровождает пометкой "замечательное приравнивание!" ("Философские тетради", 1990,с.48).
       Придание в системе ленинизма принципу разделения характера концептуального постулата означает, с одной стороны, отказ от герценовского, т.е. исконно русского, представления о диалектике как игре противоположностей, а с другой стороны, игнорирование энгельсовского закона взаимодействия. В онтологическом выражении это значит, что в системе ленинизма был реанимирован уже практически умерщвлённый диалектикой рассудочный принцип "или-или", под молот которого попал идеализм как противоположность материализма, и далее, что разобщение науки, философии и религии ленинизм понимает не как временное, исторически преходящее, состояние, а как объективный факт с постоянными потенциями, способными стать источником теоретического творчества, и тем был санкционирован уход от духовного качества, отказ от приоритетности человеческого фактора. Поэтому возглас Ленина на Х съезде ВКП (б): "Либо - тут, либо - там, с винтовкой, а не с оппозицией" вызван не перипетиями политической борьбы или партийными интересами, а служит выражением осознанной позиции, сформированной уже тогда, когда на изречении И.Дицгена "На место религии демократия ставит гуманность" Ленин рисует значок, обозначающий отступление от диалектического материализма ("Философские тетради", 1990,с.323)
       Метафора винтовки как нельзя образнее передаёт сущность ленинского мировосприятия, в системном виде отразившего диктат материи и монополию материализма, а, в общем и целом, система ленинизма концептуально становится законченной системой воинствующего материализма, берущей на себя функцию философии русского большевизма. Ленин указывал, что "Журнал, который хочет быть боевым органом, во-первых, в смысле неуклонного разоблачения и преследования всех современных "дипломированных лакеев поповщины"...Такой журнал должен быть, во-вторых, органом воинствующего атеизма" (1981,с.5). "Поповщина" у Ленина не нарицательное понятие, а термин, передающий содержание философского идеализма как антагониста материализма. И у Ленина сказано: "А у поповщины (= философского идеализма), конечно, есть гносеологические корни, она не беспочвенна, она есть пустоцвет, бесспорно, но пустоцвет, растущий на живом дереве, живого, плодотворного, истинного, могучего, всесильного, объективного, абсолютного, человеческого познания" (1990,с.279). Воинствующий материализм, согласно ленинским указаниям, концентрирует и приемлет в себя все функции по подавлению философского идеализма ("поповщины") и становится, таким образом, философией действия, а не взаимодействия, - уместно в этой связи энгельсовское изречение: "В основе этого лежит шаблонное, недиалектическое представление о причине и следствии как о двух неизменно противостоящих друг другу полюсах, и абсолютно упускается из вида взаимодействие" (1989,с.18). Абсолютизм действия, равно как канонизация разделения, склоняет динамику воинствующего материализма к реалиям ньютоновской механики по типу "или-или", что исключает предпосылки подлинной диалектики. Однако теория воинствующего материализма декретивно утверждает в качестве мировоззренческого догмата именно диалектический материализм и основанием служат больше соображения преемственности, чем внутренние посылки. Это означает, что место диалектики в воинствующем материализме заняло постулированное мнение о диалектике и таким мнением стал известный принцип партийности. Будучи принципом, т.е. общим положением, данное уложение необходимо должно содержать в себе предикат системы, а дух непримиримости и порицания инакомыслия, - эта артериальная кровь каждой диктатуры. - насквозь пронизывает принцип партийности и превращает его, помимо гносеологических масштабов, ещё в регулятивный норматив. Принцип партийности имеет в системе воинствующего материализма столь большую содержательную ёмкость, что включается в смысловую ткань основного вопроса философии, создавая тем специфическую особенность самой системе. Статья в "Философском словаре" (1975) ясно передаёт этот смысл: "Поэтому научная формулировка О.В.Ф. (основной вопрос философии - Г.Г.) позволяет последовательно провести принцип партийности в философии, чётко разграничить и противопоставить материализм и идеализм, решительно отстаивать научное мировоззрение диалектического материализма". Наиболее рьяный глашатель принципа партийности академик Б.М.Кедров делает упор на его репрессивной стороне: "Принцип партийности в философии означает неуклонную и беспощадную борьбу с позиций последовательного материализма против фидеизма и его философских прислужников, против идеализма во всех его проявлениях, непримиримость к малейшим уступкам идеализму и агностицизму, решительную критику всякого рода философских шатаний и отклонений от материализма" (1959). Сквозь такую призму в ленинизме рассматриваются и воспринимаются все произведения идеалистического толка и академик М.Б.Митин, особо заслуженный борец "за материалистическую биологическую науку", обеспечивший философскими средствами разгром эволюционной генетики в СССР, стоившей жизни академику Н.И.Вавилову, охарактеризовал диалектику современных идеалистических учений: "...такая диалектика представляет антипод научной диалектики марксизма-ленинизма, но антипод диалектический" (1987,с.12). Диалектический антипод диалектики - знаменательное достижение принципа партийности!
       Диалектика как понятие о потенциальных возможностях естественной динамики (т.е. истории) по своей природе исключает дух воинственности, и так же не подлежит догматизированию, как солнечный луч не подлежит коллекционированию. В силу того, что принцип партийности отвергает эти начала в своей основе, то догматизм становится ведущей формой мышления в системе воинствующего материализма, и тем сообщает полную завершённость его идеологии - идеологии диктатуры. Эталонный образец принципа партийности или, конкретно, "диалектический антипод диалектики", представил сам творец системы ленинизма в критическом разборе философии И.Канта; этот образец поучителен с многих сторон. Начала своей системы Кант explicite (в развёрнутом виде) демонстрирует в первом же абзаце "Критики чистого разума": "Без сомнения, всякое наше познание начинается с опыта; в самом деле, чем же пробуждалась бы к деятельности познавательная способность, если не предметами, которые действуют на наши чувства и отчасти сами производят представления, отчасти побуждают наш рассудок сравнивать их, связывать или разделять и таким образом перерабатывать грубый материал чувственных впечатлений в познание предметов, называемое опытом?" (!998,с.100). Поскольку эти начала звучат чисто по-материалистически, то для правоверных материалистов объяснение факта появления на такой плодотворной почве кантовской субъективно-идеалистической, т.е. по ленинским меркам враждебной материализму, конструкции всегда представляло сложную аналитическую задачу. Ленинское решение задачи дано в выражении: "Признавая единственным источником наших знаний опыт, ощущения, Кант направляет свою философию по линии сенсуализма, а через сенсуализм, при известных условиях, и материализма. Признавая априорность пространства, времени, причинности и т.д. Кант направляет свою философию в сторону идеализма" (т.18,с.206), т.е. Ленин утверждает, что система Канта сконструирована на механическом эклектическом соединении разнородных порядков. В другом месте Ленин представил философское объяснение кантовского эклектизма: "Материалистическое устранение "дуализма духа и тела" (т.е. материалистический монизм) состоит в том, что дух не существует независимо от тела, что дух есть вторичное, функция мозга, отражение внешнего мира. Идеалистическое устранение "дуализма духа и тела" (т.е. идеалистический монизм) состоит в том, что дух есть, следовательно, первичное...Кроме этих двух, прямо противоположных способов устранения "дуализма духа и тела", не может быть никакого третьего способа, если не считать эклектизма, т.е. бестолкового перепутыванья материализма и идеализма" (т.17,с.78). Следовательно, философия Канта есть не более, как "бестолковое перепутыванье материализма и идеализма" (как же были наивны и легковерны Маркс и Энгельс, которые гордились тем, что они как немецкие социалисты ведут своё происхождение от деятелей идеалистической школы, первым среди которых назван И.Кант!). Столь примитивное истолкование системы Канта, - одного из гениальнейших философских сооружений в истории человеческой мысли, - поучительно со стороны отношения принципа партийности к философскому наследию.
       Опыт для Канта не является цветком, а сам Кант не пчела, собирающая весь наличный нектар, - с опыта только начинается грандиозная мыслительная эпопея человека как философского тела. Кант говорит: "все представления, появляющиеся у нас непроизвольно (таковы представления чувств), дают нам познание предметов только такими, как они на нас воздействуют, а какими они могут быть сами по себе, - это остаётся нам неизвестным; стало быть, этот вид представлений даже при самом напряжённом внимании с нашей стороны и при всякой ясности, какую только мог бы придать им рассудок, может привести нас только к познанию явлений, но никогда не может привести нас к познанию вещей в себе" (1999,с.231). Это и есть сверхгениальная кантовская "вещь в себе" (Ding an sich). Кант мыслит, что в опыте человек приобретает знания двух видов: знание самого себя и незнание предмета, а точнее, знание о незнании. Знание своих чувств, возбуждаемых предметов в опыте, и знание о незнании независимого от сознания предмета даётся человеку в ходе деятельности соответственно двух родов умственной деятельности - рассудка и разума. Таковы главнейшие априорные допущения Канта, из которых вышла широчайшая дедукция, давшая постижение философа: "Это должно привести нас к различению (хотя и грубому) чувственно воспринимаемого мира и мира умопостигаемого, из которых первый из-за различной чувственности у отдельных воспринимающих мир субъектов также может быть чрезвычайно различным, тогда как второй, лежащий в его основе, остаётся всегда одним и тем же". Для Ленина, как и для многих философов, "вещь в себе" есть не до конца познанная вещь, предмет, не полностью раскрытый в силу преходящей слабости познавательных средств, в прямом смысле временное несовершенство познания. В этом состоит наибольшая загадка Канта, а вовсе не "бестолковое перепутыванье материализма и идеализма": кантовская "вещь в себе" непознаваема только для способов чувственного познания, т.е. для тех рассудочных правил и навыков, добываемых в созерцании и ощущении явлений в опыте, а никак не для разума, проникающего в умопостигаемый мир "вещи в себе". Кант постулирует: "Понятие умопостигаемого есть, следовательно, только точка зрения, которую разум вынуждён принять вне явлений, для того, чтобы мыслить себя практическим" и продолжает: "Эта мысль приводит, конечно, к идее другого порядка и законодательства, чем те, какие присущи механизму природы, относящемуся к чувственно воспринимаемому миру, и делает необходимым понятие умопостигаемого мира (т.е. совокупности разумных существ как вещей самих по себе)". В разряд "вещей в себе" у Канта входят не только природные предметы опыта, но и сам человек как объект умопостижения, а разум становится главным принципом существования "вещи в себе": "Проникая мыслями в умопостигаемый мир, практический разум вовсе не преступает своих границ, но он действительно преступил бы их, если бы захотел проникнуть в него с помощью созерцания, с помощью ощущения" (1999,с.с.231,240), поскольку рассудок, - средство познания чувственно постигаемого мира, - есть мышление категориального уровня, а разум, - познавательный аппарат умопостигаемого мира, - относится к мышлению понятийного уровня.
       Но интрига заключена тут в том, что в системе Канта, так пренебрежительно аттестованной Лениным, содержится родственное с ленинской системой ядро, которое доступно для понимания в системе воинствующего материализма больше, чем в другой философской системе., а сама ленинская концепция имеет в кантовском глубокомыслии поддержку своей базовой основе, какую ей не могла оказать никакая из имеющихся систем. Речь идёт об особым образом представленном Кантом пафосе разделения и различия как целевой установки его ноуменального проницания.. Познав различие явления и "вещи в себе", чувственно воспринимаемого и умопостигаемого миров, рассудочного и разумного образов мышления, Кант сделал само различие объектом своей философской системы, выводя общность между ними производными и вторичными признаками. Кант не решал основной вопрос философии в имплицитной форме, но нет сомнения какой способ решения здесь был бы единственным: Кант говорит, "...что за явлениями должны находиться вещи в себе (хотя бы и скрыто), от законов действия которых нельзя требовать тождества с теми законами, каким подчинены явления" (1999,с.241-242; выделено мною - Г.Г.). Первым обратил на это внимание, как на недостаток кантовского гнозиса, Г.Гегель: "Но далее, кантовская объективность мышления сама в свою очередь субъективна, поскольку, согласно Канту, мысли, хотя и суть всеобщие и необходимые определения, всё же лишь наши мысли и отделены от того, что есть вещь в себе, непроходимой пропастью" (1975,с.156). Этот же вывод сделал Г.В.Плеханов, и только Ленин не увидел родственного соответствия со своей системой, а аналогия здесь простирается значительно дальше, чем формальное сходство в отношении решения основного вопроса философии. Кант определил высшее уложение разума: "Разум должен рассматривать себя как творца своих принципов независимо от посторонних влияний" (1999,с.223) "...само это судилище всех прав и притязаний нашей спекуляции само никак не может быть источником первоначальных заблуждений и фикций" (1988,с.679), дав европейской познающей душе новое божество - разум. Таким образом, диктатура разума у Канта дана столь же определённо, как и диктатура материи у Ленина, и в фундаменте ленинской теории заложена та же абсолютная противоположность мышления и материи, а утверждаемое отношение между ними выходит из того различия, что и в кантовской системе, но главнейшие акценты в системах расставлены диаметрально полярно: У Канта пальма первенства отдана разуму, т.е. мышлению, у Ленина во главу угла поставлено бытие. С позиции этого последнего Ленин, во имя спасения своей системы вооружившись правилом "или-или", во всеуслышание объявляет философию Канта "бестолковым перевёртываньем материализма и идеализма", хотя объективно ничего не мешает подвергнуть такому отрицанию систему Ленина с позиции другого "или".
       В связи с этим не лишено интереса общее наблюдение, что способ решения основного вопроса философии формирует различные философские системы совершенно одинаковым способом на разных полюсах познания: по схеме тождества мышления и материи - система Маркса в материализме и система Гегеля в идеализме; на основе различия (противопоставления) духа и бытия составлены система Ленина в материализме и система Канта в идеализме. Подобная симметричность, имеющая вид оптического отражения, и создаёт формально-структурные основания родства материализма и идеализма, а отнюдь не их враждебности. При этом элементы сходства значительно ощутимее у систем с одним решением основного вопроса философии, - система Маркса больше близка к системе Гегеля, что обеспечило Марксу возможность безболезненно использовать в своём хозяйстве гегелевскую диалектику, чем к системе Ленина, где аналогия с кантовской "вещью в себе" воплотилась в отношении к духовному качеству человека. В этом состоит суть коренного отличия ленинизма от марксизма, узнанного на уровне решения основного вопроса философии.
       Как уже неоднократно указывалось, линия материализма и линия идеализма формируются в иной плоскости и на другом более углублённом уровне - в сфере генетических связей или соотношения материи и сознания. Однако определённость данного соотношения, - первичность материи и вторичность сознания, - в свете общего вывода из изложенного становится неопределённым: в своём исходном пункте материалистические и идеалистические системы тождественны и все являются вторичными по отношению к материальному (опытному) субстрату. Философия, таким образом, должна решать генетические соотношения своих двух компонентов, находясь как бы в надматериальном состоянии, и это понятно, ибо философия есть наука о мышлении, но, тем не менее, её изначальная природа всегда дуалистична и состоит из разноправных начал духа и материи, что и удостоверяется фактом основного вопроса философии. Монистическая природа любого мировоззрения (в теории отражения речь идёт только о материализме и идеализме) есть производное состояние, обусловленное генетическим принципом первичное-вторичное или решением основного гносеологического вопроса, осуществляемом в условиях, созданным определенным решением главнейшего отношения философии. Однако на этом уровне философская система уже отторгнута от своей материальной почвы посредством того отрицания материи, которое произведено решением основного вопроса философии и фактом своего образования на этом основании. Система перешла в другое состояние, где непосредственные признаки объективного генетизма первичное-вторичное становятся безотносительными к своему содержанию. Рефлексией решения основного вопроса снимается изначальные отношения сознания и материи, а также исходная соотнесённость этих атрибутов: материи как таковой и сознания как такового. Гносеологический вопрос разрешается в сфере иных соответствий и здесь в соотношения вступает другие качества, вычленённые из состояния такового и перешедшие, по Гегелю, в состояние инобытия: бытию стола, к примеру, должно соотноситься осознание именно стола, а не Марианской впадины и не первоэлемент сознания. Главное же состоит в том, что инобытийные качества данных атрибутов опосредуются отнюдь не однозначно: если рефлексия инобытия сознания по-прежнему состоит в ведении чистого философского мышления, то инобытие материи в форме стола, вычленённого из чрева бытия как такового, уже не подвластно философии и включается в компетенцию конкретной науки, где деятельность разума приобретает специфический облик.
       Если решение основного вопроса философии в виде тождества мышления и бытия выводится из многообразного опосредованного и действительного материала как имманентно-тотальное свойство всего сущего, то основной гносеологический вопрос (первичное-вторичное) относится к числу априорных суждений, индуктивно определяясь не как свойство, а как качество сущего свойства; если первое несёт в себе признаки аподиктического суждения, то второе можно отнести к разряду ассерторических суждений. Следовательно, решение основного вопроса философии в любом виде не создаёт действительных оснований для обособления материалистического и идеалистического комплексов мышления, а применяемый для этих целей генетический принцип первичное-вторичное, как иное отношение, несёт в себе классификационные функции, дающие начало гносеологическому вопросу, но даже в этом качестве, как будет показано далее, обладает невысокой разрешающей способностью.
       Подмена понятий с различной логической структурой, уравнивание разнопорядковых абстрактностей и подчинение рефлексии широкой содержательности более узкой составляют логический образ решения основного вопроса философии в марксистском учении, выклинившийся в отождествление основного вопроса философии с основным гносеологическим вопросом. А между тем, когда Гегель совершил подобную операцию, но в формуле с переставленными слагаемыми (первичное сознание, вторичное бытие), он подвёргся марксистской критике и Энгельс писал: "Но это никоим образом не мешает Гегелю делать из своего доказательства тождества мышления и бытия тот дальнейший вывод, что так как его мышление признаёт правильной его философию, то, значит, она есть единственно правильная философия и что, в силу тождества мышления и бытия, человечество должно немедленно перенести эту философию из теории в практику и переустроить весь мир сообразно гегелевским принципам" (соч., т.21,с.283)
       В противовес неопределённому первичное-вторичное более конкретным выглядит другой материалистический тезис, также опосредующий генетический принцип - независимость бытия от сознания и зависимость сознания от материи. Этим тезисом создаётся видимость абстрагирования от исходного материального источника, ушедшего или, лучше сказать бесследно растворённого в недрах философской системы, и данный тезис, как следствие генетического начала первичное-вторичное, несёт следы рефлектирующей деятельности разума, т.е. вроде по своей природе созвучен содержательному состоянию системы. Но в действительности, это логическая иллюзия, - хотя бы потому, что между суждениями "независимость бытия" и "зависимость сознания" отсутствует связка, и независимость бытия не есть условие зависимости сознания, а независимость существует и при зависимости, и при независимости сознания. В марксизме суждение о независимости бытия и зависимости сознания преподносится в качестве решения задачи, тогда как оно лишь условие задачи, которое в свете изложенного звучит таким образом: может ли быть действительным следствие в условиях, где антецедент не имеет силы. Здесь следует исходить из момента, в каком оба гении, - создатели противоположных систем Гегель и Энгельс, - были единодушны. По Гегелю: "Но сама материя есть абстракция...", а у Энгельса: "Материя как таковая, это - чистое создание мысли и абстракция". В таком обличии материя выступает на уровне решения основного вопроса философии, но глубже она уже не философское тело, ибо становится конкретным и определённым объектом. "Можно поэтому сказать, - пишет Гегель, - что не существует вообще материи, ибо она существует всегда как нечто определённое, конкретное", И в этом качестве материя познаётся в сфере конкретной науки. Следовательно, тезис - независимость бытия и зависимость духа - должен расчлениться на две части, относительно самостоятельных в гносеологическом плане. Требуется исходить из того, что устанавливаются соотношения двух компонентов единого отношения: 1. зависимость сознания от бытия и 2. независимость материи от духа. Хотя каждое из этих соотношений в самостоятельном плане предоставляет свой способ решения основного гносеологического вопроса при материализме и идеализме, их раздельное рассмотрение диктуется различной природой опосредующей деятельности: первое соотношение расположено в области чистого мышления и требует философского подхода, второе соотношение относится к сфере чистой материи и составляет объект научного творчества.
       Таким образом, марксистская формула "бытие определяет сознание" является не универсальным уложением, а законом ограниченного действия: для того, чтобы бытие стало для сознания определяющей константой, необходимы соответствующие условия. Возможно помыслить и иную гипотезу: данные особые условия появляются в случае, когда всеобщие и равнозначные величины сущего - бытие и дух - станут в отношении друг к другу в такую позицию, где зависимость сознания выявится через независимость бытия. Но как бы ни было, именно такие, исторические особые и человеческие самобытные, условия были провозглашены в марксизме, - и это экономика. Экономическая действительность или бытие капитала есть самое громкое слово, сказанное марксизмом в философии, истории, психологии, культуре, а общество благодаря марксизму, вне эволюции Спенсера и социальной реальности Дюркгейма, стало самым нужным объектом для познания человека. Экономическое бытие, разумеется, не изобретение Маркса, но заслуга Маркса в том, что изощрённо отрефлексированное, экономическое бытие приобрело для человечества высшую, порой единственную ценность, затмив все традиционные величины. Бытие, став экономическим, однако, не сообщает формуле "бытие определяет сознание" самодержавного статуса и ничего в этом плане не приобретает при замене на норму "экономика определяет сознание". Позиция отцов-основателей марксизма здесь мало отличается от точки зрения Э.Дюркгейма: "Мы далеки, стало быть, от утверждения, что экономический фактор - это лишь эпифеномен; после того, как он начинает существовать, он обладает своим особым влиянием и может частично изменить сам субстрат, из которого он происходит. Но нет никаких оснований каким-то образом смешивать его с этим субстратом и делать из него нечто особенно фундаментальное. Всё, наоборот, заставляет думать, что это фактор является вторичным и производным" (1995,с.207). Однако бытие не будет экономическим, если фактором, определяющим коллективное взаимодействие и силовой тонус общества, не будет причина экономического происхождения. В соответствие с законом взаимодействия по Энгельсу-Сеченову, этот фактор будет необходимо иметь неоднозначно-избирательный характер при общем приоритетном положении. Однако такой характер взаимодействия представляет собой нечто обратное тому, что принято в ленинской системе воинствующего материализма и что с присущей ему простотой выразил И.В.Сталин, сменивший В.И.Ленина на посту главного идеолога русского большевизма: "...ключ к изучению законов истории общества нужно искать не в головах людей, не во взглядах и идеях общества, а в способе производства, практикуемым обществом в каждый данный исторический период - в экономике общества" (1952,с.591). Исповедуемый при этом абсолютизм формулы "бытие определяет сознание" подменяет истинное взаимодействие однонаправленным воздействием, - у Ленина постоянно в ходу выражение "подавление", а подавление в буквальном смысловом понимании исключает диалектическую комбинацию противоположностей. Хотя подобная догматическая ограниченность неизменно оправдывалась адептами ленинизма ссылками на марксистские авторитеты, сами творцы марксизма демонстрировали большую широту и гибкость мысли, - как Энгельс, к примеру: "Политическое, правовое, философское, религиозное, литературное, художественное и т.д. развитие основано на экономическом развитии. Но все они также оказывают влияние друг на друга и на экономический базис. Дело обстоит совсем не так, что только экономическое положение является причиной, что только оно является активным, а всё остальное - лишь пассивное следствие" (1989,с.21). Таким образом, формула "бытие определяет сознание", данная в марксизме для ограниченных условий экономического бытия, была догматизирована и абсолютизирована в ленинской системе воинствующего материализма и приведена в состояние всеобщего тотального императива для всего бытия. Редукция марксистского основополагания, произведенная в системе воинствующего материализма, делает последнюю достаточно самостоятельным образованием, в котором действительно имеющиеся преемственные черты и унаследованность от марксизма декларативно преувеличены и генерализованы. Основная формула материализма имеет в ленинизме самобытный облик и потому она, будучи системообразующим признаком, формирует также самобытную философскую систему.
       Экономическое учение Маркса, составившее полное содержание экономического бытия Европы, утвердилось во многом благодаря своей исторической специализации и с её помощью заняло место социологического и политического логий; в общем, оно стало политэкономией и в этом качестве полагается более информативным, чем экономическая теория А.Смита либо научная социология Э.Дюркгейма. Европейское экономическое бытие как таковое, начавшись со становления городов и цехового ремесленничества, неуклонно и поступательно восходило к своей капиталистической вершине. В марксизме этот процесс был отрефлектирован в чеканную схему общественно-формационного развития - от первобытнообщинного общества через последовательные стадии и этапы к капитализму. Познанная на материале par excellence европейского типа экономического бытия, данная схема декларативно заняла место универсального стимулятора общественного движения человечества, некий гуманитарный адекват естественной прогрессивной эволюции Герберта Спенсера. К.Маркс писал в предисловии к первому изданию "Капитала": "Дело здесь, само по себе, не в более или менее высокой ступени развития тех общественных антагонистов, которые вытекают из естественных законов капиталистического производства. Дело в самих этих законах, в этих тенденциях, действующих и осуществляющихся с железной необходимостью. Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину её собственного будущего...Общество, если даже оно напало на след естественного закона своего развития, - а конечной целью моего сочинения является открытие экономического закона движения современного общества, - не может ни перескочить через естественные фазы развития, ни отменить последние декретами" (1983,т.I, с.с.6-9,10). Таким образом, философская вольность, допускающая творческое обращение с основной формулой материализма, в марксизме соседствует с историческим универсализмом, выводящим единый и всеобщий путь общественного усовершенствования человечества, конечной целью которого становится социалистический идеал - светлая перспектива мира. В системе воинствующего материализма Ленина исторический универсализм Маркса органически слился с догматизмом и абсолютизмом формулы "бытие определяет сознание", а в итоге была явлена система ленинизма, в лучшем случае, как фантазия на тему марксизма, а потому в корне неверным является определение Сталина: "Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции", так же, как наибольшим заблуждением будет считать философию русского большевизма системой марксизма-ленинизма.
       А между тем историческая составляющая русского экономического бытия явно не подпадает под действие марксистской общественно-формационной схемы развития. С этой проблемы начал свою творческую деятельность В.И.Ульянов-Ленин, и считается, что в работе "Развитие капитализма в России" он дал её окончательное решение в пользу марксизма. Но на деле это вопрос даже не был поставлен Лениным. На солидном статистическом и описательном материале Ленин обнаружил становление, - и весьма интенсивное, - русского экономического бытия, в отдельных моментах которого явственно просвечивают признаки капиталистических, а точнее, эксплуататорских, отношений. Но Ленин не показал, в какой мере эти отношения должны характеризовать капиталистический путь по Марксу, если они, во-первых, вызваны не всеобщим экономическим законом, а крестьянской реформой 1861 года, и, во-вторых, русский капитализм по Ленину полностью лишён исторической предопределённости европейского капитализма. Ленин утверждал капиталистические отношения в крестьянской России, не придавая особого значения тому, что в экономическом учении Маркса земледельческое производство по своему внутреннему содержанию противостоит типично капиталистической структуре труда, и "что капитал (в который включается и земельная собственность как его противоположность)" объемлется знаменитой триединой формулой, где земля и земельная рента (главные составляющие земельной собственности) входят своей самостоятельной составной частью. Ленин упустил у Маркса важное указание, что "...та форма, в которой находит земельную собственность зарождающийся капиталистический способ производства, не соответствует этому способу", а потому капитализация сельского хозяйства есть насильственный внешний, а не идущий изнутри, т.е. закономерный, процесс. А в целом Маркс заявил в "Капитале": "Анализ земельной собственности в её различных исторических формах лежит за рамками этой работы" (1978,т.III, кн.III, с.с.672,669). Если бы русское экономическое бытие было представлено в формах исконно российского сельскохозяйственного производства, то это и был бы "специфически исторический результат капиталистического способа производства", но Ленин показал развитие капитализма в России в догматизированных марксистских критериях капиталистической (но не земледельческой) динамики, проигнорировав высказывание Маркса, "что мы имеем целью представить внутреннюю организацию капиталистического способа производства лишь в его, так сказать, идеально среднем типе" (1978, т.III,с.905).
