Очень часто отличить собственно научное знание от псевдонауки весьма непросто. Более того, вполне научное утверждение может по мере накопления нового материала стать чем-то несуразным, а не вполне научное, гипотетическое, стать строго, научно обоснованным. Четкой границы здесь нет. Ошибиться может даже серьезный профессионал, хотя происходит это не так уж часто. Чем можно руководствоваться, пытаясь определить и отделить научное знание от плотного облака мифологии, которое его окружает?
Выработать критерий, указать полный список необходимых и достаточных условий научности, конечно, нельзя. И сейчас, и в будущем это вряд ли станет возможным -- именно потому, что наука постоянно переступает через собственные границы, постоянно меняется. Но можно попытаться указать на некоторые особенности псевдонаучных текстов, которые позволяют с высокой степенью вероятности судить о том, что перед нами очередные фантастиче-ские построения, пытающиеся казаться научными.
Несмотря на то что очень многие глобальные научные программы не до-стигли заявленных целей, наука сохраняет огромный авторитет, и потому признак научности того или иного текста придает ему несомненный вес в глазах дилетанта. А ведь именно мнение дилетанта очень часто является определяющим в таких, например, вопросах, как выделение средств на финансирование научных программ. Но чтобы сделать разумный выбор из нескольких рекомендаций экспертов-специалистов, необходимо понимать существо проблемы, хотя бы в общих чертах. Поэтому в вопросе, что же все-таки наукой заведомо не является, разбираться необходимо.
Подлинное открытие всегда некрасиво
Первым признаком того, что перед нами псевдонаука, является, как ни странно, яркость и новизна утверждений. Если человек опровергает всю существующую историю и хронологию, если он легко решает все проблемы развития человека и социума или, скажем, объявляет ошибкой теорию относительности и заодно квантовую механику и восстанавливает в правах теорию эфира, если он предлагает единый язык для описания всех возможных процессов и систем от теории информации до истории Верхнего и Среднего Египта, уже один этот размах и масштаб должны обязательно настораживать.
Яркость и новизна, конечно, сопутствуют любому настоящему открытию, но практически всегда эту новизну может почувствовать и оценить только очень ограниченный круг специалистов -- людей, хорошо и подробно знакомых с проблемой, тех, кто так или иначе к этому открытию причастен.
Массовое сознание способно реагировать не на сами научные открытия, а на их популярные интерпретации -- на знания, полученные из вторых-третьих рук. Физик, может быть, и напишет популярную историю своего открытия, но это далеко не первое дело, которым он озабочен. Гейзенберг описал свои интуиции квантовой механики через тридцать лет после того, как их пережил.
Только что совершенное открытие некрасиво, совсем как новорожденный младенец, которого еще не помыли, не одели, не крестили. Кто узнает в нем будущего героя и мыслителя? Да никто, только отец и мать будут верить в то, что их ребенку уготовано великое будущее.
Неяркость или неброскость, своего рода скромность настоящих глубоких достижений человечества объясняются довольно прозаически -- логикой и методологией науки. Чем открытие глубже, чем серьезнее изменения, которые оно приносит в существующую структуру знания, тем более подробной и тщательной верификации оно требует. Научное открытие может стать хитом сезона только в том случае, когда оно уже как бы сделано заранее, когда результат угадан и ожидаем. Это в определенном смысле случилось с Эйнштейном.
Единство языка
Наука продвигается вперед черепашьим шагом, очень подолгу топчется на месте, трамбуя площадку, выясняя, можно ли здесь стоять? не болото ли? Иначе не может быть, поскольку главное качество любой научной работы -- это обязательная верифицируемость результатов. Здесь не должно быть никаких умолчаний. Все, что мы принимаем как основополагающие аксиоматиче-ские утверждения, должно быть явно оговорено и/или подтверждено и тысячекратно перепроверено в эксперименте. Но и этого недостаточно. Необходимо единство языка, который использует та или другая научная дисциплина. То есть все выводы и допущения должны быть взаимосвязаны и должны в большей или меньшей степени подтверждать друг друга -- поддерживать. Любое внешнее утверждение разрывает эту ткань и становится неверифицируемым -- оно невыводимо, оно требует совершенно новой системы аксиом, или предпосылок, или экспериментальных данных.
Если математика, хотя бы в принципе, обладает заявленным единством языка, то о физике уже такого не скажешь. Здесь есть эксперимент -- источник знаний о природе явления, и есть математический аппарат, и они далеко не так хорошо согласованы, как собственно математические знания. Но они влияют друг на друга и связаны через исследуемый объект. И здесь возможны и ошибки, и пробелы, и натяжки, и неизбежные упрощения (которые тактично называются идеализацией). Физика -- нестрогая наука, но физика -- наука гораздо более живая, чем математика. Физическое сообщество потратило несколько столетий на наблюдения и размышления, чтобы выработать соглашения о том, какие данные теории и эксперимента и до какой степени достоверны.
Если математик по крайней мере гипотетически может сделать великое откры-тие, сидя в башне из слоновой кости (на практике так бывает очень редко), то физик не может работать в одиночку. Достоверность знания должно подтвердить физическое сообщество. И только в этом случае новое знание получает право на существование в контексте науки, иначе оно будет отвергнуто.
Единство языка включает в себя строгость математического аппарата, технологию постановки эксперимента и кроме того -- систему обсуждения и принятия нового знания: институты, семинары, диссертации, статьи в авторитетных журналах и систему реферирования. Все это не просто так, не для того, чтобы выстраивать карьерную лестницу (ну, скажем, не только для этого), и не для того, чтобы мешать гениальным самоучкам-одиночкам делать великие и величайшие открытия. Чем труднее вопросы, которые мы задаем природе, тем сложнее верификация знаний. Поэтому ждать, что откуда ни возьмись явится новый гений, вообще говоря, можно, но дождаться нельзя.
Сокровенное и научное
Единство языка и обязательность верификации требуют минимизации обязательных исходных данных. Легендарная "бритва Оккама" говорит именно об этом: "не умножайте сущности без необходимости". Но принятые сущности, аксиомы, исходные предпосылки не остаются неприкасаемыми -- они всегда относительная граница, которую необходимо переступить.
Это требование прямо противоположно наличию "сокровенных знаний". А вот всякая псевдонаука просто-таки жить не может без сокровенного. Оно является в самых разных видах, но у него есть отчетливый признак -- оно в принципе не поддается проверке. Ссылки на степень посвященности здесь обычное дело. "Изыдите, профаны", а я потом выйду и скажу вам, баранам, о чем беседовал с богами.
Различие между сокровенным знанием и научной истиной хорошо сформулировал Айзек Азимов: "...с научной точки зрения, начало имело место не только у Земли, но и у всей Вселенной. Не значит ли это, будто Библия и наука пришли к согласию в этом вопросе? Да, пришли, но согласие это непринципиальное... Библейские утверждения покоятся на авторитете. Коль скоро они воспринимаются как вдохновенное слово Божье, всякие доводы здесь прекращаются. Для разногласий просто нет места. Библейское утверждение окончательно и абсолютно на все времена. Ученый, напротив, связан обязательствами не принимать на веру ничего, что не было бы подкреплено приемлемыми доказательствами. Даже если существо вопроса кажется на первый взгляд очевидным, лучше все-таки -- с доказательствами... Итак, библейское утверждение, будто земля и небо когда-то имели начало, авторитетно и абсолютно, но не обладает принудительной силой. Научное утверж-дение, будто земля и небо имели начало, обладает ею, но вовсе не авторитетно и не абсолютно. Здесь таится глубочайшее расхождение позиций, которое куда более важно, чем внешнее сходство словесных формулировок". (Азимов Айзек. В начале. М., Изд-во политической литературы, 1989, стр. 34, 36.)
"Как известно"
Библия -- это пример знания, которое не поддается проверке в принципе. Но псевдонаука пользуется ссылками на подобного рода источники не часто, видимо, здесь слишком очевидно, что подход ненаучен. А вот ссылками на труднодоступные источники псевдонаучные тексты просто пестрят. Это замечательное "как известно" -- и дальше глухая ссылка на авторитетное имя, на здравый смысл, на очевидность.
Владимир Низовцев в своей книге "Время и место физики ХХ века" пишет- (Низовцев В. В. Время и место физики XX века. М., "Эдиториал УРСС", 2000, стр. 95.): "В течение едва ли не столетия источником идей для физиков (и не только) служат ребяческие суждения о фундаментальных вопросах физики, содер-жащиеся в школярском реферате Эйнштейна 1905 г." (Имеется в виду работа о Специальной теории относительности, чье столетие очень широко отмечалось в 2005 году - этот год был даже объявлен ЮНЕСКО годом Энштейна). Или: "Школярство и волюнтаризм были характерной чертой работы Бора" (Низовцев В. В. Время и место физики XX века. стр. 107)(Здесь автор говорит о модели атома Бора -- Резерфорда). Оказывается, все проблемы, возникшие перед физикой в начале века, были решены русским ученым Умовым в работе 1913 года. Низовцев пишет о том, что если бы работа Умова была вовремя прочитана и понята физиками, то рефераты помянутых школяров вспоминали бы сегодня как курьез. Ссылка на работу Умова аккуратно указана: "Умов Н. А. Избранные сочинения. М. -- Л., ГОИТТЛ, 1950", здесь все в порядке.
Только вот что же конкретно писал в своей абсолютно гениальной работе русский физик, проговорено как-то уж очень невнятно и вскользь. И закрадывается мысль: может, пойти в Ленинку, взять книгу Умова и познакомиться с его гениальной работой?
В старых книгах бывают удивительные находки. Многие идеи, разрабатываемые современными логиками -- логика норм и действий, логика предпочтения, логика полезности, -- были напрямую инициированы внимательным перечитыванием Аристотелевой "Топики" и трудов Лейбница и Бентама. Это было не историческое комментирование, а попытка актуального обсуждения идей философов, и она оказалась продуктивной.
