Почему-то я не стираю адреса и сообщения мертвых друзей. Одна уже год как развеяна над Жемчужной рекой в Китае, а передо мной ее слова: "Оле-оле-оле, ты лучший". Другой лежит под слоем глины в тульском городе мертвых на Мыльной горе, а до меня все доходит: "Пупсик, с днем рожденья". Тело третьего давно вынули на балконе из петли, а компьютер все пищит: "Ваш друг приглашает вступить в свое сообщество". И пусть скоро эти мертвые адреса переполнят память всех моих цифровых устройств, я их не удалю. Как-то сладко мне оттого, что они как будто говорят.
Это, наверное, и есть модель личного музея, как некоего гербария любви, что ли. Только профессиональные работники музеев, которых вынужден обозначить чудовищно шипучим словом музейщики, извлекают из мертвой жизни своих кумиров какой-то толк, какую-то общественную пользу, какое-то нравоучение. А иногда и выгоду.
Есть такие профессии, которых почти все представители мерзавцы. Но бывает и наоборот. И вот, исходя из моих наблюдений, музейщики суть в природе одни из самых симпатичных, бескорыстных и культурных людей. Поэтому некоторые из них при слове "выгода" могут обиженно заморгать, нахмуриться и протереть и без того чистые очки. Но вот погодите обижаться, господа музейщики, и сейчас сами увидите, что я прав.
Музей музыкальных автоматов Джима Мстиславского был единственным на ту пору частным музеем древнего города Я. Если все другие музеи, по обыкновению, жаловались на недостаток финансирования, бедность и черствость властей, то музей Мстиславского процветал. Была в его процветании даже какая-то вызывающая, тропическая чрезмерность, которая не могла не вызывать неприязни на фоне российской скудости. Мстиславский не выпрашивал денег, а греб их лопатой. Несмотря на приличные цены билетов, отбою от посетителей у него не было, перед кассой с утра выстраивался хвост жителей и гостей этого прекрасного города.
Как многие успешные дельцы нашего отечества, Джим Мстиславский нуждался не в рекламе, а скорее в замалчивании своих достижений. Однако убедившись, что рекламных денег мы у него выпрашивать не собираемся, он смягчился и согласился принять выездную редакцию нашего журнала в нерабочий день, который в музеях приходится на понедельник.
Джим пригласил нас в зал, уставленный всевозможными музыкальными устройствами рубежа XIX и ХХ веков: какими-то играющими шкатулками, шарманками, игрушками, органчиками и черт еще знает чем, что улетучилось из моей памяти за давностью лет, - и сразу предупредил, что в его музее все экспонаты действующие и все их можно и должно трогать руками.
- Попробуйте, попробуйте нажать вот эту кнопочку, - уговаривал он нас, и после нажатия указанной кнопочки к всеобщему восторгу шкатулка раскрылась, из нее выскочила, скажем, балерина и исполнила танец под, предположим, ночную серенаду Моцарта.
Затем уже сам Мстиславский расположился за ореховым, причудливой резьбы фортепиано с канделябрами и виртуозно заиграл нечто из Шопена. Посреди пьесы он отнял руки от клавиатуры и продемонстрировал нам фокус из фильма "Неоконченная пьеса для механического пианино". Все мы, разумеется, его раскусили, и в обморок никто не упал. Подали чай, Мстиславский приступил к своей печальной повести.
В тяжелые времена социализма Джим служил иллюзионистом в филармонии. Он назвал нам ставку типичного иллюзиониста и его должностной разряд, дающий представление о том, какое невыносимое существование вынуждены были влачить артисты данной эпохи. Стесненные обстоятельства буквально толкали Джима к занятиям, которые ныне считаются едва ли не почетными, а тогда карались законом: карточным играм, валютным спекуляциям и, главное, торговле антиквариатом, то есть иконами темных доверчивых бабушек. Джим признался, что эта деятельность и стала поводом для его осуждения. Хотя лично он склонен считать себя узником совести - как по национальной принадлежности, так и по политическим взглядам, которые он афишировал.
Очевидно, неволя благотворно повлияла на мировоззрение Мстиславского. К тому же политические перемены развязывали ему руки для любых занятий, вплоть до легальных. И он перестал чахнуть над своими сокровищами, сделав их общественным достоянием и извлекая из этого дополнительную выгоду. Как человек артистический, он создал интерактивную экспозицию из музыкальных автоматов разных эпох и народов и расположил ее в шикарном особняке на набережной. Музей стал одним из популярнейших мест города, и без того переполненного достопримечательностями.