       Итак, философская система воинствующего материализма или ленинская философия русского большевизма в своих важнейших системообразующих параметрах не имеет декларированных родственных связей ни с философскими постулатами марксизма, ни с коренными устоями русского классического материализма (Герцен, Сеченов, Плеханов). Зато русское народничество заимело в лице ленинизма своего глубокого разработчика и даже идеологического вождя. Нападки Ленина на движение народников, которыми обычно доказывается отход Ленина от народнической идеологии, по своей природе суть очищение идеи народничества от исторически изживших себя форм либо субъективных перегибов. А сама первосущность народничества - верховенство народа - в том же самом основополагающем качестве перекочевала в систему воинствующего материализма. Связь между народническим движением и большевистским течением, наличие которой упорно отрицается советской историографией, в собственно духовном поле зрится настолько монотонной, что в ней не улавливаются переходные стадии, и вовсе не случайным, а глубоко символичным выглядит факт того, что в лидерах обеих движений стояли родные братья из семьи Ульяновых - Александр и Владимир. Что же касается чисто духовной стороны, то С.Л.Франк блестяще показал, как относительно просто интеллигент-народник превращается в революционера-террориста, а само народничество также просто раскрылось в диктатуре пролетариата, стоило только поменять объект "любви" - с крестьянина на рабочего.
       Система воинствующего материализма, являясь в той или иной мере целостным философским произведением, заведомо обладает внутренней структурностью, и, если к ней подойти с шаблоном классификации, какой обычно состоит из гносеологического, онтологического и методологического аспектов, то достаточно определённо, хотя и с известной условностью, в философии русского большевизма можно выделить три составных части: 1. теория отражения, 2. учение об общественных формах сознания и 3. теория насилия.
       Т е о р и я о т р а ж е н и я. Теория отражения исполняет в общем плане роль теории познания в системе ленинизма и ею можно назвать совокупность теоретических (философских) положений системы воинствующего материализма, непосредственно предопределённых ленинским решением основного гносеологического вопроса в порядке генетического первичное-вторичное. Теория отражения в качестве первичной инстанции имеет ленинскую аксиому: "вся материя обладает свойством, по существу родственным с ощущением, свойством отражения" (т.18,с.91; выделено мною - Г.Г.). Иные конструктивно-категориальные моменты отражения как научного выведения в ленинском первоисточнике отсутствуют, и их место занимают общие постулаты, опосредующие тотальные понятия, и представление о сознании как органе отражения Ленин выводит из максимально широкого содержания материи и материализма: "Одна линия - что чувства дают нам верные изображения вещей, что мы знаем самые эти вещи, что внешний мир воздействует на наши органы чувств. Это - материализм..."; "Это и есть материализм: материя, действуя на наши органы чувств, производит ощущение"; "Материализм вообще признаёт объективно реальное бытие (материю), независимое от сознания, от ощущения, от опыта и т.д. человечества. Материализм исторический признаёт общественное бытие независимым от общественного сознания человечества. Сознание и там и тут есть только отражение бытия, в лучшем случае приблизительно верное (адекватное, идеально точное) его отражение" (т18,с.с.107,50,346). О теории познания, как определённом механизме получения "верного изображения вещей" в сознании, указания даются также в самом общем виде: "Первая посылка теории познания, несомненно, состоит в том, что единственный источник наших знаний - ощущения" и отсюда "...совершенно ясная философская линия: ощущение открывает человеку объективную истину", а в качестве окончательного вывода подано утверждение: "Считать наши ощущения образами внешнего мира - признавать объективную истину - стоять на точке зрения материалистической теории познания - это одно т то же...Быть материалистом значит признавать объективную истину, открываемую нам органами чувств" (т.18,с.с.127,132,134-135). Итак, невзирая на бессистемность суждений и расплывчатые общие контуры значений, отчётливо вырисовывается ленинская гносеологическая модель, состоящая из двух постулатов, которые в совокупном виде слагают концептуальное ядро ленинской теории отражения: 1. ощущения (в общем выражении, органы чувств, чувственное восприятие) создают верный образ внешнего мира и 2. ощущения являются единственным источником знаний и объективной истины.
       Таким образом, в гносеологическую часть своей системы Ленин закладывает вовсе не оригинальную доктрину, а воссоздаёт идеи эпохи английских эмпириков времён Френсиса Бэкона, обобщённые в философской композиции сенсуализма. Главенство чувственного познания - сердцевину сенсуализма - гениально воплотил в свою систему Исаак Ньютон, положивший начало европейской классической науки. Ленин не просто опирался на ведущие моменты сенсуализма, а понимал сенсуализм гносеологической формой материализма и считал, что "объективный сенсуализм, т.е. материализм"; сенсуализмом оправдывалась ленинская установка на абсолютизацию, как средство познания, на чём базировалась ньютоновская наука. В начале ХХ века после появления теории относительности А.Эйнштейна и теории квантов М.Планка величественная система ньютоновских абсолютов пришла в неустойчивое состояние и вместе с классической наукой терпела крах и доктрина сенсуализма. Ленин отозвался работой "Материализм и эмпириокритицизм" (1909), где подвёрг критике лидера новой европейской науки Эрнеста Маха и его единомышленников: "На самом деле махисты - субъективисты и агностики, ибо они недостаточно доверяют показаниям наших органов чувств, непоследовательно проводят сенсуализм. Они не признают объективной, независимой от человека реальности, как источника наших ощущений. Они не видят в ощущениях верного снимка с этой объективной реальности, приходя в прямое противоречие с естествознанием и открывая дверь для фидеизма" (т.18,с.130).
       Но сенсуализм как философская система и особенно его фетишизация в ленинском исполнении не имел не только какой-либо поддержки в русском материализме, но в лице сеченовской системы приобрёл стойкого антипода, несмотря на энергические потуги ленинцев перетянуть Сеченова на свою сторону. Не удивительно, что гносеологическая часть ленинской системы во всей сенсуалисткой красе получила одобрение на народническом полюсе и идеолог народничества Н.Г.Чернышевский заявил: "Подлинник и копия одинаковы; наше ощущение одинаково с копией. Наше знание о нашем ощущении - это одно и то же с нашим знанием о предмете...Мы видим предметы такими, какие они действительно существуют" (1951,т.III,с.810-811). А правильнее сказать, что ленинская теория отражения имеет генетические корни в русском народничестве больше, чем в классическом прототипе, ибо оказывается, что родоначальный сенсуализм содержит особенности и качественный покрой неидентичный ленинским характеристикам.
       Идея приоритета чувственного истолкования внешнего мира принадлежит не английским эмпирикам, а христианским средневековым богословам, самый значительный из которых Квинт Септилий Тертуллиан заявил: "В природе нет обмана, всякий предмет выражает то, что должен выражать. Чувства возвещают нам то, что предписал им закон, который заставляет чувства несколько иначе представлять предметы, нежели как бывает", а credo выразил Бернардино Телезио: "Строение мира, величину и природу содержащихся в нём вещей следует не постигать, как поступали древние, посредством разума, но воспринимать ощущением, выводя их из самих вещей". Эта идея своеобразным образом была отрефлектирована в идеологию блистательной когортой английских эмпириков, главу которой Ф.Бэкона Маркс назвал "отцом экспериментальной философии".
       В сенсуализме английских творцов привлекает не идея чувственного восприятия предметного мира, а, скорее новый способ миропознания, отличный от греческого, и в их трактатах без труда можно найти как склонения к натурализму Аристотеля, так и отклонения от этого материализма в сторону идеализма Платона, не отвергая ни того, ни другого. Другими словами, первоначальный сенсуализм есть не что иное, как настойчивые попытки выйти на основной вопрос философии - отношение материи и сознания. Этот поиск завершил И.Ньютон, который впервые, хотя и не без идеологической помощи своих сенсуалистстких соотечественников, не только поставил, но и решил основной вопрос философии по формуле hypotheses non fingo, т.е. с помощью устранения духовного, умственного, фактора. Томас Гоббс провозглашает: "Начало всех признаков есть то, что мы называем ощущением (ибо нет ни одного понятия в человеческом уме, которое не было бы порождено первоначально, целиком или частично, в органах ощущения). Всё остальное есть производное от него". Но вместе с тем Гоббс считает ощущение "призраком", ибо "объект есть одно, а воображаемый образ или призрак - нечто другое" ("Антология мировой философии", с.310). В другой своеобразной тональности звучит воззрение другого авторитета сенсуализма Френсиса Бэкона: "Бесконечным числом способов, иногда незаметных, чувство пятнает и портит разум. Но в наибольшей степени помехи и ошибки человеческого ума происходят от косности, несамостоятельности и обмана чувств, ибо то, что возбуждает чувства, предпочитается тому, что сразу чувства не возбуждает, хотя бы это последнее и было лучше..." ("Антология мировой философии", с.198). Ещё один мыслитель из этого числа Джон Локк, - автор философской формулы сенсуализма "nihil est in intellectu, guod non fuerit in sensu" (ничего нет в мышлении, что не было бы в чувстве), - тем не менее, сделал достаточно много, чтобы оправдать добавку Г.Лейбница к этой формуле - "nisi intellectus ipse" (кроме самого мышления), т.е. дезавуировал абсолютизм своей формулы, чего реально не заметил Ленин, - "ибо, - писал Локк, - в уме можно иметь такие идеи и тогда, когда таких предметов нет и никакой объект не воздействует на наши чувства". Познавательный арсенал учения Локка сосредоточен в двух сферах, базирующихся на существовании двух типов идей - полученных органами чувств, "ощущения" по Локку, и сформированных умом, "рефлексия" по Локку. Весь терминологический багаж локковской теории сенсуализма, - "первичные качества" и "вторичные качества", "простые идеи" и "сложные идеи", "модусы", "субстанции", "отношения", - предназначается для опосредования связей и раскрытия внутреннего содержания каждого их этих типов идей. Показательным представляется заключение Локка: "так как чувственное познание не простирается дальше существования вещей, представляющихся нашим чувствам в каждый данный момент, то оно ещё намного ограниченней предыдущих", имея в виду познание, возникшее на базе рефлексий, - "интуитивное" познание и "демонстративное" познание.
       Концептуально сходными выявляются исходные начала воззрений ещё одного творца сенсуализма - Давида Юма: "Он называет восприятием всё, что может быть представлено умом, пользуемся ли мы нашими органами чувств, или воодушевляемся страстью, или проявляем нашу мысль и рефлексию. Он делит наши восприятия на два рода, а именно впечатления и идеи" ("Антология мировой философии", с.588). Хотя в целом юмовская философия уходит значительно в сторону от того содержания, какое мы пытаемся уяснить в системе сенсуализма в свете основного вопроса философии, это тождество отправных моментов у всех корифеев чувственного познания, как бы возвратившихся к греческим истокам, придаёт сенсуализму несколько иной облик, чем должно следовать из отождествления сенсуализма с материализмом в духе ленинских воззрений о ведущей роли чувственного комплекса отражений в образовании верного образа действительности и формировании объективной истины. Во-первых, вопреки ортодоксальному звучанию формулы Локка, сенсуализм не содержит в себе признания примата ощущений в познании и сохраняет греческую дуалистичность по платоновской схеме: наслаждение - идея, с обязательным присутствием компонента разума, которому отводится завершающая роль в становлении истины. Во-вторых, сомнения в достоверности сенсорных отражений, присущие научному сенсуализму, несовместимы с ленинским материализмом и потому уравнивание материализма с сенсуализмом недействительно в этом отношении. А это означает, что сенсуализм как философски завершённое учение о чувственном познании стерилен в этом плане с основным вопросом философии и его индифферентность порождается отсутствием познавательной потребности в решении проблемы отношения сознания и материи, ибо при любом его решении чувства в сенсуализме будут рассматриваться чувственно. Однако сенсуализм содержит то качество, и, несомненно, самое главное, которое, собственно, и воспринял материализм в образе онтологической основы.. Д.Локк таким образом сформулировал его: "Ибо эта реальность заключается в постоянном соответствии идей с определённым устройством реальных предметов. Но отвечают ли идеи этому устройству как причине или как прообразу, это неважно; достаточно, что идеи постоянно вызываются им". Здесь чётко расставлены акценты: верность ощущений, которые Гоббс метко назвал "признаками", не составляют главного содержания сенсуализма, - это место занимает генетическая сторона - происхождение идей и ощущений. Глубокая характеристика, данная сенсуализму И.М.Сеченовым, имеет в виду ньютоновскую развитую форму сенсуализма, где опыт уже твёрдо обозначен законодателем познания, а первым с философской убедительностью об этом заявил Локк, сделав центральным рядовое суждение Бэкона: "Всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений и соответствующих, целесообразно поставленных опытов. Здесь чувство судит об опыте, опыт судит о природе и о самой вещи". Конкретизировал его в виде, принятом материализмом, Давид Юм: "...что ни одно открытие не могло быть более благоприятным для решения всех споров относительно идей, чем то, что впечатления всегда обладают первенством по сравнению с последними и что каждая идея, которую доставляет воображение, впервые появляется в виде соответствующих впечатлений" ("Антология мировой философии", с.с. 198-199,589).
       Таким образом, суждение, ставшее впоследствии основным вопросом гносеологии материализма, зародилось в сенсуализме вне связи с основным вопросом философии. И даже более того. Сенсуализм стал почвой, где произросли ростки двух противоположных решений основного вопроса философии в его истинном значении как отношения материи и сознания. Первый росток был взращён юмовской доктриной "Мы не знаем ничего, кроме определённых частных качеств и восприятий" и протянулся к И.Канту и его трансцендентальной философии. Исходным моментом кантовской гносеологии становится представление об опыте и статусе объективной реальности в процессе познания, и Кант не "направляет свою философию по линии сенсуализма", а прямо берёт у сенсуализма самое сенсуалистское зерно - опыт и на этой основе решает основной вопрос философии. Поверив Юму, что из опыта мы можем знать только частности, т.е. предпосылки знания, другие же высшие компоненты, - необходимость и всеобщность, - которые и придают знанию законченный облик познания, Кант изымает из области разума вне какой-либо связи с реальным миром. Так возник знаменитый кантовский дуализм: с одной стороны, умопостигаемая "вещь в себе" - материя, с другой - постигающий трансцендентальный разум - сознание, и между ними пролегает абсолютная разделённость мышления и материи. Другой философский побег, взошедший на сенсуалисткой почве, был взлелеян локковской рефлексией с её скрытой потенцией тождества материи и сознания, какая была гениально раскрыта Г.Гегелем, который также начинает с сенсуалисткой аксиомы, что "философия имеет своим исходным пунктом опыт, непосредственное и рассуждающее сознание".
       Итак, положение об ощущении как верном образе внешнего мира, положенное Лениным в качестве основополагающего постулата системы воинствующего материализма, не является доминантным в содержательном объёме родоначального сенсуализма, а если и может исходить из сенсуалистского подхода, то только в форме опосредованного выведения. Главная концептура ленинского материализма, - "материя есть объективная реальность, данная нам в ощущении", - не находит подтверждения своей полноты и когнитивного веса ни со стороны психологии (Сеченов), ни со стороны философии (сенсуализм). А со стороны общефилософского значения категория "ощущение" или "восприятие", имеющего хождение в анналах европейской философской логики, ленинская дефиниция материи кажется малоинформативным упрощённым суждением. Ленин отказывается рассматривать ощущения в градациях пространства и времени, ибо последнее по своей природе является нематериальными феноменами и как таковые в самостоятельной ипостаси относятся Лениным к разряду "профессорского шарлатанства". Но именно с позиций этих категорий философия оценивает всё чувственное познание в целом, и ощущения в частности. Непререкаемым до настоящего времени авторитетом тут остаётся И.Кант: "Следовательно, ощущение есть то, что обозначает действительность в пространстве и времени сообразно её отношению к тому или иному виду чувственного созерцания. Раз ощущение (которое называется восприятием, если оно применено к предмету вообще, не определяя его) дано, мы можем благодаря его многообразию создать в воображении различные предметы, не имеющие вне воображения никакого эмпирического места в пространстве и времени". Это означает, что ощущение не в силах не только создать верный образ, но и образ предмета внешнего мира вообще, - ощущение предоставляет верные признаки пространства и времени, т.е. верные предпосылки образа, а сам образ возникает в процессе иного психоневрологического явления с участием иных действующих сил. Это происходит тогда, когда на смену рассудку приходит разум в соответствии с изысканиями Канта: "Сама природа разума побуждает его выйти за пределы своего эмпирического применения, в своём чистом применении отважиться дойти до самых крайних пределов всякого познания посредством одних лишь идей и обрести покой, лишь замкнув круг в некотором самостоятельно существующем систематическом целом" (1998,с.с.886,786). Разум, следовательно, есть превращённое восприятие (ощущение), чего не учитывает ленинская теория отражения.
       В теории отражения непосредственным воплощением элемента сознания, а равно и решения гносеологического вопроса, считается второй ленинский постулат об ощущении как единственном источнике знаний. Этим удостоверяется объективная значимость чувственной сферы в той "машине познания", которая конструируется теорией отражения: родоначальный субстрат (материя) - верный и единственный образ материального субстрата (органы чувств) - орган управления и познания (мозг и нервная система) - воздействие на материальную среду (производственная деятельность). Главная конструктивная особенность чувственной сферы в этом механизме обусловлена её переходным характером и связующим положением между чистой материей и чистым духом-мозгом, где должны объективироваться признаки, отражающие абсолютную противоположность материи и сознания. Поэтому основной упор в ленинской гносеологии делается на чувственной стороне познания и постулат о том, что ощущения суть единственный источник познания, только и способен опосредовать основополагающую аксиому материализма о независимости бытия и зависимости духа. Мозг в составе центральной нервной системы полагается в этой "машине познания" высшим звеном, осуществляющим функции управления, "т.е. системой, согласующей деятельность различных органов между собой и регулирующей с помощью психического отражения взаимоотношение организма с внешней средой" ("Философский словарь",1975). Положение о том, что мозг есть орган отражения, относится к ключевым в теории отражения: "Мозг - только орган психической деятельности, а не её источник" (С.Л.Рубинштейн, 1957,с.6).
       Невзирая на то, что представление о верном образе внешнего мира в ощущениях нельзя причислить к сенсуалистическому учению, другие важнейшие параметры теории отражения - первичность материи и роль чувственного восприятия - находят непосредственные адекваты в категориальном арсенале сенсуализма, а основная концептуальная линия сенсуализма о мысли как развившимся ощущении (по И.М.Сеченову) продолжена в теории отражения. Не подвергая сомнению действительного наличия в научном базисе сенсуализма положения о приоритетном характере ощущения как концептуальной основы, требуется обратить внимание на особый нюанс. Отец сенсуализма Джон Локк в первой главе второй книги "Опыта о человеческом разуме" излагает как бы конспект своего учения: "1. Идея есть объект мышления. 2. Все идеи приходят от ощущения или рефлексии. 3. Объект ощущения есть один источник идей. 4. Деятельность нашего ума - другой их источник". Локк даёт развёрнутую экспликацию пункта 4: "Этот источник идей каждый человек целиком имеет внутри себя, и хотя этот источник не есть чувство, поскольку не имеет никакого дела с внешними предметами, тем не менее он очень сходен с ним и может быть довольно точно назван "внутренним чувством". Но, называя первый источник "ощущением", я называю второй "рефлексией", потому что он доставляет только такие идеи, которые приобретаются умом при помощи рефлексии о своей собственной деятельности внутри себя" ("Антология мировой философии", 1970). Нельзя сказать, что локковские воззрения, несомненно, отражающие влияние платоновской идеалистической линии, оказали существенное воздействие на содержательную определённость сенсуализма, но важно принять во внимание, что позиции идеалистического направления (локковская рефлексия), ставящие под сомнение чувственный гегемонизм в виде единственного источника знаний, присутствуют и в такой суперматериалистической разновидности как сенсуализм. Влияние рефлексии Локка оказывается определяющим во всех идеалистических системах и прежде всего в системе Канта, как одного из решений основного вопроса философии, и в системе Гегеля, как его другого решения. И эта степень влияния настолько велика, что ставит перед выбором, - что признать исторической ценностью сенсуализма - чувственный гегемонизм или локковский дуализм: "ощущение" - "рефлексия". Ибо последнее простиралось так далеко, что нашло отражение в строго научной концепции Сеченова в лице двух фаз психической эволюции - предметное мышление (чувственное познание) и отвлечённое мышление (логическое познание). По существу, разрешение основного вопроса в сеченовской системе реально вытекает из углублённого научного осмысления этих двух фаз.
       Концептуальная особенность ленинской теории отражения, как уже указывалось, состоит в том, что она не имеет ни оформленного, ни завершённого авторского вида. Будучи деятелем творческого плана, Ульянов-Ленин понимал, что философская платформа возглавляемого им политического большевистского движения не может существовать без консолидированного гносеологического центра. Лениным были даны генеральные контуры этого центра в виде двух основополагающих постулатов, а компактную, более менее систематизированную форму, теория отражения приобрела в результате деятельности огромного института советских философов-ленинцев. И при этом выявляется достаточно любопытное общее обстоятельство: чем тщательнее разрабатывается исходный тезис, тем больше доводы и аргументы превращаются в контрдоводы и контраргументы, и тем более возникающие суждения отклоняются от генеральной линии ленинской гносеологии. Это важный концептуальный момент теории заслуживает углублённого и специализированного разбора, для которого здесь нет места и надобности, - достаточно, дабы не быть голословным, ссылок не некоторые обстоятельные, монографического плана, сочинения с констатированием фактов подобного разногласия.
       Так, Р.М.Османзаде, давая логико-методологический анализ проблемы идеального в составе основного вопроса философии, начинает с тезиса: "Из постановки и разработки основного вопроса философии Ф.Энкгельсом и его последующего анализа В.И.Лениным (в "Материализме и эмпириокритицизме") можно сделать вывод о том, что в данном случае речь идёт об отношении противоположностей" и продолжает в духе требуемого ленинского разделительного рассуждения: "Из формальной противоположности духовного материальному можно сделать и тот вывод, что его существование в противоположность существованию материальному не реально (значит, мнимо), что оно не протекает во времени. Этот вывод также является принципиально неверным, ибо существование духовного так же реально, как и существование материального и оно так же протекает во времени. Здесь могут иметь место и другие подобные деформации. Всё это и говорит об ограниченности методологии, исходящей из формальной характеристики материального и духовного как противоположностей" (1988,с.с.8,10). Из указанной посылки неизбежно следует заключение о вхождении сознания, как обладающее принципом реальности и существованием во времени, в понятие материи, а Ленин именно за это критиковал И.Дицгена: "Что в понятие материи надо включать и мысли, как повторяет Дицген в "Экскурсиях"..., это путаница, ибо при таком включении теряет смысл гносеологическое противопоставление материи духу, материализма идеализму..." (т.18,с.259). Не спасает, а только запутывает положение ссылка Османзаде не некий "формальный" подход, - у Ленина противостояние сознания и материи положено абсолютно, т.е. при всех подходах. Таким образом, уже первые шаги по углублению в объект познания, - духовное, - приводит к расхождению с первоисточником, что считается недопустимым в советской философской школе и что различные авторы избегают часто с завидным умением. В положение такой же апории попадает и А.В.Булыгин при исследовании природы того же идеального. Здесь также противоречия закладываются в исходном тезисе: "Иначе говоря, идеальное, рассматриваемое в качестве гносеологического отношения сознания и материи, предлагает необходимость их абсолютного противоположения, которое может быть только при осознанном отношении человека к миру" (выделено мною - Г.Г.). Противоположность мышления и материи мыслится в ленинском учении как объективный постоянный факт, существующий вне сознания, и потому проявляется при любом отношении людей в мире; "осознанное" же отношение предусматривает изначальную деятельность сознания, причём в роли руководящего и направляющего стимула, т.е. в первичной, начисто отвергаемой в ленинизме, ипостаси. А.В.Булыгин умозаключает: "Отношение сознания и материи как отношение абсолютной противоположности должно отвечать следующим условиям: необратимости этого отношения; несимметричности (невозможна параллельность существования этих сущностей в одной и той же точке пространственно-временного интервала); нетранзитивности (изменение С-вещи не зависит от А-образа, хотя С зависит от В-деятельности, и В зависит от А") (1988,с.с.10,15). Параллельность существования сознания и материи в одной точке пространственно-временного интервала есть необходимое условие существования конструктивного познания. Ощущения возникают лишь при контакте (не всегда непосредственного) субъекта и объекта, благодаря которому возникает явление воздействия, и что является единственной причиной появления самого отношения материальное - духовное; по выражению Сеченова: "Как продукт опыта, мысль всегда предполагает ряд жизненных встреч с воспринимаемым предметом при разных условиях восприятия" (1948,с.406). Нелепо говорить о каком-либо познании при разделении мышления и бытия пространственно-временными интервалами и отсутствия "жизненных встреч", ибо этим полностью искажается суть опыта. Способность из настоящего знать прошлое и видеть будущее посредством умения совмещать в единой пространственно-временной координате субъект и объект - суть особенность и величайшее преимущество человеческого познания, но в то же время и корень многих ошибок. Нетранзитивность в данном отношении ложна и её попросту не существует. Материализм не отрицает тезиса Гегеля, что "дух есть деятельность", а поскольку деятельность (В) не может существовать без образа (А), и изменение вещи (С) зависит от В, то, в конце концов, С становится функцией А, что и выступает опровержением ленинского тезиса о независимости объективной реальности от сознания. Здесь ничего не остаётся другого, как воскликнуть вместе с Ф.Энгельсом: "Так бывает всегда, когда принимают "сознание", "мышление" вполне натуралистически, просто как нечто данное, заранее противопоставляемое бытию, природе".
       Один из крупнейших идеологов теории отражения С.Л.Рубинштейн начинает с определения: "Кратко и сначала грубо приближённо суть теории отражения можно выразить так: ощущаются и воспринимаются не ощущения и восприятия, а вещи и явления материального мира" (1957,с.8). Хотя здесь, на первый взгляд, удостоверяется лишь первичная роль материи, преподанная в своеобразной форме решения основного вопроса философии по-ленински, но, по сути дела, раскрывается весь процесс познания, опосредуемый и дефинируемый в понятиях теории отражения: сигнал внешнего мира, полученный в виде ощущения, которое, будучи верным образом и единственным источником истины, доходит до финиша в неизменном виде и, не подвергаясь воздействию со стороны ощущения и восприятия, поступает в орган отражения - в мозг. Этот механизм выступает физиологической констатацией философской абстракции об абсолютной противоположности материи и сознания: первое (внешний сигнал) существует, чтобы отражать, второе (ощущение) - чтобы воспринимать; первое не может функционировать в роли второго, а второе - в виде первого. При том, однако, исключается линейная зависимость между этими компонентами, по крайней мере, в той форме, в какой зарождается весь процесс отражения, исходя полностью из физического объекта, как первичного. С.Л.Рубинштейн предлагает довольно тонкую структуру механизма действия постулата абсолютного различия мышления и сознания, найдя оригинальную связку, связывающую эти явления, невзирая на их противопоставление: "То, что ощущение, восприятие, сознание - образ внешнего мира, в теории отражения диалектического материализма означает, что их гносеологическое содержание неотрывно от их предмета". Новшество Рубинштейна состоит в том, что следует иметь в виду не просто верный образ внешнего мира, а гносеологически верный образ, а это качественно меняет всю ситуацию, причём не в сторону, нужную автору. Гносеологический фактор на стадии образа, - а именно он соответствует действительности, ибо в ленинской теории отражения решается не основной вопрос философии, а основной гносеологический вопрос, - отдаёт ведущую функциональную роль в отражении принципу сознания, а это означает, что ощущаются ощущения и воспринимаются восприятия. Но подобное содержание не воспринимается теорией отражения, поскольку она основывается на простом переносе объекта в недра субъекта посредством ощущений, а новшество Рубинштейна позволяет лишь отвергнуть чисто механическое или фотографическое копирование натуры в сознании. Потому этот автор вынужден уйти в скрытую оппозицию к официальным канонам теории отражения: "теория отражения диалектического материализма - это реализация линии материалистического монизма в решении гносеологического вопроса о соотношении образа и вещи" (1957,с.32). Но о каком соотношении может идти речь, если в теории отражения твёрдо исходят из установки о верном образе вещи? Рубинштейн и называет соотношение "гносеологическим вопросом", но для гносеологического освещения необходимо первую скрипку отдать сознанию, что составляет наивысшую ересь в ленинизме.
