Думаю, что редкий человек может не задать себе этого сакраментального вопроса, будучи искренне уверен в своей непогрешимости. И зря, ибо все мы грешны! Я, по-видимому, не самый первый и не самый последний человек по своей греховности. Но хочу покаяться (а это, говорят, и каждому не вредно!), а главное - публично попросить прощения у той, кому причинил столько моральных страданий. Лично я уже недавно просил у неё прощения по телефону, и она, по телефону же из Флориды, где она теперь живёт, простила меня. Но, повторяю, я хочу покаяться перед ней публично, чтобы люди знали, насколько сильно Нечистый может искусить, казалось бы, вполне приличного человека. И на какие низкие поступки может пойти этот человек, поддавшись искушению.
В одной из своих книг ("Любовная исповедь Тамароведа", М., 2006, с 27-28), я уже описал моё раннее, ещё студенческое покаяние, имевшее место на челябинском вокзале, после, пожалуй, первой подлости, совершённой по отношению к женщине:
"Я только качал головой, слёзы капали на сырок, на горлышко бутылки. И я решил, что больше никогда-никогда не буду поступать с женщинами так подло и так жестоко. Я, кажется, даже поверил в то, что так оно и будет. Знал бы глупый студент, на какие изощрённые подлости и жестокости к женщине (и не к мимолётной знакомой, а к самому близкому человеку - жене) решится он, будучи уже умудрённым и образованным человеком, доктором наук, профессором. Причём к самой молодой, самой беззащитной и самой любящей из всех трёх жён, бывших в его жизни... Знал бы - не уехал из Челябинска, а лёг бы прямо на вокзале на рельсы и дал пыхтящему и вонючему паровозу медленно переехать себя - жестокое и необузданное животное "кавказской национальности"!"
Главное, чего я до сих пор не могу понять, какие причины побудили меня так жестоко издеваться над моей молодой женой Олей? Может быть, это было реакцией на мою первую, ещё юношескую, неразделённую любовь в Тбилиси - городе моего детства? Или я почему-то решил отомстить моей беззащитной жене за те бесконечные издевательства, которым, будучи сам беззащитным, подвергался в Тбилиси в детстве? Или отыгрывался на ней за безразличие, и даже презрение ко мне со стороны девочек - моих одноклассниц?
Теперь, в далёкой Америке, Оля, будучи профессиональным психологом, наверное, сумела понять эту причину, и не только понять, но и простить меня. А я хочу не столько сам понять эту причину, как покаяться и узнать мнение людей - действительно ли я был таким уж негодяем, или сам стал жертвой психических отклонений садистического типа? И простит ли меня Господь, как простила Оля, за мои грехи, или мне грозит вечная кара? Ведь срок расплаты неумолимо приближается, и мне становится всё страшнее и страшнее...
Нет, не загонял я Оле иглы под ногти, не вырывал у неё по одному волоску, не пилил ей зубы мокрой пеньковой верёвкой. А расскажу ка я коротенько, как издевался над бедной девочкой, безумно полюбившей уже зрелого, сильного, умного и опытного хлыща "кавказской национальности".
Я познакомился с Олей Филатовой в 1977 году - тридцатисемилетний доктор наук, профессор, штангист и бодибилдер, с "дюймовочкой" двадцати лет от роду, обладательницей огромных серо-голубых глаз, полных чувственных губок и завидного бюста. Оля была "богемной" девушкой, работала в Большом Театре бутафором, водила дружбу с людьми искусства и жила в комнате коммунальной квартиры одна, что существенно облегчало наши интимные контакты. И ещё - выглядела она, несмотря на бюст, существенно моложе своих лет, я даже поначалу принял её за несовершеннолетнюю, что насторожило меня. Но Оля уже была любовницей моего ближайшего друга Мони (к сожалению, позже трагически погибшего), почему-то сделавшего всё, чтобы я не только поверил в её совершеннолетие, но и сблизился с ней.
