Аннотация: И только суета ничего не вспоминала, ни о чем не мыслила. Она никого не собиралась уничтожать, но и щадить не хотела и не терпела чего-либо, попадающегося ей на её прямолинейном пути.
Небо над привокзальной площадью. Оно было частью архитектурного пространства, правда - частью независимой, самовольной. Стоял теплый летний день. Всё куда-то торопилось, бежало, ехало, и день тоже двигался по своей траектории, внимательно наблюдая за происходящим. Его внимание привлек человек, сидевший на пеньке - пенек это все, что осталось от мощного, высокого дерева, росшего когда-то здесь в окружении асфальта и несущегося городского транспорта. За последние десять лет площадь преобразилась, приобрела европейский вид. Дерево не могло этого видеть - оно осталось там, за гранью бытия и, наверное, думало, что привычная неброская российская самобытность глубинки продолжала существовать вечно и терялась в будущем так же, как терялась в далеком прошлом. Человек, сидевший на его остатке, тоже был отрешен от суетного мира; это был бомж, и лет ему было где-то около 60-ти. Впрочем, что означает возраст для человека, который потерял счёт времени?
Пролетела стрекоза. Подчиняясь внутренним инстинктам, она осуществляла свою маленькую, заданную её природой цель. И в её полете было видно начало восхождения природы к своим вершинам. Только внимательное зрение могло это обнаружить - бомжу некуда было торопиться в жизни, и поэтому он был внимателен. Стрекоза повернула и мягко, безбоязненно опустилась на макушку этого человека. Ей было хорошо и спокойно с ним и с его временем.
Два антипода: время и бомж - слились в единый механизм постижения, не наносивший никому и ничему вреда. Время постигало изменчивость сквозь постоянство мировых констант, бомж - постоянство сквозь изменчивость. Невозмутимо, как когда-то росшее здесь дерево, смотрел человек сквозь пробегавших мимо людей, сквозь украшенные рекламными щитами здания и медленно проплывавшие над площадью облака. Что он видел? Глядя сквозь суету, мысленно останавливал её - кто бы ещё из окружающих так мог, когда все они были участниками суеты? Им не дано. А ему, кажется, удавалось сливаться со зданиями и облаками и самим временем во всей его противоречивости. Пролетела птица красиво, непостижимо! Капнула чем-то белым недалеко от него, и чуть было не отвлекла его от благодатного состояния мысли и тела, но состояние философски невозмутимо справилось с этой задачей. Внезапный вихрь, поднятый порывом ветра, завихрил и само состояние, вдохновив и усилив его. Время заметило человека, а человек заметил, что время заметило его. Резонансом возвращалось отражённое в зеркале время к оригиналу и спрашивало его: "Кто ты?" А тот перебрасывал вопрос обратно: а кто ты, не я ли? Потом они перепутали друг друга и, наконец, отождествились. Обоим стало легко. Страдания, горечи, боль преобразовались в солнечной теплой атмосфере во что-то успокоительное и глубокое. И вдруг на фоне этой вечности - речка, далекое детство, обжигающий ноги песок, прохладная вода, внезапно охватившая тело и легко понесшая его куда-то вдаль, в голубые мечты, в чистые мальчишечьи планы в прекрасные видения бесконечно долгой будущей жизни....
Но вот появился еще один бомж. Тоже - "философ", но немного подвыпивший и поэтому более деятельный.
Закусив недавнюю выпивку куском булки, которую ему удалось раздобыть - своего рода праздник - он, шатаясь, направился к стайке голубей, сновавших на кусочке площади в поисках пропитания. Это их работа, приносящая время от времени скудный "заработок". Сегодня они сумеют заработать. Бомж подошел и, отламывая маленькие кусочки от оставшейся части булки, стал разбрасывать их так, чтобы досталось всем. Ведь человек должен заботиться о ком-то, и вот для этого священнодействия он сохранил значительную часть своего приобретения. Вспоминал ли он в этот момент о матери, гладившей его головку, когда он был совсем еще ребенком; а потом, когда все преобразилось, то понял, что недостаток ласки к себе можно восполнить лишь лаской к таким вот непритязательным и трогательным созданиям? Давно не стиранные, мятые его джинсы стали гораздо более симпатичными в глазах еще одного случайно оказавшегося на площади наблюдателя, который остановил своё время, чтобы съесть мороженое и задержал свой взгляд на этом странном человеке, которого обходила суета - он был ее антиподом; его нетрудно было заметить и остальным участникам действа, но суета слепа мертвой слепотой.