       Если следовать разработкам другого серьёзного выразителя идей теории отражения Н.В.Медведева, то данное учение начинается с положения, что отражение в виде физического факта представляет собой сенсорную копию свойства объекта и составляется из двух крупных классов психических явлений: чувственно-образного отражения или психических ощущений, образующее чувственное познание и состоящее из - а) ощущения, б) восприятия и в) представления; и логического отражения или рациональное познание, в которое включаются понятия, суждения, умозаключения, теории. Соответственно выделяются два вида психической деятельности человека, по И.П.Павлову, - "низшая нервная деятельность" и "высшая нервная деятельность", хотя строго обусловленного соответствия между психическими явлениями - чувственное отражение и логическое отражение - и порядком нервной деятельности не существует, но их взаимосвязь и есть фиксированный на уровне познающей личности, т.е. на гносеологическом уровне, вид отношения мышления и материи. Этот вид в системе материализма классифицируется двояко: по-марксистски - в свете тождества мышления и материи и по-ленински - в форме абсолютизма различий сознания и бытия. По такому плану более выпукло выступают ранее указанные атрибуты, составляющие разные основы марксистского и ленинского понимания материализма: в первом случае отличия сознания и бытия выводятся из их тождества, во втором - координирующие начала покоятся на их различии; в первом случае, у Маркса, основной гносеологический вопрос (первичное-вторичное) растворён в основном философском вопросе (отношение бытие-сознание), во втором, по Ленину, - гносеологический вопрос вытеснил идею тождества мышления и бытия и единолично занял место ratio essendi (основа бытия) основного вопроса философии, - и отсюда разные системы познания.
       В советской концепции теории отражения все установленные наукой стадии чувственной нейропсихической деятельности выполняют определённые функционально соподчинённые процедуры, которые следуют по цепи простое-сложное в направлении низшее-высшее. Из такой автоматизированной системы ясно, насколько необходимо, чтобы в самом начале цепочки, на стадии ощущения, познающая личность располагала исключительно достоверной информацией или верным образом внешнего мира. Академик Павлов писал: "Ощущение - это простейшее субъективное переживание, данное каким-то внешним агентом (раздражителем) органам чувств, а восприятие - это есть то, что у меня получается в мозге, когда это раздражение оказывается связанным с другими раздражителями и со следами прежних" (сборник "Павловские среды", т.II, с.565). Следующая стадия - представления, которые венчают чувственный ряд отражений, - как отмечает Н.В.Медведев: "Представление выступает как высшая форма чувственного отражения предметного мира" (1963,с.111). Логическое познание или высшая нервная деятельность, таким образом. начинается с материала, образованного на стадии представления, и доводит его до окончательного завершения в виде нематериального класса объектов (умозаключений, идей, теорий), повторяя, в сущности, структуру знания, известную ещё И.Канту: "Всякое наше знание начинает с чувств, приходит затем к рассудку и заканчивается в разуме, выше которого нет в нас ничего для обработки созерцаний и для подведения его под высшее единство" (1964,с.340).
       В современной теории отражения этому расчленению придаётся большое значение ввиду постулированного утверждения о ведущей роли ощущения в создании верного образа внешней среды, а канонизация вывода о формировании объективной истины органами чувств устанавливает фокус гносеологического интереса в области чувственно-образного отражения, фактически возвышая сферу чувственного познания над логическим сектором мышления. К каким бы комплиментам и превосходным эпитетам в адрес "высшей нервной деятельности" ни прибегать, истинное положение дел с верным образом и объективной истиной в теории отражения явно создаёт гносеологические приоритеты чувственному познанию, ибо конечная цель всего процесса есть получение объективной истины, а те сферы, где эта цель непосредственно не реализуется, неизбежно должны быть функционально подчинёнными. Таким образом, теория отражения по своей внутренней сути является рефлексией чувственного познания и потому здесь не стоит, казалось, логически уместный вопрос: к чему такая сложно сочленённая и иерархически согласованная структура прохождения внешнего сигнала от начала до окончательного завершения, если конечная цель соотношения сознания и материи - объективная истина формируется в самом начале на стадии ощущения?
       В итоге следует сделать вывод, противоречащий основам ленинской теории отражения, что объективная истина как действительно верный образ действительности формируется не ощущениями и её создание происходит не в области чувственной сферы, а в поле логического познания. Наименование или термин "логическое познание", бытующий в теории отражения, невзирая даже на то, что нелогического познания не существует, хорош тем, что указывает на разум как главнейшую особенность и приоритетное качество этого познавательного уровня, формирующего искомую объективную истину. Отличительные, одновременно и диагностические моменты логического и чувственного способов познания понятно изложены Н.В.Медведевым: "В чём же состоит качественное отличие логического (рационального) познания от чувственного? Логическое познание есть отражение общего в вещах и явлениях, тогда как чувственное познание отражает отдельные вещи и явления. В логических формах отражается не просто то, что общо многим предметам, но и то, что существенно для них; в образах же чувственного отражения, напротив, представляют собой наглядные образы отдельных предметов и явлений. Логическое отражение включает в себя и такие объективные стороны и моменты, которые непосредственно не отражаются органами чувств, тогда как в сферу чувственного познания входит лишь то, что непосредственно воспринимается людьми" (1963,с.147). Как не кажется упрощённой данная схема с позиций современных психологических представлений, ценность её в том, что, находясь в лоне ленинских идеологических канонов, Медведев, вольно или невольно, указал на то, что главнейшие составляющие истинного знания и важнейшие элементы объективной истины (абстракция, всеобщность, необходимость, причинность) не входят в компетенцию чувственной деятельности, а формируются на качественно другом, а именно, логическом уровне. Однако это понимание никак нельзя обусловить основополагающими установками ленинской гносеологии; здесь прямо сказывается влияние воззрений Сеченова, которые и составляют научный костяк современных взглядов, как об этом можно судить по утверждению В.А.Барабанщикова: "Психологические представления о восприятии давно вышли за пределы исходного феномена - непосредственно-чувственной данности индивиду окружающей среды. В систему детерминант перцептивной динамики включаются характеристики и объекта, и воспринимающего индивида (субъекта), и способа их взаимодействия" (1990,с.7)
       2. У ч е н и е о б о б щ е с т в е н н ы х ф о р м а х с о з н а н и я. Данное учение развилось из определения К.Маркса: "Экономическая структура общества составляет реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствует определённые формы общественного сознания" (т.13,с.6). Хотя отцы-основатели марксизма запустили в оборот термины "базис", "надстройка", "формы общественного сознания", но все усилия они сосредоточили на двух первых, выводя экономический закон общества, а термин "формы общественного сознания" вовсе не культивируется в их сочинениях, проходя в качестве термина свободного пользования. Данным учением ленинизм не только отличается от марксизма, но и афиширует свою самобытную сущность догматической философии: в лице об общественных формах сознания система воинствующего материализма сконцентрировало духовное достояние материализма, возникшего на базе первичности материи, или, другими словами, вывела духовную составляющую материализма в условиях, где материя поставлена демиургом в отношении духа, а сознание дано в коллективной абстракции общественного сознания. Именно в таких условиях принцип партийности превращает свою регулятивную функцию в аппарат, генерирующий само сознание, но исключительно в коллективных (общественных) формах. Этим последним учение об общественном сознании по Ленину принципиально отличается от коллективного сознания, бытующего в западной научной социологии. Согласно Э.Дюркгейма, общество являет себя синтезом индивидуальных себетождественных величин и "Поскольку этот синтез - творение целого, то именно целое есть та сцена, на которой разворачивается его действие. Поэтому равнодействующая сила, выделяющаяся из него, выходит за пределы каждого индивидуального сознания, как целое выходит за пределы части. Она существует как в целом, так и посредством целого. Вот в каком смысле эта равнодействующая является важнейшей по отношению к отдельным людям" (1995,с.234). Принцип партийности в среде воинствующего материализма ликвидирует у данной "равнодействующей" часть равно и заменяет её на моно, но при этом удаляется всякое напоминание об индивидуальной человеческой составляющей.
       Итак, учение о формах общественного сознания зиждется на категорическом императиве материализма, а, точнее, выступает его воплощением в субъективной области на общественном уровне, и Б.А.Чагин в своём обстоятельном труде говорит: "Исходным философским (онтологическим и гносеологическим) принципом материалистического понимания истории является тезис - бытие (первичное) определяет сознание (вторичное). Применяя этот методологический принцип к человеческому обществу и его развитию, Маркс установил, что общественное бытие обуславливает общественное сознание", и разъясняет, что тут требуется понимать "под формой общественного сознания определённое идейное содержание, обусловленное объектом отражения, способом отражения и той специфической социальной ролью, которую оно играет в духовном развитии общества" (1982,с.с.3,104). Но, несмотря на идеологическую ясность исходных установок, учение не может избавиться от неопределённостей действующих факторов, как в "общественном сознании", так и в "общественном бытие", - например, национальный фактор как таковой. И под давлением подобных фактов учение о формах общественного сознания вынуждается даже к ограничению абсолютизации принципа абсолютизма, как это трактует Б.А.Чагин: "Признавая зависимость общественного сознания от общественного бытия, под воздействием которого формируется и развивается духовная жизнь общества, мы не можем считать, что духовные процессы сводятся к прямолинейному отражению этого воздействия, они обладают и собственными внутренними закономерностями, относительной самостоятельностью". Однако во имя спасения фундаментального принципа не только учения, но и всей философской системы, возможно использовать совершенно откровенную софистику: "Закон зависимости общественного сознания от материальной деятельности людей объективно абсолютен, но всегда выступает в объективно относительной форме..." (Б.А.Чагин, 1982, с.с.30,31; выделено мною - Г.Г.).
       Закон зависимости общественного сознания практически означает, что по характеру и состоянию какой-либо из существующих форм общественного сознания, - право, мораль, искусство, наука, религия, философия, - возможно судить о соответствующем состоянии общественной основы и общественного бытия на определённом историческом отрезке любой общественно-экономической формации. И наоборот, - последняя детерминирует соответствующее состояние своих форм общественного сознания. Римская империя осталась в истории как государство с особой общественной структурой и как таковое должно, согласно канонам учения об общественном сознании, обладать определённой наукой, что зафиксировано И.Д.Рожанским: "...римская наука должна рассматриваться в качестве одного из этапов античной науки в целом, а именно в качестве последнего, заключительного её этапа, поскольку время римского владычества над странами средиземноморского региона хронологически почти совпадает с эпохой Римской империи, распад которой ознаменовал собой крах всей античной цивилизации". Такова теоретическая предпосылка и здесь же И.Д.Рожанский излагает факты: "Мы не можем назвать ни одного римлянина, который внёс какой-нибудь, хотя бы самый незначительный вклад в развитие указанных точных наук. Нечто сходное имело место и в сфере философии" (1988, с.338). Итак, в случае с Римской империей наличие общественной основы не сопровождается соответствующей формой общественного сознания.
       Другой формой общественного сознания выводится искусство. Врял ли кто может приобщиться к этому понятию, минуя греческое искусство, и никто не станет оспаривать, при любом отношении к нему, что греческому искусству обеспечено бессмертие. В свете означенного учения это обстоятельство показывает только одно, что такое искусство может возникнуть при соответствующе совершенных общественных условиях. В отношении последнего К.Маркс высказал любопытное замечание: "Бывают невоспитанные дети и старчески умные дети. Многие из древних народов принадлежат к этой категории. Нормальными детьми были греки. Обаяние, которым обладает для нас их искусство, не находится в противоречии с той неразвитой общественной ступенью, на которой оно выросло. Наоборот, это обаяние является её результатом и неразрывно связано с тем, что незрелые общественные условия, при которых это искусство возникло, и только и могло возникнуть, никогда уже не могут повториться вновь" (т.46,ч.I,с.48). Таким образом, греческая история показывает существование развитой формы общественного сознания при незрелом и несовершенном общественном бытие. В то же самое время возможно привести такие же исторически бесспорные факты, где устанавливается требуемое соответствие между общественными условиями и формами общественного сознания (право в Римской империи, философия средневековья, английская наука ХVII века). Но именно положения, где наличествуют факты разнополюсного значения, лишают все установки и каноны учения об общественных формах сознания их постулированного статуса; именно "в то же самое время" становится непреодолимой преградой для всех уложений, сконструированных по схеме "или-или", и для тех "объективно абсолютных" законов, которые выступают в "объективно относительной форме". Итак, принцип абсолютизации в учении о формах общественного сознания безнадёжно запутывается в сетях способа "или-или".
       Принципу главенства в ленинской концепции общественного сознания принадлежит особая роль, и хотя этот принцип трудно отличим от принципа абсолютизации, он возведён в привилегированное положение. Б.А.Чагин указывает: "Основными формами общественного сознания являются: сознание политическое, правовое, нравственное, художественное, научное, философское". В теории данного учения количество конкретных форм сознания и их содержание не являются величинами постоянными и они служат объектами теоретического анализа, в частности, дискуссия по поводу экономического сознания, но постоянным при этом остаётся то, что главенство среди них отдаётся политическому сознанию. Содержание последнего показал В.Ж.Келле: "Особенностью политического сознания является его органическая связь с борьбой классов, с политическими отношениями, что и делает его особой формой сознания" (1988,с.67; выделено мною - Г.Г.); теоретическое обоснование этому подходу излагает тот же Б.А.Чагин: "Социальная функция конкретных форм общественного сознания характеризуется политико-идеологической установкой класса, выражающей его потребности и интересы. Через призму классовых интересов формы общественного сознания отражают общественные отношения и вместе с тем являются средством борьбы того или иного класса...Таким образом, формы общественного сознания в антагонистическом обществе выступают в качестве духовного орудия классовой борьбы. В них каждый класс утверждает своё самосознание". Классовое (политическое) сознание превращается, следовательно, в наиболее полный и чуткий концентрат глубинных эманаций, идущих от общественного бытия и отражающий сущностную природу материального гегемона в общественной сфере. Классовое сознание воплощается в "Принцип партийности - важнейший методологический принцип марксистско-ленинской теории в объяснении явлений классового общества..." (Б.А.Чагин, 1982,с.с.106,61,196) и становится гносеологическим фундаментом системы воинствующего материализма, в рамках которого осуществляется решение основного гносеологического вопроса. На этих правах политизация всех общественных сфер деятельности - права, морали, искусства, науки, философии - является не произвольной или субъективной деятельностью, а практическим механизмом функционирования всей системы воинствующего материализма.
       Классовые установки, определённые в качестве стимуляторов социальных функций отдельных общественных форм сознания, не имеют ничего общего с научной деятельностью или с идеологизацией. Идеологизация (идео-логия, изучение идей) в той мере, в какой она связана с формированием и распространением идей, есть непосредственное проявление жизнедеятельности сознания и всегда суть сомнения. Сознание без идей невозможно. Разумеется, существуют ложные или слабые идеи, а равно недостаточная идеологизация, но не может быть чрезмерной идеологизации, - последнее представляет собой наибольшее достижение мышления. В повседневной политической жизни под идеологизацией понимается нечто иное, прямо противоположное. В системе воинствующего материализма, где классовое сознание определено в качестве основополагающего отражения общественного бытия и в силу закона, по которому примат материи редуцируется во властное сознание, она реализуется через особый аппарат - партию, возникающую в связи с потребностью властного сознания обладать рычагами власти, которая по понятным причинам формирует отнюдь не сомнения (идеи), а лишь мнения. Вполне понятно, что мнения не несут в себе непосредственных противопоказаний сомнению, а даже наоборот, выступают в некотором роде его зачаточной формой, но разрушительную тенденцию по отношению к сомнению они приобретают в условия монополизма своего политического содержания. Монополия политизированного мнения и есть банальная идеологизация, на базе которой зиждется принцип партийности, как "важнейший методологический принцип". В роли главенствующего сознания классовое мышление приобретает статус первичности в среде всех иных форм сознания и выдвигается в ранг своего рода адеквата категорического императива общественного материализма: формы общественного сознания зависимы от классового сознания. Последнее становится реализованным концептом духовного уничижения в духовной сфере. Подчинённое зависимое положение личностного фактора выступает в сфере общественного сознания как непосредственный результат отношения, предусмотренного во всех формах общественного сознания, и выводится в виде аксиомы на базе общего постулата материализма о первичности материи и вторичности сознания. В таком направлении развивается коллизия общество-личность в учении о формах общественного сознания.
       В основе этой коллизии находится отношение общественное сознание - индивидуальное сознание и самое важное в этом отношении, определяющее гносеологическое наполнение учения и генерирующее его онтологические результаты, состоит в том или ином виде конкретных черт отличия между ними, что создаёт иллюзию их реального сосуществования. Это обстоятельство фиксируется в утверждении Б.А.Чагина: "Индивидуальное и общественное сознание представляет собой единство противоположностей, внутренне и неразрывно связанных между собой. В этом единстве приоритет принадлежит общественному сознанию, подобно тому, как в соотношении общества в целом и индивида определяющее значение имеет первое" (1982,с.44). Противоположности, существующие именно как разнокачественные "отдельности", в самом ближайшем виде определяют себя через взаимосвязь, "единство" различий, и основная гносеологическая операция учения о формах общественного сознания должна бы воплотиться в редукцию отношений в мыслительном комплексе к зависимостям основного вопроса философии, т.е. установления различных сущностей, где можно было бы обозначить генетические связи первичное-вторичное или независимое-зависимое. В действительности же процесс редукции не опирается на каие-либо конкретные механизмы и операции и, по существу, это явление отсутствует, а потому общественное и индивидуальное сознания не обладают действительными отличиями, которые закрепили бы их отношение в плане первичное-вторичное или определили бы факт зависимости. На это место поставлена голая декларация, выразительный образец которой продемонстрировал В.И.Толстых: "Общественное сознание - в качестве особой внутри себя организованной действительности, то есть определённых структурных форм и схем деятельности, - противостоит индивидуальному сознанию и воле, так что с его требованиями, принципами и ограничениями вынуждены считаться все без исключения. И в этом смысле оно вполне суверенно, обладает относительной самостоятельностью и даже известной независимостью от индивидуального сознания" (сб. "Общественное сознание и его формы", 1986,с.36). Умозрительность, декларативность и, в конечном счёте, догматичность подобных суждений вполне закономерны, если учесть наличие предустановленной цели - оправдать то положение человека и личностного сознания, какое отвела им ленинская гносеология, где "процесс восприятия не является чисто субъективным, ибо опосредован общественно сформированным миром предметов" и потому "человек смотрит на мир глазами общества" (В.А.Лекторский, 1980,с.171). А это означает, что под прессом общества оказываются не только функциональные свойства сознания, но и его структурные атрибуты, и В.Ж.Келле без тени юмора заявляет: "используемые в деятельности человека познавательные способности и средства: рука, органы чувств, способность к абстрактному мышлению, фантазия, интуиция и т.п. - либо сформированы обществом, либо преобразованы им", хотя совершенно непонятно, чем римский сенатор отличается от секретаря обкома в части органов чувств, да и всего телесного прочего.
       Выявленное таким образом противопоставление теория отражения ещё более расширяет и воплощает его в понятия индивидуального и коллективного субъектов познания; В.А.Лекторский вполне серьёзно убеждён в их реальной самостоятельности в виду наличия качественно различающихся типов знания: для индивидуального субъекта - "осознаваемое знание" и для коллективного субъекта - "объективированное знание". Принципиальная разница между ними закреплена через "существование особых, специфических законов коллективного процесса развития знаний, законов, отличных от тех, которые характеризуют индивидуальное познание" (В.А.Лекторский,1980,с.13). Появился субъект с довольно зловещим смыслом - общественный индивид.
       Марксизму принадлежит несомненная заслуга в научном обозрении природы человека в виде двойственной ипостаси - как предмета природы и как продукт труда, - или как биосоциального объекта. В этом состоит самая общая и самая главная особенность человеческого бытия, выделяющего его из царства живой природы. И с тех пор проблема человека плавится в горниле главного спора о соотношении факторов в его становлении и развитии, протекающего в хорошо разработанном традиционном русле "или-или": или социальные факторы, или биологическая эволюция. И даже советские философы, считающие себя обладателями марксистского метода - основной истины в этой проблеме - вынуждены признать: "Никто не может сегодня претендовать на однозначное решение этих вопросов" (И.Т.Фролов). Это происходит и по причине того, что позиция самих советских философов сложна для восприятия, логически противоречива и запутывает проблему. Так, представления основного специалиста по этому вопросу академика И.Т.Фролова можно понять, лишь выпутавшись из путаницы с понятиями "существо", "сущность", "существование": "При этом следует, по-видимому, с самого начала оговориться, что представление о человеке как о биосоциальном существе фиксирует лишь особенности его налично-телесного и духовного существования, тот факт, что он принадлежит одновременно как к миру природно-биологическому, так и к миру социальному. Разумеется, эта внешне определяемая наличность человеческого существования не может быть продолжена и распространена на его внутренние характеристики, поскольку это приводит к ложным представлениям о "биосоциальной сущности" человека и т.п. В действительности же сущность человека является социальной, но существование его определяется не только этим" (1983,с.с.72,33). Так, каково же существование биосоциального существа с социальной сущностью?
       Противоречия заложены уже в исходном тезисе всего учения: "Марксистско-ленинская методология определяет доминирующее значение социальных методов исследования человека, выступая тем самым против биологизаторских тенденций" (И.Т.Фролов,1983,с.71). Биосойиальная единица - человек, определяемый в виде индивидуального сознания или осознаваемого знания, в конечном и начальном счёте находится под контролирующим воздействием социального (общественного) фактора, - это первая аксиома теории общественных форм на уровне социального сознания. Выделяемое И.Т.Фроловым положение составляет основное гносеологическое содержание всего учения о формах общественного сознания, однако его смысл, ясный и прозрачный со стороны классической динамики, постоянно искажается и подменяется тем, что в данное воздействие произвольно внедряется диалектический принцип, как, к примеру, сделал В.И.Толстых для отношения индивидуального сознания и общественного сознания: "...взаимосвязь и взаимозависимость двух видов форм сознания - диалектическая и реально реализуется посредством "взаимопроникновения" (сб. "Общественное сознание и его формы",1986,с.37). Ясно, что при наличии какого-либо приоритета или главенства или доминирования одного из взаимодействующих агентов, диалектическое взаимодействие исключается в принципе, ибо исключается действие диалектических факторов при отсутствии абсолютно первичного и абсолютно вторичного, требуемого законом Энгельса о диалектическом взаимодействии. Данные соображения приводятся здесь в подтверждение уже высказанного вывода о том, что в теории общественных форм сознания вместо действительной диалектики применяется мнение о диалектике, сохраняющим в своей сердцевине ньютоновскую динамику по схеме действие-противодействие.
       Подобная ситуация отражает положение не только в конкретном моменте соотношения социальных и биологических факторов в проблеме человека. В совершенно аналогичном ключе рассматривается и другой базовый элемент учения о формах общественного сознания - "общественное бытие", если верить словам П.Гиндева: "Общественное бытие есть диалектическое взаимодействие между всеми материальными условиями жизни человеческого общества при доминирующей, определяющей и решающей роли способа производства материальных благ" (1977,с.59). Идеологи данного учения несут знамя подобного мышления дальше, в историю: "Без решения вопроса о первичности материальной основы общественного сознания нет теории исторического материализма", - восклицает Б.А.Чагин (1982,с.31). Напротив, её нет при доминирующей, определяющей, решающей, т.е. заведомо исторической, роли какого-либо агента, при исходно-изначальном положении первичного, когда приоритетный фактор уже несёт в себе зачатки дальнейшего результата, а принцип детерминации определяет направление действия первичного; в силу этого науки, исповедующие ньютоновский материализм - механика, физика, химия - лишены исторического содержания. История есть там, где существует процесс, составленный из периодов, стадий и этапов, в свою очередь вызванных тем, что приоритет одного фактора переходит к другому, что одно определяет другое и в то же время становится определяемым, что решающие причины сменяются решающими следствиями; история есть там, где властвует взаимодействие, исключающее абсолютно первичное и абсолютно вторичное. Потому исторические материалы выступают наиболее весомыми контраргументами учению о формах общественного сознания. В том, насколько далеко отстоит мнение о диалектике от подлинной диалектики можно убедиться, сопоставив по приведенным примерам уровень теоретизирования в области общественных форм сознания с рецептом диалектического анализа, выписанного ещё Н.Г.Чернышевским: "Сущность его состоит в том, что мыслитель не должен успокаиваться ни на каком положительном выводе, а должен искать: нет ли в предмете, о котором он мыслит, качеств и сил, противоположных тому, что представляется этим предметом на первый взгляд; таким образом, мыслитель был принуждён обозревать предмет со всех сторон, и истина являлась ему не иначе, как следствием борьбы всевозможных противоположных мнений" (т.III. 1947,с.208).
       Невзирая на призывы И.Т.Фролова к соблюдению истинно диалектических динамических соотношений социальных и биологических факторов, этому учёному удалось наиболее удачно выразить синтетическое решение проблемы человека в духе мнения о диалектике: "Следовательно, специфика человека как биосоциального существа состоит в том, что его превращение в существо "сверхбиологическое" в основном высвободило его из-под власти эволюционных механизмов". Итак, "сверхбиологический человек" есть формула человека, принятая на вооружение теорией отражения, в соответствии с которой представляется главнейший человеческий фактор - сознание. Естественно, в свете подобного представления природы человека диалектика социального и биологического превращается в пустой звук, ибо биологическое исчезло и растворилось в надбиологическом, и здесь не стоит вопрос о каких-либо общих законов, управляющих органическими и неорганическими силами, а заключения Сеченова и Рубинштейна оказываются неприемлемыми в "сверхбиологическом" состоянии, ибо отрицаемые эволюционные механизмы суть не что иное, как механизмы естественного отбора. Положение индивидуального сознания и понятия о его сущности, трактуемые в рамках данного решения проблемы человека, компактно выражены тем же И.Т.Фроловым: "Соответственно, человек предстаёт уже не просто как индивид, являющийся частью рода человеческого, но и как личность в её взаимосвязи с обществом. Конечно, и индивид, поскольку он обладает всеми человеческими качествами, характеризуется не только генетической целостностью, но и биосоциальным существованием, так как он является общественным индивидом" (1983,с.84).
       Н.Н.Моисеев придаёт "сверхбиологическому" состоянию историко-антропологическое содержание и связывает его появление с заключительной стадией антропогенеза, когда завершилось формирование морфофункциональной организации человека: "Итак, окончание антропогенеза связано с новым качественным изменением всего процесса развития - морфологическое совершенствование Человека закончилось: эволюция, в том числе и развитие мозга, прекратилась. Механизм генетического развития Человека на основе внутривидового отбора практически перестал функционировать" (1990,с.122), а, следовательно, прекратилось "и индивидуальное развитие человека". В ход вступил новый фактор - "общественная организация", которая и стала результатирующей силой общественного и духовного прогресса человечества. Но именно здесь теорию форм общественного сознания подстерегает, по-видимому, наибольшая сложность: индивидуальное развитие человека, а, следовательно, индивидуальное сознание исторически предшествует созданию общественной организации и общественного сознания, а с позиции законодательного генетического принципа это означает, что индивидуальное сознание обладает правом первичности по отношению к социальному сознанию и должно главенствовать над ним.
       Таким образом, невзирая на манипулирование диалектической терминологией и ссылки на классиков, официальная позиция учения о формах общественного сознания построена на односторонней извращённой диалектике и состоит в признании единого социального фактора, формирующего личное сознание человека. Эта позиция, полностью игнорирующая роль биологической субстанции и духовной жизни личности, чётко сформулирована И.В.Сталиным: "Если природа, бытие, материальный мир является первичным, а сознание, мышление - вторичным, производным, если материальный мир представляет объективную реальность, существующую независимо от сознания людей, а сознание является отображением этой объективной реальности, то из этого следует, что материальная жизнь общества, его бытие также является первичным, а его духовная жизнь - вторичным, производным, что материальная жизнь общества есть объективная реальность, существующая независимо от воли людей, а духовная жизнь общества есть отражение этой объективной реальности, отражение бытия" (1952,с.584).