И случилось непредвиденное - Оля влюбилась в меня. Но так, как мне не приходилось видеть ни в жизни, ни в кино, ни даже читать в романах. Она бросила Моню, и мы стали жить с ней вместе, а вскоре - в том же году - и поженились. Бедный Моня страшно переживал, но простил нас и остался нашим ближайшим другом. А все его попытки вернуть свой статус любовника Оля с гневом пресекала, хотя я особенно и не возражал. Так Моня и страдал, тайком наблюдая за нами вечерами через окно, что можно было легко сделать, ибо жили мы с Олей на первом этаже.
Как-то я застал его за этим странным занятием и был поражён поведением Мони. На все мои вопросы он только молча моргал, и с ресниц его капали слёзы. Несмотря на протесты, как с его, так и с Олиной стороны, я затащил Моню в нашу квартиру и мы стали там жить некоторое время втроём.
Коротенько и о том, как квартира, где Оля занимала только одну комнату, стала целиком нашей. После замужества Оля потребовала от советских властей района, чтобы всю квартиру - а это 80 квадратных метров - передали нашей семье. Аргументы: муж - доктор наук, а по действовавшим тогда ещё сталинским законам учёный имел право на дополнительную, довольно большую, причем неоплачиваемую жилплощадь. Власти подняли Олю на смех, но Моня подключил к этому вопросу прокуратуру, и вскоре нас пригласили за ордером. Старушку-соседку переселили этажом выше, чему она только была рада, и вся квартира оказалась нашей. Так что, я не стал мужем-"примаком", так как половину квартиры как-никак "принёс" я.
Возвращаясь к вопросу о моём негодяйстве, скажу, что по отношению к Оле оно началось сразу же после нашей свадьбы, имевшей место, между прочим, в ресторане "Седьмое небо" на Останкинской телебашне. Подозреваю, что все мои подлости начались с того, что Оля постоянно заверяла меня в своей страстной, доходящей до самоуничижения, любви ко мне. "Люблю тебя как кошка!", "Я - твоя рабыня!", "Делай со мной, что хочешь!", "Бей меня, сделай мне больно, убей меня!" - вот примерный ассортимент её восклицаний, преимущественно во время наших частых соитий. Восклицания сопровождались проливным дождём слёз на счастливо улыбающемся лице, и что беспокоило меня больше всего, страстными криками, которые я глушил, когда ладонью, а если она была занята, то губами, накрепко запирающими её вопиющий ротик. Соседи-то могли принять Олины вопли за крики о помощи при предполагаемых супружеских побоях.
Днём, когда я был на работе (а Оля бросила свою тут же после замужества), жёнушка рисовала меня по памяти - чаще всего портреты с лицом человека, уставшего делать людям добро. Рисовала и тело, заведомо прибавляя мышцам объём, а также некоторые части этого тела, соответственно, приукрашая и увеличивая их. Один такой рисунок поражённый Моня взял с собой в свой НИИ и показывал сотрудникам, боюсь, выдавая эту часть тела за свою.
Сочиняла Оля и песни, как на русском, так и на английском языках, и пела их мне по вечерам, сопровождая своей же музыкой на гитаре. Талантов у Оли было много, но главным её талантом была любовь ко мне, любовь всепоглощающая, как чувственная, телесная, так и романтическая в её богатейшем воображении. Я удивлялся такой любви, не верил в неё, и даже решил проверить, не притворяется ли моя молодая жена.
- Вот ты говоришь, что ты моя рабыня, даже просишь сделать тебе больно, - начал я издалека, - а вот если б я привёл другую женщину и лёг бы с ней при тебе, ты простила бы мне это?
Оля страстно и клятвенно заверила меня, что не только простила бы, но и готова помочь и самой привести мне "бабу".
- Я же люблю тебя, и любое твоё желание - закон для меня! - без тени притворства, глядя мне прямо в глаза своими влюблёнными супер-очами, заверила Оля.