Сидевший на пеньке смотрел в пространство сквозь все происходящее и тоже ничего не видел, кроме своего самого сокровенного. Акт кормления птиц вообще происходил за его спиной. Сидящие же спиной, как известно, всегда слепы, уже хотя бы потому, что не могут сидеть иначе. Но этот слепец был всевидящим. Оглянувшись на стайку голубей, он не увидел бы возле неё ничего особенного, ибо все это уже открылось ему в голубом куске неба над его головой и облаками, которые как-то таинственно ему улыбались: "Эка невидаль - человек кормит птиц, разве нормальный человек не должен делать этого?" Вот там, где-то в небесах, он увидел и божью коровку, ползущую по его штанине. Медленно взял ее, перевернул, посмотрел на черное брюшко и поджатые лапки, потом снова перевернул и положил на зеленую полоску травы - подальше от асфальта. Даже время немного удивилось, как много его было затрачено на такую процедуру, а потом поняло всю значимость этой жертвы.
И только для любителя суеты, доедавшего мороженое и удивленного какой-то необычностью происходящего, всё это вначале показалось чуть ли не вызовом общепринятому умосложению, потом вдруг произвело революционный переворот в сознании наблюдавшего, потрясло незыблемые основы; и на мгновение он посмотрел на суету со стороны и вдруг почему-то вспомнил, что когда-то у него было прошлое, а в нем - детство, и он был маленьким (побольше, конечно, голубя) и, наверное, будет будущее и, быть может, вовсе не безоблачное, но согретое солнцем вот этого дня и человеком, так трогательно кормившем голубей. И он сказал мысленно спасибо всему этому. Доел мороженое и снова погрузился в суету, оставив на сердце незримую метку.
А тот, который кормил, не торопясь, продолжал неторопливо, внимательно отламывать кусочки от всё уменьшающейся части булки и заботливо подбрасывать их голубям. Он знал про себя, что - невидимка и ни от кого не ждал благодарности. От суеты благодарности не будет. Да нужно ли было, если его благодарила сама природа? Скорее всего, он и сам научился быть частью природы, а она не просит благодарности от посторонних и лишь изумляется глупости людей, которые её оскорбляют.
Птицы тоже не замечали своего кормильца - единственное, что привлекало их внимание - падающие кусочки хлеба. Быть может с Неба? Быть может, Господь их посылает? А оно так и было; и человек, сам того не замечая, подчинился собственной воле, совпавшей с волей Творца. Через какое-то время, окончательно освободившись от с трудом добытой булки, он уже решал какую-то новую задачу, и ноги неуверенно понесли его куда-то в проулок между домами.
Голуби доедали брошенные им кусочки. Воробей подхватил один из них клювиком и попытался исчезнуть с ним. Кусочек, как часто бывает в спешке, выпал из птичьего ротика. Его неудачно клюнул голубь, который вместо того, чтобы второй раз попытаться схватить тот же кусочек, зачем-то бросился к другому. Воробей, воспользовавшись этим, снова схватил предмет своего внимания и, отлетев на метр, стал жадно заглатывать его крупинки, не очень вежливо поворачиваясь хвостом к голубям и, тем самым, давая понять, чтобы отстали и не мешали. Но вот появилась парочка молодоженов, быстро пересекавшая площадь. Цель. Главное, что видит суета, это цель. Цель - ее кумир. Не добьешься цели - вон из этого мира в "бомжатник".