Но Низовцев, по-моему, и не хочет, чтобы кто-то перечитывал Умова. Чтобы сделать такой научный труд актуальным, нужно все его результаты переоткрыть -- согласовать с новыми экспериментальными данными и переписать на современном математическом языке. Низовцевым теория русского физика и авторитет имени используются здесь так, как сказано у Боратынского о критике, "Уже кадящим мертвецу, чтобы живых задеть кадилом". (Боратынский Е. А. Полн. собр. соч. Под ред. и с примеч. Л. Гофмана. Т. 1. СПб., издание Разряда изящной словесности Императорской академии наук, 1914, стр. 165.)
Этот пример интересен именно тем, что автор использует внешне научный инструментарий -- строгий ссылочный аппарат -- в совершенно ненаучных целях. В любой науке существует корпус обязательных книг и знаний, с которыми хорошо знаком квалифицированный профессионал. Состав этого корпуса сильно меняется в зависимости от специализации, но есть работы актуальные (они могли появиться и четыреста лет назад), а есть работы, вышедшие из научного оборота по тем или иным причинам, не последней из которых является сложность языка. Причем совсем не всегда те, что остались актуальны, чем-то существенно лучше забытых -- им просто больше повезло.
Чтобы сохранить видимость научности, авторы, подобные Низовцеву, в изобилии дают ссылки на забытые работы. Ведь что нужно сделать-, чтобы опровергнуть нашего писателя? Нужно поднять старую, написанную непривычным, а потому трудным языком, возможно, очень нетривиальную работу, но зачем? Чтобы убедиться в том, что ничего того, что в ней приснилось Низовцеву, просто нет? Если бы Низовцев действительно хотел привлечь внимание научной общественности к старой работе Умова, он бы по крайней мере внятно ее пересказал, но он этого не делает -- ему нужно не это. Ему необходим научный флер, а не наука как таковая. Тот флер, который сделает его собственные крайне спорные утверждения солидными и авторитетными.
Мышление по аналогии
Другой замечательной особенностью псевдонауки является ее, так сказать, междисциплинарный характер. Иными словами, вали все в один котел: даосизм, психоанализ, физику, лирику, социологию, философию от античности до Ницше и дальше. Причем очень важно затушевать границы, чтобы читатель не понимал, где иллюстрация, а где метафорическое доказательство, чаще всего по аналогии.
В своей знаменитой работе "Этногенез и биосфера Земли" Лев Гумилев пишет: "В XVIII в. Лавуазье сформулировал закон сохранения вещества, который оказался не то что неверным, а скорее неточным. Сгорание в герметическом сосуде показало химику того времени неизменившийся вес только потому, что у него были недостаточно чуткие весы. На самом деле был потерян фотон, но уловить потерю Лавуазье не мог. Теперь физики знают, что при интенсивных термодинамических процессах идет утрата вещества, преображающегося в световую энергию, а последняя уходит из своей системы в межгалактическую бездну. Это аннигиляция, которая не смерть, но страшнее смерти.
Так как процессы этногенеза имеют энергетическую природу, очевидно, что и на них распространяется эта закономерность. Древние мудрецы это знали. Они даже персонифицировали, как это было тогда принято, принцип аннигиляции и назвали его Люцифером, то есть "носящим свет" (правильнее будет неточный перевод -- уносящий свет; куда? -- в бездну!). А бездну сопоставили с адом -- самым страшным из всего, что могли вообразить... Современная физика тоже оперирует этим понятием, конечно, называя его по-своему -- вакуум". (Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., Изд-во Ленинградского университета, 1989, стр. 442.)
Зачем нужно Гумилеву это довольно-таки непрозрачное рассуждение? Он стремительно проносится по очень разным областям человеческого знания: начав историей химии, продолжив знанием древних мудрецов (не правда ли, очень напоминает вездесущее "как известно"?), дальше про ад и про духа безд-ны, который оказывается, перевернувшись через голову, современным физическим вакуумом, который порождает виртуальные частицы, а они тут же аннигилируют. Гумилев пишет: "Вакуум - это мир без истории. В каждом малом объеме пространства непрерывно рождаются пары "частица - античастица", но тут же они взаимоуничтожаются, аннигилируются, испуская кванты света, которые, в свою очередь, "проваливаются в никуда"". А нужно все это историку и географу для того, чтобы сформулировать и доказать утверждение о том, что социальное бытие, выходящее за пределы биологического вида Homo Sapiens, оказывается перед выбором - стремиться к пустоте, то есть к вакууму, или беречь природу от любых деформаций. "Иначе говоря, сознательная деятельность людей может быть направлена в одну из двух имеющихся сторон, но деятельность, связанная с биологическими отправлениями, права на выбор лишена". И то, что человек до сих пор себя не уничтожил, говорит в точности о том, что "человек не только социальная единица, обладающая волей и правом на выбор решения в любых ситуациях, но и органический элемент земной поверхности, связанный с биосферой неразрывно через инстинкты, позволяющие ему не погибнуть".
Мешанина здесь совершенно неразъясняемая. Термин аннигиляция - именно термин, имеющий в физической науке общепринятое определение, - Гумилев использует в двух разных значениях. Во-первых, это - потеря массы при интенсивном излучении, во-вторых - собственно том значении, в котором его и используют физики. Например, определение приведенное в БСЭ в статье "Аннигиляция и рождение пар частица-античастица": "В физике термин "аннигиляции" [буквально означающий "исчезновение", "уничтожение" (лат. annihilatio, от ad - к и nihil - ничто)] принят для наименования процесса, в котором частица и отвечающая ей античастица превращаются в электромагнитное излучение - фотоны или в другие частицы - кванты физического поля иной природы. Рождение пары - это обратный процесс, при котором в результате взаимодействия электромагнитных или других полей одновременно возникают частица и античастица".
Почему кванты, которые рождаются при аннигиляции проваливаются в никуда? Они может быть тут же сталкиваются и порождают новые частицы, процесс-то обратимый. Если бы вакуум был абсолютно пустым, то есть ничего не содержал - ни виртуальных частиц, ни реальных полей, тогда еще можно было говорить о нем как о мире без истории, но в вакуумном конденсате кипит жизнь. В каждый момент в любом микрообъеме существует многообразие частиц и квантов излучения. Возникая они тут же уничтожаются, чтобы возникнуть снова. Это явление именуют нулевыми колебаниями вакуума, а частицы, которые существуют и одновременно не существуют, названы "виртуальными". Да почему же нет-то ничего?
Неплохо, кстати, было бы и успокоить своих читателей, вспомнив, например, что не могут все частицы вещества аннигилировать. Это противоречит закону сохранения барионного заряда, который можно сформулировать так: во всех процессах разность общего числа барионов и общего числа антибарионов сохраняется. Все частицы, наблюдавшиеся в свободном состоянии, имеют целые барионные числа, то есть кратные барионному числу протона. А поскольку протонов много, а антипротонов совсем мало, протоны никак не могут исчезнуть. Так что стремление социального человека к пустоте - то есть к уничтожению и смерти, образ которой Гумилев находит в аннигиляции и превращении всей массы в излучение, ограничено не только биологической природой и инстинктами человека, но и фундаментальным физическим законом. Но этот вывод никак с теорией этногенеза не связан.
Картина, нарисованная Гумилевым, красива и зловеща. Чувствуешь себя виртуальной частицей, которая вот прямо сейчас и аннигилирует. Иллюстрируя свои идеи примером из области, обладающей своими законами и своей специфической верификацией, Гумилев как бы берет у физики ее строгость напрокат: если физические законы подтверждают найденные энтогенетиче-ские закономерности, то эти закономерности становятся убедительны, даже неопровержимы.
Но никогда никакая аналогия не была доказательством. У географии свои законы, у физики свои, и что бы там в физике микромира ни происходило, вряд ли это существенно для понимания этногенеза. Научное рассуждение так строиться не может. Даже если бы Гумилев абсолютно верно и обоснованно использовал все физические термины и теории, он все равно не имел бы права на заключение по аналогии. По аналогии мыслили в ХV -- XVI веках -- но это мышление было как раз донаучным. У мыслителей того времени были серьез-ные основания для аналогий -- они исходили из того, что все подобно всему, потому что подобно Творцу.
Когда я впервые читал "Этногенез...", я был им очарован. Ровно до того места, которое я разбирал только что. Когда мне стало понятно, что Гумилев легко и некритично использует понятия, в которых он, скажем так, не вполне компетентен, я перестал доверять и самой концепции, и тем историческим и географическим фактам, которые приводит Гумилев.
Границы применимости
Станислав Лем пишет в своем эссе "Artificial servility": "Я сам некогда сочинял science fiction и стремился минимализировать нарушение элементарных и хорошо нам известных законов природы... А в картине "День независи-мости" проигнорировано и попрано в угоду кассовому успеху кинематографистов огромное количество законов природы. Большинство событий в этом фильме противоречит очевидному. Например, громадные корабли extraterrestials (инопланетян (англ.) не могут зависнуть над Манхэттеном, потому что при таком приближении к Земле будет пересечена так называемая граница Роше. В результате любое достаточно большое тело будет разорвано гравитационными силами планеты... Говоря простым языком, кинематографисты пудрят нам мозги". (Лем Станислав. Из книги "Мегабитовая бомба". -- "Новый мир", 2000, N 7, стр. 165.) Я бы рад согласиться с Лемом, но в данном случае он поступает как самый натуральный псевдоученый -- он использует магический авторитет термина (и своего имени, конечно) -- это термин "граница Роше". Я должен сказать, что давление термина и авторитет имени оказались и для меня достаточно убедительными -- я не стал бы перепроверять утверждение Лема, тем более в Голливуде действительно не очень-то считаются с законами природы, если бы не скептическое замечание профессионального физика Александра Костинского: "Что-то Лем здесь перегибает".