       Возведение человека в "сверхбиологическое" состояние, вызванное доминированием социальных факторов над биологическими, привело к двум практическим выводам, составляющим важные идеологические положения системы воинствующего материализма. Первое. Главенство социальных параметров над природно-естественными приводит в конечном итоге к вытеснению непосредственного ощущения природы человеком и замены его опосредованными восприятиями через технолого-экономические каналы, - в этом состоит смысл так называемого экономического сознания - самого злостного антагониста индивидуального сознания. Разрыв с природой приводит человека к утрате личной индивидуальности, ибо только природа формирует индивидуальное сознание, и уход от природы означает приход к социальному человеку и общественному индивиду, - в общем выражении, к общественно обезличенной личности. Второе. Вывод человека из сферы влияния естественного отбора высвечивает глубинные корни "сверхбиологического" состояния человека. Наука пережила период отождествления дарвинизма с мальтузианством, где естественный отбор уравнивался с борьбой за существование, и признала за истину утверждение Энгельса: "Но совершенное ребячество - стремиться подвести всё богатое многообразие исторического развития под тощую и одностороннюю формулу: "борьба за существование" (1982,с.270). Идею о том, что социальная жизнь не может быть зеркальным отражением органической жизни, - трюизм по линии всех философских систем, - воинствующий материализм, следуя принципу абсолютизации по схеме "или-или", воплощает в полное отрицание влияния законов органического бытия в общественной области, и закрепляет данное положение в форме главенства социальных факторов над биологическими. А глубинные корни этой идеологии приютились в ленинском решении основного вопроса философии на базе абсолютного противопоставления материи и сознания, и сверхбиологического человека можно считать другим выражением этого решения. В свете иного решения основного вопроса (Гегель и Маркс - в философии, Сеченов - в психологии) никакое "сверхбиологическое" существование не может быть освобождено от единых законов материи и духа.
       Первейшим, а, по существу, единственным объектом, который выносит на себе всю реальную мощь государственного принуждения, является индивидуальное сознание. Панидеологические формы, посредством которых государство демонстрирует верховенство социально-экономических факторов над частным сознанием, реализуется в общественном бытие благодаря целому комплексу особых уложений - инструкций, кодексов, законов и пр. Самым главным выступает то обстоятельство, что отдельная личность, фигурирующая в этих уложениях или ими предусматриваемая, представляет собой некую среднестатистическую величину, обобщённый образ множества индивидуальностей, а, в общем - абстракцию. Совершенно неизбежный и в такой же мере закономерный конфликт обобщённого гражданина и реального человека или абстракции с действительностью составляет основу правовой организации любого государства вне зависимости от общественно-экономической базы. Последняя, помимо всего прочего, оказывает влияние на критерии государственного и гражданского права, т.е. те признаки, которые легли в основу абстрактного обобщения множества лиц в государстве и сведения их в одно юридическое лицо. Каждое судопроизводство есть производство соответствия между действительной личностью и юридическим лицом, а каждый суд суть конфликт государства с человеком, - явления нормальные для закономерно функционирующего государства. Самые видимые различия государств начинаются именно с правового горизонта, - с критериев гражданственности и характера судосоответствия. В демократическом государстве критерии гражданственности обусловлены этико-экономическими параметрами, т.е. реальным положением личности в обществе, а суд производит соответствие бумажной абстракции с действительным человеком (так называемая презумпция невиновности), т.е. суд защищает человека от государства - банальнейшая истина демократии. В том же случае, когда осуществляется обратная операция и производится соответствие человека бумажной абстракции, т.е. когда государство вынуждает и принуждает каждую личность следовать собственным нормам и когда суд защищает государство от человека, тогда налицо все диагностические признаки диктаторского режима. Эти признаки усугубляются действием доктрины о зависимости личного сознания от общественного бытия и главенства материальной жизни общества над духовным состоянием, а непосредственным следствием становится превращение бюрократии в правящую инстанцию. Специализация бюрократических отношений проходит параллельно усилению диктаторской власти, а довольно часто они подпитывают друг друга, паразитируя на одном и том же субстрате - индивидуальном сознании. Апогей в усовершенствовании бюрократического механизма наступает в тот момент, когда юридическое право фактически заменяется бюрократическим правом, т.е. главенство закона переходит в его толкование, а казуистика и прецеденты становятся основными рычагами, регулирующими взаимоотношения государства и личности. Бюрократическое право есть право отождествлять абстракцию с реальностью и оно создало бумажную цивилизацию, утопив в океане инструкций, море анкет и тайфуне указов индивидуальное сознание, и оставив личности лишь одно право - право на бесправие.
       Большевистский демократический централизм отличается от любого демократического принципа, прежде всего тем, что основным критерием гражданственности он делает классовое сознание, т.е. не этико-экономический, а идеологический параметр. Являясь, само по себе абстракционной величиной, классовое сознание, внедрённое в правовую область, многократно усиливает юрисдикционную абстрактность правового процесса и выступает предпосылкой бюрократического права, в результате чего истинное правосознание подменяется бюрократическим правопорядком. Демократический централизм есть двигатель внутреннего сгорания бюрократической машины государства. Общественное сознание в понимании учения об общественных формах сознания правильнее было бы назвать бюрократическим сознанием, ибо оно изначально определено и действует в запрограммированном внешним источником режиме, а формы его выражения заключены во внешних императивах и нормативах, созданных и исходящих из центра, - своеобразный "госзаказ". В итоге бюрократическое право породило новое общественное явление, которое и следует рассматривать в качестве диагностического признака демократического централизма, - так называемую номенклатуру. В блестящем исследовании М.С.Восленский, которому философия обязана открытием номенклатуры как общественного явления системы воинствующего материализма, вскрыл основополагающую черту номенклатуры: "Торжество в мирное время политических признаков объяснялось следующей закономерностью, малопонятной в условиях капиталистической конкуренции: при реальном социализме считается целесообразным, хотя об этом не принято прямо говорить, назначать на посты людей, которые для работы на этих постах не очень подходят, а в ряде случаев совсем не подходят. Это на первый взгляд нелогичное явление, с которым, однако сталкиваешься на каждом шагу в любой социалистической стране, имеет вполне рациональное объяснение. Каждый должен чувствовать, что он занимает место не по какому-то праву, а по милости руководства, и если эта милость прекратится, то он легко может быть заменён другим" (1990, N6,с.212). Восленский убедительно и доказательно показывает функционально-структурную сторону номенклатуры, но не использует понятие бюрократического права, и для объяснения происхождения данного явления прибегает к весьма сомнительному аргументу - классообразованию, и представляет формирование номенклатуры как процесс образования непредустановленного класса.
       Следует согласиться с тем, что одной из наиболее сильных сторон научного марксизма является теория классообразования. В "Анти-Дюринге..." Ф.Энгельс понятно изложил два главнейшие условия появления классов как общественных единиц: 1. "...общественные классы являются в каждый данный момент продуктом отношений производства и обмена, словом - экономических отношений своей эпохи", и 2. "...всё это было возможно лишь при помощи усиленного разделения труда, имевшего своей основой крупное разделения труда между массой, занятой простым физическим трудом, и немногими привилегированными, которые руководят работами, занимаются торговлей, государственными делами, а позднее также наукой и искусством" (1948, с.с.26,170). Эти условия, - экономические отношения и разделение труда, - не являются определяющими для номенклатуры и, как показывает и Восленский, последняя опосредует совсем иные функции и именно в том контексте, какой был определён И.В.Сталиным в 1923 году: "...необходимо подобрать работников так, чтобы на постах стояли люди умеющие осуществлять директивы, могущие понять директивы, могущие принять эти директивы, как свои родные, и умеющие поводить их в жизнь" (1968, с.63). Наиболее тонкое наблюдение Восленского состоит в том, что он увидел зачатки формирования номенклатуры в работе В.И.Ульянова-Ленина по созданию отряда профессиональных революционеров, т.е. группы людей, занимающейся исключительно разрушительной деятельностью. Но такая деятельность не подходит под понятие труд, да и как мог один человек или группа людей искусственно создать объективную основу общества? М.С.Восленский находит удивительно остроумную дефиницию номенклатуры: "Номенклатура - класс деклассированных" (1990,N6,с.230; выделено мною - Г.Г.). Номенклатура не есть общественный класс, а она суть развитая форма и высшая степень специализации бюрократического права; при наличии номенклатуры появление диктатора или режима личной власти - акт формальный. Восленский совершенно прав в своём генеральном выводе, что номенклатура - это уже диктатура, только без имени, отчества и пола, и созревает она в период наибольшего бесправия индивидуального сознания. Номенклатура - злейший враг демократия, а когда она воплощается в диктатуру, в принцип государственности переводится демократический централизм.
       Сомнения в реальности существования индивидуального и общественного сознаний в качестве самозначимых сущностей иногда проскальзывает в учении о формах общественного сознания, как, к примеру, у В.И.Толстых: "Природа сознания общественно-индивидуальная, из чего с логической неотвратимостью следует несостоятельность понимания общественного и индивидуального сознания как "самосущих" и противостоящих друг другу отдельностей". Однако общий научный метод, принятый в этом учении, - познание через различия и посредством противопоставления, - просто нивелирует такие аномалии, и тот же В.И.Толстых списывает у Энгельса, перевирая, своё утверждение: "Однажды возникнув, общественное сознание обладает уже относительной самостоятельностью, имеет свои особенности и вырабатывает свои законы" (сб. "Общественное сознание и его формы", 1986,с.с.38,61). Иллюзия сосуществования двух типов сознания при бюрократическом климате приводит совсем не к иллюзорному ужасному недугу - двойной морали, параличу всякой морали и нравственности. Двойная мораль служит питательной средой для социальной безответственности и государственной демагогии, опасных тем, что они создают наиболее масштабные перекосы и деформации общественной психологии, но и показательны тем, что отражают созревшие кризисные моменты общественной жизни в коммунистических режимах
       Теория общественных форм в самих началах не приемлет идею о том, что общественное сознание и индивидуальное сознание, прежде всего, сознание, т.е. создание человеческой отдельности, и оно одно, - во Вселенной не существует другого сознания кроме человеческого, и как человеческое сознание, оно не может быть иным, как коллективным. Человек всегда и индивид и личность, человек - личность в той самой мере, в какой он индивид. С момента появления и до смертного конца сознание человека находится в контакте с другим сознанием: в первом случае человек общается с матерью, во втором - кладбищенским сторожем. И другого человеку не дано. Именно это общение, эту общественность Маркс отмечает у человека, как самую ближайшую человеческую особенность: "Индивид есть общественное существо. Поэтому всякое проявление его жизни - даже если оно и не выступает в непосредственной форме коллективного, совершаемого с другими проявлениями жизни, - является проявлением и утверждением общественной жизни" (т.42,с.119) Эта мысль явилась наибольшей тайной для идеологов учения об общественных формах сознания и, создав антипод марксовому "общественному" - своё "индивидуальное", показали неспособность к восприятию марксистского тезиса. А мысль Маркса выражает то, что сознание человека не нуждается в особом общественном типе, ибо оно само по себе изначально общественно, поскольку принадлежит индивиду. Сознание в том виде, в каком существует и подвержено познанию, может быть единственно индивидуальным, а коллективизм и общественность суть его единственно всеобщее свойство.
       Другим имманентным свойством сознания является развитие: человек, обладая сознанием, обладает реальностью, одержимой способностью к саморазвитию, как и любая объективная действительность в материальном мире, но только выраженная в несравненно более динамичном виде. Начальные этапы развития сознания характеризуются непрекращающимся "всасыванием" внешней информации, продиктованным внутренней необходимостью сознания. Телесные потребности, которыми так любят козырять правоверные марксисты, есть в то же самое время и потребности сознания. Человек появляется на свет в виде готовой системы строго определённых органов, и его телесная конструкция есть структура его сознания. Человек потребляет пищу не для того, чтобы двигать челюстями, и пьёт воду не для того, чтобы смочить горло, а исключительно с целью обеспечить жизнедеятельность системы сознания. Из этого не вытекает то обстоятельство, которое почитается исходным в системе материализма, что внешняя субстанция является первичной в процессе развития сознания. Скорее наоборот, активный источник помещён в человеке в виде внутренней необходимости, в силу которой созданы глаза, чтобы видеть, а уши - слышать. Но в то же время без внешнего информационного шума не может существовать процесс развития сознания. В этом плане должна быть ясна гносеологическая бесперспективность идеи разделения, а тем более противопоставления, сознания и материи: сознание не существует вне телесности, но и телесность мертва без сознания.
       До какого-то момента развитие сознания обладает потребительскими качествами, - сознание только впитывает, расширяется, его духовная энтропия несёт ясно выраженный отрицательный заряд; человек - "я в себе". Эта ситуация зафиксирована в психологии теорией "извне внутрь" и Л.С.Выготский подытоживает теорию детской психологии К.Бюлера: "Бюлер всю эволюцию поведения сводит к тому, что область отбора полезных действий переносится извне внутрь" и формулирует свой закон: "Мы можем сформулировать общий генетический закон культурного развития в следующем виде: всякая функция в культурном развитии ребёнка появляется дважды, в двух планах, сперва - социальном, потом - психологическом, сперва между людьми, как категория интерпсихическая, затем внутри ребёнка, как категория интрапсихическая. Мы вправе рассматривать высказанное положение как закон, но, разумеется, переход извне внутрь трансформирует сам процесс, изменяет его структуру и функции" (Л.С.Выготский, т.III,с.145). Интрапсихическая функция сознания является ведущей функцией внутренней необходимости, которая определяет не только набор объективных специфических атрибутов системы, но и само существование системы в определённых возрастных рамках. Как правило, духовный рост сопровождается физическим возмужанием. "В нормальных случаях, - пишет А.Н.Леонтьев, - смена ведущего типа деятельности ребёнка и его переход от одной стадии развития к другой отвечает возникающей внутренней необходимости и совершается в связи с тем, что ребёнок ставится воспитанием перед новыми задачами, соответствующими его изменившимися возможностям и его новому сознанию" (1981,с.518). Информационная ёмкость сознания на этом этапе служит мерилом индивидуальности личности и отсюда появляется гениальный тезис Л.С.Выготского - "личность есть социальное в нас", а, следовательно, вопреки выводам теоретиков учения об общественных формах сознания, ребёнок есть именно личность. С определённого пункта количественный фактор сознания переходит в новое качество: сознание приобретает свойства производителя и его внутренняя необходимость с потребности "взять" переключается на потребность "отдать". Хотя сознание не утрачивает возможности впитывать в себя новые знания, ощущения, информацию, его внутренняя необходимость формирует новую целевую установку - отдать другим свои духовные приобретения; духовная энтропия с отрицательной переходит в положительную; гносеологическое свойство данного состояния выражается в осознанном стремлении личности "перелить" своё сознание в другое вместилище, стать субъектом для другого объекта; человек - "я вне себя". Личность приобретает общественную значимость и с этого момента его сознание и может быть названо общественным, ибо данный перелом сознания связан, как правило, с началом сознательной трудовой деятельности. Труд выступает универсальным человеком "вне себя", т.е. воплощённым сознанием, созданным, исключая первичные исторические моменты, для общения, для общества.
       Эта грубая принципиальная схема претендует лишь на то, чтобы показать невозможность существования ни индивидуального, ни общественного сознания ни в каких формах, допускающих возможность их раздельного наличия, в том числе особого классового сознания. Существует одно общечеловеческое сознание, где можно говорить только о различных состояниях сознания, о его зрелых или незрелых формах или индивидуальных особенностях - художественных, политических, научных, религиозных и пр., где недопустимы какие-либо приоритеты. Естественно, эта схема нисколько не исключает воздействия на индивидуальное сознание внешних общественно-экономических факторов, но данное влияние осуществляется не в виде возникновения новых форм сознания, а происходит путём дальнейшего развития, усовершенствования или деградации индивидуального, - единственного, какое есть, - человеческого сознания. Вырвав из общего антропо-исторического монолита сознания ту часть, которая обязана влиянию социальных факторов, и обособив её под названием "общественное сознание", апологеты теории общественных форм исказили до неузнаваемости сам процесс воздействия этих факторов на сознание. Влияние социальной среды на личное сознание в теории общественных форм сознания представляется, в сущности, в виде аналога воззрений забытого французского историка Ипполита Тэна, раскритикованного ещё Г.В.Плехановым: "...под средой он понимает общую психологию толпы, психологию "среднего человека", данного времени и данного класса, и эта психология у него является последней инстанцией, к которой может аппелировать исследователь. Вследствие этого из него выходит, что "великий человек" всегда мыслит и чувствует по указке "среднего человек", под диктовку "посредственностей" (Г.В.Плеханов, т.III,с.182-183).
       Итак, теория воинствующего материализма создана на одной общей идее - идее противопоставления и различия на всех уровнях: от противопоставления индивидуального сознания и общественного сознания до противопоставления идеализма и материализма. Самым ярким примером практической социальной конкретизации этой идеи является наука, как социальный феномен и как производительная основная сила общества на современном этапе. Со времён греческих мыслителей определилось целевое назначение науки как средство и способ получения знаний, и знания стали сутью и сущностью науки на всех этапах социального развития общества. И в таком качестве она вошла в список форм общественного сознания, - "...характеристика её как формы общественного сознания является, на наш взгляд, исходной, ибо наука - это прежде всего всё-таки знание особого рода, используемое для производства нового знания и достижения практических результатов" (В.Ж.Келле,1968,с.59). Обособление науки в качестве формы общественного сознания является в известной мере аналогом попыткам западных социологов выделить науку в виде особого института, начало которым положено Р.Мертоном и Д.Берналом. Правда, в отечественном науковедении, вне связи с учением о формах общественного сознания, наука была обособлена в виде F-системы - машины с наследственностью (А.И.Ракитов,1965,1977), но теория общественных форм сознания впитала в себя западную идею о науке как социальном институте. Вполне понятно, что представления о социальном институте, прошедшие марксистско-ленинскую обработку, в корне отличны от оригинальных представлений западных авторов, не относящихся к марксистскому лагерю (Р.Мертон, М.Малкей, Ж де Гре). Принципиальным отличием служит то, что в основе последних заложено стремление уяснить морально-этическую сторону научного творчества, и,. по существу, целью института явилось выведение ценностно-моральных критериев этой деятельности. В этом плане Р.Мертоном был создан этос науки - "ценностно-нормативный комплекс, который определяет поведение человека науки" (Ж.деГре). Этос составляется из четырёх институциональных императивов: универсализм, всеобщность, незаинтересованность и организованный скептицизм. При этом Мертон особо выделял, что "Эти нормы являются одновременно и моральными и техническими предписаниями". Таким образом, мертоновский проект социального института нацелен на конкретно-личностную мишень и рассматривает особенности познающего сознания в сугубо субъективном разрезе.
       Разумеется, такой уклон в сторону индивидуального сознания не мог быть оправдан и принят в среде канонов учения о формах общественного сознания, и потому был объявлен "буржуазной позитивистской философией". "И даже мертоновские нормы научного института, - пишет В.Ж.Келле, - шли в общем в русле этой философии, поскольку совершенно были абстрагированы от взаимоотношения науки и общества - это были только внутринаучные нормы, и отсутствовали какие-либо нормативные установки, регулирующие изнутри самой науки её взаимоотношения с обществом" (1988,с.103). Главный порок такого "буржуазного" института, следовательно, состоит в возможности учёной личности ускользнуть, - horribile dictu (страшно сказать), - от воздействия общественного сознания и принципа партийности, что равноценно предательству классовых интересов. Учение о формах общественного сознания прописало на своей жилплощади идею социального института на совершенно иных, материалистических основаниях, исключив из него даже упоминание о личностном факторе: "Итак, характеристика науки как социального института включает разнообразные социальные формы и средства деятельности научного сообщества и несёт в себе существенное теоретическое содержание, вбирая в себя и синтезируя то, что наука есть сфера общественного разделения труда, формы общественного сознания и особый вид деятельности, часть духовного производства" (В.Ж.Келле). Положение индивидуального сознания в социальном институте, естественно, регламентируется всеми канонами и постулатами данного учения, в этом свете вполне однозначно и не нуждается в дополнительной аргументации. Разработка этой темы в самом учении, видимо, связана с основным требованием воинствующего материализма, по Ленину, "в смысле неуклонного разоблачения и преследования" всех буржуазных взглядов, а в данном случае это необходимо в связи с ведущей ролью личности, принятой в научном институте Мертона. В.Ж.Келле открывает эту тему категорическим утверждением: "Представление науки в качестве социального института связано с отвлечением от индивидуальных личностных черт научной деятельности", и далее: "Научная творческая деятельность как труд всеобщий несёт на себе личностный отпечаток. Но институциональный подход к этой деятельности выделяет в ней не это личностное начало, а её связь с разделением труда, профессиональность, соответствие нормам данного института"; это последнее и есть главное, "ибо для института важно не само по себе наличие личности, а то, что она способна профессионально осуществить эту деятельность в соответствии с принципами, ценностями и нормами социального института науки" (1988,с.с.92,108,111).
       Признано, что самым важным элементом диалектического метода является исторический подход и история рассматривается в рамках этого метода как наиболее объективный критерий достоверности. Уникальное в науке исследование по истории научных знаний и научного мировоззрения выполнил академик В.И.Вернадский. Уже сам громадный объём проделанной работы, подкреплённый утвердившимся в научном мире авторитетом автора, даёт надёжные гарантии против какого-либо сомнения; во всяком случае, учение об общественных формах сознания не располагает подобным фактическим материалом. Потому вывод из этого эссе требует быть приведенным полностью. "Вся история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих утверждениях, чем целые корпорации учёных или сотни и тысячи исследователей, придерживающихся господствующих взглядов. Многие научные истины, входящие в состав современного научного мировоззрения, или их зародыши проповедовались в прежние века отдельными исследователями, которые находились в конфликте с современным им научным мировоззрением...Научное мировоззрение меняется с течением времени - оно не есть что-нибудь неизменное. Понятно поэтому, что только часть господствующих в данное время идей может и должна перейти в научное мировоззрение будущего. Другая часть будет создана ходом времени, и элементы этой другой части вырабатываются отдельными лицами или группами, стоящими в стороне от господствующего мировоззрения. Истина нередко в большем объёме открыта этим научным еретикам, чем ортодоксальным представителям научной мысли. Конечно, не все группы и лица, стоящие в стороне от научного мировоззрения, обладают этим великим прозрением будущего человеческой мысли, а лишь некоторые, немногие. Но настоящие люди с максимальным для данного времени истинным научным мировоззрением всегда находятся среди них, среди групп и лиц, стоящих в стороне, среди научных еретиков, а не среди представителей господствующего научного мировоззрения. Отличить их от заблуждающихся не суждено современникам. Несомненно, и в наше время наиболее истинное, наиболее правильное и глубокое научное мировоззрение кроется среди каких-нибудь одиноких учёных или небольших групп исследователей, мнения которых не обращают нашего внимания или возбуждают наше неудовольствие или отрицание" (В.И.Вернадский "Труды по всеобщей истории науки",1988,с.71-72). Но ещё ранее к этим же выводам пришёл другой представитель русской духовной школы И.И.Герцен: "Не всегда истина на стороне учёных. История и современные явления показывают нам, что большая часть толчков и преимущественно главные толчки в науках давались людьми, не принадлежащими к сфере специально учёных людей, и что специалисты-учёные всегда почти являлись самыми злейшими врагами, самыми неумолимыми гонителями всякой новой идеи и истины..." и живописно заключает, как бы обращаясь непосредственно к социальному институту: "Республика учёных - худшая республика из всех когда-нибудь бывших, не исключая Парагвайской во время управления ею учёным доктором Франсиа" (т.I, 1948, с.с.59,60).
       Нельзя признать за серьёзный контрдовод рассуждения В.Ж.Келле, отказывающего греческим и средневековым знаниям, которые занимают немало места в исследованиях Вернадского и Герцена, в статусе науки на том основании, что последняя тогда ещё не была ни формой общественного сознания, ни социальным институтом: "Ни в эпоху античности, ни в средние века наука не была особой формой сознания именно потому, что это ещё не была наука в полном и подлинном смысле этого слова. В период античности зачатки научных знаний сливались с философией, "научные программы" разрабатывались в лоне философии". Соотношение науки и философии, как и в любом типе научного творчества, полагается базовым в социальном институте, но разрешается оно в учении о формах общественного сознания соответственно с идейными постулатами родоначальной философии, и тот же В.Ж.Келле провозглашает: "Основой и первым шагом процесса институционализации является выделение науки в самостоятельную форму общественного сознания, отделение её от философии, религии, обыденного сознания и т.д." (1988,с.с.63,95). Таким образом, выделение науки в форму общественного сознания и создание на этой почве социального института сопряжено с отделением науки от философии, т.е. с фактором, который величайшие умы философской мысли (А.И.Герцен, Г.Гегель, Ф.Энгельс, Г.В.Плеханов) считали пагубным в целом для человеческого познания. Но это обстоятельство, однако, не означает, что данный негативный факт теория общественных форм сознания использует в качестве исходного, - напротив, она углублённо рефлектирует формы отчленения философии от науки, и разработала свой вариант преодоления этого положения.
       Ленинская теория отражения, как и марксистская теория познания, не анализирует причины появления отторжения философии и науки, а исходит из этого факта как исторической данности, а, следовательно, истинности, и его закономерность преподносит в форме существования особых функций - конкретно-научной и мировоззренческой для философии. Наличие данного разграничения рассматривается в учении о формах общественного сознания в качестве критерия науки, что сообщило основания В.Ж.Келле для отрицания существования античной науки. Линия на разъединение науки и философии продолжена в современной философской школе, которая в факте разделения видела уже не только генетическую закономерность, но и функциональную специфику, воплощённую в особых переходных формах между наукой и философией: "Необходимость выделения наряду с философскими и традиционным частнонаучным уровнями знания, нового - общенаучного "слоя" знания диктуется логикой развития современной науки" - пишет академик П.Н.Федосеев (1981). Поэтому преодоление отторжения философии и науки теория общественных форм сознания связывает не с целью ликвидации основного препятствия на пути развития человеческого познания, а с фактом обособления науки в отдельную общественную единицу - форму общественного сознания и социальный институт, - которая должна быть снабжена классовым сознанием согласно рецептов воинствующего материализма, т.е. в духе принципа партийности. Роль диалектического материализма как базового постулата классового сознания в науке была усилена тем, что к его мировоззренческой функции была приобщена и всеобщая методологическая функция, - В.С.Готт и др. указали: "Маркс, Энгельс, Ленин, сформулировав основополагающие принципы философии диалектического материализма, указали на её методологическую роль по отношению ко всем другим наукам", "...а успехи в развитии всей науки и культуры находятся в зависимости от вооружённости кадров единственно научной методологией - диалектическим и историческим материализмом" (1974,с.с.11,4).
       В конечном счёте, форма воссоединения науки и философии не должна иметь принципиального значения, поскольку речь идёт о насущной общенаучной потребности, тем более, что в методологии диалектического материализма основную роль играет диалектика, как высшее качество и идеализма, и материализма, если бы эта процедура не осуществлялась посредством присущего только системе воинствующего материализма способа - путём насильственного внедрения извне методологических атрибутов, сформированных во внешненаучной сфере. Энгельс же говорил о растворении философских знаний в положительной науке, вменяемых в обязанность самих производителей научных знаний. При этом в расчёт не принимаются результаты исследований специалистов-методологов, как, к примеру, В.Г.Юдина: "Методологический анализ, с нашей точки зрения, представляет собой форму самосознания и самопознания науки, причём такую форму, которая ни в коей мере не налагается на науку как нечто внешнее по отношению к ней, будучи сработанной по неким раз и навсегда заданным меркам" (1986,с.7). Для наивного деятеля науки неясно, по каким мотивам следует делать исключение для методологии марксизма-ленинизма, которая согласно сказанному будет действовать только в рамках философских знаний, но для воинствующего материализма здесь нет проблем: необходимость такой операции диктуется принципом партийности. И.В.Мичурин, названный "великим преобразователем природы", вполне доступным языком излагает эту научную позицию: "Только на основе учения Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина можно полностью реконструировать науку. Объективный мир - природа - есть примат, человек есть часть природы, но он не должен только внешне созерцать эту природу. Но, как сказал Карл Маркс, он может изменять её. Философия диалектического материализма есть орудие изменения этого объективного мира, она учит активно воздействовать на эту природу и изменять её, но последовательно и активно воздействовать и изменять природу в силах только пролетариат, - так говорит учение Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, - непревзойдённых умов-гигантов" (1939,т.I,с.446-447). Эта операция получила кодовое название "союз естествознания и философии" и заменила собой в советской философии созданную Гегелем и Энгельсом философию естествознания, став, таким образом, мнением от принципа партийности по поводу философского освоения естественных знаний. Качественно-познавательный уровень этого мнения характеризует тот факт, что диалектический материализм, включённый в философию естествознания по Энгельсу, базируется на трёх величайших открытиях того времени - закона сохранения материи, клеточной теории и теории Дарвина, тогда как советская философия, которую ещё можно назвать классовой философией, поскольку ведущим сознанием она признаёт классовое сознание, объявила в своё время "лженауками" три величайшие открытия ХХ века - теорию наследственности, теорию относительности и кибернетику. Это означает, что классовая философия если не отвергает науку в целом, то отрицает ведущие принципы, на основе которых осуществляется прогресс современной науки, а именно: стохастические взаимодействия и созидательную роль внутренних факторов. Такова классовая подоснова союза естествознания и философии, по поводу которого И.З.Налетов высказался: "Внешние показательные черты этого союза: "сознательное овладение и использование" учёными материалистической диалектики как универсального метода научного познания, с одной стороны", и полное "соответствие марксистско-ленинской теории задачам и требованиям современной науки" - с другой. В рамках этой концепции исключается какое-либо несоответствие фактов науки или научных теорий положениям диалектического и исторического материализма" (1990,с.6). Это и есть духовная деспотия - главный итог концепции общественных форм сознания в системе воинствующего материализма.
