К стихам Стихи мои, птенцы,наследники, Душеприказчики... Арсений Тарковский Ну вот, я стою перед вами,
творец и создатель. Теперь
спасайте. Своими словами
закройте балконную дверь.
Спасите от этого шага,
иначе я просто уйду.
Но если вы только бумага,
измаранная на ходу,
но, если я силы вам не дал,
простите, простите меня.
Как видно, что делал -- не ведал,
не ведал до этого дня.
* * *
Судьба человека состоит:
из пройденного пути,
последнего шага
и троичного выбора:
остаться на месте,
сползая в зыбучий песок,
сделать еще один шаг,
труднейший, чем предыдущий,
или прервать путь.
* * *
Кочую по квартирам,
зимой снимаю дачи,
а жизнь бежит пунктиром:
пробелы и удачи.
Питаюсь черным хлебом
и супом из пакета
между землей и небом
посередине где-то.
Сижу по полуночи
и чаем горло грею.
Удачи - все короче,
пробелы - все белее.
* * *
Подробный анализ мыслей и поступков героя
говорит о том, что его единственной целью,
единственным, в чем он видел ценность,
была Красота. Но дорога
сворачивала все время не в том месте
и питала его не намного лучше
верблюжьей колючки.
Он искал Красоту в замечательно умных книгах,
в поэзии, математике, стоицизме,
но находил гармонию, а она
не более чем изящное прокрустово ложе,
круглый бассейн, где можно достать до дна.
Красота по своему существу безобразна,
возможно, как бесы разны.
Он пытался ее удержать в регулярных строфах,
резких тропах, неожиданных переменах метра.
Это похоже на ловлю ветра полой халата.
На вопрос: "Не слишком ли ярок мой галстук?"
за пять минут до потопа.
Переноска воды в решете от забора и до обеда --
не большая победа.
Красоту часто связывают с удивлением,
но это какое-то слабое чувство, сродни испугу,
в нем звучит разве что дамское "ах".
Скорее она похожа на жуть впотьмах,
на преступление
против морали, логики, государства и частных лиц,
на выпускников психбольниц.
Это тот откровенный ужас, который несет
сквозь разрывы оформленной оболочки.
Кровь, пот и слезы, но в первую очередь пот --
это верные признаки приближения точки
кипения или присутствия Красоты.
Можно приблизиться, можно. Попробуй тронь.
Ты сожжешь ладонь.
Лучше не надо. Пусть кто-то другой где-то там
сходит с ума на этой непрочной почве.
Но безумная музыка движется по пятам,
как эхо шагов отражаясь от стен одиночки.
Голая лампочка мощностью 200 ватт
режет глаза, и мысли гремят быстрее,
чем шары лотереи.
Но все-таки, все-таки перетерпи:
нет выше таланта таланта терпенья,
когда возникает внезапное пенье,
кузнечик стучит в придорожной степи.
Напейся воды, если хочется пить.
Цветок зацветает, прекрасный как демон,
из света пространства и времени сделан.
Нет выше таланта таланта труда.
Душа твоя, словно долбленая чаша,
наполнится влагой, быть может, горчайшей.
Пока еще можно вернуться туда
путем не прямым, но, возможно, кратчайшим
туда, где проселок прибило дождем.
Спасибо на том.
Там женщина варит сливовый компот,
там девочка красит картинки в альбоме,
и там тебя ждут, и, наверное, кроме
никто и нигде тебя больше не ждет.
Машины и люди стоят на пароме.
И пьяный паромщик цепями гремит,
и сердце щемит.
Душа твоя станет той формою, той
строфою с так долго искомым размером,
которая непредставимым манером
наполнится страшной земной Красотой,
крадущей детей и бегущей по нервам,
и это твой выбор, твой дар и покой,
твой дом над Окой.
* * *
В болезни есть изысканная прелесть.
Наверно, эта пригоршня таблеток
подействовала - тихо оглушила
и помогла насущное забыть,
остановиться, замолчать, не думать.
