Жила-была девочка. Беленькая, строгая. При ней поэты потом вспоминали строчку: "Флоренция, ты ирис нежный". Мама держала ее в строгости и одновременно в баловстве, как и положено было мамам того времени. Весь мир для тебя, но то нельзя, это нельзя и это нельзя. И этих вопросов не задавать. Да, то нельзя и это нельзя, но весь мир для тебя.
Девочка росла и мечтала о принце. Более ясных мечтаний и она сама, и ее мама не позволяли. Но мечтания в тайне были и тревожили. Впрочем, девочка относилась легко ко всему такому.
"Ирис, ирис...". В ее отрочестве вокруг нее кружились ее друзья-одноклассницы, однокашники. Девочка-девушка была и талантлива. И была она тем, что бывает: неким средоточием, изюминкой чего-то в сей жизни. Она управляла младшими классами, ставила спектакли, где сама играла Царевну Лебедь и Снежную Королеву, наставляла ровесников-мальчиков, которые, конечно, все ей казались куда моложе ее, танцевала все главные партии в школьных классических балетах, организовывала лото. Вокруг нее были ток и свет, облако любви так и двигалось с нею.
Вот росла, росла. Началось иное.
Она дарила вниманием, то есть добродушной улыбкой и взглядом бездонных синих очей, тех юношей, которые умели поговорить о высоком, проявить мягкость, оценить ее собственный ум. Не беда, что все это кончалось тем, что они брали ее за руку, пытались целовать у подъезда, а некоторые были еще смелее. Ну, что ж. Так иим и положено, им, мальчикам. Некоторым она добродушно отвечала на поцелуи, другим с улыбкой позволяла и нечто большее, но не так чтоб очень, третьих необидно отшивала. Мол, иди, иди, Петя. Поздно уж. Мама ждет. И моя мама ждет.
Что касается мам и пап, то они по-прежнему брали на себя все, с условием, что эти дочки исполняют что надо, то есть учатся, танцуют главные партии и так далее. Лет в 17 девочка-девушка знала "все" и не знала ничего.
Порой ей казалось, что она влюблена в кого-либо из "тонких и мягких" или, наоборот, бойких юношей; чего-то ей недоставало, она сама убеждала себя в своей любви, но - особое дело - рано или поздно очередной юноша смотрел на нее этим странным, постепенно уж знакомым ей взглядом - и говорил всегда примерно одно и то же, при всех разницах "юнош" между собой.
- Знаешь что? Вот какая ты... не скажу я. Мечтаешь о принце, это понятно. Красивая
ты, как ирис... Но... Кто тебя знает. Принц принцем, а... Вроде говоришь, что ты меня любишь. Мне ли не волноваться? Но кто тебя знает...
С первым мужем она как бы и бурно ссорилась; кто был первый муж? Да трудно
сказать. Красивый брюнет, "этим все и сказано". Ну, как. Парень был в общем неглупый, даже не совсем пресный; довольно деятельный вначале.
Через год-два после женитьбы он полюбил лежать на диване, глядя в потолок, и вещать при этом:
- Черт тебя знает. Красивая ты, как ирис. Флорентийская красота. Это не я сказал - я бы не сообразил (было в нем это простодушие, как раз не говорящее о глупости, хотя уж очень умен он именно не был!) - это говорит мой приятель Сашка. Он тебя видел, а ты его нет. Стихи он пишет: разумеется. Это да. Но ...черт тебя знает. То ли слишком много денег на тебя уходит? Ты их и тратишь-то, вроде их и нет... Вроде само собой... Ты же знаешь: деньги - это пот и кровь. Можно ли так не обращать внимания на то, что я ради тебя расшибаюсь - расшибался в кровь и в доску. Это любовь?.. Это вечное твое добродушие между бурями в стакане воды.
Она начинала заводиться и кричать, покрываясь в своем нежном лице некими рдяными плитами.
--
Ты разве человек? Ты сгубил...
И она умолкала, не зная, что же он сгубил.
--
Мою жизнь - добавляла она неуверенно.
--
Я сгубил твою жизнь? - вскидывался он.
И так далее.
У нее появились "поклонники". И все как-то странно уходили от нее. Мол, любовь моя, я ухожу от тебя. Если любовь, то почему ухожу? Если ухожу, то зачем любовь? Причем виделось, что они были искренни, а не просто отделывались.
Развод произошел эдак сам собой, добродушно. Красивый брюнет впоследствии
спился, женился на "простой женщине" с двумя детьми, которая, если надо, его била; как-то поправился и воспрял под ее крылом.
Как и следовало ожидать, развод был не сам по себе, а шел под знаком поэта-приятеля.. Он появлялся все чаще, был умен, заботлив и подлинно влюблен, одухотворен. "Ирис мой, ирис". Мадонна, Флоренция. Я люблю тебя"...
Года через три он ходил по комнате из угла в угол, ерошил светлые волосы и говорил, говорил:
--
Черт тебя знает. Ты ничего не знаешь. Ну как, как мне тебе объяснить? ... Ты берешь мою...жизнь, мою кровь. И все улыбаешься добродушно или как само собой все требуешь чего-то такого, что требует всех моих сил... Я, я-я
--
Это ты сгубил мою жизнь, - отвечала жена угрюмо, стоя спиной к нему, глядя в угол.
Она завела трех котов, посадила на окне цветы и прилежно лелеяла их, ухаживала на
улице за старушками; защищала от мужа свою строгую маму, шелопутного сына от первого брака и всю родню.
--
Дочь моя, дочь, чего ты-то хочешь? - время от времени спрашивала сильно постаревшая, что понявшая и чего-то не понимающая мама - Ты не любишь мужа?
--
Люблю.
--
Так что же?
--
Понимаешь, мама, мне нужно все или ничего. Я вот эдак не могу. Ты же меня так и воспитала... Ты, ты. Этот... быт, эта...жизнь.
--
Но что де это..."все"? Мы с папой...
--
Ну да, ты не хочешь этого слушать. Но я не знаю...
--
Ну хотя бы этот быт.
--
Ну разве ты о материальном?
--
И о материальном. Это все неразрывно. Этот унылый...дом. Эта...жизнь.
--
Может, он как мужчина.
--
Да нет, с этой стороны он ничего. Он неплох.
Вскоре поэт сел на пять лет, ввязавшись в духе времен, в аферу, которая быда ему не под силу. Но ему хотелось купить своей жене "четырехкомнатный дом" и тем доказать ей нечто, что он так и не мог доказать.
Она полдня сидела у окна, думая о том, каким же мальчишкой оказался этот ее Саша, как глупы все вокруг, как, в сущности, светло она любила одного там мальчика, сама будучи моложе; как она одинока ныне и как невозможно объяснить никому, чего же, чего де она хочет, хотя это так просто.
ТАК просто.
Но как сказать словами.
Нет слов.
Она, с двумя детьми от разных мужей, унывала, не хотела "ничего и никого видеть", но очень скоро ее сам нашел нестарый генерал-полковник-летчик. Он усердно "ходил в дом", соблюдал все ритуалы, был мягок и четок, нежен и мужествен, буквально каждый день носил ей букеты, где были розы, гладиолусы, гвоздики и, хоть расшибись, ирисы; она отворачивалась, но за время, пока отворачивалась, успела бросить на него благодарный, блестящий взгляд вселенски чудесных глубоких, темных и синих глаз.
Через полгода он лежал в обширном и безнадежном инфаркте. И за два дня до смерти сказал:
Кто тебя знает... Любовь моя... Да, кто тебя знает. И любовь... небо... КРОВЬ моя... Но любовь и...