       3. Т е о р и я н а с и л и я. В конспекте гегелевской "Науки логики" под знаком nota bene Ленин вывел: "Свобода=субъективность". Это означает, что в свете своего решения основного вопроса философии, противопоставляя сознание материи, Ленин изъял идеалистическое (субъективистское) содержание свободы, т.е. лишил свободу внутренней необходимости и оставил для неё внешнюю необходимость. Именно внешняя необходимость, принимая форму "классовой справедливости" либо "революционной целесообразности", отождествлялась в ленинизме с понятием свободы человека. Гегель считал внешнюю необходимость диалектическим антиподом внутренней необходимости и называл её "формальной свободой" или "произволом": "Содержание произвола есть нечто данное, и мы его знаем как содержание, имеющее своё основание не в самой воле, а во внешних обстоятельствах" (1975,с.319). В представлениях Г.В.Плеханова показано, как в условиях подлинного диалектического взаимодействия внешняя необходимость или произвол исполняет объективно-потребную роль. Но в условиях абсолютной противопоставленности сознания и материи, а тем самым внутренней необходимости и внешней необходимости, т.е. в условиях отторжения диалектических близнецов, где нарушены родственные связи, произвол самопроизвольно превращается в насилие. Именно насилием, данным во всех видах, формах и вариантах (диктатура пролетариата, принцип партийности, всеобщая коллективизация и пр.), прославлена ленинская система воинствующего материализма. Насилие есть то единственное, что ленинизм целиком перенял у марксизма и дьявольски развил его, придав ему такую мощь, что погубила и саму систему. Марксизм принес с собою новшество, какое благовоспитанная Европа вряд ли поставит ему в заслугу: марксизм избавил европейское общество от ханжеского и насквозь лицемерного стыда насилия. С момента крестовых походов насилие перестало быть средством, и всё более ставало целью и установкой, войны становились всё более кровопролитными, а количество человеческих жертв в них прогрессивно увеличивалось, - и этот громоподобный ход истории старались приглушить проповедями о насилии как абсолютном зле. Только в марксизме было открыто Энгельсом: "Что насилие играет также в истории другую роль, именно революционную роль, что оно, по словам Маркса, является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым, что насилие является тем орудием, посредством которого общественное движение пролагает себе дорогу и ломает окаменевшие, омертвевшие политические формы" и "что все экономические явления подлежат объяснению политическими причинами, а именно - насилием" (1948,с.с.172,149). А Маркс, сообщив, что войны и революции служат "локомотивами истории", обнаружил насилие во чреве каждой материалистической системы и выявил, что материалистическое понимание истории немыслимо вне насилия. Ленин с упоением воспринял это марксистские веяния и на этой основе строит теорию насилия, и, кажется, в философии русского большевизма нет другого раздела, где бы унаследованность марксизма не была проявлена столь ярко, и основной труд Ленина по теории насилия имеет титул "Государство и революция. Учение марксизма о государстве и задачи пролетариата в революции". И вместе с тем, ни в каком другом разделе сущность ленинского миропредставления не была представлена столь самобытно, как в теории насилия.
       Энгельс писал: "Уже тот простой факт, что угнетённые и эксплуатируемые были во все времена гораздо многочисленнее угнетателей и эксплуататоров и что, следовательно, действительная сила всегда была на стороне первых, - уже один этот факт достаточно показывает нелепость всей теории насилия" (1948,с.167). Если насилие не может быть теорией, то оно должно быть методом, средством воплощения идеи или цели, о чём и говорит Энгельс, "что насилие есть только средство, целью же является, напротив, экономическая выгода. Насколько цель "фундаментальнее" средства, применённого для её достижения, настолько же экономическая сторона отношений является в истории более фундаментальной, чем сторона политическая", и то же самое в более широком аспекте: "Итак, во всей теории насилия верным оказывается лишь то, что до сих пор все общественные формы нуждались для своего сохранения в насилии и даже отчасти были установлены путём насилия. Это насилие в его организованной форме называется государством" (1948,с.с.149-150,334). Итак, насилие, будучи методическим средством, практическим правилом либо продуктивным способом, не может быть самоцелью, не являясь идеей, не может воплотиться в теории, но только исходит из теории, - по Энгельсу, из экономической теории. Аналогично, государство, взятое только со стороны организованного насилия, не может быть целевой установкой и самой задачей стоит не государство как орган насилия, а государство как спонсор насилия, будучи силой, усмиряющей общественные катаклизмы, и охраняющей гражданский порядок в обществе. По словам Энгельса: "Следовательно, различные социальные и политические формы должны быть объяснены не насилием, которое ведь всегда остаётся одним и тем же, а тем, к чему насилие применяется, тем, что является объектом грабежа, - продуктами и производительными силами каждой эпохи и вытекающим их них самих их распределением" (1948,с.334). Наиболее оригинальным моментом марксистской логии является то, что государство как таковое, как организованная форма общественного порядка, лишено исторической перспективы и должно исчезнуть из общественной жизни: "Государство не "отменяется", оно отмирает" (Ф.Энгельс).
       Однако Ленин, ссылаясь на эти мысли классиков, делает упор на чисто силовую специализацию государства и считается только с карательными его функциями, и соответствующим образом интерпретирует Энгельса: "Энгельс развёртывает понятие той силы, которая называется государством, силы, происшедшей из общества, но ставящей себя над ним и всё более и более отчуждающей себя от него. В чём состоит, главным образом, эта сила? В особых отрядах вооружённых людей, имеющих в своём распоряжении тюрьмы и прочее". В ответ на сентенцию Энгельса об "отмирании", т.е. поступательного схождения, государства Ленин отвечает решением о том, что подобному "отмиранию" подвержено пролетарское государство, а буржуазное государство должно быть уничтожено в ходе насильственной революции: "Смена буржуазного государства пролетарским невозможна без насильственной революции. Уничтожение пролетарского государства, т.е. уничтожение всякого государства, невозможно иначе, как путём "отмирания". Хотя ненасильственной революции, по-видимому, не бывает и любая революция есть прежде всего насилие, но Ленину необходимо было сделать акцент именно на этом аспекте, ибо весь ассортимент насильственных предикатов, - "уничтожение", "подавление", "разрушение", - отражают самым полным образом воинствующую природу ленинской системы материализма. Для Ленина наиболее неприемлемым моментом общественной динамики является примирение в любом виде, и безнадёжными оппортунистами оказываются те, которые пытаются подойти к Марксу с позиции примирения в обществе: "У мещанских и филистёрских профессоров и публицистов выходит, - сплошь и рядом при благожелательных ссылках на Маркса! - что государство как раз примиряет классы" и "что государство есть орган господства определённого класса, который не может быть примирён со своим антиподом (с противоположным ему классом) (т.25,с.с.361,373,359). Пролетариату же во исполнение его исторической миссии предписывается "разбить, сломать вдребезги, стереть с земли буржуазию, хотя бы и республикански-буржуазную, государственную машину". В этом нет и следа полемического задора либо экзальтации эмоциональной натуры, а точное следование своему мировосприятию в его отличии от марксистско-гегелевского диалектического воззрения.
       Мнение о диалектике, внедрённое в систему воинствующего материализма, вопреки всем прочим мнениям, которые, как правило, основываются на догматизировании определённых понятий, не просто является продуктом догматизма, а базируется на извращённой модели коренной диалектики, признающей только борьбу противоположностей и исключающей их единство. Но искажённой эта модель диалектики кажется лишь в сравнении с прототипом, а в саму систему ленинизма она входит как своеобразный результат решения основного вопроса философии, и в этой связи обращает на себя внимание эволюция решения основного вопроса философии в марксистском материализме. В работе "Немецкая идеология" К.Маркс и Ф.Энгельс впервые в 1846 году представили формулу этого решения: "Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание"; в 1859 году в сочинении "К критике политической экономии" Маркс формулирует: "Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание"; и в 1938 году И.В.Сталин провозглашает: "...духовная жизнь общества является отражением условий материальной жизни" (выделено мною - Г.Г.). Эволюция субъекта суждения данного силлогизма осуществляется в направлении "жизнь" - "общественное бытие" - "условия материальной жизни", т.е. в направлении сужения субъекта при постоянном предикате, фактически демонстрируя принцип абсолютизации зависимости сознания. Данный тип абсолютизации в противовес противоположному абсолюту независимости материи, исполняющему статическую каноническую роль, обладает динамическими функциями. Если независимость в форме абсолюта стремится сохранить свои гегемонистские позиции, то зависимость в виде того же абсолюта, приспосабливаясь, адаптируется и утрачивает первоначальный характер подчинения и тем самым постоянно подталкивает своего владыку к изменению. Но только в направлении специализации того исходного принципа, на котором базируется система отношения материи и сознания, ибо в противном случае сама система разрушается. Это обстоятельство и служит побудительным мотивом для сужения субъекта и его специализации. Таким образом, избежать взаимовлияния независимой материи и зависимого сознания невозможно даже в рамках принципа абсолютизации. Это понимали в марксизме и не отрицали значения идей, теорий, взглядов, т.е. продуктов самостоятельной деятельности сознания, и их воздействия на жизнь, общественное бытие, условия. Так, Энгельс заявлял: "Но, раз возникнув, всякая идеология развивается в связи со всей совокупностью существующих представлений, подвергая их дальнейшей переработке. Иначе она не была бы идеологией, то есть не имела бы дела с мыслями как самостоятельными сущностями, которые обладают независимым развитием и подчиняются только собственным законам" (1989,с.91). На государственном уровне подобные суждения реализуются в либеральную свободу слова или шире - в демократию. Но вот суждение Ленина: "Демократия есть признающее подчинение меньшинства большинству государство, т.е. организация для систематического насилия одного класса над другим, одной части населения над другим" (т.25,с.428). Создаётся впечатление, что в условиях решения основного вопроса философии в форме тождества материи и мышления никакого сужения субъекта и его специализации не происходит или оно имеет чисто номинальное значение, не касающиеся содержательного смысла решения, а все выделенные субъекты - жизнь, общественное бытие, условия - синонимируются и уравниваются фактом генерирования сознания.
       Совершенно иная ситуация складывается в теории отражения ленинизма. Разделение материализма и идеализма не ограничивается, а начинается с момента возникновения идеального, и вся дальнейшая жизнь и его существование проходит под неусыпным контролем исходного момента, ибо генетический пункт в рамках принципа абсолютизации a priori становится приоритетным. "Новые общественные идеи и теории возникают лишь после того, как развитие материальной жизни общества поставило перед обществом новые задачи", - пишет И.В.Сталин (1952.с.586). Здесь сужение и специализация субъектов, а на практике усложнение материальных источников, главенствующих над сознанием, становится обязательным и неизбежным. При далеко продвинувшемся процессе специализация может достигнуть своего естественного финиша - главенства одного фактора или, сохраняя "диалектическую" логику воинствующего материализма, диктатуры. Каковы бы не были ведущие факторы диктатуры - религиозные, классовые, партийные, ведомственные, - принцип действия механики диктата всегда один: взращённая на базе абсолютного противопоставления материи и сознания теория культивирует только категорию различия и приоритет различия составляет природу диктата. Однако приоритет различия per se составляет лишь предпосылку диктата, а никак не обеспечивает сам диктат; в конце концов, любой человек приоритетен перед себе подобным уже тем, что он индивидуально отличен от него, - культ личности есть высшее проявление гуманизма. Приоритет различия превращается в диктат только при наличии власти, т.е. таких условий, которые делают возможным проявление действия, вызывающего зависимость.
       Появление власти, которая в качестве элемента материалистической системы является неизбежным следствием продвинувшейся специализации принципа главенства и приоритета различия, и высшим материальным воплощением которой служит диктатура пролетариата, знаменует собой весьма существенный рубеж в функционировании всей системы. Этот рубеж связан с фундаментальным переломом в гносеологической структуре системы и переходу основных и направляющих функций к сознанию, воплощённого в форму власти. Первыми это свойство материализма интуитивно отметили французские энциклопедисты и. хотя они много размышляли над этим и создали свой идеал, они были далеки от понимания истинной причины данного феномена. Не показал этой причины и Г.В.Плеханов, детально проанализировавший философию французских материалистов и даже выведший главное противоречие их мышления: "Положение. Человек со всеми своими мнениями есть плод среды и преимущественно общественной среды. Это неизбежный вывод из основного положения Локка: no innate principles - нет врождённых идей. Противоположение. Среда со всеми своими свойствами есть плод мнений. Это неизбежный вывод из основного положения исторической философии французских материалистов: c'est l'opinion qui gouverne le monde" (мнения правят миром. Г.В.Плеханов, т.I,с.515). Один из самых искусных диалектиков, Плеханов, однако, не увидел здесь диалектической связи и данное противоречие определил в качестве несовершенства французского материализма, якобы не избавившегося от идеалистических предрассудков. Зато другой, столь же искуснейший диалектик, Г.Гегель с восторгом отнёсся к этому: "С тех пор, как на небе светит солнце и вокруг него вращаются планеты, ещё не было видано, чтобы человек становился на голову, т.е. опирался на мысль и сообразно с мыслью строил действительность. Анаксагор первый сказал, что nus, т.е. разум, управляет миром, но только теперь впервые человек дошёл до признания, что мысль должна управлять духовной действительностью. Это был величественный восход солнца. Все мыслящие существа радостно приветствовали наступление новой эпохи. Возвышенный восторг властвовал в это время, и весь мир проникся энтузиазмом духа, как будто совершилось впервые примирение божественного начала с миром" ("философия истории",1840,с.535).
       Плеханов и Гегель правы в том, что в основе тезиса "мнения правят миром" находится сознание per se, но французские материалисты, создав свой идеал просвещённого монарха, действовали отнюдь не из идеалистических побуждений, а вскрыли, сами того не понимая, глубинные потенции ньютоновского примата материи. И довели своё эмпирическое открытие до логического завершения - до личности, просвещённого монарха. "Положение" и "противоположение" философии французских материалистов, по Плеханову, в действительности не являются взаимоисключающими тезисом и антитезисом, - это диалектически связанные положения, неизбежно переходящие друг в друга, со своим исходом в условиях философской системы, положившей в основу зависимость сознания. Французские вольнодумцы тонко и проницательно, опять-таки, неосознанно, определили природу того сознания, что действует в рамках тезиса "мнения правят миром", исполняя ведущие функции: они вывели идеал и поместили на вершину не просвещённую личность, а просвещённого монарха, обладателя высшей власти, т.е. сознание, которое выступает рычагом, вызывающим зависимость другого сознания. Идеолог материалистов-энциклопедистов П.-А.Гольбах указывал: "Чтобы налагать на нас обязанности, чтобы предписывать нам законы, которые обязывали бы, без сомнения нужен авторитет, который имел бы право нам повелевать". "Мудрец на троне" - это был dues ex machine французской философии ХVIII века", - писал Плеханов (т.II,с.68). Культ сознания, которым завершается специализация субъектов суждения, а точнее, главенства материальных сигналов, нельзя уравнивать с сознанием как таковым, - это сознание, обременённое принуждением или сознание власти, поэтому вопиющей безграмотностью является отождествление культа личности с культом личной власти (что допустил генсек КПСС Н.С.Хрущёв). Такова конечная перспектива материалистического решения основного вопроса философии при осуществлении примата материи, а потому и Маркс, и Ленин считали захват власти необходимым условием для торжества своих идей. В этом состоит ещё одно отличие материализма от идеализма: ни Кант, ни Гегель не мечтали о приходе к власти и не занимались подготовкой революций.
       Принцип главенства, действующий в условиях "мнения правят миром", вызывает прямую необходимость в появлении приоритетного мнения, т.е. диктатора. Неизвестно, может ли существовать власть без насилия, но бесспорно, что насилие невозможно без власти. Никакая диктатура или главенство мнения объективно не застраховано от насилия и насилие диктатора скорее реальная неизбежность, чем субъективная воля, хотя личностные качества, несомненно, накладывают отпечаток на характер диктатуры. Поэтому идеал просвещённого монарха есть фиктивная надежда и история не скупится на примеры: протекторат Кромвеля есть следствие английской реалистической эмпирии, якобинский террор суть порождение французского материализма, сталинский режим не что иное, как детище воинствующего материализма Итак, мнения против сомнения; винтовка против оппозиции, - таков манифест системы воинствующего материализма, выражающей насилие как коренное свойство своей сути.
       Ленинской системе материализма должно принадлежать в истории философии особое место как единственного опыта онтологизации основного качества философской системы, - и таким опытом стала диктатура пролетариата, развёрнутое представление о диктатуре пролетариата и есть ленинская теория насилия, какая отсутствует в марксизме, хотя термин и само понятие о диктатуре пролетариата принадлежит К.Марксу. Маркс писал: "Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует и политический переходной период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата" (1948,т.II, с.23). Насилие здесь прямо декретируется, и тема насилия звучит сквозным лейтмотивом во всех установках марксизма в отношении государства и реальной общественной динамики, как, например, у Энгельса в его письме к А.Бебелю: "Так как государство есть лишь преходящее учреждение, которым приходится пользоваться в борьбе в революции, чтобы насильственно подавить своих противников, то говорить о свободном народном государстве есть чистая бессмыслица: пока пролетариат ещё нуждается в государстве, он нуждается в нём не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников, а когда становится возможным говорить о свободе. Тогда государство, как таковое, перестаёт существовать". Это насилие неотделимо от природы самого материализма, особенно на той стадии, когда он культивирует примат материи, - как сказано у Маркса: "Само насилие есть экономическая потенция". Данное качество марксизма можно представить как недостаток с точки зрения общефилософских ценностей, но можно выставить и как достижение материализма, имея в виду монополию внешнего коллективного фактора, каковым и является государство в своём общем выражении. Свою разработку фактора насилия Ленин показывает не более, чем интерпретацию взглядов Маркса и Энгельса, соответствующую авторскому замыслу и очищающую последнее от филистёрских и оппортунистических искажений, но максимализм, а точнее мания догматизма и абсолютизма, привели Ленина в этой проблеме к нечто качественно другому, отличному от первородного марксистского образца.
       Всю потенциальную мощь насилия в его содержательном качестве Маркс опосредовал в понятие классовой борьбы и в борьбе классов дана общественная объективация того смысла, какой марксизм видит в насилие как методе экономического движения общества. Ленин считал положение о классовой борьбе ядерной частью экономического учения Маркса, но в анналах теории насилия выставил своё видения этого марксистского ядра: "Главное в учении Маркса есть классовая борьба. Так говорят и пишут очень часто. Но это неверно...Марксист лишь тот, кто распространяет признание борьбы классов до признания диктатуры пролетариата". Диктатура пролетариата, таким образом, выходит за пределы понятийного поля переходного образования в классовой борьбе, становясь высшей её модификацией, наполненной особым содержанием. Это содержание состоит в том, что, по словам Ленина, "Пролетариату необходима государственная власть, централизованная организация силы, организация насилия для подавления сопротивления эксплуататоров и для руководства громадной массой населения...(т.25,с.с.383,384,376). Отсюда возникают особые генеральные задачи: насильственная революция, уничтожение классов, разрушение государственной машины буржуазии; отсюда же вытекает особое внутреннее наполнение диктатуры пролетариата, данной не в виде преходящей разновидности классовой борьбы, а в форме самостоятельного общественного феномена. "Научное понятие диктатуры означает не что иное, - пишет Ленин, - как ничем не ограниченную, непосредственно на насилие опирающуюся власть" и выводит далее: "диктатура пролетариата есть упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и административная, против сил и традиций старого общества".
       Итак, в облике диктатуры пролетариата, взятой как содержательный объект, заложена сущность, которая определяет собой всё, но сама ничем не определяется, и по авторскому замыслу значится в качестве определённой инстанции с претензией на безусловность и всеобщность. Тотальность диктатуры пролетариата, исходящая из этой претензии и образующая своё особое наполнение, проявлена в том, что ей придаётся такие виды всеобщности субстанциального плана как государственная власть, вид государства и даже тип демократии. Один из наиболее образованных идеологов ленинизма Н.И.Бухарин заключает: "Таким образом, диктатура пролетариата является новым, высшим типом демократии, и притом таким её типом, который, развиваясь, уничтожает в конце концов всякую государственную власть, т.е. отрицает и самое себя" (1989,с.414). Способность к самоотрицанию служит диагностическим отличительным свойством полноразвитой субстанции, имеющей представление в самой себе и не зависящей от представления другого, а это значит, что диктатура пролетариата выступает самодостаточной акцией и переводит насилие из метода, средства, способа в цель, идею, теорию. Организация насилия и формирование разрушающей силы, поставленные в качестве цели, делают насилие главным смыслом диктатуры пролетариата и своим содержанием насилие вытесняет из диктатуры пролетариата иное назначение. Следовательно, в диктатуре пролетариата насилие обозначает себя идеей и самоцелью, - в этом состоит первое принципиальное отличие ленинской теории насилия от марксизма.
       Сделав метод самозначимой величиной и обладая характеристическими параметрами общественной субстанции, диктатура пролетариата утверждает особый тип мышления, который базируется на сознании, обременённом властью, и самодостаточное властное сознание определяет духовный режим при диктатуре пролетариата, ибо, как говорит Ленин, "самым главным вопросом всякой революции является вопрос о государственной власти". В итоге государственное устройство наполняется своеобразным и самобытным внутренним содержанием, которое Ленин называет "не государством чиновников, а государством вооружённых рабочих"; "вооружённый рабочий и есть олицетворение "организации насилия". Как учит Ленин, при сломе буржуазной государственной машины с её институтами требуется "...заменить их более демократической, но всё ещё государственной машиной в виде вооружённых рабочих масс, переходящих к поголовному участию народа в милиции" и продолжает: "При таких экономических предпосылках вполне возможно немедленно, с сегодня на завтра, перейти к тому, чтобы свергнув капиталистов и чиновников, заменить их - в деле контроля за производством и распределением, в деле учёта труда и продуктов - вооружёнными рабочими, поголовно вооружённым народом". Но особенно показательные разъяснения даны Лениным в скобках к этому изречению: "(Не надо смешивать вопрос о контроле и учёте с вопросом о научно образованном персонале инженеров, агрономов и пр.: эти господа работают сегодня, подчиняясь капиталистам, будут работать ещё лучше завтра, подчиняясь вооружённым рабочим" (т.25,с.444). Завоевание политического господства пролетариата в обществе, которое провозглашается генеральной целью пролетарской революции, в действительности не является конечной задачей диктатуры пролетариата, как это должно быть, будь оная методическим средством экономического развития переходного типа, а по сути дела служит отправным моментом самой активной стадии диктатуры пролетариата по "организации насилия" посредством вооружённых рабочих. Таким образом, если объектом-носителем экономического бытия в учении Маркса служит рабочая сила, то в учении Ленина таким объектом-носителем бытия выступает вооружённый рабочий. В этом состоит второе принципиальное отличие марксизма от ленинской теории насилия.
       И, наконец, третье, и самое главное отличие: в диктатуре пролетариата первопричиной и генерирующим источником общественной динамики являются политические интересы, а отнюдь не экономические мотивы. Первым об этом в философии сказал Н.А.Бердяев: "Вопреки доктринёрскому пониманию марксизма, Ленин утвердил явный примат политики над экономикой. Проблема сильной власти для него основная...Он совершал революцию во имя Маркса, но не по Марксу. Коммунистическая революция в России совершалась во имя тоталитарного марксизма, марксизма, как религии пролетариата, но в противоположность всему, что Маркс говорил о развитии человеческих обществ" (1990,с.с.104,88). Достаточно просто представить себе в реальности ленинский рецепт подчинения вооружённым рабочим "научно образованного персонала" экономического производства, чтобы не осталось сомнения в том, какие мотивы, интересы, причины будут доминировать в данном симбиозе и, следовательно, согласиться с правотой слов Бердяева; а реальным ленинским результатом становится "тип пролетарски милитаризованного производства" (Н.И.Бухарин).
       Диктатура пролетариата, где vis active (деятельная сила) принадлежит вооружённому рабочему, согласно исследованиям Бухарина, являющегося наибольшим специалистом в области политэкономии социализма, определяет качественный перелом в развитии человеческого общества и создаёт совершенно новую общественную реальность. Бухарин докладывает: "Здесь, следовательно, принципиально другое соотношение между "обществом" и "государством", между "политикой" и "экономикой", между "управлением людьми" и "управлением вещами". Развитие производительных сил в таких условиям и победоносный ход классовой борьбы готовят систематически переход к поглощению политических функций функциями административно-хозяйственными, т.е. переход к бесклассовому и безгосударственному коммунистическому обществу. Таким образом, по всем своим основным функциям и тенденциям развития диктатура пролетариата вообще не может идти в ряду с другими типами государственной власти, ибо она, понимаемая исторически, уже выходит за пределы государства, как такового". Государственность диктатуры пролетариата в её общественной данности не может "идти в ряду" с ординарными формами власти, по утверждению Бухарина: "b) потому, что здесь политика срастается с политикой; c) политика (в том числе и экономическая) в грандиозном масштабе быстро объективируется как течение общественно-исторического (и экономического, в первую очередь) процесса" (1989,с.с.409,416). Итак, вооружённый рабочий есть воплощённая модель первичности политики и вторичности экономики, а тезис "винтовка против оппозиции" отражает гносеологическую суть того же отношения.
       Утверждение о привилегированном положении экономических параметров в структуре реального бытия человека относится к числу основополагающих уложений марксистской экономической доктрины, а в результате разительной критики Энгельсом социалистической теории Евгения Дюринга, проводящей верховенство политики (насилия) над экономикой, оно стало незыблемым каноном марксистской формационной схемы развития человеческого общества. Но как в этом пункте ленинская система обнаруживает наибольший крен в сторону от марксизма. Так, утверждение Дюринга, цитируемое Энгельсом: "Форма политических отношений есть исторически фундаментальное, хозяйственные же зависимости представляют собой только действие или частный случай, а потому всегда являются фактами второго порядка...Конечно, эти действия второго порядка существуют как таковые и в настоящее время особенно дают себя чувствовать; но первичное всё-таки следует искать в непосредственном политическом насилии, а не в косвенном влиянии экономической мощи" (1948,с.148) идеологически совмещается с сентенциями Бухарина, сообщающего об экономическом содержании диктатуры пролетариата. Но если Бухарин, размышляя об отношении экономики и насилия, почти дословно списывает суждения Энгельса по этому поводу (у Бухарина, 1989,с.161; у Энгельса, 1948,с.171), то Ленин более последователен, и высказывание Энгельса о понимании истории марксизмом, где "Весь процесс объяснён чисто экономическими причинами, причём ни разу не было необходимости прибегать к ссылке на грабёж, насилие, государственное или какое-либо иное политическое вмешательство" (1948, с.183) Ленин дезавуирует своими рассуждениями: "Если земли будут конфискованы, значит господство банков подорвано, если инвентарь будет конфискован, значит господство капитала подорвано, - то при господстве пролетариата в центре, при переходе политической власти к пролетариату, остальное приложится само собой, явится в результате "силы примера", подсказано будет самой практикой" (т.25,с.260). Невежество последнего здесь не может сравниться с академизмом Е.Дюринга, но сама идея является тут общей, а потому при всех ссылках и почтении к трудам классиков, генетический корень экономики диктатуры пролетариата приходится искать не в энгельсовском "Анти-Дюринге", а в сочинениях Евгения Дюринга. Однако в практическом насилии или политике диктатуры пролетариата воинствующий материализм продвинулся много дальше умозрительных пассажей академического Дюринга, и Бухарин, как достижение, излагает своё резюме: "Отсюда совершенно неизбежна принудительная дисциплина, принудительный характер которой тем сильнее чувствуется чем менее добровольной, внутренней дисциплины, т.е. чем менее революционен данный слой или данная группа пролетариата", но главное в том, что "...необходимо уничтожение так называемой "свободы труда" (1989,с.с.165-166,167), тогда как Маркс говорил о работнике, владельце рабочей силы: "Чтобы её владелец мог продавать её как товар, он должен иметь возможность распоряжаться ею, следовательно, должен быть свободным собственником своей способности к труду, своей личности" (1983,т.I,с.178).