Так называемая "граница Роше", или "предел Роше", или "сфера Роше", -- расстояние, на котором приливные силы, воздействующие на менее массивное тело, приближающееся к более массивному, становятся сильнее, чем силы внутреннего тяготения, не позволяющие телу распадаться. "Граница Роше" не существует для тел сравнительно небольшого размера -- мы ведь ходим по Земле, и она нас не разрывает на части. Лем утверждает, что космические корабли пришельцев не могли приблизиться к Манхэттену, то есть что их размер уже настолько велик, что приливные силы должны были их разорвать. То, что эти тела по крайней мере не превышали размерами сам Манхэттен, отчетливо видно в кадре. С астрономической точки зрения эти корабли инопланетян совсем- небольшие -- их размеры вполне обозримы с расстояния нескольких сотен метров (они зависают чуть ли не над самыми небоскребами). Вот что пишет английский исследователь: "Закон Роше применим к телам, диаметр которых больше 360 километров. Вычислено, что тела с почти одинаковой плотностью могут сблизиться не более чем на 2,45 радиуса большего тела, а затем гравитационные силы большего тела разорвут меньшее на части". (Graham A., Fisher M. Ed. A Possible Flood, Ice-Age and Earth Division Mechanism. Creation Science Movement (UK), Pamphlet 288. ("Возможные механизмы Потопа, оледенения и разделения земной коры". Перевод с английского Яна Шапиро. http://www.ecc.crimea.ua/~new/docs/geo/mechanism.html)
360 км -- это близко к размеру третьего по величине астероида -- Весты, чей диаметр 385 км. Это тело вполне астрономических размеров. Если бы Веста приблизилась к Земле и пересекла границу Роше, она была бы разорвана приливными силами. Но приближение такого тела погубило бы все живое задолго до того, как астероид пересек границу Роше. Приливные силы подняли бы цунами такой высоты, что волна не только накрыла бы Манхеттен со всеми небоскребами, но слизнула все восточное побережье, как кот сметану, а земная кора вздыбилась бы ломаясь и извергая лаву - это была бы абсолютно апокалипсическая картина. А увидеть, как это тело разламывается на границе Роше, было бы просто некому.
Но корабли инопланетян в "Дне независимости" несравнимо меньше. Не думаю, что Станислав Лем намеренно исказил законы природы, за соблюдение которых в вымышленной реальности он так ратует. Его ошибка тоже связана с магией термина и невольно иллюстрирует построения псевдонауки. Термин или закон берется правильный, но искажается область его применения.
Единство языка, однозначность терминологии необходимы. Не для того их выдумали ученые, чтобы изображать из себя особо умных, а чтобы понимать друг друга однозначно. При использовании терминологии одной науки в границах другой нарушается контекст и слово значит совсем не то, что должно значить. Остается шелуха, оболочка, видимость научности, что-то по-гречески или по-латыни. Но смысл утрачен.
Аристарх Самосский и природа научных революций
Наука развивается непрерывно -- она не принимает никаких скачков. То, что Кун назвал научными революциями, -- это наведение порядка -- генеральная уборка по весне. Дом-то продолжает стоять, как и стоял, никто и не думает его сносить. Просто выбрасывают некоторое количество хлама, а то и не выбрасывают, а прячут на антресоли -- авось пригодится.
Оттого что Рассел сформулировал свои парадоксы и, по словам Фреге, здание математики закачалось, инженеры не разучились рассчитывать пролеты мостов, используя метод виртуальных перемещений Лагранжа.
Аристарх Самосский, этот Коперник античности, предложил использовать гелиоцентрическую систему более чем за полтора тысячелетия до Коперника. Но его система не была принята античным мышлением. И дело здесь не в близорукости астрономов и математиков того времени. А именно в том, что они были настоящими серьезными учеными.
Аполлоний Пергский, разработавший систему описания видимого движения планет с помощью эпициклов, был подлинный ученый.
Гелиоцентрическую систему нельзя было принять не только потому, что она противоречила авторитетнейшим Платону и Аристотелю, на это бы греки пошли, но и потому, что гелиоцентрическая система противоречила двум фундаментальным наблюдаемым явлениям: неподвижности далеких звезд и Аристотелевой аксиоме, согласно которой "тяжелому естественно стремиться вниз".
Аристарх предложил считать, что звезды настолько удалены от Земли, что вся система Солнце -- Земля кажется с их удаления точкой, и потому звезды не движутся, если смотреть на них с Земли. Аристарх был гений. Но греки очень настороженно относились ко всякому проявлению актуальной бесконечности, даже к ее гипотетической возможности. Тот же Аристотель утверждал, что актуальной бесконечности нет в природе. А в системе Аристарха пришлось бы считать звезды практически бесконечно удаленными. Со второй аксиомой было еще хуже: если Земля вращается вокруг Солнца, почему она на него не падает? Предъявить хрустальную сферу, к которой она прикреплена, было довольно затруднительно.
Гипотеза Аристарха требовала введения дополнительных аксиом: что Земля -- не всякое тяжелое тело, а специальное, такое, каких на самой Земле нет, -- остальные-то падают. И признания того, что Космос практически не-ограниченно велик.
Греки предпочли нормальное, скромное -- в точности научное решение, которое не требовало коренной ломки представлений о природе. Но они сохранили гипотезу Аристарха -- о ней мы знаем от Архимеда из его "Псаммита", и Копернику, искавшему аналогии и подтверждения своим идеям, было легче решиться их сформулировать и опубликовать, так как прецедент уже был создан.
Принцип существования и единственности мира
Пауль Фейерабенд пишет в своей знаменитой работе "Против методологического принуждения" (у работы характерный подзаголовок "Очерк анархистской теории познания"). "В наших школах не довольствуются просто историческим изложением физических (астрономических, исторических и т. п.) фактов и принципов. Не говорят так: существовали люди, которые верили, что Земля вращается вокруг Солнца, а другие считали ее полой сферой, содержащей Солнце. А провозглашают: Земля вращается вокруг Солнца, а все остальное -- глупость". ((Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1990, стр. 128.) Философа такая ситуация категорически не устраивает. Он видит в ней методологическое принуждение, диктатуру ученых, которые более всего заинтересованы в сохранении власти и влияния. Философ предлагает знаменитый принцип анархической теории познания: все допустимо и все равноправно -- физика, астрономия, история или астрология, натуральная магия, легенды -- каждый выбирает по себе, и каждый прав. Любое ограничение приводит к неизбежной стагнации и умиранию науки. Наука -- это только один из мифов, но миф чрезвычайно влиятельный, и его давно следует поставить на подобающее место. А то, что действительно необходимо человечеству, философ предлагает решать не специалистам и ученым -- они все равно между собой не договорятся и никогда не примут верного решения, поскольку они лица заинтересованные; что делать и куда направлять усилия и средства, должны решать частные лица, своего рода суд присяжных. "Для такого исследования никто не подходит лучше постороннего человека, т. е. смышленого и любознательного дилетанта". (Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. Там же, стр. 135.)
Сам Фейерабенд, конечно, не дилетант -- он эрудированный и глубокий мыслитель, методолог и историк науки, и чтобы оспаривать его аргументацию, необходимо погрузиться в детали и частности -- в первую очередь коперниканской революции и роли Галилея в ней. Здесь, конечно, нет смысла этим заниматься. Но необходимо отметить следующее: все, что предлагает применять в методологии и практике науки Фейерабенд, уже реализовано, начиная от принципа "все допустимо" вплоть до столь любимого философом специфического суда присяжных, состоящего из смышленых и любознательных. Но реализовано не в науке, а в искусстве, где действительно неприемлемы никакие ограничения, любая идеология важна и существенна, ничто не стареет и не утрачивает своей ценности, и даже окончательную оценку ставит читатель или зритель, тот самый любознательный дилетант.
Но наука и искусство исходят из разных первичных предпосылок. Наука начинает с предположения, что мир существует и единственен. Если это предположение верно, то Земля и Солнце в самом деле есть, а Земля вращается вокруг Солнца. Мы можем заблуждаться, но мы не можем одновременно признавать это положение и то, что Солнце находится в центре Земли. Мы вынуждены выбирать. А как только мы оказываемся в ситуации выбора, мы вынуж-дены принимать одну альтернативу и отвергать все остальные. Это -- диктатура, тирания науки, которую так не любит Фейерабенд. Искусство же совершенно не заботится о том, насколько его построения соотносятся с действительно существующим единственным миром, потому что вовсе не предполагает ни его существования, ни тем более единственности. И у искусства есть на то свои основания.
Псевдонаука, которая эксплуатирует научный авторитет в своих если не корыстных, то уж, во всяком случае, далеких от познания целях, конечно, науку дискредитирует, но с этим ничего не поделаешь. Нужно просто в каждом конкретном случае быть внимательным и аккуратным.
Если перед вами разворачивают картину мира, которая агрессивно и без-апелляционно отвергает все известные и принятые представления, если в ней используются все виды знаний и искусств одновременно, если при малейшем затруд-нении автор ссылается на сокровенное, то вероятнее всего -- это псевдонаука, как бы ни был подробен ссылочный аппарат, сколь ни темны термины и какое бы количество математических формул ни встретилось на страницах.
Научный атеизм
Cайт "Научный атеизм" (http://www.atheism.ru) представляет собой довольно большое собрание материалов, посвященных различным аспектам атеизма, агностицизма, религиоведения, а также естественно-научным и философским исследованиям. Точка зрения на все эти области знания заявлена в названии сайта. Необходимость в подобном ресурсе авторы объясняют так: "Создавая этот сайт, мы преследовали несколько целей. Во-первых, он предназначен как введение в атеизм для тех, кто не знает, что это такое, или хочет получить больше информации по этому вопросу. Во-вторых, предоставить вашему вниманию ряд очерков, наглядно демонстрирующих логическую противоречивость христианской догматики. И наконец, в-третьих, развеять некоторые мифы о якобы существующем "союзе" науки и религии, о непротиворечивости религии и научных представлений о действительности" (http://www.atheism.ru/library/Introd_2.phtml).
Определение "атеизма"
Атеизм -- это необходимая тема, и если мы говорим о свободе совести, то атеистическое мировоззрение должно открыто и спокойно обсуждаться. Самым трудным вопросом оказывается выяснение того, что же такое "атеизм" вообще и "научный атеизм" в частности. Определение атеизма дается сразу же, но при ближайшем рассмотрении оно оказывается и неполным, и некорректным. Во всяком случае, разные люди, называющие себя атеистами и чьи работы помещены на сайте, понимают под атеизмом вещи иногда трудно совместимые.