Голубь успел вылететь из-под ног. Ноги прошли по кусочкам, примяв их. На то они и ноги, чтобы нести своих хозяев к цели, ничего другого не замечая.. Голубиная стайка, изрядно пополненная голубями, слетевшимися сюда из других концов площади, вновь бросилась к лакомству, выглядевшему теперьуже в виде придавленных, распластавшихся лепешечек, словно казненных, но уже через несколько мгновений пожилая дама с изображением непререкаемой цели на лице, решительно прокладывая себе дорогу сквозь голубиную стайку, спугнула их. Каждая цель знает, что существует только она, высочайшая, и еще более высокие, которые могут её повредить или, чего доброго, уничтожить. Только такие и имеют значение. Голуби и воробьи привычно выпорхнули из-под надвигавшейся на них цели, чтобы потом попытаться вернуться к трапезе. Лепешечки стали еще более плоскими и клевать было трудно. Что поделаешь, птицы привыкли к такой работе.
Ускоренная съемка, которую незримо производило само время, запечатлела людей, пронзавших обозначенное место и птиц, то рассыпающихся в стороны, то вновь собиравшихся в кучку. И только суета не замечала ничего, кроме цели, которая питалась красочной рекламой, заполнившей всё окружающее пространство и то место, в котором должно было бы биться человеческое сердце, и всё куда-то звала и звала ... Как бы в отместку суете, вечность научилась не замечать ее, самодовольную и самонадеянную, и её цели, похожие на призрачную выдумку бессмысленно и смешно бегающих по площади людей.
Голуби тоже не замечали человеческой цели. Если бы они могли наблюдать и смеяться, то смеялись бы над людьми. Но голуби были заняты своим - нужно жить. Это было выше, чем суетная цель - это была жизнь, которая могла легко преобразиться в смерть. Привычно разлетались в стороны, а иногда просто отбегали, не раздражаясь, ничему не удивляясь. Воистину - христианское смирение. Такого же мнения был и бомж, сидевший на пеньке, ибо он научился слушать голос Вечности и время от времени сливаться с ней как воплощением подлинной, глубинной сути Природы со всей непостижимостью её Причины.
Он не видел происходящего прямым зрением, как и не видел всего того, что творилось непосредственно перед его глазами. Все, что ему было дано - это видеть мир, перемещающийся во времени и пространстве, голубое небо и красивые кучевые облака. Им было скучно показывать себя суете, и они были благодарны вниманию этого человека. Архитектурный ансамбль приободрился и как-то преобразился. Он был тоже доволен - доволен представившейся возможностью поделиться своими размышлениями с кем-то на площади.
Казалось, что бомж их понимал, и у них появилось нечто общее. "Человек звучит гордо!" - все это куда-то ушло. Гордыня растворилась в темноте Ада, и остался Ноев ковчег и Божественная звезда над ним - это и есть личность, слепленная из птиц, скотов и всех пресмыкающихся ковчега и рвущаяся к Небу - стремление к Небу, возможно, это единственное, что отличало человека от животных, дополняло их. Природа зазвучала зовуще, бущующе, тревожно и успокаивающе, и человек растворился в ней, как в океане, оставив на волнах поверхности ковчег жизни и доверив глубине свое достоинство. И только звезда, она же - Божественная искра, осталась на своем месте, ожидая, что однажды её заметят и тогда она превратится в Божественную радугу, в Солнце. Кошечка вальяжно развалилась возле торговки пирожками, державшей во рту папиросу. Иногда кошечка приоткрывала глазки на голубиную возню, вбирала всё в себя и снова закрывала их, мечтательно воображая, как подкрадывается к голубям и хватает одного из этих созданий, забывших о ее существовании. От реальных действий ее останавливали, возможно, летняя лень и животик, туго набитый остатками колбасы, а, может, она понимала, что нельзя оставлять даму одну, ибо тогда окончательно исчезнет в этой даме женское начало с его кошачьей грациозностью, нежностью и коварством, и дама возьмет в рот уже три папироски вместо одной. Возможно, в кошачий мозг проникало и более высокое откровение, и она вспомнила, как была в Ноевом ковчеге вместе с голубем и что, если бы тогда она съела его, то вместе с голубем, этим посланцем, известившим об окончании Потопа, исчезло бы и голубиное смирение человека, а ей как кошке этого совершенно не надо. Она, как и подвыпивший бомж, понимала, что без смирения человеку нельзя.