       Таким образом, главное отличие ленинской теории насилия от марксистских рекомендаций проходит по политическому водоразделу, и господство политики является обязательным условием русского большевизма как русского видообразования теоретического идеала диктатуры пролетариата в марксизме. Насилие служит непременным атрибутом материалистической мироорганизации, но его качественное содержание существенно разнится в зависимости от способа решения основного вопроса философии. В марксизме, выводящем разделение из тождества, даётся выкристаллизованная метафора насилия - "Войны и революции суть локомотивы истории "(К.Маркс), и "концентрированное и организованное общественное насилие" направлено на то, чтобы "сократить переходной период" (т.23) между старым и новым. А в ленинско-бухаринском видении, выходящем из абсолютизации разделения, переходной период расширяется до вселенских масштабов, и диктатура пролетариата проектируется во всемирный порядок - в "мировую диктатуру пролетариата"
       При большевистской схеме диктатуры пролетариата, как орудия слома буржуазного государства, и деспотической власти вооружённых рабочих беззаконие и произвол как бы запрограммированы заранее в качестве постоянных атрибутов революционной действительности. Ленин и большевики мыслили, что вся тяжесть принудительного режима, а, следовательно, беззакония и произвола придётся на эксплуататорское меньшинство. Ленин писал: "Диктатура пролетариата, период перехода к коммунизму, впервые даёт демократию для народа, для большинства, наряду с необходимым подавлением меньшинства, эксплуататоров" (т.25,с.434). Однако действительный процесс развернулся в совершенно иной плоскости, далёкой от догматического мышления конструкторов системы воинствующего материализма. Слом буржуазного миропорядка совершенно естественно воплощается в преследование инакомыслия, и это настолько очевидно, что большевистские лидеры, сознательно доведя эту борьбу до вооружённого рабочего, не посчитали нужным отметить этот процесс в теории. Большевик как творец истории не может не быть клевретом насилия и своё основное назначение - завоевание политического господства - осуществляет посредством искоренения, уничтожения, подавления инакомыслящих, и борьба с инакомыслием есть не просто святой долг большевика-революционера, но и смысл существования диктатуры пролетариата. Во всех основных духовных орудиях воинствующего материализма, - как-то: принципа партийности, классового подхода, лозунга "винтовка против оппозиции", - таится цель и установка борьбы с инакомыслием. Просто и понятно это обстоятельство изложил И.В.Сталин, прибегая к излюбленному приёму борьбы - принципу "либо-либо": "Диктатура пролетариата нужна для того, чтобы вести непримиримую борьбу с капиталистическими элементами, для того, чтобы подавлять буржуазию и вырвать капитализм с корнями. Одно из двух: либо между классом капиталистов и классом рабочих, пришедших к власти и организовавших свою диктатуру, имеется непримиримая противоположность интересов, либо этой противоположности интересов нет, и тогда остаётся одно - объявить гармонию классовых интересов" (1952,с.с.242,243). "Гармония классовых интересов" смертельно опасна для идеологии воинствующего материализма именно в силу того, что тут само собой исчезает насилие и пропадает борьба с инакомыслием. По этой причине борьба с инакомыслием спонтанно из метода мышления превращается в принцип мышления и касается отношений уже не только с враждебными классами, но и внутриклассовых и внутрипартийных разногласий.
       С духовной стороны борьба с инакомыслием в условиях диктатуры пролетариата попадает под действие плехановского закона свободы: несвобода другого есть моя собственная несвобода. Это означает, что, подавляя свободу буржуазной мысли, т.е. атрибута старого, большевики демонстрируют свою закабалённость настоящим и несвободу собственной пролетарской мысли, к тому, что градация на "буржуазную" и "пролетарскую" ложно в самой своей основе, ибо мысль всегда одна, а так называемое пролетарское мышление антиисторично в принципе. Духовная несвобода, генетически сопутствующая преследованию инакомыслия, естественным образом переливается в экономическую несвободу, ставшую в диктатуре пролетариата через уничтожения "свободы труда" и диктата политики над экономикой. В итоге экономическое бытие диктатуры пролетариата приобретает черты некоего экономического суррогата, уродца, у которого изъят весь научный реквизит марксистского учения и который разрушает не только капиталистическое производство, но и весь экономический процесс в целом. Такую картину рисует Бухарин, давая полный внутренний разрез "социализированного производства": "Заработная плата становится мнимой величиной, не имеющей своего содержания. Поскольку рабочий класс является господствующим классом, постольку исчезает наёмный труд. В социализированном производстве наёмного труда нет. А поскольку нет наёмного труда, постольку нет и заработной платы как цены продаваемой капиталисту рабочей силы. От заработной платы сохраняется лишь её внешняя шелуха - денежная форма, которая тоже идёт к самоуничтожению вместе с денежной системой. При системе пролетарской диктатуры "рабочий" получает общественно-трудовой паёк, а не заработную плату. Равным счётом исчезает и категория прибыли, равно как и категория прибавочной ценности, поскольку мы говорим о новых производственных циклах" (1989,с.159).
       Большевистские лидеры (В.И.Ленин, И.В.Сталин) прилагали немало усилий, пытаясь прикрыть неприлично откровенную борьбу с инакомыслием стараниями увести диктатуру пролетариата от диктатуры партии и диктатуры вождя. Сталин разъяснял: "Диктатуре пролетариата не противоречит не только руководство ("диктатура") партии, но и руководство ("диктатура") вождей. Не угодно ли на этом основании провозгласить, что наша страна является страной диктатуры пролетариата, то есть страной диктатуры партии, то есть страной диктатуры вождей? А ведь к этой именно глупости и ведёт "принцип" отождествления "диктатуры" партии с диктатурой пролетариата..." (1952,с.139). Однако связь здесь совершенно очевидна, ибо органически вытекает из природы насилия, культивируемого в виде борьбы с инакомыслием, а потому исторически диктатура пролетариата неотличимо совмещалась, а правильнее сказать, воплощалась, с диктатурой партии, диктатурой вождя, а ещё больше с диктатурой догмы. "Мудрец на троне" (или культ вождя), - этим русская революция отмечает степень созревания, соответствующего уровню великих революций - английской и французской, - того именно уровня, когда революционное насилие приходит к завершению, достигнув апогея в борьбе с инакомыслием. Перефразируя классика, можно сказать, что диктатура пролетариата суть упорная борьба с инакомыслием, "кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и административная".
       Исторической заслугой не только в масштабе российской, но и мировой истории, Ленина и руководимой им большевистской партии стало воплощение теоретической модели диктатуры пролетариата, данной в марксизме, в реально-общественную государственную структуру, организованную по собственному ленинскому проекту. Здесь не имеет значения оценочная характеристика данного явления, но за основу принят исторический факт в ореоле его неоспоримости и эмпирическая данность события. Такой данностью стала новая форма государственности в лице Советов депутатов трудящихся и советская власть как государственная форма диктатуры пролетариата, - апофеоз и вершина ленинской теории насилия. Сталин, обобщая многословные ленинские формулировки, определил: "...Советы являются непосредственными организациями самих масс, то есть наиболее авторитетными организациями масс, максимально облегчающими им участие в устройстве нового государства и в управлении последним и максимально развязывающими революционную энергию, инициативу, творческие способности масс в борьбе за разрушение старого уклада, в борьбе за новый, пролетарский уклад...Ленин прав, говоря, что с появлением Советской власти "эпоха буржуазно-демократического парламентаризма кончилась, началась новая глава всемирной истории: эпоха пролетарской диктатуры" (1952,с.34).
       А весь парадокс заключён в том, что Советы как реальная форма общественного объединения и большевистская доктрина как идеологическая форма насилия не имеют между собой ничего общего, по крайней мере, в начальные фазы своего существования они никак не были связаны друг с другом. Советы зародились стихийно и самопроизвольно в русскую революцию 1905 года без какого-либо большевистского участия. Февральскую революцию 1917 года в России следует называть советской, ибо ударной силой, в какую выплавился стихийный напор вооружённых масс, стал Совет рабочих и солдатских депутатов и Лев Троцкий свидетельствует: "С момента своего возникновения Совет в лице Исполнительного комитета начинает действовать как власть...Задачи и функции Совета непрерывно растут под напором масс. Революция получает свой бесспорный центр. Рабочие, солдаты, а вскоре и крестьяне будут отныне обращаться только к Совету: в их глазах он становится средоточием всех надежд и всех властей, воплощением самой революции". И опять-таки, эта революционная энергия ни в коей мере не испытывала на себе заметное влияние большевистской воли, а из советских аналитиков только Л.Д.Троцкий признал этот факт и сквозь зубы проронил: "...большевистская партия не смогла обеспечить восставшим авторитетное руководство" (1997,т.I,с.с.172,160). Но уже через полгода Советы стали полностью большевистскими, а большевики оказались в состоянии силой взять государственную власть в России, - в этом состоит таинство и до сих пор нераскрытое обстоятельство большевистской революции в октябре 1917 года.
       Борьба с инакомыслием есть магистральная трасса исторического следования советского режима, настоянного на принципах диктатуры пролетариата, и гром этой борьбы слышен на всех фронтах и редутах в государстве воинствующего материализма. Но особо яркий образец борьбы с инакомыслием и подавлением непролетарского способа мышления, явленной во всём блеске приёмов, навыков и способов идеологии воинствующего материализма, с выразительной очевидностью сказалась в печально знаменитой генетической дискуссии в советской биологии, которая ещё известна под названием "лысенковщины". До настоящего времени в российской историографии не изжит предрассудок, что "лысенковщина" представляет собой научный спор двух сторон, одна из которых пользовалась некорректными, ненаучными приёмами дискуссии и проиграла в споре, отстаивая устаревшие научные позиции. Во всяком случае, из глубоко справедливых слов М.Д.Голубовского ещё не сделан надлежащий аналитический вывод: "Ещё недавно казалось, что лысенковщина - нечто уникальное для советской науки и культуры и касается лишь биологии, что это результат случайного захвата власти в ней малокультурного фанатика Лысенко. Теперь очевидно, что уже задолго до воцарения Лысенко, в конце 20-х годов, произошла фронтальная деструкция культуры и социогуманной мысли, а место философии занял суррогат веры, невежественно-агрессивный по отношению к общечеловеческой культуре и атмосфере свободного научного поиска" (1990,с.79). Указывая дату "конец 20-х годов", Голубовский имеет в виду период всеобщей коллективизации в СССР, но в действительности "фронтальная деструкция культуры" случилась намного раньше, и лысенковщина есть семейный фотоснимок русского большевизма, произведенный научным аппаратом, и чтобы узреть в научном материале общезначимые особенности режима, необходимо обратиться к историческим истокам и историческим материалам, что потребует особого места и много времени, отвлекающих в сторону от тематического курса рассматриваемой проблемы. В свете последнего необходимо только заметить, что какоё-либо научной потребности в генетической дискуссии биологическая наука в это время не испытывала и её познавательные проблемы выходили далеко за пределы споров "мичуринцев" с "вейсманистами-морганистами". Вывод здесь однозначен: столь громко названная "агробиологическая дискуссия" является от начал до конца откровенной и широкомасштабной политической акцией, инспирированной партийными верховными властями советской России. В центральном печатном органе большевистской партии было опубликовано сообщение, которое по своей сути является не чем иным, как целевой установкой на погром в биологии: "Борьба мичуринцев с вейсманистами является формой классовой идеологической борьбы социализма с капитализмом на международной арене и с пережитками буржуазной идеологией у части учёных нашей страны. Как и во всякой борьбе, середины тут быть не может. Мичуринское учение и вейсманизм непримиримы". (В настоящее время, однако, спустя более полувека, продолжает существовать в качестве причины биологического побоища наивная побасенка о споре честного учёного Н.И.Вавилова с коварным карьеристом Т.Д.Лысенко, - так, заместитель директора Института общей Генетики Российской Академии Наук академик Илья Захаров-Гезехус известил (2005): "Лысенковщина. Её начало совпало с обострением политических репрессий. Их жертвой пали несколько генетиков, но другие, в том числе Николай Вавилов, пострадали за то, что были непреклонными противниками антинаучных идей Лысенко, внедрявшихся всей мощью партийно-репрессивного аппарата". В действительности "лысенковщина" не совпадала "с обострением политических репрессий", а являлась этим самым репрессивным явлением, в результате которого пали не "несколько генетиков", а была разгромлена самая мощная в мире на тот момент русская генетика). При этом следует отметить, что аналогичные потрясения в то время сотрясали все составляющие компоненты культурного комплекса страны, но погромное давление в биологической науке поражает беспрецедентной напряжённостью, размахом и целеустремлённостью. Несомненно, что причины этого обстоятельства следует искать в диктатуре пролетариата, которая в то время существовала в форме самостоятельного государственного образования, а поскольку данная акция является государственным мероприятием, то теория большевизма, взятая как идеология диктатуры пролетариата, необходимо должна прояснить суть явления.
       Ленинская теория насилия удостоверила, что "революционное насилие" как "концентрированное насилие" и как функция диктатуры пролетариата нашло своё опосредование в преследовании инакомыслия. Непрекращающаяся борьба с инакомыслием, а точнее, идеологическая борьба, явила себя на начальных этапах советской власти в наиболее открытых и самых примитивных, но и самых зримых и непосредственно осязаемых формах вооружённого насилия и административного диктата, - это захват государственной власти, разгон Учредительного собрания, гражданская война, насильственное выдворение из страны представителей иного лагеря из сферы русской мыслящей элиты (типа "философского парохода"), закрытие и разграбление религиозных учреждений с физическим преследованием служителей культа. Актами непосредственной борьбы с инакомыслием, где, по словам Бухарина, "насилие играет роль разрушающего фактора", отмечены все характерные и типичные черты этого периода русской истории.
       И хотя, как всегда и везде, реальное бытие отлично от теоретического предвидения, но как раз в отношении ленинской теории насилия, эта разница сведена до минимума. Ибо последняя опирается на однозначный и не поддающийся каким-либо разночтениям, ясный и твёрдый, как булыжник, объект: политическая власть. Это выгодное в пропагандистском плане и спасительное на стадии подготовки революции обстоятельство выделяет большевистскую партию из ряда прочих политических партий, которые, соблюдая видимость нравственности, прятали и конспирировали плодоносное зерно любой политической организации - насилие, что делало их уязвимыми для критики, и отвергались русскими народными массами, инстинктивно чувствующих фальшь и лицемерие такой политической демагогии. В отличие большевики вложили насилие в конечную цель своей программы в течение большевистского периода русской истории, и тезис о вооружённом захвате власти провозгласили открыто и ясно, что особенно импонировало малопросвещённым народным слоям, или, как выражался один из большевистских вождей - Лев Троцкий, "атомизированному населению". И он же разъяснял особенность "текущего момента": "О мирном переходе власти в руки пролетариата при таких условиях не могло быть больше и речи. Для большевистской партии это значило: надо готовиться к вооружённому восстанию. Под каким лозунгом? Под открытым лозунгом завоевания власти пролетариатом и крестьянской беднотой. Надо поставить революционную задачу в её обнажённом виде. Из-под двусмысленной советской формы надо освободить классовое существо. Это не был отказ от советов, как таковых. Овладев властью, пролетариат должен будет организовать государство по советскому типу. Но это будут другие советы, выполняющие историческую работу, прямо противоположную охранительной функции соглашательских советов" (1997,т.2,с.284). Таким образом, фигура "человека с ружьём" в большевистском исполнении перестаёт быть метафорой и политическим иносказанием, а становится исторической личностью, именно в той ипостаси, какая делает его демиургом исторического свершения. И уже следующим актом этого свершения становится вопрос о его духовном наполнении и качестве, хотя ничто как большевистская революция не свидетельствует так выразительно, что в предпосылках исторических свершений обретаются духовные потрясения, ибо советское государство было единственным, какое было предсказано теоретически, и в начале оно было дано в духовном изображении.
       А история в марксистском понимании творится через революцию, которая в силу полного развития перерастает неизбежно в гражданскую войну - войну своих против своих, войну всех против всех, - самую тягостную историческую напасть в любой стране и в любой истории. Для теории насилия гражданская война означает то же, что онтологическая часть в объёме полнокровной теории, тобто практическое воплощение теоретических положений; вооружённый захват власти есть только преамбула гражданской войны. Ленин писал: "Социалистическую революцию нельзя рассматривать как один акт, а как эпоху бурных политических и экономических потрясений, самой обострённой классовой борьбы, гражданской войны, революций и контрреволюций" (1961,т.21,с.308-309). Такую же необходимость гражданской войны рисует ещё один теоретик большевистской идеологии Лев Троцкий, но только в близкой, крестьянской перспективе: "Уничтожение сословного крепостничества встретит поддержку всего крестьянства, как тяглового сословия...Но законодательные меры в защиту земледельческого пролетариата не только не встретит такого активного сочувствия большинства, но и натолкнётся на активное сопротивление меньшинства. Пролетариат окажется вынужденным вносить классовую борьбу в деревню и таким образом нарушить эту общность интересов, которая несомненно имеется у всего крестьянства, но в сравнительно узких пределах. Пролетариату придётся в ближайшие же моменты своего господства искать опору в противопоставлении деревенской бедноты деревенским богачам, сельскохозяйственного пролетариата - земледельческой буржуазии" (1997,т.2,ч.2,с.387).
       Итак, прогнозируемый в грядущем классовый апокалипсис и есть то, что выдаётся идеологами теории насилия за "светлое будущее" советского народа. Русская гражданская война, последовавшая за захватом политической власти большевиками, не имеет себе равных в истории по обилию пролитой крови и ожесточения "своих против своих" и "всех против всех". В этой войне, как, впрочем, во всех гражданских битвах, победителями выходят только вожди и партии, а народ, именно тот субъект, который с обеих сторон несёт на своих плечах все тяготы войны, оказывается самой поражённой инстанцией, и поражение настигает его по всем аспектам реального бытия, но особенно страшным представляется уровень моральной деградации. Один из умнейших русских военноначальников, командующий в гражданской войне белой армией, противостоящей красной армии большевиков, генерал А.И.Деникин с болью и горечью живописал: "За гранью, где кончается "военная добыча" и "Реквизиция", открывается мрачная бездна морального падения: насилия и грабежа. Они пронеслись по Северному Кавказу, по всему Югу, по всему российскому театру гражданской войны, творимые красными, белыми, зелёными, наполняя новыми слезами и кровью чашу страданий народа, путая в его сознании все "цвета" военно-политического спектра и не раз стирая черты, отделяющие образ спасителя от врага. Много написано, ещё больше напишут об этой язве, разъедавшей армии гражданской войны всех противников на всех фронтах. Правды и лжи. И жалки оправдания, что там, у красных, было несравненно хуже. Но ведь мы, белые, вступали на борьбу именно против насилия и насильников! Что многие тяжёлые эксцессы являлись неизбежной реакцией на поругание страны и семьи, на растление души народа, на разорение имуществ, на кровь родных и близких - это не удивительно. Да, месть - чувство страшное, аморальное, но понятное, по крайней мере. Но была и корысть. Корысть же - только гнусность. Пусть правда вскрывает наши зловонные раны, не давая заснуть совести, и тем побудит нас к раскаянию более глубокому и к внутреннему перерождению, более полному и искреннему" (2005,т.4,с.134-135).
       Таким способом теория насилия воплощается в историю, и закономерно переживает внутри себя отдельные переломы и изменения. На определённом отрезке времени у авторов теории насилия появляются новые смыслы и новые, немыслимые в прежней режиссуре, тональности, сопровождаемые появлением нового типа отношений. Н.И.Бухарин, - главный конструктор политэкономии социализма, - высказался на этот счёт: "В переходную эпоху, когда одна производственная структура сменяется другой, повивальной бабкой является революционной насилие. Это революционное насилие должно разрушить основы развития общества, т.е. с одной стороны, старые формы "концентрированного насилия", ставшего контрреволюционным фактором, старое государство и старый тип производственных отношений. Это революционное насилие, с другой стороны, должно активно помочь формированию новых производственных отношений, создав новую форму "концентрированного насилия", государство нового класса, которое действует как рычаг экономического переворота, изменяя экономическую структуру общества. С одной стороны, следовательно, насилие играет роль разрушающего фактора, с другой - оно является силой сцепления, организации, строительства" (1989,с.161-162). Итак, Бухарин говорит об экономических отношениях, ранее не фигурировавших в ранге "рычага экономического переворота", и перед насилием, которое в прежнем виде предназначалось чтобы "разбить, сломить вдребезги, стереть с лица земли", ставит созидательные задачи по "сцеплению, организации, строительства".
       В ходе своего теоретизирования Бухарин непроизвольно приходит к важнейшему пункту учения о диктатуре пролетариата - к самоотрицанию, ибо единственно функционально значимая роль диктатуры пролетариата в обществе как генератора и гегемона насилия и принуждения обращается в нечто такое, за которым числятся созидательные моменты. Эти моменты неизбежно и спонтанно порождают недоверие к генеральному канону ленинизма "мнения против сомнения". Понятно, что это противоречие ленинской теории насилия было законспирировано советской аналитикой, а ведь совершенно очевидно, что излюбленный метод борьбы с инакомыслием в ленинской системе - гражданская классовая война - никак не вечное, а лишь временное явление. А потому деятельность диктатуры пролетариата в мирных условиях не может считаться эффективным методом, - и обществу известны другие, более продуктивные средства, - а основополагающим свойством диктатуры пролетариата должно быть как раз самоотрицание. Но это последнее служит определяющим предикатом только для марксистской концепции насилия, а для ленинской теории с её манией вооружённого захвата политической власти хозяйственные (экономические) стимулы не являют собой первоочередную проблему, и маниакальная фигура "человека с ружьём" поставлена здесь во главу истории. В.И.Ульянов-Ленин, загипнотизированный этой фигурой, на удивление легкомысленно, по существу, отмежевывается от этой проблематики, категорически заявляя: "Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, каковым являются вооружённые рабочие. Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного государственного "синдиката"...Всё общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы". Противоречие с политэкономическими истинами К.Маркса здесь на лицо, к этому разделу принадлежат и следующие ленинские максимы: "Чем полнее демократия, тем ближе момент, когда она становится ненужной. Чем демократичнее "государство", состоящее из вооружённых рабочих и являющееся "уже не государством в собственном смысле слова", тем быстрее начинает отмирать всякое государство" (1949,т.25,с.с.444-445,445).
       Появление данного противоречия, далее, симптоматично и подтверждает крайне негативную позицию Ф.Энгельса по отношению ко всей теории государственности Е.Дюринга, а в особенности момент, где тот определяет государство как "такую форму государства, в основе которой лежит не только отстранения ближнего от пользования естественными средствами, необходимыми для существования, но, что ещё важнее, порабощение человека и принуждение его к подневольной службе". Энгельс писал: "И если буржуа апеллирует теперь к насилию, чтобы охранить от крушения развивающееся "хозяйственное положение", то они лишь доказывают этим, что находятся во власти того же заблуждения, что и г.Дюринг, будто "политический строй является решающей причиной хозяйственного положения". Точь в точь как г.Дюринг, они воображают, что при помощи "первичного фактора", "непосредственного политического насилия". они могут переделать эти "факты второго порядка", т.е. хозяйственное положение и его неотвратимое развитие" (1948,с.с.151,155). Тогда как бухаринские суждения, которые, кстати, помечены в рукописи ленинским значком "верно!", по смыслу склоняются к тезису Дюринга о "порабощении человека и принуждению его к подневольной службе". Бухарин вещает: "По мере того, как пролетариат побеждает в этой борьбе (классовой - Г.Г.) и силы его всё больше сплачиваются вокруг основного кристаллизационного пункта социально-революционной энергии - диктатуры пролетариата, начинается ускоренный процесс разложения старой психологии у экономически полезных и непаразитарных групп враждебного лагеря. Эти элементы нужно учесть, собрать, поставить, на новое место, вдвинуть в новые трудовые рамки. И это может сделать только принудительно действующая организация пролетарского государства. Она ускоряет процесс вбирания тех людских элементов, которые полезны и в новой системе, в первую голову технической интеллигенции. Само собой понятно, что сколько-нибудь планомерно, общественно целесообразно применить эти силы невозможно без принудительного давления. Ибо старые психологические остатки, находящиеся ещё в головах этих людей категорий, с их отчасти индивидуалистической, отчасти антипролетарской психологией, воспринимают план общественной целесообразности как грубейшее нарушение прав "свободной личности" (1989,с.163).
       Таким образом, крах ленинской догмы насилия в её целокупной максималистской форме был предрешён, и сам Ульянов-Ленин пришёл к данному самоотрицанию, не говоря об этом вслух: в последних выступлениях у него нет мотивов всеохватной роли насилия, исчез сакраментальный образ "человека с ружьём", а фронт насилия как бы суживается и оно меняет своё поле предикации со всего общества на её отдельную часть, а именно: крестьянство, и даже не всё крестьянство, а только кулачество, оставляя остальное в союзниках пролетариата. И.В.Сталин цитирует слова Ленина: "Больше всего мы должны основываться на той истине, что здесь методами насилия по самой сути дела ничего нельзя достигнуть. Здесь экономическая задача стоит совсем иначе...Действовать здесь насилием, значит, погубить всё дело... Нет ничего глупее, как сама мысль о насилии в области хозяйственных отношений среднего крестьянства...Насилие по отношению к среднему крестьянству представляет из себя величайший вред". И тут же излагает своё резюме: "Забыли, что кавалерийские наскоки, необходимые и полезные для решения задач военного характера, непригодны и пагубны при решении задач колхозного строительства, организуемого к тому же в союзе с середняком" (1952,с.338). Знаменательно, что, хотя и в ограниченном виде, непоследовательно и робко, уступка экономическому фактору, где кроется могила диктатуры пролетариата, осуществилась самопроизвольно в области крестьянства.
       Выведение крестьянства во главу угла нового курса в теории насилия имеет значение, выходящее за пределы номинального изменения: приход к крестьянству, являющемуся во все времена русской истории главной реалией и главной силой действительного бытия в России, означает приведение теоретических квазимарксистских положений к сугубо русскому материалу. Однако предусматриваемая роль крестьянства в большевистской доктрине весьма своеобразна. - Л.Троцкий определяет: "Русская революция не даёт и ещё долго не даст установиться какому-нибудь буржуазно-конституционному порядку, который мог бы разрешить самые примитивные задачи демократии...Вследствие этого судьба самых элементарных революционных интересов крестьянства - даже всего крестьянства, как сословия, - связывается с судьбой всей революции, т.е. с судьбой пролетариата. Пролетариат у власти предстаёт пред крестьянством как класс-освободитель. Но может быть, само крестьянство оттеснит пролетариат и займёт его место? Это невозможно. Весь исторический опыт протестует против этого предположения. Он показывает, что крестьянство совершенно неспособно к самостоятельной политической роли" (1997,т.2,ч.2,с.386). Итак, диктатура пролетариата, невзирая на пропагандистские лозунги о "смычке", "союзе" с беднейшим крестьянством, не мыслит о политическом равноправии с крестьянством, - декретированная руководящая роль пролетариата допускает для этого последнего положения лишь продуктовой лавки и не более, а обращение к крестьянству было вызвано отнюдь не историческими или этническими причинами, а сугубо вынужденным шагом, связанным с экономической разрухой, и стало результатом теории насилия, доведенной до стадии гражданской войны ("военный коммунизм"). Таким способом в условиях русской революции стихийно, самопроизвольно и воочию было продемонстрировано общественное верховенство экономических законов над политическими догмами. В этом заложен глубокий смысл, которым определяется историческая веха в послереволюционном становлении большевизма, известная под названием НЭП ("новая экономическая политика"). В марксистском понимании это есть тот самый необходимый переходной период, после которого насилие идёт на убыль с тенденцией к исчезновению, но в ленинской теории насилие вовсе не метод, а идея и самоцель, и обращение к экономическому фактору в лице НЭПа в ленинской политике лишь тактическая уловка, "временное отступление". Ленин писал: "Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, но мы это делаем, чтобы сначала отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперёд. Только под одним этим условием мы отступили назад в проведении нашей новой экономической политики, чтобы после отступления начать упорнейшее наступление вперёд". Следовательно, ни о какой отмене насилия на новом этапе не может идти речи, а только о видоизменении насилия, и Бухарин стал говорить об экономическом насилии, сохраняющем в себе всю насильственную идеологию.
