Губайловский Владимир Алексеевич
Часть третья "Чудесная несвобода". Часть четвертая "Усилие смысла"

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 2, последний от 20/03/2021.
  • © Copyright Губайловский Владимир Алексеевич (telega1@yandex.ru)
  • Размещен: 01/06/2006, изменен: 17/02/2009. 209k. Статистика.
  • Эссе: Публицистика
  • Попавший в Сеть (2006)
  • Скачать FB2
    • Оценка: 5.00*6  Ваша оценка:

    Содержание
    Часть третья. Чудесная несвобода
    Строгая проза науки
    Научный атеизм
    Математический платонизм
    Чудесная несвобода
    Под знаком бесконечности
    Триединый нуль
    Вундеркинд

    Часть четвертая. Усилие смысла
    Последний дар Тевта
    Вандалы клоак
    Голос поэта
    We're all immortal
      
      
      
      
      

      
      

    Часть III. Чудесная несвобода

      
      
      
      

    Строгая проза науки
      
       Границы науки. Проблема самоопределения
       Очень часто отличить собственно научное знание от псевдонауки весьма непросто. Более того, вполне научное утверждение может по мере накопления нового материала стать чем-то несуразным, а не вполне научное, гипотетическое, стать строго, научно обоснованным. Четкой границы здесь нет. Ошибиться может даже серьезный профессионал, хотя происходит это не так уж часто. Чем можно руководствоваться, пытаясь определить и отделить научное знание от плотного облака мифологии, которое его окружает?
       Выработать критерий, указать полный список необходимых и достаточных условий научности, конечно, нельзя. И сейчас, и в будущем это вряд ли станет возможным -- именно потому, что наука постоянно переступает через собственные границы, постоянно меняется. Но можно попытаться указать на некоторые особенности псевдонаучных текстов, которые позволяют с высокой степенью вероятности судить о том, что перед нами очередные фантастиче-ские построения, пытающиеся казаться научными.
       Несмотря на то что очень многие глобальные научные программы не до-стигли заявленных целей, наука сохраняет огромный авторитет, и потому признак научности того или иного текста придает ему несомненный вес в глазах дилетанта. А ведь именно мнение дилетанта очень часто является определяющим в таких, например, вопросах, как выделение средств на финансирование научных программ. Но чтобы сделать разумный выбор из нескольких рекомендаций экспертов-специалистов, необходимо понимать существо проблемы, хотя бы в общих чертах. Поэтому в вопросе, что же все-таки наукой заведомо не является, разбираться необходимо.
      
       Подлинное открытие всегда некрасиво
       Первым признаком того, что перед нами псевдонаука, является, как ни странно, яркость и новизна утверждений. Если человек опровергает всю существующую историю и хронологию, если он легко решает все проблемы развития человека и социума или, скажем, объявляет ошибкой теорию относительности и заодно квантовую механику и восстанавливает в правах теорию эфира, если он предлагает единый язык для описания всех возможных процессов и систем от теории информации до истории Верхнего и Среднего Египта, уже один этот размах и масштаб должны обязательно настораживать.
       Яркость и новизна, конечно, сопутствуют любому настоящему открытию, но практически всегда эту новизну может почувствовать и оценить только очень ограниченный круг специалистов -- людей, хорошо и подробно знакомых с проблемой, тех, кто так или иначе к этому открытию причастен.
       Массовое сознание способно реагировать не на сами научные открытия, а на их популярные интерпретации -- на знания, полученные из вторых-третьих рук. Физик, может быть, и напишет популярную историю своего открытия, но это далеко не первое дело, которым он озабочен. Гейзенберг описал свои интуиции квантовой механики через тридцать лет после того, как их пережил.
       Только что совершенное открытие некрасиво, совсем как новорожденный младенец, которого еще не помыли, не одели, не крестили. Кто узнает в нем будущего героя и мыслителя? Да никто, только отец и мать будут верить в то, что их ребенку уготовано великое будущее.
       Неяркость или неброскость, своего рода скромность настоящих глубоких достижений человечества объясняются довольно прозаически -- логикой и методологией науки. Чем открытие глубже, чем серьезнее изменения, которые оно приносит в существующую структуру знания, тем более подробной и тщательной верификации оно требует. Научное открытие может стать хитом сезона только в том случае, когда оно уже как бы сделано заранее, когда результат угадан и ожидаем. Это в определенном смысле случилось с Эйнштейном.
      
       Единство языка
       Наука продвигается вперед черепашьим шагом, очень подолгу топчется на месте, трамбуя площадку, выясняя, можно ли здесь стоять? не болото ли? Иначе не может быть, поскольку главное качество любой научной работы -- это обязательная верифицируемость результатов. Здесь не должно быть никаких умолчаний. Все, что мы принимаем как основополагающие аксиоматиче-ские утверждения, должно быть явно оговорено и/или подтверждено и тысячекратно перепроверено в эксперименте. Но и этого недостаточно. Необходимо единство языка, который использует та или другая научная дисциплина. То есть все выводы и допущения должны быть взаимосвязаны и должны в большей или меньшей степени подтверждать друг друга -- поддерживать. Любое внешнее утверждение разрывает эту ткань и становится неверифицируемым -- оно невыводимо, оно требует совершенно новой системы аксиом, или предпосылок, или экспериментальных данных.
       Если математика, хотя бы в принципе, обладает заявленным единством языка, то о физике уже такого не скажешь. Здесь есть эксперимент -- источник знаний о природе явления, и есть математический аппарат, и они далеко не так хорошо согласованы, как собственно математические знания. Но они влияют друг на друга и связаны через исследуемый объект. И здесь возможны и ошибки, и пробелы, и натяжки, и неизбежные упрощения (которые тактично называются идеализацией). Физика -- нестрогая наука, но физика -- наука гораздо более живая, чем математика. Физическое сообщество потратило несколько столетий на наблюдения и размышления, чтобы выработать соглашения о том, какие данные теории и эксперимента и до какой степени достоверны.
       Если математик по крайней мере гипотетически может сделать великое откры-тие, сидя в башне из слоновой кости (на практике так бывает очень редко), то физик не может работать в одиночку. Достоверность знания должно подтвердить физическое сообщество. И только в этом случае новое знание получает право на существование в контексте науки, иначе оно будет отвергнуто.
       Единство языка включает в себя строгость математического аппарата, технологию постановки эксперимента и кроме того -- систему обсуждения и принятия нового знания: институты, семинары, диссертации, статьи в авторитетных журналах и систему реферирования. Все это не просто так, не для того, чтобы выстраивать карьерную лестницу (ну, скажем, не только для этого), и не для того, чтобы мешать гениальным самоучкам-одиночкам делать великие и величайшие открытия. Чем труднее вопросы, которые мы задаем природе, тем сложнее верификация знаний. Поэтому ждать, что откуда ни возьмись явится новый гений, вообще говоря, можно, но дождаться нельзя.
      
       Сокровенное и научное
       Единство языка и обязательность верификации требуют минимизации обязательных исходных данных. Легендарная "бритва Оккама" говорит именно об этом: "не умножайте сущности без необходимости". Но принятые сущности, аксиомы, исходные предпосылки не остаются неприкасаемыми -- они всегда относительная граница, которую необходимо переступить.
       Это требование прямо противоположно наличию "сокровенных знаний". А вот всякая псевдонаука просто-таки жить не может без сокровенного. Оно является в самых разных видах, но у него есть отчетливый признак -- оно в принципе не поддается проверке. Ссылки на степень посвященности здесь обычное дело. "Изыдите, профаны", а я потом выйду и скажу вам, баранам, о чем беседовал с богами.
       Различие между сокровенным знанием и научной истиной хорошо сформулировал Айзек Азимов: "...с научной точки зрения, начало имело место не только у Земли, но и у всей Вселенной. Не значит ли это, будто Библия и наука пришли к согласию в этом вопросе? Да, пришли, но согласие это непринципиальное... Библейские утверждения покоятся на авторитете. Коль скоро они воспринимаются как вдохновенное слово Божье, всякие доводы здесь прекращаются. Для разногласий просто нет места. Библейское утверждение окончательно и абсолютно на все времена. Ученый, напротив, связан обязательствами не принимать на веру ничего, что не было бы подкреплено приемлемыми доказательствами. Даже если существо вопроса кажется на первый взгляд очевидным, лучше все-таки -- с доказательствами... Итак, библейское утверждение, будто земля и небо когда-то имели начало, авторитетно и абсолютно, но не обладает принудительной силой. Научное утверж-дение, будто земля и небо имели начало, обладает ею, но вовсе не авторитетно и не абсолютно. Здесь таится глубочайшее расхождение позиций, которое куда более важно, чем внешнее сходство словесных формулировок". (Азимов Айзек. В начале. М., Изд-во политической литературы, 1989, стр. 34, 36.)
      
       "Как известно"
       Библия -- это пример знания, которое не поддается проверке в принципе. Но псевдонаука пользуется ссылками на подобного рода источники не часто, видимо, здесь слишком очевидно, что подход ненаучен. А вот ссылками на труднодоступные источники псевдонаучные тексты просто пестрят. Это замечательное "как известно" -- и дальше глухая ссылка на авторитетное имя, на здравый смысл, на очевидность.
       Владимир Низовцев в своей книге "Время и место физики ХХ века" пишет- (Низовцев В. В. Время и место физики XX века. М., "Эдиториал УРСС", 2000, стр. 95.): "В течение едва ли не столетия источником идей для физиков (и не только) служат ребяческие суждения о фундаментальных вопросах физики, содер-жащиеся в школярском реферате Эйнштейна 1905 г." (Имеется в виду работа о Специальной теории относительности, чье столетие очень широко отмечалось в 2005 году - этот год был даже объявлен ЮНЕСКО годом Энштейна). Или: "Школярство и волюнтаризм были характерной чертой работы Бора" (Низовцев В. В. Время и место физики XX века. стр. 107)(Здесь автор говорит о модели атома Бора -- Резерфорда). Оказывается, все проблемы, возникшие перед физикой в начале века, были решены русским ученым Умовым в работе 1913 года. Низовцев пишет о том, что если бы работа Умова была вовремя прочитана и понята физиками, то рефераты помянутых школяров вспоминали бы сегодня как курьез. Ссылка на работу Умова аккуратно указана: "Умов Н. А. Избранные сочинения. М. -- Л., ГОИТТЛ, 1950", здесь все в порядке.
       Только вот что же конкретно писал в своей абсолютно гениальной работе русский физик, проговорено как-то уж очень невнятно и вскользь. И закрадывается мысль: может, пойти в Ленинку, взять книгу Умова и познакомиться с его гениальной работой?
       В старых книгах бывают удивительные находки. Многие идеи, разрабатываемые современными логиками -- логика норм и действий, логика предпочтения, логика полезности, -- были напрямую инициированы внимательным перечитыванием Аристотелевой "Топики" и трудов Лейбница и Бентама. Это было не историческое комментирование, а попытка актуального обсуждения идей философов, и она оказалась продуктивной.
       Но Низовцев, по-моему, и не хочет, чтобы кто-то перечитывал Умова. Чтобы сделать такой научный труд актуальным, нужно все его результаты переоткрыть -- согласовать с новыми экспериментальными данными и переписать на современном математическом языке. Низовцевым теория русского физика и авторитет имени используются здесь так, как сказано у Боратынского о критике, "Уже кадящим мертвецу, чтобы живых задеть кадилом". (Боратынский Е. А. Полн. собр. соч. Под ред. и с примеч. Л. Гофмана. Т. 1. СПб., издание Разряда изящной словесности Императорской академии наук, 1914, стр. 165.)
       Этот пример интересен именно тем, что автор использует внешне научный инструментарий -- строгий ссылочный аппарат -- в совершенно ненаучных целях. В любой науке существует корпус обязательных книг и знаний, с которыми хорошо знаком квалифицированный профессионал. Состав этого корпуса сильно меняется в зависимости от специализации, но есть работы актуальные (они могли появиться и четыреста лет назад), а есть работы, вышедшие из научного оборота по тем или иным причинам, не последней из которых является сложность языка. Причем совсем не всегда те, что остались актуальны, чем-то существенно лучше забытых -- им просто больше повезло.
       Чтобы сохранить видимость научности, авторы, подобные Низовцеву, в изобилии дают ссылки на забытые работы. Ведь что нужно сделать-, чтобы опровергнуть нашего писателя? Нужно поднять старую, написанную непривычным, а потому трудным языком, возможно, очень нетривиальную работу, но зачем? Чтобы убедиться в том, что ничего того, что в ней приснилось Низовцеву, просто нет? Если бы Низовцев действительно хотел привлечь внимание научной общественности к старой работе Умова, он бы по крайней мере внятно ее пересказал, но он этого не делает -- ему нужно не это. Ему необходим научный флер, а не наука как таковая. Тот флер, который сделает его собственные крайне спорные утверждения солидными и авторитетными.
      
       Мышление по аналогии
       Другой замечательной особенностью псевдонауки является ее, так сказать, междисциплинарный характер. Иными словами, вали все в один котел: даосизм, психоанализ, физику, лирику, социологию, философию от античности до Ницше и дальше. Причем очень важно затушевать границы, чтобы читатель не понимал, где иллюстрация, а где метафорическое доказательство, чаще всего по аналогии.
       В своей знаменитой работе "Этногенез и биосфера Земли" Лев Гумилев пишет: "В XVIII в. Лавуазье сформулировал закон сохранения вещества, который оказался не то что неверным, а скорее неточным. Сгорание в герметическом сосуде показало химику того времени неизменившийся вес только потому, что у него были недостаточно чуткие весы. На самом деле был потерян фотон, но уловить потерю Лавуазье не мог. Теперь физики знают, что при интенсивных термодинамических процессах идет утрата вещества, преображающегося в световую энергию, а последняя уходит из своей системы в межгалактическую бездну. Это аннигиляция, которая не смерть, но страшнее смерти.
       Так как процессы этногенеза имеют энергетическую природу, очевидно, что и на них распространяется эта закономерность. Древние мудрецы это знали. Они даже персонифицировали, как это было тогда принято, принцип аннигиляции и назвали его Люцифером, то есть "носящим свет" (правильнее будет неточный перевод -- уносящий свет; куда? -- в бездну!). А бездну сопоставили с адом -- самым страшным из всего, что могли вообразить... Современная физика тоже оперирует этим понятием, конечно, называя его по-своему -- вакуум". (Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., Изд-во Ленинградского университета, 1989, стр. 442.)
       Зачем нужно Гумилеву это довольно-таки непрозрачное рассуждение? Он стремительно проносится по очень разным областям человеческого знания: начав историей химии, продолжив знанием древних мудрецов (не правда ли, очень напоминает вездесущее "как известно"?), дальше про ад и про духа безд-ны, который оказывается, перевернувшись через голову, современным физическим вакуумом, который порождает виртуальные частицы, а они тут же аннигилируют. Гумилев пишет: "Вакуум - это мир без истории. В каждом малом объеме пространства непрерывно рождаются пары "частица - античастица", но тут же они взаимоуничтожаются, аннигилируются, испуская кванты света, которые, в свою очередь, "проваливаются в никуда"". А нужно все это историку и географу для того, чтобы сформулировать и доказать утверждение о том, что социальное бытие, выходящее за пределы биологического вида Homo Sapiens, оказывается перед выбором - стремиться к пустоте, то есть к вакууму, или беречь природу от любых деформаций. "Иначе говоря, сознательная деятельность людей может быть направлена в одну из двух имеющихся сторон, но деятельность, связанная с биологическими отправлениями, права на выбор лишена". И то, что человек до сих пор себя не уничтожил, говорит в точности о том, что "человек не только социальная единица, обладающая волей и правом на выбор решения в любых ситуациях, но и органический элемент земной поверхности, связанный с биосферой неразрывно через инстинкты, позволяющие ему не погибнуть".
       Мешанина здесь совершенно неразъясняемая. Термин аннигиляция - именно термин, имеющий в физической науке общепринятое определение, - Гумилев использует в двух разных значениях. Во-первых, это - потеря массы при интенсивном излучении, во-вторых - собственно том значении, в котором его и используют физики. Например, определение приведенное в БСЭ в статье "Аннигиляция и рождение пар частица-античастица": "В физике термин "аннигиляции" [буквально означающий "исчезновение", "уничтожение" (лат. annihilatio, от ad - к и nihil - ничто)] принят для наименования процесса, в котором частица и отвечающая ей античастица превращаются в электромагнитное излучение - фотоны или в другие частицы - кванты физического поля иной природы. Рождение пары - это обратный процесс, при котором в результате взаимодействия электромагнитных или других полей одновременно возникают частица и античастица".
       Почему кванты, которые рождаются при аннигиляции проваливаются в никуда? Они может быть тут же сталкиваются и порождают новые частицы, процесс-то обратимый. Если бы вакуум был абсолютно пустым, то есть ничего не содержал - ни виртуальных частиц, ни реальных полей, тогда еще можно было говорить о нем как о мире без истории, но в вакуумном конденсате кипит жизнь. В каждый момент в любом микрообъеме существует многообразие частиц и квантов излучения. Возникая они тут же уничтожаются, чтобы возникнуть снова. Это явление именуют нулевыми колебаниями вакуума, а частицы, которые существуют и одновременно не существуют, названы "виртуальными". Да почему же нет-то ничего?
       Неплохо, кстати, было бы и успокоить своих читателей, вспомнив, например, что не могут все частицы вещества аннигилировать. Это противоречит закону сохранения барионного заряда, который можно сформулировать так: во всех процессах разность общего числа барионов и общего числа антибарионов сохраняется. Все частицы, наблюдавшиеся в свободном состоянии, имеют целые барионные числа, то есть кратные барионному числу протона. А поскольку протонов много, а антипротонов совсем мало, протоны никак не могут исчезнуть. Так что стремление социального человека к пустоте - то есть к уничтожению и смерти, образ которой Гумилев находит в аннигиляции и превращении всей массы в излучение, ограничено не только биологической природой и инстинктами человека, но и фундаментальным физическим законом. Но этот вывод никак с теорией этногенеза не связан.
       Картина, нарисованная Гумилевым, красива и зловеща. Чувствуешь себя виртуальной частицей, которая вот прямо сейчас и аннигилирует. Иллюстрируя свои идеи примером из области, обладающей своими законами и своей специфической верификацией, Гумилев как бы берет у физики ее строгость напрокат: если физические законы подтверждают найденные энтогенетиче-ские закономерности, то эти закономерности становятся убедительны, даже неопровержимы.
       Но никогда никакая аналогия не была доказательством. У географии свои законы, у физики свои, и что бы там в физике микромира ни происходило, вряд ли это существенно для понимания этногенеза. Научное рассуждение так строиться не может. Даже если бы Гумилев абсолютно верно и обоснованно использовал все физические термины и теории, он все равно не имел бы права на заключение по аналогии. По аналогии мыслили в ХV -- XVI веках -- но это мышление было как раз донаучным. У мыслителей того времени были серьез-ные основания для аналогий -- они исходили из того, что все подобно всему, потому что подобно Творцу.
       Когда я впервые читал "Этногенез...", я был им очарован. Ровно до того места, которое я разбирал только что. Когда мне стало понятно, что Гумилев легко и некритично использует понятия, в которых он, скажем так, не вполне компетентен, я перестал доверять и самой концепции, и тем историческим и географическим фактам, которые приводит Гумилев.
      
       Границы применимости
       Станислав Лем пишет в своем эссе "Artificial servility": "Я сам некогда сочинял science fiction и стремился минимализировать нарушение элементарных и хорошо нам известных законов природы... А в картине "День независи-мости" проигнорировано и попрано в угоду кассовому успеху кинематографистов огромное количество законов природы. Большинство событий в этом фильме противоречит очевидному. Например, громадные корабли extraterrestials (инопланетян (англ.) не могут зависнуть над Манхэттеном, потому что при таком приближении к Земле будет пересечена так называемая граница Роше. В результате любое достаточно большое тело будет разорвано гравитационными силами планеты... Говоря простым языком, кинематографисты пудрят нам мозги". (Лем Станислав. Из книги "Мегабитовая бомба". -- "Новый мир", 2000, N 7, стр. 165.) Я бы рад согласиться с Лемом, но в данном случае он поступает как самый натуральный псевдоученый -- он использует магический авторитет термина (и своего имени, конечно) -- это термин "граница Роше". Я должен сказать, что давление термина и авторитет имени оказались и для меня достаточно убедительными -- я не стал бы перепроверять утверждение Лема, тем более в Голливуде действительно не очень-то считаются с законами природы, если бы не скептическое замечание профессионального физика Александра Костинского: "Что-то Лем здесь перегибает".
       Так называемая "граница Роше", или "предел Роше", или "сфера Роше", -- расстояние, на котором приливные силы, воздействующие на менее массивное тело, приближающееся к более массивному, становятся сильнее, чем силы внутреннего тяготения, не позволяющие телу распадаться. "Граница Роше" не существует для тел сравнительно небольшого размера -- мы ведь ходим по Земле, и она нас не разрывает на части. Лем утверждает, что космические корабли пришельцев не могли приблизиться к Манхэттену, то есть что их размер уже настолько велик, что приливные силы должны были их разорвать. То, что эти тела по крайней мере не превышали размерами сам Манхэттен, отчетливо видно в кадре. С астрономической точки зрения эти корабли инопланетян совсем- небольшие -- их размеры вполне обозримы с расстояния нескольких сотен метров (они зависают чуть ли не над самыми небоскребами). Вот что пишет английский исследователь: "Закон Роше применим к телам, диаметр которых больше 360 километров. Вычислено, что тела с почти одинаковой плотностью могут сблизиться не более чем на 2,45 радиуса большего тела, а затем гравитационные силы большего тела разорвут меньшее на части". (Graham A., Fisher M. Ed. A Possible Flood, Ice-Age and Earth Division Mechanism. Creation Science Movement (UK), Pamphlet 288. ("Возможные механизмы Потопа, оледенения и разделения земной коры". Перевод с английского Яна Шапиро. http://www.ecc.crimea.ua/~new/docs/geo/mechanism.html)
       360 км -- это близко к размеру третьего по величине астероида -- Весты, чей диаметр 385 км. Это тело вполне астрономических размеров. Если бы Веста приблизилась к Земле и пересекла границу Роше, она была бы разорвана приливными силами. Но приближение такого тела погубило бы все живое задолго до того, как астероид пересек границу Роше. Приливные силы подняли бы цунами такой высоты, что волна не только накрыла бы Манхеттен со всеми небоскребами, но слизнула все восточное побережье, как кот сметану, а земная кора вздыбилась бы ломаясь и извергая лаву - это была бы абсолютно апокалипсическая картина. А увидеть, как это тело разламывается на границе Роше, было бы просто некому.
       Но корабли инопланетян в "Дне независимости" несравнимо меньше. Не думаю, что Станислав Лем намеренно исказил законы природы, за соблюдение которых в вымышленной реальности он так ратует. Его ошибка тоже связана с магией термина и невольно иллюстрирует построения псевдонауки. Термин или закон берется правильный, но искажается область его применения.
       Единство языка, однозначность терминологии необходимы. Не для того их выдумали ученые, чтобы изображать из себя особо умных, а чтобы понимать друг друга однозначно. При использовании терминологии одной науки в границах другой нарушается контекст и слово значит совсем не то, что должно значить. Остается шелуха, оболочка, видимость научности, что-то по-гречески или по-латыни. Но смысл утрачен.
      