Этим же вечером она привела мне симпатичную, совершенно юную и подвыпившую евреечку, начавшую приставать ко мне столь решительно, что я "сдрейфил", и наша с ней "любовь" не состоялась (чего я не могу простить себе до сих пор!).
Но следующие "подарки" Оли я принимал по-деловому и с благодарностью. Сама же Оля в наших любовных играх не участвовала, даже не оставалась с нами в одной квартире, убегая ночевать к своей тёте. Как-то она привела мне даже красивого парнишку, но я, по своей отсталости, сразу не врубился и решил, что она привела его себе. Так и проспали всю ночь втроём без толку, и только утром, когда парнишка уже ушёл, разобрались, что к чему. После чего я попросил Олю парней больше не приводить
Разнообразный секс, да ещё без каких либо усилий с моей стороны, понравился мне, и я подначивал Олю на это "сводничество". Но однажды я тайно исчез из дома вместе с "поставленной" мне подружкой на неделю и "забурился" с ней на её квартире. Это обидело Олю, и она перестала приводить мне новые "кадры".
Тогда я решил "подставить" её саму, склонить к греху, чтобы потом получать от неё преференции. Я пригласил Олю и моего хорошего друга - большого ловеласа - в ресторан "Минск" в центре города. Но до этого я договорился с другом, чтобы он "соблазнил" мою жену и отвёл на ночь к себе. С изменой мне, или без оной - это уже их дело. Видя, как они увлечённо танцуют, прижимаясь друг к другу, я разыграл из себя обиженного и оставил Оле на столике записку, что я ухожу и предоставляю ей свободу на эту ночь. А сам созвонился прямо из ресторана со своей подружкой и - бегом к ней домой!
Придя утром домой, я застал Олю всю в слезах - оказывается, прочтя мою записку, она впала в истерику, прогнала от себя моего друга и пошла домой. Но денег-то она не взяла с собой ни копейки, и пришлось ей идти ночью домой через весь центр города пешком. Это были её первые слёзы обиды от моей подлости, но отнюдь не последние.
Так как подружек мне Оля перестала приводить, я стал это делать сам, что её очень возмущало. Все мои доводы о её "безумной" ко мне любви не возымели действия. Договорились на том, что она будет уходить из дому на время пребывания там моих пассий, а по их убытию, снова возвращаться. Мобильников тогда не существовало, и решено было, что, приводя подругу, я ставлю мелом на входной двери в квартиру кружочек, а по её уходу, стираю его.
Но беда в том, что, будучи к моменту ухода дамы от меня сильно выпившим, я забывал стирать злополучные кружочки, и делал это только под утро, когда просыпался. Бедная Оля вынуждена была бродить вся в слезах по улицам всю ночь. Не нарушать же договор! Но однажды она, не выдержав холода и дождя на улице, вернулась домой ночью и, невзирая на меловой кружочек, открыла дверь квартиры. То-то было слёз, когда она узнала, что подружки уже с вечера нет, а я просто забыл стереть кружочек!
- Сколько я тебе прощала, а вот кружочков этих, что ты забывал стирать, простить не могу! - рыдая, повторяла она.
Мы, наконец, договорились, что новых подруг я приводить домой не стану - сам буду к ним ходить по необходимости, а вот старых, не возрастом, конечно, а тех, что были у меня до Оли, она ещё потерпеть дома может. Более того, она даже будет уступать нам наше просторное "брачное ложе".
Но "старые" подруги так зачастили к нам в гости, что Оля толком ни в ванную попасть не могла, ни в туалет, да и спать одной на узеньком диване под страстные стоны пьяных подружек и её милого мужа ей стало невмоготу.
Вот у неё и случилась новая истерика, причём в присутствии и под комментарии сразу двух моих подружек, когда Оля "в голос" рыдала, прислонившись к географической карте мира, вывешенной на стене в прихожей.
- Оленька, ну что же ты плачешь, прислонившись совсем не на то, на что надо! - ласковым голосом сочувственно проговорил я.
