До поступления в институт я поработал на заводе художником-оформителем, или, как тогда выражались, шрифтовиком. В задачи шрифтовика входило создание лозунгов, стенгазет, стендов, одним словом, наглядной агитации. В моем военном билете горделиво значится: "Гражданская специальность -- художник". И этот же сомнительный факт я указал в своей институтской анкете под графой: "О себе дополнительно хочу сообщить следующее".
Очевидно, этот последний пункт попался на глаза институтскому деятелю, распределявшему трудовые повинности в начале учебного года. Потому что в первых числах сентября, когда весь институт подался на картошку, меня пригласили к проректору по какой-то работе с предложением возглавить бригаду художников в канун очередного юбилея Л.Н. Толстого, имя которого носил данный вуз. Он, как известно, и сейчас продолжает носить имя этого писателя, только вместо узкогубой абревиатуры ТГПИ, получил гукающее ТГПУ, которое пугающе смахивает на ГПУ.
Сейчас меня не удивило бы, если бы именем Толстого назвали атомный ракетный крейсер, бордель или водку, но тогда, признаюсь, коробило, что эта цитадель советской идеологии носит имя великого пацифиста-анархиста. И мне порой казалось, что памятник Льву Николаевичу рано или поздно не выдержит всей той брехни, которой нас пичкали в этих стенах, встанет со своего кресла, плюнет и уйдет куда-нибудь пешком. Как он, собственно, и поступил в реальной жизни.
Мне было неловко выступать в роли прораба художников, поскольку все парни в нашей бригаде были старше и опытнее меня. Но их, напротив, устраивало то, что я периодически спускаюсь в кабинет проректора по такой-то работе, получаю у него задание, а затем мы продолжаем беспрепятственно заниматься в отведенной нам келье своими делами, а именно -- пить портвейн и играть в рулетку. Таким образом, от моих подчиненных требовалось быстро выполнить задание начальства, а от меня -- относительно ровно спуститься в кабинет проректора и, не оскверняя его своим перегаром, выслушать очередное ценное указание (ЦУ).
Задание моему коллективу заключалось в следующем. На первом этаже нашего корпуса располагался буфет, отделенный от коридора стеклянной стенкой. И охреневшие от занятий студенты периодически пытались вломиться в буфет сквозь эту стену, получая травмы лбов и, что самое печальное, производя порчу дорогостоящего стекла. Во избежание подобных случаев нам было предложено нанести на стекло буфета какой-нибудь декоративный рисунок. Что и было выполнено при помощи трафарета одним из братьев Карташовых. Рисунок представлял собою нечто вроде маски или какой-то древнегреческой хари и находился точно в том месте, куда обычно врезались морды рассеянных студентов. Не берусь судить о художественных достоинствах того произведения, но столкновения студентов и стекла временно прекратились.
В день создания антиударной фрески нашу келью посетил новый ректор ТГПИ, фамилия которого улетучилась из моей памяти. Ректор демократично пожал нам руки и тут же приказал своей подручной выписать всем по повышенной стипендии в сумме 46 рублей, независимо от академических успехов. Этот наполеоновский жест ректора произвел на меня глубочайшее впечатление. Хотя бы потому, что это был первый и последний случай получения мною государственной субсидии -- будь то повышенная, заниженная, ленинская или буржуинская.
Второе и последнее задание нашему творческому коллективу заключалось в создании лозунга: "Привет участникам Толстовских чтений!", который предполагалось водрузить на лестничной площадке, по пути в конференц-зал. И здесь уже мне предстояло блеснуть своим мастерством шрифтовика, заимствованным у одного заводского электрика-самородка. Я взял раму от каких-то предыдущих бдений, сорвал с нее гнилой кумач, натянул сверху новый и стал размечать по нему буквы при помощи нитки и мелка.