Как хорошо в безмысленном покое
смотреть на радужную рябь событий
текущих, чтобы стать небытием,
ни тени не оставив, ни следа,
как след дыханья на стекле морозном.
Тогда и начинает открываться
другой, криволинейный, странный мир,
в котором время движется по кругу,
в котором нет, да и не может быть,
ни эволюции, ни революций.
Есть только рябь, игра воды и света.
Есть звонкое предчувствие прозренья.
Есть только небо. В плотной синеве
так сладко утопать и утонуть,
так сладко раствориться без остатка -
без драматических воспоминаний,
без вынужденных слез, без некролога,
вдовы печальной, оглушенных страхом,
на произвол покинутых сирот,
оставшихся без средств к существованью.
Свободно оторваться от Земли
и плавно, без усилия скользить
по млечной колее путей воздушных.
Куда открыта эта дверь вселенной,
куда ведет спокойная отвага,
куда... не спрашивай меня куда.
* * *
Прогуливаясь по холодку,
сетуя на судьбу,
неторопливо закуривая
легкую сигарету,
невозможно представить,
как в железном гробу
человек
прикасается к собственному лицу,
как к неживому предмету.
В яме промозглой тьмы
человеку мстит вещь.
Безобидная на свету,
она получает возможность
впиться и не отпускать,
как энцефалитный клещ.
Следует соблюдать
особую осторожность.
Боль, как свинцовый шар,
катается в черепной
коробке,
и вряд ли череп
выдержит эту пробу
на прочность.
В сыром мраке
и тишине сплошной --
сверлящая пытка надеждой --
кто-то стучит по гробу.
Нечаянно понимаешь:
сколько стоит свет,
сколько стоит тепло
и глоток кислорода.
Подлодка уткнулась в грунт.
Надежды уже нет.
Зыбь на северном море
колеблет мертвую воду.
* * *
Ничего не хочу. Ничего. Нищета - не порок.
В натуральном хозяйстве есть плюсы. Они безусловны.
Наши рельсы лежат только вдоль -- никогда поперек.
Только вдаль. Провода провисают. Надежнее дровни.
Аккуратные страхи ползут, как плющи по стене.
Я судьбе благодарен, как омуту снулая рыба.
Я могу безнаказанно спать на своей простыне.
Под своим одеялом. Спасибо, большое спасибо.
* * *
Я один во всем виноват,
я один виноват во всем,
изобрел портативный ад
и теперь существую в нем.
На себе его выношу,
спотыкаюсь, как волчья сыть
Ни о чем тебя не прошу, .
ни о чем не могу просить.
Не прощай меня, не прощай.
Я из глины лепил слова.
Малодушие - это край
за которым душа мертва.
Я забыл, что нужен закал.
Я смотрел свысока вокруг.
На испуг меня мир поймал,
мир поймал меня на испуг.
Зубы стисни, губы сожми,
утрамбованный прах земной.
Я забыл, что живу с людьми,
я-то думал, они со мной.
Последнее лето столетья Это было в те времена,
когда Полина Дашкова
была Еленой Еланской,
и печатала стихи в рукописном
выходившем в трех экземплярах
журнале "Джеб"...
Это было в те времена,
когда Максим Кривошеев
не выглядывал из телевизора
весь в белом, с бабочкой черной,
а сидел у костра на рассвете,
когда ветер касается бесшумно
тлеющей древесины
и она разгорается неярко.
И Максим прихлебывал из кружки,
и напевал под гитару,
историю жизни Гершензона
(не филолога, а другого)...
Это было в те времена,
когда Сережа Молчанов
в своих университетах
говорил по-северокорейски
и придумывал странную прозу.
Все слова у него писались
с прописной, с Большой Буквы,
и этого было довольно
чтобы Тарелка и Ложка,
обрели собственную душу...
Это было в те времена,
когда Илья познакомил
меня со своей женой.
Я без памяти в нее влюбился
еще до того как увидел,
и оказался, на поверку,
очень неверным другом.