       Аристарх Самосский и природа научных революций
       Наука развивается непрерывно -- она не принимает никаких скачков. То, что Кун назвал научными революциями, -- это наведение порядка -- генеральная уборка по весне. Дом-то продолжает стоять, как и стоял, никто и не думает его сносить. Просто выбрасывают некоторое количество хлама, а то и не выбрасывают, а прячут на антресоли -- авось пригодится.
       Оттого что Рассел сформулировал свои парадоксы и, по словам Фреге, здание математики закачалось, инженеры не разучились рассчитывать пролеты мостов, используя метод виртуальных перемещений Лагранжа.
       Аристарх Самосский, этот Коперник античности, предложил использовать гелиоцентрическую систему более чем за полтора тысячелетия до Коперника. Но его система не была принята античным мышлением. И дело здесь не в близорукости астрономов и математиков того времени. А именно в том, что они были настоящими серьезными учеными.
       Аполлоний Пергский, разработавший систему описания видимого движения планет с помощью эпициклов, был подлинный ученый.
       Гелиоцентрическую систему нельзя было принять не только потому, что она противоречила авторитетнейшим Платону и Аристотелю, на это бы греки пошли, но и потому, что гелиоцентрическая система противоречила двум фундаментальным наблюдаемым явлениям: неподвижности далеких звезд и Аристотелевой аксиоме, согласно которой "тяжелому естественно стремиться вниз".
       Аристарх предложил считать, что звезды настолько удалены от Земли, что вся система Солнце -- Земля кажется с их удаления точкой, и потому звезды не движутся, если смотреть на них с Земли. Аристарх был гений. Но греки очень настороженно относились ко всякому проявлению актуальной бесконечности, даже к ее гипотетической возможности. Тот же Аристотель утверждал, что актуальной бесконечности нет в природе. А в системе Аристарха пришлось бы считать звезды практически бесконечно удаленными. Со второй аксиомой было еще хуже: если Земля вращается вокруг Солнца, почему она на него не падает? Предъявить хрустальную сферу, к которой она прикреплена, было довольно затруднительно.
       Гипотеза Аристарха требовала введения дополнительных аксиом: что Земля -- не всякое тяжелое тело, а специальное, такое, каких на самой Земле нет, -- остальные-то падают. И признания того, что Космос практически не-ограниченно велик.
       Греки предпочли нормальное, скромное -- в точности научное решение, которое не требовало коренной ломки представлений о природе. Но они сохранили гипотезу Аристарха -- о ней мы знаем от Архимеда из его "Псаммита", и Копернику, искавшему аналогии и подтверждения своим идеям, было легче решиться их сформулировать и опубликовать, так как прецедент уже был создан.
      
       Принцип существования и единственности мира
       Пауль Фейерабенд пишет в своей знаменитой работе "Против методологического принуждения" (у работы характерный подзаголовок "Очерк анархистской теории познания"). "В наших школах не довольствуются просто историческим изложением физических (астрономических, исторических и т. п.) фактов и принципов. Не говорят так: существовали люди, которые верили, что Земля вращается вокруг Солнца, а другие считали ее полой сферой, содержащей Солнце. А провозглашают: Земля вращается вокруг Солнца, а все остальное -- глупость". ((Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1990, стр. 128.) Философа такая ситуация категорически не устраивает. Он видит в ней методологическое принуждение, диктатуру ученых, которые более всего заинтересованы в сохранении власти и влияния. Философ предлагает знаменитый принцип анархической теории познания: все допустимо и все равноправно -- физика, астрономия, история или астрология, натуральная магия, легенды -- каждый выбирает по себе, и каждый прав. Любое ограничение приводит к неизбежной стагнации и умиранию науки. Наука -- это только один из мифов, но миф чрезвычайно влиятельный, и его давно следует поставить на подобающее место. А то, что действительно необходимо человечеству, философ предлагает решать не специалистам и ученым -- они все равно между собой не договорятся и никогда не примут верного решения, поскольку они лица заинтересованные; что делать и куда направлять усилия и средства, должны решать частные лица, своего рода суд присяжных. "Для такого исследования никто не подходит лучше постороннего человека, т. е. смышленого и любознательного дилетанта". (Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. Там же, стр. 135.)
       Сам Фейерабенд, конечно, не дилетант -- он эрудированный и глубокий мыслитель, методолог и историк науки, и чтобы оспаривать его аргументацию, необходимо погрузиться в детали и частности -- в первую очередь коперниканской революции и роли Галилея в ней. Здесь, конечно, нет смысла этим заниматься. Но необходимо отметить следующее: все, что предлагает применять в методологии и практике науки Фейерабенд, уже реализовано, начиная от принципа "все допустимо" вплоть до столь любимого философом специфического суда присяжных, состоящего из смышленых и любознательных. Но реализовано не в науке, а в искусстве, где действительно неприемлемы никакие ограничения, любая идеология важна и существенна, ничто не стареет и не утрачивает своей ценности, и даже окончательную оценку ставит читатель или зритель, тот самый любознательный дилетант.
       Но наука и искусство исходят из разных первичных предпосылок. Наука начинает с предположения, что мир существует и единственен. Если это предположение верно, то Земля и Солнце в самом деле есть, а Земля вращается вокруг Солнца. Мы можем заблуждаться, но мы не можем одновременно признавать это положение и то, что Солнце находится в центре Земли. Мы вынуждены выбирать. А как только мы оказываемся в ситуации выбора, мы вынуж-дены принимать одну альтернативу и отвергать все остальные. Это -- диктатура, тирания науки, которую так не любит Фейерабенд. Искусство же совершенно не заботится о том, насколько его построения соотносятся с действительно существующим единственным миром, потому что вовсе не предполагает ни его существования, ни тем более единственности. И у искусства есть на то свои основания.
       Псевдонаука, которая эксплуатирует научный авторитет в своих если не корыстных, то уж, во всяком случае, далеких от познания целях, конечно, науку дискредитирует, но с этим ничего не поделаешь. Нужно просто в каждом конкретном случае быть внимательным и аккуратным.
       Если перед вами разворачивают картину мира, которая агрессивно и без-апелляционно отвергает все известные и принятые представления, если в ней используются все виды знаний и искусств одновременно, если при малейшем затруд-нении автор ссылается на сокровенное, то вероятнее всего -- это псевдонаука, как бы ни был подробен ссылочный аппарат, сколь ни темны термины и какое бы количество математических формул ни встретилось на страницах.
      
      
      
      
      
      

    Научный атеизм

      
      
       Cайт "Научный атеизм" (http://www.atheism.ru) представляет собой довольно большое собрание материалов, посвященных различным аспектам атеизма, агностицизма, религиоведения, а также естественно-научным и философским исследованиям. Точка зрения на все эти области знания заявлена в названии сайта. Необходимость в подобном ресурсе авторы объясняют так: "Создавая этот сайт, мы преследовали несколько целей. Во-первых, он предназначен как введение в атеизм для тех, кто не знает, что это такое, или хочет получить больше информации по этому вопросу. Во-вторых, предоставить вашему вниманию ряд очерков, наглядно демонстрирующих логическую противоречивость христианской догматики. И наконец, в-третьих, развеять некоторые мифы о якобы существующем "союзе" науки и религии, о непротиворечивости религии и научных представлений о действительности" (http://www.atheism.ru/library/Introd_2.phtml).
      
       Определение "атеизма"
       Атеизм -- это необходимая тема, и если мы говорим о свободе совести, то атеистическое мировоззрение должно открыто и спокойно обсуждаться. Самым трудным вопросом оказывается выяснение того, что же такое "атеизм" вообще и "научный атеизм" в частности. Определение атеизма дается сразу же, но при ближайшем рассмотрении оно оказывается и неполным, и некорректным. Во всяком случае, разные люди, называющие себя атеистами и чьи работы помещены на сайте, понимают под атеизмом вещи иногда трудно совместимые.
       "Атеизм. Вводная часть" -- своего рода credo создателей сайта. "АТЕИЗМ (греч. а -- отрицание и theos -- Бог; буквально -- безбожие) -- философско-материалистическое учение. Атеизм, с одной стороны, постулирует несостоятельность всякой религии как фантастического, искаженного отражения действительности, отвергает веру в реальность существования всего сверхъестественного, бога, богов, духов, потустороннего мира, воскресения из мертвых, бессмертия души, ее переселения из одних существ в другие, отрицает возможность сотворения мира и всего сущего из ничего, а с другой -- признает вечность и несотворимость материального мира, развитие природы и общества по своим собственным законам и посредством отрицания сверхъестественных сил утверждает самоценность бытия мира и человека, ценность земной жизни как единственно возможной и способствует формированию у людей материалистического мировоззрения".
       С отрицательной частью этого определения спорить особенно не приходится, некоторое сомнение вызывает только список отрицаемого. Вероятно, его можно продолжать неограниченно. Можно, например, добавить Бабу-ягу или категорический императив и так далее, и так далее. Можно было сказать и короче: атеизм не допускает существования сверхъестественного. И далее следовало бы подробно остановиться на том, что же такое сверхъестественное, что такое чудо. Но понятие сверхъестественного вводится так же, как само понятие атеизма: через отрицание первичной посылки. Если а-теизм -- отрицание Бога, то сверхъестественное -- это а-естественное -- отрицание естественного как тоже некоторого первично-данного. Значит, мы откуда-то знаем, что такое естественное, -- иначе определение неконструктивно.
       Описанию "естественного" и посвящена вторая часть определения. Естественный мир несотворим и материален. Образующие естественный мир природа и общество развиваются по "собственным" законам. "Собственные" нужно отличать от "сверхъестественных". Собственные законы имманентно устанавливаемы и проверяемы в самом несотворенном и материальном мире. Это самое трудное место. Законы, будь они хоть собственными, хоть какими другими -- даже статистическими, -- теми, которые устанавливаются как некоторое приближенное описание непосредственных наблюдений, эти законы -- идеальные сущности, и существование этих идеальных сущностей мы допускаем в материальном мире. Более того, мы утверждаем в некотором смысле первенство идеального, поскольку естественный материальный мир подчиняется идеальным законам.
       Атеизм утверждает самоценность бытия мира и человека. Поскольку ничего, кроме несотворенного мира, подчиняющегося имманентно познаваемым законам, нет, то и человек этому миру принадлежит как один из его элементов, как протон или бабочка. А самоценность здесь нужно понимать как самооценку, неизбежную за отсутствием какого-либо внешнего критерия.
       Мир несотворим, материален и рационально познаваем человеком, который в свою очередь полностью этому материальному миру принадлежит. Атеизм ставит перед собой гордую цель доказательства того, что наблюдаемый и познаваемый мир не нуждается ни в каких дополнительных гипотезах, ни в каких сущностях, выходящих за пределы этого мира. Он полно и непротиворечиво познаваем изнутри самого себя.
      
       Краткий исторический экскурс
       Взгляды на то, что такое "атеизм" вообще, и на то, является ли тот или иной мыслитель атеистом в частности, варьируются очень широко.
       Кажется, еще совсем недавно в отечественной литературе мало кто высказывал сомнения в атеизме Карла Маркса. На то, что не все в этом совершенно вроде бы ясном вопросе однозначно, обратил внимание Рассел в "Истории западной философии". Он пишет: "При этой привязанности к делам земным у Маркса есть готовность уверовать в прогресс как в универсальный закон... Именно вера в неизбежность прогресса позволяла Марксу думать, что можно избавиться от этических рассмотрений. Если социализм наступит, то это будет улучшением. Он должен был бы с готовностью допустить, что это будет улучшение не для помещиков и капиталистов, но это лишь показало бы, что они не в гармонии с диалектическим движением времени. Маркс провозглашал себя атеистом, но придерживался космического оптимизма, который может быть оправдан только теистически" (http://www.philosophy.ru/library/russell/01/07.html). (Здесь нельзя не напомнить и об известной статье С. Н. Булгакова "Карл Маркс как религиозный тип" (1906) -- Булгаков С. Н. Сочинения в 2-х томах, т. 2. М., 1993, стр. 240 -- 272.)
       Точка зрения Маркса -- это даже не деизм ("Деизм (от лат. deus -- бог), религиозно-философское воззрение, получившее распространение в эпоху Просвещения, согласно которому бог, сотворив мир, не принимает в нем какого-либо участия и не вмешивается в закономерное течение его событий. Т. о., Д. противостоит как теизму, в основе которого лежит представление о божественном провидении и постоянной связи человека и бога, так и пантеизму, растворяющему бога в природе, и атеизму, вообще отрицающему само существование бога" (БСЭ)), который не позволяет обосновать развитие как прогресс, то есть как восходящее движение, а разве что как процесс -- закономерное изменение. Улучшение жизни человечества необъяснимо, с точки зрения законов природы. Природа попросту не знает, что же на самом деле для человечества лучше: капитализм или социализм. И если она развивается именно таким образом, чтобы привести человечество к высшему благу -- коммунизму -- естественным путем, то это возможно в одном только случае: промыслительной заботы о человечестве. Не об отдельном человеке, но обо всем человечестве как о целом. А это, конечно, теизм, и довольно радикальный.
       Не все атеисты XIX века разделяли точку зрения Маркса. Его безжалостный оппонент -- Александр Герцен -- отказывался верить в какую бы то ни было возможность прогресса. Он был сильный и последовательный мыслитель и один из тех немногих людей, которых можно назвать радикальными атеистами.
      
       Атеизм, деизм и теизм
       Разница между атеизмом, деизмом и теизмом оказывается очень существенной, и на ней нужно остановиться подробнее.
       Академик, лауреат Нобелевской премии Виталий Гинзбург пишет в статье "Разум и вера" (http://www.atheism.ru/library/Ginzburg_1.phtml): "Под верой в Бога понимается "интуитивное суждение", согласно которому помимо природы, всего окружающего нас мира существует еще что-то. Это может быть какой-то абсолютный разум, не вмешивающийся ни во что земное, но создавший Вселенную (несколько условно, будем говорить о деизме). Иногда верующими называют и пантеистов, отождествляющих Бога с природой, но я не понимаю, чем пантеизм отличается от атеизма. Приходилось сталкиваться и с термином "космическая религия". Именно такое понятие использовал великий Эйнштейн, отмечавший, что это "космическое религиозное чувство не ведает ни догм, ни Бога, сотворенного по образу и подобию человека"; "оно не приводит ни к сколько-нибудь завершенной концепции Бога, ни к теологии". Эйнштейн был атеистом и пользовался религиозной терминологией лишь в условном смысле. Например, он писал: "Я не могу найти выражения лучше, чем `религиозная', для характеристики веры в рациональную природу реальности... Какое мне дело до того, что попы наживают капитал, играя на этом чувстве?""
       Так что же такое "атеизм"? Гинзбург принимает рациональность природы, но он не видит различия между атеизмом, деизмом (как мы обнаружим в дальнейшем) и пантеизмом. А между тем эти различия есть, и они очень глубокие.
       Представим себе мир, в котором нет места "космической религии" Эйнштейна, радикальный атеистический мир. Оказывается, в нем никакое рациональное познание невозможно, потому что нечего познавать. В нем нет тех самых законов природы, которыми занимается наука. Принятие "космической религии" -- обязательная предпосылка любого научного познания. Сначала мы должны быть уверены в том, что мир рационально познаваем, а уже только потом мы можем попытаться его познать.
       Только внутри деистической или пантеистической парадигмы возможна та наука, которой занимается академик Гинзбург. Но даже пантеизма, по-видимому, недостаточно. Во всяком случае, в той его чрезвычайно развитой рациональной форме, в которой его проповедовали греки, его не хватило, чтобы выработать основные положения математики Нового времени. В частности, чтобы развить математический анализ -- основной инструмент современной физики, -- потребовалось принятие актуальной бесконечности. А вот для ее обоснования необходимо было исходить из аксиомы единого Бога-творца. Что становится совершенно ясно, если проследить становление этой базисной идеи от Николая Кузанского до Галилея, Ньютона и Лейбница. (См., например: Гайденко Пиама. История новоевропейской философии в ее связи с наукой. М., 2000. Подробнее об этом в статье "Под знаком бесконечности" в настоящем издании.)
       Рационализм -- основа современного научного знания -- имеет своим источником, конечно, не атеизм, а средневековую теологию, которая в свою очередь восходит к неоплатоникам и их интерпретациям, сделанным бл. Августином и Псевдо-Дионисием Ареопагитом. Именно в школе схоластической логики учились все перечисленные выше ученые.
       Но "космическая религия" -- это фактически довольно-таки строгая форма деизма. Мало того, что мир создан по рациональным законам, но человек способен познавать эти законы. То есть язык мира и язык человека -- это один и тот же язык, но притом человек способен абстрагировать мир -- отделить его от себя, чтобы взглянуть на него отстраненно, способен поставить себя в позицию независимого наблюдателя, а эта позиция подразумевает единственную аналогию -- это позиция творца, который смотрит на свое творение. Человек оказывается не только элементом мира, он в определенном смысле является вместилищем этого мира. Отсюда до принятия Бога-творца меньше шага. А вот выхода к радикальному атеизму просто нет.
      
       Атеизм par exellence
       Я думаю, что "научный атеизм" -- это внутренне противоречивое понятие, которое по недоразумению досталось нашему времени от советских времен. Либо мир рационален и познаваем, и тогда говорить о последовательном атеизме просто некорректно. Либо он иррационален и непредсказуем, и тогда о науке, по крайней мере в том виде, в котором это понятие существует в современном западном мире, нельзя говорить вообще.
       Меня удивило то, что на сайте, посвященном атеизму, нет текстов Герцена (например, той части "Былого и дум", которая посвящена Роберту Оуэну) и Камю -- самых последовательных атеистов. Конечно, эти тексты ненаучны, но так и должно быть. Атеизм и наука -- "две вещи несовместные", последовательно атеистический мир -- абсурден. И это прекрасно продемонстрировал Камю в своем эссе "Миф о Сизифе".
       На сайте размещен текст радиопередачи Алексея Цветкова (радио "Свобода") "После Камю" (http://www.atheism.ru/old/OthAth6.html), на который я хочу обратить особое внимание, потому что в нем как раз сказано многое о том радикальном атеизме, который не замалчивает присутствие Бога-творца, как это неявно делает научный атеизм, а, напротив, с богоборческим предельным отчаянием сталкивается с пустотой. Комментируя Камю, Цветков замечает: "Свободный человек вправе сам выбирать себе мировоззрение, и если он считает, что Бога нет, -- таков его свободный выбор. Но, если, приняв такое решение, он просто вновь берется за газету или садится к телевизору, его выбор не заслуживает уважения. Устранение Бога оставляет в мироздании такую дыру, что вся оставшаяся жизнь должна уйти на ее штопку, в то время как средней руки атеист продолжает жить как ни в чем не бывало. Бертран Рассел, один из виднейших атеистов нашего столетия, утверждал, что у нас просто нет иного выхода, как смириться с фундаментальной бессмысленностью нашего существования. Смириться -- вот ключевое слово, но есть люди, которым этот выход не подходит ни по их духовному складу, ни по темпераменту.
       Каковы уроки Камю наступающему скептическому столетию? Атеизм не может быть результатом простого ученого анализа жизненной ситуации -- он требует веры не в меньшей, а скорее даже в большей степени, чем религия. Чтобы не стать простым поводом к досужей болтовне, атеизм сам должен быть религией, причем самой трудной из всех -- верой в абсурд. Камю, конечно, не был философом в том смысле, в каком им был Ницше; его "Миф о Сизифе" -- это в первую очередь евангелие для себя самого. Но именно в этом пункте он сумел заглянуть дальше, чем его ученый предшественник, и показал почти невыносимую элитарность атеизма, полное одиночество, на которое он обрекает. Атеизм в терминах Камю равнозначен героизму, а героизм нельзя проповедовать. Лечь самому на дзот -- совсем иное дело, чем подбивать к этому других".
       Несомненным плюсом сайта нужно признать рубрику "Слово оппонентам", с текстами авторов, придерживающихся неатеистических воззрений. Если человек не боится открытой дискуссии, значит, у него есть продуманная точка зрения и его взгляд аргументирован и достаточно подробно разработан. В этой рубрике Сергей Худиев ("Атеизм глазами христианина") (http://www.atheism.ru/old/HudAth1.html) пишет: "Прежде всего мне хотелось бы сердечно приветствовать моих читателей-атеистов и русское атеистическое движение вообще. Такое приветствие может показаться странным в устах христианина, но я готов его объяснить... Некоторые черты в современном русском атеизме мне глубоко симпатичны. Прежде всего -- это взрослость, готовность брать на себя ответственность за свой выбор и свои убеждения... Когда человек говорит: "Я сам принял осознанное решение отказаться от веры в Бога", -- это по крайней мере слова взрослого человека. Мне нравится также стремление атеистов к внутренней цельности и правдивости. Открытое неверие -- гораздо более достойная позиция, чем то легкомысленное кокетство с религией, когда человек может испускать прочувствованные охи и вздохи перед иконами и в то же время вести явно безнравственный, а то и преступный образ жизни".
       Да, это все верно. Атеизм сегодня не приносит никаких очевидных дивидендов. Да, это ответственная позиция. Но она должна быть еще и глубоко продуманной и непротиворечивой.
       Именно этого нет, на мой взгляд, в научном атеизме. Агностицизм -- гораздо последовательнее в своем отказе утверждать какие бы то ни было абсолютные истины, например, материальность и несотворимость мира. Он фактически говорит: я вижу то-то и то-то и могу предложить свою относительную интерпретацию. И все. Агностицизм ищет истину под фонарем, потому что в темноте ее все равно не видно. А может быть, она как раз там? Агностика это уже не интересует.
       Научный атеизм -- все-таки оксюморон. И мне кажется, авторам сайта следовало уделить этой теме особое внимание. Как возможна рациональная наука в радикально-атеистической вселенной? На мой взгляд, повторю, она невозможна.
       Да, художник может быть атеистом -- это продемонстрировали Герцен и Камю. Но как атеистом может быть ученый -- человек, поразившийся красоте и гармонии реального мира? Как он отвечает на вопрос об источнике этой гармонии? И на вопрос о том, каким образом человек может понять и оценить эту гармонию? Возможно, он себя об этом просто не спрашивает. Но тогда его мировоззрение внутренне противоречиво. И если человек из каких-то соображений считает невозможным употреблять слово "Бог", а использует вместо него тот или иной синоним, например, "космическая гармония мира", он не перестает опираться на идеальные сущности в своих рассуждениях. Вряд ли возможно назвать такого ученого атеистом, даже если он на это претендует.
      
      
      
      
      
      

    Математический платонизм

      
       О природе спора
       Я вовсе не уверен, что в спорах рождается истина. В споре главное внимание уделяется, как правило, не предмету обсуждения, а оппоненту. Цель - победить оппонента, то есть продемонстрировать его интеллектуальную несостоятельность или, по крайней мере, свое превосходство. Но даже если эта цель достигнута, разве обязательно мы приближаемся к пониманию предмета? К сожалению, далеко не всегда.
       Уважение к собеседнику, внимание к его аргументам, даже если они кажутся на первый взгляд "фундаментальной путаницей", обязательно. Иначе все по Жванецкому: что может знать о философии и методологии науки человек лысый и без прописки?
       Продуктивное обсуждение - это не спор, а сближение и уточнение позиций, если это возможно, попытка продвинуться немного вперед, опираясь на контраргументы собеседника. Если это не достигается, то разговор следует прекратить. Я не верю, что зрелого человека можно всерьез переубедить в чем-то для него кардинально важном.
       Тем не менее, до некоторой степени это статья представляет собой ответ на статью "Может ли ученый быть атеистом?" (http://old.russ.ru/ist_sovr/20030516_manin.html) Дмитрия Манина, в которой довольно четко выражена позиция многих ученых естествоиспытателей, в том числе и очень известных.
      