"Атеизм. Вводная часть" -- своего рода credo создателей сайта. "АТЕИЗМ (греч. а -- отрицание и theos -- Бог; буквально -- безбожие) -- философско-материалистическое учение. Атеизм, с одной стороны, постулирует несостоятельность всякой религии как фантастического, искаженного отражения действительности, отвергает веру в реальность существования всего сверхъестественного, бога, богов, духов, потустороннего мира, воскресения из мертвых, бессмертия души, ее переселения из одних существ в другие, отрицает возможность сотворения мира и всего сущего из ничего, а с другой -- признает вечность и несотворимость материального мира, развитие природы и общества по своим собственным законам и посредством отрицания сверхъестественных сил утверждает самоценность бытия мира и человека, ценность земной жизни как единственно возможной и способствует формированию у людей материалистического мировоззрения".
С отрицательной частью этого определения спорить особенно не приходится, некоторое сомнение вызывает только список отрицаемого. Вероятно, его можно продолжать неограниченно. Можно, например, добавить Бабу-ягу или категорический императив и так далее, и так далее. Можно было сказать и короче: атеизм не допускает существования сверхъестественного. И далее следовало бы подробно остановиться на том, что же такое сверхъестественное, что такое чудо. Но понятие сверхъестественного вводится так же, как само понятие атеизма: через отрицание первичной посылки. Если а-теизм -- отрицание Бога, то сверхъестественное -- это а-естественное -- отрицание естественного как тоже некоторого первично-данного. Значит, мы откуда-то знаем, что такое естественное, -- иначе определение неконструктивно.
Описанию "естественного" и посвящена вторая часть определения. Естественный мир несотворим и материален. Образующие естественный мир природа и общество развиваются по "собственным" законам. "Собственные" нужно отличать от "сверхъестественных". Собственные законы имманентно устанавливаемы и проверяемы в самом несотворенном и материальном мире. Это самое трудное место. Законы, будь они хоть собственными, хоть какими другими -- даже статистическими, -- теми, которые устанавливаются как некоторое приближенное описание непосредственных наблюдений, эти законы -- идеальные сущности, и существование этих идеальных сущностей мы допускаем в материальном мире. Более того, мы утверждаем в некотором смысле первенство идеального, поскольку естественный материальный мир подчиняется идеальным законам.
Атеизм утверждает самоценность бытия мира и человека. Поскольку ничего, кроме несотворенного мира, подчиняющегося имманентно познаваемым законам, нет, то и человек этому миру принадлежит как один из его элементов, как протон или бабочка. А самоценность здесь нужно понимать как самооценку, неизбежную за отсутствием какого-либо внешнего критерия.
Мир несотворим, материален и рационально познаваем человеком, который в свою очередь полностью этому материальному миру принадлежит. Атеизм ставит перед собой гордую цель доказательства того, что наблюдаемый и познаваемый мир не нуждается ни в каких дополнительных гипотезах, ни в каких сущностях, выходящих за пределы этого мира. Он полно и непротиворечиво познаваем изнутри самого себя.
Краткий исторический экскурс
Взгляды на то, что такое "атеизм" вообще, и на то, является ли тот или иной мыслитель атеистом в частности, варьируются очень широко.
Кажется, еще совсем недавно в отечественной литературе мало кто высказывал сомнения в атеизме Карла Маркса. На то, что не все в этом совершенно вроде бы ясном вопросе однозначно, обратил внимание Рассел в "Истории западной философии". Он пишет: "При этой привязанности к делам земным у Маркса есть готовность уверовать в прогресс как в универсальный закон... Именно вера в неизбежность прогресса позволяла Марксу думать, что можно избавиться от этических рассмотрений. Если социализм наступит, то это будет улучшением. Он должен был бы с готовностью допустить, что это будет улучшение не для помещиков и капиталистов, но это лишь показало бы, что они не в гармонии с диалектическим движением времени. Маркс провозглашал себя атеистом, но придерживался космического оптимизма, который может быть оправдан только теистически" (http://www.philosophy.ru/library/russell/01/07.html). (Здесь нельзя не напомнить и об известной статье С. Н. Булгакова "Карл Маркс как религиозный тип" (1906) -- Булгаков С. Н. Сочинения в 2-х томах, т. 2. М., 1993, стр. 240 -- 272.)
Точка зрения Маркса -- это даже не деизм ("Деизм (от лат. deus -- бог), религиозно-философское воззрение, получившее распространение в эпоху Просвещения, согласно которому бог, сотворив мир, не принимает в нем какого-либо участия и не вмешивается в закономерное течение его событий. Т. о., Д. противостоит как теизму, в основе которого лежит представление о божественном провидении и постоянной связи человека и бога, так и пантеизму, растворяющему бога в природе, и атеизму, вообще отрицающему само существование бога" (БСЭ)), который не позволяет обосновать развитие как прогресс, то есть как восходящее движение, а разве что как процесс -- закономерное изменение. Улучшение жизни человечества необъяснимо, с точки зрения законов природы. Природа попросту не знает, что же на самом деле для человечества лучше: капитализм или социализм. И если она развивается именно таким образом, чтобы привести человечество к высшему благу -- коммунизму -- естественным путем, то это возможно в одном только случае: промыслительной заботы о человечестве. Не об отдельном человеке, но обо всем человечестве как о целом. А это, конечно, теизм, и довольно радикальный.
Не все атеисты XIX века разделяли точку зрения Маркса. Его безжалостный оппонент -- Александр Герцен -- отказывался верить в какую бы то ни было возможность прогресса. Он был сильный и последовательный мыслитель и один из тех немногих людей, которых можно назвать радикальными атеистами.
Атеизм, деизм и теизм
Разница между атеизмом, деизмом и теизмом оказывается очень существенной, и на ней нужно остановиться подробнее.
Академик, лауреат Нобелевской премии Виталий Гинзбург пишет в статье "Разум и вера" (http://www.atheism.ru/library/Ginzburg_1.phtml): "Под верой в Бога понимается "интуитивное суждение", согласно которому помимо природы, всего окружающего нас мира существует еще что-то. Это может быть какой-то абсолютный разум, не вмешивающийся ни во что земное, но создавший Вселенную (несколько условно, будем говорить о деизме). Иногда верующими называют и пантеистов, отождествляющих Бога с природой, но я не понимаю, чем пантеизм отличается от атеизма. Приходилось сталкиваться и с термином "космическая религия". Именно такое понятие использовал великий Эйнштейн, отмечавший, что это "космическое религиозное чувство не ведает ни догм, ни Бога, сотворенного по образу и подобию человека"; "оно не приводит ни к сколько-нибудь завершенной концепции Бога, ни к теологии". Эйнштейн был атеистом и пользовался религиозной терминологией лишь в условном смысле. Например, он писал: "Я не могу найти выражения лучше, чем `религиозная', для характеристики веры в рациональную природу реальности... Какое мне дело до того, что попы наживают капитал, играя на этом чувстве?""
Так что же такое "атеизм"? Гинзбург принимает рациональность природы, но он не видит различия между атеизмом, деизмом (как мы обнаружим в дальнейшем) и пантеизмом. А между тем эти различия есть, и они очень глубокие.
Представим себе мир, в котором нет места "космической религии" Эйнштейна, радикальный атеистический мир. Оказывается, в нем никакое рациональное познание невозможно, потому что нечего познавать. В нем нет тех самых законов природы, которыми занимается наука. Принятие "космической религии" -- обязательная предпосылка любого научного познания. Сначала мы должны быть уверены в том, что мир рационально познаваем, а уже только потом мы можем попытаться его познать.
Только внутри деистической или пантеистической парадигмы возможна та наука, которой занимается академик Гинзбург. Но даже пантеизма, по-видимому, недостаточно. Во всяком случае, в той его чрезвычайно развитой рациональной форме, в которой его проповедовали греки, его не хватило, чтобы выработать основные положения математики Нового времени. В частности, чтобы развить математический анализ -- основной инструмент современной физики, -- потребовалось принятие актуальной бесконечности. А вот для ее обоснования необходимо было исходить из аксиомы единого Бога-творца. Что становится совершенно ясно, если проследить становление этой базисной идеи от Николая Кузанского до Галилея, Ньютона и Лейбница. (См., например: Гайденко Пиама. История новоевропейской философии в ее связи с наукой. М., 2000. Подробнее об этом в статье "Под знаком бесконечности" в настоящем издании.)
Рационализм -- основа современного научного знания -- имеет своим источником, конечно, не атеизм, а средневековую теологию, которая в свою очередь восходит к неоплатоникам и их интерпретациям, сделанным бл. Августином и Псевдо-Дионисием Ареопагитом. Именно в школе схоластической логики учились все перечисленные выше ученые.
Но "космическая религия" -- это фактически довольно-таки строгая форма деизма. Мало того, что мир создан по рациональным законам, но человек способен познавать эти законы. То есть язык мира и язык человека -- это один и тот же язык, но притом человек способен абстрагировать мир -- отделить его от себя, чтобы взглянуть на него отстраненно, способен поставить себя в позицию независимого наблюдателя, а эта позиция подразумевает единственную аналогию -- это позиция творца, который смотрит на свое творение. Человек оказывается не только элементом мира, он в определенном смысле является вместилищем этого мира. Отсюда до принятия Бога-творца меньше шага. А вот выхода к радикальному атеизму просто нет.
Атеизм par exellence
Я думаю, что "научный атеизм" -- это внутренне противоречивое понятие, которое по недоразумению досталось нашему времени от советских времен. Либо мир рационален и познаваем, и тогда говорить о последовательном атеизме просто некорректно. Либо он иррационален и непредсказуем, и тогда о науке, по крайней мере в том виде, в котором это понятие существует в современном западном мире, нельзя говорить вообще.
Меня удивило то, что на сайте, посвященном атеизму, нет текстов Герцена (например, той части "Былого и дум", которая посвящена Роберту Оуэну) и Камю -- самых последовательных атеистов. Конечно, эти тексты ненаучны, но так и должно быть. Атеизм и наука -- "две вещи несовместные", последовательно атеистический мир -- абсурден. И это прекрасно продемонстрировал Камю в своем эссе "Миф о Сизифе".