И Юля моей женщиной стала,
и пела мне песню в миноре,
под сырым петергофским небом
песню о гражданке Ивановой,
с которой говорили по-английски...
И сегодня в последний день
последнего лета столетья,
тающего, словно обмылок;
я старый и мудрый,
знающий слишком достоверно,
что жизнь коротка и печальна,
говорю, с идиотской улыбкой:
это было в те времена,
когда был я совершенно счастлив
и, к счастью, не знал об этом.
Памяти друга В своей кургузой курточке, как есть,
с подкладкой символического меха.
Когда мы это начали, Бог весть,
с ничтожной вероятностью успеха.
Но это было, что ни говори,
теперь припоминаемое вчуже,
когда ты можешь видеть изнутри,
на что я до сих пор смотрю снаружи.
Как будто красно-белый поплавок,
всем корпусом подрагивая мелко,
меж облачных ныряет поволок
залатанная, старенькая "Элка".
И девочку примерно лет шести
тошнит. И нет ни выдоха, ни вдоха.
Я думаю: "О, Господи, прости,
наверно, Жене было б так же плохо".
Светает поздно. Дети крепко спят.
Спят разметавшись, скомкав одеяла.
Я понимаю, восемь лет подряд
мне каждый день тебя недоставало.
Словами благодарности судьбе,
наивностью нечаянных наитий,
жизнь движется, как гайка по резьбе,
и катится планета по орбите.
Но тот круговорот заблудших душ
невольно подкупает постоянством
мою непрозреваемую глушь,
поросшую вполне банальным пьянством.
Наверно, где-то около шести
я рухну, и меня оставят силы.
Как мне везло, как мне могло везти.
Я прожил жизнь, как больно это было.
* * *
Припомни свое опустевшее детство.
Немного растерянно пробормочи:
Что, милый, тебе перепало в наследство?
Пронзительный запах кошачьей мочи.
Колени и локти в порезах и цыпках,
следы от мяча на разбитом лице.
Мне это сыграют на ангельских скрипках.
Мне именно это сыграют в конце.
* * *
Мой единственный творческий вечер
состоялся в начале марта
восемьдесят девятого года
в Салтыковке на даче.
Присутствовали:
от критики -- Костя Пантуев,
мой друг и тонкий ценитель
поэзии, прозы и прочего,
стихи мои не любивший,
но ко мне всегда относившийся
благосклонно;
от поклонниц была Татьяна,
меня никогда не любившая,
но смотревшая на чудное животное
благосклонно.
Жаль, мои животные качества
ее христианскую душу
и тело ее христианнейшее
совершенно не волновали.
От публики был Сережа,
сказать о котором нечего,
потому что он жив, слава Богу,
и, несмотря ни на что,
ко мне до сих пор благосклонен.
Я прочитал вступление,
предложив выпивать и закусывать,
чтобы не было слишком скучно,
но к вину никто не притронулся,
пока не закончилось чтенье.
Пили очень торжественно --
"Гурджани" и "Цинандали".
Костя сказал: "Однако
ты расписался за год,
много всего написал".
Этим процесс обсуждения
начался и закончился.
Через четыре месяца
Костя Пантуев умер.
Покончил с собой. Принял
пригоршню снотворных таблеток.
Эти четыре месяца
я помню настолько четко,
буквально до тени жеста,
до льдинки, до вкуса снега,
до колеи в Салтыковке,
тополей возле Павелецкой,
до запаха бензиновой гари
и пуха, щекочущего ноздри.
Я лежал как озеро. Если
меня что-нибудь касалось,
то это была ресничка,
прилипшая к яблоку глазному,
или лист, упавший на воду.
Если что-то со мной случалось,
то трогало только оболочку,
а случилось всего много.
В ночь на четвертое апреля
родился мой сын Ваня.
* * *
Однажды к поэту Блоку
пришел молодой Шкловский.
Он рассказывал долго и ловко
о своих формальных открытьях.
