Я начал заигрывать с самоубийством в шестом классе. Мой одноклассник принес на урок труда чешский журнал "Фото" с изображением лежащей голой женщины, что по тем временам приравнивалось к жесточайшей порнографии. Журнал ходил по классу, трудовик Гришка вырвал его из моих рук, спрятал и вызвал в школу моего отца. Для того, чтобы отомстить ненавистному Гришке, мы с приятелем пробрались в кабинет труда и подпилили лобзиком ножки новенького верстака. А затем отправились на зады школы.
Я решил спрыгнуть с козырька над черным ходом школы, расположенного выше уровня второго этажа, чтобы сломать себе ноги и избежать, таким образом, наказания. Оставив свой портфель без ручки другу, я забрался по зазорам между кирпичами на крышу этой пристройки, встал на край и начал собираться с духом. Мой друг молча наблюдал за мною снизу, и даже не думал меня отговаривать. Тем временем мимо проходила сердобольная тетушка с сумками, которая правильно поняла происходящее, подняла шум и не уходила до тех пор, пока я не слез. На следующий день я, правда, совершил гораздо менее опасный дубль этого поступка, прыгнув из окна класса на втором этаже. Со мной не произошло ничего особенного: только немного отбил пятки и ударился лицом о собственные колени, прослыв героем среди мальчиков и дураком среди девочек.
По-настоящему я попробовал самоубийство в семнадцать лет. В те сырые весенние дни я был мучительно влюблен в некую Шуршину - томную, флегматичную славянку с низким голосом и пышной русой гривой. Про эту Шуршину поговаривали, что она шпокается лет с четырнадцати, но она, догадываясь о моей отчаянной любви, уходила с кем угодно, кроме меня.
Матери у Шуршиной не было, а отец ушел играть на бильярде. Мы завалились к ней с портвейном и компанией, в которой, кроме трех парней, была Галя по прозвищу Крокодиловая Жопа. По общему мнению многих, кто ощупывал тельце этой бойкой худышки, кожа на её бедрах покрывалась крупными мурашками, как у крокодила. Крокодиловая Жопа была помешана на моем старшем друге, который ею помыкал и тискалась со всеми без разбору его знакомыми.
Итак, мы теснились на кухне за портвейном по рубль семьдесят две. Я впал в демонстративную угрюмость, наблюдая за тем, как Шуршина льнет к моему вальяжному приятелю по прозвищу Блудный. Как сказал бы Пушкин: "Он шутил, я злобствовал". Крокодиловая Жопа елозила на моих коленях. Мне захотелось в туалет, а когда я вернулся, Шуршина уже уединилась с Блудным в спальне, откуда доносились поскрипывания, громкий шепот и хихиканье, а затем все стихло.
Я тоже не остался без пары. Крокодиловая Жопа взгромоздилась на меня сверху и прыгала на мне, как на тренажере, болтая при этом по телефону с подругой. Когда эта сухая наждачная пытка наконец подошла к концу, мы стали одеваться, допивать портвейн и собираться домой. Блудный триумфально вышел из спальни без трусов, а Шуршина, уже одетая, подошла ко мне, по-матерински прижала мою голову к своему горячему лону и, разглядывая эту композицию в отражении трюмо, произнесла своим низким голосом: "Я дрянь, ну, хочешь, ударь меня".
На обратном пути мы зашли погреться в подъезд. Я забежал на верхний этаж, поднялся по лесенке к чердачному люку, привязал к его ручке петлю из длинного вязаного шарфа, затянул её на шее и прыгнул. Растянувшись, шарф донес меня до пола, а затем сжался и подкинул вверх, как в известном фильме Эмира Кустурицы "Аризонская мечта". Затем я, хрипя, подпрыгнул таким образом ещё несколько раз и утвердился ногами на полу в тот самый момент, когда мои друзья взбежали на выручку.
После этого самоубийственное помрачение охватывало меня ещё несколько раз, уже независимо от ревности. Я как бы предвидел мерзость поздней жизни, из которой никто и не думает уходить добровольно. Друзья свыклись с этим моим заскоком и, во время пьянок, всегда были наготове. Помнится, я пытался вскрыть себе вены тупым кухонным ножом, но не вдоль, распаренным в ванне, как следует, а поперек, на сухую, а потому и неудачно. Затем меня вытащили из гитарной струны... Надо ли говорить, что все эти попытки совершались в близости людей, которые могут прийти на помощь в последний момент, то есть, напоказ. Годам к девятнадцати эта мания затаилась. Я продолжал размышлять о самоубийстве, но не пробовал его совершить, утешая себя следующим тезисом: "Всегда найдется желающий тебя прикончить, и не стоит ему помогать".
Говоря откровенно, тогда, в семнадцать лет, мне просто не хватило смелости. Не одобряя самоубийц, я относился к ним с уважением, как к отчаянным людям. И уж никак не ожидал, что моей бывшей жене, самому робкому человеку в мире, хватит духу сделать то, на что не решился я.
При мне у жены регулярно случались изнурительные нервные припадки, но никогда и намека на самоубийство. Погибла она года через полтора после того, как мы разошлись. Дело было в подвале театральной студии, где она занималась вместе со своим новым избранником. Когда вся компания вышла покурить во двор, Лена повесилась, очевидно, рассчитывая на то, что ребята скоро вернутся и вытащат её. Однако они задержались.
После похорон некий художник, к которому моя жена ходила позировать, рассказал мне из какого-то благородства, что ли, как они были близки, а затем он захотел от неё отделаться. Она звонила ему и со смехом говорила, что повесится, если он её бросит.
Несколько лет спустя мне понадобилась справка о смерти жены для вступления в очередной, совсем уж никчемный брак. Выйдя из ЗАГСа, где, как выяснилось, подтверждают гражданское состояние смерти, я украдкой заглянул в справку. Никому не было дела до моей жизни, равно как и до смерти моей бывшей жены, но все же, я поспешно спрятал бумажку с жуткой официальной формулировкой: "Смерть наступила в результате асфиксии от сдавливания шеи веревкой".
Судорожно сглотнув слюну, я вдруг с невыносимой ясностью увидел каждый листочек, каждое зернышко асфальта, каждую соринку на километры вокруг. И с радостным содроганием осознал мгновенность жизни.