На сайте размещен текст радиопередачи Алексея Цветкова (радио "Свобода") "После Камю" (http://www.atheism.ru/old/OthAth6.html), на который я хочу обратить особое внимание, потому что в нем как раз сказано многое о том радикальном атеизме, который не замалчивает присутствие Бога-творца, как это неявно делает научный атеизм, а, напротив, с богоборческим предельным отчаянием сталкивается с пустотой. Комментируя Камю, Цветков замечает: "Свободный человек вправе сам выбирать себе мировоззрение, и если он считает, что Бога нет, -- таков его свободный выбор. Но, если, приняв такое решение, он просто вновь берется за газету или садится к телевизору, его выбор не заслуживает уважения. Устранение Бога оставляет в мироздании такую дыру, что вся оставшаяся жизнь должна уйти на ее штопку, в то время как средней руки атеист продолжает жить как ни в чем не бывало. Бертран Рассел, один из виднейших атеистов нашего столетия, утверждал, что у нас просто нет иного выхода, как смириться с фундаментальной бессмысленностью нашего существования. Смириться -- вот ключевое слово, но есть люди, которым этот выход не подходит ни по их духовному складу, ни по темпераменту.
Каковы уроки Камю наступающему скептическому столетию? Атеизм не может быть результатом простого ученого анализа жизненной ситуации -- он требует веры не в меньшей, а скорее даже в большей степени, чем религия. Чтобы не стать простым поводом к досужей болтовне, атеизм сам должен быть религией, причем самой трудной из всех -- верой в абсурд. Камю, конечно, не был философом в том смысле, в каком им был Ницше; его "Миф о Сизифе" -- это в первую очередь евангелие для себя самого. Но именно в этом пункте он сумел заглянуть дальше, чем его ученый предшественник, и показал почти невыносимую элитарность атеизма, полное одиночество, на которое он обрекает. Атеизм в терминах Камю равнозначен героизму, а героизм нельзя проповедовать. Лечь самому на дзот -- совсем иное дело, чем подбивать к этому других".
Несомненным плюсом сайта нужно признать рубрику "Слово оппонентам", с текстами авторов, придерживающихся неатеистических воззрений. Если человек не боится открытой дискуссии, значит, у него есть продуманная точка зрения и его взгляд аргументирован и достаточно подробно разработан. В этой рубрике Сергей Худиев ("Атеизм глазами христианина") (http://www.atheism.ru/old/HudAth1.html) пишет: "Прежде всего мне хотелось бы сердечно приветствовать моих читателей-атеистов и русское атеистическое движение вообще. Такое приветствие может показаться странным в устах христианина, но я готов его объяснить... Некоторые черты в современном русском атеизме мне глубоко симпатичны. Прежде всего -- это взрослость, готовность брать на себя ответственность за свой выбор и свои убеждения... Когда человек говорит: "Я сам принял осознанное решение отказаться от веры в Бога", -- это по крайней мере слова взрослого человека. Мне нравится также стремление атеистов к внутренней цельности и правдивости. Открытое неверие -- гораздо более достойная позиция, чем то легкомысленное кокетство с религией, когда человек может испускать прочувствованные охи и вздохи перед иконами и в то же время вести явно безнравственный, а то и преступный образ жизни".
Да, это все верно. Атеизм сегодня не приносит никаких очевидных дивидендов. Да, это ответственная позиция. Но она должна быть еще и глубоко продуманной и непротиворечивой.
Именно этого нет, на мой взгляд, в научном атеизме. Агностицизм -- гораздо последовательнее в своем отказе утверждать какие бы то ни было абсолютные истины, например, материальность и несотворимость мира. Он фактически говорит: я вижу то-то и то-то и могу предложить свою относительную интерпретацию. И все. Агностицизм ищет истину под фонарем, потому что в темноте ее все равно не видно. А может быть, она как раз там? Агностика это уже не интересует.
Научный атеизм -- все-таки оксюморон. И мне кажется, авторам сайта следовало уделить этой теме особое внимание. Как возможна рациональная наука в радикально-атеистической вселенной? На мой взгляд, повторю, она невозможна.
Да, художник может быть атеистом -- это продемонстрировали Герцен и Камю. Но как атеистом может быть ученый -- человек, поразившийся красоте и гармонии реального мира? Как он отвечает на вопрос об источнике этой гармонии? И на вопрос о том, каким образом человек может понять и оценить эту гармонию? Возможно, он себя об этом просто не спрашивает. Но тогда его мировоззрение внутренне противоречиво. И если человек из каких-то соображений считает невозможным употреблять слово "Бог", а использует вместо него тот или иной синоним, например, "космическая гармония мира", он не перестает опираться на идеальные сущности в своих рассуждениях. Вряд ли возможно назвать такого ученого атеистом, даже если он на это претендует.
Математический платонизм
О природе спора
Я вовсе не уверен, что в спорах рождается истина. В споре главное внимание уделяется, как правило, не предмету обсуждения, а оппоненту. Цель - победить оппонента, то есть продемонстрировать его интеллектуальную несостоятельность или, по крайней мере, свое превосходство. Но даже если эта цель достигнута, разве обязательно мы приближаемся к пониманию предмета? К сожалению, далеко не всегда.
Уважение к собеседнику, внимание к его аргументам, даже если они кажутся на первый взгляд "фундаментальной путаницей", обязательно. Иначе все по Жванецкому: что может знать о философии и методологии науки человек лысый и без прописки?
Продуктивное обсуждение - это не спор, а сближение и уточнение позиций, если это возможно, попытка продвинуться немного вперед, опираясь на контраргументы собеседника. Если это не достигается, то разговор следует прекратить. Я не верю, что зрелого человека можно всерьез переубедить в чем-то для него кардинально важном.
Тем не менее, до некоторой степени это статья представляет собой ответ на статью "Может ли ученый быть атеистом?" (http://old.russ.ru/ist_sovr/20030516_manin.html) Дмитрия Манина, в которой довольно четко выражена позиция многих ученых естествоиспытателей, в том числе и очень известных.
Еще раз об определении "научного атеизма"
Авторы сайта "Научный атеизм" понимают любое нерелигиозное сознание, и даже шире - немонотеистическое. Причем последовательный идеализм многих высказываний как-то замазывается или проговаривается невнятной скороговоркой. Я не могу с этим согласиться, поскольку полагаю, что ни пантеизм, ни деизм, ни даосизм (в частности) атеизмом не являются, поскольку допускают целенаправленно действующее начало в природе, отличное от человека, - то есть бога или богов. (Строчная буква здесь существенна - как раз Бога как личность анализируемый извод атеизма не принимает.)
В уже цитированной мной в статье "Разум и вера" Виталий Гинзбург отказался различать атеизм и пантеизм. А между тем разница принципиальная, и я хочу проговорить ее еще раз. Любой пантеизм предполагает олицетворение природы, и приписывает ей действие, согласное с конечными причинами, - то есть существование внешней цели развития, может быть, человеку непонятной. Это касается и античного пантеизма, и субстанции Спинозы. Природа в пантеизме разумна, в ней действуют вполне целенаправленные силы, сознающие свои цели и стремящиеся их достичь. Из того, что всё есть бог или боги (пантеизм) никак не следует атеизм (безбожие). Пантеист беседует с Природой на равных, как с человеком, даже если она и неантропоморфна внешне.
В статье "Гимн языку" ("Знамя", 2002, N6) Николай Работнов пишет: "На просьбу объяснить, откуда взялась Вселенная, служители всех религий и верующие отвечают: ее создал Бог. Но - независимо от того, есть Бог или нет! - этот ответ не объясняет происхождение Вселенной. Создатель всегда сложнее любого своего создания - с этим многие согласятся интуитивно, но есть еще и соответствующая кибернетическая теорема. Так что концепция Бога - в проблеме происхождения Вселенной - антиобъяснение, движение в сторону, противоположную объяснению. В частности потому, что неизбежен вопрос - а кто создал Бога? Если нас устраивает ответ, что происхождение Бога непостижимо или что "Он был всегда", то почему не удовлетвориться этим ответом на шаг раньше?"
Остановка "на шаг раньше" - тоже пантеизм. Отказываясь от гипотезы творения, мы с необходимостью утверждаем самотворение Вселенной или ее вечное существование (час от часу не легче) и ее саморазвитие, подчиненное ей ведомой цели (или целям, может быть, и взаимопротиворечащим). Но в пантеистическом мире невозможна эмпирическая наука в том виде, в котором она сложилась к настоящему времени, как она невозможна или по крайней мере довольно проблематична при самопознании человека.
Я думаю, что именно из-за пантеистического мировоззрения эмпирическая наука не получила развития в Древней Греции, хотя теоретически греческие ученые были готовы блестяще. Поставить эксперимент - это создать своего рода мир, пусть в миниатюре. Потому что человек, который ставит эксперимент говорит себе, что он учел все значимые граничные условия, построил замкнутую локальную систему, которая подвергается только контролируемым внешним воздействиям. Она полностью пассивна, что в пантеизме невозможно. Мы не можем объективно исследовать ламинарность и турбулентность потоков, потому что нифма реки может вдруг ударить по воде и смешать нам все карты.
Доказательство бытия Бога
Для доказательства бытия-небытия Бога Дмитрий Манин предлагает следующий эксперимент. Возьмем две группы безнадежных раковых больных и пропишем одной группе молитву, а другой эту молитву запретим. Можно ли сказать, что в том случае, когда при одинаковом прочем лечении в молящейся группе будет заметно сравнительное с другой группой улучшение, этот факт косвенно подтвердит бытие Бога? Дмитрий Манин говорит: нельзя. И это совершенно верно, и спорить здесь не с чем.
Но меня здесь интересует другое - Дмитрий Манин пишет: "Не думаю, что кто-нибудь может поставить такой эксперимент - неверующий ученый не станет тратить ресурсы на такую чушь, а верующему это должно, вероятно, казаться чудовищным кощунством... Разве что найдется какой-нибудь сумасшедший богач". И далее: "институционализированные монотеизмы не гипотетически, а вполне реально запрещают своим приверженцам всякие претензии на познание божественного научными методами".