- Я ни разу не взял ни копейки у государства этой страны, - рассказывал Мстиславский, не покидая своего места за фортепиано. - Напротив, я регулярно приношу радость людям и доход казне. И как же, по-вашему, меня отблагодарили за эту деятельность? Я вам скажу. Вчера у меня был юбилей, и по этому случаю в моем музее нечаянно отключили свет. За что? За что?
Неожиданно Джим зашелся бурными рыданиями, опустив голову на сомкнутые руки на крышке механического фортепиано. Его плечи конвульсивно содрогались в течение по крайней мере семи минут. Было страшно неловко и хотелось выйти из зала на цыпочках, пока он не видит. Наконец Джим поднял лицо с совершенно сухими глазами и хладнокровно произнес:
- Пойдемте, еще кое-что покажу.
В другом корпусе музея располагалась основная часть его сокровищницы: бесчисленные произведения изысканного германского фарфорового китча: балерины, пастушки, амуры, жанровые и эротические композиции, посуда и все такое. Целый склад икон, раззолоченных и изукрашенных до невероятной степени безвкусия, но также и настоящих, строгих, древних. Такой набор самоваров, какого и в Туле не увидишь. Фонотека грампластинок от изобретения этого звукового носителя примерно до конца советской эпохи. А также огромная коллекция колокольчиков от валдайских до, сказал бы, Царь-колокола, если бы не строгий документальный стиль моего произведения.
Получив заряд энергетической бодрости от таких благодарных слушателей, как мы, довольный Джим провожал нас вон.
- И с такими сокровищами прозябать в этой стране, - вырвалось у него.
- Отчего же вы всё не увезете?
- А как?
Мне вспомнился псевдоанглийский анекдот про рыбака, который поймал в Темзе русалку и тут же выбросил ее обратно в воду.
- Why? - спрашивает его другой рыбак.
- How? - отвечает первый рыбак и разводит руками.
- Есть среди вас евреи? - справился напоследок Джим Мстиславский.
- Есть, есть! - обрадовалась наша редакторша.
- Так вот же вам.
Джим подарил ей ритуальный еврейский колокольчик, а остальным присутствующим - по коробке спичек с видами древней архитектуры города Я.
Выгода бывает разная. В древнем городе Т. музеем руководил генерал-лейтенант. Точнее, не музеем, а всеми тридцатью тремя музеями области, объединенными наподобие какой-то музейной дивизии. Звали этого генерала как Лермонтова, Михаил Юрьевич. При таком размахе он извлекал из своего музейного войска не меньшую пользу, чем вышеупомянутый Джим Мстиславский. Только совершенно в другом роде.
Добравшись до города Т. под вечер, мы вышли на площади перед обветшалым дворцом, напоминающим уменьшенную копию Эрмитажа. Когда-то здесь жила губернаторша, любимая сестра Александра I, которая на предложение руки и сердца от императора Наполеона ответила: "Скорее я выйду замуж за истопника". И вышла... сначала за герцога, а потом и за короля. Посреди площади, окруженной по-питерски желтыми строениями, располагался памятник какому-то кряжистому бородачу с фолиантом в руках, напоминающему одновременно Маркса, Саваофа и Дмитрия Ивановича Менделеева. В нише ближнего из зданий стояла пустая бутылка из-под пива и крупными буквами было начертано: ХОРОШО В Т.!
Пока мы выгружали вещи и разминали члены после утомительного пути по тряскому маршруту Радищева, единственный обитатель этих мест, нетрезвый, но полный достоинства нищий увидел название музея на нашем автобусе и, сыро откашлявшись, обратился ко мне трубным басом:
- Сударь, какого мнения вы придерживаетесь о картине Малевича "Черный квадрат"? Вы сторонник реализма или импрессионизма?
Рот мой машинально приоткрылся, а рука полезла за бумажником. Подхватив сумки, кофры и штативы, мы зашли во флигель, служивший музейной гостиницей.
Да-да, при этом музее была уютная гостиница, а в его филиалах не менее уютные гостевые домики, бани, банкетные залы, курятники, свинарники, коровники, ульи и иные хозяйственные сооружения, казалось бы, несвойственные учреждению культуры. Подобные же хозяйства, но в гораздо больших масштабах, музейный генерал наращивал вокруг себя повсюду, куда забрасывала его бурная биография военачальника: в своем полку, дивизии, корпусе и даже армии, да-да, вы не ослышались, в своей сибирской армии. А после того как штабные интриганы низвергли этого хозяйственного полководца до уровня пенсионера, - и в военной академии, и в музеях Т-й области.