Поэт внимательно слушал
и сказал на прощанье:
- То, что вы говорите,
интересно необыкновенно,
но поэту знать это вредно.
Я ваши слова забуду
так быстро, как только можно.
Смоковница ...а в ботаническом саду
смоковница в полубреду,
теряя листья, шелестела,
как расплетенная тетрадь,
и я пытался разобрать,
то что сказать она хотела.
За слогом слог, за пядью пядь,
я шел за звуком, и опять
утрачивал значенье слова.
Но ствол звенел, как камертон.
И я предположил, что он
ее звучащая основа.
И вот тогда я ощутил
мотив, как судорогу жил,
как резонанс коры и кожи,
и заключенный в ней огонь
пробился и обжег ладонь
и стало холодно до дрожи.
И вот тогда, и вот тогда
тысячелетняя беда
сковала руки мне и веки,
и я застыл оторопев,
и повторил ее напев
с тоской предельной в человеке.
Голоса кораблей Сергею Молчанову В наших жилах вода мертвого моря.
Соль проступает утрами, как хруст сустава.
Это скрипит нить, которую тянет Мойра
от первого ледохода до последнего ледостава.
Мертвое море пульсирует в наших жилах.
Колеблет скудельный сосуд, до срока вместивший душу.
Мы держимся на плаву, пока это в наших силах,
или пока сосуд не выбросило на сушу.
И однажды ночью нас настигает голос
корабля, человека, прозрачный, как звон эфира.
И раскрывается лотос, или, точнее, Логос
переходит пространство вброд от Сидона до Тира.
* * *
Поэты девятнадцатого века
не временем дышали, но пространством.
Поскрипывал по зимнику возок.
Седок дремал и кутал в волчью полсть
затекшие немеющие ноги.
Наперерез бежали перелески.
А время было убрано за скобки,
и потому почти не ощущалось.
Стояло, как замерзшая река.
И зимний день в подарочной обертке
пергаментно похрустывал в руке.
Первая встреча Известие встряхнуло Городок,
как слабый электрический разряд,
нечаянно ударивший по пальцам:
десятилетний мальчик был растоптан
в автобусной обыкновенной давке.
Я знал его немного, он был старше
и не любил возиться с малышней.
Мы собрались возле афишной тумбы,
и я спросил: - А что он был один?
- Нет, он со старшим братом ехал в Город.
- Так что же брат? Никто мне не ответил.
Как странно, старший брат не смог помочь.
- А знаете, я был сегодня там.
Там гроб стоит, пойдемте. Мы пошли.
Был теплый майский вечер. За домами
садилось солнце, отражаясь в окнах,
а мы невольно съежились, притихли,
как стайка безголосых воробьев.
В подъезде было холодно и сыро,
мы поднимались на второй этаж,
казалось, что спускаемся в подвал.
В квартиру дверь была открыта настежь,
и комнаты казались нежилыми,
как залы ожиданья. Мы вошли
в ту комнату. И женщина вся в черном
не плакала, а что-то говорила.
Все что-то повторяла, повторяла.
"Сынок, ты не увидел лета".
* * *
Грехов-то и тех существенных нет.
Все по мелочи, и покаяться не в чем.
Чем же ты занимаешься столько лет?
Продал бы душу, умер бы певчим
дроздом. Так ведь нет, живешь,
если это можно назвать словом
жизнь или судьба. Бельевая вошь,
путешествуя по простыням и покровам,
видит суровые горные ледники,
и, пригорюнившись на краю обрыва,
смотрит на заходящее солнце из-под руки,
и вспоминает щель, где была счастливой.
* * *
Все, что я завершил,
кончалось словом "аврал".
Я долго на свете жил,
потому что не умирал,
потому что земля была
слишком тверда для меня,
потому что я не хотел
и не мог ничего изменить.
Табачок горек на вкус,
да запах сладок его.
Если я кого-то боюсь,
то себя самого.
От себя-то не убежишь,
не спрячешься под кровать.