Такие эксперименты не только возможны, но реально ставились и ставятся и как раз приверженцами "институционализированных монотеизмов" - протестантами, как правило. В книге американского врача Дэйла Мэтьюза "Фактор веры" (Dale Matthews "The Faith Factor") эти эксперименты довольно подробно описаны. И ставили их верующие люди. Но, конечно, не с целью выяснить есть ли Бог, а с верой в то, что молитва может быть использована как клиническое средство. Кощунственным такое отношение к молитве может показаться как раз человеку православной культуры, которая всегда очень настороженно относилась к научному познанию Бога и человеческой души. В католицизме и протестантизме отношение совершенно другое, и рациональное познание Бога имеет долгую и мощную традицию от Бл. Августина до Фома Аквината и дальше. Ощущение "чудовищного кощунства", о котором пишет Дмитрий Манин, говорит только о том, что он - человек православной культуры, впитавший именно ее отношение к Богу. Это то неотрефлектированное знание о Боге, которое уже вошло в состав крови, и от которого освободиться очень трудно.
Позитивизм
Сама мысль о том, что ученый может быть неатеистом, а скажем - деистом, кажется многим ученым-естествоиспытателям кощунственной. А ведь атеистическая наука возникла только XVIII веке. И Ньютон, и Эйлер были верующими людьми. Поиски Эйлера направлялись сформулированным им тезисом: Бог устроил мир максимально просто. И великий Леонард именно под этим знаменем ходил на монстров анализа и теории чисел, и они обращались в мирных котят. Всему его поиску сопутствовала убежденность в гармонии и простоте мира. И убежденность эта возникла не на основании обобщения эмпирических фактов, а по другим причинам.
Может ли ученый не быть православным? Конечно, и примеров можно привести неограниченно много. Макс Планк - человек глубоко религиозный, но никак не православный. Может ли ученый не быть христианином или, шире, человеком нерелигиозным? Альберт Энштейн вполне однозначно выразился о своем неприятии личного Бога.
Но может ли ученый быть атеистом? В том случае, если он претендует только на сбор эмпирического материала и построение некоторых статистических закономерностей на основе этого материала. Например, приближенных кривых. Это - жесткий и последовательный позитивизм конца XIX - начала XX века. Но при этом мы не имеем права не только высказывать общие суждения верные всегда, но и утверждать, что вообще существуют хотя бы какие-то причинно-следственные связи.
Очень четко эту точку зрения выразил Эрнст Мах в своей работе "Механика" (1883). (Эрнст Мах "Механика". Историко-критический очерк ее развития. Ижевск "Регулярная и хаотическая динамика", 2000, стр..408-410.) Я перескажу его основные мысли. Никаких вещей вообще не существует. Есть только комплексы наблюдений (элементов мира), которые мы с некоторой долей вероятности опознаем как одну и ту же вещь. Причем - это опознание есть не более чем соглашение, которое определяется принципом экономии мышления. Нам удобнее описывать разные явления как одно.
Мир нам только один раз дан. И никаких причин и следствий в нем нет. Есть только устойчивые цепочки событий, которые мы для краткости обозначаем формулами. И эти формулы не отражают ничего, кроме случайных последовательностей и зависимостей.
Иногда оказывается удобно - опять же из соображений экономии - описывать много различных явлений и цепочек явлений одним и тем же математическим аппаратом - так рождается естественнонаучная теория, например, механика.
Таким образом есть только наблюдения и различные способы упаковки этих наблюдений с помощью математических формул.
Есть события, которые упаковываются хорошо. Это - механические свойства тел. Есть события, которые совсем не упаковываются - стихи, например, - здесь каждое явление уникально. Но это не должно нас беспокоить: и те, и другие распадаются на элементы мира, которые нам даны только раз.
Что мы имеем в таком случае? Утверждение: все тела притягиваются друг другу по закону всемирного тяготения - в корне неверно. Правильно говорить: тела, которые мы наблюдали до сих пор, притягиваются друг к другу, и сила взаимного притяжения примерно (хотя и с высокой степенью точности) обратно пропорциональна квадрату расстояния. То, что мы завтра не обнаружим тела, которые будут отталкиваться, ни откуда не следует.
И любое утверждение, содержащие квантор всеобщности, некорректно, так как объем наших наблюдений принципиально конечен. Любая бесконечность есть абстракция, иногда полезная при упаковке, но отсутствующая в реальности. На этом основании Мах отверг положение о ньютоновом бесконечном пространстве - оно ненаблюдаемо.
Мах полагает, что мы всегда работаем только с реально-конечными наборами. Причем реальная конечность - или обозримость - определяется нашими сегодняшними возможностями, они могут меняться со временем, но их ограниченность и конечность (наблюдаемость и перечислимость) будут всегда.
Именно так работает компьютер. Но так ли мыслит его создатель?
"Формулы незыблемы"
Со времени, когда вышла "Механика", прошло больше века. Когда писалась эта книга, безусловно, оказавшая огромное влияние на научную мысль, - еще не было ни теории относительности, ни квантовой механики. Так неужели ничего не изменилось и Дмитрий Манин предлагает нам смотреть на мир глазами Эрнста Маха?
Эрнст Мах был предельно последовательным и строгим ученым. Он не мог сказать: "Может меняться философская трактовка, но формулы незыблемы", как говорит Дмитрий Манин. Как могут быть незыблемы формулы, если они всего лишь удобный способ записи реально-наблюдаемых событий?
Но Дмитрий Манин настаивает на наличии закономерностей наблюдаемого мира: во-первых, эти закономерности вечны ("неотменяемы"), во-вторых, человек способен эти закономерности познавать с помощью научного метода.
Эту позицию назвать последовательным атеизмом я уже не могу.
На вопрос: "Почему человек способен познавать закономерности мира?" Дмитрий Манин дает ответ крайне простой: потому что в процессе борьбы за выживание у человека выработался такой инстинкт - инстинкт познания закономерностей.
Меня такой ответ не устраивает. Культура и наука, развитые человеком, лишь в малой степени могут быть объяснены потребностями физического выживания. Если подходить с этой точки зрения, то и фундаментальную науку, и искусство следует просто уничтожить - они не нужны и понадобятся ли в дальнейшем, неизвестно. Прогресс науки продолжался и в последние две-три тысячи лет, когда человеку как виду угрожал только он сам. Более того, самые серьезные угрозы исходили, да и сегодня исходят, от науки же. Зачем развивать науку, если можно жестко контролировать рождаемость? Или когда-то, в эпоху кроманьонцев, интеллект вдруг так переразвился в борьбе за существование, что с тех пор остановиться никак не может?
Фундаментальное знание, пока оно действительно такое, - абсолютно бесполезно (неутилитарно). А искусство бесполезно всегда. Неужели человечество тратит и тратило столько сил на заведомо бесполезные или даже вредные и опасные для его выживания и существования как вида занятия? Эту точку зрения я принять не могу. Это - легкая отмашка от кардинального вопроса. Ответ ad hoc.
"Мир закономерен"
Почему мир закономерен? Ответ Дмитрия Манина: потому что природе вещей свойственно быть закономерной. Потому что "незакономерный мир не мог бы существовать иначе как в виде бесструктурного хаоса, в котором невозможна никакая жизнь, не говоря уже о разумной".
То есть мир, развиваясь и эволюционируя, случайно оказался закономерным: порядок (закономерность) рождается из хаоса. А человек родился из того же хаоса и в согласии с теми же закономерностями - и потому он способен понимать язык природы: ведь это и его язык тоже.
Само по себе это не невероятно. Другое дело, какую вероятность мы считаем допустимой, а какую пренебрежимо малой. Обращение воды в вино в Кане Галилейской вполне можно объяснить эффектом массового гипноза. Некоторые думают иначе.
Порядок может рождаться из хаоса, вопреки второму началу термодинамики, только в открытой системе - то есть в такой, в которую есть приток энергии извне. Если наш универсум глобально упорядочен, то мы должны признать, что он энергетически открыт. Есть внешний источник энергии.
Научный метод и его границы
Научный метод, как его представляет Дмитрий Манин, сводится, в общем к следующему.
Во-первых, подлинно научным является только метод естественных наук.
Во-вторых, исследуются только воспроизводимые явления. Поскольку точно никакое явление не воспроизводимо, мы предпринимаем идеализацию - то есть выделяем только те условия, которые необходимы для воспроизводимости явления.
В-третьих, на основании результатов, полученных наблюдением воспроизводимых идеализированных явлений, - формируется закономерность, которая может быть использована для предсказаний.
В-четвертых, применяя закономерность к новым наборам фактов, мы последовательно уточняем границы применимости этой закономерности. Это - уточняющая идеализация.
Все хорошо, логично и строго.
Существуют ли науки, кроме естественных? Если следовать Дмитрию Манину, то, видимо, нет. Поскольку все остальное - голая эмпирика, которая не воспроизводима или не подчиняется достаточно устойчивым закономерностям. Но естественные науки Дмитрий Манин трактует очень широко: например, стиховедение - естественная наука, и один из ее законов: "в языках с фиксированным ударением на первом слоге развивается стихосложение, основанное на аллитерации". (Мне такой закон неизвестен, а никаких ссылок Дмитрий Манин не дает. В русском языке ударение на первом слоге не фиксировано, но я не знаю ни одного крупного поэта двух последних столетий, который не умел бы работать с аллитерирующими цепочками согласных).
Но существуют ли принципиально невоспроизводимые явления? Видимо, тоже нет. Это не оговорено Дмитрием Маниным явно. Но следует из его недвусмысленного рассуждения. Предположение о том, что человеческая душа - невоспроизводимое явление и потому ее изучение естественнонаучным методом невозможно, вызывает у него гневный протест: "Разговоры об ограниченности научного познания тоже не помогают. Можно повторять "есть вещи, которых мы никогда не узнаем", но совсем другое дело заранее знать, каких именно вещей мы никогда не узнаем".
В полном согласии с определением научного метода, данного Дмитрием Маниным, мы никогда не узнаем (не познаем) никаких невоспроизводимых явлений, если они есть. И это можно утверждать заранее. Если мы уверены в том, что способны познать любое явление, стало быть, невоспроизводимых явлений нет. Просто есть явления, к которым еще не подобраны модельные условия воспроизводимости (нужная идеализация) и не найдены заведомо существующие закономерности.
Что из этого следует? Например, то, что универсум может быть сотворен в пробирке. Но почему тогда наш универсум не сотворен точно также? И следовательно, у него есть сознательно действовавший или даже действующий творец? Или именно наш мир в чем-то уникален? Но если невоспроизводимых явлений нет, значит нет и уникальных.