Нам повезло. В момент нашего прибытия генерал принимал дружественную делегацию музейных работников древнего города Я. Стол ломился от яств, и во главе его, посреди цветника музейных дам, восседал мощный старик грозного вида, весьма напоминающий артиста Андреева в роли пирата Джона Сильвера.
- Молчи, пехота, это Екатерина Вторая сказала про Т., когда совершала путешествие по России! - ревел старик, уже пылающий, деликатному директору из города Я.
Как бывший моряк, служивший на Тихоокеанском флоте до поступления в академию, он называл пехотой все вообще человеческие существа, кроме моряков, которые в Т. почти не водятся, но каждый раз вкладывал в это обращение разное выражение, от глубокого презрения до восхищения. А речь, как я понял, шла о жгучем: какой из древних русских городов, с точки зрения Екатерины II, являлся третьим по значению после Петербурга и Москвы. Надо ли говорить, что такой третьей столицей России был, по мнению генерала, город Т., а по мнению гостя, - город Я.
- Екатерина сказала про Я.: "Я. - городок, Москвы уголок", - тихо, но настойчиво уверял директор музея.
- Вот пехота, да это она про Т. говорила! - изумлялся генерал.
Вдруг из меня вырвалось:
- Позвольте, я буквально на днях читал у Вигеля: "Тула городок, Москвы уголок".
Воцарилось молчание, нарушаемое лишь звоном колокола одной из многочисленных церквей древнего города Т.
- А вы знаете, что Вигель в своих мемуарах упоминает предка Михаила Юрьевича, морского офицера Б.? - нашлась красивая подчиненная генерала, исполняющая при нем должность адъютанта.
- Конечно, - солгал я.
- Выпей со мной, сынок, - проревел Михаил Юрьевич, наполняя рюмку.
Я огляделся в поисках сынка, которому было адресовано это обращение, и, видя мое замешательство, генерал протянул мне рюмку:
- Ты, ты, сынок, в очках.
Через час Михаил Юрьевич храпел, положив голову на стол. Музейщики вызвали по телефону его сына, очевидно уже привычного к подобным эксцессам, мы отвели ослабевшего дедушку под руки в машину. А в семь часов утра на следующий день Михаил Юрьевич, как ни в чем не бывало, бодрый и чисто выбритый, уже распоряжался в одном из районных филиалов музея, где проходили празднества в честь Александра Сергеевича Пушкина.
- Эй, Пушкин, сынок в бакенбардах, а ну, брось сигарету! - гремел он на все поместье, не повышая голоса, и школьник в костюме Пушкина и накладных бакенбардах тут же засаливал окурок и относил к ближайшей урне. - Чья машина? Убрать! Ящик шампанского в банкетный зал! Песенников к воротам! Шевелись, пехота!
Конечно, на взгляд какого-нибудь чистоплюя Михаил Юрьевич был грубоват. Да что там греха таить, настоящий солдафон. Но он был не так прост. Наверное, похожим характером обладал один из его любимцев, генерал Ермолов: на вид простой, прямолинейный рубака, не признающий статских нежностей, а на самом деле - хитрый дипломат, если не сказать интриган, ловко обделывающий дела под маской самодура. А как еще можно преуспеть в обществе, где любое своеобразие подавляется? Конечно же, на него писали доносы, насылали проверки, лаяли и кусали за ноги, как медведя, но сделать пока ничего не могли. И дамская музейная дивизия древнего города Т. процветала под его суровым командованием.
Вернувшись домой, я стал перечитывать околопушкинские мемуары и действительно обнаружил родственников генерала (или однофамильцев) в сносках и справочниках типа "Окружение Пушкина". А почему нет? Ведь отец М. Ю., офицер российского флота, был казнен в тридцатые годы, а сам генерал получал образование и делал карьеру как человек враждебного происхождения, ценою невероятных усилий и ухищрений. Отсюда же, вероятно, его особая, почти родственная любовь к Пушкину, в котором он разбирался не хуже профессионального ученого. И какие-то дореволюционные понятия о солдатской доблести.