Сжав зубки, она говорила себе: еще немножко подожжем, еще немножко потерпим, пусть покушают, а я подумаю, дам им шанс - всё хорошо в меру. Бросив на голубей хищный взгляд, она сладко и умиротворенно зевнула в знак того, что хорошо, что был Ноев ковчег и хорошо, что он сохранился не только до окончания потопа, но в каком-то никому неведомом качестве - и по сей день. Ведь исчезни ковчег, и остались бы одни насекомые, пролезли бы в человеческую душу эти порой милые для человека, а иногда и пугающие его создания, и преобразились бы они в душе в нечто невероятно жуткое, до непохожести странное, до омерзения "красиво" многоногое - и это будет человек-насекомое. А кошка не любила насекомых - тьфу! А без голубиного племени, что бы кто об этом ни думал, кошкам скучно.
И только суета ничего не вспоминала, ни о чем не мыслила. Она никого не собиралась уничтожать, но и щадить не хотела и не терпела чего-либо, попадающегося ей на её прямолинейном пути. Вот решительно прошагал ноутбук, гордясь тщедушным молодым человеком, который его нёс, и весь облик которого выражал одну мысль: "Я - это звучит гордо". "Я" умело смотреть прямо перед собой, прокладывая путь среди более мелких целей. Какой-то старик отшатнулся в сторону, чтобы не столкнуться с двуногим ноутбуком. Потом продолжил собственное движение за своей маленькой целью. Механическая суета, жесткая, словно инстинктивная цель... Кошечка еще не знает, что люди-насекомые уже появляются, правда, не путем рождения, а путем воспитания; и заметно это не всегда и не везде, а при определенных обстоятельствах, прежде всего, когда люди попадают в толпу. Но и это стало упадком природы. Ведь толпа - условие суеты, а суета, кто бы об этом догадывался, - гигантское, превзошедшее всех гигантов Мезозойской эры, необъятномногоногое насекомое, родившееся на земле уже в нашу эпоху и распластавшееся почти надо всею планетой, переступая по ней невообразимым множеством конечностей и других хитроумных приспособлений, то и дело болезненно цепляющихся друг за друга и наносящих друг другу повреждения. Искалеченные, обломанные они в изобилии лежат на земле, пока их не погребают, удобряя ими землю. Незрима и могущественная власть этого насекомого, его неосмысленных инстинктов над людьми, но еще не свершилась вся полнота его силы.... Царь над новым царством новых насекомых, которое еще предстоит создать. И никто не догадывался, что все эти голуби, воробьи, вальяжная кошка и, бродящая где-то рядом, драная, каким-то мистическим образом, одним лишь своим существованием (порою заметным, порою не заметным для человека) обеспечивают человеческой личности то качество, благодаря которому эта личность и существует. Если бы не они, не эти бомжи, отвергнутые обществом, но дающие обществу больше уроков, чем укоров, превращение людей в разумных насекомых и, поэтому, самых страшных произошло бы безусловно и окончательно. Совершила несколько пируэтов золотистая пчелка и улетела прочь, словно выражая свое несогласное изумление с намерением людей потеснить ее царство. Пусть люди остаются людьми - думала она - а насекомые насекомыми.