За этим занятием застал меня еще один шрифтовик -- невероятно древний, двадцатисемилетний первокурсник по прозвищу ПипИса. До поступления в институт этот Пиписа успел пройти тернистый жизненный путь, включающий службу в армии, подготовительное отделение института (ПО), женитьбу по залету, работу, и в частности, работу шрифтовика. В отличие от меня, Пиписа обладал твердой рукой и точным глазомером. Без всякой разметки и без единой помарки он нафигачил очень ровный и красивый лозунг: "Привет участникам Толстовских чтений!". После чего разнесся слух о выдаче стипендии. И временная праздность вкупе с шальными, невыстраданными деньгами сыграла с нами дурную шутку.
Сначала кто-то принес дипломат с портвейном, в который, помнится, вмещалось до пяти бутылок этого бодрящего напитка. Затем появился магнитофон "Маяк-203", арендованный за стакан портвейна у коррумпированного начальника лингофонного кабинета Николая Петровича. И наконец, откуда-то явилась рулетка. Пошла, как сказал бы Пушкин, адская игра, и пробка не раз ударяла в потолок.
Немного о рулетке. Эта игрушка и сегодня имеется в ассортименте детских магазинов. Она изготовлена из пластмассы и, кроме размера, ничем не отличается от тех устройств, которыми оснащены игорные дома Монте-Карло и Лас-Вегаса. То есть при помощи такой детской игрушки человек азартный очень легко может проиграть все свои сбережения, машину, дом и жену -- если все это у него имеется. А уж после этого рехнуться, как Германн.
Итак, идет адская игра, кто-то уже метнулся в магазин за третьим дипломатом портвейна и вторым сырком, дым стоит коромыслом, до самого слета участников толстовских бдений доносится какофонический грохот Клиффа Ричарда "Devil Woman" ("Женщина-черт"), и в этот момент на пороге нашей кельи возникает рафинированный проректор по такой-то части, зачарованный вакхическими звуками свободного творчества.
Тем временем шарик метал некто Поплавский, студент с окладистой, не по годам, раввинской бородой. И на глазах у проректора по такой-то части некто Поплавский всей своей бородой, всеми своими очками и всем своим вдумчивым носом курировал магическое верчение шарика, как бы пытаясь внушить ему нужное направление. Я, как руководитель коллектива, смягчил музыку. И в тишине, нарушаемой лишь звяком шарика, прозвучал праведный голос проректора:
-- Это что, Монте-Карло?
-- Скорее уж Пляс Пигаль, -- пробормотал Поплавский, который обучался на французском отделении факультета иностранных языков.
К счастью, в келье на тот момент не находилось ни одной бутылки. Новую партию полных еще не принесли, а порожние успел эвакуировать кто-то из предусмотрительных моих товарищей. Но в пепельнице под носом Поплавского проректор мигом узрел компромат. Он двумя брезгливыми пальцами извлек пакость из пепельницы, приблизил к мощным очкам Поплавского и спросил:
-- Это что?
-- Это пробка, -- был ответ.
-- Я вижу, что пробка, но что написано на этой пробке? -- допытывался проректор.
-- "Винпром", -- прочел Поплавский.
-- "Винпром"! -- эхом отозвался проректор по своей нелегкой работе.
И на этом моя карьера руководителя была завершена.
Интоксикация уничтожила в памяти финал этой педагогической поэмы. Но каков бы он ни был, мы точно осушили еще не одну бутылку, а в конце концов стакнулись в институтском дворе, напротив памятника Л.Н. Толстому. И здесь у кого-то сверкнула идея забраться на памятник и сфотографироваться в позе ребенка на коленях у папочки. Что и было выполнено поочередно всеми членам нашего временного творческого коллектива. Каждый взбирался на колени Толстому с бутылкой в руке, обнимал его за шею, прикладывался к соске и оставался таким образом запечатленным навеки. Хотя, если честно, я вообще не уверен, что у кого-то из нас был фотоаппарат. Слишком уж много с тех пор утекло вина, крови и слез.