Наша командировка в Т. пришлась на очередные выборы, которые тогда носили особенно хамский характер. Шла подлая борьба между кандидатами на власть, и одним из главных козырей коммунистических, националистических газет были недавно напечатанные в Т. мемуары немецкого генерала о битве, проходившей в этих краях с конца 1941 до начала 1943 года. В своей книге немецкий генерал утверждал, что вермахт не проиграл сражение, а всего лишь отошел, выравнивая фронт после Сталинграда. А вслед за появлением скандальной книги в город приехала делегация ветеранов из Германии для открытия кладбища немецких солдат.
Организация немецких ветеранов получила разрешение властей на устройство кладбища в окрестностях районного города Р., где происходили главные события этого побоища, и предложила местному совету ветеранов оплатить половину расходов на создание подобного кладбища для русских, которого в Р. до сих пор не было. Но газетчики представили этот проект попыткой создать на священной земле Р. что-то вроде эсэсовского мемориала, украшенного крестами. Нищие, обозленные ветераны Т. требовали запретить книгу немецкого генерала, в которой германская армия изображалась чуть ли не победительницей. И отменить создание немецкого кладбища хотя бы потому, что у наших-то кладбища нет.
Немцы прибыли в Т., в городе проходили яростные митинги ветеранов, и генералу поручили решить эту проблему как человеку военному и в то же время специалисту по мемориальным вопросам. Собрание российских и немецких ветеранов происходило в актовом зале музея.
Не было никакой необходимости уточнять, кто из этих ветеранов немец, а кто русский. Немцы все ухоженные, доброжелательные, сытенькие, моложавые, в панамах, шортах и белых носочках, с беджиками. Их вели под руки или катили на колясках внимательные сыновья и внуки. Наши... сами понимаете. При сравнении возникал нехороший вопрос: а действительно, кто кого победил? Заходя в зал, наши, не сговариваясь, стали рассаживаться слева, а немцы - справа. Их оказалось примерно поровну. Хотя при взгляде из президиума выходило наоборот, что наши справа. В президиуме сидели генерал, немецкий руководитель Вернер, переводчица, кто-то от администрации и культуры.
Расселись. Генерал представил Вернера, который, оказывается, три недели командовал взводом под Р., в боях за деревню М., пока не был тяжело ранен. Вернер обратился к своим бывшим противникам.
Смысл его речи заключался примерно в следующем. Германия давно покаялась в своих преступлениях и примирилась с бывшими врагами. У ветеранской организации, которую он представляет, сложились самые дружеские отношения с ветеранами США, Великобритании, Канады и других стран антигитлеровской коалиции, включая Францию. Они регулярно обмениваются делегациями, занимаются благоустройством воинских мемориалов, поиском пропавших без вести и другой гуманитарной деятельностью - на благо грядущих поколений и в назидание потомкам. Пора нам и с русскими товарищами по несчастью пожать друг другу руки и перестать смотреть друг на друга как на врагов.
- А я тоже воевал под М., как раз в это же время, - поднялся с места щуплый мужичок, который все порывался вставить слово во время выступления Вернера. - Можно сказать, друг против друга сидели в окопах.
- О, ja! - приятно удивился Вернер, выслушав перевод, и послал русскому коллеге рукопожатие двумя сцепленными ладонями.
- Только вот пожать вам руку я не могу, - сказал русский, показывая пустой правый рукав. - Мне тогда руку оторвало вашей миной. Так что, товарищи немцы, вы уж извините, но я вас не прощаю. Надо просто подождать, пока мы все перемрем, а потом мириться. Ждать осталось недолго.
И пошло-поехало. Один за другим ветераны припоминали немцам их преступления, включая даже недавние бомбардировки Болгарии авиацией НАТО. Особенно доставалось какому-то Гроссману, и я все не мог понять, при чем здесь советский писатель-фронтовик, который вообще-то писал не о Р., а о Сталинграде. Наконец дошло: автора мемуаров о Р. тоже звали Гроссман! Потом какая-то бабушка вспомнила, как ее тиранили фашисты, когда она служила под Р. в прачотряде.
- Так вы что, немцам белье стирали? - справился один из ветеранов.
Все заржали.
- Да нет же, - возмутилась бабушка. - А только начнешь стирать, так они тут как тут на самолетах налетают - и бомбить.