А если уникальные явления есть, естественно-научное познание принципиально ограничено. Тогда, просто в силу своего метода, естественные науки не могут заниматься, например, всем универсумом как целым.
Каждая закономерность, устанавливаемая естественными науками, описывает ограниченное явление, и границы всегда оговариваются явно. Если границы не указаны, то явление не до конца прояснено. Из ограниченности каждого явления ограниченность всей картины мира, конечно, не следует. Ограниченность следует из двух других положений: взаимосогласованности и наблюдаемости. Наблюдаемость исключает бесконечность, а взаимосогласованность требует непрерывности и даже гладкости на склейках карт нашего глобального атласа.
Глобальная взаимосогласованность законов природы не следует из опыта. Ее нельзя подтвердить или опровергнуть наблюдениями - это постулат науки, такой же, как существование и единственность наблюдаемого мира.
Математический платонизм
Математический платонизм - это такая точка зрения на мир, которая допускает существование математических закономерностей как реальных объектов, а не только, как мыслительных конструкций. Он развивался в XX веке как прямая реакция на позитивизм Маха и его последователей.
Одной из первых работ, посвященных, в частности, этому направлению философии науки стала книга английского химика венгерского происхождения Майка Полани "Личностное знание (На пути к посткритической философии)". Его работа подверглась резкой критике со стороны Карла Поппера, который, в свою очередь, выдвинул свой вариант математического платонизма. Фактически его точка зрения такова: не следует настаивать на объективной реальности математических закономерностей, но когда ученый работает над проблемой, у него просто не выбора: он обязан верить в существование того закона, который он ищет, вера его ведет. Поппер пишет ("Логика и рост научного знания", гл. 1 п.2): "Я достаточно точно выражу свою точку зрения, сказав, что каждое открытие содержит "иррациональный элемент" или "творческую интуицию" в бергсоновском смысле. Аналогичным образом Эйнштейн говорит о "поиске таких в высшей степени универсальных законов... из которых с помощью чистой дедукции можно получить картину мира. Не существует логического пути, - продолжает он, - ведущего к таким... законам. Они могут быть получены только при помощи интуиции, основанной на феномене, схожем с интеллектуальной любовью ("Einfuhlung") к объектам опыта".
У Поппера математический платонизм носит инструментальный характер. Иначе дело обстоит у Роджера Пенроуза. Я хочу привести две пространных цитаты из его книги "Новый ум короля": "Насколько реальны объекты математического мира? Некоторые считают, что ничего реального в них быть не может. Математические объекты суть просто понятия, они представляют собой мысленные идеализации, созданные математиками - часто под влиянием внешних проявлений и кажущегося порядка окружающего нас мира; но при этом они - всего лишь рожденные разумом абстракции. Могут ли они представлять собой что-либо, кроме просто произвольных конструкций, порожденных человеческим мышлением? И в то же время эти математические понятия часто выглядят глубоко реальными, и эта реальность выходит далеко за пределы мыслительных процессов любого конкретного математика. Тут как будто имеет место обратное явление - человеческое мышление как бы само оказывается направляемым к некой внешней истине - истине, которая реальна сама по себе, и которая открывается каждому из нас лишь частично...
Что такое математика - изобретение или открытие? Процесс получения математических результатов - что это: всего лишь построение не существующих в действительности сложных мыслительных конструкций, мощь и элегантность которых способна обмануть даже их собственных изобретателей, заставив их поверить в "реальность" этих не более чем умозрительных построений? Или же математики действительно открывают истины где-то уже существующие, чья реальность в значительной степени независима от их деятельности? Я думаю, что читателю уже должно быть совершенно ясно, что я склонен придерживаться скорее второй, чем первой точки зрения, по крайней мере, в отношении таких структур, как комплексные числа или множество Мандельброта". ("Новый ум короля" ("The Emperor's New Mind", 1989), Москва 2003 УРСС. С.87,88.)
Гипотеза Лапласа
Гипотеза, в которой согласно легенде не нуждался Лаплас, действительно может быть исключена за ненадобностью или без нее нельзя построить именно экономную и корректную полную гносеологию? Кажется, сегодня ее уже нельзя исключить.
Мир принципиально необъектен. Потому он требует для своего познания некое зеркало, в котором равно видят себя и субъект познания, и объект. Пока мы занимались грубыми закономерностями - мы могли идеализировать объект, устранив наблюдателя из системы и, тем не менее, закономерности не нарушались. Как только мы занялись исследованиями тонких материй - будь то квантовая механика, или исследования сознания, или решение неустойчивых задач детерминированного хаоса - то есть тех задач, где малое измерительное воздействие может существенно повлиять на протекание процесса, - устранение субъекта стало все более и более проблематичным, а таких систем, по-видимому, подавляющее большинство.
На мой взгляд, точка зрения, высказанная Дмитрием Маниным, внутренне противоречива. Если мы принимаем глобальные закономерности мира, мы должны принимать и их объективное существование, а стало быть - того или иного рода идеализм.
Локальные в пространстве-времени закономерности могут исследоваться и без принятия их объективности, но в таком случае они не является неотменяемыми и не могут претендовать на глобальную согласованность. Точка зрения Маха никаких внутренних противоречий не содержит, но мир, который он строит, крайне беден, и субъект исследования из него принципиально исключен. Это ставит непроходимую для самой науки границу, отделяющую новые области знания, в частности, исследования сознания и таких его проявлений, как искусство.
Если мы настаиваем на нашем последовательном атеизме, то не имеем права претендовать на познание "неотменяемых" (вечных) закономерностей мира. Этого-то как раз и требует, на мой взгляд, научная честность. Иначе мы на словах атеисты и безбожники, а на деле, как минимум, деисты и неявно используем аксиомы и предпосылки, которые громогласно отвергаем.
Чудесная несвобода
О книге Станислава Лема "Библиотека XXI века"
(Станислав Лем. Библиотека XXI века. Перевод с польского. М., ООО "Издательство АСТ", 2002, 603 стр. ("Philosophy")
Человек в зеркале неземного разума
Проблема контакта с иным - не- и внечеловеческим сознанием занимает Станислава Лема на протяжении всего его творческого пути. Он строил модели сознания и поверял их жестким анализом. Моделями могли быть и инопланетный разум, и мыслящие машины, и Создатель, и человек. При всем разнообразии форм внешнего разума познающий оставался одним и тем же. Варьируя образы иного разума, рассматривая его с разных сторон в разных его проявлениях, Лем фактически снова и снова исследует разум собственный, который является испытательным полигоном контакта. И потому во многом проблема Станислава Лема -- это проблема самопознания человека.
Человек вступает в контакт: с сотворенным им самим в собственном сознании виртуальным миром ("Робинзонады"), с "говорящими" и даже предсказывающими будущее бактериями ("Реджинальд Гулливер, "Эрунтика""), с собственным творением -- компьютером, прошедшим "порог разумного", -- мыслящим Големом XIV. Компьютер исследует своего создателя ("Не буду служить") и строит непротиворечивые гипотезы сотворения себя самого и того мира, который он познает, -- и это уже модель отношения человека и Творца. Компьютер моделирует человеческое сознание и даже творчество ("История бит-литературы в пяти томах") и пишет роман Псевдо-Достоевского "Девочка". Лем исследует и отношение Всемогущего с самим собой ("Записки всемогущего"). При всем необыкновенном разнообразии приемник и передатчик информации однозначно указаны и сообщение отчетливо артикулировано.
Если мы очень кратко припомним романы Лема, посвященные контакту с инопланетным -- внешним человеку пространственно -- разумом, то сразу можем заметить поразительную общую черту: все эти контакты заканчиваются полной неудачей. Последний роман Лема о контакте, последняя написанная им в жанре научной фантастики книга называется слишком характерно - "Фиаско" (1986).
"Эдем", "Солярис", "Непобедимый", "Глас Господа" -- все это попытки предельно реалистически представить контакт, следуя внутренней логике повествования-исследования, и всегда с одним и тем же результатом. Контакт с неантропоморфным разумом невозможен. Почему? Всякий раз причины совершенно различны, но результат неизменен.
Ложь или молчание: tertium non datur
Может быть, исследовать саму форму контакта? Сам процесс коммуникации? Или нам нечего сказать, или мы в самом существе своем ничего не хотим услышать. Или и то и то.
Предметом исследования Лема становится сам способ контакта -- то есть способ передачи информации. В частности, текст. Проблеме текста вообще и художественного текста в частности посвящены в основном произведения, собранные в книге "Библиотека XXI века".
Можем ли мы что-то сказать? Или мы обречены на ложь или молчание?
"Абсолютная пустота" -- это пустота заполненная. Это -- сообщение, которое несет нулевую информацию. Это -- кипящий вакуумный конденсат, где возникают, чтобы тут же аннигилировать, мириады виртуальных частиц. Так почему литература стремится к этой абсолютной пустоте? Лем дает свой вариант ответа. ""Ничто, или Последовательность" -- не только первая книга мадам Соланж Маррио, но и первый роман, достигший пределов писательских возможностей. Его не назовешь шедевром искусства; если уж это необходимо, я бы сказал, что он -- воплощение честности. А именно потребность в честности -- червь, разъедающий всю современную литературу. Поскольку больше всего мучений причиняет ей стыд от невозможности быть одновременно писателем и подлинным человеком, то есть серьезным и честным... стыд и шок писателя -- осознание того, что он неизбежно лжет, когда пишет... В прежние времена такого противоречия не существовало, потому что не существовало свободы; литература в эпоху веры не лжет, она только служит...
Что же оставалось литературе после того, как она неотвратимо осознала собственную неблагопристойность? Ничего, кроме шашней с небытием. Ведь тот, кто лжет (а как мы знаем, писатель должен лгать) о ни чем, вряд ли может считаться лжецом.
В таком случае нужно было -- и именно в этом прелесть последовательности -- написать ничто. Но имеет ли смысл подобная задача? Написать ничто -- отнюдь не то же самое, что ничего не написать. Следовательно?..
Ролан Барт, автор эссе "Нулевая степень письма", даже не подозревал об этом (но он мыслитель скорее блестящий, чем глубокий). Он не понял, стало быть, что литература всегда паразитирует на разуме читателя. Любовь, дерево, парк, вздохи, боль в ухе -- читатель понимает это, потому что испытывал сам. С помощью книги можно в голове читателя попереставлять всю мебель при условии, что хоть какая-то мебель до начала чтения в ней находилась.