Если ты сам решишь,
кого тогда упрекать?
Похрустит под ногой ледок
и превратится в грязь.
Ну, что ты скажешь, дружок,
напоследок? Жизнь удалась?
Разговор с историком Здесь воздух горек,
а суть - суха.
Постой, историк,
в тени стиха.
Здесь то, что было
и не сбылось,
хоть волком выло
и ввысь рвалось...
- Попасть в анналы
не значит взмыть.
Совсем не мало
по волчьи выть.
* * *
Я - щука на белом песке.
Крючки в моем плавнике.
Кровоточит блесна.
Вероятно, это - конец.
Вероятно. Браво, ловец!
Развязка моя близка.
Удар - хвостом по песку
изгибая тело - блесну
ломая плавник - к воде.
Песок залепил глаза.
Неужели уже нельзя?
Неужели сейчас и здесь?
Как томно, как тяжело!
Скулу от боли свело.
Ничего не могу.
Ударом весла по лбу
венчает мою судьбу
хмурый рыбарь.
На солнечном, нестерпимо
сияющем берегу.
* * *
Разве физическое страдание -
только утрата сил и времени?
Оно разрушает тело,
но для духа оно целебно.
И это довольно часто
единственное лекарство.
* * *
Помоги мне, смириться.
Дай мне силы остаться тем,
кем я был испокон:
мужем, отцом,
человеком чья жизнь занята целиком
тяжелым, невнятным трудом,
не дающим ни радости, ни покоя;
попыткам немного еще заработать
на хлеб насущный...
Я плакал, слушая "Апокалипсис".
Я слышал как тает мое ледяное сердце...
Под сводами "Домского",
протестантского собора,
в заснеженной Риге, в Старом городе
холодным ноябрьским вечером.
(В "Домском" жесткие,
неловкие лавки,
к тому же не топят).
Разбуженные, вознесенные
хором мужским, детским хором,
колебались огромные ветви
тревожного звука.
И своды собора гудели,
как паруса, плотно набитые ветром.
И осыпался серебристой фольгой,
гул металлического огня.
И шумело под ветром,
и тяжелое падало на пол,
и взлетало, рассекая пространство
голосом чистым и женским,
Слово.
И возглашало дитя:
"Первый ангел вострубил".
Силы какие проснулись во мне,
что откликнулось в сердце
на слова Иоанна?
Если бы знать.
Смирись. Пусть будет, что есть,
пусть твое сердце болит.
Я хочу, но я не смогу, не выдержу, нет...
Судьба как телега увязла
в чавкающей колее
по самую ступицу.
Какие же силы нужны,
чтобы стронуть ее.
Дай мне помощь, в труде ежедневном,
в каждом шаге моем.
Нет больше надежды,
гордых прав одиночества нет.
Слаб я.
Не верю в абсурд бытия.
Мир прекрасен, но я-то ничтожен.
Ничем я не заслужил твоей помощи,
нет во мне веры, и грязны мои помыслы -
славы хотел я. Прости мне, Господи.
Дай мне знак.
Чудо, которое совершилось,
слишком легко объяснить -
случайностью, совпадением, ошибкой...
Мир не любит чудес, не выносит -
слишком они тяжелы - тонут.
Мир смыкается топью,
ровняет разрывы ряской.
Не нужны чудеса, нет в них пользы.
Прячут венцы творенья
головы в песок материальный.
Прости мне.
Прегрешения тяжкие,
неверье ничтожное,
окаянную гордость мою.
Если Ты хочешь...
Если Ты хочешь.
* * *
Разве можно так бездарно терять время?
А откуда ты знаешь, что ты его потерял?
Откуда ты знаешь, что эти часы
мучительной пустоты,
не самое важное в жизни твоей?
Может быть, та тишина,
что стоит внутри
и есть сгусток искомого смысла...
* * *
Если мина взрывается на пашне,
это не так страшно.
Если мина взрывается на твердом грунте,
осколки летят низко-низко,
срезают траву под корень,
и от них уже не укрыться.