Но больше всех ветеранов вместе взятых митинговал какой-то седой мужик в кожаном пиджаке, из политических. По возрасту во время войны его и в проекте не значилось, но он лютовал, как будто лично брал Рейхстаг. Его особенно волновало, будут ли на немецких надгробиях изображены кресты и какой именно формы. А также - на каком расстоянии от Р. будет расположено кладбище.
- Мы согласны лишь в том случае, если кладбище будет расположено в двенадцати километрах от Р., а не на той самой земле, которая полита кровью советских воинов! - гаркнул он с отмашкой.
И тут поднялся генерал:
- А почему не в одиннадцати километрах? Или не в тринадцати? - Его голос без напряжения перекрыл гвалт митинга. - Я такой же солдат, как вы, и вот что я вам скажу: никогда русскому солдату не было свойственно злопамятство и мстительность. Особенно к побежденному противнику.
- Да этот ваш Гроссман... - рыпнулся было политический, но генерал перекрыл и его.
- К тому же я хозяин этого дома и не позволю устраивать здесь базар. Высказываться культурно и по очереди!
- А ты здесь не командуй, здесь тебе не армия! - выкрикнул кто-то, но генерал прижег его своим тяжелым взглядом.
- Молчать, пехота! А вот послушайте лучше стихотворение, которое я считаю настоящей энциклопедией войны. Дочка, переводи! - приказал он переводчице:
Немец был силен и ловок,
Ладно скроен, крепко сшит,
Он стоял как на подковах,
Не пугай - не побежит.
Сытый, бритый, береженый,
Дармовым добром кормленный,
На войне, в чужой земле
Отоспавшийся в тепле...
Девушка, как могла, перекладывала немцам содержание "Книги про бойца". И, насколько я понимаю, получалось у нее что-то в таком роде:
Немецкий солдат был сильным и ловким на конских ногах.
Его костюм был сшит хорошо.
Он не боялся русского солдата.
Он хорошо ел и спал в теплом помещении.
Немцы важно кивали, одобряя это произведение. Русским же оно всегда нравилось. Собрание завершилось аплодисментами с обеих сторон участников сражения.
Пожалуй, единственным музейщиком, которого Михаил Юрьевич не имел основания называть пехотой, был мой приятель Веня. И в то же время он был самым настоящим, профессиональным пехотинцем в полном смысле слова. То есть в своей прежней жизни Веня был прапорщиком морской пехоты.
Не знаю всех подробностей многотрудной биографии Вени, которая привела его к должности музейного работника, но он, как и музейный генерал, был пламенным краеведом из тех, что регулярно пописывают на исторические темы и снабжают редакции местных газет своими объемистыми статьями и фантастическими проектами. Особенно его влекла история Русской Америки и ее первооткрывателя, нашего земляка капитана Чирикова, также называемого русским Колумбом. В родной деревне Чирикова он пытался проводить исторические фестивали, встречи с родичами легендарных мореплавателей, потомками русских жителей Аляски и почему-то - роды женщин под колокольный звон.
Словом, задолго до того, как возглавить один из филиалов яснополянского музея, Веня обладал главным качеством истинного музейщика: он умел создать какое-то поучительное мероприятие, познавательное событие фактически из ничего, из одного мечтания.
А что еще делать директору музея, у которого в распоряжении нет ни древней крепости, ни руины дворца, ни, на худой конец, какой-нибудь избушки, в которой появился на свет будущий гений, а есть одни просторы, которыми он вдохновлялся, и священный воздух, который он вдыхал полной грудью? Ответ знают специалисты: если истории нет, ее можно создать.
Так однажды в Тверской области я замер в глубокой задумчивости над надгробием Анны Петровны Керн и услышал реплику местной музейщицы:
- Да вы не очень-то убивайтесь. Ведь это просто старый камень с соседнего кладбища, который мы положили в случайном месте. Хотя и не исключено, что Анна Керн лежит где-нибудь поблизости.
Подобным же образом в окрестностях Куликова поля, посещение которого Мамаем весьма сомнительно, специалисты высаживают дорогостоящий ковыль, которым якобы проскакал белый конь Дмитрия Донского. И это не мешает нам испытывать самый настоящий трепет на этом священном месте.
Оставаясь поклонником капитана Чирикова, в новой должности Веня натурально превратился в не менее ярого адепта Толстого, точнее, его повести "Хаджи-Мурат", созданной именно здесь. Что бы вы сделали на его месте для того, чтобы превратить эту, в общем-то, ничем не примечательную деревню в центр российской и мировой культуры?