Мальчик лет девяти забивал камнем найденный где-то большой ржавый гвоздь в муравьиную норку, довольно рискованно расположившуюся в асфальтовой трещине. Вынимал, ковырял норку и снова забивал. Мама - сорокалетняя женщина, стояла, прислонившись к новомодному орнаменту здания, и позевывая, похлопывала ладошкой по открытому рту. Жизнь без цели - это не жизнь, а до цели, ждавшей объявления посадки на поезд, чтобы реализовать себя, оставалось еще часа два и надо было как-то скоротать время. Но не получалось, поэтому дама не обращала ни на что внимания, ожидая лишь того, как цель рванет ее, и она побежит с багажом к вагону, потом залезет в него..., - какие прекрасные, наполненные целью мгновенья, а пока - пока нужно было вытерпеть, чтобы прошло это докучливое, и совершенно никчемное время. А мальчик бил и бил, вынимал гвоздь и снова бил...
И время задало себе вопрос: "А что же будет с людьми, когда они и насекомых уничтожат?" - и ужаснулось, словно увидев саму смерть.
Отрывисто, как команда, и не совсем внятно донеслось объявление о посадке на очередной поезд. Значительный кусок площади оживился, сразу же сообразив, что это касается его. И, схватив сумки, несколькими вереницами побежал на платформу. Потом суета приняла снова свои обычные формы, старательно обходя то место, где сидел герой нашего повествования.
У суеты были свои правители и казначеи - мелкие, ничтожные, мнившие о своем исключительном праве на жизнь, но человек, сидевший на пеньке, знал, что они всего лишь правители суеты. Какое ему дело до них? Какое дело суете, прислушивающейся лишь к мнению суеты, до него?
На секунду в его голову проникла - словно не его, а чужая - мысль: а что, если эти компьютеры, мерседесы, виллы оказались бы в его распоряжении? Что бы он с ними делал? Нет, сначала нужно было произвести изменения в нём самом, напичкав его мозг и тело чем-то вроде этих мерседесов... Для него это что-то органически чужеродное, тяжелое и неприятное, как сложная хирургическая операция... Сейчас у него всё гораздо проще и понятнее- есть только жизнь в ее естественной основе и не нужно заботиться ни о чем другом, кроме ее достойного сохранения, насколько это возможно по соседству с суетой.
Бомж встал. Посмотрел на оставленный лист белой бумаги, которую он подстелил под себя, прежде чем сесть на пень, постелил то ли для того, чтобы не запачкаться (хотя, что можно было запачкать на совершенно запачканных штанах), то ли для того, чтобы не запачкать пенек, а, может, просто из-за какой-то неясной тоски по прошлому в своей жизни - даже вечность не могла справиться с этой тоской. Посмотрел, как бы прощаясь, на этот листок - ему не привыкать было терять друзей. Их же у него, пусть временных по обстоятельствам, но зато верных, стало больше, чем раньше: прежние куда-то задевались, зато пенек, белое облако, угол здания, листок бумаги стали его настоящими друзьями, а он умел ценить дружбу и всегда прощался, расставаясь. Его жизнь - это другая жизнь, и в ней должны быть свои правила игры, свои законы, а их нужно было придумать, понять, согласиться или отвергнуть и, конечно же, исполнять. И нужно отдавать честь порядочности и делать какие-то пожертвования. Он прощально посмотрел на пустую бутылку, аккуратно поставленную им около пенька - был, видимо, некий непонятный для постороннего ритуал в том, что он не взял её с собой - посмотрел, правильно ли она стоит. Сначала, было, засомневался и хотел что-то исправить, но потом решил, что все нормально, потом кто-нибудь подберет - друзей нельзя оставлять так, как будто они находятся в мусорных баках, в которых он роется.
Минут десять постоял, наблюдая, как изменился мир с высоту его стоящего тела. Потом пошел. Нужно было что-то делать, чтобы обеспечить свое дальнейшее существование. Он тоже - голубь, в своем роде. И это вполне естественно. Заскрипели тормоза машины. Это пересеклись две цели. Водитель выскочил из машины и покрыл матом небрежно перебегавшую дорогу цель. Пешеход про себя выругался, но было некогда остановиться и выразить наболевшее вслух - нужно было не упустить свою стремительно убегавшую цель. И только пенек грустил в ожидании того, кто положит на него чистый листок бумаги и присядет наблюдать мир с той стороны, с которой его никогда не увидит суета.