Ни на чем не паразитирует тот, кто производит реальные действия: техник, доктор, строитель, портной, судомойка. Что по сравнению с ними производит писатель? Видимость. Разве это серьезное занятие?"
У литературы нет выбора. Или служение -- то есть трансляция чужих, не ею порожденных смыслов, или молчание, ложь, имитация речи и смысла. Это очень жесткий вывод.
Но что такое литература постмодерна? Это попытка использовать слово в его коммуникативной роли для создания художественного текста, который требует использования творящего слова.
К этому литературу приводит кризис достоверности, недоверие к слову, неверие в то, что слово может иметь какое-то значение, кроме вполне измеримой информации, которую оно передает в сообщении. А то, что нельзя померить, -- не существует. Заставить слово выглядеть коммуникативным, будучи, по существу, творящим, порождающим, -- рискованная и очень интересная задача. Текст постмодерна -- это сообщение, которое может быть принято, если к нему отнестись как к сообщению. В этом принципиальное различие не только с модерном, которому противопоставляет себя постмодернизм, но со всей когда-либо существовавшей литературой от самых ее истоков.
Предыдущий перелом происходил в обратном направлении -- когда к сообщению отнеслись как к творению. Правда это было не всякое сообщение, а весьма специфическое. Произошел прямой переход от сакральных и мифологических текстов, которые, конечно, не что иное, как сообщение, возвещение, -- переход к литературному творчеству, то есть к текстам информационно независимым и принципиально неадресным. Но этот первый переход был проще, потому что сакральный текст адресован не имманентному адресату, а трансцендентному -- абсолютному. Значит, следовало отнестись к неизвестному читателю как к своего рода Богу на земле и обратиться к нему с секулярной молитвой. В случае постмодерна переход обратный: мы не к читателю относимся как к Богу на земле, а к Богу как к читателю. Но ведь Богу-то узнавать от нас нечего.
Как можно, разлагая слово на составляющие, то есть подвергая его анализу, прийти к ничто, к пустоте? Чтобы в чем-то усомниться, надо в чем-то быть уверенным. При любом анализе мы обязаны использовать какие-то опорные данные. Но этим самым мы полагаем их несомненными, о чем совершенно верно пишет Витгенштейн. Но если мы хотим все подвергнуть сомнению -- возможно ли это? Да, возможно. Алексей Лосев, анализируя именно этот вопрос в предисловии к классическому тексту Секста Эмпирика, пишет, что мы можем влезть на крышу и отбросить лестницу.
На каждом шаге рассуждения мы что-то одно считаем несомненным, но мы можем в следующий момент подвергнуть разлагающему анализу прежде несомненное. Если мы поступим так -- то в конце рассуждения что-то последнее останется несомненным. То последнее мы сможем исключить, только если наши рассуждения замкнуты, то есть порождают порочный (или непорочный, это как посмотреть) круг.
В своей эссеистике Лем дает множество способов говорить так, чтобы ничего сказано не было. Это может быть разбухающее до полной неразличимости и бессодержательности автокомментирование ("Гигамеш"), когда каждое слово берется со всеми своими контекстами и таким образом пересказывает в пределе все, что только возможно, -- весь мир. Это может быть полный отказ от реальности внешнего мира, своего рода инкапсуляция в своем собственном воображении (упомянутые "Робинзонады") или микромире семьи ("Идиот"), или выстраивание всего универсума как глобальной тавтологии ("Новая космогония" или "Корпорация "Бытие""), которая рационально перечислима и уже перечислена и добавить просто уже нечего.
Идеология усталости
Постмодернизм в том виде, в котором он сложился к концу тысячелетия, -- это, конечно, идеология усталости. Цель познания потеряна. Мы уже не верим в ее объективную достижимость. Нет, мир познан не будет. Ни завтра, ни послезавтра, никогда. Нет таких оснований, на которых мы могли бы строить познание. Нет изначальных самоочевидностей. Как только мы начинаем анализировать то, что казалось незыблемым, -- оно рассыпается от пристального взгляда.
Мир -- субъективен, но нам он неподконтролен. Мы никогда не сможем заставить его делать то, чего мы хотим. Но мы можем разрушить все, что угодно. Мир размыт и нечеток. Даже такие вещи, как движение планет, которые всегда казались нам неизменными и надежными, оказываются неустойчивыми при достаточно долгих флуктуативных воздействиях. Мы отказываемся смотреть вперед, потому что мы больше ничего не ждем. Человек, по крайней мере такой, каким стал ощущать себя европеец начиная с эпохи Возрождения, -- не венец творения. Он довольно слабое и жалкое существо, которого и некому и незачем жалеть. Сверхчеловек не родился и не родится. Мир безосновен.
Кризис рациональности привел к отказу от реализации титанической программы, которая заявлена в Декартовом "Рассуждении о методе". Она невыполнима. Почему нам так зябко смотреть на мир, который может измениться и просто погибнуть от одного нашего (или не нашего) недоброго взгляда? Почему так трудно принять то, что ненаблюдаемая частица существует только как возможность?
А слово ведет себя так же. Язык стал последним прибежищем человека двадцатого столетия. Но как только мы сделали язык основой своей онтологии, он попросту не выдержал и начал распадаться. Тогда выяснилось, что у нас вообще ничего не осталось. Язык, наверное, -- "дом бытия", но у этого дома сорвало крышу.
В том, как долго и мучительно принимали физики квантовую механику, было что-то очень тяжелое. Человек не верит себе, он боится собственной субъективности. Ему нужно, чтобы другой (каждый!) подтвердил его наблюдение. Ему нужно, чтобы материя была твердой и объектной. А она объективна только вместе с человеком. Она с ним одно целое. Так почему же это плохо? Как раз тогда, когда у человека появилась настоящая возможность представить себя не гостем в этом мире, а его неотъемлемой частью, он чего-то испугался. Оказывается, человек никогда не хотел быть творцом -- он хотел быть использователем. Он хотел брать, и только брать, но брать можно лишь у чужого -- у себя взять нечего, разве что из левого кармана переложить в правый. Язык необъективен, лучше сказать, необъектен, так же как необъектен весь универсум. Что же здесь плохого? Почему это так страшно?
Утилизация смерти
Блистательная лемовская эссеистика ничего не утратила за те годы, которые прошли с момента (моментов) ее появления. И то, что я подробно остановился только на одной стороне ее -- на контакте человека и иного и возможности существования художественного текста, может быть извинительно только по той причине, что для меня это действительно важнейшая из проблем, поднятых Лемом. Но она, конечно, не единственная.
Нельзя не сказать об интеллектуальной новелле "Народоубийство", в которой Лем исследует отношение современной культуры к феномену человеческой смерти и приходит к выводу, что человечество, предельно смягчив контуры, локализовав и укрыв сам феномен, оказалось перед ним бессильно -- потому что отгородиться можно от всего, чего угодно, а от смерти все равно деваться некуда. И это привело к "вторичной утилизации смерти" терроризмом, который воспользовался робостью западной культуры и собственной безнаказанностью, чтобы диктовать свои совершенно бесчеловечные (любые) условия.
Мудрость самоограничения
Лем многообразен. Его сильнейшая черта -- рациональное воображение. Воображение, которое свободно в жестких -- практически формальных -- рамках. Лем оформляет свое совершенно свободное, не знающее никаких ограничений воображение твердыми формулами научного знания. В "Записках всемогущего" всесильный разум говорит: "Что же такое мудрость? Ограничение всеведения и всемогущества. В чем она проявляется? В зарождении упорядоченности".
Писатель-фантаст всемогущ. Он может придумать все, что угодно. Но его задача состоит в том, чтобы разумно выстроить самоограничения. Лем в своих книгах опирается на научное знание, которое он пытается прогностически и гипотетически продлить в будущее. Он свободен, но законы природы для него нерушимы. Это его язык. Поэтому Лем, может быть, даже более ученый, чем писатель.
Проблема контакта могла решаться и продумываться только на рациональных моделях, подобных тем, что строит Лем. Мы не встретили до сих пор инопланетян, и компьютеры наши далеки от "порога разумного" -- то есть от уровня самостоятельного мышления.
Лем демонстрирует с удивительной ненавязчивостью то, что наука, кроме того, что она эффективна, кроме того, что мы многим ей обязаны, -- она еще и красива -- единственной, только ей присущей экономичной красотой. Именно наука -- главный герой и источник вдохновения и воображения Лемма: "Антироману хотелось взять за образец математику: она ведь тоже не создает ничего реального! Верно, но математика не лжет, поскольку делает только то, что должна. Она действует под давлением необходимости, не выдуманной от нечего делать: метод ей задан; поэтому открытия математиков истинны и поэтому столь же истинно их потрясение, когда метод приводит их к противоречиям. Писатель, поскольку его не понуждает такая необходимость -- поскольку он так свободен, -- всего лишь заключает с читателем свои тайные соглашения; он уговаривает читателя предположить... поверить... принять за чистую монету... но все это игра, а не та чудесная несвобода, в которой произрастает математика. Полная свобода оборачивается полным параличом литературы".
То, что "антироману хотелось", Лему во многом удалось в таком непрестижном и вроде бы неглубоком, развлекательном жанре, как научная фантастика. Но, видимо, этот путь оказался не слишком длинным. Та романтика познания, которая питала лемовскую прозу, постепенно уходит (или уже ушла). То ли познание становится слишком сложным, а результаты его неочевидными и неоднозначными, то ли новым писателям не хватает лемовской глубины и свободы в понимании современной науки, чтобы обыграть их и представить в захватывающем свете воображения. Но скорее всего дело именно в том, что кризис рациональности разрушил саму научную фантастику как жанр и ее сменила игровая рациональность фэнтези -- гораздо более простая и нетребовательная.
Воображение, органично сочетающее в себе творческую свободу и рациональное обоснование, -- это признак великих ученых и мыслителей. Но у них ударение все-таки придется на "рацио". За единственным, может быть, исключением -- Станислав Лем. Он -- сказочник рационального, математически выверенного пространства. В этом его сила и в этом его мудрость. Мудрость самоограничения.