Веню навели на верное решение следующие гениальные строки Льва Николаевича: "Он не двигался, но еще чувствовал. Когда первый подбежавший к нему Гаджи-Ага ударил его большим кинжалом по голове, ему казалось, что его молотком бьют по голове, и он не мог понять, кто это делает и зачем. Это было последнее его сознание связи с своим телом. Больше он уже ничего не чувствовал, и враги топтали и резали то, что не имело уже ничего общего с ним. Гаджи-Ага, наступив ногой на спину тела, с двух ударов отсек голову и осторожно, чтобы не запачкать в кровь чувяки, откатил ее ногою".
Дело в том, что тело Хаджи-Мурата было похоронено в его родном ауле. А его голову в качестве какого-то людоедского трофея русское начальство послало Николаю I. Затем эта злосчастная голова переходила из рук в руки, была передана в Кунсткамеру, военно-медицинскую академию, и ее странствия могли бы стать предметом жуткого сюрреалистического произведения. До тех пор, пока об этом не узнал наш Веня, превратившийся в лидера общественного движения по воссоединению и перезахоронению останков толстовского героя.
Надо ли говорить, что эта борьба за отсеченную голову, превратившуюся в казенную собственность на государственном балансе, затянулась на многие годы и привела к бесконечной официальной переписке, бесчисленным совещаниям, консультациям, приемам, прошениям и, по слухам, даже преступлениям, которые могут послужить основой еще одного, сатирического произведения. Зато благодаря этой кипучей деятельности Веня с возглавляемым им музеем попал в центр внимания международной общественности и стал, вслед за Львом Толстым, истинным другом дагестанского народа.
В деревню, где не скучал Веня, зачастили известные писатели, деятели культуры, государственные деятели Москвы, Кавказа и дальнего зарубежья. Что бы вы продемонстрировали таким важным господам, кроме русской природы, прекрасной самой по себе? На помощь начинающему директору опять пришли строки Льва Николаевича, которые привожу с особым удовольствием: "Впереди меня, вправо от дороги, виднелся какой-то кустик. Когда я подошел ближе, я узнал в кустике такого же "татарина", которого цветок я напрасно сорвал и бросил.
Куст "татарина" состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братий кругом его.
"Экая энергия! - подумал я. - Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается".
И Веня придумывает устроить памятник "татарину", который и станет главным мемориалом этого исторического места.
Сам репейник очень красиво и выразительно отковал местный мастер, в которых у нас никогда не было недостатка, так что он точно соответствовал вышеприведенному описанию. Но этой небольшой металлической скульптуре необходимо было придать монументальный характер каким-то символическим предметом - к примеру, каменной плитой. И в этом деле Веня показал, как историческое мечтание может превратиться в материальную, дорогостоящую и даже рискованную реальность.
Веня рассудил, что обычная глыба, привезенная из Тульской области, как бы живописно она ни выглядела, не будет символична. Она не будет содержать особого мистического духа, разлитого, как известно, не только по человеческим телам, но и по животным, и по растениям, и даже по неодушевленным предметам. А посему, если мы хотим, чтобы наш памятник обладал особым, благотворным действием, а не стал обычной парковой скульптурой, мы должны привезти камень именно с Кавказа, именно из Дагестана, именно из родного аула Хаджи-Мурата.
Веня загорелся этой идеей всерьез и принялся воплощать ее в жизнь не менее рьяно, чем какой-нибудь депутат банкротит очередную фабрику и переводит ее активы на Кипр. И уж поверьте, что исполнить эту мечту Вени оказалось не проще, чем олигарху заработать очередной миллиард. Затея была дорогая и, на первый взгляд, бессмысленная. Но именно ее абсурдность подсказывала людям, принимающим решения в подобных вопросах: "В этом что-то есть". Итак, Веня, которому ни за что на свете не выдали бы тысячу на ремонт палисадника, неожиданно огреб несколько миллионов на то, чтобы отковырнуть на Кавказе скалу и перевезти ее в Тулу.
Вы отлично знаете, дорогой читатель, что на Кавказе очень много всевозможных скал, гор, хребтов, кряжей и отдельных камней любых размеров. Так что, если бы мы вознамерились уставить ими не только одну деревню, но и всю Тульскую область, нам вполне хватило бы камней и на Кавказе их много бы еще осталось. Бери и увози. Но Веню, который не был каким-нибудь бездушным функционером от культуры, как будто черти раздирали как можно сильнее осложнить себе задачу.