* * *
Я всплываю к свету из глубины, из-под глыб.
Велики сомненья. Не повернуть ли назад?
Может быть, я из породы придонных рыб?
Но тогда этот белый свет - для меня ад.
Мой кромешный ад, моя световая смерть.
Но куда тогда я? Кто я на этот раз?
О поверхность воды, о прозрачную твердь
ломается луч, и обломок режет глаз.
* * *
Осталось от августа две недели.
И лето закончится, в самом деле!
Мы его так долго и трудно ждали,
а оно пришло и прошло. Едва ли
было жарких дней пять от силы. Мы ли
последнее лето столетья пережили,
вздрагивая от холода против воли
и сетуя на недостаток соли?
* * *
Понедельник день тяжелый.
Очень трудно жить сегодня.
Человечек невеселый,
помни праздник новогодний.
Новое тысячелетье
наступило мне на ногу.
И нога повисла плетью
и внушает мне тревогу.
Трудно жить с одной ногою.
Встать на руки несподручно.
Покалеченным судьбою
однозначно, однозвучно.
Одна ночь в аду Я жил легко до последней ночи.
Но ее решил провести в аду.
Непреднамеренно, между прочим.
Но если все-таки проведу,
доживу до утра, дотяну до света,
пересыпанные песком глаза
отворив в темноту, я запомню это
утро, свежее как слеза,
отмывающая изображенья или
преломляющая семицветный луч...
Люди лежат, где они стелили
свои постели, двери на ключ
заперев, замерев в неудобной позе,
чутко вслушиваясь в тишину внутри
собственных тел. Метаморфозе
не мешай совершиться. Перегори:
до земли, дотла, до угля, до праха,
если хватит сил, если будешь жив,
то уснешь, не зная сорного страха,
голову на руки уронив.
* * *
Жизнь моя протекает за шагом шаг.
Пробужденье, чашка кофе с молоком,
сборы на службу. Среди срочных бумаг
кажется совершеннейшим пустяком
сочинение в день двух или трех строк,
непроизвольно родившихся под стук
клавиш, щелканье мыши. Таков итог.
Благоустройство судьбы есть дело рук.
Потому и не сетую. Есть как есть.
У всего есть хорошая сторона -
не опаздывает дурная весть
и всегда на удивленье точна.
Утренняя молитва Господи, сделай так,
чтобы все, кто пьет на завтрак пиво,
закусывает чесноком
или крепким репчатым луком,
купили себе мерседесы и вольвы!
И никогда не садились в автобус!
И никогда, никогда
не приближались к метро!
* * *
Не путайся под ногами.
И вообще уймись.
Ты складывал оригами.
Но голуби не поднялись.
Картавым, слепым, сутулым
редко судьба мила.
Срастающийся со стулом,
тебе-то зачем крыла?
* * *
Увольненье похоже на смерть.
Человек уходит,
разглаживаются
шероховатости,
связанные с передачей дел,
и его забывают.
Накрепко, навсегда,
Караван идет,
и настанет день
и я тоже уйду,
и место мое займет
другой человек
и обо мне забудут.
Накрепко, навсегда.
Что вспомнят?
"Пил он по-черному", - скажет кто-то,
"но потом на него крепко нажали
и он завязал".
... и это забудется.
И караван двинется дальше,
от колодца к колодцу.
И некогда будет вспомнить
об отставших,
свернувших в сторону,
ушедших вперед.
* * *
Хочешь, расскажу тебе сказку?
О юной, прекрасной царевне,
о царевиче сильном и смелом,
о преданном сером волке,
о коварных врагах-братьях,
о воде живой и мертвой,
и о мече-кладенце.
Ты не слушаешь мою сказку.
Я расскажу другую
о горьком и трудном мире,
где счастье неуловимо,
как нечаянный солнечный зайчик;
где нет ни покоя, ни воли,
но свинцовая цепь обязательств;
где достоверно известно,
что же будет в конце.