Оля даже оторвала от карты заплаканное лицо и обернулась ко мне. Подружки, наблюдавшие за этой сценой, сконфуженно замолкли.
- Ты же прислонилась к Восточной Сибири, к Якутии - там же холодно, так и простудиться недолго! Облокотись на Францию, на Испанию - там тепло, весело, и плачь сколько угодно! - зло сострил я под хохот подружек.
Сила звука нового Олиного рёва, думаю, превысила сто сорок децибел, что всем грозило потерей слуха.
Почему я поступал так, как я мог - взрослый умный человек, в меру верующий, терпевший столько издевательств в детстве, вести себя так по отношению к юному и беззащитному созданию, так искренне и горячо любящему меня? Загадка психологии, если не психиатрии!
Помню, что в первый после нашей женитьбы Олин день рождения, который совпадал с Международным женским днём, я решил навестить одну свою подругу и остаться там на ночь. Когда я сообщил об этом Оле, она опять впала в истерику и просила хоть на день рождения не оставлять её. Но я был неумолим - я обещал на Международный (не какой-нибудь, а Международный!) женский день навестить и поздравить свою старую подружку, а заодно и остаться у неё на ночь.
- Скажи спасибо, что я её сюда не привожу, ведь старых подруг ты разрешила мне приводить домой! - парировал я Олины стенания.
Более того, я заставил Олю позвонить моей подруге домой и сообщить, что она, то есть моя жена, отпускает меня к ней на ночь. И Оля, прерывая свою речь плачем сделала то, что я ей велел.
Однажды, придя утром домой от очередной подружки, я застал Олю спящей в постели и долго тряс её, пытаясь разбудить. Тут я заметил на тумбочке пустой пакет снотворного, кажется, люминала, а рядом записку:
"Ты ненавидишь меня, не знаю только за что. Думаю, ты будешь рад избавиться от меня, чтобы я не мешала тебе гулять. Не буди меня, не вызывай врача. Записку эту уничтожь. Знай только, что я всё равно люблю тебя! Оля".
Я изо всех сил затряс Олю, брызнул ей в лицо водой, и она приоткрыла глаза с огромными чёрными зрачками. Разбавив весь имеющийся запас растворимого кофе водой, я ложками стал кормить жену кофейной кашей. Мало-помалу она проснулась окончательно. Пересказав мне содержание своей записки, она снова горько зарыдала. Мне, буквально на минутку, открылась та отвратительная роль, которую, сам не понимая почему, я играл в её жизни. Я быстро разделся и лёг рядом со своей законной молодой женой и услышал те же вздохи, стоны и восклицания, что и обычно, только гораздо более тихим голосом - сил у неё не хватало.
А когда Оля пришла в себя окончательно и стала прежним весёлым игривым зверьком (я её называл обычно "барсучком", если был в хорошем настроении, и "барсучкой" - если в плохом), мои издевательства возобновились снова. Приводя очередную подружку, я заставлял Олю лежать рядом с нами, буквально, вводя её в бешенство. Или брал с собой в нашу постель Моню и безуспешно пытался "спарить" их в моём присутствии. Моня так любил Олю, что готов был на близость с ней в любой роли.
Помню, даже когда я приходил домой утром после бурно проведённой ночи где-нибудь на стороне, Оля брала меня за руку и решительно тянула в свою постель, не позволяя даже зайти в ванную. Моня, глядя на это широко раскрытыми глазами, пытался позволить мне хотя бы помыться под душем, но Оля, не отпуская моей руки, волокла к себе, поясняя Моне: "Пусть видит, как я его люблю!". И соитие наше в этих случаях было особенно бурным и страстным.