Прибыв на место, он изложил местному начальнику цель своего визита и получил самое горячее одобрение и обещание содействия в этом благородном деле. Более того, начальник заявил, что все камни и скалы подвластного ему административного образования находятся в его полном распоряжении и Веня совершенно бесплатно может забирать их на родину уважаемого Льва Николаевича за такое замечательное произведение. Он даже лично рекомендовал музейщику один особенно достойный камень, который относительно несложно было отковырнуть от горы и доставить на железнодорожную станцию.
Этот камень был не хуже и не лучше всех других камней Дагестана. Но стоял он на отшибе, в нескольких километрах от деревни, и у Вени не было уверенности, что Хаджи-Мурат хотя бы однажды находился рядом с этим камнем. Что, выражаясь мистически, именно этот камень видел Хаджи-Мурата. Старожилы показали ему место, мимо которого совершенно точно десятки - если не сотни - раз проезжали и Хаджи-Мурат, и Шамиль, и, возможно, сам генерал Ермолов, и, о чудо, именно над этим местом нависала глыба, как бы человеческим голосом вопиющая: "Веня, это я!"
На рассвете Веня с помощником, таким же фанатиком истории, взялись за дело. Борьба с камнем продолжалась с неделю. Наконец при помощи местного строительно-монтажного управления, бесплатно бросившего технику на увековечение своего воинственного земляка, скала была спущена в долину. Оставался пустяк: переместить ее оттуда на станцию и отвезти в Россию. Но здесь возникла дополнительная трудность, которой Веня не предвидел своим военным умом. Возглавляемая им экспедиция не укладывалась в узкие рамки бюджета даже при всех поблажках местной администрации. Требовалась транспортировка до станции трейлером, знаете, из тех, что перевозят трактора и железобетонные конструкции, но и на такую махину чертов булыжник не помещался. По оценкам специалистов, от него надо было отломать по крайней мере четыреста кг. Одно из двух: отпилить часть камня или, бросив его в полдневный жар в долине Дагестана, с позором вернуться на Русь.
Веня и его научный сотрудник по фамилии, между прочим, Кульнев, схватились за отбойные молотки. От рассвета до заката они, как актер Урбанский в фильме "Коммунист" или как Павка Корчагин в фильме "Как закалялась сталь", истекали потом и валились от усталости, но не сдавались. Примерно через неделю священный камень был облегчен до необходимой массы и водружен на прицеп. Под ликование местных жителей машина тронулась. И тут в аул пришло страшное известие: состав, на котором предполагалось отправить мемориальную скалу, несколько дней назад был взорван террористами.
Не буду вдаваться в подробности насчет того, как скалу доставляли к месту создания повести "Хаджи-Мурат". Отмечу только, что весть об этом успела облететь весь Северный Кавказ и по пути местные милиционеры повсюду давали важному грузу "зеленый свет", а жители провожали его с восторгом. А вот на территории России гаишники стали грабить караван так нещадно, что дешевле было бы привезти скалу на дирижабле из Швейцарских Альп. Но это уже тема третьей, политической повести, которой от меня не дождетесь.
А мне лишь остается сделать финальный аккорд, изобразив одну из моих последних встреч с этим морским пехотинцем, взявшимся путем культурного обмена помирить враждующие народы России и Кавказа.
Надо сказать, что за время вживания в образ Хаджи-Мурата мой приятель окавказился до чрезвычайности. Он не вылезал из Чечни и Дагестана, и кавказские кунаки то и дело гостили в его гостеприимном музее. Он отдал одного из своих сыновей учиться в Исламский университет Махачкалы. Да и сам, при вполне славянской внешности, отпустил под горлом этакую бородку, придающую ему, вместе с черным беретом, вид моджахеда.
И вот однажды, прогуливаясь по городу, я встретил этого русского сына кавказских гор с каким-то кавказцем лет двадцати пяти. Веня торжественно познакомил меня с этим парнем, которого звали, скажем, Муса, и заявил:
- Познакомься, Муса, это Олег, наш замечательный русский писатель.
Парень горячо пожал мне руку, если не из уважения к моему творчеству, то из почтения к возрасту. И мне подумалось: "Знал бы он фамилию и отчество этого писателя земли русской, так был бы приятно удивлен".
Вот какую историю напомнила мне СМС, пришедшая от моего покойного друга.