       Еще раз об определении "научного атеизма"
       Авторы сайта "Научный атеизм" понимают любое нерелигиозное сознание, и даже шире - немонотеистическое. Причем последовательный идеализм многих высказываний как-то замазывается или проговаривается невнятной скороговоркой. Я не могу с этим согласиться, поскольку полагаю, что ни пантеизм, ни деизм, ни даосизм (в частности) атеизмом не являются, поскольку допускают целенаправленно действующее начало в природе, отличное от человека, - то есть бога или богов. (Строчная буква здесь существенна - как раз Бога как личность анализируемый извод атеизма не принимает.)
       В уже цитированной мной в статье "Разум и вера" Виталий Гинзбург отказался различать атеизм и пантеизм. А между тем разница принципиальная, и я хочу проговорить ее еще раз. Любой пантеизм предполагает олицетворение природы, и приписывает ей действие, согласное с конечными причинами, - то есть существование внешней цели развития, может быть, человеку непонятной. Это касается и античного пантеизма, и субстанции Спинозы. Природа в пантеизме разумна, в ней действуют вполне целенаправленные силы, сознающие свои цели и стремящиеся их достичь. Из того, что всё есть бог или боги (пантеизм) никак не следует атеизм (безбожие). Пантеист беседует с Природой на равных, как с человеком, даже если она и неантропоморфна внешне.
       В статье "Гимн языку" ("Знамя", 2002, N6) Николай Работнов пишет: "На просьбу объяснить, откуда взялась Вселенная, служители всех религий и верующие отвечают: ее создал Бог. Но - независимо от того, есть Бог или нет! - этот ответ не объясняет происхождение Вселенной. Создатель всегда сложнее любого своего создания - с этим многие согласятся интуитивно, но есть еще и соответствующая кибернетическая теорема. Так что концепция Бога - в проблеме происхождения Вселенной - антиобъяснение, движение в сторону, противоположную объяснению. В частности потому, что неизбежен вопрос - а кто создал Бога? Если нас устраивает ответ, что происхождение Бога непостижимо или что "Он был всегда", то почему не удовлетвориться этим ответом на шаг раньше?"
       Остановка "на шаг раньше" - тоже пантеизм. Отказываясь от гипотезы творения, мы с необходимостью утверждаем самотворение Вселенной или ее вечное существование (час от часу не легче) и ее саморазвитие, подчиненное ей ведомой цели (или целям, может быть, и взаимопротиворечащим). Но в пантеистическом мире невозможна эмпирическая наука в том виде, в котором она сложилась к настоящему времени, как она невозможна или по крайней мере довольно проблематична при самопознании человека.
       Я думаю, что именно из-за пантеистического мировоззрения эмпирическая наука не получила развития в Древней Греции, хотя теоретически греческие ученые были готовы блестяще. Поставить эксперимент - это создать своего рода мир, пусть в миниатюре. Потому что человек, который ставит эксперимент говорит себе, что он учел все значимые граничные условия, построил замкнутую локальную систему, которая подвергается только контролируемым внешним воздействиям. Она полностью пассивна, что в пантеизме невозможно. Мы не можем объективно исследовать ламинарность и турбулентность потоков, потому что нифма реки может вдруг ударить по воде и смешать нам все карты.
      
       Доказательство бытия Бога
       Для доказательства бытия-небытия Бога Дмитрий Манин предлагает следующий эксперимент. Возьмем две группы безнадежных раковых больных и пропишем одной группе молитву, а другой эту молитву запретим. Можно ли сказать, что в том случае, когда при одинаковом прочем лечении в молящейся группе будет заметно сравнительное с другой группой улучшение, этот факт косвенно подтвердит бытие Бога? Дмитрий Манин говорит: нельзя. И это совершенно верно, и спорить здесь не с чем.
       Но меня здесь интересует другое - Дмитрий Манин пишет: "Не думаю, что кто-нибудь может поставить такой эксперимент - неверующий ученый не станет тратить ресурсы на такую чушь, а верующему это должно, вероятно, казаться чудовищным кощунством... Разве что найдется какой-нибудь сумасшедший богач". И далее: "институционализированные монотеизмы не гипотетически, а вполне реально запрещают своим приверженцам всякие претензии на познание божественного научными методами".
       Такие эксперименты не только возможны, но реально ставились и ставятся и как раз приверженцами "институционализированных монотеизмов" - протестантами, как правило. В книге американского врача Дэйла Мэтьюза "Фактор веры" (Dale Matthews "The Faith Factor") эти эксперименты довольно подробно описаны. И ставили их верующие люди. Но, конечно, не с целью выяснить есть ли Бог, а с верой в то, что молитва может быть использована как клиническое средство. Кощунственным такое отношение к молитве может показаться как раз человеку православной культуры, которая всегда очень настороженно относилась к научному познанию Бога и человеческой души. В католицизме и протестантизме отношение совершенно другое, и рациональное познание Бога имеет долгую и мощную традицию от Бл. Августина до Фома Аквината и дальше. Ощущение "чудовищного кощунства", о котором пишет Дмитрий Манин, говорит только о том, что он - человек православной культуры, впитавший именно ее отношение к Богу. Это то неотрефлектированное знание о Боге, которое уже вошло в состав крови, и от которого освободиться очень трудно.
      
       Позитивизм
       Сама мысль о том, что ученый может быть неатеистом, а скажем - деистом, кажется многим ученым-естествоиспытателям кощунственной. А ведь атеистическая наука возникла только XVIII веке. И Ньютон, и Эйлер были верующими людьми. Поиски Эйлера направлялись сформулированным им тезисом: Бог устроил мир максимально просто. И великий Леонард именно под этим знаменем ходил на монстров анализа и теории чисел, и они обращались в мирных котят. Всему его поиску сопутствовала убежденность в гармонии и простоте мира. И убежденность эта возникла не на основании обобщения эмпирических фактов, а по другим причинам.
       Может ли ученый не быть православным? Конечно, и примеров можно привести неограниченно много. Макс Планк - человек глубоко религиозный, но никак не православный. Может ли ученый не быть христианином или, шире, человеком нерелигиозным? Альберт Энштейн вполне однозначно выразился о своем неприятии личного Бога.
       Но может ли ученый быть атеистом? В том случае, если он претендует только на сбор эмпирического материала и построение некоторых статистических закономерностей на основе этого материала. Например, приближенных кривых. Это - жесткий и последовательный позитивизм конца XIX - начала XX века. Но при этом мы не имеем права не только высказывать общие суждения верные всегда, но и утверждать, что вообще существуют хотя бы какие-то причинно-следственные связи.
       Очень четко эту точку зрения выразил Эрнст Мах в своей работе "Механика" (1883). (Эрнст Мах "Механика". Историко-критический очерк ее развития. Ижевск "Регулярная и хаотическая динамика", 2000, стр..408-410.) Я перескажу его основные мысли. Никаких вещей вообще не существует. Есть только комплексы наблюдений (элементов мира), которые мы с некоторой долей вероятности опознаем как одну и ту же вещь. Причем - это опознание есть не более чем соглашение, которое определяется принципом экономии мышления. Нам удобнее описывать разные явления как одно.
       Мир нам только один раз дан. И никаких причин и следствий в нем нет. Есть только устойчивые цепочки событий, которые мы для краткости обозначаем формулами. И эти формулы не отражают ничего, кроме случайных последовательностей и зависимостей.
       Иногда оказывается удобно - опять же из соображений экономии - описывать много различных явлений и цепочек явлений одним и тем же математическим аппаратом - так рождается естественнонаучная теория, например, механика.
       Таким образом есть только наблюдения и различные способы упаковки этих наблюдений с помощью математических формул.
       Есть события, которые упаковываются хорошо. Это - механические свойства тел. Есть события, которые совсем не упаковываются - стихи, например, - здесь каждое явление уникально. Но это не должно нас беспокоить: и те, и другие распадаются на элементы мира, которые нам даны только раз.
       Что мы имеем в таком случае? Утверждение: все тела притягиваются друг другу по закону всемирного тяготения - в корне неверно. Правильно говорить: тела, которые мы наблюдали до сих пор, притягиваются друг к другу, и сила взаимного притяжения примерно (хотя и с высокой степенью точности) обратно пропорциональна квадрату расстояния. То, что мы завтра не обнаружим тела, которые будут отталкиваться, ни откуда не следует.
       И любое утверждение, содержащие квантор всеобщности, некорректно, так как объем наших наблюдений принципиально конечен. Любая бесконечность есть абстракция, иногда полезная при упаковке, но отсутствующая в реальности. На этом основании Мах отверг положение о ньютоновом бесконечном пространстве - оно ненаблюдаемо.
       Мах полагает, что мы всегда работаем только с реально-конечными наборами. Причем реальная конечность - или обозримость - определяется нашими сегодняшними возможностями, они могут меняться со временем, но их ограниченность и конечность (наблюдаемость и перечислимость) будут всегда.
       Именно так работает компьютер. Но так ли мыслит его создатель?
      
       "Формулы незыблемы"
       Со времени, когда вышла "Механика", прошло больше века. Когда писалась эта книга, безусловно, оказавшая огромное влияние на научную мысль, - еще не было ни теории относительности, ни квантовой механики. Так неужели ничего не изменилось и Дмитрий Манин предлагает нам смотреть на мир глазами Эрнста Маха?
       Эрнст Мах был предельно последовательным и строгим ученым. Он не мог сказать: "Может меняться философская трактовка, но формулы незыблемы", как говорит Дмитрий Манин. Как могут быть незыблемы формулы, если они всего лишь удобный способ записи реально-наблюдаемых событий?
       Но Дмитрий Манин настаивает на наличии закономерностей наблюдаемого мира: во-первых, эти закономерности вечны ("неотменяемы"), во-вторых, человек способен эти закономерности познавать с помощью научного метода.
       Эту позицию назвать последовательным атеизмом я уже не могу.
       На вопрос: "Почему человек способен познавать закономерности мира?" Дмитрий Манин дает ответ крайне простой: потому что в процессе борьбы за выживание у человека выработался такой инстинкт - инстинкт познания закономерностей.
       Меня такой ответ не устраивает. Культура и наука, развитые человеком, лишь в малой степени могут быть объяснены потребностями физического выживания. Если подходить с этой точки зрения, то и фундаментальную науку, и искусство следует просто уничтожить - они не нужны и понадобятся ли в дальнейшем, неизвестно. Прогресс науки продолжался и в последние две-три тысячи лет, когда человеку как виду угрожал только он сам. Более того, самые серьезные угрозы исходили, да и сегодня исходят, от науки же. Зачем развивать науку, если можно жестко контролировать рождаемость? Или когда-то, в эпоху кроманьонцев, интеллект вдруг так переразвился в борьбе за существование, что с тех пор остановиться никак не может?
       Фундаментальное знание, пока оно действительно такое, - абсолютно бесполезно (неутилитарно). А искусство бесполезно всегда. Неужели человечество тратит и тратило столько сил на заведомо бесполезные или даже вредные и опасные для его выживания и существования как вида занятия? Эту точку зрения я принять не могу. Это - легкая отмашка от кардинального вопроса. Ответ ad hoc.
      
       "Мир закономерен"
       Почему мир закономерен? Ответ Дмитрия Манина: потому что природе вещей свойственно быть закономерной. Потому что "незакономерный мир не мог бы существовать иначе как в виде бесструктурного хаоса, в котором невозможна никакая жизнь, не говоря уже о разумной".
       То есть мир, развиваясь и эволюционируя, случайно оказался закономерным: порядок (закономерность) рождается из хаоса. А человек родился из того же хаоса и в согласии с теми же закономерностями - и потому он способен понимать язык природы: ведь это и его язык тоже.
       Само по себе это не невероятно. Другое дело, какую вероятность мы считаем допустимой, а какую пренебрежимо малой. Обращение воды в вино в Кане Галилейской вполне можно объяснить эффектом массового гипноза. Некоторые думают иначе.
       Порядок может рождаться из хаоса, вопреки второму началу термодинамики, только в открытой системе - то есть в такой, в которую есть приток энергии извне. Если наш универсум глобально упорядочен, то мы должны признать, что он энергетически открыт. Есть внешний источник энергии.
      
       Научный метод и его границы
       Научный метод, как его представляет Дмитрий Манин, сводится, в общем к следующему.
       Во-первых, подлинно научным является только метод естественных наук.
       Во-вторых, исследуются только воспроизводимые явления. Поскольку точно никакое явление не воспроизводимо, мы предпринимаем идеализацию - то есть выделяем только те условия, которые необходимы для воспроизводимости явления.
       В-третьих, на основании результатов, полученных наблюдением воспроизводимых идеализированных явлений, - формируется закономерность, которая может быть использована для предсказаний.
       В-четвертых, применяя закономерность к новым наборам фактов, мы последовательно уточняем границы применимости этой закономерности. Это - уточняющая идеализация.
       Все хорошо, логично и строго.
       Существуют ли науки, кроме естественных? Если следовать Дмитрию Манину, то, видимо, нет. Поскольку все остальное - голая эмпирика, которая не воспроизводима или не подчиняется достаточно устойчивым закономерностям. Но естественные науки Дмитрий Манин трактует очень широко: например, стиховедение - естественная наука, и один из ее законов: "в языках с фиксированным ударением на первом слоге развивается стихосложение, основанное на аллитерации". (Мне такой закон неизвестен, а никаких ссылок Дмитрий Манин не дает. В русском языке ударение на первом слоге не фиксировано, но я не знаю ни одного крупного поэта двух последних столетий, который не умел бы работать с аллитерирующими цепочками согласных).
       Но существуют ли принципиально невоспроизводимые явления? Видимо, тоже нет. Это не оговорено Дмитрием Маниным явно. Но следует из его недвусмысленного рассуждения. Предположение о том, что человеческая душа - невоспроизводимое явление и потому ее изучение естественнонаучным методом невозможно, вызывает у него гневный протест: "Разговоры об ограниченности научного познания тоже не помогают. Можно повторять "есть вещи, которых мы никогда не узнаем", но совсем другое дело заранее знать, каких именно вещей мы никогда не узнаем".
       В полном согласии с определением научного метода, данного Дмитрием Маниным, мы никогда не узнаем (не познаем) никаких невоспроизводимых явлений, если они есть. И это можно утверждать заранее. Если мы уверены в том, что способны познать любое явление, стало быть, невоспроизводимых явлений нет. Просто есть явления, к которым еще не подобраны модельные условия воспроизводимости (нужная идеализация) и не найдены заведомо существующие закономерности.
       Что из этого следует? Например, то, что универсум может быть сотворен в пробирке. Но почему тогда наш универсум не сотворен точно также? И следовательно, у него есть сознательно действовавший или даже действующий творец? Или именно наш мир в чем-то уникален? Но если невоспроизводимых явлений нет, значит нет и уникальных.
       А если уникальные явления есть, естественно-научное познание принципиально ограничено. Тогда, просто в силу своего метода, естественные науки не могут заниматься, например, всем универсумом как целым.
       Каждая закономерность, устанавливаемая естественными науками, описывает ограниченное явление, и границы всегда оговариваются явно. Если границы не указаны, то явление не до конца прояснено. Из ограниченности каждого явления ограниченность всей картины мира, конечно, не следует. Ограниченность следует из двух других положений: взаимосогласованности и наблюдаемости. Наблюдаемость исключает бесконечность, а взаимосогласованность требует непрерывности и даже гладкости на склейках карт нашего глобального атласа.
       Глобальная взаимосогласованность законов природы не следует из опыта. Ее нельзя подтвердить или опровергнуть наблюдениями - это постулат науки, такой же, как существование и единственность наблюдаемого мира.
      
       Математический платонизм
       Математический платонизм - это такая точка зрения на мир, которая допускает существование математических закономерностей как реальных объектов, а не только, как мыслительных конструкций. Он развивался в XX веке как прямая реакция на позитивизм Маха и его последователей.
       Одной из первых работ, посвященных, в частности, этому направлению философии науки стала книга английского химика венгерского происхождения Майка Полани "Личностное знание (На пути к посткритической философии)". Его работа подверглась резкой критике со стороны Карла Поппера, который, в свою очередь, выдвинул свой вариант математического платонизма. Фактически его точка зрения такова: не следует настаивать на объективной реальности математических закономерностей, но когда ученый работает над проблемой, у него просто не выбора: он обязан верить в существование того закона, который он ищет, вера его ведет. Поппер пишет ("Логика и рост научного знания", гл. 1 п.2): "Я достаточно точно выражу свою точку зрения, сказав, что каждое открытие содержит "иррациональный элемент" или "творческую интуицию" в бергсоновском смысле. Аналогичным образом Эйнштейн говорит о "поиске таких в высшей степени универсальных законов... из которых с помощью чистой дедукции можно получить картину мира. Не существует логического пути, - продолжает он, - ведущего к таким... законам. Они могут быть получены только при помощи интуиции, основанной на феномене, схожем с интеллектуальной любовью ("Einfuhlung") к объектам опыта".
       У Поппера математический платонизм носит инструментальный характер. Иначе дело обстоит у Роджера Пенроуза. Я хочу привести две пространных цитаты из его книги "Новый ум короля": "Насколько реальны объекты математического мира? Некоторые считают, что ничего реального в них быть не может. Математические объекты суть просто понятия, они представляют собой мысленные идеализации, созданные математиками - часто под влиянием внешних проявлений и кажущегося порядка окружающего нас мира; но при этом они - всего лишь рожденные разумом абстракции. Могут ли они представлять собой что-либо, кроме просто произвольных конструкций, порожденных человеческим мышлением? И в то же время эти математические понятия часто выглядят глубоко реальными, и эта реальность выходит далеко за пределы мыслительных процессов любого конкретного математика. Тут как будто имеет место обратное явление - человеческое мышление как бы само оказывается направляемым к некой внешней истине - истине, которая реальна сама по себе, и которая открывается каждому из нас лишь частично...
       Что такое математика - изобретение или открытие? Процесс получения математических результатов - что это: всего лишь построение не существующих в действительности сложных мыслительных конструкций, мощь и элегантность которых способна обмануть даже их собственных изобретателей, заставив их поверить в "реальность" этих не более чем умозрительных построений? Или же математики действительно открывают истины где-то уже существующие, чья реальность в значительной степени независима от их деятельности? Я думаю, что читателю уже должно быть совершенно ясно, что я склонен придерживаться скорее второй, чем первой точки зрения, по крайней мере, в отношении таких структур, как комплексные числа или множество Мандельброта". ("Новый ум короля" ("The Emperor's New Mind", 1989), Москва 2003 УРСС. С.87,88.)
      
       Гипотеза Лапласа
       Гипотеза, в которой согласно легенде не нуждался Лаплас, действительно может быть исключена за ненадобностью или без нее нельзя построить именно экономную и корректную полную гносеологию? Кажется, сегодня ее уже нельзя исключить.
       Мир принципиально необъектен. Потому он требует для своего познания некое зеркало, в котором равно видят себя и субъект познания, и объект. Пока мы занимались грубыми закономерностями - мы могли идеализировать объект, устранив наблюдателя из системы и, тем не менее, закономерности не нарушались. Как только мы занялись исследованиями тонких материй - будь то квантовая механика, или исследования сознания, или решение неустойчивых задач детерминированного хаоса - то есть тех задач, где малое измерительное воздействие может существенно повлиять на протекание процесса, - устранение субъекта стало все более и более проблематичным, а таких систем, по-видимому, подавляющее большинство.
       На мой взгляд, точка зрения, высказанная Дмитрием Маниным, внутренне противоречива. Если мы принимаем глобальные закономерности мира, мы должны принимать и их объективное существование, а стало быть - того или иного рода идеализм.
       Локальные в пространстве-времени закономерности могут исследоваться и без принятия их объективности, но в таком случае они не является неотменяемыми и не могут претендовать на глобальную согласованность. Точка зрения Маха никаких внутренних противоречий не содержит, но мир, который он строит, крайне беден, и субъект исследования из него принципиально исключен. Это ставит непроходимую для самой науки границу, отделяющую новые области знания, в частности, исследования сознания и таких его проявлений, как искусство.
       Если мы настаиваем на нашем последовательном атеизме, то не имеем права претендовать на познание "неотменяемых" (вечных) закономерностей мира. Этого-то как раз и требует, на мой взгляд, научная честность. Иначе мы на словах атеисты и безбожники, а на деле, как минимум, деисты и неявно используем аксиомы и предпосылки, которые громогласно отвергаем.
      
      
      
      
      
      
      

    Чудесная несвобода

       О книге Станислава Лема "Библиотека XXI века"
       (Станислав Лем. Библиотека XXI века. Перевод с польского. М., ООО "Издательство АСТ", 2002, 603 стр. ("Philosophy")
      
       Человек в зеркале неземного разума
       Проблема контакта с иным - не- и внечеловеческим сознанием занимает Станислава Лема на протяжении всего его творческого пути. Он строил модели сознания и поверял их жестким анализом. Моделями могли быть и инопланетный разум, и мыслящие машины, и Создатель, и человек. При всем разнообразии форм внешнего разума познающий оставался одним и тем же. Варьируя образы иного разума, рассматривая его с разных сторон в разных его проявлениях, Лем фактически снова и снова исследует разум собственный, который является испытательным полигоном контакта. И потому во многом проблема Станислава Лема -- это проблема самопознания человека.
       Человек вступает в контакт: с сотворенным им самим в собственном сознании виртуальным миром ("Робинзонады"), с "говорящими" и даже предсказывающими будущее бактериями ("Реджинальд Гулливер, "Эрунтика""), с собственным творением -- компьютером, прошедшим "порог разумного", -- мыслящим Големом XIV. Компьютер исследует своего создателя ("Не буду служить") и строит непротиворечивые гипотезы сотворения себя самого и того мира, который он познает, -- и это уже модель отношения человека и Творца. Компьютер моделирует человеческое сознание и даже творчество ("История бит-литературы в пяти томах") и пишет роман Псевдо-Достоевского "Девочка". Лем исследует и отношение Всемогущего с самим собой ("Записки всемогущего"). При всем необыкновенном разнообразии приемник и передатчик информации однозначно указаны и сообщение отчетливо артикулировано.
       Если мы очень кратко припомним романы Лема, посвященные контакту с инопланетным -- внешним человеку пространственно -- разумом, то сразу можем заметить поразительную общую черту: все эти контакты заканчиваются полной неудачей. Последний роман Лема о контакте, последняя написанная им в жанре научной фантастики книга называется слишком характерно - "Фиаско" (1986).
       "Эдем", "Солярис", "Непобедимый", "Глас Господа" -- все это попытки предельно реалистически представить контакт, следуя внутренней логике повествования-исследования, и всегда с одним и тем же результатом. Контакт с неантропоморфным разумом невозможен. Почему? Всякий раз причины совершенно различны, но результат неизменен.
      