Кстати, эта необычная страстность Оли явилась предметом ещё одного изощрённого, буквально садистического, способа издевательства над ней. Садизм мой состоял в том, что во время соития, когда жена (она же кошка, рабыня, мазохистка, жаждущая боли и т.д.) уже была на высшей степени взвода, а соседи, не вполне понимая происходящее, негодовали по поводу её страстных воплей, я прекращал свои действия и вскакивал с постели. Дескать, так бурно реагировать во время соития вредно для здоровья женщины, и я, жалея её, прекращаю свои действа и встаю. Видели бы вы выражение лица моей юной жёнушки - она становилась дьяволицей! Эта "дюймовочка" догоняла меня, валила на кровать, диван, даже на пол, и, буквально, совершала акт изнасилования. Где она брала силы, чтобы свалить бывшего чемпиона по штанге, где брала ярость женщины-насильницы? Воистину, настоящая демоница Лилит, первая жена Адама, если помните!
Но так как Оля уже не в силах была выносить мои издевательства, она развелась со мной и сошлась-таки с безумно любящим её Моней. Они укатили на море аж на три месяца, а я привёл к себе мою старую близкую подругу, которую Оля хорошо знала и даже дружила с ней.
А через эти три месяца Оля приехала домой беременной и в ссоре с Моней. Почему-то он не захотел ребёнка от любимой женщины, и это явилось причиной ссоры. Пришлось Оле ложиться в больницу на аборт, который прошёл тяжело, с осложнениями. И в больницу к Оле ходил не Моня, а я с нашей общей подругой. А после больницы мы втроём довольно дружно прожили в нашей квартире месяца два, пока подруга не сошлась и не вышла замуж за своего старого знакомого. И стали мы с Олей жить как муж с женой, только без регистрации, как любовники, причём счастливо и без намёков на какие-нибудь издевательства. Что это - выходит, сожительствовать с женщиной лучше, чем жить с ней в законном браке? Парадоксы, одни парадоксы!
А вскоре мы с Олей полюбовно расстались. Я встретил и полюбил (да, да, оказывается, я способен и на это!) мою нынешнюю - третью - жену Тамару, а Оля - своего нынешнего мужа Юру, с которым и укатила в США. Простились мы с Олей тепло и душевно, казалось, забыв все наши распри. Интересно, что с отъездом Оли почти исчез из моей жизни Моня, казалось, что он скрывается от меня.
Прошло около пятнадцати лет. Я давно уже обвенчался с Тамарой, стал верным мужем-подкаблучником и моралистом. Все эти годы я искал Моню, нашёл его, и, буквально, заставил прийти к нам с Тамарой в гости. Выпили, вспомнили всё, он остался у нас на ночь. Утром он ушёл и пропал снова. А через некоторое время я узнал, что Моня погиб насильственной смертью. Узнал я об этом с большим запозданием, так и не сумев разобраться, что с ним случилось.
Я был потрясён этим - Моня был моим самым близким и любимым другом. Тут же позвонил Оле во Флориду и сообщил об этом. Оказывается, она уже знала обо всём.
Моня погиб, так и не попросив прощения у Оли. Я понял, что, будучи несравнимо более виноватым перед Олей, чем Моня, я тоже могу не успеть попросить у неё прощения. И тут же, прямо во время телефонного разговора, вдруг сказал ей:
- Оля, прости меня!
- За что? - удивилась Оля.
- А за всё - за мои грехи, особенно за меловые кружочки, да и за всё остальное, - напомнил я ей, - а то вдруг не успею получить прощение, как Моня.
- Хорошо... - после некоторого раздумья проговорила Оля.
- Нет, так не пойдёт, - настаивал я, - скажи "прощаю"!
- Хорошо, я прощаю тебя! - твёрдо, но быстро проговорила Оля, наверное, муж Юрка был рядом.
- Спасибо, Оля! - радостно произнёс я и попрощался.
Вот видите, Оля, которой я принёс столько горя, простила меня. Простите же и вы меня, люди добрые, простите - Нечистый попутал!
И ещё: я хочу знать, считаете ли вы меня негодяем, или это всё Нечистый виноват, который попутал-то меня?