       В этот момент на историческую арену большевизма выдвинулась фигура И.В.Сталина, которому предназначалось заменить на идеологическом фронте умершего В.И.Ульянова-Ленина. Верный последователь Ленина, Сталин выступил с заявлением: "...партия сумела целесообразно использовать наше отступление на первых стадиях новой экономической политики для того, чтобы потом, на последующих её стадиях, организовать перелом и повести успешное наступление на капиталистические элементы" (1952,с.294). Это наступление Сталин обозначил как год великого перелома и этот год (1929 год) вошёл в историю советской России новым этапом становления советского государства, и с самого начала ему было присвоено название сталинизма.
       4. С и с т е м а в о и н с т в у ю щ е г о м а т е р и а л и з м а в п о с л е л е н и н с к и й п е р и о д. Эпоха сталинизма оказалась самым слабым звеном советской историографии, и по сей день И.В.Сталина, стоявшего без малого три десятка лет у руля советского государства, называют то вампиром, то блатным паханом, то жестокосердным и безжалостным сатрапом, забывая, что всё это время Сталин был лидером советской философии, сосредоточив в себе наиболее качественные характеристики и типичные черты философии воинствующего материализма того времени, а фанатическая преданность и догматическая приверженность духу вождя-основателя были непоколебимым свойством Сталина как первого деятеля советской философии в послеленинский период. Фигура Сталина и эпоха сталинизма - бесславный афронт советской исторической науки.
       Эпоха Сталина в экономическом, но не политическом, разрезе началась с действительной новации: планирования экономики (достославные пятилетние планы, первый - 1927 год). При поверхностном обзоре кажется, что экономическое планирование исключает параметр насилия, но будь это так, в правление Сталина, беззаветно верного ленинской теории насилия, планирование было бы изгнано как таковое, а в действительности планирование реального экономического бытия стало наивысшим достижением в истории русского большевизма. Крупный знаток политологии Фридрих фон Хайек установил: "Настоятельная потребность в экономической диктатуре - характерная черта развития общества в сторону планирования" (1996). Планирование больше всего отвечало объективной реальности в России, сложившейся после этапа непосредственной борьбы с инакомыслием, и способствовало, присоединяя к политическому насилию диктатуры пролетариата ещё экономическое принуждение, качественному росту последней. Фон Хайек показал, что на этом стоит природа экономического планирования в государстве: "Мы, однако, стремимся доказать не то, что диктатура ведёт к уничтожению свободы, а то, что планирование приводит к диктатуре, поскольку диктатура - идеальный инструмент насилия и принудительной идеологизации и с необходимостью возникает там, где проводится широкомасштабное планирование" (1996). В качестве аргумента фон Хайек приводит довод: "Подлинная "диктатура пролетариата", демократическая по форме, осуществляя централизованное управление экономикой, подавляет и истребляет личные свободы не менее эффективно, чем худшие автократии" (1996).В этом возможно видеть подтверждение слов Льва Троцкого: "Сталинизм и фашизм, несмотря на глубокое различие социальных основ, представляют собой симметричные явления. Многими чертами своими они убийственно похожи друг на друга" (1937). Полезно в связи с этим заметить, что государственное планирование проводилось и при нацистском режиме в Германии, и показательно, что, как и в России, оно осуществлялось не профессионально, а на политическом уровне; косвенным свидетельством служит факт, что в Германии ведомством, называемом "управлением пятилетнего планирования", руководил бывший лётчик Герман Геринг, а в России составителем пятилетнего плана занимался недоучившийся медик Валериан Куйбышев.
       Причина состоит в том, что планирование в своей глубинной основе представляет экономически выраженную гегемонию коллектива, как говорит фон Хайек: "Идея централизованного планирования заключается в том, что не человек, но общество решает экономические проблемы, и, следовательно, общество (точнее, его представители) судят об относительной ценности тех или иных целей" (1996). Отсюда следует, что, во-первых, планирование в общегосударственном масштабе является неотъемлемой частью тоталитарного правления, и именно этим определена суть всеобщей коллективизации как новой стадии в преследовании инакомыслия в советской России, и, во-вторых, при планировании, взятом процессуально, ценности как таковой, как независимой духовной величины, не существует, а действует мнение о ценности: так, политизированное мнение о культуре называется пролетарской культурой, а диалектический материализм в ленинизме есть не более, чем классовое мнение о диалектике, аналогично обстоит дело с пролетарской наукой.
       Таким образом, через планирование экономическое насилие выливается в процедуру коллективизации, тобто в утверждение приоритета и неоспоримого авторитета коллективных факторов, стереотипов и руководств, неограниченный диктат большинства над меньшинством, коллегиального над индивидуальным. Как отмечено у Сталина: "речь идёт о коренном переломе в развитии нашего земледелия от мелкого и отсталого индивидуального хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию, к совместной обработке земли, к машинно-тракторным станциям, к артелям, колхозам, опирающимся на новую технику, наконец, к гигантам-совхозам, вооружённым сотнями тракторов и комбайнов" (1952,с.298). Особо важно, что через планирование в процессе коллективизации проявляется действие принципа партийности, и здесь ещё более жестко, уже на законодательном уровне, утверждается доминация политических интересов над экономическими критериями. А классовый подход был явлен в сталинской коллективизации необычайно рельефно и своеобразно посредством операции расклассирования крестьянской массы. Предварительным условием коллективизации сельскохозяйственного производства являлось искусственное расчленение крестьянского населения на различные группировки, тобто приведение объекта коллективизации в состояние, наиболее пригодное для действия диктатуры пролетариата, - в классовое состояние: класс бедняков, класс середняков и класс кулаков. В соответствие с чем Сталин, как руководитель государства, формулирует директиву, своего рода акт планирования, замешанного на политических установках: "Беднота как опора рабочего класса, середняк как союзник и кулак как классовый враг, - таково наше отношение к этим социальным группировкам" (1952,с.248), и такой же природы рецепт Ленина: "уметь достигать соглашения с средним крестьянством, ни на минуту не отказываться от борьбы с кулаком и прочно опираться только на бедноту"; отсюда же произошёл лозунг "ликвидация кулачества как класс" - главный двигатель коллективизации крестьянства и динамическая опора пролетарской диктатуры, дающая возможность действовать ей в излюбленном режиме насилия.
       Процедурой расклассирования советская система воинствующего материализма окончательно порывает с марксизмом, ибо, по Марксу, класс есть продукт исторического развития, и имеет естественную экономическую природу, а не искусственное волюнтаристское сооружение на политической основе. Лозунг "ликвидация кулачества как класс", на который и намёков нет в марксистском классовом учении, в процессе коллективизации перерос рамки политического воззвания и превратился в мировоззренческую установку, и когда Н.И.Бухарин, единственный из большевистских лидеров, сделал попытку протестовать против огульной политизации крестьянского вопроса, и выступил с предложением о мирном врастании кулака в социализм, он оказался политическим врагом системы и поплатился жизнью. Коллективизация, таким образом, явилась процессуальным средством осуществления коренного свойства системы воинствующего материализма, явленного через планирование и данного посредством насилия. Этим новым качеством система воинствующего материализма всецело обязана эпохе сталинизма. Любопытна зарисовка процесса коллективизации, данная главным врагом сталинизма Л.Д.Троцким: "Двадцать пять миллионов изолированных крестьянских эгоизмов, которые вчера ещё являлись единственными двигателями сельского хозяйства, - слабосильными, как мужицкая кляча, но всё же двигателями, - бюрократия попыталась одним взмахом заменить командой двухсот тысяч колхозных правлений, лишённых технических средств, агрономических знаний и опоры в самом крестьянстве. Разрушительные последствия авантюризма не замедлили последовать, и они растянулись на несколько лет. Валовой сбор зерновых культур, поднявшийся в 1930 году до 835 миллионов центнеров, упал в следующие два года ниже 700 миллионов. Разница сама по себе не выглядит катастрофической; но она означала убыль как раз того количества хлеба, какое необходимо было городам хотя бы до привычной голодной нормы. Ещё хуже обстояло с техническими культурами. Накануне коллективизации производство сахара достигло почти 109 миллионов пудов, чтобы через два года, в разгар сплошной коллективизации, упасть из-за недостатка свеклы до 48 млн. пудов, т.е. более, чем вдвое. Но наиболее опустошительный ураган пронесся над животным царством деревни. Число лошадей упало на 55%: с 34,6 млн. в 1929 г. до 15,6 миллионов в 1934 г.; поголовье рогатого скота - с 30,7 миллионов до 19,5 млн., т.е. на 40%; число свиней на 55%, овец - на 66%. Гибель людей - от голода, холода, эпидемий, репрессий - к сожалению, не подсчитано с такой точностью, как гибель скота; но она тоже исчисляется миллионами. Вина за эти жертвы ложится не на коллективизацию, а на слепые, азартные и насильнические методы её проведения. Бюрократия ничего не предвидела. Даже колхозный устав, пытающийся связать личный интерес крестьянина с коллективным, был опубликован лишь после того, как злополучная деревня подверглась жестокому опустошению" (1937) .
       Было бы принципиальным упущением ограничить поле деятельности коллективизации в советских условиях границами сельскохозяйственной сферы: коллективизация есть государственная политика и как таковая захватывает все органы общественного организма, специфически проявляясь в каждом из них, - как сказал Сталин, "на всех фронтах социалистического строительства", - а земледельческая отрасль даёт типичные образцы и стереотипы процесса. В конечном счёте, коллективизация выкристаллизовывается в определённый государственно-идеологический стандарт, искусственно превращаемый в объект принуждения, а все громкие или скрытые репрессивные дела и процессы, проходящие в советском обществе на всех его этажах и во всех её отраслях, есть не что иное, как деятельность той же коллективизации; "враг народа" есть ярлык, которым клеймится тот, кто выпадает или отклоняется от данного стандарта.
       Несложно увидеть совхозно-колхозный шаблон в структуре духовной области советской жизни, где академии наук даны для отдельных наук (академии сельскохозяйственных наук, медицинских, педагогических наук); федерации спорта для всех видов спорта (футбола, тенниса, плавания); союзы для разных видов искусств (союзы писателей, композиторов, художников, журналистов). Данная тема, однако, требует специального рассмотрения и не может иметь тут места, а упоминается единственно с тем, чтобы получить подтверждение мысли о том, что диктатура пролетариата на стадии коллективизации не просто "подавляет личные свободы", как говорит фон Хайек, а это подавление выставляет своей профессией, и оно должно означать, что коллективизация суть торжество дисциплинированных посредственностей, волевых бездарностей и послушных служителей, - у М.С.Восленского эта категория названа "номенклатурным слоем", а у Л.Д.Троцкого - "бюрократическим слоем". Также это значит, что интеллектуально развитые выше средней черты личности неугодны режиму, становятся ненужными и чуждыми элементами общества. С проницательностью, свойственной натуралисту, на обстоятельства, при которых вырастают деятели масштаба диктатуры пролетариата, обратил внимание академик В.И.Вернадский. В письме от 30.IХ.1923 года Вернадский написал: "Идёт окончательный разгром высших школ: подбор неподготовленных студентов рабфаков, которые сверх того главное время проводят в коммунистич<еских> клубах. У них нет общего образования и клубная пропаганда кажется им истинной. Уровень требований понижен до чрезвычайности - Университет превращается в прикладную школу, Политех<нические> Институты превращаются фактически в техникумы. Понижение образования чрезвычайное и объясняется "демократизмом". Уровень нового студенчества неслыханный: сыск и доносы. Висит (Москов<ский> Университет) объявление, что студенты должны доносить на профессоров и следить за ними - и гарантируется тайна. Друг за другом следят: при сдаче задач (Петерб<ургский> политехнич<еский>) студенты доносят на товарищей".
       Для контраста нелишне привести требования, какие предъявлял для учебного процесса академик Н.И.Вавилов, учёный дореволюционной формации и жертва сталинской коллективизации; в руководимом им Всесоюзном Институте растиневодства (ВИР), по словам его биографа В.Г.Шайкина: "Все аспиранты без исключения должны были освоить свою специальность и в поле, и в теплице, и в лаборатории, и в библиотеке, изучать новейшие методики исследований в избранной сфере биологии, новейшие приборы и установки, необходимые для плодотворной работы, набираться знаний, в том числе в области мировой художественной культуры, - в общем стать широкообразованными, культурными людьми. Весьма жесткие требования предъявлялись к овладению иностранными языками, поскольку сотрудники института и аспиранты обязаны читать не только русскую, но и зарубежную литературу по своей отрасли знаний. Вировцы нередко бывали за границей, выступали с сообщениями и докладами на различных научных форумах, и багаж их знаний должен был постоянно пополняться" (2006,с.167).
       Русский дарвинизм изначально нерасторжимо связан с сельскохозяйственной практикой России, - учение о русском чернозёме В.В.Докучаева, почвоведение П.А.Костычева и К.Д.Глинки прекрасное тому доказательство, - а потому процесс коллективизации, захвативший русское земледельческое производство не мог не коснуться биологической науки, доставшейся в наследство советской России. Поскольку биология несла в себе познавательные потенции научной мысли человечества, то все пертурбации, переживаемые биологией, должны адресоваться русской науке во всех её разделах, и, следовательно, генетическая дискуссия в советской биологии, будучи политической акцией, служит выражением процесса коллективизации всего научного корпуса России. Механизм, одухотворённый насилием и нацеленный на борьбу с инакомыслием, принципиально не способен на созидание, ибо это последнее есть удел личностей и индивидуальностей, а потому так называемая пролетарская культура в своём чистом виде не располагает собственным внутренним ресурсом для процесса созидания и. таким образом, может функционировать только на базе разрушения, а объектом разрушения по определению оказывается буржуазная культура, тобто, по логическому смыслу, то, что олицетворяет подлинное духовное сотворение. Но в соответствие с ленинским мнением о диалектике, включающим в себя принцип партийности, классовый подход и демократию диктатуры пролетариата, подлинная диалектическая сущность сосредоточена всецело в пролетарской культуре и науке, а противоположное, стало быть, предназначаемое буржуазной культуре и науке, представляется рассадником метафизики, закостенения и упадничества. Самый громкоголосый ратоборец за лысенковскую "теорию" академик М.Б.Митин составил философское обоснование: "Поэтому методологическая противоположность диалектики и метафизики является в то же время мировоззренческой противоположностью двух главных антагонистических сил современной эпохи: революционного рабочего класса и эксплуататорской буржуазии. За противоположностью способов мышления скрывается противоположность коренных классовых интересов" (1987,с.8). Таким образом, под научную несовместимость яровизации Лысенко и селекции Вавилова была подведена классовая основа - не более и не менее, как "противоположность коренных классовых интересов", а заодно выдано философское оправдание преследованию инакомыслия. В этом состояла суть процесса коллективизации в биологической науке.
       Итак, планирование и коллективизация стали при сталинизме теми ударными силами советского общественного строя, какие вышли из ленинского НЭПа, или, как следует понимать Ленина, обернулись результатом "упорнейшего наступления вперёд" после разрушения НЭПа. Это событие действительно стало "великим переломом", и оно знаменательно, прежде всего, тем, что впервые система воинствующего материализма обзавелась своим экономическим бытием. Хотя в общественной большевистской структуре политические критерии проявляются незыблемыми параметрами, вне экономического бытия невозможна никакая реальность, и эта реальность будет тем более устойчивой, чем больше экономика будет приспособлена к данным критериям. Это прекрасно понимали советские вожди: Ленин создал систему воинствующего материализма, а Сталин сотворил механизм коллективизации.
       Коллективизация, как экономическая данность воинствующего материализма, обладала собственной спецификой, и как таковая была в экономическом ракурсе глубоко парадоксальной. Противоречия здесь исходят из того, что к аномальной коллективизационной экономике пытаются применить нормальные приёмы научной политэкономии; Сталин не знал глубоко экономической теории Маркса, но им двигал революционный безошибочный инстинкт, настоянный на гегемонизме материалистического сознания. В итоге сплошь и рядом планирование вступало в противоречие с коллективизацией. Так, к примеру, на высшем уровне принимается закон о пятилетнем плане (планирование), но тут же "спускается" установка о выполнении пятилетки за три года (коллективизация). Вот как эту установку излагает Сталин в беседе с аграрниками: "Такое обязательство означает, что вы не только даёте обещание нашу пятилетку выполнить в 4 года, - это дело решённое, и никаких резолюций тут больше не нужно, - это значит, что вы обещаетесь выполнить её в 3 года по основным, решающим отраслям промышленности" (1952,с.355). Итак, плановое хозяйство превращается в фикцию, обычный экономический процесс замещается так называемым стахановским движением и рекордоманией, при которых количество резко доминирует над качеством, форма довлеет над содержанием, а принуждение, иногда необходимое, перерастает в вымогательство. К числу этих неприкаянных парадоксов нельзя не отнести и то обстоятельство, что крестьянское житие всё более приобретает черты крепостного права. А после политического эксцесса по ликвидации кулака как класс, было порушено самое обширное сельское хозяйство планеты.
       Но каким бы парадоксами и новшествами не обладал аппарат коллективизации как экономический феномен, в его основе заложен главный ленинский постулат: борьба с инакомыслием. Коллективизация есть более тонкое и всеобъемлющее, чем диктатура пролетариата, средство неприятия инакомыслия: если при ленинизме борьба с инакомыслием осуществлялась на идеологическом уровне, то в сталинизме она опустилась на административный уровень, - так, инакомыслие подчинённого значит личное оскорбление начальника. В этом содержится наиболее существенная особенность сталинской коллективизации: коллективизация заменила диктатуру пролетариата. В русской революции диктатура пролетариата активно исполняла роль ударной силы непосредственного насилия при вооружённом захвате власти, в гражданской войне, при ликвидации кулачества, а при коллективизации экономическое насилие с успехом осуществляла все волюнтаристские функции в государстве, и диктатура пролетариата спонтанно отмирает. Переход здесь плавный, постепенный, без какого-либо противостояния, и. тем не менее, диктатура пролетариата Ленина и коллективизация Сталина есть разные исторические явления, и непонимание этого обстоятельства сыграло роковую роль в истории большевизма, придав сталинизму зловещий оттенок.
       Административный диктат, на котором зиждется коллективизация в сталинизме, не допускает какого-либо шатания и отклонения от единого коллективного стандарта, который называется "курсом партии", и неприятие или непонимание процесса коллективизации, особенно её отрицание с ленинской позиции диктатуры пролетариата, автоматически зачисляется в разряд инакомыслия. А борьба с инакомыслием осталась по-ленински непримиримой и беспощадной, а потому в число "политических врагов" сталинскому курсу партии попали практически все выдающиеся, но не рядовые и малоодарённые (типа Калинина, Молотова, Орджоникидзе, Кирова), деятели ленинской формации: Л.Д.Троцкий, Н.И.Бухарин, З.Е.Зиновьев, А.И.Рыков.
       Данный "курс партии" строился на базе постулата о победе социализма в отдельной взятой стране, рьяным защитником которого во внутрипартийной дискуссии выступал Сталин, противостоя позиции Троцкого о перманентной революции. Этот постулат погрузил советскую Россию почти в полную международную изоляцию, не считая хилых клевретов из Интернационала, и это обстоятельство сильно стимулировало процесс коллективизации. Условия изоляции страны на первых начальных этапах способствовали усилению коллективизации и даже благоприятствовали победе сталинской позиции над троцкистами. Но затем процесс зашёл в тупик: коллективизация в своём развитии унаследовала от диктатуры пролетариата принцип самоограничения, который в обстановке отдельно взятой страны быстро принял в конце 30-х годов ХХ века форму массовых репрессий или самоистребления. Само явление хорошо известно советским историкам, но его причина никак не выйдет из разряда домыслов, тогда как действительный источник, не имея отношения ни к наследию Ленина, ни к механизму коллективизации, обладает совершенно натуральным основанием: любая структура в условиях самоизоляции всегда разрушает саму себя. Такое самоистребление, являющееся наиболее позорной страницей большевистской истории в эпоху сталинизма, стало быть, предопределено естественным ходом развития, а его первопричину следует искать в философских недрах ленинской системы воинствующего материализма.
       2 июня 1937 года Политбюро дало разрешение большевистским сановникам высшего ранга (первым секретарям ЦК нацкомпартий, обкомов, крайкомов) создавать пресловутые "тройки" (суды в составе трёх человек) и проводить на этой основе репрессии ("расстрельные списки"). Затем начались репрессии авторов "расстрельных списков". Ю.Н.Жуков отметил: "Сегодня уже трудно усомниться в том, что репрессии первых секретарей ЦК нацкомпартий, крайкомов и обкомов стали неизбежным и логическим развитием давнего противостояния их с реформаторами, сталинской группой, перешедшего с мая 1937 года в новую фазу - безжалостную и кровавую" (2003). Ряд советских историков (Ю.Н.Жуков, В.П.Воробьёв) пытаются связать период массовых репрессий с борьбой реформаторов сталинского отряда с консерваторами нэповской закалки, завязавшейся на верхних этажах большевистской власти. Однако такой подход означает не более, чем оговорку, а не оправдание, и нет оправдания бойни "безжалостной и кровавой", а есть лишь один большевистский рецепт общения с инакомыслием: уничтожение (аннигиляция). В.Воробьёв довольно точно описывает диагноз подобного общения в большевистском сознании: "Деловая критика стала невозможной. Каждый альтернативный кандидат мог быть ошельмован, осуждён и расстрелян практически по единоличному решению местного партбюрократа. Хозяйственника снимали за неумение работать и бюрократизм, а НКВД, ставший ещё более независимым (нарком Ежов в приказе 00447 указал, что отныне не Политбюро, а только он утверждает состав республиканских, краевых и областных троек), "пришивает" его "делу" "политику" (2007).
       В свете изложенного открывается новая, совершенно неизвестная, неизъяснимая грань советской истории. Массовые репрессии конца 30-ых годов прошлого века своей беспричинностью ясно указывают на то, что коллективизация, как главная производительная сила, вступила в стадию самоистребления, которая, в свою очередь, есть гарантия конца самого явления, действенная предпосылка краха большевистского режима. Однако краха не случилось, и в этом состоит жгучее историческое таинство. Благодаря тупоумию генералов рейха Германия развязала бессмысленную и бесперспективную войну с Россией, которая не только привела к жестокому поражению саму Германию, но и спасла большевистский режим. Война 1941-1945 годов была Отечественной, тобто народной, и народ в ней победил не только потому, что сражался за свою землю, но и потому, что каждый про себя верил, что борется с ненавистной коллективизацией. В войну так и было: исчезли "тройки", прекратились репрессии, на фронте появилась целая плеяда новых блестящих военноначальников, а в тылу народ с молниеносной быстротой, без какого-либо планирования, создал военную промышленность, какая опрокинула наиболее сильную армию мира. Сам же режим не рухнул, но напротив, ещё более укрепился. Заслуга в этом принадлежит Сталину и...Гитлеру.
       Следующей, наряду с планированием и коллективизацией, новацией, а одновременно и парадоксом, эпохи сталинизма стала Конституция 1936 года, которую назвали Сталинской Конституцией. Самая важная особенность Сталинской Конституцией раскрывается в философском разрезе, где законодательно или конституально закреплено ленинское решение основного вопроса философии о главенстве материального над идеальным (духовным). В тексте Конституции это обстоятельство названо Сталиным "первой" особенностью закона, и с простотой, присущей его логике, он говорит в проекте новой Конституции относительно этой особенности: "Таким образом, проект новой Конституции представляет собой итог пройденного пути, итог уже добытых завоеваний. Он является, стало быть, регистрацией и законодательным закреплением того, что уже добыто и завоёвано на деле" и отвергается всё то, "что ещё не осуществлено и что должно быть осуществлено в будущем". Такой прагматический подход, базирующийся на догматическом приоритете материалистической действительности, позволяет выделить в содержательном тексте Конституции две части: материальную и нематериальную.
       В состав материальной части входят те параметры, которые, так или иначе, сохраняют философские основы ленинской системы воинствующего материализма. Поскольку в основе методологии ленинизма заложен классовый подход, то Сталин неукоснительно следует на свет этого маяка, проявляя недюжинные аналитические способности при освещении со своей точки зрения сложных и запутанных общественных отношений данной эпохи, - и первая статья Конституции говорит о классовом составе советского общества. Самое большое достижение в этой части состоит в том, что Сталиным определена качественно новая классовая структура СССР, отличная от первоначальной ленинской формулы. Сталин постигает: "Взять, например, рабочий класс СССР. Его часто называют по старой памяти пролетариатом. Но что такое пролетариат? Пролетариат есть класс, лишённый орудий и средств производства при системе хозяйства, когда орудия и средства производства принадлежат капиталистам и когда класс капиталистов эксплуатирует пролетариат. Пролетариат - это класс, эксплуатируемый капиталистами. Но у нас класс капиталистов, как известно, уже ликвидирован, орудия и средства производства отобраны у капиталистов и переданы государству, руководящей силой которого является рабочий класс. Стало быть, нет больше класса капиталистов, который мог бы эксплуатировать рабочий класс. Стало быть, наш рабочий класс не только не лишён орудий и средств производства, а наоборот, он ими владеет совместно со всем народом. А раз он ими владеет, а класс капиталистов ликвидирован, - исключена всякая возможность эксплуатации рабочего класса. Можно ли после этого назвать наш рабочий класс пролетариатом? Ясно, что нельзя", Следовательно, вместе с "пролетариатом" исчезает и "диктатура пролетариата". Но, хотя Сталин говорит о господствующей роли рабочего класса и о диктатуре рабочего класса, - как, к примеру, - "...в обществе нет уже больше антагонистических классов, что общество состоит из двух дружественных друг другу классов, из рабочих и крестьян, что у власти стоят эти именно трудящиеся классы, что государственное руководство (диктатура) принадлежит рабочему классу общества..." (1952,с.с.548-549,554), - на данный момент отсутствуют непримиримые прежние классовые раздоры и классовая острота отношений. Сталин без труда обнимает новые классы одной коллективизацией в образе Советов Депутатов Трудящихся и фактически только при сталинизме в России появилась подлинная советская власть. В функциональном отношении Советы Депутатов Трудящихся представляют собой иерархически соподчинённую и государственную структуру, обладающую монопольной полнотой власти. Основу этой власти составляет процедура коллективизации административно-экономической области общества, принесшая с собой деформированную диктатуру пролетариата и которая крепко держит знамя принуждения соответственно ленинской теории насилия. Советы Депутатов Трудящихся слагают главный объект Сталинской Конституции, и вся материальная часть Конституции принадлежит советам: советы совмещают исполнительную и законодательную власть, для избрания советов Конституция утвердила прямое, равное и всеобщее избирательное право при тайном голосовании, советы образуют политическую основу власти в государстве.
       Однако институт советов отнюдь не единственная инстанция, обладающая неограниченной полнотой власти, - в Сталинской Конституции предусмотрен особый объект, полномочия которого конкурируют по тексту с всеобщими гражданскими возможностями советов, - этот объект: коммунистическая партия. Сталин, обсуждая проект новой Конституции, сказал, что "...сохраняет без изменения нынешнее руководящее положение Коммунистической партии СССР. Если уважаемые критики считают это недостатком проекта Конституции, то можно только пожалеть об этом. Мы же, большевики, считаем это достоинством проекта Конституции". А в утверждённом тексте Конституции в статье 126 говорится: "А наиболее активные и сознательные граждане из рядов рабочего класса и других слоёв трудящихся объединяются во Всесоюзную коммунистическую партию (большевиков), являющуюся передовым отрядом трудящихся в их борьбе за укрепление и развитие социалистического строя, и представляющую руководящее ядро всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных". Ленинская доктрина неприятия инакомыслия не допускала наличия в советской среде какой-либо иной идеологии, кроме коммунистической, а потому Сталин декларировал: "в СССР нет почвы для существования нескольких партий, а значит и для свободы этих партий. В СССР может существовать лишь одна партия - партия коммунистов" (1952,с.с.561-562,562).