       Ложь или молчание: tertium non datur
       Может быть, исследовать саму форму контакта? Сам процесс коммуникации? Или нам нечего сказать, или мы в самом существе своем ничего не хотим услышать. Или и то и то.
       Предметом исследования Лема становится сам способ контакта -- то есть способ передачи информации. В частности, текст. Проблеме текста вообще и художественного текста в частности посвящены в основном произведения, собранные в книге "Библиотека XXI века".
       Можем ли мы что-то сказать? Или мы обречены на ложь или молчание?
       "Абсолютная пустота" -- это пустота заполненная. Это -- сообщение, которое несет нулевую информацию. Это -- кипящий вакуумный конденсат, где возникают, чтобы тут же аннигилировать, мириады виртуальных частиц. Так почему литература стремится к этой абсолютной пустоте? Лем дает свой вариант ответа. ""Ничто, или Последовательность" -- не только первая книга мадам Соланж Маррио, но и первый роман, достигший пределов писательских возможностей. Его не назовешь шедевром искусства; если уж это необходимо, я бы сказал, что он -- воплощение честности. А именно потребность в честности -- червь, разъедающий всю современную литературу. Поскольку больше всего мучений причиняет ей стыд от невозможности быть одновременно писателем и подлинным человеком, то есть серьезным и честным... стыд и шок писателя -- осознание того, что он неизбежно лжет, когда пишет... В прежние времена такого противоречия не существовало, потому что не существовало свободы; литература в эпоху веры не лжет, она только служит...
       Что же оставалось литературе после того, как она неотвратимо осознала собственную неблагопристойность? Ничего, кроме шашней с небытием. Ведь тот, кто лжет (а как мы знаем, писатель должен лгать) о ни чем, вряд ли может считаться лжецом.
       В таком случае нужно было -- и именно в этом прелесть последовательности -- написать ничто. Но имеет ли смысл подобная задача? Написать ничто -- отнюдь не то же самое, что ничего не написать. Следовательно?..
       Ролан Барт, автор эссе "Нулевая степень письма", даже не подозревал об этом (но он мыслитель скорее блестящий, чем глубокий). Он не понял, стало быть, что литература всегда паразитирует на разуме читателя. Любовь, дерево, парк, вздохи, боль в ухе -- читатель понимает это, потому что испытывал сам. С помощью книги можно в голове читателя попереставлять всю мебель при условии, что хоть какая-то мебель до начала чтения в ней находилась.
       Ни на чем не паразитирует тот, кто производит реальные действия: техник, доктор, строитель, портной, судомойка. Что по сравнению с ними производит писатель? Видимость. Разве это серьезное занятие?"
       У литературы нет выбора. Или служение -- то есть трансляция чужих, не ею порожденных смыслов, или молчание, ложь, имитация речи и смысла. Это очень жесткий вывод.
       Но что такое литература постмодерна? Это попытка использовать слово в его коммуникативной роли для создания художественного текста, который требует использования творящего слова.
       К этому литературу приводит кризис достоверности, недоверие к слову, неверие в то, что слово может иметь какое-то значение, кроме вполне измеримой информации, которую оно передает в сообщении. А то, что нельзя померить, -- не существует. Заставить слово выглядеть коммуникативным, будучи, по существу, творящим, порождающим, -- рискованная и очень интересная задача. Текст постмодерна -- это сообщение, которое может быть принято, если к нему отнестись как к сообщению. В этом принципиальное различие не только с модерном, которому противопоставляет себя постмодернизм, но со всей когда-либо существовавшей литературой от самых ее истоков.
       Предыдущий перелом происходил в обратном направлении -- когда к сообщению отнеслись как к творению. Правда это было не всякое сообщение, а весьма специфическое. Произошел прямой переход от сакральных и мифологических текстов, которые, конечно, не что иное, как сообщение, возвещение, -- переход к литературному творчеству, то есть к текстам информационно независимым и принципиально неадресным. Но этот первый переход был проще, потому что сакральный текст адресован не имманентному адресату, а трансцендентному -- абсолютному. Значит, следовало отнестись к неизвестному читателю как к своего рода Богу на земле и обратиться к нему с секулярной молитвой. В случае постмодерна переход обратный: мы не к читателю относимся как к Богу на земле, а к Богу как к читателю. Но ведь Богу-то узнавать от нас нечего.
       Как можно, разлагая слово на составляющие, то есть подвергая его анализу, прийти к ничто, к пустоте? Чтобы в чем-то усомниться, надо в чем-то быть уверенным. При любом анализе мы обязаны использовать какие-то опорные данные. Но этим самым мы полагаем их несомненными, о чем совершенно верно пишет Витгенштейн. Но если мы хотим все подвергнуть сомнению -- возможно ли это? Да, возможно. Алексей Лосев, анализируя именно этот вопрос в предисловии к классическому тексту Секста Эмпирика, пишет, что мы можем влезть на крышу и отбросить лестницу.
       На каждом шаге рассуждения мы что-то одно считаем несомненным, но мы можем в следующий момент подвергнуть разлагающему анализу прежде несомненное. Если мы поступим так -- то в конце рассуждения что-то последнее останется несомненным. То последнее мы сможем исключить, только если наши рассуждения замкнуты, то есть порождают порочный (или непорочный, это как посмотреть) круг.
       В своей эссеистике Лем дает множество способов говорить так, чтобы ничего сказано не было. Это может быть разбухающее до полной неразличимости и бессодержательности автокомментирование ("Гигамеш"), когда каждое слово берется со всеми своими контекстами и таким образом пересказывает в пределе все, что только возможно, -- весь мир. Это может быть полный отказ от реальности внешнего мира, своего рода инкапсуляция в своем собственном воображении (упомянутые "Робинзонады") или микромире семьи ("Идиот"), или выстраивание всего универсума как глобальной тавтологии ("Новая космогония" или "Корпорация "Бытие""), которая рационально перечислима и уже перечислена и добавить просто уже нечего.
      
       Идеология усталости
       Постмодернизм в том виде, в котором он сложился к концу тысячелетия, -- это, конечно, идеология усталости. Цель познания потеряна. Мы уже не верим в ее объективную достижимость. Нет, мир познан не будет. Ни завтра, ни послезавтра, никогда. Нет таких оснований, на которых мы могли бы строить познание. Нет изначальных самоочевидностей. Как только мы начинаем анализировать то, что казалось незыблемым, -- оно рассыпается от пристального взгляда.
       Мир -- субъективен, но нам он неподконтролен. Мы никогда не сможем заставить его делать то, чего мы хотим. Но мы можем разрушить все, что угодно. Мир размыт и нечеток. Даже такие вещи, как движение планет, которые всегда казались нам неизменными и надежными, оказываются неустойчивыми при достаточно долгих флуктуативных воздействиях. Мы отказываемся смотреть вперед, потому что мы больше ничего не ждем. Человек, по крайней мере такой, каким стал ощущать себя европеец начиная с эпохи Возрождения, -- не венец творения. Он довольно слабое и жалкое существо, которого и некому и незачем жалеть. Сверхчеловек не родился и не родится. Мир безосновен.
       Кризис рациональности привел к отказу от реализации титанической программы, которая заявлена в Декартовом "Рассуждении о методе". Она невыполнима. Почему нам так зябко смотреть на мир, который может измениться и просто погибнуть от одного нашего (или не нашего) недоброго взгляда? Почему так трудно принять то, что ненаблюдаемая частица существует только как возможность?
       А слово ведет себя так же. Язык стал последним прибежищем человека двадцатого столетия. Но как только мы сделали язык основой своей онтологии, он попросту не выдержал и начал распадаться. Тогда выяснилось, что у нас вообще ничего не осталось. Язык, наверное, -- "дом бытия", но у этого дома сорвало крышу.
       В том, как долго и мучительно принимали физики квантовую механику, было что-то очень тяжелое. Человек не верит себе, он боится собственной субъективности. Ему нужно, чтобы другой (каждый!) подтвердил его наблюдение. Ему нужно, чтобы материя была твердой и объектной. А она объективна только вместе с человеком. Она с ним одно целое. Так почему же это плохо? Как раз тогда, когда у человека появилась настоящая возможность представить себя не гостем в этом мире, а его неотъемлемой частью, он чего-то испугался. Оказывается, человек никогда не хотел быть творцом -- он хотел быть использователем. Он хотел брать, и только брать, но брать можно лишь у чужого -- у себя взять нечего, разве что из левого кармана переложить в правый. Язык необъективен, лучше сказать, необъектен, так же как необъектен весь универсум. Что же здесь плохого? Почему это так страшно?
      
       Утилизация смерти
       Блистательная лемовская эссеистика ничего не утратила за те годы, которые прошли с момента (моментов) ее появления. И то, что я подробно остановился только на одной стороне ее -- на контакте человека и иного и возможности существования художественного текста, может быть извинительно только по той причине, что для меня это действительно важнейшая из проблем, поднятых Лемом. Но она, конечно, не единственная.
       Нельзя не сказать об интеллектуальной новелле "Народоубийство", в которой Лем исследует отношение современной культуры к феномену человеческой смерти и приходит к выводу, что человечество, предельно смягчив контуры, локализовав и укрыв сам феномен, оказалось перед ним бессильно -- потому что отгородиться можно от всего, чего угодно, а от смерти все равно деваться некуда. И это привело к "вторичной утилизации смерти" терроризмом, который воспользовался робостью западной культуры и собственной безнаказанностью, чтобы диктовать свои совершенно бесчеловечные (любые) условия.
      
       Мудрость самоограничения
       Лем многообразен. Его сильнейшая черта -- рациональное воображение. Воображение, которое свободно в жестких -- практически формальных -- рамках. Лем оформляет свое совершенно свободное, не знающее никаких ограничений воображение твердыми формулами научного знания. В "Записках всемогущего" всесильный разум говорит: "Что же такое мудрость? Ограничение всеведения и всемогущества. В чем она проявляется? В зарождении упорядоченности".
       Писатель-фантаст всемогущ. Он может придумать все, что угодно. Но его задача состоит в том, чтобы разумно выстроить самоограничения. Лем в своих книгах опирается на научное знание, которое он пытается прогностически и гипотетически продлить в будущее. Он свободен, но законы природы для него нерушимы. Это его язык. Поэтому Лем, может быть, даже более ученый, чем писатель.
       Проблема контакта могла решаться и продумываться только на рациональных моделях, подобных тем, что строит Лем. Мы не встретили до сих пор инопланетян, и компьютеры наши далеки от "порога разумного" -- то есть от уровня самостоятельного мышления.
       Лем демонстрирует с удивительной ненавязчивостью то, что наука, кроме того, что она эффективна, кроме того, что мы многим ей обязаны, -- она еще и красива -- единственной, только ей присущей экономичной красотой. Именно наука -- главный герой и источник вдохновения и воображения Лемма: "Антироману хотелось взять за образец математику: она ведь тоже не создает ничего реального! Верно, но математика не лжет, поскольку делает только то, что должна. Она действует под давлением необходимости, не выдуманной от нечего делать: метод ей задан; поэтому открытия математиков истинны и поэтому столь же истинно их потрясение, когда метод приводит их к противоречиям. Писатель, поскольку его не понуждает такая необходимость -- поскольку он так свободен, -- всего лишь заключает с читателем свои тайные соглашения; он уговаривает читателя предположить... поверить... принять за чистую монету... но все это игра, а не та чудесная несвобода, в которой произрастает математика. Полная свобода оборачивается полным параличом литературы".
       То, что "антироману хотелось", Лему во многом удалось в таком непрестижном и вроде бы неглубоком, развлекательном жанре, как научная фантастика. Но, видимо, этот путь оказался не слишком длинным. Та романтика познания, которая питала лемовскую прозу, постепенно уходит (или уже ушла). То ли познание становится слишком сложным, а результаты его неочевидными и неоднозначными, то ли новым писателям не хватает лемовской глубины и свободы в понимании современной науки, чтобы обыграть их и представить в захватывающем свете воображения. Но скорее всего дело именно в том, что кризис рациональности разрушил саму научную фантастику как жанр и ее сменила игровая рациональность фэнтези -- гораздо более простая и нетребовательная.
       Воображение, органично сочетающее в себе творческую свободу и рациональное обоснование, -- это признак великих ученых и мыслителей. Но у них ударение все-таки придется на "рацио". За единственным, может быть, исключением -- Станислав Лем. Он -- сказочник рационального, математически выверенного пространства. В этом его сила и в этом его мудрость. Мудрость самоограничения.
       Его книги остаются с нами, несмотря на тот безжалостный приговор литературе, который он выносит в "Абсолютной пустоте". Литература, которая опровергает литературу, литература, которая отрицает собственное существование и тем не менее остается живым и захватывающим чтением для новых и новых поколений читателей. Это один из тех смешных и горьких лемовских парадоксов, мастером которых он был всегда.
      
      
      
      
      
      
      

    Под знаком бесконечности

       Земфира поет:
       "И я застыну,
       Ветки надвину,
       Что-то задвину
       И добрый вечер.
       Я не нарочно,
       Просто совпало,
       Я разгадала
       Знак бесконечность"
      
       Когда я слышу эти слова, я думаю: неужели правда, неужели разгадала? Неужели это случилось? Да можно ли ее разгадать, бесконечность? Но в этих словах фиксировано ощущение исчерпанности бесконечности, которое присутствует в сегодняшней культуре.
      
       Потенциальная и актуальная бесконечность
       Со времен древнегреческой философии и математики бесконечность всегда была объектом пристального внимания. И уже с тех самых пор существовали два принципиально различных взгляда на этот крайне непростой предмет.
       Бесконечность можно рассматривать как потенциальную - то есть возможную, становящуюся, а можно - как актуальную, то есть действительную, завершенную.
       Сколько чисел в натуральном ряду? Бесконечно много. Мы можем рассматривать все множество натуральных чисел как единый завершенный объект. И этот завершенный объект актуально бесконечен, и эта бесконечность есть мера бесконечных множеств, которые нам даны во всей своей полноте. Даны, а не заданы. Свойства актуальной бесконечности с точки зрения здравого смысла парадоксальны. Мы точно знаем: часть меньше целого. Но для актуальной бесконечности это не верно. Здесь часть может быть равна (или если говорить более точно - равномощна) целому. Мы можем выделить подмножество всех четных чисел и показать, что оно равномощно всему множеству натуральных. Сопоставим каждому натуральному числу N другое число - N умноженное на 2. Это однозначное соответствие и есть доказательство равномощности этих множеств. Как же так, ведь четных чисел в любом сколь угодно большом отрезке натурального ряда в два раза меньше? Здравый смысл сопротивляется.
       Но мы можем поступить и совершенно иначе - мы можем задать пошаговую, итерационную процедуру порождения множества. Например, определим натуральный ряд, как множество чисел, которые получаются из единицы путем последовательного прибавление к ней опять же единицы. Так мы сможем порождать любой элемент множества натуральных чисел, но в каждый момент времени мы будем иметь только конечное число элементов, и, вообще говоря, не всегда вправе высказывать утверждения обо всех сразу натуральных числах. Мы уверенно говорим только о тех, которые мы уже перебрали, или построили. Потенциальная бесконечность - понятный объект, если мы говорим, что множество потенциально бесконечно, то мы практически утверждаем, только то, что к нему всегда можно добавить еще один элемент. Потенциальную бесконечность не нужно разгадывать.
       В сегодняшнем мире, мире последовательного прагматизма, актуальная бесконечность со своими странными свойствами кажется необязательной. И необязательной ее делает развитие вычислительной техники, необыкновенно быстрый - взрывной рост тактовой частоты процессоров, пропускной способности каналов связи, емкости памяти. Компьютеры как бы реализуют в своем развитии потенциальную бесконечность, они оперируют с такими массивами данных и на таких скоростях, что человек этого уже представить не может.
      
       Метафора актуальной бесконечности
       Мы говорим "Ложкой не вычерпать море", "Найти иголку в стоге сена". Но все эти метафоры актуальной бесконечности уже реализованы, на деле мы оперируем с числами или сравнимыми или даже большими чем те, которые казались аналогом бесконечности людям предыдущего поколения.
       Объем мирового океана около 1021 литров воды. (http://www.glossary.ru/cgi-bin/gl_sch2.cgi?RCukt:l!wlxzwx) Насколько велико это число представить себе довольно непросто. Чтобы вычерпать океан литровой кружкой, зачерпывая по одной кружке в секунду, понадобится, примерно, 30 000 миллиардов лет - то есть около 1500 временных интервалов равных возрасту вселенной. А объем цифровой информации создаваемой сегодня человечеством уже сравним с этим гигантским числом.
       Сколько информации сегодня производит человечество, и какая ее часть сохраняется на различных типах носителей? Этому был посвящен отчет, выполненный в университете Беркли. (http://www.sims.berkeley.edu/research/projects/how-much-info-2003/). Исследователи попытались оценить темпы роста объемов информации. Для этого были проведены оценки объемов информации в 1999 и 2002 году. Для оценки объемов информации, которая создается ежегодно понадобилась довольно экзотическая мера - exabyte или 1018 байт. Поскольку в быту мы с такими числами встречаемся не слишком часто, но представить его все-таки хотелось бы была предложена такая остроумная табличка:
      
       Как велик Exabyte?
       Kilobyte (KB)
       1,000 или 103 байт
    2 килобайта: страничка напечатанная на машинке
       Megabyte (MB)
       1,000,000 или 106 байт
       1 мегабайт: среднего размера роман, 5 мегабайт: собрание сочинений Шекспира, 10 мегабайт: минута высококачественного оцифрованного звука
       Gigabyte (GB)
       1,000,000,000 или 109 байт
    1 гигабайт: грузовичок, набитый книгами, 20 гигабайт: хорошая коллекция Бетховена
       Terabyte (TB)
       1,000,000,000,000 или 1012 байт
    1 терабайт: текст, на бумаге полученной при переработке 50000 деревьев, 100 терабайт: Библиотека Конгресса США
       Petabyte (PB)
       1,000,000,000,000,000 или 1015 байт
    1 петабайт: информация, собранная за 3 года спутниковой системой наблюдения за Землей НАСА, 2 петабайта: все академические библиотеки США, 200 петабайт: все, что напечатано на бумаге.
       Exabyte (EB)
       1,000,000,000,000,000,000 или 1018 байт
    2 экзабайта: Объем информации, созданной в 1999 году.
    5 экзабайт: все слова, которые были сказаны людьми за все время существования человечества или объем информации созданной в 2002 году.
      
       Исследователи Беркли предложили выделить четыре способа сохранения информации: печать, видео- и кинопленка, магнитные и оптические носители. Здесь необходимо оговориться, что распределение объемов хранения между информационными средами могло за последние три года измениться, и вероятно доля оптических носителей выросла в связи с интенсивным производством DVD, но все-таки вряд ли ситуация изменилась радикально.
       Итак, все четыре информационных среды сохранили в 2002 году 5 exabytes новой информации. 92% этой информации было сохранено на магнитных носителях, в основном на жестких дисках. Доля видеопленки - 7%, бумаги - 0.01%, на оптические диски пришлось 0.002%. 40% всей информации производят Соединенные Штаты. Объем информации на одного жителя Земли - 800 Мб. Столь небольшой процент информации, сохраняемый в печатном виде очень любопытен сам по себе: мы становимся (уже практически стали) полностью безбумажной цивилизацией. Исследовали пишут: "Общее количество информации, распечатанной на бумаге, все еще растет, но подавляющее большинство это - информации, которая производится отдельными людьми: они распечатывают офисные документы или электронные письма, это вовсе не книги, газеты и журналы". И естественно вся информации, которую распечатывают люди, уже хранится на электронных носителях, как правило, на жестких дисках.
       По оценке исследователей Беркли, каждый год объем новой информации в интервале с 1999 года по 2002 вырастал на 30%. То есть он практически удвоился за три года.
       Но 5 exabyte, это не вся информации, которую производит человечество, а только та, которую мы сохраняем в том или ином виде. А производим-то мы гораздо больше. Если мы рассмотрим четыре основных электронных потока информации - телефон, радио, телевидение и Интернет, то общий объем информации в 2002 году составит 18 exabyte, в три с лишним раза больше чем мы сохраняем. И 98% этой информации - телефонные разговоры и данные, передаваемые по мобильной и по фиксированной связи.
       Если мы учтем, что информация по крайней мере удваивается за три года и возьмем в качестве меры не байт, в бит, то можем сказать, что 2005 году было передано около 2 * 18 * 1018 * 8 = 2,88 * 1020 бит информации. Это всего лишь в три раза меньше чем в мировом океане литровых кружек.
      
       Интернет сегодня непрерывно и стремительно растет. У него изменчивая, вероятно, фрактальная - то есть бесконечно изломанная - граница. В Интернете есть "глубокие" области пробиться в которые извне очень трудно - они надежно закрыты выделяемыми правами доступа и шифрованием. Есть данные, которые формируются только по конфиденциальному запросу и практически недоступны поисковым системам, которые работают, в основном, с "поверхностным" Интернетом, с его статической - прозрачной областью. Именно с этой областью наиболее удобно работать поисковым роботам - тем программам которые непрерывно сканируют страницы и получают информацию для построения поисковых индексов.
       Сейчас - в январе 2006 - в индексе поисковой системы Google около 10 миллиардов уникальных документов. Если мы представим себе стог сена с таким количеством соломинок, то его размеры составят несколько кубических километров. И в таком стогу мы без особых проблем беремся искать - одну соломинку, необходимый нам документ.
       Море мы почти вычерпали, иголку в стоге сена нашли. Сегодня мы имеем дело с такими большими числами, которые еще совсем недавно казались и, главное, были для нас реально-бесконечными. А теперь это вполне рабочие объемы. И не видно предела росту этих чисел.
      
       Возвращение в Египет
       Самая интенсивно развивающаяся математическая наука - это вероятно Computer Science. Вычислительная математика становится все более важной областью математической науки. Нас уже не очень интересует гладкость функции, потому что мы работаем только с числами конечной точности. Нас не всегда интересует не только аналитическое решение уравнения, но и скорость сходимости алгоритма - завтра будет процессор, который справится и при медленной сходимости.
       Развитие компьютерной математики приводит к тому, что эта наука, которая уже много столетий занимается структурами и переменными - возвращается к работе с наборами чисел - как это было, например, в древнем Египте - где она была конкретной наукой, задача которой была не в расчете любой пирамиды вообще - это-то как раз никого не интересовало, а именно той пирамиды, которую потребовал заказчик. Например, Хеопс. Такое изменение математики стало возможно только потому что конкретные числовые наборы с которыми она оперирует очень велики. Математика становится экспериментальной наукой, работающей с числом, примерно, так же как физика работает реальными вещами. Например, фрактальная геометрия - это практически чистый числовой эксперимент. Математика становится наукой изучающей реально-конечные модели.
       Нужна ли нам вообще актуальная бесконечность при той вычислительной мощности которой мы сегодня располагаем, и которая продолжает стремительно расти или нам вполне достаточно реально-конечных моделей, с которыми справляются наши компьютеры? Есть ли место актуальной бесконечности в сегодняшнем мире, или она только мешающая абстракция что-то из области математических игр и никакой реальной основы за ней не видно?
       Аристотель очень хорошо представлял себе все трудности и противоречия, которые несет в себе принятие актуальной бесконечности. Что-то в языческом человеке, в его представлении мира отчаянно сопротивляется, например, таким утверждениям: любой отрезок прямой - даже самый маленький содержит бесконечное множество точек, и количество точек, которые он содержит равно количеству точек во всей бесконечной прямой.
       То что актуальная бесконечность - очень опасный и внутренне противоречивый предмет первым показал Зенон Элейский ученик Парменида, когда он сформулировал свои апории. Зенон сделал попытку доказать утверждение своего учителя, о том, что реально существует только "единое", а как только мы предполагаем существование "многого", существование движения, изменения, мы сталкиваемся с бесконечными числами и сразу увязаем в противоречиях.
       Я приведу два зеноновых парадокса, самых известных: "Стрела" и "Ахиллес". Ими так много занимались за последние две с половиной тысячи лет, что они уже, кажется, навязли на зубах. Но тем не менее, я их еще раз сформулирую.
       "Стрела". В каждый момент времени стрела находится в определенной точке пространства. Как же она может лететь?
       Дело в том, что движение стрелы описывается, не только ее положением в пространстве (координатами), но и ее скоростью. Если мы рассматриваем стрелу в точке, как это делает Зенон, мы как раз скорость теряем, и естественно не можем описать движение стрелы - она уже не летит, а стоит в точке, и значит просто падает. Простейшее дифференциальное уравнение движения включает в себя и положение в пространстве, и скорость, и поэтому никаких противоречий просто не возникает. Но для того чтобы корректно ввести понятие скорости, необходимо оперировать с бесконечно малым интервалом времени, от чего Зенон решительно отказывается.
       "Ахиллес и черепаха". Когда Ахиллес догоняет черепаху. Когда он добежит до той точки, где была черепаха, она успеет немного отползти. И так далее. Ахиллес будет приближаться к черепахе, но никогда ее не догонит. Зенон исходит из предположения, что если сложить бесконечное количество даже очень маленьких величин, в результате будет бесконечная величина. И в этом с Зеноном солидарен и критикующий его Аристотель и вся греческая наука.
       Но именно это-то не всегда верно, стоит нам допустить в наши рассуждения актуальную бесконечность. Бесконечная сумма бесконечно малых величин может быть конечной, это верно для суммы сходящегося ряда, а в случае Ахиллеса ряд явно сходится и сходится очень быстро. Например, если Ахиллес в секунду пробегает метр, а черепаха (предположим невероятное) полметра, он догонит ее через две секунды. (Это можно посчитать, например по формуле бесконечно-убывающей геометрической прогрессии, с которой знакомят в средней школе).
       Если мы отнесемся к апориям Зенона с точки зрения канторовой теории множеств, которая лежит в основе современного математического анализа, то мы не найдем в Зеноновых апориях вообще никакого парадокса. А сегодня математике учат так, что человек получивший современное образование - просто насквозь пропитан актуальной бесконечностью и канторовой теорией множеств, и он просто не задается вопросом почему существует сумма бесконечно убывающей геометрической прогрессии.
       Зенон чувствовал, что операции с бесконечными множествами другие, потому он и предложил свои апории, из которых следовали две альтернативы: либо мир таков как его представлял Парменид - то есть неподвижный, неизменный, либо мир принципиально другой, не такой каким его видела античная цивилизация. Вторую альтернативу Зенон рассматривать отказывался.
       Аристотель поступил просто и строго - он отказался рассматривать актуально-бесконечные множества. Но он прекрасно понимает, что обойтись только одними конечными множествами тоже не удастся - поскольку натуральный ряд неограничен. И Аристотель в "Метафизике" допускает потенциальную бесконечность.
       Но античный мир - конечный, пластический мир. Греки полагали, что конечное есть основа мира, что оно совершенно и точно, а бесконечное - это какая-то никогда не завершающаяся совокупность, которая больше напоминает бездонное хлюпающее болото, в котором тонет все что в него попадает, а само болото от этого становится только глубже.
       Мир греков - это мир геометрический, но фигура всегда конечна всегда реально-обозрима. Нам никогда не нужна вся прямая как целое, нам вполне достаточно и для расчетов и для измерений любого ее отрезка. Фигура - это зрительная данность, в отличии от числа - измерительной абстракции. Круг мы всегда можем увидеть, а вот число два, как таковое увидеть нельзя.
      