Но какая же это сказка?
Это, милый, грубая правда.
Так зачем же, зачем же слезы
У тебя на лице...
* * *
Бывает удивительно хорошо.
Ни почему, беспричинно.
Прогуливаю собак по ноябрьской слякоти,
прихваченной первым бесснежным морозом,
и вдруг этот сладкий укол:
-- потому что ничего у меня не болит,
-- потому что свободен на целый вечер вперед,
-- потому что здоровы и живы чада и домочадцы...
Это -- длится недолго.
Это -- всегда мгновенье.
Тихое счастье, малое, глупое.
Но другого и не бывает.
* * *
Я гляжу на них через реку времени.
Мимо проходят гости из будущего.
Мальчики,
с полной атрофией чувства меры,
развязанные, как шнурки.
Девочки в боевой раскраске,
с проколами в самых неожиданных
местах лица и тела
и такой лексикой на свежайших губах,
что мне-то лучше, осторожному,
вообще ее не слышать.
Они делают все,
чтобы себя исковеркать,
но это не удается!
И я ими любуюсь.
Семейный договор Ты не хочешь, чтобы я говорил с тобой о поэзии,
потому что эти разговоры тебя утомляют.
Ну, что ж.
Не будем говорить о стихах.
Это возможно и даже просто.
О чем мы будем говорить при условии домашней цензуры?
О том же, о чем говорят все нормальные семьи:
о детях: кормежке, одежке, двойках-пятерках, болезнях,
о ремонте квартиры - это благодатная тема,
такая же вечная как и сам процесс,
о покупке дачи, это захватывающе интересно,
особенно когда нет денег на эту покупку,
и нет никаких конкретных сроков и обязательств,
о твоих знакомых, некоторые из них и мои тоже,
поэтому общие темы
для обсуждения и осуждения всегда найдутся,
о встрече Нового года, Дня рождения, Рождества,
о летнем (весеннем) отпуске,
о собаках и кошках, кошках и собаках, о! это - бездна!
Литература, впрочем, может присутствовать в этих беседах:
в виде школьного сочинения, которое нужно проверить,
или размышления на свободную тему -
как потратить неожиданный гонорар.
* * *
Хочется мне,
уйти со службы,
бродить по городу, по магазинам, лоткам и развалам,
раскопать печатные груды,
купить долгожданную книгу,
читать, валяясь на диване,
грызть сухарики,
пить крепкий, свежезаваренный чай с лимоном и сахаром,
выгуливать свой организм вокруг Царицынского пруда
под свежим мартовским небом
и размышлять
о Герцене и атеизме,
о расширяющихся контекстах,
о человеке и сильном антропном принципе,
о жизни своей непростой, как сказал бы Сашушка Генин,
о бесконечности,
о возможных мирах, интеллекте и интернете,
о Хакене и Пригожине,
о диалектической логике и великой логической традиции,
о Платоне,
о собственной глупости и мировом уме,
о композиции пушкинских "Бесов",
о "Свободе" и славе,
о "Гибели богов" и энергии ненависти,
и о многом другом, о многом другом.
Возвратиться домой,
усесться в кресло,
посмотреть живой интригующий футбольный матч...
И ничего, ничего, ничего не писать,
ни оператора, ни символа, ни строчки, ни слова, ни буквы,
ничего никогда...
Толстой и сын Однажды Сергей Львович Толстой
по пути в Ясную Поляну
завернул к приятелю
и немного у того задержался.
Когда под утро
уже в полный хлам
его доставили к родному порогу,
стоять на ногах он не мог
и всходил на крыльцо на четырех
конечностях,
вдумчиво переходя с иноходи на галоп.
Лев Николаевич,
рано поднявшийся в это утро,
вышел ему навстречу
и воскликнул растерянно:
- Господи, что это?
Сережа поднял на отца,
полные любви и печали глаза,
и ответил:
- Это - Ваше творение, Лев Николаевич.
Может быть, лучшее.