       Итак, в лице коммунистической партии выступает идеологическая коллективизация, а в виде советов представлена коллективизация реально-экономического плана, и между ними неизбежно должно быть противостояние, возникающее из противоречивой природы этих компонентов советской действительности. В ленинском воззрение подобное противоречие разрешается посредством принципа "или-или", что означает: одно "или" либо разрушает другое, либо поглощает его. Последнее случилось в советском обществе: коллективизация коммунистической партии поглотила коллективизацию советов. Таков исторический факт, а не объяснение, и данное явление неизбежно, ибо в системе воинствующего материализма политическая (идеологическая) составляющая доминирует над экономической составляющей; здесь закономерно и фаталически развивается последовательность: диктатура класса - диктатура партии - диктатура вождя. Вся интрига сосредоточена в том, что в Сталинской Конституции нет особого предпочтения советам или партии: в материалистической части они оба снабжены приоритетными правами в одинаковой мере. Итак, Конституция, как основной закон жизни, противоречит жизни. Это первое противоречие Сталинской Конституции.
       Советы Депутатов Трудящихся и Коммунистическая партия, будучи разновидностями коллективизации, сходятся в одном: в насилии над личностью, что неизбежно уже только в силу природы коллективизации: человек ощущает насилие, когда поступает на службу в советы, человек чувствует насилие, когда вступает в партию. Однако, по мнению Сталина, не может быть никакого насилия там, где уничтожена эксплуатация человека человеком и ликвидированы антагонистические классы, и в подтверждение в тексте Конституции появляется ослепительный фейерверк прав и свобод человека: свобода печати, шествий и демонстраций, отправлений религиозного культа и антирелигиозной пропаганды, неприкосновенность жилища, тайна переписи, право на труд, свобода от безработицы, право на бесплатное образование и здравоохранения, право на социальное обеспечение в старости, право на отдых и другие. Но поразителен не только ассортимент гражданских вольностей, утверждение отдельных из которых люди в других странах добивались веками, а открытое обязательство и твёрдокаменные гарантии их исполнения. Выступая с проектом Конституции, Сталин заявил: "Особенность проекта новой Конституции состоит в том, что он не ограничивается фиксированием формальных прав граждан, а переносит центр тяжести на вопрос о гарантии этих прав, на вопрос о средствах осуществления этих прав. Он не просто провозглашает равенство прав граждан, но и обеспечивает его законодательным закреплением факта ликвидации режима эксплуатации, факта освобождения граждан от всякой эксплуатации. Он не просто провозглашает право на труд, но и обеспечивает его законодательным закреплением факта отсутствия кризисов в советском обществе, факта уничтожения безработицы. Он не просто провозглашает демократические свободы, но и обеспечивает их в законодательном порядке известными материальными средствами" (1952,с.556).
       Совокупность этих прав и свобод входит в состав нематериальной части Сталинской Конституции, и в таком качестве слагает правовое ядро основного закона, а, будучи элементом идеальной (духовной) сферы, она в философском порядке образует идеальное слагаемое Конституции, противостоящее в философском отношении материальной (советы и партия) части. Однако в системе воинствующего материализма идеальное не может быть уравновешено с материальным, а необходимо должно быть производным и подвластным компонентом, - такова технологическая схема, на которой строится конструкция системы ленинизма. Стало быть, правовое ядро Сталинской Конституции не в состоянии по ленинским меркам, исполнять самостоятельную, тобто реально действующую роль, тогда как по тексту Конституции правовое содержание показано равноправно, в одном ранге с материальными факторами. В своей действительной жизни советские люди никогда не могли пользоваться декларируемой "хартией вольности" в полном объёме, и гарантированные Сталинской Конституцией права и свободы наличествовали воочию в качестве красивой баллады. Лев Троцкий, злейший политический враг Сталина, оценил Сталинскую Конституцию красочно и справедливо, но несколько однобоко и не без предвзятости: "...новая хартия "гарантирует" гражданам так называемые "свободы" - слова, печати, собраний, уличных шествий. Но каждая из этих гарантий имеет форму тяжелого намордника или ручных и ножных кандалов. Свобода печати означает сохранение свирепой предварительной цензуры, цепи которой сходятся в секретариате никем не избранного ЦК. Свобода византийских похвал "гарантирована", конечно, полностью. Зато многочисленные статьи, речи и письма Ленина, кончая его "завещанием", и при новой конституции останутся под запретом, только потому что гладят против шерсти нынешних вождей. Что же говорить в таком случае о других авторах? Грубое и невежественное командование над наукой, литературой и искусством сохраняется целиком. "Свобода собраний" будет и впредь означать обязанность известных групп населения являться на собрания, созываемые властью, для вынесения заранее составленных решений. При новой конституции, как и при старой, сотни иностранных коммунистов, доверившихся советскому "праву убежища", останутся в тюрьмах и концентрационных лагерях за преступления против догмата непогрешимости. В отношении "свобод" всё останется по старому: советская печать даже не пытается сеять на этот счёт иллюзии. Наоборот, главной целью конституционной реформы провозглашается "дальнейшее укрепление диктатуры". Чьей диктатуры и над кем?". Ответ самоочевиден: террор тут нацелен против индивидуальной личности человека, и на этом стоит здание воинствующего материализма, а Конституция, как основной закон системы, необходимо должна выражать только эту идею.
       Итак, Конституция, как основной закон жизни, противоречит жизни. Это второе противоречие Сталинской Конституции. А в сумме оба противоречия создают единую волнительную мистерию, которая придаёт особую специфику сталинизму как хронону советской истории. Сталинская Конституция вызывает интерес, прежде всего своей идеальной частью, содержательность которой делает её ценным историческим уроком, особенно назидательными кажутся некоторые правовые моменты этой мистерии, - как-то: бесплатное обучение, государственное здравоохранение, запрещение безработицы, равноправие всех рас, наций, национальностей и народностей; злободневно и актуально, как эпиграф для любой конституции, может использоваться сталинский тезис: "Не имущественное положение, не национальное происхождение, не пол, не служебное положение, а личные способности и личный труд каждого гражданина определяет его положение в обществе" (1952,с.555).
       И, наконец, третий феномен эпохи сталинизма - советская философия, которая, в отличие от двух предыдущих не исчезла с окончанием эпохи сталинизма, а продолжает существовать в настоящее время, качественно почти не изменившись. Философская мысль в советской России была изначально отравлена ленинским максимализмом, ибо ничего кроме энергичных возвещений о воинствующей материализме, советская философия не имела, а в условиях диктатуры пролетариата и сталинской коллективизации исключалось какое-либо подобие оппозиции философскому творчеству. Следует иметь в виду, что философская система В.И.Ульянова-Ленина не представляет собой консолидированного и строго систематизированного сочинения, а состоит из множества фрагментов, деталей и эпизодов, которые, тем не менее, ясно оконтуривают основополагающее поле системы. Выступления И.В.Сталина на философской арене носили чисто компилятивный характер и его труды, в основном, были посвящены пересказу и дублированию ленинских произведений, без самостоятельной обработки источников, но с глубоким пониманием конкретных "текущих моментов" реальной политики. И, тем не менее, советская философия как таковая, как догматизированная отрасль системы воинствующего материализма, получила расцвет в эпоху сталинизма.
       Философы-ленинцы единодушны во мнении, что философским ядром представления воинствующего материализма служит мировоззрение диалектического материализма, которое преподносится, как правило, высшим итогом диалектической теории развития, но сам Ленин числил в основах своей системы диалектику Гегеля, Маркса, Энгельса. В статье "Карл Маркс" Ленин представил расширенную характеристику своего диалектического метода: "Развитие как бы повторяющее пройденные уже ступени, но повторяющее их иначе, на более высокой базе ("отрицание отрицания"), развитие, так сказать, по спирали, а не по прямой линии; - развитие скачкообразное, катастрофическое, революционное; - "перерывы постепенности"; превращение количества в качество; - внутренние импульсы к развитию, даваемые противоречием, столкновением различных сил и тенденций, действующих на данное тело или в пределах данного явления или внутри данного общества; - взаимозависимость и теснейшая связь всех сторон каждого явления (причин история открывает всё новые и новые стороны), связь, дающая единый, закономерный мировой процесс движения, - таковы некоторые черты диалектики, как более содержательного учения о развития" (1961,т.21,с.38). В этом экстатическом вдохновении чисто описательного вида отсутствуют признаки мыслительного определения дискурсивной природы, ибо отсутствует предмет дефиниции, тобто то свойство, какое в своём самозначимом виде давало бы особое познавательное средство. На место этого, необходимого в любой подлинно ноуменальной системе самобытного рычага, поставлена эклектическая смесь из элементов сенсуализма, гегельянства, марксизма и осколков механической картины Всеобщей Гармонии Мира.
       Таким образом, в форме диалектического материализма советская философская аналитика фетишировала не самостоятельный когнитивный способ познания, а мнение В.И.Ульянова-Ленина (и именно классовое мнение) о диалектике, и поскольку в режиме мировосприятия воинствующего материализма человеческие сомнения изгонялись и подавлялись мнениями (по принципу мнения против сомнения), то ленинское мнение спонтанно превратилось в незыблемое руководство в философской области, оплодотворив здесь принцип партийности. Благодаря ленинскому диалектическому материализму советская философия стала партийной философией и в ней утвердился тезис "Диалектический материализм - философия пролетариата" (В.Познер), противоречащий по своему содержанию истории мысли, а особы, допускающие малейшие отклонения от партийного официоза, в философии объявлялись "скрытыми вредителями" (академик И.К.Луппол). Представитель русской духовной школы, разгромленной большевиками, Н.О.Лосский заключил: "Расплывчатость диалектико-материалистической концепции сознания проистекает как из стремления во что бы то ни стало подчинить нематериальные процессы материальным, так и из того факта, что диалектический материализм не делает различия между "сознанием" и "психическим процессом". Русский философ отметил в общем итоге своего анализа советской философской системы (системы воинствующего материализма): "Материалистическая философия является настолько очевидно неполноценной и поверхностной, что упорство и фанатическая нетерпимость, с какой влиятельные большевики поддерживают и отстаивают её, могут объясняться только определёнными глубокими психологическими мотивами и всепоглощающими страстями...Партийный фанатизм подобно всякой сильной страсти, сопровождается снижением интеллектуальных способностей, особенно способности понимать и критиковать идеи других людей" (1991,с.с.463-464,478,472).
       Советские философы-ленинцы открыли в ленинском диалектическом материализме новое качество познавательного процесса, какое происходит из сочленения воедино логики, диалектики и теории познания, и считают это высшим достижением ленинской философии. Хотя в авторских текстах наличествует, по сути дела, идея этого единства, и отсутствует аргументация её в философских показателях, но этого оказалось достаточно, дабы сделать высказывание Ленина непогрешимым приматом веры. Особенно преуспел в этом выдающийся борец за ленинские идеи академик Б.М.Кедров, который написал: "В наброске "План диалектики (логики) Гегеля", Ленин расширил формулу о единстве диалектики и теории познания материализма, присоединив сюда диалектическую логику. Именно здесь сказано, что не надо употреблять трёх различных слов, чтобы выразить то, что вкладывается марксизмом в понятие диалектики, логики и теории познания, поскольку это одно и то же. Иначе говоря, Ленин отверг представление о диалектике, логике и теории познания как о каких-то трёх самостоятельных раздельно существующих составных частях марксистской философии и показал, что они лишь различные стороны единого философского учения марксизма, в котором они все неразрывно связаны между собой и органически слиты воедино" (1963).
       Единство, а точнее, три-единство, логики, диалектики и теории познания, однако, не имеет достаточных оснований для объективного существования, и несёт на себе печать того же эклектического сумбура, каким отличается мнение Ульянова-Ленина о диалектике в целом. Единство в данном конкретном случае являет из себя тройственность или триаду, тобто сочленение в одно целое трёх членов. Для реального существования триады, как подлинного единства, необходимы две противоположные крайности и связующая третья реальность (из множества примеров объективного наличия тройственных структур сошлюсь на материалистический и идеальный (духовный) образцы, - формула биосферы по В.И.Вернадскому: живое вещество - биокосное вещество - косное вещество, и формула человеческой мысли по И.М.Сеченову: подлежащее - связка - сказуемое). Триада Ленина (логика - диалектика - познание) неосуществима, ибо лишена этих необходимых условий: отсутствуют противоположные крайности и нет связующего элемента.
       Следовательно, искомое единство может быть "одно целое" только при полном растворении каждого члена уравнения в двух других, тобто при их взаимном синонимировании, или, как пишет Кедров, "...что не надо употреблять трёх различных слов..., поскольку это одно и то же". Но этот вариант ещё менее возможен, чем предыдущий, и Кедров совершенно не прав, утверждая, что члены триады "...лишь различные стороны единого философского учения, в котором они все неразрывно связаны между собой и органически слиты воедино". Каждый член этого "единства", - логика, диалектика, познание, - объективно являются как раз самостоятельными образованиями со своей спецификой, природой и историей. Они совместно участвуют в каком-либо акте познания, объединённые общей целевой установкой, но и здесь исполняют своеобразные, свойственные каждому, функции, а общим у них является процессуальное назначение: быть активным органом динамического процесса человеческого духа.
       И, наконец, главное. Опосредуя важнейшие рычаги духовного мира (логику, диалектику, познание), Ленин погружает свои интенции в поле так называемого философского идеализма. Согласно решения основного вопроса философии в системе ленинизма, идеальное решительным образом отчленяется от материального и только материальному принадлежит вся духовная гегемония, - Н.А.Бердяев пишет, что "диалектический материализм марксистов-ленинцев приписывает материи божественные атрибуты". Однако враждебное отношение к идеальному ещё не даёт гарантии полной ликвидации философского идеализма, как противовеса философского материализма, и Ленин пишет: "Философский идеализм есть только чепуха с точки зрения материализма грубого, простого, метафизического. Наоборот, с точки зрения диалектического материализма философский идеализм есть одностороннее, преувеличенное uberschwemgliches (Dietzgen) развитие (раздувание, распухание) одной из черточек, сторон, граней познания в абсолют, оторванный от материи, от природы, обожествлённый" (1990,с.330). Итак, идеальное подлежит отторжению не потому, что оно суть антипод материального, а потому, что оно есть недостаточная часть, второстепенная сторона материального, абстракция, "оторванная" от материи. Аналитики-ленинцы усилили это положение и создали своего рода методологический запрет - отличительную черту идеологии воинствующего материализма. Б.М.Кедров выражает эту сентенцию следующим образом: "Единство диалектики, теории познания и логики и означает, что в марксистской философии любой вопрос, начиная с основного вопроса философии и кончая сугубо специальными - методологическими, гносеологическими и логическими, должен освещаться исходя одновременного учёта требований и диалектики, и материализма и логики; при этом недопустимо ни в коем случае ограничиваться рамками лишь одной из перечисленных трёх сторон...Короче говоря, признать единство, логики и теории познания материализма - значить признать, что для марксиста недопустимо даже пытаться ставить какие-либо философские вопросы либо как чисто гносеологические, отвлекаясь полностью от вопросов метода познания (от диалектики), либо как чисто логические, отвлекаясь полностью и от теории познания материализма и от диалектического метода, как это допускается в классической формальной логике" (1963).
       Итак, налагается запрет на любое познание вне материалистического воззрения: каждый духовный акт, любое движение идеального поля должно осуществляться под протекторатом материалистической логики, материалистической диалектики, материалистического познания. Это и есть духовная деспотия материализма - вожделенная мечта В.И.Ульянова-Ленина, заповедная цель воинствующего материализма. Следовательно, идея Ленина о единстве логики, диалектики и познания была воплощена его последователями в постулат о духовной деспотии материализма или особой формы насилия в области познания, что вошло отдельным разделом в ленинскую теорию насилия. Безукоризненным образцом творчества в стиле этого методологического постулата служит философское производство И.В.Сталина. Аналогичны высказывания по этому поводу другого известного советского исследователя Э.В.Ильенкова, но это имя вызывает к себе интерес с другой стороны, ибо помимо официального догматизма в его размышлениях содержится нечто оригинальное, о чём будет сказано далее. Методологическую гегемонию материализма Ильенков выразил следующим образом: "Вопрос о соотношении логики, теории познания и диалектики образует стержень всех специально-философских размышлений Ленина, который вновь и вновь возвращается к нему, с каждым разом всё отчётливее и категоричнее формулируя его понимание и решение...Задача создания Логики (с большой буквы), т.е. систематически развёрнутого изложения диалектики, понимаемой как логика и теория познания современного материализма, завещанная нам Владимиром Ильичем Лениным, приобрела в наши дни особую остроту. Отчётливо выраженный диалектический характер проблем, возникающих во всех сферах социальной действительности и научного познания, заставляет всё яснее осознавать, что только марксистко-ленинская диалектика способна быть методом научного познания и практической деятельности, активно помогать в теоретическом осмыслении экспериментально-фактических данных, в решении проблем, встающих в процессе научного исследования" (2005).
       Удивительно, что при таком догматическом подходе к процессу познания Эвальд Васильевич Ильенков обнаружил проблему, идущую в разрез с основами воинствующего материализма как раз в методологическом отношении: Э.В.Ильенков выступил с диалектикой идеального. Сама по себе постановка вопроса об идеальном в советской философии, взращённой на ленинском максимализме, является еретической, ибо вне материализма, а точнее руководящего перста материи, идеальное не существует, как не может тень существовать без тела, а потому сам вопрос в правоверном контексте должен быть воспринят как неправомерный и провокационный. А Ильенков не только обособил вопрос об идеальном, но и создал целое проблемное поле, призвав сюда плеяду исследователей (М.А.Лившиц, Е.В.Мареева, М.А.Бутин; проходили специальные ильенковские чтения с тематикой идеального). Е.В.Мареева пишет: "Советская философия завершилась, стала фактом истории. И в этой истории место у Эвальда Васильевича особое. Он не был "официальным" советским марксистом и не был "подпольным антимарксистом", как определил свою тогдашнюю позицию Ю.М.Бородай. Как заметил один из участников последних чтений, скорее всего, он был "подпольным марксистом". И это очень точное определение места Ильенкова в советской философии и его взаимоотношений с властью...Отчуждение индивида от собственности и власти - общий порок казарменного коммунизма и либерализма, при всех их внешних различиях. И это было ясно Ильенкову задолго до перестройки 80-х и реформ 90-х годов"(2005).
       В чисто философском аспекте вопрос об идеальном, если он ставится самостоятельно, необходимо приводит к отвержению решения основного вопроса философии, на котором смонтирована конструкция воинствующего материализма, ибо само наличие идеального в любой форме уже не может быть той приниженной и ущемлённой инстанцией, какая предусматривается законом "материя первична, сознание вторично". Но Ильенков и его сподвижники, во-первых, материалисты, а, во-вторых, принадлежат к сословию советской философии, - поэтому первичность материи у них вне сомнений и подозрений, а само ильенковское проблемное поле включает в себя интересную задачу: какова природа идеального при верховенстве материального. Ильенков излагает: "Все многообразные формы решения проблемы идеального в истории философии тяготеют к двум полюсам - к материалистическому и идеалистическому. Домарксистский материализм, справедливо отвергая спиритуалистические и дуалистические представления об идеальном как об особой субстанции, противостоящей материальному миру, рассматривал идеальное как образ, как отражение одного материального тела в другом материальном теле, т.е. как атрибут, функцию особым образом организованной материи...Ясно, что идеальное, т.е. истинная общественно-человеческая форма деятельности, непосредственно воплощено, или, как теперь любят говорить, "закодировано", в виде нервно-мозговых структур коры мозга, т.е. вполне материально. Но материальное бытие идеального не есть само идеальное, а только форма его выражения в органическом теле индивида. Идеальное само по себе - это общественно-определённая форма жизнедеятельности, соответствующая форме её предмета и продукта. Пытаться объяснить идеальное из анатомо-физиологических свойств тела мозга - такая же нелепая затея, как и попытка объяснить денежную форму из физико-химических особенностей золота. Материализм в данном случае заключается вовсе не в том, чтобы отождествить идеальное с теми материальными процессами, которые происходят в голове. Материализм здесь выражается в том, чтобы понять, что идеальное как общественно-определённая форма деятельности человека, создающей предмет той или иной формы, рождается и существует не в голове, а с помощью головы в реальной предметной деятельности человека как действительного агента общественного производства" (2005)
       Итак, "Идеальное" - это "материальное", "идеальное" - это "общественно-определённая деятельность", "идеальное" - это "отражение одного материального тела в другом материальном теле", - в общем всё, что угодно, но только сохранить верховный престиж материи. В заключительном итоге у Ильенкова оказывается категоризм: "Материализм воинствующий - значит диалектический", а у Мареевой иной завершающий тезис: "Ведь духовный мир - это способ отрицания человека своей единичности, бренности, конечности" (2005), тогда, когда в идеалистической философии, в частности русской духовной философии, где идеальное помещено в эпицентре, тобто дано в наиболее полном содержательном смысле и раскрывается через духовно-личностный параметр, человек стремится к удовлетворению своей индивидуальной "единичности", к наибольшей значимости своей "бренности" и наивысшей продуктивности своей "конечности". Идеальное никак не может быть отчленено от человеческой души, ибо она и есть это идеальное в его целокупности. Мареева проповедует: "У Ильенкова вопрос о происхождении и сути идеального ставится по-другому. Он характеризует идеальное как качество мира культуры, в котором материальное, т.е. природа, оказывается "снято" посредством деятельности человека. Мир культуры, согласно Ильенкову, идеален не потому, что бесплотен, а потому что вовлечённые в него тела живой и неживой природы живут иной жизнью, подчиняются иным, а именно социальным законам" (2005).
       Таким образом, идеальное в представлениях Ильенкова выступает достаточно своеобразным образованием, обусловленным генетическими условиями возникновения этих представлений, условиями борьбы с инакомыслием, а основная особенность, где сказалось генетическое воздействие среды, состоит в зависимости идеального от материального, - основополагающей коллективизацией у Ильенкова ставится культура, у Лившица - природа. А культура, как говорит Мареева, "лишь условия существования идеального в его высшей форме - в форме человеческой личности". Однако, как значится в русской духовной философии - высшего достижения идеалистического воззрения, человеческая личность никогда не бывает одной лишь формой, и она есть не форма, а содержание идеального. Но как бы глубоки и принципиальны не были расхождения представлений об идеальном в советской философии от чистопородного идеализма, они даже в совокупности не могут перевесить положительного значения появления идеального в самостоятельном облике. Какова бы не была содержательная природа этого последнего, только сам факт явления самочинного идеального резко деформирует систему воинствующего материализма, лишая её главного составляющего - агрессивного характера, тобто идеальное тут остаётся материализмом, но этот материализм перестаёт быть воинствующим.
       Смелый выпад Э.В.Ильенкова открыл новый мир в советской философии: резко снизился градус насильственного тонуса в философии, термин "идеализм" утратил былую карающую силу, а бичующие ярлыки лишились статуса философских аргументов. Даже более того, - рефлексия идеального расширилась настолько, что адепт нового течения в советской философии М.А.Бутин счёл возможным соотнести свои суждения с постижениями одного из блестящих представителей русской духовной школы А.Ф.Лосева: "Из этой невозможности существования и даже мысленного представления абсолютной идеи или абсолютной материи; из того, что, казалось бы, даже в предельных случаях идея не безматериальна, а материя не безыдеальна, следует, что идея и материя суть обособления, абстракции чего-то третьего, которое в своих даже предельных обособления остаётся самим собой, не позволяет себе потерять своё лицо, не разваливается на две субстанции идею и материю. Этот, прежде глобальный, нерасчленённый, цельный абсолют, в дальнейшем обособляющийся внутри себя самого, я называю миром. Подобное понимание я нахожу у А.Ф.Лосева, вернее, это понимание здесь как раз и излагалось. А вот как сам А.Ф.Лосев пишет об этом: "Не может быть чистого и абсолютного материализма, потому что материя во всяком случае есть нечто, то есть обладает определённым смыслом, а именно смыслом материи, без которого невозможно даже употреблять самый термин материя. Точно так же невозможно существование и абсолютной идеи, потому что для идеалиста есть прежде всего некоторого рода факт, некоторого рода сила и некоторого рода действительность. А это значит, что даже у самых крайних идеалистов идея не висит в воздухе, но обладает тем или другим носителем идеи, без которого невозможно даже само употребление термина идея" (2005).
       В общей сложности всё это может означать, что была реформирована, по крайней мере, созданы предпосылки для этого, система воинствующего материализма, как философской основы советского бытия. Здесь нельзя обойти вниманием факт того, что эти предпосылки разрушения философской базы советской системы совпали по времени с моментом краха советской государственности - распада Советского Союза. Насколько случайно данное совпадение, покажут будущие изыскания. Но, даже если последние будут утвердительными, считать этот момент судьбоносной вехой, как он заслуживает, нет полных оснований, ибо по сегодняшний день в советской философии беспрепятственно функционирует идеология воинствующего материализма, так, в 2006 году был опубликован трактат Б.М.Кедрова "Единство диалектики, логики и теории познания", и бытует серия "Из наследия Б.М.Кедрова"; профессор С.Э.Крапивенский издаёт 3-е издание учебника для высших учебных заведений по модной дисциплине с нелепым названием "Социальная философия" где, не упомянув словом об исследованиях Э.В.Ильенкова, преподнёс в полном объёме учение В.И.Ульянова-Ленина. Автор с похвалой отзывается о классовом подходе, и любопытно, как с помощью этого метода он рассматривает современный крах советской системы, основанной в своё время посредством этого метода: "И., наконец, можно ли, отбросив классовый подход, понять нашу советскую, а теперь уже и постсоветскую действительность, в частности, природу той силы, которая претендует сегодня на господствующее положение в системе экономического и политического отношений? По сути дела, в отечественной литературе нет спора о классовости или неклассовости этой большой социальной группы. Есть лишь нюансы: одни говорят о классовоподобном образовании, другие об уверенном многолетнем движении номенклатурного слоя (вкупе с дельцами вчерашней теневой экономики) в направлении окончательного превращения в класс, третьи - более категоричны в констатации его окончательной сформированности, в том числе за счёт предпринимательской генерации последних лет. Создаётся впечатление, что попытка отторжения из научной методологии классового подхода имеет определённую цель: замаскировать наметившиеся и уже дающие себя знать классовые противоречия у нас. Между тем отрицание классовой борьбы в нашем заново формирующемся обществе может только затормозить движение к цивилизованному обществу с присущими ему цивилизованными формами борьбы" (2005)
       Итак, философия воинствующего материализма, как и всякая иная воинствующая идеология, выступает злейшем врагом философии мудрости, понимаемой в её подлинном значении как голоса индивидуальной личности. Идеология русского большевизма, составленная из теории отражения, теории общественного сознания и теории насилия, где каждая составная часть специфически предназначена для подавления этого голоса, именно силой такой антимудрости превращается в наиболее яркий критерий глобального обрушения философского состояния человеческого мышления. Погром русских духовных ценностей, осуществлённый большевистской властью, помимо всего прочего необходимо несёт в себе нечто такое, что может выступать историческим уроком. Как всякий исторический урок, этот обладает утвердительной и отрицательной сторонами: первой утверждается, что высший момент истины наступает не в мыслие, а в сотрудничестве с иномыслием; а второй отрицается формула мнения против сомнения. Если последняя формула, дающая отрицательное знание, сполна раскрыто системой воинствующего материализма, то первое скрыто, свёрнуто в недрах русской не-воинствующей материалистической философии и науки. Именно на этом знании базируется убеждение в том, что перспективные потенции выхода из философского коллапса гнездится в глубине русского гнозиса.
      

    F I N I S

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Грузман Генрих (kika36@012.net.il)
  • Обновлено: 17/02/2009. 271k. Статистика.
  • Эссе: Философия
    • Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.