       Открытие бесконечности
       В средние века картина мира изменилась радикально. Конечно, главное изменение произошло раньше: это переход к сознанию нового времени - к христианству. В средние века рефлексия бесконечного, которая безусловно присутствует в представлении о едином Боге-творце, это переживание бесконечного перестает быть чем-то размытым и неосознаваемым, оно уже не только интуитивно, оно настолько четко, что с ним уже можно совершать формальные операции. И это именно актуальная бесконечность. Теперь уже конечное становится чем-то ущербным, потому что ограниченным. Если греки представляли прямую, как неограниченно продолженный отрезок, то средневековая математика определяет отрезок - как фрагмент отрезанный от прямой. И бесконечное занимает главное место в мировоззрении, философии и математике.
       Галилео Галилей одним из первых строит качественную теорию бесконечно-малых - то есть пытается оперировать с актуальной бесконечностью. Пиама Гайденко, в книге "История новоевропейской философии в ее связи с наукой", анализирует диалоги Галилея "Беседы и математические доказательства", и особенно слова Сальвиати - героя этих диалогов, который явно выражает точку зрения самого Галилея: "Коль скоро Галилей вводит понятие актуальной бесконечности, он принимает и все те следствия, которые с необходимостью вытекают из этого понятия-парадокса. Так, к понятию актуально бесконечного неприменимы предикаты "больше", "меньше" или "равно".
       Актуально бесконечные множества, говорит Галилей, содержатся как в отрезке любой конечной длины, так и в бесконечной линии, - ибо могут ли быть равными бесконечности?
       "...понятия `больший', `меньший', `равный' не имеют места не только между бесконечно большими, но и между бесконечно большим и конечным".
       Трудно более определенно сформулировать исходные предпосылки, которые были бы в противоречии не только с физикой и метафизикой Аристотеля, но и с математикой Евдокса - Евклида - Архимеда, т.е. в противоречии с методологическими основаниями античной науки в целом. Чтобы окончательно разрушить тот барьер, который Аристотель поставил проникновению актуально бесконечного в науку, чтобы доказать несостоятельность аристотелевского решения апорий Зенона и дать этим последним право гражданства в научной мысли, Галилей предпринимает еще одну дерзкую попытку. В ответ на возражение аристотелика Симпличио, что любую линию можно делить до бесконечности, но нельзя разделить на актуально бесконечное множество неделимых точек (ибо линия, по Аристотелю, не состоит из неделимых, как и всякий континуум, - будь то время или непрерывное движение), Галилей заявляет, что "разложение линии на бесконечное множество ее точек не только не невозможно, но сопряжено не с большими трудностями, чем разделение на конечные части". Производится же это разложение с помощью того самого предельного перехода от многоугольника с как угодно большим количеством сторон к многоугольнику с актуально бесконечным количеством сторон, т.е. к окружности, который обычно применяют и Кузанец, и Галилей. Предложенный Галилеем прием, по его словам, должен заставить перипатетиков "принять, что континуум состоит из абсолютно неделимых атомов".
       Именно от Галилея, как можно видеть из приведенного рассуждения, исходит представление о круге как наглядно данной актуальной бесконечности, т.е. о линии, актуально разделенной на бесконечно большое число неделимых. Не только в науке, но и в философии нового времени круг становится символом актуальной бесконечности"
       От построений Галилея, от важнейшего для него - и для всей новоевропейской науки и философии понятия - предельного перехода - то есть превращения бесконечно ломаной линии в гладкую кривую, до исчисления флюксий и основ дифференциального и интегрального исчисления, которые были заложены Ньютоном и Лейбницем уже совсем недалеко. Галилей делает главное - он переворачивает аристотелевы построения и постулирует уже во вполне формальном виде, близком к системе реальных аксиом свое определение актуальной бесконечности, как основы новой математики.
      
       "Упавшая на бок восьмерка"
       В 1655 году через 13 лет после смерти Галилея английский математик Джон Валлис предлагает для обозначения бесконечности знак - хорошо нам знакомую упавшую на бок восьмерку. Впервые это обозначение появляется в книге с характерным названием "Арифметика бесконечного". Так бесконечность получила свое формальное обозначение. Значок произошел от обозначения тысячи в римской цифровой нотации. Тысяча часто обозначалась как I взятая в скобки - (I), модифицированный при рукописном письме знак и стал прообразом уже привычной нам "упавшей восьмерки".
       Выход "Арифметики бесконечного" и последовавшие за ней работы, посвященные операциям с бесконечно-малыми и бесконечно-большими величинами, стали завершением того процесса, который ввел в европейскую математику актуальную бесконечность. Спиноза сделал сам термин "актуальная бесконечность" общепринятым. На этом первый этап освоения бесконечности европейской наукой был завершен. Дальше мы будем с ней работать. Мы формализуем понятие предельного перехода, поймем что же такое математическая непрерывность, выясним природу действительного и комплексного числа. И в конце - концов во второй половине девятнадцатого столетия Георг Кантор (1845 - 1918), попытается построить аксиоматическую теорию множеств и арифметику трансфинитных чисел, которыми обозначаются мощности актуально-бесконечных множеств.
       В тот момент, когда показалось что победа актуальной бесконечности близка и наконец-то Кантору удалось развязать все узлы противоречий, в этот самый момент вдруг выяснилось такое количество новых парадоксов и трудностей, что канторова теория множеств была названа "наивной" и была пополнена группой аксиом как казалось устраняющих противоречия, но накладывающих дополнительные ограничения на объекты исследования - на множества.
       Канторова революция была отчаянной. Вводя лестницу бесконечностей, он думал о "лествице" восхождения к благодати, он рассматривал как обязательно существующую некую абсолютную бесконечность - которую полагал божественным атрибутом. Когда канторова теория начала рушится на глазах ее творца, он не выдержал перенапряжения. Он заболел и практически отошел от активных занятий математикой. Кантор умер от нервного и физического истощения в больнице в Галле. Была война и в Германии нечего было есть даже детям и старому математику, о главном открытии которого Давид Гильберт сказал: "Теория множеств - это одно величайших достижений человечества"
      
       Актуальная бесконечность непознанного
       Конец двадцатого века привел нас к новому повороту вечной проблемы актуальной бесконечности. И в определенном смысле мы вернулись к актуально-конечной парадигме греков.
       Актуальная бесконечность была введена в математику и получила свое обоснование в актуальном бытии Бога.
       Чтобы принять актуальную бесконечность достаточно всего лишь верить в Бога. В четырнадцатом или даже семнадцатом веке это требование было чем-то само собой разумеющимся, но в конце двадцатого это большая редкость.
       Отношение к понятию актуальной бесконечности - его принятие или неприятие определяется не столько требованиями внутриматематическими или даже внутринаучными, это не требование модели, это отражение глобальной мировозренческой парадигмы.
       Можно ли сказать, что сегодня мы способны отказаться от актуальной бесконечности, как от ненужной абстракции? И можно ли вслед за Земфирой повторить, что мы разгадали знак бесконечность?
       Я думаю, что все-таки нет. Я думаю, что наше отношение к бесконечности иное, чем у греков, но и не такое как у Галилея или Гегеля.
       Греки видели в окружности конечный объект. Галилей видел в ней актуальную бесконечность, которая порождается предельным переходом из правильного многоугольника с бесконечным количеством сторон. Сегодня мы видим в окружности бесконечно изломанную фрактальную границу на подобии береговой линии - потому что мы заменяем гладкий процесс предельного перехода на последовательность вычислений с конечной точностью, при которых точки только примерно располагаются на окружности, очень близко, но не обязательно точно. И эта наша окружность реально состоит из конечного множества точек.
       Мы не можем увидеть окружность так, как ее видели греки, потому что не доверяем своим чувствам, чувства не являются для нас даже источником первичной интуиции, настолько они ненадежны и часто бессильны. Мы не доверяем и галилеевой рациональной интуиции красоты - для нас она слишком абстрактна и плохо поддается вычислительной проверке. Но если мы совершенно отбросим эту интуитивную красоту, мы не сможем двигаться вперед. Потому что в мире непознанного в который мы непрерывно вторгаемся у нас нет другого ориентира.
       Сначала нужно построить теоретическую гипотезу, чтобы потом можно было поставить вычислительный эксперимент. Мы должны представить себе круг, чтобы потом его посчитать, а чтобы представить себе его образ, мы должны отделить его от всего остального мира - провести оценочную границу. После того как граница проведена мы многое внутри границы можем посчитать, но границу провести нужно. В тот самый момент, когда мы ищем и проводим границу, когда строим, может быть, только приблизительную чисто качественную оценку мы вынуждены работать с актуальной бесконечностью непознанного, которая принципиально не описывается никакими формальными, вычислительными средствами.
       Человек имеет дело с актуально-бесконечным непознанным и непознаваемым до конца миром, и сколько бы мы не отделяли от него конечные объекты мы по-прежнему остаемся в начале пути. И мы по-прежнему живем под знаком бесконечности, сколько бы мы его не разгадывали.
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Триединый нуль

       (статья написана в соавторстве с Александром Костинским)
      
       Бит
       В 1946 году выдающийся американский ученый-статистик Джон Тьюки предложил название БИТ (BIT - аббревиатура от BInary digiT: буквально: двоичная цифра), это - одно из главных понятий XX века. Тьюки избрал бит для обозначения одного двоичного разряда, способного принимать значение 0 или 1. Клод Шеннон предложил использовать бит как единицу измерения информации. Несколько десятилетий спустя мир уже воспринимается нами как информационный континуум.
       Мир информации - это мир состоящий из нулей и единиц. Как конкретно выражены 1 или 0 на физическом уровне уже не очень важно. Это может быть намагниченное (или размагниченное) ферритовое колечко, заряженный (или разряженный) конденсатор, прорезь на перфокарте (или отсутствие этой прорези), направление поляризации света и так далее, и так далее.
       Но мы представляем 1 и 0 в виде конкретных знаков, которые приняты в большинстве современных языков. Универсальность этих знаков настолько всеобща, что кажется и не может быть никаких других. Давно ли это так?
      
       Знак единицы
       Если происхождение знака 1 - единицы, в общем не вызывает особенных разногласий, то с нулем все совсем не очевидно.
       Знак единицы происходит вероятно от счета на пальцах. В древнеегипетской нумерации единица обозначается вертикальной палочкой при письме, а при пальцевом счете поднятым вверх большим пальцем левой руки. В жестовом счете живущего сегодня австралийского племени аранта: единица - поднятый вверх указательный палец правой руки. В древнеиндийских обозначениях единица - это палочка, горизонтальная или вертикальная.
       Если знак единицы мало менялся с течением времени и мало отличался у разных народов в течение тысячелетий, то нуль становился тем, чем он сегодня является, долго и мучительно. И только в новое время нуль был, наконец, окончательно принят математикой в том виде, который он имеет сегодня.
      
       Триединый нуль
       Необходимо сказать, что существует три разных нуля. Во-первых, это - цифра, которая используется в позиционной системе счисления для обозначения пустого разряда. Во-вторых, это число, но число не обычное. На нуль нельзя делить. Нуль - это мера пустого множества. Абсолютная пустота не имеет аналогов в физическом мире. В-третьих, нуль необходим для замкнутости операций сложения и вычитания. Если нет нуля, то 5 минус 5 не число, а слово. Слово - "ничто".
      
       Позиционная система исчисления
       Что же такое позиционная система счисления? Великий французский математик и астроном, работавший на рубеже XVIII - XIX веков Пьер Лаплас писал: "Мысль выражать все числа 9 знаками, придавая им, кроме значения по форме, еще значение по месту, настолько проста, что именно из-за этой простоты трудно понять, насколько она удивительна. Как нелегко было прийти к этой методе, мы видим на примере величайших гениев греческой учености Архимеда и Аполлония, от которых эта мысль осталась скрытой". Любопытно, что Лаплас ничего не говорит о нуле, ограничиваясь только 9 знаками.
       Десятеричная позиционная система счисления - это в точности та система записи чисел, которой мы чаще всего пользуемся сегодня и для записи чисел, и для расчетов. В ней мы используем 9 разных знаков - цифр, которые обозначают число единиц, десятков, сотен, и так далее. Но если в числе есть только сотни и единицы, например в числе 101, а десятков нет, то мы чтобы быть однозначно понятыми и отличать 101 и от числа 11, используем 0 для обозначение пустого разряда. Нам здесь важно указать на то, что первая цифра обозначает именно сотни, а не десятки. Без того или иного обозначения пустого разряда нам не обойтись в позиционной системе. Если нет позиционного нуля, 11 или 101, или 1001 для нас абсолютно неотличимы.
      
       Двоичная запись
       Другая позиционная система счисления, которая активно используется сегодня - это двоичная система, которую впервые исследовал Лейбниц. Она полностью аналогична десятичной, но гораздо проще. В этой системе всего один знак, кроме нуля, этот знак естественно единица. Эта система - просто мечта нерадивого ученика. Таблица умножения в ней простейшая: "0 на 0 будет 0, един на един будет един" - это смог осилить даже Митрофанушка в "Недоросле" Фонвизина, дальше он не продвинулся, но если бы он пользовался двоичной системой ему и этого бы хватило. Правила умножения и деления также предельно простые - ничего не надо запоминать и откладывать. Но у двоичной системы есть и трудно устранимый недостаток - числа в ней записываются очень длинными по сравнению с десятеричной системой последовательностями знаков. Например, число 64 будет 1 и шесть нулей. Однако, простота двоичной системы оказалась важнее, чем громоздкость записи чисел. Когда вычисления производит компьютер он работает всегда в двоичной системе, и если вы набираете десятичные цифры на калькуляторе, это не должно вводить в заблуждение - они будут преобразованы в двоичный вид, после этого над ними будут произведены нужные действия, затем двоичные числа преобразуются опять в десятичные и в окошечке высветится результат в привычной для современного человека десятичной форме.
       В двоичном счислении роль нуля предельно высока. Фактически двоичная система - это минимальная позиционная система счисления. Оказалось, что мы может опустить вообще все знаки кроме единицы, но без нуля мы никуда не денемся.
      
       Абак
       В непозиционных системах, таких как римская или египетская нумерация, необходимости в позиционном нуле не возникает. Но по мере роста чисел нам все время нужны новые обозначения. Так в римской нумерации для чисел от одного до трех нам хватает одного знака - знака единицы, повторенного один, два или три раза. Для четверки мы используем уже следующий знак и записываем один и пять - то есть пять минус один. Потом мы добавляем знаки для десяти, пятидесяти, ста, тысячи и так далее. Но для обозначения все больших и больших чисел нам приходится изобретать все новые и новые знаки. Мы не сможем, выразить любое число ни девятью, ни каким другим конечным набором знаков.
       Главный недостаток непозиционных систем счисления - это неудобство и сложность вычислений, особенно умножения и деления. Фактически, ни римская, ни другие непозиционные нумерации не использовалась для реальных сложных вычислений. Для счета применялись разные виды счетных досок и палочек. Счетная доска называлась "абак". Абак очень напоминает обычные счеты, которые еще совсем недавно лежали на каждом прилавке. А ведь расчеты на абаке подобны расчетам в позиционной системе счисления, и потому удобны.
       Абак - это доска с прорезанными в ней желобами. Чтобы сложить, например, 139 и 344, счётчик сначала обозначает на абаке число 139. Для этого он укладывает на нижнем жёлобе 9 камешков, на следующем - 3 камешка и один камешек кладёт в третий жёлоб. "Камешек" по-латыни calculus; отсюда и произошло название современного электронного счётчика - "калькулятор". Если какого-то разряда в числе нет, то пустует и соответствующий желобок. Это полностью совпадает с современным принципом записи чисел.
       Дальше счётчик кладёт в последний желобок к имеющимся там 9 камешкам ещё 4, затем снимает оттуда 10 камешков, оставляя лишь 3, и 1 камешек кладёт во второй жёлоб. Потом добавляет ещё 4 камешка (в результате там оказывается 8 камешков) и заканчивает вычисления, добавляя в третий жёлоб 3 камешка. Теперь камешки на доске показывают число 483. Вот этот пустой желобок при расчетах на "абаке" и был первым знаком позиционного нуля.
      
       Вавилонская позиционная система
       Наиболее древняя из известных нам сегодня позиционных систем счисления со специальным знаком для пустого разряда была развита в Вавилоне. Вавилоняне были семитским народом, который пришел в Междуречье Тигра и Евфрата около 1900 года до нашей эры. Они вытеснили шумерскую цивилизацию и основали свою великую столицу Вавилон.
       Нам многое известно о вавилонской математике благодаря способу, которым они пользовались для ведения записей - это клинопись. Вавилоняне заимствовали клинопись у шумеров. Запись производилась на необожженных глиняных табличках острым стилом, потом таблички обжигались на жарком солнце. 500 тысяч этих табличек сохранилось, и сотни из них имеют отношение к математике.
       Вавилоняне использовали позиционную систему счисления очень долго (она была у них шестидесятеричной). И никаких проблем из-за отсутствия специального знака для позиционного нуля, судя по всему, не испытывали - нуль просто заменяли пробелом. Если два вертикальных клина были написаны слитно - это означало число два, а если они были написаны через пробел, то они же обозначали число 61. Поскольку вычисления производились на абаке, никаких разночтений не было. Однако свой "позиционный нуль" вавилоняне никогда не ставили в конце числа. И числа 1 и 60 записывались совершенно одинаково.
       Но в этих случаях представление масштаба приходило из контекста задачи. Большинство вавилонских текстов представляют собой практические рекомендации - собственно рецепты решения совершенно определенных задач, а условие задачи, как правило, конкретизирует масштаб.
       Например, если на вопрос о расстоянии от Москвы до Питера вы услышите "700", вероятно, вы догадаетесь, что речь идет о километрах. А если речь идет, например, размерах комнаты, то ясно, что "700" - это сантиметры, а не что-то другое.
       Но в связи с развитием астрономии в таблицах необходимо было записывать абсолютное значение числа и около 400 года до нашей эры вавилоняне стали помещать два небольших клинышка на то место, где прежде использовался только пробел. Два клинышка не были единственным используемым знаком для обозначения позиционного нуля, так на табличке, найденной в Кише, городе к востоку от Вавилона, датируемой приблизительно 700 годом до нашей эры, используются для той же цели три крюка. В других табличках, того же примерно времени, использовался и один крюк.
       То есть, если все другие цифры имели строго определенное написание, то нуль его не имел. Он был знаком пустого места, и для обозначения пустоты, по мнению вавилонян годился почти любой символ.
      
       У греков не было нуля
       Греки начали развивать свои математические теории позднее чем вавилоняне и, безусловно, были хорошо знакомы с результатами и методами вавилонской математики. Но греки не приняли позиционной системы счисления, хотя среди них были исключения. Это - астрономы, и в первую очередь автор "Альмагеста" Клавдий Птолемей. Ему приходилось вести очень трудоемкие и точные расчеты. И он воспользовался вавилонской шестидесятеричной системой счисления, но только для дробей. Целая часть числа обозначалась в принятой в греческой математике алфавитной системе, а дроби записывались в шестидесятеричной вавилонской форме.
       Специалисты по истории математики давно спорят о том, можно ли считать великого астронома Птолемея изобретателем нуля, так как в его текстах при употреблении дробей на месте позиционного пробела стоит греческая буква омикрон, очень напоминающая современный знак нуля. Но позиционного нуля в конце числа у него никогда нет. То есть вероятнее всего, Птолемей использует нуль в том же смысле, что и вавилоняне. И хотя, вполне возможно, что индийские математики оттолкнулись от работ греческих астрономов, честь изобретения современного символа нуля мы уверенно отдаем индийской математике. Потому что современный нуль - это не только позиционный пробел, но и число.
      
       Изобретение знака нуля
       Уже в VII столетии десятичная система, основанная на поместном (позиционном) значении девяти цифр и знаке нуля, была известна индийским математикам. Позиционные записи чисел, а именно календарных годичных дат (без знака нуля), встречаются в Индии по крайней мере с VI века.
       В середине VII веке сведения об индийской нумерации распространяются и на запад. Первое свидетельство о ней мы встречаем у сирийского ученого Севера Себохта, жившего в 662 году в монастыре Кенешре в верхнем течении Евфрата. Полемизируя с людьми, пренебрежительно относящимися к науке других народов, Себохт указывает на "тонкие открытия индийцев в астрономической науке, открытия более остроумные, чем у греков и вавилонян" и "их счисление, которое выше всяких слов", именно то, "которое производится при помощи девяти знаков". Правда, здесь говорится о девяти знаках. Быть может, Себохт знал приемы вычислений с девятью цифрами, в которых отсутствующим разрядам соответствовали пустые места; возможно также, что точку или кружок, изображавшие нуль, он числовым знаком не считал.
       Первое общепринятое обозначение современного знака нуля встречается на стенной надписи из города Гвалиора в 400 километрах к югу от Дели и относится к 876 году нашей эры; на этой надписи встречаются числа 270, а также 933 и 187. Все числа обозначены почти современной десятичной нотацией, и символ нуля - это стоит подчеркнуть - стоит в конце числа и выглядит совсем как сегодня, разве что он немного меньше других цифр.
      
       Число которого нет
       Концепция числа нуль оказалась крайне трудной для понимания. Нуль - это число элементов в множестве, в котором нет ни одного элемента. Но тогда и самого множества тоже нет, и непонятно о чем мы вообще говорим. Чтобы развить концепцию числа нуль, нужно было с более общих нематематических и непрактических позиций пережить и увидеть "ничто". И это оказалось под силу только индийской науке.
       Греческое мировоззрение - пластическое и конечное. Греки, за редчайшим исключением, очень холодно относились к большим числам, к тем числам, которые трудно представить и невозможно увидеть вокруг себя. Если в хозяйстве вавилонских владык были сотни тысяч рабов и крестьян, тысячи километров каналов, предназначенных для искусственного орошения и для движения судов, огромные территории и бесконечные границы, то греки - обитатели небольшого полиса, где на виду каждый человек, и каждый свободный имеет право голоса, не видели смысла в огромных количествах. А для нужд полиса система счисления, построенная на алфавите, вполне годилась. Центром мира для грека было человеческое тело - оно же было самым прекрасным объектом в этом мире. А образом мира или космоса был полис. Греческое мышление было геометрически-предметным, и главным, чему оно служило и что оно исследовало, была совершенная мера. Мера во всем. И единицей этой меры был человек. Поэтому и числа греков - это длины отрезков. Явно сформулировал эти предпочтения греческой философии и математики (которая была разделом философии) Аристотель, жестко прекратив все разговоры о бесконечности, которые начались как обсуждение Зеноновых парадоксов. Мир - конечен и мал, подобен человеческому живому телу, и только такой мир достоин называться космосом - (от "космео" - красивый). Если природа не терпит пустоты, откуда же в ней возьмется число нуль?
      
       Философия шуньяты
       Само изображение нуля на каменной табличке в Гвалиоре стало итогом очень длинного развития понятия нулевого числа, позиционного и операционного нуля, которое началось задолго до нашей эры. Значительно повлияли на формирование концепции нуля те формы мышления, которые выработались в более поздних джайнизме и буддизме и главное, это - учение о нирване.
       Говоря о махаяне - одном из главных направлений буддизма - философ и индолог А. М. Пятигорский пишет: "В основе учения лежит идея о непредставимости истины в категориях бытия или небытия. Вместо этого вводится понятие "шуньяты" или "пустотности", как абсолютного состояния, с точки зрения которого всякая действительность не обладает никакой сущностью, являясь чистой формой или энергией. Эти взгляды оказали влияние на развитие индийской математики (открытие нуля)".
      
       Нуль и бесконечность
       Именно индийские математики изобрели современный нуль во всех его трех ипостасях. Например, в книге Брахмагупты написанной в 7 веке нашей эры уже активно используются отрицательные числа и вводятся операции с нулем. Брахмагупта определяет нуль как результат вычитания числа из самого себя. И формулирует совершенно корректные правила операций сложения и вычитания с нулем и отрицательными числами. При этом отрицательные числа он определяет как "долг".
       Брахмагупта говорит, что любое число, умноженное на нуль, есть нуль, и делает отчаянную попытку ввести деление на ноль. Он утверждает: "Нуль, разделенный на нуль есть нуль". Это, конечно, ошибка, с точки зрения нашей математики, но в этом есть настоящая математическая дерзость, настоящая энергия заблуждения, которая привела индийскую математику к совершенно удивительным открытиям. В частности, Бхаскара второй в книге "Венец науки" ("Сиддханта-сиромани") написанной около 1150 года делает еще одну попытку понять природу деления на нуль. Он пишет: "количество, деленное на нуль, становится дробью, знаменатель которой равен нулю. Эту дробь называют бесконечностью. Это количество неизменно, даже если многое будет прибавлено или отнято, поскольку нет изменений в бесконечном Боге, ничего не меняется в нем, если миры будут созданы или разрушены, и бесчисленные существа рождены или уничтожены".
       То есть связь нуля и бесконечности, тоже была осознана индийской математикой.
      
       Путь открытия
       Блестящая работа индийских математиков была воспринята арабскими математиками и благодаря двинулась завоевывать Европу. Аль-Хорезми в 9 веке написал книгу "Индийское искусство счета", в которой описывает десятичную позиционную систему счисления.
       С начала XII века и в Европе стала распространяться заимствованная у арабов позиционная десятичная система счисления. Однако университетские профессора не проявляли к ней особого интереса, предпочитая излагать пифагорейскую арифметику или правила абака. Считается, что первыми по-настоящему оценили удобство арабской цифири итальянские купцы. Новая нумерация прижилась в купеческой среде Италии и в ремесленных городах Южной Германии на излёте Средневековья, в XIV-XV веках. Коммерсантам богатых торговых стран особенно часто приходилось составлять векселя, сметы, вычислять сложные проценты. Десятичная система окончательно утвердилась в Европе, когда вместо дорогостоящего пергамента (выделанной тонкой кожи) появилась более дешёвая бумага, на которой можно было производить арифметические расчёты. Но даже развитие книгопечатания не смогло полностью вытеснить счёт на абаке.
       Леонардо Пизанский, или Леонардо Фибоначчи, в своим сочинении "Liber abaci" (1202) выступил убеждённым сторонником новой нумерации: "Девять индусских знаков, - писал он, - суть следующие: 9, 8, 7, 6, 5, 4, 3, 2, 1. С помощью этих знаков и знака 0, который называется по-арабски "zephirum", можно написать какое угодно число". Здесь словом "zephirum" Леонардо передал арабское слово "as-sifr", представляющее собой транслитерацию санкритического "sunya", то есть "пустое", которое служило названием нуля. Слово "zephirum" дало начало французскому слову "zero" (нуль) и итальянскому слову "zero". С другой стороны, от арабского слова "as-sifr" произошло русское слово цифра. Вплоть до середины XVII века это слово употреблялось специально для обозначения нуля. Например, в "Арифметике" Магницкого цифрой называется только нуль. Латинское слово nullus (никакой) вошло в обиход для обозначения нуля только в XVI веке. Только к 1600 году нуль получил широкое распространение в Европе, но все еще сталкивался с сопротивлением.
      
       Величие нуля
       Нуль не был открыт на практике или путем наблюдений. Нуль - это абстрактное понятие очень высокого уровня, обратное математической бесконечности.
       Современный нуль был изобретен индийской математикой, когда создавались основы арифметики. Без нуля можно обойтись как в практических вычислениях, так и в образовании сверхбольших чисел, хотя с нулем в общем случае удобнее. Нуль - это результат построения выдающейся математической структуры, одно из величайших достижений человечества.
      
      
      
      
      
      
      

    Вундеркинд

       В дословном переводе с немецкого слово "вундеркинд" (Wunderkind) значит "чудо-ребенок". Вундеркиндом  обычно и называют ребенка, который настолько обгоняет по своему развитию сверстников, что взрослые смотрят на него, как на чудо. Обычно раньше других проявляются способности в математике, музыке, шахматах. Я хочу поговорить именно о юных математиках.
      
       Норберт Винер
       Довольно редко вундеркинды достигают выдающихся успехов став взрослыми, но такие случаи есть. Одним из примеров может служить судьба Норберта Винера -- чудо-ребенка, ставшего выдающимся математиком и одним из основателей теории информации.
       В своей книге "Бывший вундеркинд" ("Ex-prodigy") Норберт Винер подробно описал свои детство и юность - детство и юность вундеркинда.
       Норберт Винер родился 26 ноября 1894 года (Колумбия, Миссури) в семье будущего профессора славянских языков Гарвардского университета Лео Винера. Отец Норберта юношей уехал из России и обосновался в США. Он обладал выдающимися способностями к языкам: по его словам, за две недели, пока пароход шел из Англии в Америку, Лео Винер выучил английский.
       Винер-старший рано заметил незаурядные способности своего сына. И вплотную занялся его образованием, основу которого составляли языки и математика, которой филолог и сам много занимался.
       Время мальчика Норберта было предельно уплотнено. Кроме занятий с отцом, он много читал, причем не только художественную, но и научную литературу. Понимал ли он то, что читает? Позже в биографии Винер напишет об этом так: "Не думаю, что все то, что мне доводилось прочесть, я понимал. Но что такое понимание? Многие, очень многие вещи отлегли в моей памяти, и потом через много лет всплыли в ней. Оказывается, я думал о них все это время".
       В девять лет Норберт поступил в школу старшей ступени, и его одноклассниками стали 15-16-летние юноши. В 12 лет Норберт уже учился в колледже. А в 18 получил докторскую степень Гарвардского университета по философии и основаниям математики.
       Бессистемность образования, случайность прочитанных книг формировали совершенно нетипичный склад ума. Норберт рос принципиально разносторонним ребенком: философия, математика, биология сочетались и пересекались в его образовании. Все это привело уже в зрелом возрасте к тому, что Винер стал основателем такой междисциплинарной науки, как кибернетика. Он мог представить себе то общее, что есть у машины и животного, и в чем их реакции схожи с поведением и мышлением человека.
       Норберт стремительно опережал время. Но ему бывало очень тяжело. Мальчик уставал. И в какой-то момент едва ли не главной целью его жизни стало освобождение от пристальной опеки отца. В своей биографии Норберт вспоминает, с каким облегчением он уехал из дома в Англию, чтобы пройти курс у выдающегося логика Бертрана Рассела, пишет, насколько ему стало легче, когда он понял, что отец уже не может руководить его математической подготовкой: Лео просто перестал понимать, чем же занимается его сын
       Вспоминая свое детство, Норберт постоянно возвращается к тому стрессу, который он испытывал. Особенно мальчик страдал от многочисленных журналистов, атаковавших чудо-ребенка, а его отец гордился не столько сыном, сколько собственной системой воспитания. Норберту пришлось много лет доказывать отцу, самому себе да и всем окружающим, что его успехи -- это не только заслуга особенной системы воспитания и образования Лео Винера, но и собственный талант Норберта.
       Конечно, отец сыграл огромную роль в жизни и карьере великого ученого. Но не исключено, что Норберт достиг бы выдающихся успехов и без той сумасшедшей гонки, в которой он участвовал с детских лет. Нужно было быть очень крепким и выносливым, чтобы выдержать систему воспитания Лео Винера. К счастью, Норберт выдержал. Но это удавалось далеко не всем чудо-детям. Другие дети Лео Винера при той же системе воспитания ничего выдающегося не добились. А вот детство у всех у них было совсем невеселое.
      
       Взрослые и вундеркинд
       Чудо-ребенок с первых своих шагов подвергается жесткому давлению взрослых: это и родители, для которых их чадо часто единственный путь к славе, и журналисты -- любители и создатели сенсаций. Но ребенок вырастает. И если средний человек демонстрирует обычные способности, то окружающие даже и не интересуются этим, а от вундеркинда ждут только выдающихся достижений. И это тоже источник постоянного стресса. Человек должен быть великим математиком. Должен продолжать кормить публику сенсациями. За что ему такое испытание?
       Говорят, из вундеркиндов редко вырастают гении, но из обычных людей гении вырастают еще реже.
      
       Девочка Саша
       Когда я столкнулся с девочкой Сашей, я испытал сначала удивление, а потом растерянность близкую к шоку. Я оказался совершенно не готов к разговору. 13-летних детей обычно не волнует проблема корпускулярно-волнового дуализма - то что элементарная частица в одних экспериментах проявляет свойства частицы, а в других - волны. Девочка Саша спросила: "Как это понять?" И эта проблема ее действительно мучила.
       А как это объяснить? Неужели засыпать ребенка ворохом имен и результатов, накопленных за последние сто или даже двести лет? И его под этой грудой похоронить? А ведь ответить в таком случае необходимо. И даже если ребенок не все поймет, он запомнит то, что было сказано и, может быть, через много лет эта память проснется в нем. Главное, что любознательный ум запомнит, что ответ есть, трудный, малопонятный, но есть. А это, может быть, важнее всего.
       Можно обвинить Лео Винера в тех перегрузках, которым он подверг Норберта, но он вел сына по пути познания, на который тот и сам рвался всеми силами. Чтение и проникновение в тайны мира было для Норберта жизненно важной необходимостью, и он просто мог бы перегореть, применяя свои огромные интеллектуальные возможности к пустяковым задачам.
       Сталкиваясь с вундеркиндом, мы должны понимать, что рядом с нами настоящая бомба, чью взрывную волну нужно направить в мирном направлении. Вундекинда нужно даже немного прятать, а вовсе не выпячивать его способности. Прятать -- чтобы уберечь.
       Воспитание вундеркинда всегда непросто и всегда требует изобретательности и пристального внимания со стороны учителей и в первую очередь родителей. Иногда вовремя подаренная книга может решить множество проблем и родителей и ребенка.
      
       Вы -- вундеркинд
       А теперь я обращаюсь прямо к моему герою.
       Вы учитесь в школе. С математикой все у вас замечательно -- никаких проблем ни с задачами, ни с теоремами. Вам необыкновенно легко. То, на что ваши одноклассники тратят часы и часы, вы решаете за минуты. Вы получаете грамоты и призы на математических олимпиадах. Вы читаете книги, которые, может быть, непонятны вашим родителям и учителям. И в этих книгах уже появляются лебединые шеи интегралов и зубастые сигмы с бахромой индексов. И вот вы слышите восторженный шепот: вундеркинд.
       Помните: математика большая, а жизнь длинная. То, что вы знаете сегодня, -- это только далекие подступы к настоящей науке. Вам еще предстоит многое узнать, прежде чем вы сможете продуктивно работать как реальный ученый. Математика больше жизни -- всего времени, отпущенного вам на этой земле, не хватит, чтобы изучить все области этой великой (и по размерам тоже) науки. Но и жизнь больше математики, и в ней много другого и не менее, может быть, интересного. Не нужно замыкаться в одном, пускай даже захватывающем предмете, не нужно отбрасывать все остальное, даже не прикоснувшись к нему. Может быть, ваш талант в другом, а математика -- это только подступы. Может быть, в вас дремлет биолог или писатель. Не переоценивайте своих достижений и не спешите с окончательным выбором. Вы еще успеете. А ваши заслуги оценят другие.
       Да сопутствует вам удача.
      
      
      
      
      
      
      

    Часть IV. Усилие смысла

      
      
      
      

    Последний дар Тевта

      
       Интернет вызывает эрозию времени в отдельно взятой больной голове (моей). Или точнее: всех пространственно-видимых временных форм. Но ведь есть фронт настоящего - фронт последних новостей. Есть, но прошлое не имеет глубины - все прошлое одновременно. Если быть совсем точным: есть будущее, которого нет, и есть прошлое, но сразу все - одним большим куском. Значит, есть только прошлое. Значит, это мир после времени. Постмодернизм? Значит, так.
       Интернет убивает привычные формы времени, отказываясь его структурировать в виде пространственной последовательности. В виде номеров газет и журналов. Телерадионовостей, вышедших в эфир такого-то числа, во столько-то.
       Интернет - это память, которая не умеет забывать. Это - вечная нетлеющая газета. То, что напечатано на "газетной" (в прямом смысле) бумаге, не проживет дольше недели. Газета месячной давности - это (когда-то) раритет.
       Книгу нужно издавать на хорошей бумаге, в хорошем переплете, иначе она рассыплется, не выдержит повторного чтения. Это - признаки временной иерархии, это - глубина прошлого и проникновение в будущее.
       А Интернет это отменяет. Он помнит все. И все приумножает. И все отдает. Все сразу. По первому требованию. Ты не можешь сказать - это ерунда, это я так, черкнул не по делу. Не черкай на скрижалях.
       Посттемпоральная эпоха. Эпоха электронного документа. До него не было ничего - была пустота. Смутные фигуры людей. Они движутся, машут руками, что-то друг другу говорят, говорят, говорят... От их разговоров не остается ничего, только головная боль и нечеткое ощущение едва намеченных решений, несделанных выводов. Странно. Все эти люди должны сидеть почти без движения перед экранами мониторов и писать: создавать новые электронные документы.
       Какое сегодня число? Который час? А почему вас это волнует? У одного из моих корреспондентов, которому я только что отправил сообщение, сейчас поздний вечер вчерашнего дня, но он не спит, я это точно знаю. Как раз понять, что у него ночь, мне стоило некоторых усилий. Проще было спросить у него самого. Главное, это совершенно не важно ни мне, ни ему.
       У другого корреспондента сейчас полдень. Его нет сейчас за компьютером. Он - N/A (not available). У меня 10:54am. Что значат эти цифры? Они задают одну из последовательностей сортировки. Они входят в ключевое поле, по которому можно искать письмо в длинном списке. Это все. Но письмо гораздо удобнее искать по другим полям: по адресату, по теме или вообще по содержанию.
       Мир без времени -- это в первую очередь мир обратимый. В нем воспроизводимо и повторимо все.
       Чем оперативнее обновление поисковых индексов, чем проще поиск в Сети, тем меньше ощущается время как таковое. В пределе оно совсем не ощущается. Время элиминируется как ненужная, мешающая сущность.
       Я нахожусь в состоянии вопрос - ответ. Меня интересует последовательность разговора, но сам разговор никогда не начинается и никогда не заканчивается. Пауза между репликами, как ее замерить? как измерить пустоту?
       Интернет, как воронка, засасывает нецифровой мир. Текст, звук, картинку - скоро запахи и тактильные ощущения. Граница цифрового мира - это граница моей свободы. Здесь я дома. Очень скромных средств - обычных операций булевой логики - мне хватает, чтобы найти и выделить все, что угодно.
       Сеть уже нельзя уничтожить. Она уже вечна. Вечность - это Сеть.
       Я иду по улице. Ко мне подходит человек и бьет по голове обрезком трубы. Я падаю. Меня пинают тяжелые ботинки. Два идущих навстречу мента сворачивают в переулок - у них есть дела поважней. Это не оцифруешь.
       Так что же там - за границами цифрового мира? Только боль? И все? Так зачем же вы хотите, чтобы я стремился туда? Ты стал придатком компьютера. Конечно, только это случилось не вчера, а двадцать лет назад, когда я получил первую зарплату за написанную программу. Интернет дал мне свободу. Я смог быть счастливым. Не часто, но все-таки.
       "В чем новизна ситуации? В принципиально иной структуре информационных процессов. Оружие массового поражения завтрашнего дня -- не атомная бомба, но информация. Предыдущие полвека люди учились жить при свете факта, что простым нажатием кнопки можно уничтожить город. Это изменило человеческое сознание. Теперь же мы на пороге мира, где целую культуру можно стереть, как папку с файлами. Ее попросту не будет, если некто с соответствующим чемоданчиком нажмет на "Delеte". Существует предельное число носителей языка, при котором язык еще жив. Существует и предельное число читателей Пушкина, при котором Пушкин наличествует. Уберите пиаровскую программу в виде школьного курса литературы -- и нашего золотого XIX века не станет уже послезавтра"" (Ольга Славникова, "К кому едет ревизор? Проза "поколения next"" - "Новый мир", 2002, N 9).
       В чем новизна ситуации? В принципиально иной структуре информационных процессов. Нельзя стереть не только целую культуру. Нельзя стереть даже собственную случайно брошенную фразу, во всяком случае, никогда нельзя быть уверенным, что ты ее стер. Попадая в Сеть, слово начинает свой бесконечный дрейф. Не говоря уже о культуре. Самого понятия "целая культура" -- как отдельная культура, например русская, -- не существует. Всякая отдельная культура перевязана миллионами ссылок со всем прочим миром. И граница ее размыта, бесконечно-изломанна, фрактальна.
       В Сети с десяток полных собраний сочинений Пушкина, кроме частичного цитирования. Яndex откликается на слово "Пушкин" полумиллионом ссылок. Такое не сотрешь.
       Бергсон разделял время и длительность. Время - теснейшим образом связанная с пространством абстракция естественнонаучного метода познания. Длительность есть проживание, в котором настоящее есть накопление смыслов. Интернет - это чистая длительность. Умница Бергсон актуален сегодня, как газета. "Материя и память". "Творческая эволюция". (http://www.philosophy.ru/library/berg/0.html)
       Интернет адсорбирует мир. Впитывает его. Постиндустриальный мир - мир информационный. Интернет - форма существования информации и потому форма существования человека.
       Сеть - это все? Нет, не все. Есть еще смерть. В Сети нельзя умереть. Человека можно разобрать на социальные функции и каждую запрограммировать на годы вперед. И его фантом будет получать письма и периодику, даже отвечать - возможно, несколько формально, но отвечать, - даже сможет понемногу довольно долго играть на бирже. Он будет платить по счетам и получать деньги. Его давно не видели? Вероятно, он предпочитает замкнутый образ жизни. Деловой, обязательный, несколько суховатый человек. Он умер лет сто назад.
       Я вижу, как рассыпаются книги. Рассыпаются на цитаты. Если текст настолько плотен, что из него нельзя дернуть короткий отрывок, он идет на дно под собственной тяжестью, как топор. Длинный текст не нужен. Страница-две-три, не больше. Мир строится не из слов, а из фрагментов. Слово - это слишком сложно. Клише - другое дело. Стандарт деловой переписки. Если вы придерживаетесь устойчивых, общепринятых формулировок и оборотов, то можете не беспокоиться о языке, на котором вы пишете, - перевод на любой европейский язык будет выполнен вполне качественно. Если вы захотите поиграть словами, захотите добавить что-то неожиданное - тогда переводите сами. Автоматический переводчик с этим не справится.
       Сократ говорит: "Так вот, я слышал, что близ египетского Навкратиса родился один из древних тамошних богов, которому посвящена птица, называемая ибисом. А самому божеству имя было Тевт. Он первый изобрел число, счет, геометрию, астрономию, вдобавок игру в шашки и в кости, а также и письмена. Царем над всем Египтом был тогда Тамус, правивший в великом городе верхней области, который греки называют египетскими Фивами, а его бога -- Аммоном. Придя к царю, Тевт показал свои искусства и сказал, что их надо передать остальным египтянам. Царь спросил, какую пользу приносит каждое из них. Тевт стал объяснять, а царь, смотря по тому, говорил ли Тевт, по его мнению, хорошо или нет, кое-что порицал, а кое-что хвалил. По поводу каждого искусства Тамус, как передают, много высказал Тевту хорошего и дурного, но это было бы слишком долго рассказывать. Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: "Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости". Царь же сказал: "Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой -- судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых" (Платон, "Федр", http://www.philosophy.ru/library/plato/fedr.html).
       Тевт еще поразмыслил и вернулся к царю через 5 тысяч лет. Он сказал: "Посмотри, царь, что я принес тебе. Это называется Интернет. Теперь тебе не нужно читать книги, тебе не нужна библиотека. Просто, если тебя заинтересует какая-то проблема, ты сформируешь поисковый запрос (один или несколько), проанализируешь результаты поиска, и через несколько минут у тебя будет все необходимое, чтобы ответить на возникший вопрос, если ответ на него существует. Разве это не лучший из даров, которые приносили тебе смертные и боги?". Царь покачал головой: "Опять ты меня расстраиваешь, Тевт. Я смирился с твоим прежним даром, потому что письмо - это зеркало человеческой мысли, а мысли, чтобы понять и оценить себя самоё, это зеркало иногда необходимо. Но то, что ты принес мне сегодня, много хуже и вреднее искусства письма. Это - инструмент, который убивает память. Тебе уже не нужно помнить даже того, в какой именно книге ты прочел то или иное. Достаточно приблизительно написать фразу и послать запрос - поисковая система ответит тебе. И твоя память, которая была тренированным мускулом, окончательно превратится в дряблую тряпку. Но чтобы найти разрывы в знании, чтобы открыть новое, нужно понять и представить то, чего еще нет. Это совсем не то же самое, что искать готовый ответ. Вместо того, чтобы задуматься, ты будешь механически перебирать ссылки. Что может быть хуже?"
       Из письма филолога Татьяны Касаткиной автору: "Володя, тебе, как, наверное, всякому, кто когда-либо работал в науке, известна ситуация "подбрасывания" информации, причем исключительно самой необходимой, из "ниоткуда": вдруг без всяких просьб друзья приносят книгу, в которой все, что нужно, или натыкаешься на нее в каком-нибудь открытом доступе, или проходишь мимо стола, а там раскрыто на странице, где все для тебя, а больше ничего нужного и во всей книге не будет, - и т. д. Мне кажется, что интернет-поиск - это попытка человека рационализировать процесс получения информации - от привычного недоверия к тому, что невоспроизводимо в опыте и поэтому не может считаться "достоверным". Он хочет "наверняка" находить, не полагаясь на игру "случая". В таких случаях, то есть когда человек говорит: "Уйди Ты, я хочу сам", Он отходит - и человек начинает барахтаться "сам"".
       Да, да, да. О, лукавый Тевт! Зачем мне твои дары? Разве не лучше привычное напряжение ума, когда он, прощупывая мягкую пустоту, вдруг натыкается на единственный вывод и обжигающая простота развязки обращает хаос в кристальную структуру? Лучше, но...
       Память растворяется в Сети. Человек не существует без поисковых систем. Он просто не помнит ничего, почти ничего. Память перемещается из головы человека вовне. Человек становится интеллектуальным инвалидом. Он не может жить по-другому. Но ведь и без электричества и связи человек больше не может жить...
       Ты совсем не ходишь пешком, ты даже не знаешь, как дойти от Лубянки до Пушкинской. Ну и что? Зато я знаю, как доехать на метро. Что важнее -- умение ориентироваться в городе или умение достигать цели? Быть может, умение достигать. Но только ты не увидишь и не узнаешь сам город, который станет для тебя всего лишь утомительной транспортной сетью.
      
      
      
      
      
      
      

    Вандалы клоак

       К определению понятия "информация"
      
       Декларация новых луддитов
       На одной из сетевых новостных лент мне попалась на глаза заметка, которая показалась необыкновенно характерной и типичной. Это -- очередная декларация борцов с засильем высоких технологий: "В свое время Достоевский писал: "Кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: "Лучше поработите нас, но накормите нас"". Его пророчество сбывается в нашем информационном веке - темном, управляемом корпорациями царстве, предсказанном такими легендарными художниками, как Брюс Стерлинг и Джордж Лукас... Мы стремимся быть частью этой информационной среды и с появлением в нашей жизни каждого нового устройства, сервиса или цифрового подключения ощущаем новые потребности. От Интернета до пейджера, от радио до телефона - в информационном мире никогда не заходит солнце; мы постоянно включены в глобальную матрицу информационной сферы. Мы свыклись с ней и непрерывно купаемся в море электронных стимуляторов. А в стремлении удовлетворить свой техноголод мы, получив новейшие и крутейшие устройства или хайтек-услуги, становимся все более зависимыми от этих продуктов и их производителей - настолько, что, когда что-то ломается или оказывается под угрозой, наша работоспособность падает или иссякает. Принимая во внимание эти частые технические или юридические проблемы, можем ли мы считать себя свободными и сильными, во что нам предлагали поверить? Технология затягивает, как азартные игры и героин. По собственному желанию или по чьей-то воле мы покупаем новые устройства и постоянно модернизируем свою технологию по целому ряду причин, как реальных, так и воображаемых, и без последней хайтек-"примочки" чувствуем себя некомфортно. Корпорациям это нравится, так как, приобретя и начав использовать их продукты или услуги, мы впадаем в зависимость. Кончится тем, что они, по существу, овладеют нашей информацией -- а со временем обществом и нами самими" (http://zdnet.com.com/2100-1107_2-5085574.html?tag=zdnnfd.comment).
       Это типичные слова новых луддитов - борцов с неслыханными скоростями информационного века: наркозависимость, невозможность нормального существования вне компьютерного мира, ненадежность производимой корпорациями высокотехнологичной продукции. Хотя никто уже не помнит, какое оно, это нормальное существование. Генри Торо тоже не всю жизнь прожил в лесу. И такими ли уж надежными были прядильные станки, которые громили исторические луддиты в 1811 году в Ноттингемшире? И что же защищал Джордж Байрон в палате лордов? Свободу от угнетателей или свое дешевеющее на глазах родовое поместье от текстильных монополистов?
      
       По направлению к абсурду
       Но просто так отмахнуться от подобных высказываний не получится. На них придется отвечать по существу. И не только потому, что голоса противников технологического взрыва звучат все громче и среди них немало глубоких и мудрых людей. Можно вспомнить эссе Станислава Лема "Дорога без возврата", в котором фантаст и мыслитель поднимал те же вопросы, или статью Михаила Эпштейна "Информационный взрыв и травма постмодерна", посвященную проблемам, с которыми сталкивается человек, будучи не в силах справиться с потоками информации. Даже находясь внутри этого технологического прорыва, работая программистом или обозревателем достижений индустрии высоких технологий, невозможно не чувствовать, что все не так радужно, как казалось буквально четыре-пять лет назад.
       Чтобы попытаться понять происходящее, я попробую вернуться к началу - к определению понятия количества информации, которое дал Клод Шеннон. Я напомню в общих чертах, что говорил основоположник. Мерой информации служит энтропия источника, то есть непредсказуемость и неопределенность каждого следующего символа в дискретном сообщении. Чем выше непредсказуемость, тем выше информативность. Грубо говоря, сенсация, неожиданность максимально информативны, а сообщение, десять раз пересказанное, давно известное, содержит количество информации близкое к нулю.
       Сегодня складывается впечатление, что мы живем по закону Шеннона, то есть стремимся увеличить непредсказуемость и новизну, увеличить информационное насыщение окружающей нас действительности, но вся ли это информация, которая нам необходима, и та ли это информация?
       Есть один крайне существенный аспект, который обычно не рассматривают - может быть, как раз ввиду его явной очевидности: максимальной информацией обладает сообщение, где каждый новый символ в сообщении абсолютно случаен, то есть полностью непредсказуем. Но в естественных языках - русском или английском - предсказуемость выше 50 процентов, то есть каждый второй символ в достаточно длинной фразе полностью предопределен. И, кстати, самый предсказуемый, предопределенный, а значит, самый информационно бедный (по Шеннону) язык - это язык поэзии.
       Самое информационно ценное сообщение не может быть включено в естественный язык. С точки зрения человека, это сообщение - полная абракадабра, произвольный набор букв.
      
       Усилие смысла
       Я приведу пример текста, который был создан компьютерной программой - роботом-писателем, причем довольно ученым: этот робот знает грамматику, но значений слов для него не существует - существует только их согласование. Он выбирает слова случайным образом из обширного словаря и произносит: "Исповедь без аур, познанная алтарем, будет философствовать о надоедливых целях с престолами; она возрастает, вандалом клоак обобщая промежуточные твердыни. Пело об упертостях, преобразившись над монадой капища, искусственное Божество нагвалей и обобщало честного ангела с аурой. Позор с воодушевлением будет позволять ходить под сенью существ с колдунами" (http://www.necromancers.ru/about.html).
       Количество информации, по Шеннону, в этом высказывании вполне нормальное - среднеязыковое. Смысла в нем нет вовсе. Хотя мы и можем придумать какую-нибудь, даже вполне разумную, интерпретацию. Но это будет уже привнесенная нами разумность.
       Любые битовые наборы, и те, что передаются по глобальным сетям, и те, что лежат на винчестерах наших дисков, это тоже -- "вандалы клоак" и "обобщенные промежуточные твердыни". В них нет смысла. Смысл находится где-то на другом уровне, он теснейшим образом связан с мыслительным усилием человека - усилием понимания и объяснения.
       Высокая пропускная способность каналов связи, стремительно растущее быстродействие и прочие радости технологического бытия - не панацея и тем более не самоцель. Мы стали образованнее, мы завели множество знакомых по всему миру, мы успеваем заключать все больше сделок за день. Но нельзя не заметить, что все это - количественные показатели.
       Спросим себя: в чем смысл всех этих наших действий? Ответить на такой вопрос крайне непросто. Хорошо, если человека удовлетворяет ответ: таким образом я заработаю еще больше денег. Это - ответ безмятежного человека. Но он удовлетворяет далеко не всех. Деньги - тоже специфический вид информации, и простое его накопление - не ответ. Много информации по Шеннону - это может быть ничтожно мало по Достоевскому.
       Страхи сегодняшних новых луддитов - это не только боязнь остаться аутсайдерами, не поспевая за информационной гонкой. Хотя и подобные опасения небезосновательны. ООН ввела такое понятие, как информационная бедность: оно отражает рост социального неравенства по принципу доступа к Сети, потому что в нынешних условиях - это доступ к знанию.
       Но тревога новых луддитов - это еще и интуитивный страх перед утратой традиционного смысла. Смысл предполагает не просто передачу посимвольной или побитовой информации. Смысл требует установления связей; по возможности всех связей данного слова, текста или образа. Смысл есть точка кристаллизации, узел в глобальной сети познания, и этот узел должен быть крепко стянут. Но порождение смысла требует большого времени на обдумывание. А вот этого-то времени у нас и нет.
       Проще всего проиллюстрировать представление о смысле на примере кроссворда. Кроссворд состоит из слов, образующих определенный рисунок, причем слова пересекаются по одной или нескольким буквам. Представьте себе, что вы выписываете все слова из кроссворда в линейную цепочку. Это абсолютная абракадабра покруче творений робота-писателя.
       Но вы разрываете цепочку и начинаете строить пересекающиеся ряды из слов - по горизонтали и по вертикали. Слова пересекаются. Информационная ценность символов, стоящих на пересечении, не равна энтропии в каждой цепочке, ни даже сумме энтропий обеих цепочек. Эта ценность - в связи слов, образующих словарный рисунок. А вот он-то как раз имеет для вас смысл - и смысл этот чисто эстетический.
       Порождение новых смыслов и есть разгадывание подобного кроссворда, только слова в нем имеют неопределенное значение, и рисунок рождается вместе с ними. Поэт Сергей Гандлевский сказал, что стихи - это магический кроссворд с проблеском истины в перспективе. Вот этого проблеска истины мы и лишаем себя, замыкаясь в одномерных языках, требующих обязательного обновления и расширения, движущихся всегда в одну и ту же сторону, хотя смысл может лежать совсем не в той стороне, где рождается последняя новация высоких технологий.
      
       Опасность новизны
       Мы действительно сегодня получили некоторый перекос в сторону создания инструмента по сравнению с его использованием. Лучшие инструменты -- старые. Дедов молоток, отцовские пассатижи. Они всегда по руке. Если инструменты меняются быстрее того временного промежутка, который требуется на их освоение, они становятся не просто не нужны, они становятся опасны - поскольку мы все превращаемся в полузнаек и неумех. А если к тому же старые инструменты оказываются неработоспособными, мы попадаем в ловушку. Старыми - нельзя, новыми - кое-как, "по умолчанию", то есть так, как их настроил для нас заботливый разработчик. А ведь и он ошибается, и ошибается часто, поскольку сам находится в той же самой ситуации, что и мы: он тоже использовал полузнакомые и непроверенные инструменты, скажем, применял при создании программ неряшливо написанные библиотеки объектов. Непрерывное выбрасывание новых инструментов в точности соответствует шенноновской мере информации: новое, непредсказуемое необыкновенно богато информацией. Но если это новое не было осмыслено, то весь процесс становится производством "вандалов клоак" и "обобщением упертостей", как говаривал наш знакомый робот.
       Поток информации непрерывно растет, и человек по-настоящему знает и понимает очень немногое. Ему не хватает времени на осмысление, не хватает времени на выстраивание и прояснение связей чуть более глубоких, чем те, которые возникают в поисковых системах, когда мы ищем глобальное вхождение в сетевой контекст слова или понятия, а в ответ получаем десятки или сотни тысяч ссылок, упорядоченных, вообще говоря, чисто механически. Если редкие слова - термины, названия - уяснить еще можно, то главные слова языка - "любовь", "ненависть", "жизнь", "смерть", "добро", "зло" - начисто смыты сетевым штормом. С точки зрения Google или Яndex, на них указывают миллионы ссылок, а значит, они не значат в точности ничего.
       Осмысление и обобщение информации -- это процесс медленный. Но его информационный выигрыш не просто больше, но больше в бесконечное число раз. Осмысление восстанавливает структуры порядка из окружающего информационного хаоса, и эти структуры способны адсорбировать на себя - кристаллизовать - неограниченно большие информационные объемы. Но нам не хватает времени на выращивание кристаллов понимания, мы слишком быстро живем.
      
       Глубокая информация
       Необходимость немедленно реагировать на информационные раздражители приводит ко многим неприятным последствиям. Если А передает сообщение Б, то на самом деле сообщением являются не сами слова, которые пишет А и читает Б. Слова - слишком сложные и громоздкие объекты, их коннотации очень разнообразны и не нужны для понимания сообщения. Обмен происходит общими, разделяемыми значениями, которые известны обоим адресатам. При этом А должен попытаться предельно минимизировать необщий индивидуальный смысл, который может быть доступен только ему, иначе Б придется не просто реагировать дежурными фразами, а задуматься над текстом, и это приведет к самым негативным последствиям: задержке ответа и неоднозначности интерпретации. Это никому не нужно. Информация должна быть проглочена прямо на лету, она должна быть предельно ясна и однозначна, предельно формализована, как текст договора купли-продажи. Поскольку большинство участвующих в коммуникации заинтересовано в том же, информация подвергается глобальной нивелировке и подравнивается, теряя глубину.
       Нам хватает времени на множество поверхностных действий и реакций и не хватает на то, чтобы продумать и структурировать информацию. Глубокая информация не нужна. Она не востребована, и потому ее становится все меньше. Не потому, что люди перестают думать над серьезными проблемами, а потому, что это "тяжелая" информация: она не летает по Сети, а еле-еле ползает, натыкаясь на множество фильтров: на элементарное непонимание и нежелание понять, на обыкновенный и повседневный цейтнот, в котором мы живем.
      
       Медленное время
       Новые луддиты - часто совсем неглупые люди, и не обязательно они громят закусочные "Макдоналдс" или взрывают опоры электропередачи. Они думают. Они смотрят на мир, он им не нравится, и они пытаются понять -- почему.
       Книга Томаса Хилланда Эриксена называется "Тирания мгновения. Быстрое и медленное время в информационный век" (Thomas Hylland Eriksen, "Tyranny of the Moment. Fast and Slow Time in the Information Age"). Эриксен пишет об острейшем дефиците медленного времени. Того самого времени, которое необходимо для осмысления и понимания. Того времени, которое необходимо для полноценного созревания и роста. Есть ощущение, что не все можно ускорить. Есть вещи принципиально неускоряемые. Говорят, если собрать девять женщин, они не смогут родить ребенка за месяц. Наша спешащая эпоха категорически не согласна с этим утверждением. Пусть одна вынашивает голову, другая -- левую ногу, третья -- правую и т. д. Потом склеим, и -- гуляй, Вася.
       Медленно вызревают действительно новые идеи, в том числе в науке и в технике. Наше программное обеспечение уже серьезно отстает от "железа". Несмотря на все попытки поставить разработку программ на технологический конвейер, люди пишут медленно и плохо, а машины писать не умеют.
       Смысл или информационный узел нельзя измерить в битах линейного последовательного сигнала. Смысл неодномерен. Смысл не стоит в какой-то предопределенной цепочке символов, но он перемыкает разные цепочки и тем самым порождает множество новых, небывших путей и связей. Смысл живет другими - нелинейными - ритмами.
       Пытаясь выстроить наше существование с опорой на принципы линейного сообщения, требуя ежедневного, ежеминутного обновления информационной картины, мы развязываем, разрываем, растаскиваем смысловые узлы. Нам они уже мешают. И уходит на задний план настоящая поэзия, настоящая литература, то есть такая, которая не вкладывается в одномерное пространство однозначной коммуникации. И уходит фундаментальная наука, которая также занимается поисками и исследованиями пересекающихся, перекрученных, как ДНК, цепочек идей, и они уже мешают линейной новизне.
      
       Битовый набор
       Нам остается масскульт, новостные ленты, новые компьютеры, новые средства связи. Они становятся все свободнее, все меньше остается заповедных мест, куда они еще не проникли. Они становятся все сильнее, все незаменимее. Приходится предположить, что они начнут думать за нас, то есть порождать новые смыслы. Но здесь есть очень серьезные сомнения, и, во всяком случае, пока ничего подобного даже близко не видно.
       Нет, я не призываю громить ближайший "Макдоналдс" или бойкотировать продукцию "Microsoft". Я понимаю неизбежность ускоряющегося процесса производства информации. Это связано, в частности, с тем, что для осмысления и освоения мира нам нужен эмпирический материал, который сегодня нам способны доставить только компьютерные модели и результаты подробнейших массовых измерений, сохраняемые в настолько больших информационных массивах, что человек без компьютера работать с ними не в состоянии. Я понимаю, что мир уже распался на биты, и, чтобы как-то удержать всю эту груду в относительном порядке, нам необходимы все более мощные машины. Но главной потерей нашего времени становится смысл. Колеса информации нельзя остановить, но их необходимо хотя бы отчасти перенаправить в ту сторону, от которой мы сейчас стремительно удаляемся.
       Роджер Пенроуз, нобелевский лауреат по физике, один из крупнейших ученых нашего времени, сказал: "Сознание представляется мне таким важным явлением, что я не могу поверить в его "случайное" возникновение в результате сколь угодно сложных вычислений". Но компьютер может только вычислять. И эти слова Пенроуза звучат даже серьезнее, чем предостережения новых луддитов. Компьютер может не все, и, передоверив ему собственное существование, мы можем себя потерять.
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Голос поэта

       Тезисы к исследованию проблемы автокоммуникации
      
       О голосе и значении. Аристотель. Гегель. Деррида
       "Итак, то, что в звукосочетаниях, -- это знаки представлений в душе, а письмена -- знаки того, что в звукосочетаниях. Подобно тому как письмена не одни и те же у всех [людей], так и звукосочетания не одни и те же. Однако представления в душе, непосредственные знаки которых суть то, что в звукосочетаниях, у всех [людей] одни и те же, точно так же одни и те же и предметы, подобия которых суть представления". (Аристотель, "Об истолковании", 16а, 3 -- 9) (Аристотель. Сочинения в 4-х томах, т. 2. М., 1978, стр. 93.)
       Даже если не углубляться в то, что же именно вкладывал Аристотель в понятие "душа", его мысль достаточно прозрачна. Фактически он утверждает следующее: говорящий стремится выразить то, что он чувствует и знает. Но при произнесении слова происходит неизбежное искажение этого внутреннего смысла. Слово теряет свое значение, близкое тому представлению о предмете, которое человек сохраняет в душе и которое едино для всех людей как объективное знание.
       Когда речь записывается, то есть преобразуется в набор литер, она теряет еще и индивидуальность произносимого слова, то есть еще дальше уклоняется от единой истины. Записанное слово -- это тень тени. Слушая говорящего, мы, несомненно, ближе к пониманию истины, которую он провозглашает, чем читая, может быть, те же самые слова, но написанные на бумаге. Можно ли эту потерю восполнить?
       Гегель, продумывая определение поэзии в "Эстетике", говорит о том, что поэзия -- "это искусство речи, абсолютно истинное искусство духа и его проявления как духа". (Гегель Г. В. Ф. Эстетика. В 4-х томах, т. 3. М., 1971, стр. 19.)
       Единственным средством для решения такой абсолютной задачи Гегель полагает звук, и "...только звук, являющийся относительно еще наиболее соразмерным духу чувственным материалом" . Звук голоса -- это проекция духа во внешний мир. Но роль звука в поэзии не та, что в музыке, где он единственен и самодостаточен. В поэзии звук "всецело наполняется духовным миром и определенным содержанием представления и созерцания и является чисто внешним обозначением этого содержания". Можно сказать, несколько отступая от гегелевской терминологии, что поэзия с точки зрения философа -- это осмысленный и одухотворенный звук, а вовсе не звучащая мысль, как принято считать сегодня. Порядок здесь определяет иерархию.
       Проблеме "Голоса" и его связи с оппозицией "означающее -- означаемое" уделил большое внимание Жак Деррида. Философ многое сказал в защиту звучащего слова. Правда, говорил он в основном цитатами из Руссо, но цита-тами вполне сочувственными: "...если Руссо от-носится к алфавитному письму с подозрением, но не отвергает его полностью, то лишь потому, что существует и нечто худшее. Буквен-ное письмо со структурной точки зрения -- это лишь предпоследний этап этой истории. Его искусственность имеет свой предел. Не бу-дучи связанным ни с каким конкретным языком, оно все же отсы-лает к звуку (phone) или к языку как таковому. Будучи фонетичес-ким письмом, оно по сути своей связано с наличием говорящего субъекта вообще, с трансцендентальным говорящим, с голосом как самоналичием жизни, которая слышит собственную речь. В этом смысле фонетическое письмо не есть абсолютное зло. Оно не есть послание смерти, хотя и возвещает о ней". (Деррида Жак. О грамматологии. М., 2000, стр. 496.) А пределом -- письмом мертвого языка Деррида полагает язык науки. "Всеобщее письмо науки было бы, таким образом, абсолютным отчуждением. Самозаконность, автономия представляющего (знака) становится абсурдной: она достигает своего предела и порывает с пред-ставляемым, со всяким живым (перво)началом, со всякой живой наличностью".
       Для собственно научного знания такой "неживой" язык является, вероятно, единственно возможным. Чтобы проводить формальные преобразования уравнений или писать компьютерные программы, необходимо еще до всякого высказывания быть уверенным в полной формализации и определенности каждого знака. Ясно, что такого рода немой язык непригоден для искусства поэзии. Но достаточно ли для поэзии наличие "трансцендентального говорящего" или ей все-таки необходим индивидуальный голос поэта?
       Игорь Шайтанов, анализируя сборник современной поэзии, писал: "Если быть совсем точным, то это не стихи, а тексты. Для меня разница достаточно определенна: стихи -- это то, что предполагает голос, тексты -- немы. Они для чтения. Даже не вслух, а глазами. Это совсем не обязательно худшая, а просто другая поэзия, со своими достоинствами и своими подводными камнями. Об эти камни и разбилось немало текстовых творений". (Шайтанов Игорь. Подмалевок. -- "Арион", 2002, N 3.) Игорь Шайтанов допускает существование специального вида поэтического творчества -- текстов, хотя и полагает, что они не имеют отношения к стихам.
       Утрата голоса приводит в пределе к алгебраизации поэзии, к ее омертвлению, к отрыву слова от живого означаемого. Как говорит Деррида -- это еще не смерть, но весть о смерти. Возможно, именно утрата живого голоса и есть одна из тех причин, которые привели к автономизации поэзии, к замыканию ее в собственном пространстве значений и потере читателя? Того самого читателя, который в первую очередь слушатель. Он не может пробиться к живому звучанию слова и потому не может разделить эмоцию, о которой ему пытается говорить поэт. Читатель не понимает автономное слово поэта, не может интерпретировать его значение и как результат -- не доверяет тексту и теряет к нему всякий интерес.
       В песне слово звучит, но оно неполноценно. Здесь оно только один из моментов. Его осмысленность умаляется, а звук господствует. В тексте слово немо, обобщено до степени трансцендентального говорящего, не согрето живым индивидуальным представлением.
       Но если поэзия -- это обязательно осмысленный звук, словесный голос, то чей это голос? Деррида, комментируя слова Руссо, говорит: "Есть два типа выступающих перед публикой персонажей, два типа людей, участвующих в зрелище: с одной стороны, оратор или проповедник, с другой -- комедиант. Первые двое представляют сами себя, в них представляющее и представляемое сливаются воедино. Напротив, комедиант рождается из разрыва между представляющим и представляемым. Подобно букве как означающему в алфавите, по-добно письму, комедиант не вдохновляется, не воодушевляется ника-ким конкретным языком. Он ничего не обозначает. Он даже не жи-вет, он отдает свой голос взаймы. Он -- рупор".
       Конечно, поэт при таком разделении "всех выступающих перед публикой" относится не к типу комедиантов, а к ораторам и проповедникам. Но поэт -- это особенный случай. Мало того что он представляет сам себя и говорит то, что должен сказать, он говорит о себе самом. Это случай предельный. Отказываясь от той опоры достоверности, которую дает ему голос, поэт замыкается в себе и становится комедиантом, который играет спектакль для одного зрителя -- для самого себя. Это театр перед зеркалом. Голос поэта -- это необходимая нить, которая может связать поэта и его слушателя-читателя. Отказ от нее приводит к автономизации и внутреннему замыканию. Наверное, такая позиция тоже имеет право на существование. Но, во-первых, это не поэзия в традиционном понимании, а во-вторых, это -- демонстративный отказ от коммуникации, и сетовать на отсутствие и равнодушие публики в этом случае по меньшей мере странно.
       Деррида объясняет и то, почему столь неубедительно звучат стихи в испол-нении актера. Актер не помогает коммуникации, а предельно ее усложняет, внося дополнительный, почти непроходимый шум в ту связь, которая могла бы возникнуть между поэтом и слушателем-читателем.
        
       Необходимое уточнение
       Высказывания Деррида и Гегеля, приведенные мной, на первый взгляд друг другу противоречат. Когда Гегель говорит об осмысленном звуке, он исходит из развиваемой им концепции последовательного восхождения от абстрактного (наличного бытия) к предельно конкретному понятию, и одухотворенный звук находит себе место в этом процессе. Деррида этой "лестнице" не доверяет. С его точки зрения, важно не рациональное обоснование и не строгость теории -- она себя уже дискредитировала, поскольку не в силах выразить реальность в ее полноте, важна эмпирическая точность. И голос -- со всеми его задыханиями, обмолвками и ошибками -- крайне важен для Деррида. Это не тот голос, в котором сквозит и рождается гегелевское понятие, это -- точка входа, точка прорыва реальности в текст.
       Можно сказать, что оба эти подхода к пониманию природы голоса дополнительны. В том смысле, который вкладывали в это понятие основатели квантовой механики, в первую очередь Нильс Бор, заметивший, что дополнительным к глубокой истине будет другая, более глубокая истина.
       Голос выражает гегелевское "понятие", с одной стороны, и живой реальный феномен -- с другой. В первом случае он развернут в будущее и служит той тканью, на которой оттиснуты строки, передаваемые провиденциальному собеседнику. Во втором -- голос является проводящей средой, которая позволяет облеченному доверием смыслу вторгнуться в создаваемый сегодня поэтический текст.
       У поэзии нет другого пути в вечность, кроме современности. И эту дверь нужно распахнуть мощно и широко. Во весь голос.
      
       Автокоммуникация. Лотман
       Более всего человек доверяет самому себе.
       Декартова аксиома "Мыслю -- следовательно, существую" легла в основание всей современной европейской философии. Доверия факту собственного мышления оказывается достаточным, чтобы утверждать собственное существование. "Я знаю -- гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гёте" (Маяковский, "Облако в штанах").
       Человек доверяет себе, потому что его субъективная истина для него абсолютна. И, в общем, нет более достойного доверия источника информации.
       Роман Якобсон предложил модель коммуникации, в которой выделяет, в частности: адресанта (или отправителя информации), само передаваемое сообщение и адресата (получателя информации). (Модель Якобсона практически дословно повторяет более общую модель Клода Шеннона, предложенную в работе "Математическая теория связи" ("A Mathematical Theory of Communication", 1948). Якобсон несколько адаптировал модель Шеннона для нужд лингвистики. См.: Jakobson R. Linguistics and Poetics. -- In: "Style in Language". Cambridge, 1964, p. 353; Шеннон Клод. Математическая теория связи. -- В его кн.: "Работы по теории информации и кибернетике". М., 1963, стр. 245.)
       Ссылаясь на эту модель, Лотман предлагает рассматривать два типа каналов связи: направление "Я -- ОН", в котором "Я" -- это субъект пере-дачи, адресант, а "ОН" -- объект, адресат. В этом- случае предполагается, что до начала акта коммуникации некоторое сообщение известно "мне" и неизвестно "ему". И другой случай, когда адресант и адресат совпадают. Лотман называет этот случай автокоммуникацией и обозначает как канал связи типа "Я -- Я". "Случай, когда субъект передает сообщение самому себе, то есть тому, кому оно уже и так известно, представляется парадоксальным. Однако на самом деле он не так уж редок и в общей системе культуры играет немалую роль".
       Почему информация, передаваемая по каналу "Я -- Я", не является полной тавтологией? Лотман пишет: "В системе "Я -- Я" носитель информации остается тем же, но сообщение в процессе коммуникации переформулируется и приобретает новый смысл. Это происходит в результате того, что вводится добавочный -- второй -- код и исходное сообщение перекодируется в единицах его структуры, получая черты нового сообщения <...> Передача сообщения по каналу "Я -- Я" не имеет имманентного харак-тера, поскольку обусловлена вторжением извне некоторых добавочных кодов и наличием внешних толчков, сдвигающих контекстную ситуацию.
       Характерным примером будет воздействие мерных звуков (стука колес, ритмической музыки) на внутренний монолог человека". (Лотман Юрий. Семиосфера. СПб., 2000, стр. 163 -- 164.)
       То есть вторжение во внутренний монолог внешнего размеренного звукового воздействия приводит к тому, что сообщение подвергается изменению (искажению) "шумом". Но это специфичный шум. Лотман называет его "вторичным кодом". Этот код оказывается источником принципиально новой, порождаемой здесь и сейчас информации, которой не было в первичном сообщении, той информации, которая не может родиться при передаче информации по каналу "Я -- ОН", где информация всегда частично утрачивается и никак не восполняется. Согласно Лотману, канал "Я -- Я" является единственным источником новой информации, которая возникает внутри замкнутого информационного континуума. Важнейшую роль в порождении этой информации играет ритм.
       "Механизм передачи информации в канале "Я -- Я" можно представить следующим образом: вводится некоторое сообщение на естественном языке, затем вводится некоторый добавочный код, представляющий собой чисто формальную организацию, определенным образом построенную в синтагматическом отношении и одновременно или полностью освобожденную от семан-тических значений или стремящуюся к такому освобождению. Между первоначальным сообщением и вторичным кодом возникает напряжение, под влиянием которого появляется тенденция истолковывать семантические эле-менты текста как включенные в дополнительную синтагматическую конструк-цию и получающие от взаимной соотнесенности новые -- реляционные -- значения. Однако, хотя вторичный код стремится превратить первично зна-чимые элементы в освобожденные от общеязыковых семантических связей, этого не происходит. Общеязыковая семантика остается, но на нее наклады-вается вторичная, образуемая за счет тех сдвигов, которые возникают при построении из значимых единиц языка ритмических рядов различного типа <...> Так, всматриваясь в узор обоев или слушая непрограммную музыку, мы приписываем элементам этих текстов определенные значения. Чем более подчеркнута синтагматиче-ская организация, тем ассоциативнее и свободнее становятся семантические связи. Поэтому текст в канале "Я -- Я" имеет тенденцию обрастать индивидуальными значениями и получает функцию организатора беспорядочных ассоциаций, накапливающихся в сознании лич-ности. Он перестраивает ту личность, которая включена в процесс автоком-муникации <...>
       Нет необходимости доказывать, что описанный нами механизм одновре-менно может быть представлен и как характеристика процессов, лежащих в основе поэтического творчества".
       И далее: "Поэтические тексты, видимо, образуются за счет своеобразного "качания" структур: тексты, создаваемые в системе "Я -- ОН", функционируют как автокоммуникации, и наоборот: тексты становятся кодами, коды -- сообще-ниями. Следуя законам автокоммуникации -- членению текста на ритмичес-кие куски, сведению слов к индексам, ослаблению семантических связей и подчеркиванию синтагматических, -- поэтический текст вступает в конфликт с законами естественного языка. А ведь восприятие его как текста на есте-ственном языке -- условие, без которого поэзия существовать и выполнять свою коммуникативную функцию не может. Но и полная победа взгляда на поэзию как только на сообщение на естественном языке приведет к утрате ее специфики. Высокая моделирующая способность поэзии связана с превра-щением ее из сообщения в код. Поэтический текст как своеобразный маятник качается между системами "Я -- ОН" и "Я -- Я". Ритм возводится до уровня значений, а значения складываются в ритм".
       Включение читателя в процесс автокоммуникации поэта есть высказывание поэта, адресованное себе, но как бы проходящее через пространство читателя-слушателя. Подобное включение может стать источником глубокого доверия к высказыванию. Нигде, кроме поэзии, такая специфическая форма коммуникации невозможна. Даже в прозе между читателем и писателем происходит обмен представлениями, внешними им обоим. Это, в частности, видно по той функции, которую выполняет время в прозаических произведениях: время писателя, конечно, не совпадает с реальным временем читателя. Совпадение времени драматурга и времени зрителя возможно в театре, но там, как убедительно показывает Деррида, происходит категорическое несовпадение значения высказывания, которое искажается ролью актера, отчуждающего значение. Поэзия располагает возможностью включения слушателя-читателя в пространство автокоммуникации поэта в тот момент, когда поэт читает свои стихи, а слушатель погружается в метрически организованное голосовое и словесное пространство поэта. Слово в таком пространстве может получить не-обыкновенную убедительность и точность. Слушатель не просто получает некоторую информацию, он включается в процесс ее порождения. Он буквально участвует в создании стиха.
        
       "Метрическая выдвинутость" слова в стихотворении
       Стихотворение звучит всегда в "прямом эфире". Сравнивая протекание времени в прозе и поэзии, Ирина Роднянская пишет: "В лирическом стихо-творении <...> бытийную основу составляет не изображение, а высказывание и его конструктивную основу -- не фабульное, а метриче-ское время (которое тоже отличается от реального времени и дви-жется прерывно, сгустками -- от строфы к строфе, от стиха к стиху, причем стихи могут быть неравновелики). Единицами высказыва-ния являются словесные значения в их логико-синтаксической связи. Это -- "текст". Однако совместными усилиями всех слоев стихотворной структуры (на основе метра) словесные значения не только связываются логически, но и выдвигаются, и взаимоотражаются. Возникает образный "подтекст". Следовательно, в стихе словесные значения являются не средством формирования сопо-ставляемых единиц, а важнейшими, "верховными" объектами сопо-ставления и сцепления. Поэтому из слова природа стиха "выжи-мает" все возможное: чем слово "многовалентнее", тем лучше". (Роднянская И. Б. Слово и "музыка" в лирическом стихотворении. -- В сб.: "Слово и образ". М., 1964, стр. 231.)
       Коммуникация в метрическом пространстве-времени стиха обладает некоторыми характерными чертами, отличающими ее от обычной языковой коммуникации. Сама метрическая схема транслируется непосредственно, как целостная звуковая матрица, которую, как атомы кристаллическую решетку, образуют слова. Можно сказать, что и читатель-слушатель, и поэт "понимают" метрическую структуру одинаково вне зависимости от слов, которые ее образуют. Метрическая структура может быть отчуждена от словесных значений, но ничем, кроме слов и связей слов, их взаимного притяжения и отталкивания она образовываться не может. Единое метрическое пространство, в которое включены, как два коммутирующих текста, и поэт и слушатель, позволяет упростить процесс трансляции значения до практически случая автокоммуникации.
       Особая метрическая "выдвинутость", подчеркнутость и единство слова, строки или строфы порождает другие отношения близости, отличные от прозаического текста. Например, рифмующиеся слова "ближе" друг другу, чем к своим непосредственным соседям. Линейная информация изменяется этим новым отношением близости: строки складываются в "столбики", а строфы в трехмерную "стопку", и на этом процесс порождения многомерного пространства не заканчивается. Ассоциативная свобода почти не ограничена, когда у слова оказывается не только предшествующее и последующее, как это всегда в линейной коммуникации, но и ближайшие в соседней строке или строфе. Метрика "будит" множество словесных значений, ветер налетает сразу со всех сторон. "Поэтому из слова природа стиха "выжи-мает" все возможное: чем слово "многовалентнее", тем лучше".
       Единое пространство разделяемых и порождаемых поэтом и слушателем-читателем словесных значений возникает не всегда. Но оно может возникнуть в "мерном" пространстве поэзии, чего при линейной коммуникации добиться очень трудно, если вообще возможно.
         _________________
      
       Голос поэта -- и чуткое ухо слушателя. И поэт, и слушатель погружены в метрическое пространство, в котором в реальном времени, "квантованном" ударами слов, разворачивается автокоммуникации поэта, и эта гудящая воронка затягивает слушателя. Более близкий "теоретический контакт" (Гегель) невозможен.
       Поэт должен читать свои стихи, завораживая слушателя, вводя его в тот медитативный транс, в котором слова и смыслы плавают и колеблются, по-разному видимые на просвет, но обладающие красотой и строгостью кристалла.
       Поэт должен читать свои стихи, потому что никто другой этого сделать не сможет. Стихи, не наполненные его живым голосом, еще не вполне существуют. А прочитанные, они могут получить необходимый импульс для путешествия в будущее.
         Однажды Дмитрий Воденников признался в частной беседе: "Когда я пишу стихи, у меня болят связки". Так, вероятно, и должно быть.
      
      
      
      
      
      
      
      

    We're all immortal

      
       Я наткнулся на эту заметку, готовя новости высоких технологий. Я даже помню, что именно искал, - описание беспроводной мыши.
       Форум, на который я забрел, -- довольно известное место в Сети. Здесь печатаются в основном статьи и обзоры, посвященные новому программному обеспечению, новым аппаратным средствам и разным прочим сетевым примочкам, "фичам" и "багам" -- то есть неожиданным возможностям и досадным ошибкам. И здесь идет не прекращающийся ни в какое время суток разговор. Это известный форум, но подобных ему в Сети очень много. Профессиональный разговор прерывается суждениями вполне отвлеченными, бывает весело, бывает и занудно. Все как везде.
       Заметка Эндрю Томаса -- одного из постоянных координаторов форума -- полный "оффтопик", то есть совершенно не в тему. Но именно она остановила мое внимание и заставила задуматься уже не о беспроводных мышах и прочем новостном соре, а о Сети как о пространстве-времени, в котором человек живет и продолжает жить после смерти. Заметка называется "We're all immortal" (http://www.theinquirer.net/?article=11601) "Мы все бессмертны").
       Она показалась мне настолько серьезной, что я приведу ее в своем переводе почти полностью. Эндрю пишет:
       "Около двух лет назад этот человек умер. Я никогда не встречался с ним, никогда не видел его фотографий, никогда не говорил с ним по телефону. Он жил на другом краю планеты. Почему же я плачу?
       Я общался с ним только одним способом: мы обменивались электронными письмами и постами на нашем форуме -- то есть обычными текстовыми сообщениями, в которых иногда мелькали смайлики. Мы переписывались года два, и он стал моим другом. И я почувствовал, что знаю его лучше, чем многих людей, которых встречаю каждый день.
       Когда он вдруг перестал появляться на форуме, я и несколько других постоянных участников обсуждения почувствовали, что произошло что-то плохое. И через несколько дней мы узнали, что он умер. И мне не стыдно признаться, что слезы навернулись на глаза. Я никак не ожидал, что его смерть произведет на меня такое впечатление, самое сильное после смерти моей матери. Многие участники форума почувствовали то же самое. Есть что-то очень личное и даже интимное в электронной переписке. И это чувство может потеряться при реальной встрече лицом к лицу. Многие участники нашего форума встречаются в разных точках Великобритании, некоторые, но гораздо реже -- в Соединенных Штатах. Письма и посты от людей, живущих в Богом забытых местечках -- в Люксембурге или Дании, имеют даже особую тонкую пикантность по сравнению с теми, авторов которых мы можем реально встретить. Это общение немного напоминает чтение книги или прослушивание радиопередачи, когда мы должны мобилизовать наше воображение, чтобы заполнить пробелы, чтобы представить лицо человека.
       Но, конечно, важно и то, что мой умерший друг -- Дон -- был очень интересным человеком. Вот его собственные слова: "Совсем кратко. Сын фермера. Два года в колледже. Пришлось бросить -- на ферме нужно работать, чтобы платить за нее. Мы с приятелем установили 6 камер для систем мониторинга дамбы Даллеса. Много оборудования. Кабели. Усилители. Работа на монтаже кабелей и репитеров кабельного телевидения. Ферма, ферма -- целый день. Но два плохих года -- и ферма вылетела в трубу. Механик -- где только можно. Тракторист. Рабочий на чужих ранчо. И так всю неделю. Наконец вернулся в школу. Закончил колледж. Работа в госпитале невропатологом. Бросил. Ушел. Программист и координатор. Писал программы для умственно отсталых. Ушел. Послал все это к черту. Проектирование и разработка программ для поддержки на дому умственно отсталых, наркоманов и алкоголиков. Рабочее время дробится на части, но нужно как-то сводить концы с концами. Детей нужно растить, и какие-то деньги для этого нужны. Несколько лет -- здесь. Несколько лет -- там. И так всегда -- снова и снова".
       Прошлой ночью новичок нашего форума попросил рассказать о том, кем же был на самом деле Дон Мартин. Когда я начал просматривать мою старую электронную почту, я был потрясен тем, что все было в точности таким, как если бы Дон все еще был жив. Ничего не изменилось.
       У меня был только один способ общения с этим парнем, и Дон остался в электронной переписке совершенно живым. Один из постоянных участников форума написал: "...того человека, которого я никогда не видел, чей голос я никогда не слышал, голый текст выражает гораздо сильнее, чем моя память того, с кем я реально встречался".
       Когда я читаю материалы Дона, комок подкатывает к горлу. Это сильнее того чувства, с которым я смотрю на фотографию моей матери, умершей несколько лет назад. Лицо на снимке -- это только тень человека, а человек, который раскрывается за письмами и постами, -- до сих пор абсолютно живой.
       Так я наконец понял, чем Интернет может помочь нам. Мы останемся жить навсегда. На нашем форуме - 300 тысяч постов. Не удаляйте их".
      
       Я не переписывался с Доном. Я не являюсь постоянным участником этого форума. Но заметка Эндрю Томаса меня глубоко тронула.
       Человек, выходя в Сеть, становится производителем текстовой информации -- он пишет, и пишет много, иногда в сотни раз больше, чем до своего подключения к Интернету. Но письмо -- это средство обмена конфиденциальной информацией. Пост -- это публичное высказывание. Это может быть короткое замечание на форуме, написанное под псевдонимом и содержащее всего-то смайлик :)). Но, сделав этот шаг, человек становится тем, кем в эпоху Гутенберга были избранные, -- он становится писателем.
       Разница между устной речью и речью письменной огромна. Даже ерундовое публичное письменное высказывание требует совершенно другой сосредоточенности, требует отчетливой формулировки своих мыслей, если мы хотим, чтобы нас понял не один человек, который хорошо нас знает, а любой, кто составит себе труд прочесть наше сообщение. И это усилие, несомненно, сохраняется в тексте. Но есть и встречное движение. Человек, читающий пост в гостевой книге, тоже совершает усилие -- усилие понимания. И это иное усилие, не совпадающее с тем, которое мы прикладываем, чтобы понять реального собеседника. Мы не видим мимики, не слышим голоса. Мы сосредоточены только на тексте. Как точно отметил Эндрю Томас -- включается наше воображение, мы стремимся достроить образ человека, довообразить его. Это усилие очень похоже на то, которое мы проделываем при чтении книги, когда мы представляем себе героев Достоевского и Толстого, встретить которых в жизни у нас шансов вроде бы нет.
       Но человека, который живет на другой стороне планеты, встретить тоже вряд ли удастся. Это в принципе не исключено, но настолько маловероятно, что такую возможность можно и не рассматривать. И что совершенно точно -- мы никогда не встретим всех людей, с которыми нам доводилось поговорить на форумах.
       По мере развития Сети мы пишем все больше и все больше читаем. Мы учимся видеть человека за скупыми строчками форумных постов и помогаем другому увидеть себя.
       Конечно, можно обменяться фотографиями или поговорить по телефону, но это, как ни странно, не всегда необходимо. Написанное слово богаче. Слово оставляет нам гораздо больше свободы. Мы можем представить себе нашего собеседника таким, каким нам удобно. Представить его более соответствующим тем словам, которые он написал на форуме.
       Встретив человека, нам его еще нужно разговорить, а у него может быть плохое настроение. Он может просто по характеру оказаться молчуном, и нам не удастся вытянуть из него ни слова. А на форуме он будет говорить тогда, когда ему удобно, о том, что ему интересно. Он раскроется перед нами по собственному желанию, а не потому, что будет вынужден к этому разговору краткостью встречи.
      
       Эндрю Томас с горечью пишет о том, что фотография матери -- это только тень человека. Это -- лицо без слов. Если человек очень близок нам, общение практически не вербализируется. С самыми близкими говорить, в общем-то, особенно не о чем. Здесь работают другие каналы передачи информации: взгляд и улыбка говорят настолько много, что словами уже трудно что-то существенное добавить. И в результате, когда человек уходит, ты смотришь на его фотографию, в отчаянии пытаясь припомнить его слова, и не можешь. А помнишь? Не помню. Почти ничего не помню.
       Солнце пронизывает березняк. Синее небо. Мы с бабушкой идем собирать "огоньки". Оранжевые цветы по зеленому склону... Чем дальше -- тем больше оранжевого... А ведь она рассказывала мне о своем детстве, о церковно-приходской школе, о том, как читала Писемского в приложениях к "Ниве"... Много ли я помню из этих рассказов? Даже из тех, что слышал, уже будучи взрослым? Почти ничего. Речь умолкла.
       Несчастный бесписьменный XX век! Век молчания! Век телефона! Самого ненавистного мне изобретения человечества. Звонок врывается в твой мир, рвет ход твоих мыслей, рвет живой разговор, требует ответа. Ничего не останется, сказанное слово смолкнет, а вот написанное...
      
       Мир Интернета кажется ближе даже не XIX веку с его длинными обстоятельными письмами, а XVIII -- веку романов в письмах, в которых письменное общение полностью моделирует и замещает невербальную реальность. Все, что мы читаем в этих романах, подано в виде прямой письменной речи персонажа и потому субъективировано и приближено к человеку -- к читателю. Он читает чужую переписку так, как будто подглядывает через плечо. Конечно, роман в письмах строится по жестким композиционным правилам, сюжет строго просчитан. Но форма письма остается.
       Сегодня человек пишет письмо, оставляет пост на форуме, кто-то ему отвечает. Чьи-то слова остаются без ответа. И вся эта огромная масса текстов на множестве языков выглядит как бесконечно длящийся роман в письмах. Но если писателей всегда было мало и от народа они всегда были страшно далеки в силу того, что литературный талант -- это редкость в любом обществе и языке, то сегодня каждый писатель своей судьбы. Ему не надо выдумывать персонажа -- он может сосредоточиться на собственных реальных интересах и похождениях. Но человек может еще и выдумать героя -- дать ему имя и вообразить судьбу. А это уже настоящее творчество. И выдуманный персонаж, и реальный письменный человек реализуются через посредство создаваемых текстов. И остаются в виде созданных текстов.
       Человек уходит в Сеть. Уходит, чтобы остаться там навсегда. Он оставляет в Сети свои статьи, заметки, финансовые отчеты, свои письма, свои посты, странички... Он выражает себя все более и более полно. Он пишет каждый день. Он ведет публичный дневник. И часто даже не один. Он обнародует свои вполне домашние сочинения, например стихи на сайтах самопубликаций. Число мест, где человек оставляет все больше и больше информационных следов, увеличивается не по годам, а именно по часам.
       Конечно, то бессмертие, которое предлагает Интернет, -- это ничто по сравнению с телесным и духовным бессмертием христианства. Но чтобы христианское бессмертие стало подлинной опорой в ежедневной жизни нужно быть крепким в вере. Конечно, тогда все эти игры с Интернетом покажутся паллиативом и подменой. Но Интернет не требует таких серьезных мировоззренческих предпосылок, он ограничивается куда более скромными. Та информационная форма бессмертия, которую дает Интернет, -- это уже много. А это бессмертие сегодня дано практически каждому, а не только избранным и великим, как это было в прошедшие века. Информационная форма бессмертия -- это шаг по направлению к мечте. Хотя на этом пути она и недостижима.
  • Комментарии: 2, последний от 20/03/2021.
  • © Copyright Губайловский Владимир Алексеевич (telega1@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 209k. Статистика.
  • Эссе: Публицистика
    • Оценка: 5.00*6  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.